Голова дракона

ПИСАТЬ ИЛИ НЕ ПИСАТЬ?

А был такой момент, когда вопрос стоял именно так: писать этот фельетон или, как любят выражаться иные сатирики, пройти мимо? Сомнения и колебания вызывались главным образом традиционностью самой темы, о которую затуплено и поломано столько сатирических перьев, что одно время их запасы вообще оказались серьезно подорванными. Одним словом, сомнения, сомнения…

Но теперь они, кажется, позади, и мы, пожалуй, начнем.

В городе Гагра, на улице Руставели, помещается центральная почта. Хорошее, полезное учреждение. Почта принимает простые и заказные письма, бандероли и посылки, отправляет их по железной дороге и самолетами. Кроме того, она принимает телеграммы, предоставляет телефонные разговоры с любым городом. Впрочем, все в пределах почтовых правил, которые даже мы, не состоящие по почтовому ведомству, за долгие годы общения с нашими иногородними тетями, дядями и племянниками, зазубрили не хуже таблицы умножения.

Так вот, сделав свои дела на почте, горожанин или приезжий переходит улицу и оказывается на приморском бульваре. Он хочет полюбоваться морем, вдохнуть аромат нежных побегов кипариса и благородного лавра. Но увы! Море закрыто шеренгой телефонов-автоматов, а зелень не видна из-за двухметровой фанерной стены, где аршинными буквами рекламируются те же почтовые услуги, которыми курортник только что воспользовался. «Обращайтесь, посылайте, отправляйте!» — призывает реклама и вдруг нечаянно… попадает впросак.

На огромном рекламном щите напечатаны такие слова: «Оказавшись в Гаграх, не забудьте отправить своим близким посылку с подарком».

Чтобы не было сомнений, о каком подарке идет речь, тут же изображен человек, укладывающий в ящик мандарины — плоды здешних солнечных плантаций. Красочный плакат висит напротив почты круглый год, а внутри нее, в отделе приема и выдачи посылок, периодически, в зависимости от заготовительной и закупочной конъюнктуры, появляется написанное чернилами объявление: «Посылки с фруктами, цитрусовыми не принимаются».

Ну, как вам темочка? Стара, стара, согласен. Об утрате чувства меры при пользовании всякого рода надписями, рекламными призывами, обращениями вам, конечно, уже приходилось читать, так же как и мне приходилось писать. Но что поделаешь, не могут у нас иные администраторы не перебарщивать!

Только на днях мне рассказали о таком случае. В одном московском вузе особенно усердствовали по части назидательных правил и призывов — все стены институтского вестибюля были увешаны ими. И так как лозунги, написанные когда-то на злобу дня, не менялись, то на них просто перестали обращать внимание. И вот тогда два студента решили проделать эксперимент. Они сами сочинили некое изречение, написали его крупными буквами и поздно вечером вывесили среди других. Заметят или не заметят — вот что интересовало студентов. Не заметили! И только спустя полгода, когда проверочная комиссия соседнего соревнующегося вуза знакомилась с постановкой наглядной агитации, она обратила внимание на необычное изречение:

«Лучше переесть, чем недоспать».

Никто из вузовского начальства не мог сказать, кому из философов и просветителей прошлого принадлежат эти не такие уж мудрые, но зато понятные любому студенту слова.

И вот в связи с этими официальными надписями возникает закавыка: то ли нужны они, то ли не надо их совсем?

Посетив местный гагринский рынок, можно убедиться в тщетности и бесплодности казенного публичного сочинительства. Здесь можно, например, увидеть над хилым фанерным павильоном, где продают разную мелочь, громадную вывеску: «Павильон», а над скособочившимся киоском громадную вывеску: «Киоск». Хотя, не будь их, вряд ли кому-нибудь взбрело бы в голову считать киоск современным универсамом, а павильон принять за железнодорожный вокзал. И все же…

Да, все же мне вспоминается одна автомобильная поездка по Владимирщине. Шоссе было пустынным, да и жилья вокруг никакого не было видно. На повороте дорога пошла под уклон, и нас вдруг так подбросило, что мы все попадали с сидений. А поднявшись и потирая ушибы, вспомнили, что как раз перед этим сбоку мелькнул какой-то дорожный щит, на котором мы ничего не успели прочесть. И тогда мы стали укорять шофера, что он не заметил надписи, предупреждающей о повреждении шоссе. Водитель обиделся, остановил «Волгу» и вернулся назад, к столбику со щитом. А потом позвал и нас. Вот что было написано на нем:

«Янки, руки прочь!»

Мы еще раз оглянулись вокруг и никого не увидели. Мысленно подсчитав, мы убедились, что до ближайшего янки было не меньше 10—15 тысяч километров. А здесь никого из них не было. Тут были мы, обыкновенные автостранники, остро нуждавшиеся в плакатах, предупреждающих о возможных дорожных неприятностях.

Значит, хорошо то, что и к месту и ко времени.

Но скажите, пожалуйста, нужны ли исполненные на фанере, жести, деревянных щитах и даже на железобетонных плитах призывы охранять природу? Как много их нужно и где их лучше размещать? Вот в связи с чем задаю я эти, казалось бы, праздные вопросы.

Нынешней ранней весной ласковое Черное море было особенно неуютно: студеное, часто бурное, даже штормовое. Тяжело приходилось птицам, оставшимся на зимовку у здешних берегов: гагаркам, ныркам, бакланам, чайкам. Из окон своей комнаты наблюдал я, как, непрерывно снуя вдоль берега и непрерывно ныряя, добывали бедолаги скудное пропитание…

А однажды глазам моим представилась такая картина. Группа мальчишек, аккуратно сложив на пляже школьные портфельчики и ранцы, открыла по птицам настоящую канонаду, благо камней вокруг было сколько душе угодно. У некоторых ребят к тому же оказались рогатки. И вот первая жертва. Подбитая гагарка беспомощно закружилась на одном месте…

Опрометью кинулся я на пляж. Но маленькие неразумные человечки, похватав портфели, разбежались. У стоявших поодаль девочек я узнал, что это ребята из местной средней школы, учатся в шестом классе, сегодня их отпустили раньше, потому что было только четыре урока.

Не откладывая, я поехал в школу и отыскал преподавательниц биологии. Разговор у нас вышел такой. Когда я рассказал об убитой их учениками гагарке, одна из преподавательниц сказала:

— Это хорошо, что вы напоминаете нам о необходимости воспитывать учащихся в духе любви к природе. Теперь мы усилим эту работу, и они будут любить природу еще сильнее.

А другая добавила:

— У нас есть кружок юных натуралистов. Но согласитесь, что всех учащихся в кружок не вовлечешь.

Разговор происходил в кабинете биологии, где одну стену украшала витрина, составленная из открыток, изображающих цветы, по три копейки за штуку, а в углу пылились три чучела каких-то не очень понятных зверьков. Заметив мой взгляд, преподавательница пожаловалась:

— Бедноват, конечно, наш кабинет, но ведь нам выделяют так мало средств!

В общем, взаимопонимания у нас не получилось. Я вернулся обратно и увидел, что ребят на берегу прибавилось. И теперь меня мучают сомнения: а может быть, ничего бы такого не случилось, если бы установили на пляже щиты с соответствующими природоохранительными призывами? Ведь иногда это помогает.

Конкретный пример. Около подмосковного санатория имени Герцена живут два кота. Я не оговорился, когда сказал «около», потому что за всю свою жизнь коты ни разу не переступали порог здравницы. Содержат их больные, те, которые уже перенесли инфаркт, и те, которых удалось остановить за полшага до него.

Тяжело котишкам приходится зимой. Но они все-таки нашли убежище под поваленной сосной и кучей хвороста. А рядом кто-то сердобольный прибил щиток с призывом. Но не подумайте только, что в нем рассказывается о кошках как о полезных домашних животных и содержится просьба оберегать их, дабы сохранить для потомства. Нет, на щитке другая надпись:

«Здесь живут два кота. Не забудьте покормить нас».

Вернется больной с прогулки, вспомнит шутливый призыв и завернет в бумажную салфетку кусочек шницеля или колбасы. Для котов.

Сомнения, сомнения, сомнения… Сегодня я проснулся рано и все думаю: а не присоединиться ли мне к довольно многочисленной когорте людей, слепо уверовавших в чудодейственную силу фанерно-трафаретного воспитания? Что, если я, мобилизовав свои более чем скромные плотницкие способности, начну сколачивать щиты и устанавливать их вдоль линии морского прибоя? И напишу на щитах…

Нет, не прописные истины о птицах, признанных санитарах наших водоемов, о птицах, являющихся украшением морского пейзажа. А какие-то совсем другие слова, специально рассчитанные на неразумных человечков. Например, такие:

«Идя к морю, не держи камень за пазухой».

Или такие:

«Прежде чем швырнуть в птичку камешек, оглянись, не стоит ли и за твоей спиной кто-то с булыжником в руках».

Так вот, посоветуй, друг-читатель: писать мне или не писать?

НЕОСТОРОЖНОЕ УБИЙСТВО Почти документальный рассказ

Эта жуткая история произошла в… Нет, вы ни за что не поверите, что такое могло произойти здесь, в удивительно тихом, далеком от криминального мира месте. Но факты упрямы: действие кошмарной драмы разыгралось не где-нибудь, а именно в столичной конторе Главпрохлады. Кажется, само ласкающее слух название конторы наводит на мысль о благонамеренном канцелярском быте, скуке и атмосфере сонной неги, где не может созреть, а тем более осуществиться ни один дерзкий замысел. И вот поди ж ты…

С чего все началось, что, в конце концов, предопределило трагическую развязку? Может быть, в основе конфликта лежало острое служебное соперничество, карьеристские соображения, личные взаимоотношения, наконец? Не пытайтесь искать разгадку, она не по силам даже детективу-профессионалу. И дело совсем не в запутанности интриги, а скорее в ее простоте.

Весьма простым, например, был тот факт, что в системе главка давно уже находился завод «Красный морозильник». Если, конечно, мерить современными масштабами, то совсем не завод, а заводик. Из ряда других, себе подобных, он ничем не выделялся: выполнял планы, держал на приличном уровне качественные и иные показатели, никогда не запаздывал с отчетностью. Заводик не выходил из ряда благополучных, и потому его уже давно перестали замечать. И вдруг событие: «Красному морозильнику» исполнилось 125 лет!

В таких случаях полагается поздравить, вручить премии передовикам, толкнуть заздравную речь. Чтобы осуществить эти почетные акции, требовалось определенное физическое лицо, а его-то и не оказалось. Нет, весь персонал главка был в наличии, но охотников совершить вояж на «Красный морозильник» почему-то не нашлось. Многие в главке и не знали даже, где он находится: то ли на Крайнем Севере, то ли на Дальнем Востоке. Прилагательные «крайний» и «дальний» отпугивали. Стоило только произнести их, как воображение сразу же рисовало отрезанный от всего мира из-за непогоды аэропорт, ряды разболтанных кресел в зале ожидания с дремлющими в них людьми, буфет, где хоть шаром покати… Жуть! И потом, какие выгоды может сулить визит на ничем не примечательный заводишко, который даже на газетных страницах не упоминается? Короче говоря, все, кого намечали для поездки, под разными благовидными предлогами уклонялись. Тогда-то и вспомнили об Оскаре Филиппыче.

Есть люди приятные, симпатичные во всех отношениях, а есть и такие, что выделяются только одной своей чертой. Оскар Филиппыч относился к последним, и наиболее сильным его качеством была исполнительность и обязательность. Я не уверен, обладал ли он какими-нибудь познаниями в области производства охлаждающих устройств, но в главке его считали незаменимым работником. Впрочем, никаких специальных знаний от него не требовалось, потому что даже отменный специалист, проморгав какое-нибудь дело, мог откровенно заявить:

— А я забыл.

С Оскаром Филиппычем такого не могло случиться никогда. Специалист, получая очередное задание или поручение, мог сказать:

— Боюсь, не справлюсь.

Или:

— За успех ручаться не могу.

От Оскара Филиппыча такого нельзя было услышать. И, когда ему сказали, что нужно отправиться на «Красный морозильник», он только и произнес:

— Слушаюсь. Мой чемодан уже уложен.

Не станем описывать подробности этой поездки. Скажем только, что все выпавшие на его долю трудности Оскар Филиппыч, несмотря на солидный возраст, перенес стойко. Он был доволен исполненной миссией, и им остались довольны. Его просили разрезать ленточку перед вывозимым из цеха юбилейным морозильником «Дыхание Севера» — он разрезал. Приглашали откушать на праздничном вечере бокал коктейля с одноименным названием, в состав которого входили девяностошестиградусный спирт и полусухое шампанское, — он кушал. Не отказался и тогда, когда его попросили захватить с собой подарки.

Обычай, когда нижестоящий одаривает вышестоящего, заведен на Руси еще с глубокой древности, и потому просьба заводчан ничуть не удивила Оскара Филиппыча. Он покорно принял аккуратненький бочоночек с какой-то особенной сельдью для начальника главка, моченую морошку — женщинам из сбыта, замороженную ногу оленя великому охотнику-кадровику… и многое другое. Особенного же упоминания заслуживают сувениры, отлитые из какого-то легкоплавкого металла, модели «Дыхания Севера» и тяжеленные фотоальбомы, в коих отображен славный 125-летний путь «Красного морозильника».

И вот, по благополучном возвращении из командировки Оскар Филиппыч, нагруженный подарками, как вьючный дромадер, тяжело поднимался по лестничным маршам главка (лифт, как на грех, оказался испорченным). Ноги его подкашивались, дыхание стало прерывистым, сердце вот-вот готово было выскочить из груди. Одолев, наконец, последний подъем, Оскар Филиппыч направился по коридору к приемной начальника главка. Войдя в нее, Оскар Филиппыч, обращаясь к секретарше, с трудом выдавил из себя:

— Зде-с-с-ь?

Секретарша кивнула и, напуганная необыкновенным видом Оскара Филиппыча, бросилась открывать дверь в кабинет начальника. В этот момент за ее спиной что-то рухнуло. Обернувшись, она увидела распростертого на полу самого исполнительного сотрудника главка. Выроненный при падении бочонок покатился по полу и, ударившись о каминную решетку, разбился. Необыкновенные сельди веером раскинулись по ковру. Когда выскочивший на крик секретарши начальник главка наклонился над упавшим, сердце его уже не билось.

Так оборвалась жизнь Оскара Филиппыча. Что послужило причиной гибели, сказать трудно. Пал ли он жертвой собственной услужливости? Или погубила его развернувшаяся в последнее время вширь и вглубь подарочная стихия?

Нельзя со всей определенностью назвать и непосредственный, конкретный повод, вызвавший столь трагический исход. То ли повлияли на здоровье Оскара Филиппыча передряги дальней командировки, то ли совсем некстати выпитые бокалы со сногсшибательным северным напитком, а может, и непомерный груз, который влачил он на себе в последние минуты жизни? Наверное, все вкупе сыграло роковую роль. И человека не стало. В юриспруденции такого рода случаи и называются неосторожным убийством…

Но конечно же в самом главке никто такой суровой оценки происшедшему не дал. Сотрудники просто погоревали о безвременной утрате, а местком возложил венок.

Да, вот что еще. Кадровики получили задание руководства немедля подыскать замену Оскару Филиппычу. Главпрохладе нужен хотя бы один такой же обязательный, исполнительный, безотказный сотрудник…

ПРИРОДА И ЛЮДИ

Кажется мне, что все необходимые общие слова на данную тему уже сказаны.

О том, что природа, как родная мать, кормит нас и поит. Что она отзывчива на заботу и ласку, а за труд воздает сторицей. И о том, конечно, что общение с природой духовно обогащает человека, делает чище и вдохновляет на добрые дела.

Стоп. Хватит общеизвестных истин и набивших оскомину прописей. Перейдем к конкретным иллюстрациям.

Конкретно коснемся природы Азербайджана. И не вообще природы, а животного мира этой республики. Нет, это тоже расплывчато. Возьмем одно животное. А именно безоарового козла. Вот теперь конкретно.

Значит, природа у нас есть. А люди? Не будем опять-таки судить и рядить о них в масштабах всего человечества. Ограничимся одним лицом. А именно: молодым ученым, которого назовем для краткости Подвижником. Тоже получилось совершенно конкретно.

Безоаровый козел обитает в горах на высоте 800—1200 метров над уровнем моря, в труднодоступных ущельях.

Подвижник живет на равнине, у самого моря, в столице республики Баку.

Они никогда не ходили друг к другу в гости, не болтали меж собой по телефону, не состояли в приятельской переписке… И тем не менее сейчас их водой не разольешь, они не мыслят свое существование каждый по отдельности, а только вместе. Странно, не правда ли?

Еще два года назад Подвижник жил у другого моря — Балтийского, ходил совсем по другим улицам — ленинградским, и судьба его вот-вот должна была слиться с судьбой совсем иного природного объекта. Но не слилась… Научный руководитель по-отечески строго посоветовал молодому аспиранту сменить ленинградские белые ночи на темные и звездные бакинские. Он полагал, что в более родственных природных условиях быстрее проявятся талант и способности будущего природоведа, которые упорно не давали никаких ростков под холодным северным небом.

Между прочим, не покажется ли вам сомнительным ставить рост и становление научного таланта в зависимость от тех или иных географических условий? Но разве поймешь ученых мужей? Говорят, все они немного со странностями…

Кстати, и на родной почве Подвижник прижился не сразу. Ведь это только в сказке можно сказать, что молодого человека, ничем не проявившего себя и отчисленного из аспирантуры в Ленинграде, с распростертыми объятиями ждали в Баку. Нет, в жизни такого не бывает. И если бы не Покровитель… Да, кандидат биологических наук, специалист по мышевидным грызунам, покровительственно отнесся к Подвижнику, зачислил его аспирантом в свою лабораторию, поручил тему безоарового козла, а научное руководство по этой теме возложил на себя.

Правда, слегка смущает солидная дистанция, которая отделяет мышевидных грызунов от с копытных животных. Но ведь в науке еще так много таинственного…

Да, как мы уже сказали, Подвижник прочными узами связал свою научную карьеру с судьбой безоарового козла. Он вырос, вжился в тему и даже время от времени помещает статейки в специальных вестниках. А когда идет он по коридору научного института, то молоденькие лаборантки, глядя ему вслед, восхищенно шепчутся:

— Вон, вон, видишь, идет. Знаешь, чем он занимается?

— Чем?

— Безоаровым козлом.

— Это который там? — и девушка тычет пальцем куда-то в небо.

И все это, конечно, приятно. Хотя сомнения гложут. Например, такого рода. Безоаровый козел глубоко и всесторонне исследован в трудах С. К. Даля, Н. К. Верещагина и многих других. Недавно диссертацию, посвященную этому животному, защитил К. М. Гаспарян. Смущает не только то, что бородатый обитатель Кавказских гор даже при его довольно рассеянном образе жизни вряд ли прибавил какие-то новые черты, достойные изучения. Смущает и другое. В институте долгое время работал зоолог, оставивший после себя рукопись, посвященную безоаровому козлу, и ценную коллекцию. Так вот, это научное наследие покойного ученого непостижимым образом оказалось в распоряжении Покровителя, а содержащиеся в нем многолетние наблюдения и выводы стали перекочевывать в статейки и диссертацию Подвижника.

Однако настало время поближе познакомиться с диссертантом. Мы попросили будущего кандидата рассказать, часто ли он как биолог бывает на природе.

— Каждое лето мы выезжаем на полевые работы.

— И поднимаетесь в горы?

— Нет.

— Ага, значит, тогда козлы спускаются вниз?

— Не спускаются.

— А как же вы общаетесь с ними?

— Помогают охотники. Они убивают безоаровых козлов в горах и потом приносят их к нам вниз. За каждого козла институт платит охотнику двадцать пять рублей.

Может быть, вас, дорогой читатель, немножко покоробит такая рыночная постановка добывания научного материала. По вашему разумению, молодому претенденту на научные лавры полезно было бы самому карабкаться в горы и часами лежать на снегу или голой скале, с биноклем в руках наблюдая интересующий природный объект.

Да, с этим делом, прямо скажем, в институте пока слабовато. Там я познакомился еще с одним ученым мужем — старшим научным сотрудником, кандидатом биологических наук, автором ряда работ в области зоологии позвоночных животных. Он в отличие от многих коллег не замыкается в узких рамках своей специальности, а живо интересуется тем, что делается и в соседних лабораториях. Так, он сообщил мне, что Покровитель, кроме приобретения ценного исследователя безоаровых козлов, сделал еще важное научное открытие: как можно устроить ближайших родственников за счет щедрот все той же природы. Он потребовал у высших научных инстанций несколько дополнительных штатных единиц якобы для выяснения запасов ядовитых змей в Азербайджане и, получив таковые, в первую очередь устроил своего сына-аспиранта. Совсем по другой специальности. Ядовитые змеи, конечно, об этом ничего не узнали.

На встречу со мной старший научный сотрудник принес объемистую папку и предложил ознакомиться с ее содержанием. Со страхом я полистал рукопись — в ней было не меньше пятидесяти печатных листов. Но оказалось, что ничего научного в ней нет. В папке визитер собрал в копиях заявления, которые он писал и пишет во все республиканские и союзные инстанции.

Когда я хотел посочувствовать ученому, он отмахнулся. И сказал, что написал бы больше, но завхоз института, подстрекаемый врагами, в его отсутствие зашел в лабораторию, забрал пишущую машинку и запер ее в сейф. Теперь старший научный сотрудник работает только дома, а раньше писал свои заявления и на службе.

Я попытался заинтересовать собеседника судьбой безоарового козла, ведь бедствует он! По одним сведениям, в местах основного обитания осталось около 500 этих животных, по другим — и того меньше. Ждут не дождутся, бедняги, когда по рекомендации ученых будут наконец приняты действенные меры к их охране. Но тема не получила развития.

— При чем тут какие-то козлы, когда у нас в институте творятся подобные безобразия! — воскликнул автор бесчисленных жалоб, заявлений и копий с них.

И он торопливо стал говорить, что по его сигналам создана комиссия из авторитетных ученых института, но она пришла к неавторитетным выводам, теперь ему грозят взысканием, но он добьется, что более авторитетные органы…

Здесь я, как говорится, отключился от собеседника. И подумал, что, вероятно, иных сотрудников института давно уже перестала интересовать судьба всех этих безоаровых козлов, енотов-полоскунов, красных лисиц… И по-настоящему их волнуют лишь собственная судьба, взаимоотношения с коллегами и начальством, удачи и промахи на тернистом пути к заветной карьере. Хотя, в сущности говоря, институт существует лишь в силу того, что пока еще сохраняется животный мир этой республики…

О природа! О люди!

КРИЗИС ЖАНРА

Фабрика переживала тяжелые дни. Прежде настежь открытые фабричные ворота теперь стояли наглухо затворенные. Нахальная ворона взгромоздилась на верхушку въездной арки, явно готовясь осквернить замечательную, расписанную лазурью и золотом вывеску:

«Управление бытового обслуживания населения. Фабрика «Песня». Производство на давальческом сырье».

Фабрика испытывала упадок покупательского спроса. Складские помещения ломились под тяжестью нереализованной продукции. Она заняла все проходы и проезды, межэтажные площадки, подвалы и подполы, а также пустовавшие прежде помещения красных уголков и лекционных комнат.

Обслуживающий персонал впал в пауперизм. О прежних временах с их обильными премиальными и увесистой прогрессивкой вспоминали как о золотом веке. Опечаленный фабричный люд бродил из конца в конец по производственной территории, не замечая, что топчет собственную продукцию. В том числе пластинку-шлягер 19. . . года «Венчальную-величальную» со знаменитым, прогремевшим на всю периферию припевом:

А началось все со статьи известного критика Кузьмы Ковалева в одном еженедельнике. Автор статьи, сын потомственного деревенского кузнеца (отсюда и фамилия), с малых лет вертевшийся возле отцовской наковальни, рано потерял слух и теперь мог смело судить о любых явлениях искусства, особенно не вслушиваясь в то, что оно там пытается лопотать на своем, богом данном языке.

Кузьма Ковалев писал о песне. Отметив возникшую в последнее время тягу композиторов, поэтов и слушателей к песне излишне эмоциональной, критик утверждал, что песня не должна: а) расхолаживать; б) воспламенять. Ибо нельзя заранее предугадать, к каким это может привести последствиям. Песня должна быть удобной и покойной, как разношенная туфля, и ясной и четкой, как таблица умножения. Избегайте туманных выражений, словесных и музыкальных выкрутасов, держите фантазию в крепкой узде, советовал творцам песен критик. Как литературное браконьерство и контрабанду расценил он попытки иных авторов протаскивать в песни поэтические образы и сравнения.

В качестве образчика такой контрабанды критик процитировал из одной песни две строки:

И легко, как дважды два — четыре, доказал, что огни мало похожи на птиц, а снег, вполне пригодный для скольжения и катания, не может быть использован птицами для полета.

Критик утверждал также, что строчка другой песни «Из крохотных мгновений соткан дождь» тоже не выдерживает критики. Если мы даже допустим, что дождевая завеса может быть из чего-нибудь соткана, то уж, конечно, не из мгновений, а на крайний случай из капелек дождя.

Почему, спрашивал критик, поется в песне «Течет река Волга, конца и краю нет», когда еще много веков назад было абсолютно точно установлено, что Волга, начинаясь на Валдайской возвышенности, благополучно впадает в Каспийское море, где фактически и кончается?

Кузьму Ковалева буквально вывели из равновесия такие легкомысленные строчки, как

И:

«Бред, — неистовствовал критик, — насилие над здравым смыслом! Кто позволил низводить Солнце до роли какого-то ремесленника-маляра, откуда у ветра или Луны взялись руки?»

Для фабрики «Песня» последствия критического выступления Кузьмы Ковалева оказались просто ужасными. Специально созданная авторитетная комиссия подвергла тщательному анализу фабричную продукцию. И обнаружила, что песни, которые выпускает фабрика в виде печатных сборников с нотами, магнитофонных записей и пластинок, нашпигованы рискованными сравнениями, вольными образами, озорными рифмами, как краковская колбаса чесноком. Причем уже упомянутый герой-жених, намеревающийся повенчаться со звездой, не так уж и страшен в сравнении с другими песнями, обнаруженными дотошными членами комиссии[1]. Из нотных и книжных магазинов посыпались рекламации. В результате фабричный конвейер замер.

— Так что же будем делать, товарищи? — уже несколько раз тщетно вопрошал директор фабрики участников собравшегося совещания. Те подавленно молчали.

— Надо менять профиль, — предложил наконец кто-то. — Займемся выпуском выкроек женского платья!

Но на него тотчас же зашикали: из-за непостоянства и изменчивости моды фабрика неизбежно вылетит в трубу.

Быстро отпало предложение заняться изготовлением поздравительных юбилейных открыток ввиду перенасыщенности нашей быстротекущей жизни как юбилеями, так и юбилейными аксессуарами. Не прошел и внешне заманчивый проект окунуться в мир спортивных страстей, начав выпуск летучих брошюр и листовок с прогнозами результатов внутренних, а также и европейских и мировых футбольных соревнований. «Болельщики растерзают нас за неправильные прогнозы и заживо закопают в землю за правильные», — единодушно решили участники совещания.

— Поэты должны перестроиться, — заявил главный технолог, — и создать песни рациональные, как инструкции к мясорубке.

— Правильно! Может быть, они себя пересилят и наступят на горло собственной песне… Но когда это произойдет? — язвительно спросил начальник сбыта.

Производственное совещание зашло в тупик. Похоже было, что из разразившегося кризиса нет выхода. И вдруг…

Да, вдруг в комнату ворвалась культорг фабрики Клава и, потрясая зажатым в руке газетным листом, закричала:

— Кончился кризис! Метафора вновь получила права гражданства!

При ближайшем рассмотрении выяснилось, что Клава действительно отыскала в свежем выпуске уже упоминавшегося нами еженедельника набранные жирным шрифтом слова «Птица-тройка». Причем без малейшего намека на осуждение их автора.

И все же Клава ударила в колокол напрасно.

По свойственной молодости горячности и поспешности, она не учла два немаловажных фактора.

Во-первых, в данный момент все внимание редакторов литературного еженедельника сосредоточено на развертывании острой дискуссии на тему «Заслуживают ли общественного сочувствия соломенные вдовы и вдовцы?». Естественно, что их бдительность в отношении возможного проявления пороков поэтического мышления временно ослаблена.

И во-вторых, у поэта, автора приведенных слов, очень редкая фамилия: Гоголь.

Так что ликовать и радоваться рано.

Кризис жанра продолжается.

КАК Я БЫЛ РОБИН ГУДОМ

В мире, если внимательно оглядеться вокруг, происходит немало несправедливостей. То тут творится зло, то там, причем его носители, часто оставаясь безнаказанными, действуют открыто, не маскируясь. Что же остается на долю потерпевших, понесших моральный, а иногда и материальный урон? Молча перешивать обиду или безуспешно обивать пороги присутственных мест в поисках справедливости.

К такому вот безысходно пессимистическому заключению пришел я однажды после просмотра редакционной почты. И мне стало мучительно стыдно за долгие месяцы и годы, бездумно потраченные на выслеживание жуликоватых кооператоров, поиски злостных бракоделов, наскоки на заскорузлых бюрократов и волокитчиков, нагловатых очковтирателей и казнокрадов. Как будто нет у сатирика целей более благородных и возвышенных… Нет, теперь со всем этим покончено, я стану совсем другим человеком! — сказал я сам себе, и сказал несколько громче, чем следовало. Услышала наша секретарша Лизавета и не преминула осведомиться:

— А кем же вы теперь будете, шеф?

— Защитником обиженных и оскорбленных.

— Ага, значит, нашим таганским Робин Гудом? — с некоторой долей ехидства заметила Лизавета, намекая на район, где расположена редакция.

— Если хотите — да. Отныне можете называть меня Робин Гудом, — серьезно подтвердил я, игнорируя насмешливый тон собеседницы. — И прошу направлять мне соответствующие жалобы граждан.

— Слушаюсь, — повиновалась Лизавета.

И вскоре с ее помощью я заполучил в руки дело, потребовавшее немедленного выезда в город Кременчуг на Днепре. Обидели рыболова-любителя, грубо попрали его благородную тягу к природе, лишили человека возможности созерцать широкие плесы, любоваться всплесками жирующих щук и шересперов.

В мою задачу входило найти обидчика и достойно покарать. После долгого расследования я настиг его в одном из узких днепровских притоков. Это был рыбинспектор Холод Б. И.

— Стой, ни с места! — скомандовал я.

Инспектор повиновался. А потом спросил, в чем дело.

— Вы задерживали на рыбалке спиннингиста Черноуса Г. З.?

— Задерживал.

— Отбирали у него орудия лова?

— Отбирал.

— Ну, тогда приготовьтесь к справедливому возмездию! — воскликнул я и натянул тетиву лука…

— Остановитесь! — вскричал инспектор. — Не совершайте непоправимой ошибки! Лучше выслушайте, как было дело.

Я выслушал, опустил лук и вложил смертоносную стрелу обратно в колчан.

«Хорошо, — решил я тогда, — пусть Холод Б. И. продолжает носиться на рыбнадзоровском «Вихре», но следующий обидчик от меня так легко не уйдет».

Следующим оказался начальник районного агентства «Союзпечать» из Сумской области. Этого не пришлось и выслеживать — он сидел в своем кабинете и подсчитывал, насколько уменьшилось в районе количество подписчиков журнала «Огонек».

— Отвечайте, объявляли ли вы взыскание вашему работнику Игорю С.? — грозно спросил я.

— Объявлял, и не раз.

— Он на самом деле лишен звания ударника коммунистического труда?

— Да, лишен.

— Тогда приготовьтесь к искуплению вины, — сказал я, поднимая лук и прицеливаясь.

— Не делайте этого! Сначала выслушайте, а потом уж принимайте решение.

Я выслушал и убрал оружие мщения.

Теперь мне не оставалось ничего другого, как, стиснув зубы, поджидать очередного злодея. Я дал себе мысленную клятву: уж с этим, третьим обидчиком расправиться по-робингудовски. Ждать пришлось недолго. Мне сообщили, что в поселке Стеклянная Радица, Брянской области, разгильдяй-водитель Большов В. И. наехал на человека.

Немедленно я помчался на место происшествия. Выслушав пострадавшего Меньшова Б. К., я разыскал В. И. Большова и излил на него весь накопившийся во мне гнев.

— Как, вы еще разгуливаете на свободе?! — вскричал я.

— Разгуливаю, — коротко согласился злодей.

— Но ведь вы же наехали на человека?

— Наехал.

— И причинили ему увечья?

— Причинил. К сожалению, — со вздохом добавил обидчик.

— Так вас же надо было судить!

— Но прокурор не нашел в моих действиях состава преступления…

— Зато я нахожу! — И с этими словами я натянул тетиву до предела.

Тут кто-то подтолкнул меня под руку, и стрела, никого не задев, пролетела мимо.

Я оглянулся. Рядом стоял человек в форменной одежде, судя по всему — работник юстиции, может быть прокурор.

— Уважаемый Робин Гуд, — вежливо сказал он, — так у вас ничего не получится. Вы либо плохо знаете наши, советские законы, либо не учитываете своеобразного подхода к ним некоторых граждан.

Пришлось призадуматься. В самом деле: почему меня все время преследуют неудачи? Попробуем спокойненько разобрать все три случая по порядку.

Первый. Действительно, Черноус Г. З. любит природу и при приближении рыбинспектора для виду забрасывал спиннинг. Но в его сумке оказалась запрещенная крючковая снасть и одиннадцать «драчей», назначение которых не столько ловить рыбу, сколько калечить ее. За нарушение правил рыболовства инспектор оштрафовал Черноуса Г. З., и ему следовало бы не жаловаться на него, а благодарить за науку.

Второй. Организатор подписки на газеты и журналы в районе, Игорь С. на самом деле не раз получал административные взыскания и решением местного комитета профсоюза лишен звания ударника коммунистического труда. Тут жалобщик не погрешил против истины. Но он забыл указать, что является нарушителем трудовой дисциплины, попадал в вытрезвитель, что как-то не вяжется с высоким званием ударника, которое он носил и которого теперь по справедливости лишен.

И наконец, третий случай. Да, Большов В. И., управляя лошадью, запряженной в телегу, наехал на Меньшова Б. К. и повредил ему ногу. Но, описав этот почти трагический случай, потерпевший почему-то опустил некоторые подробности: он сам был мертвецки пьян, лежал на проезжей части дороги, и в темноте возница его попросту не заметил. Иными словами, пострадавший грубо нарушил правила уличного движения.

Что же получается? А то, что иные граждане толкуют законность весьма своеобразно. Они ищут у закона защиты после того, как сами нарушили его. Причины понятны.

Наивно полагать, что нарушитель, особенно злостный, даже попавшись с поличным, немедленно поднимает руки вверх и покорно скажет:

— Сдаюсь.

Таких не бывает. Он, может быть, и поднимет руки, но только затем, чтобы, приняв смиренную позу, спокойно обдумать, какой ему следует предпринять контрманевр.

И, апеллируя к закону, он совсем не надеется повернуть его, как дышло, в нужную сторону. Время, когда совершались такие повороты-развороты, давным-давно прошло. Наш герой рассчитывает на другое. В своих ходатайствах, жалобах он стремится предстать в виде жертвы, невинно пострадавшего и тем самым склонить закон в свою пользу, прибегая при этом к замалчиванию говорящих не в его пользу фактов, к затуманиванию истины, мелким передержкам, искажениям. Авось не заметят всего этого и его как будто совсем безнадежное дело выгорит!

Да, среди лжеобиженных и псевдопострадавших трудно разглядеть тех, кто на самом деле пал жертвой несправедливости. Нелегко быть в наши дни Робин Гудом!

Лизавете ничего этого я, конечно, объяснять не стал. А просто попросил передавать мне по-прежнему привычные дела о казнокрадах, очковтирателях и волокитчиках…

— Значит, вы у нас больше не Робин Гуд? — с сожалением спросила она.

Я ничего ей не сказал, а в душе все-таки дал клятву: найти, настичь истинного обидчика и нанести ему неотразимый удар. И теперь ношу с собой не только авторучку, записную книжку, но и колчан со стрелами…

ИНДЮШИНЫЙ БУМ

Егор Кузьмич известен в широких кругах своеобразной отзывчивостью и чуткостью. Эти прекрасные качества характера с детства воспитывал в нем родитель — Кузьма Пресветов, известный в городе парикмахер.

— Ты, Егорка, не расти абы как, — поучал любимого отпрыска отец. — Так только трава растет, поскольку много ее. А ты у меня один. Приглядывайся к жизни, думай.

Егор думал, приглядывался. И рано стал замечать, что ершистых, тех, кто становится поперек, не любят. Что плыть по течению легче, чем против. Он понял также: если заранее угадать, чего хочет учитель, пионервожатый, и выполнять это желание, то всегда польза будет.

За то, что Егорка всегда смотрел старшим в рот, чутко угадывая их желания, как это делает умная собачка, ребята не любили его. Называли соглашателем, угодником, КВД — куда ветер дует. Но со смышленого подростка, уже распознавшего сладкий вкус угодничества и неудержимого старания, все скатывалось, как с жирного гуся вода. Он, как говорят про таежников и почтовых голубей, уже сориентировался.

Ранней весной Егорка не раз наблюдал, как вздувается и бурлит Песий ручей, протекавший близ отцовской парикмахерской. Словно зачарованный смотрел Егор на быстрину, где, обгоняя друг друга, неслись стронутые со своих мест вешними водами доски, сухие ветки, щепа. А у осклизлых берегов бестолково мотался туда-сюда мелкий мусор, то устремляясь вперед, то возвращаясь вспять.

Иногда дверь парикмахерской открывалась, и из нее выбегал отец с белой простыней в руках. Он выбивал из нее волосяную крошку и весело спрашивал сына:

— Смотришь? Ну смотри-смотри!

Потом, свернув простынку в толстый жгут, подходил к берегу и, указывая на середину ручья, говорил Егорке:

— Вишь, как крупняку подфартило. Катит во всю мочь. А почему?

— Быстряк там, — отвечал сын.

— Во-во! Стремнина, магистральное течение. Так и ты, если желаешь далеко доплыть, в струю всегда старайся попадать. А то, как тот мусор, всю жизнь на мелководье болтаться будешь.

Нет, болтаться в мутных заводях он не хотел. И потому на всех крутых жизненных поворотах искал струю, чтобы угодить в самую ее сердцевину.

Вот и сейчас, сидя за столом в своем просторном кабинете, Егор Кузьмич сосредоточенно вспоминал недавнее собрание областного актива. Оно, как говорилось в повестке дня, было посвящено проблемам специализации и концентрации производства.

Проблемы, проблемы… Егор Кузьмич в своей долгой руководящей жизни не помнит ни одного дня без какой-нибудь скороспелой проблемы. Случалось, что она, распустившись пышным цветом, вдруг тускнела, увядала и сама собой отмирала, но на ее месте возникала другая — новая, молодая и еще более горластая. И так — из месяца в месяц, из года в год.

Бывало, что Егор Кузьмич тайком озорно думал: «А может ли наступить момент, когда областной руководитель выйдет на трибуну и скажет: «Дорогие друзья! Все проблемы, возникшие в нашей области, успешно решены. Все, до одной. Так давайте сегодня просто посидим рядком и потолкуем ладком…» Утопия! Никогда такого не будет».

И Егор Кузьмич отбрасывал от себя тайную мысль как крамольную.

Теперь возникла специализация и концентрация. Ежели крепко оседлать эту проблему… Правда, тогда, на собрании актива, Егор Кузьмич от высказывания воздержался — имел он похвальную привычку: пока не сложится в голове окончательное решение, на трибуну не лезть. Но заминка не осталась незамеченной. В кулуарах областной руководитель спросил:

— Ты что же, Пресветов, отмолчаться, уклониться решил? Не выйдет! Проблема острая, жгучая — от нее не схоронишься.

А Егор Кузьмич и не думал уклоняться. Просто он пока обмозговывал, прикидывал, прицеливался. После собрания побывал у сведущих людей, потолковал, кое-какие просьбишки высказал. Теперь же, довольный результатами предварительной разведки, он созвал исполком. Когда все собрались, он раздал членам исполкома картонные папочки с тонкими листками кальки. Изображенные на них ажурные, под стеклом постройки заинтересовали всех. Послышались восклицания:

— Ой, что это? Цирк?

— Какие красивые торговые павильоны!

— Нет, это зимний сад!

Егор Кузьмич улыбнулся:

— Не угадали, друзья!

— Что же? Скажи, не томи, Кузьмич!

— Создаем животноводческий комплекс. Слыхали, видно, что комплексы отныне — магистральное направление в решении мясной проблемы.

— Значит, начнем молочных коров разводить, — подумал кто-то вслух.

— Вовсе не значит, — поправил его Егор Кузьмич. — А запустим в эти хоромы индюков.

— Индюков? А много?

— Полмиллиона.

Произнеси Егор Кузьмич любое другое слово — «пожар», «наводнение», «обвал», — он не поразил бы собеседников так, как случилось сейчас. Полмиллиона индюков — такое количество просто не умещалось в воображении членов исполкома. Тем более что большинство из них, аборигенов северо-запада, где крестьяне издавна разводили лишь неприхотливых пеструшек, вообще не видели диковинной птицы, разве что только на картинках.

— Полмиллиона! — восхищенно произнес заведующий районо, по профессии преподаватель биологии. — Настоящий индюшиный бум, экологический взрыв.

— Именно бум, — подтвердил Егор Кузьмич. — Молодец ты, правильное слово подобрал.

Конечно, может быть, Егору Кузьмичу, прежде чем принять решение, следовало бы посоветоваться со сведущими людьми, узнать их мнение: а выживут ли в их дождливом, холодном крае нежные обитатели юга? Но советоваться с кем-нибудь было не в правилах Егора Кузьмича. Он твердо полагал, что если нужно, значит — можно. По-научному сие впоследствии именовали волюнтаризмом, а в просторечии — волевым решением. Индюшатник на полмиллиона голов был из этого разряда.

Не будем утомлять читателя подробным описанием бурно развернувшейся стройки. Правда, чтобы выдержать заданный темп, пришлось раздеть и разуть все остальные районные стройки, что на деловом языке называлось маневром. А Егор Кузьмич был непревзойденным мастером маневра.

Когда основные помещения были подведены под крышу, эмиссары района уже рыскали по селам Грузии и Армении, южным станицам Дона и Кубани, скупая крупные яйца индюшек.

— Да зачем они вам? — спрашивали заинтригованные станичные хозяйки.

— Госзадание, — уклончиво отвечали агенты и осторожно грузили ящики с тщательно упакованным хрупким грузом в вагоны. А инкубатор был уже готов.

Снабженцев, естественно, волновали вопросы сбыта: полмиллиона жирных пятикилограммовых индюшачьих тушек — не шутка! В областной газете появилась статья «Индюшатина — к рабочему столу», в которой говорилось, что скоро в столовых, кафе, буфетах наряду с маринованным хеком и кальмаром под майонезом появятся вкусные и питательные блюда из индейки.

Меж тем возможности предприятий торговли и общественного питания казались сбытовикам недостаточными. И тогда их собрал Егор Кузьмич:

— Читали ли вы, что почти в каждой американской семье на рождество к столу подается жареная индейка?

Оказалось, что читали: в наше время все начитаны и наслышаны.

— А раз так, сделайте из данного факта логический вывод, — подытожил Егор Кузьмич.

Наконец, свершилось: инкубатор выдал свою первую продукцию. Районная газета поместила очерк, посвященный этому событию. «Свершилось чудо! — восторженно писал местный очеркист. — Пробита твердая яичная скорлупа, и наружу выглянула головка птенца, который широко открытыми глазами восторженно глядит на окружающий его незнакомый мир».

Возможно, нетерпеливый летописец районных будней в спешке не совсем точно описал выражение глаз новорожденного индюшонка. Во всяком случае, восторг там отсутствовал, неоткуда ему было взяться. Нависшее над землей свинцовое небо, плотные дождевые облака скорее угнетали, чем радовали. Ближайшее обозримое будущее юному поколению птиц ничего радужного не сулило.

Предчувствие сбылось: среди индюшат начался массовый падеж. Цыплята гибли десятками. Вскоре причина заболевания индюшат обозначилась явно. Их, скьюз ми, поносило. Что-то не устраивало нежных баловней юга: то ли отдающая болотным настоем вода, то ли местные грубоватые корма. Знатоки предложили срочно ввести в цыплячий рацион молодую крапиву. Мобилизованные по тревоге ученические бригады вырвали этот ядовитый злак до последнего стебелька во всей округе. Не помогло. Тогда те же знатоки рекомендовали, дабы приостановить нежелательное хирение, устроить занедужившим индюшатам баню. Их пропустили под струями теплой воды. Цыплята сначала взбодрились, а потом стали умирать еще дружнее.

Радикальное средство было предложено в самом конце медицинского эксперимента. Какой-то медик-доброволец вычитал в дореволюционной «Ниве», что больным индюшатам хорошо помогает красное вино. И тут по местным выпивохам был нанесен, пожалуй, самый чувствительный удар за все время многолетней антиалкогольной кампании. По распоряжению Егора Кузьмича из магазинов и складов были изъяты все запасы портвейна, вермута и знаменитого «Солнцедара». В стенах комплекса начался необычный банкет: гуляли индюшата. Увы, банкет не принес желаемого результата: падеж продолжался по-прежнему. С той лишь разницей, что раньше индюшата откидывали лапки трезвые, а теперь в слегка опьяненном состоянии. О чем сообщали Егору Кузьмичу птичницы и птичники с натуральными слезами на глазах. Причем неясно было, чем вызваны эти слезы: то ли глубокой печалью и скорбью по безвременным утратам, то ли коварным действием вермута.

Исход оказался катастрофическим: все, что выдал на-гора непрерывно работающий инкубатор, поглотил повальный падеж. Уцелел только один, рано повзрослевший индюшонок, да и тот вскоре куда-то пропал. Пока не был обнаружен со свернутой шеей на местном рынке. Продававший его пьянчужка, впрочем, утверждал, что добыл индюка в дебрях Амазонки, то есть на законном месте его естественного обитания.

Как и полагается, прибыла из области комиссия, которая, расследовав дело, пришла к выводу, что разведение индеек в неподходящих климатических условиях было непродуманным мероприятием. Комплекс приспособили под просушку и теребление льна — дело давно освоенное и привычное. А Кузьму Егорыча перебросили на собес — должность тихую, скромную, при которой, как говорят, не разбежишься.

На днях я по старому знакомству навестил Егора Кузьмича. Вопреки ожиданию, он был бодр, даже весел.

— Стройку интереснейшую затеваем: МДМ — малое детское метро. Детские железные дороги во многих местах есть, а вот МДМ будет только у нас. Вот и собираем сейчас все денежные и материальные средства в один кулак.

Зазвонил телефон, ж Егор Кузьмич поднял трубку.

— Алло, алло! Спрашиваете, почему свернули строительство пансионата? Веление времени, потому МДМ создаем. Да при чем тут старики? Год-то сегодня какой? Вот именно: ребенка. Теперь магистральное направление — дети.

Я распрощался с Егором Кузьмичом, поняв, что он сориентировался и на новом месте. Будет опять стараться попасть в самую сердцевину быстротекущей струи жизни…

ФИНГЕНИЙ РАЙОННОГО КАЛИБРА

Мы не знаем, чем занимался в свои тринадцать лет товарищ Аистов А. А. — будущее светило на финансовом небосклоне небольшого, преимущественно сельскохозяйственного района Краснодарского края. Можем лишь высказать предположение, что он проходил курс обучения в шестом или седьмом классе среднего учебного заведения.

Но благодаря Теодору Драйзеру, автору романа «Финансист», мы абсолютно точно можем сказать, что Фрэнк Каупервуд, будущий денежный воротила, в этом возрасте тоже ходил в школу.

Мы не в состоянии определить, какое именно событие дало толчок к развитию доселе дремавших недюжинных финансовых способностей тринадцатилетнего Аистова А. А. Возможно, это была обычная среди школяров выгодная купля-продажа перочинного ножика, чертежного рейсфедера или ластика для выведения чернильных пятен.

Но зато опять-таки тот же Драйзер назвал нам первую сделку, которая привела к рождению великого финансиста. Возвращаясь из школы, юный Каупервуд случайно оказался участником аукциона в оптово-бакалейном магазине и купил семь ящиков кастильского мыла, что принесло ему тридцать долларов прибыли.

Д. Каупервуд стал миллионером, однако в итоге все равно разорился и погиб, потому что жил и действовал в мире чистогана и наживы.

А. Аистов вырос в передового руководителя и процветает, потому что наша плановая система открывает перед умелым хозяйственником неограниченный простор для проявления инициативы и смелых начинаний.

Теперь мы больше не скажем ни одного слова о финансовом олигархе и сосредоточим все свое внимание на обрисовке деятельности нашего героя, который в ограниченных условиях сельского района сумел добиться выдающихся финансовых успехов.

Скажите, знакомы ли вы с условиями существования районного комбината бытового обслуживания населения? Может быть, вы думаете, что районный комбинат шьет шубы из соболей, оправляет золотом изумрудные перстни, серьги и браслеты или возводит пятистенные терема из вековой лиственницы? Как же, как же!.. А полудить прохудившийся самовар не хотите? А будильник починить? Прибить подошву к ботинку? Все это мелкая, надоедливая, нудная и в денежном отношении копеечная работа! А как же выполнять финансовый план, давать накопления в бюджет, создавать премиальный фонд?

Одно время эти вопросы буквально держали А. А. Аистова за горло. Хоть в петлю лезь. Но выручила врожденная финансовая сметка. Однажды утром явился он в родной КБО, развернул перед заведующим швейным цехом районную газету и спросил:

— Читал?

А в газете во всю страницу статья «Доярка — центральная фигура колхозного производства».

— Читал!

— Ну и понял, что теперь нам надо делать?

— Ничего не понял.

— А должен был бы, кажется, понять! — в сердцах воскликнул начальник КБО.

И дал задание тут же переключиться на обеспечение центральной фигуры производственной одеждой. Зазвенели ножницы закройщиц, застрекотали швейные машинки, защелкали бухгалтерские счеты. Подсчитали, что один комплект прозодежды, включающий шесть предметов, от косынки до полукомбинезона, обойдется в 42 рубля 25 копеек. Быстренько разверстали комплекты по колхозам и совхозам, поднажали через руководящие инстанции, и живые деньги хлынули на текущий счет КБО. Один только колхоз «Кубанец» перечислил десять с половиной тысяч рублей. Правда, доярки от прозодежды, как совершенно неудобной, отказались наотрез и по-прежнему работали в халатах, но это уже деталь, финансисту совсем не интересная.

Было это несколько лет назад. А потом перебросили Аистова А. А. с процветающего КБО на хиреющую в финансовом отношении районную киносеть. Что делать?

Может быть, Каупервуд с его заскорузлым частнособственническим мышлением стал бы думать об усилении рекламы, приведении в порядок киноустановок, улучшения репертуара по сравнению с соседями-конкурентами… Возможно. Только товарищу Аистову А. А. все это было ни к чему.

Он сидел на районном аграрном совещании, чутко улавливая, о чем говорят ответственные ораторы. И уловил: они говорили о внимании к передовикам. Директор киносети толкнул локтем сидевшего рядом заместителя и спросил:

— Слышал, о чем речь?

— Слышал.

— А понял, что теперь надо делать?

— Нет, не понял.

— А должен был бы, кажется, понять! — снова воскликнул Аистов А. А. и распорядился завтра же заказать в районной типографии киноабонементы для передовиков сельского хозяйства.

Установили цену абонемента — 9 рублей, разверстали по колхозам и совхозам, нажали через руководящие инстанции, и опять бурно потекли денежки. Теперь уже на текущий счет дирекции районной киносети. Один колхоз «Кубанец» за 300 абонементов отвалил 2700 рублей. Правда, нет такого количества передовиков в «Кубанце», а которые и есть, стесняются брать абонементы.

— Уж если нам захочется в кино пойти, то мы и сами билеты можем купить, не нищие же, — говорят они.

Но опять-таки это детали, не представляющие для финансиста никакого интереса.

А с другой стороны — есть люди и люди. Одни рассуждают так, другие иначе.

— Иван Иваныч, заглядывали бы вы в кино, — говорят такому инакомыслящему. — Фильмы идут интересные.

— Эка невидаль — кино, у меня телевизор дома, — отвечает Иван Иванович. — А потом, сегодня кино, завтра кино, так и денег не напасешься.

— Да мы же вам бесплатные билеты предлагаем. На целый месяц.

— Ну, тогда другое дело, спасибо, что не забыли отметить мои скромные заслуги. Надо и в самом деле в кино побывать, а то засиделся я у телика…

Психологию таких вот людей тонко учитывал А. А. Аистов, действуя почти наверняка.

Вскоре сфера его деятельности значительно расширилась. Под финансовую опеку А. А. Аистова попали местный театр, краеведческий музей, стадион. Используя тот же испытанный способ, он быстро добился финансового процветания культурных очагов.

В краевом центре, изучая поступающую из района отчетность, дивились: откуда что берется? Охват культурными и спортивными зрелищами — как в столице. Что они там у себя в районе, вторые Лужники воздвигли, заключили контракты с испанским «Реалом», польской «Легией», канадскими профи?

Но, как догадывается читатель, волшебные перемены произошли не потому, а исключительно благодаря гениальному вмешательству А. А. Аистова. И хотя спектакли в театре и спортивные состязания на стадионе по-прежнему собирали лишь самых упорных театралов и заядлых болельщиков, никто уже не волновался. Колхозы, совхозы, предприятия и учреждения заранее и сполна оплатили эти зрелища. Однажды найденная система действовала безотказно.

Причем ее автора мало смущало, что производимые финансовые операции не делали район богаче ни на грош. Они напоминали перекладывание собственного кошелька из левого кармана в правый или переливание надоенного молока из одного бидона в другой. Пусть! Зато в отчете вышестоящим органам или где-нибудь на конференции можно было сказать, что теперь в районе нет убыточных предприятий и организаций, для всех наступила эра устойчивого просперити. А это великое дело!

Такая вот финансовая конъюнктура сложилась в небольшом, преимущественно сельскохозяйственном районе Кубани. Герой наш — А. А. Аистов полон энергии и всячески совершенствует найденные им эффективные приемы финансовой работы. Известность его растет, и не исключено, что скоро с покорной просьбой об услугах к нему обратятся краевые финансовые органы. Впрочем, почему только они, ведь есть же еще и республиканские! И не удивляйтесь, если однажды, шагая по парадному коридору присутственного места, вы вдруг увидите рядом с массивной дверью табличку: «А. А. Аистов, советник по вопросам экономики и финансов». Может случиться и такое.

Надеюсь, вы понимаете, что истинный гений не вправе ограничивать себя районными, областными или краевыми рамками. Гений — это для всех.

МОЛЧАЛИВАЯ НЕДЕЛЯ

Это случилось поздней осенью, в самые ее последние дни. Свинцово-серое небо надвинулось на городок, будто окутало толстым пуховым одеялом. Казалось, что дома, деревья, улочки вдруг очутились под огромным непроницаемым колпаком, сквозь который не может прорваться ничто живое. Где-то на далеких меридианах дули ветры, бушевали ливни и метели, где-то в ясной небесной синеве плыли птичьи караваны и воздушные лайнеры бороздили просторы пятого океана. А здесь царило безветрие, вороны сидели на заборах и коньках крыш нахохлившись, устало опустив крылья. В аэропорту местных авиалиний висело объявление: «Ввиду погодных условий полеты отменяются». Хотя городку позарез нужны были ясное небо и летная погода.

Город провожал делегацию из соседней области, приезжавшую для обмена опытом. Две недели крепких рукопожатий и сердечных бесед пролетели незаметно, и вот наступил час расставания. Час, неожиданно оказавшийся таким долгим и томительным.

Вначале ничто не предвещало никаких осложнений. Рано утром к маленькому уютному аэропорту подкатили два автобуса, и из них, весело переговариваясь, высыпали гости и хозяева. Крохотный зал ожидания аэровокзала не вместил этой гудящей, оживленной толпы, и она осталась снаружи, в то время как чемоданы и сумки гостей погрузили на платформы и куда-то увезли. Мужчины закурили, женщины, покопавшись в своих сумочках, стали угощать друг друга сладостями, и закипели дружеские беседы.

Так прошел час. И вот когда и гости и провожавшие всё нетерпеливее поглядывали на стрелки больших электрических часов, захрипел репродуктор. Представитель аэропортовской администрации глухим голосом сообщил:

— Из-за плохих метеоусловий вылет самолета задерживается.

Это был первый тревожный сигнал. Чтобы рассеять вызванное им дурное настроение, кто-то предложил:

— Давайте споем!

Спели. Сами себе поаплодировали и еще раз спели. Исчерпали весь освоенный для таких случаев репертуар от «Меж высоких хлебов затерялося…» до «Хотят ли русские войны?». Снова захрипел репродуктор и заунывно оповестил, что отсутствие летной погоды по-прежнему задерживает вылет.

Тут кто-то из хозяев вспомнил, что в Доме культуры сейчас как раз идет репетиция самодеятельного ансамбля «Поющие голоса» и что гости не успели его послушать. Немедленно за самодеятельными артистами были посланы автобусы, и вскоре «Поющие голоса» разбудили всех галок, дремавших на прилегающих к аэропорту полях.

А когда поющие голоса окончательно умолкли, кому-то пришло в голову, что и у кожевенников хор не хуже. Послали за ним. Кожевенников сменили поэты из литобъединения «Смычка» — они читали свои стихи. И опять гремели песни (город славился высокой песенной культурой) швейников, типографов, государственных служащих, строителей. Меж тем густая пелена сплошной облачности все плотнее охватывала городок, будто собираясь задушить его в мягких ледяных объятиях. Только глубокой ночью продрогших, проголодавшихся гостей привезли обратно в гостиницу, чтобы спозаранку выдворить из нее, так как местное авиационное начальство ни за что не ручалось и желало на всякий случай иметь пассажиров под рукой спозаранку.

На другой день (было воскресенье) картина повторилась. Ждали вылета с минуты на минуту. Хозяева хотели проявить максимум радушия и непрерывно угощали гостей бутербродами, крепким кофе из термосов и… песнями. Уже отзвучали народные напевы с острова Бали и знаменитые тирольские песни в исполнении этнографического ансамбля педагогов средних и начальных школ, а погоды все не было. Хор госторговли позабавил гостей виртуозной игрой на деревянных ложках и оглушительными озорными частушками. Милицейская капелла удивила стройным и величавым исполнением бессмертных творений Баха для хора с органом. Причем роль органа в данном случае выполняла фисгармония, еще в давние времена конфискованная у знаменитой в городе знахарки и доставленная для концерта на милицейском пикапе. Энтузиасты природы, объединенные в общество рыболовов и охотников, спели песни про шорохи лесные и омулевые бочки. Казалось, не было в городе такого цехового, профессионального объединения, звонкоголосые представители которого не побывали бы за эти два выходных дня на бетонированной площадке аэродрома, неожиданно превратившейся в концертную эстраду. Менялись хоровые коллективы, менялось музыкальное сопровождение, а сама песня не умолкала…

К вечеру заметно похолодало. Термосы с горячим кофе проворнее передавались из рук в руки. И когда последняя хоровая единица — коллектив транспортников — с заметным надрывом умолял о снижении путевой скорости («Ямщик, не гони лошадей»), неожиданно взревели моторы «Ильюшина». Громкое «Ура!» потрясло воздух. Синоптики дали «добро»! Над аэродромом опустились сумерки. Напутствуемые дружескими пожеланиями, гости улетели. Небо очистилось, и ртутный столбик стал неуклонно падать вниз. Ночь была очень прохладной, утро морозным.

А когда совсем рассвело, то выяснилось, что город онемел. Неумеренные вокальные упражнения под открытым небом не прошли даром: бо́льшая и наиболее деятельная часть горожан потеряла голос. Люди вынуждены были объясняться друг с другом исключительно с помощью мимики и жестов.

…Прохожий, заслышав за спиной шум мотора, оборачивался, поднимал одну руку, другой имитировал переключение тормоза, призывая тем самым шофера остановиться. Таксист, в свою очередь, высовывался из окна машины и свободной рукой изображал яростное забивание камней домино, давая понять, что спешит на базу.

…К очереди за апельсинами подходил потенциальный покупатель и, остановившись в конце, изображал указательным пальцем знак вопроса. Последний в очереди тыкал себя в грудь и потом, изобразив руками женский головной убор и семенящую походку, пояснял, что за ним еще стоит одна гражданка, которая куда-то отошла.

…В битком набитом автобусе пассажир осторожно трогал за плечо впереди стоящего и, когда тот оборачивался, вскидывал три пальца, а затем показывал, как прыгает с автобусной подножки, будто с вышки плавательного бассейна, а затем, заметив утвердительный знак, убеждался, что впереди стоящий пассажир тоже сходит на третьей остановке.

Так люди выясняли интересующие их вопросы, не произнося ни слова.

При этом горожане вскоре убедились, что язык жестов гораздо откровеннее обычного, разговорного.

…В продовольственный магазин заходил покупатель и с помощью пальцев просил отпустить полкило колбасы. Продавец отрицательно качал головой и, сложив два пальца, показывал подобие креста. Не советую, мол, покупать несвежую колбасу, а то как бы после того, как ты ее поешь, не пришлось вызывать «Скорую помощь». И удовлетворенный покупатель отходил от прилавка, понимая, что раньше, возможно, продавец эту колбасу продал бы. Ради выполнения плана.

…Некто, встретив приятеля, знаками просил у него взаймы десять рублей. Прежде приятель пустился бы в пространные объяснения, почему он оказался без копейки за душой. А сейчас он молча полез в карман, достал кошелек, вынул из него десятку и отдал другу.

…Их встречи в последнее время стали очень редкими. И вот опять не такое радостное, как раньше, свидание. Она знаками задает ему роковой вопрос: «Ты разлюбил меня?» В былое время он бы заговорил горячо-горячо, чтобы в потоке пустых слов утопить истинные чувства, скрыть неотвратимо наступившее охлаждение. Теперь же, будучи беззащитным перед обнаженным прямым вопросом, он лишь потупил глаза и виновато кивнул. Наступил разрыв, может быть, на благо обоих молодых людей.

Происшедшую с жителями города метаморфозу можно было понять, лишь вспомнив слова Талейрана: язык дан дипломату, чтобы скрывать свои мысли. И хотя в городке не проживал ни один профессиональный дипломат, талейрановская мысль нашла здесь неожиданное подтверждение. Лишившись привычного прикрытия — слова, люди в общении друг с другом перестали лукавить, уклоняться от истины, двоедушничать. Отношения стали яснее, определеннее. Никто открыто не льстил другому, чтобы потом за глаза ругать, не давал краснобайских публичных обещаний, будучи внутренне убежден, что этих обязательств он никогда не выполнит. Редкими стали такие явления, как обман, клевета, сплетни и очернительство.

Приятно было наблюдать, как, встретившись на улице, у фабричных ворот, дверей учреждений, горожане обменивались скупыми жестами, сердечно жали друг другу руки и мирно расходились в разные стороны. Прекратились возникавшие прежде из-за какого-нибудь пустяка перебранки, не слышно стало злых и несправедливых взаимных упреков, сама собой исчезла брань. Городок стал неузнаваем.

А в природе меж тем неслышно происходило извечное движение. Растаяли без остатка туманы, сверху теперь сыпал колючий сухой снежок. Когда он прекращался, городок купался в сиянии ясного небосвода. Регулярно прилетали и улетали самолеты, и побелевшие поля надолго замерли, не тревожимые криком птиц, откочевавших на юг. Морозный воздух, напоенный хвоей окружающих городок лесов, был чист и прозрачен.

Люди теперь дышали свободно и глубоко, постепенно избавляясь от нечаянно-негаданно свалившегося на них недуга. Сначала они говорили друг с другом вполголоса, потом погромче, наконец, во весь голос.

«Эй, уголовник! — кричал прохожий шоферу такси. — Куда прешь на человека? В тюрягу захотелось?» — хотя к строгой административной ответственности надо было привлекать самого прохожего, так грубо и преднамеренно нарушал он правила дорожного движения.

— Нет больше обливных кастрюлек, бабушка, истинный крест, — говорила продавщица пожилой покупательнице. — Провались я на этом месте.

Хотя десяток кастрюлек для «своих» стояли у нее в подсобке и она отлично знала, что провалиться сквозь землю можно лишь в сказке, но никак не в хозмаге.

— Ну что ты так вырядилась, бесстыжая, чай, здесь не пляж, — делает замечание в автобусе грузная, оплывшая пассажирка стройной девице в мини-юбке.

— А ты, тетка, если стесняешься, надень темные очки, — не лезет за словом в карман девица. — Видела я скромницу вроде тебя в гробу!

Хотя бранятся они непристойно, грубо, никто их не останавливает.

Молчаливая неделя кончилась. И жизнь городка вошла в обычную норму.

ПРИРУЧЕНИЕ БЮРОКРАТИЗМА

Дошла недавно до меня новость: хотят будто бы закрыть бюрократизм. Знаете, так, как закрывают фабрику, продукция которой перестала пользоваться спросом, или рудники, если месторождения иссякли и эксплуатировать их дальше экономически просто невыгодно. Новость сильно встревожила меня: правильно ли мы поступаем, не преждевременно ли?

Конечно, с одной стороны, может быть, и правильно. Пишущая братия жалуется: тема, мол, исчерпана, не хватает за душу, как прежде.

сказано, конечно, сильно. Но когда? Больше сорока пяти лет назад. А других таких же вдохновенных строчек не написано. Явный признак непопулярности темы или падения удельного веса сатирического пафоса в жанре поэзии.

Хнычут карикатуристы: не можем, дескать, больше рисовать эту отвратительную физиономию в очках с роговой оправой и тупым взглядом. Примелькалась она, и люди обращают на нее внимание не больше, чем на табличку «По газонам не ходить!».

Сетуют эстрадные артисты. Перестала маска бюрократа пользоваться успехом. И не потому, что вытеснили ее Авдотья Никитична и Вероника Маврикиевна, а ввиду выработки у зрителей иммунитета. Не хочет он над бюрократом смеяться, хоть убей его!

Одним словом, по всем линиям наметилась явно тупиковая ситуация.

И все-таки не рановато ли списывать в архив, объявлять дешевую распродажу, отправлять на слом? Исчерпали ли мы все возможности бюрократизма? Думаю, что нет. Особенно если учесть, что мы думали только о в р е д е, какой он причиняет, и упускали из виду п о л ь з у, которую может приносить бюрократизм.

Позвольте, а разве такое возможно, спросите вы? Вполне возможно, все зависит от условий, ситуации и целей, которых мы хотим достигнуть. Не претендуя на патент, автор, тем не менее, берет на себя труд показать на ряде конкретных примеров полезный, так сказать, созидательный бюрократизм. Это в известной мере напоминает процесс одомашнивания дикой кошки, когда человек, приручив ее, использовал врожденные хищные инстинкты пушистого зверька в общественных интересах.

Начнем хотя бы со следующего эксперимента: как можно в союзе с бюрократизмом бороться против бесхозяйственности, даже побеждать ее?

Правление Банка Откровенной Бесхозяйственности, именуемого в дальнейшем БОБ. За столом с табличкой «Председатель» восседает бюрократ. Он принимает посетителя.

— Мы просим правление банка, — говорит посетитель, — ассигновать шестнадцать миллионов на строительство завода фарфоровой посуды.

— На местном сырье?

— Так точно. Но глины хватит на два, от силы на три десятка чайных сервизов.

— Чем это подтверждено?

— Данными геологоразведки. Правда, ее провели после того, как проект завода был утвержден и внесен в генплан, но все-таки провели.

— Значит, завод сразу же после пуска…

— Встанет на консервацию.

— А где гарантия, что завод не будет переориентирован, скажем, на деревообработку?

— Вокруг завода в радиусе более тысячи километров нет ни одного деревца. Леса вырублены еще в восемнадцатом веке. Вот справка Гослесфонда.

— Тогда на переработку шерсти.

— Но единственным источником шерсти в нашей области являются эрдельтерьеры и колли. Однако этих собак обеих пород насчитывается у нас не более двухсот. Можете ознакомиться с годовым отчетом общества собаководов.

— Значит, шестнадцать миллионов рублей, ассигнованных нашим банком, окажутся выброшенными на ветер?

Посетитель, обрадованный тем, что ему удалось успешно преодолеть все бюрократические рогатки, восторженно восклицает:

— Так точно, на ветер! Можно оформлять ассигнования?

— Не спешите в кассу! Мне нужен еще один документ.

— О боже! Какой еще?

— Документ, подтверждающий тот факт, что в районе строительства на самом деле дуют ветры и что они способны разметать шестнадцать миллионов рублей, как дорожную пыль.

Посетитель поднимается со стула, в изнеможении отирает со лба выступивший пот и, пошатываясь, направляется к выходу. Он бормочет, как в бреду:

— Чинуша… канцелярист… бюрократ несчастный!

Ну, а теперь перенесемся в область быта, посмотрим, чем бюрократизм может быть полезен здесь. Возьмем для примера хотя бы кампанию по борьбе с алкоголизмом, которая пока, к сожалению, не достигла блистательных результатов. Так вот, что произойдет, когда к ней подключатся бюрократы? Если, конечно, перед ними поставить задачу не пресекать пьянство, а, наоборот, насаждать его? Итак, представим себе…

Раннее утро. За прилавком только что открывшегося ларька знакомая по предыдущему эпизоду фигура бюрократа, только теперь он не в отлично сшитом костюме, а в поддевке и белом фартуке. К ларьку подбегает изрядно помятая личность, говорит хриплым голосом:

— Слушай, парень, плесни-ка кружечку!

— Ась?

— Налей, говорю, своего пойла. Душа горит!

— Поосторожней, гражданин. Во-первых, тут продают не пойло, а плодоягодное вино под названием «Смородинка», ГОСТ 1261. А во-вторых, откуда мне знать, что у вас душа горит, на лбу ведь не написано…

— Да ты принюхайся уж как следует, от меня же вчерашним перегаром за версту разит.

— Вот еще что выдумали! Вас тут за день тыща проходит, и к каждому принюхиваться? Во что же я, лицо официальное, тогда превращусь? В сыскное животное?

— Ну, нюхать не желаешь, тогда взгляни на мое лицо. Видишь, какое оно опухшее?

— Вижу. Только мои личные эмоции и восприятия к отчету не приложишь и в папку не подошьешь. А потом, может быть, вы просто поспали больше обычного. Как говорится, после трудов праведных…

— После трудов? Ха-ха! Да ты знаешь, как мы вчера с дружками поддали?

— Опять эмоции, опять сказки Венского леса… Ну, представьте, отпущу я вам кружку вина, а что дальше будет?

Личность в предвкушении выпивки явно оживилась:

— Милый, ты только налей, только налей! Мне один лишь глоток и нужен, я ведь с пол-оборота завожусь.

— Все вы так хвастаетесь. А потом вприпрыжку на работу бежите.

— Я на работу побегу? Ха-ха! Да ты знаешь, сколько у меня прогулов по причине этой самой пьяночки?

— Не знаю. Наболтать все что угодно можно. А вот вы мне справку принесите.

Личность явно ошарашена происшедшим неожиданным поворотом.

— О чем справку?

— О прогулах. Тогда и вино получите. Нам ведь когда на базе вино отпускают, то строго наказывают: «Помните, разливное вино — продукт дефицитный, без разбора им торговать нельзя. Отпускайте в первую очередь тем, кто не может без него обойтись: шоферюгам и грузчикам от мебельных магазинов, прогульщикам, алкоголикам-хроникам…» Поняли, гражданин?

— Так ведь я, можно сказать, тоже…

— Вот именно: сказать все можно. Несите справку, иначе у нас с вами ничего не выйдет.

— Да, но если я кружку «Смородинки» хвачу, вахтер заметит… А как же тогда будет со справкой?

— Не волнуйтесь. Если пользоваться вашей терминологией, то пока я не схвачу справку, вы не хватите вина. Сообразили?

Помятая личность ошалело крутит головой.

— Справка… ГОСТ 1261… Не хочу!

Бодрой походкой направляется к заводской проходной. А бюрократ, с удовольствием потирая руки:

— Ну вот, еще одного псевдоалкоголика изобличил.

Достает гроссбух и делает в нем какую-то пометку:

— Поставим галочку для отчета.

Краткости ради мы привели только два примера благотворной деятельности бюрократа. Но их ведь можно продолжить. Почему бы не создать по принципу БОБ главк «Распылитель» (по распылению государственных капиталовложений, объединение «Сокразапчасть» (сокращение выпуска запасных частей), фирму «Туда-обратно» (расширение встречных перевозок) и, наконец, службу УПОК (ударим по качеству!).

Несомненно, имел бы успех и перевод на бюрократические рельсы таких бытовых услуг, как утеря вещей заказчиков, сданных в ремонт, перелицовку или химчистку, порча верхнего платья и пальто в ателье, упорядочение натуральных и денежных поборов с ответственных квартиросъемщиков и членов их семей, и т. д.

Если мы, отбросив былые предрассудки, приступим к широким и смелым экспериментам, то может наступить время, когда бюрократизм из всеми презираемого и гонимого станет симпатичным и желаемым. Превратится в доброго друга человека на службе и дома.

И тогда вместо обычных сегодня ругательств и проклятий мы будем то и дело слышать:

— Спасибо тебе, бюрократизм!

— Мерси, милый!

ПРАЗДНИК

Двор был огромный, будто площадь в каком-то районном городке. Только вот отсутствовали тут доска Почета, фанерный щит с районными показателями и дощатая трибуна на случай праздничной демонстрации. Сегодня на дворе-великане тоже праздник, но никакой демонстрации не намечается. Просто высыпет во двор ребятня с бабушками и дедушками во главе и, забравшись в посадки, по колени зароется в рыхлый, вязкий снег. Выйдут приодетые, в ослепительно белых рубашках, голубятники, станут вокруг птичьего домика, будут курить «Приму» или «Опал» и до хрипоты спорить, кто быстрее долетит до Рязани — турман или почтарь? Отставной боцман Петрович, проплававший всю жизнь на черноморских шаландах, выведет на площадку своего водолаза. Мальчишки окружат его и в который раз будут спрашивать дядю-боцмана, правда ли, что его собака умеет нырять, и есть ли у нее скафандр? Автомобилисты вынесут из дома коврики и, расстелив их на холодном асфальте, заглянут под свои «москвичи» и «запорожцы», чтобы проверить, готовы ли железные коняшки к недалеким уже пробегам Москва — Геленджик или Москва — Гурзуф.

Но все это будет позже, а сейчас во дворе — ни души. Пользуясь тем, что на календаре сегодня красное число, люди не спешат отрывать голову от мягкой подушки. Впрочем, одна душа уже подняла ее и появилась во дворе: это тетя Даша. Ей некогда нежиться, особенно в праздник. Служебный долг позвал ее на вахту в пять утра. Она дворничиха, или, как шутливо называют тетю Дашу ее внуки, дворянка. И этим многое сказано.

Вряд ли в доме найдется хоть один жилец, взрослый или ребенок, который не знал бы тетю Дашу. Выходя из дома на работу или в школу, люди не могли миновать ее: все подъезды вели во двор. Потом, через него лежал кратчайший путь на трамвайную, автобусную и троллейбусную остановки, в «Сыр» и булочную, на почту, в универмаг и, наконец, в «Прогресс», где каждую неделю крутили новый фильм. Жильцы сновали туда-сюда и по нескольку раз в день сталкивались с дворничихой.

Проходя, пробегая, пролетая мимо доморощенной дворянки, каждый бросал на ходу:

— Здравствуйте, тетя Даша!

— Поклон, Дарья Федоровна!

— Тете Даше — пламенный привет!

И тетя Даша всех приветствовала, всем кланялась и с каждым здоровалась. Одному она улыбалась, другому махала рукой, третьего провожала долгим добрым взглядом. Она относилась к данному ритуалу вполне серьезно, прекрасно понимая, что в эти ранние утренние часы она является единственным представителем домовой администрации, напутствующей дееспособное население дома на благородные свершения в работе, службе и учебе, а может быть даже на трудовой подвиг.

В то же время тетя Даша ни на минуту не забывала о своих узких, чисто профессиональных обязанностях: орудуя скребком и лопатой, счищала снег с тротуара, связанной из березовых веток жесткой метлой мела проезжую часть, в большой железный совок собирала клочки бумаги, пустые коробки из-под сигарет и папирос, какие-то банки, склянки и прочую ерунду. Весь этот мусор в течение дня приносили во двор жильцы и случайные прохожие, а заботливая дворничиха за каких-нибудь два часа убирала его. И, проходя ранним утром по чистому, прибранному двору, жильцы дивились происшедшим волшебным переменам, каждый раз легкомысленно забывая, что волшебником в их ЖЭКе работает тетя Даша.

Так продолжалось изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. И вот сегодня праздник. Сегодня тетя Даша вышла во двор ни свет ни заря, уже успела сколоть с тротуара по-весеннему подтаявший ледок, побросать под деревья с проезжей части снег, пройтись повсюду с метлой! А сейчас, забравшись на металлический контейнер, она утрамбовывала в нем мусор. Тетя Даша слышала, что в старину виноделы так мяли в чанах виноград. Ну, а сейчас под ее ногами в резиновых сапогах были не гроздья шабли или изабеллы, а домашние отбросы. Но все равно она ходила по ним, приплясывая и напевая потихоньку какую-то песенку. Изредка тетя Даша ловко спускалась из контейнера, опрокидывала в него тяжелый бак и снова принималась за трамбовку. Скоро появится во дворе мусоровоз, подхватит краном контейнер и увезет прочь. А во дворе не останется ни соринки.

И вдруг тетя Даша услышала шаги. Не оборачиваясь, она сразу же узнала: идет Вася. Да и оборачиваться не требовалось, только у Василия была такая уверенная, твердая и вместе с тем легкая походка. Ни дать ни взять балерун, хотя не слышно было, чтобы артисты балета, сойдя с театральных подмостков, шли затем управлять Госстрахом. А Вася был хотя и молодым, но именно управляющим в районной госстраховой конторе.

И вообще он был парнем примечательным во всех отношениях. Согласно преданию, когда Иммануил Кант шел в университет читать свою первую утреннюю лекцию, то весь город проверял по нему часы. Василий, конечно, не отличался такой точностью и аккуратностью, но все равно весь дом проверял свои поступки по нему.

Если Вася выходил из дома с перекинутым через плечо плащом, значит, надо было ждать дождя: по утрам он никогда не покидал квартиры, не облазив с помощью своего транзисторного приемника весь мировой эфир и не разузнав прогноз погоды во всех подробностях. Когда Василий с рюкзаком-тележкой направлялся к «Овощам», то это служило верным признаком, что вчера туда завезли партию свежей картошки. Он покупал несколько банок импортных овощных консервов, и все их покупали, будучи уверенными, что лучшего дегустатора, чем Вася, им не найти. Василий часто появлялся во дворе, вступал в разговор с другими парнями, но никогда не сквернословил, не затевал пустых ссор, как другие. Иногда он и выпивал с ними, но, выпив, не швырял, как принято в подобных компаниях, бутылку в кусты, а уносил домой. И потом, сдав ее в магазине, приобретал на вырученные деньги пачку сигарет или сырок «Дружба» на завтрак.

Всему двору, в том числе и тете Даше, была известна Васина добропорядочность и основательность, его прекрасному характеру и отменному поведению завидовали и подражали. Только в одном вопросе Вася не мог служить примером, а именно — в семейном. Несмотря на зрелый для молодого человека возраст, он не был женат, хотя многие его сверстники уже не выходили, а выезжали во двор с колясками, в которых гугукали и набирались сил их собственные сыновья или дочери. Василий упорно не желал жениться, каждый раз, подобно ужу, выскальзывавшему из веревочной петли, ловко ускользал от уз Гименея. Но теперь, кажется, наметились перемены и по этой линии.

Недавно въехала в освободившуюся квартиру шестого подъезда рано овдовевшая, еще молодая генеральша. По страховым делам Вася несколько раз бывал у нее и теперь, по свидетельству его дворовых дружков, прикадривался. Впрочем, это слово произносилось только лишь в отсутствии Васи. Так как, во-первых, он не переносил жаргонных словечек, а во-вторых, судя по всему, имел в отношении генеральши серьезные намерения.

Тетя Даша все-таки обернулась и увидела, что одетый по-праздничному Вася держит в руках большой бумажный пакет. «Куда он с цветами в такую рань?» — подумала тетя Даша. Но тут же догадалась: в шестой подъезд! И внезапно, неизвестно даже почему, нахлынуло на нее странное состояние: ей мучительно захотелось получить цветы. Ну один, ну хотя бы несколько цветущих стебельков! Взять их трепещущими от радостного волнения пальцами, опустить в вазу с только что налитой, пузырящейся водой и, нагнувшись, ощутить, как поднимается от цветов облако сладкого, дурманящего аромата… Почему взбрела ей в голову такая дикость? И зачем он ей нужен, этот букет? Может быть, она так зафантазировалась из-за нынешнего праздника?

А Василий тем временем подходил все ближе и ближе, бросая тревожные и в то же время нежные взгляды на бумажный пакет. Наконец, Вася поравнялся с тетей Дашей и сказал:

— Доброе утро, Дарья Федоровна!

— И тебе утра доброго желаю, Василий, — ответила она.

Вася остановился, освободил цветы от пакета, и они пышным веером запламенели на белом фоне снежного сугроба. «Наверное, еще вчера купил в «Польской гвоздике», — подумала тетя Даша. А Вася глянул на нее, на цветы и почему-то засмущался, порозовел даже. Потом скатал пакет в аккуратный бумажный шарик и осторожно положил его в контейнер к ногам тети Даши. А сам танцующей, почти гордеевской, почти лиеповской походкой направился к шестому подъезду. Алый костерок пламенел в Васиных руках и удалялся все дальше, а оставленный им комок смятой бумаги лежал у ног тети Даши. И она то глядела вслед Васе, то опускала голову…

Подойдя к подъезду, Вася долго шаркал ногами, хотя кругом не было ни соринки и заботливо прибранный двор сверкал первозданной праздничной свежестью и чистотой.

БЫЛЬ ИЛИ НЕБЫЛЬ?

Среди проблем, волнующих современного человека, есть и такая: быль или небыль? Не станем утверждать, что она столь же трагична, как и возникшая некогда перед принцем одного из скандинавских государств дилемма — быть или не быть? Нет в ней и той пронзительной остроты, которая содержится, например, в вопросе о том, нажать ли на всесветном антарктическом холодильнике на кнопку «оттаивание» или оставить этот холодильный агрегат в неприкосновенности, на радость пингвинам и администрации телевизионного «Клуба кинопутешествий»? И все-таки упомянутая проблема привлекает всеобщий интерес, полна острых противоречий, она живо трепещет. Думается, что тут читателю надобно прояснить, о чем, собственно говоря, идет речь. А она заведена вот по какому поводу: надо ли подражать моде, или лучше в одежде, обуви и прочем туалете придерживаться того, что уже было и, так сказать, проверено временем? Вопрос оказывается более сложным, чем кажется на первый взгляд.

С одной стороны, ретроградов у нас не так уж много, и большинство определенным образом высказалось «за». Внешнему облику, эстетике зрительного восприятия, люди теперь стали уделять значительно больше внимания, чем прежде. Прислушаемся к разговорам:

— Шла по улице, встретила твою врачиху.

— Ну и как?

— У нее бездна вкуса.

Это беседуют меж собой женщины. А вот мужской разговор:

— Ну как, Иван Иванович, понравился вам наш новый станок?

— Да, он смотрится.

Сейчас все хотят получать эстетическое наслаждение от созерцания красивого женского платья и «одежды» буровой установки или хлебопекарного агрегата. И потому люди охотно посещают всевозможные выставки, показы, демонстрации мод, активно участвуют в обсуждениях и дискуссиях. Потому и сами эти люди стремятся одеваться с разбором. И вот тут-то, с другой стороны, они наталкиваются на определенные препятствия, неувязки и затруднения.

Слов нет, все мы — женщины и мужчины, взрослые и дети — сейчас одеваемся лучше, современнее и, если хотите, даже элегантнее. Явление повсеместное и отрадное. Но сейчас не об этом, а об огорчительном.

Начнем с мужчин. Отмотаем ленту времени немножко назад и вспомним те удивительные дни, когда на улицах наших городов и поселков появились первые мужчины в плащах из ткани «болонья». Их встречали и провожали взглядами, полными изумления и восхищения, за ними увивались наиболее заядлые модники, жаждавшие выведать у счастливчиков, где они достали эти чудо-плащи. Повсюду у магазинных прилавков раздавались их нетерпеливые вопросы:

— Когда у вас будут «болоньи»?

А их пока было мало, поскольку маховики на фабриках-изготовителях раскручивались медленно. Потом, под влиянием настойчивого спроса, они закрутились все быстрее и быстрее. Плащи бурным потоком хлынули в торговые залы универмагов, заполонили их и с тихим, зловещим шелестом стали просачиваться на полки обычных магазинов, магазинчиков и павильонов. И вскоре в каком-нибудь Конотопе или Угличе «болонцев» стало во много раз больше, чем в самой достославной Болонье…

Прежде ненасытные покупатели повернулись спиной к прилавку, торговля забила отбой, а колесо все крутилось… К возникшему конфликту подключились общественность, пресса. То и дело созывались экстренные межведомственные совещания. Во все концы страны летели указания-мольбы:

— Прекратите отгрузку плащей!

— Переключайте производство! Есть спрос на куртки!

Призывы эти были наконец услышаны. Медленно, но со все нарастающим темпом стала развертываться курточная стихия. И теперь, кажется, достигла пика. Во всяком случае, бывает, что, оказавшись в вагоне метро, вы вдруг начинаете думать, что внедрились в самую гущу какого-то молодежного стройотряда. Но нет, это не стройотрядовцы, а обычные пассажиры, ставшие жертвой курткомании.

Теперь, фигурально выражаясь, конечно, коснемся женской одежды. Кто же не помнит, как однажды в морозный солнечный день появилась она, наша Снегурочка. На ней было пальто из добротной, немнущейся ткани с дымчатым норковым шалевым воротником. А на ее голове красовалась такая же норковая шапочка. Этот зимний наряд казался пределом совершенства, он заставил учащенно биться сердца всех сверстниц Снегурочки (известно, что никто так не чувствителен к женской моде, как сами женщины). Потом Снегурочек прибавилось, а восторг заметно упал. Женщины, одетые в одинаковые пальто, старались обходить друг друга стороной. Но вскоре это стало невозможным: один шалевый воротник, увернувшись от такого же встречного собрата, внезапно сталкивался воротник к воротнику с третьим, четвертым, пятым и т. д.

И вот проведенная анкета среди покупательниц в Челябинске. Она показала снижение спроса на некогда модные пальто до восьми процентов. Причины? Вот они.

— Хотела бы купить пальто, — говорит одна покупательница, — но нет выбора: ткани — от силы два цвета, а фасон только один.

— Нельзя выпускать столько лет подряд одинаковые пальто, — вторит ей другая. — Ходим в них как близнецы. Можно подумать, что все мы помешались на норке.

Успокойтесь, уважаемая покупательница, мы не помешались, нам знакомо все разнообразие мехов, а вот они… Впрочем, не грубовато ли так думать о них — творцах моды? Ведь, как мы уже намекали, им приходится иметь дело с такой сложной и тонкой материей!

Мода не успела крикнуть, как ее уже прикончили, — изрек один остряк. Но он имел в виду, как это ни парадоксально звучит, сравнительно благополучный случай. Обычно же мода кричит довольно долго. Случается, что из ее когда-то действительно изящного горлышка доносится уже не звонкий, бодрящий крик, а надсадный хрип. Но она все пыжится, не умолкает, ее никакими силами не задушишь, не убьешь… Ситуация, напоминающая неудержимое нашествие плащей-болонья и шалевых воротников.

Мода капризна и часто зависит от настроения. Замечено, что особенно часто она бывает подвержена меланхолии.

…Так совпало, что шли рядом два ответственных лица. Один ответственный заметил, как в уличной луже гибнет легкомысленная бабочка, а другому привиделась в небольшой выси падающая звезда. И внезапно их обоих охватила грусть. Сумрачный появляется первый на работе и печально изрекает:

— Сегодня будем работать товар приглушенных тонов.

И работают. А второму ответственному лицу на службе показывают образцы намеченных к выпуску новых изделий: «Лазурь», «Зеленый рассвет», «Морская волна», «Радуга»… Но он решительно отодвигает их и выбирает нечто мутное, расплывчатое — «Сумерки».

— Пора подумать о бренности жизни, — печально мотивирует он свой выбор.

Ну это, так сказать, поэзия. А вот и проза.

«Семнадцать процентов опрошенных ушли без покупки из-за того, что их не устраивали темные, неинтересные расцветки изделий» (из опроса покупателей, проведенного в Красноярском крае).

«Не получили одобрения покупателей модели, выполненные из тканей блеклых расцветок» (итоги опроса покупателей в Удмуртии).

«Продукция «Северохода» не отличается высоким качеством, обувь грубая, тяжелая, в основном черного цвета» (из обзора покупательского спроса, составленного в Ярославской области).

«Худую славу заслужили некоторые обувные предприятия фирмы «Кавказ» за выпуск детской обуви темных, непривлекательных цветов» (из конъюнктурной сводки Ставропольского краевого управления торговли).

Приведенных примеров достаточно, чтобы убедиться, как далеко зашла меланхолия среди определенной части законодателей мод.

Автору не хотелось бы обрывать свое повествование на столь грустной ноте. Выражаясь официальным языком, в деле одевания и обувания населения у нас произошли положительные сдвиги. На текстильных, швейных, обувных предприятиях активно и взыскательно действуют художественные советы. Страна покрылась сетью ателье, салонов и домов мод, популярных и посещаемых, как танцплощадки. Возникли специальные научно-исследовательские институты и лаборатории, широко издаются книги и журналы. Причем среди них, кроме уже привычных «Моделей сезона» и «Силуэтов», появились всякого рода коммерческие вестники и торговые обозрения, целью которых является научное изучение покупательского спроса и серьезный анализ конъюнктуры рынка.

Все это так. Тем не менее в гуще покупательских масс зреют настойчивые пожелания, чтобы на магазинных полках у нас было много всего и по возможности разного, на любой вкус. И потому люди, придумавшие интересную модель одежды, обуви, не должны тут же впадать в глубокую спячку. Мода не терпит сонливости и вялости, такая уж она бойкая особа.

Потребители и покупатели хотят, чтобы индустрия мод стала по-настоящему богата талантами. И пусть, на зависть Парижу, Москва, Свердловск и Калуга обзаведутся своими собственными диорами, только чуть более справедливыми и щедрыми. Чтобы у них не было избалованных принцесс и обездоленных золушек.

Так что проблему, с которой мы начали, можно считать окончательно выясненной. И если поинтересоваться, какого мнения на этот счет юное розовощекое существо, то оно, не задумываясь, ответит:

— Я за сказочную небыль. И чтобы она тут же становилась чудесной былью.

ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ ГЕРОЙ

Вася Курочкин, несмотря на свои молодые годы, давно уже числился придворным драматургом и домашним автором «Театра на Стромынке». Вася писал незамысловатые и неглубоковатые семейные драмы, в которых Она страстно желала вырваться из опостылевших уз, черпала где-то в глубине собственного «я» новые душевные силы и оставалась, а Он искал моральную поддержку на стороне, находил и тоже не уходил. Сочинял Курочкин и комедии, где основой конфликта являлось какое-нибудь недоразумение, которое впоследствии усилиями опытных режиссеров и актеров разъяснялось и устранялось, чему зрители бывали очень рады и, довольные, расходились по домам.

Театр регулярно ставил эти драмы и комедии, и не то что процветал, а попросту ходил в разряде благополучных. То же можно было сказать и о драматурге — он не числился в списке ведущих, но критики не раз называли его фамилию, прежде чем перейти к спасительным «и другим». Когда Васю упрекали в отсутствии порыва и замаха, то он обычно отшучивался:

— Курочка по зернышку клюет…

Но вот в одной газете, которая недавно обзавелась хотя и пожилым, но новым главным редактором, появилась критическая статья. В ней автор сетовал на то, что иные театральные деятели упорно пытаются уйти от жгучих проблем современности. И высказал прямой упрек в адрес «Театра на Стромынке», который, дескать, долгие годы стоит на стремянке — сооружении шатком и эфемерном. Та ли это творческая основа, на которой зиждется современное театральное искусство? — вопрошала газета.

Сразу после появления статьи у Васи Курочкина состоялся доверительный разговор с главрежем Асмодеем Захарьичем. Тут уместно упомянуть, что это был последний из плеяды великих Асмодеев русской сцены, украсившей историю театра и избранные страницы театральной литературы.

— Вася, голубчик, — говорил Асмодей Захарьич, — вы должны написать для нас новую пьесу.

— Извольте, — с готовностью отвечал Курочкин. — Какую вы хотите пьесу?

— Такую, чтобы в центре ее стоял положительный герой и высказывал высокие мысли, а не расхожие истины на каждый день. Пора и нам подняться по каменным ступеням.

— Как пожелаете, Асмодей Захарьич, — покорно согласился Вася и создал требуемое.

В центре его новой пьесы действительно стоял положительный во всех измерениях герой и произносил стопроцентно правильные слова. На первой читке труппа откровенно зевала.

— Голубчик Вася, — говорил автору Асмодей, когда они остались одни, — вы прекрасно справились с задачей. Но ваш герой слишком прямолинеен.

— А он и не должен куда-нибудь отклоняться. Такова природа образа.

— Согласен. Но и сильные натуры иногда не могут преодолеть мелких слабостей. Пусть он у вас немного выпивает.

— Немного можно, — пошел на уступки Вася. — Но только в самых разумных пределах.

— Разумеется. И не беда, если он иногда и пофлиртует. Ведь он же положительный герой, и мимолетные увлечения ему не помешают.

— Как хотите, — опять согласился Курочкин, — но мой долг предупредить, что флирт — удел поверхностных людей.

— Ничего, ничего, легкая доза волокитства вашему герою не повредит, а даже украсит. И потом, хорошо, если бы у него было увлечение, хобби, так сказать.

— Какое?

— Ну, пускай он у вас любит сладко поесть и коллекционирует ресторанные меню или будет этот… клептоман. Имеет привычку брать у друзей какие-нибудь вещи и не возвращать.

— Но будет ли ему это к лицу? — впервые возразил Вася. — Он же положительный герой!

— Э, дорогуша, да вы, видать, слабо знаете жизнь, — упрекнул автора Асмодей. — По-вашему выходит, что если человек числится в передовиках, то он уже никогда не переходит улицу в неположенном месте, не нарушает общественной тишины и не может оставить после себя в лесу пустую консервную банку? А про схематизм в искусстве, надеюсь, слыхали?

Вася слыхал, конечно, и со всеми замечаниями соглашался. На поправки ушло около месяца, и драматург явился в театр с новым вариантом пьесы. Теперь встал вопрос о исполнителе главной роли. И, как это ни странно, выбор пал на… Курочкина, только не Васю, а Петю. Был в театре такой актер, однофамилец драматурга. Играл рассеянных молодых людей, вечно попадающих впросак, ухажеров-неудачников, не в меру услужливых карьеристов. А тут такая роль.

— Спасибо вам, Асмодей Захарьич, за внимание, оно очень лестно, но роль не по мне. Тут нужен цельный, сильный характер, а я же, если говорить по-старинному, — простак, и ничего больше.

— Напрасно ты, Петя, прибедняешься, — уговаривал его главреж. — Пойми, что выдающиеся личности и вырастают из таких вот, как ты, ничем не примечательных, незаметных людей. Смело берись за роль, но только помни, что теперь ты играешь положительного героя.

Лучше бы Асмодей Захарьич не подчеркивал этого! На первой же репетиции прежнего Петю Курочкина нельзя было узнать. Теперь он не говорил, а изрекал, не ходил по сцене, а шествовал, не общался с партнерами, а выслушивал их.

— У меня такое впечатление, Петя, — сказал Асмодей после репетиции, — будто ты одеревенел, стал не человеком, а моделью. Тебя хочется отлить в бронзе и возвести на постамент.

— Я вхожу в образ, — обиделся на критику Курочкин.

Но замечания главрежа он все-таки учел и на следующей репетиции уже держался раскованнее. Однако Асмодею этого было мало.

— Не верю, — говорил главреж окончательно сбитому с толку Пете Курочкину. — Вот произносишь ты правильные слова, совершаешь красивые поступки, а я тебе не верю. Не вижу тон самой щербинки или, если хочешь, ущербинки, которая примирила бы меня с фактом твоего существования. Ищи!

И Петя искал, добросовестно ворошил собственный творческий арсенал, находя там черточки и детали, которые помогали ему при исполнении прежних ролей. Это было похоже на перетряхивание сундука со старыми, полуистлевшими вещами. Но оно нравилось Асмодею Захарьичу, который будто малый ребенок радовался каждой Петиной находке.

— Браво, Петя, браво! — приговаривал он. — Ты делаешь успехи!

Наконец состоялась премьера. Спектакль с треском провалился. Та же газета, во главе которой теперь стоял опять новый и еще более пожилой редактор, вопреки ожиданиям Асмодея, напечатала резко критическую статью. Она обвинила драматурга в искажении правды жизни, а театр в целом — в попытке решать новые творческие задачи старыми средствами. Исполнитель главной роли был обвинен рецензентом в эклектизме.

Обвинение показалось Пете Курочкину очень обидным. Вопреки своему тихому и мирному нраву он напился, стал буянить. И ему впервые в жизни пришлось столкнуться с милицией.

— Ну, а этот что натворил? — спросил милиционера, доставившего Петю Курочкина, дежурный.

— Из актеров он. Мотался по улице, останавливал граждан и пытался внушать, что он их замечательный современник.

— Ага, так и запишем в протоколе, — сказал дежурный. — В нетрезвом состоянии приставал к прохожим и при этом выдавал себя за положительного героя.

Петя Курочкин мирно посапывал в углу и, естественно, против такой формулировки не возражал.

ЧЕЛОВЕЧЕК С ПОРТФЕЛЕМ

Это случилось в те отдаленные времена, когда только входили в моду кители защитного цвета. На реке Хоперке, что петляет меж лесистых холмов Задонья, строили мост. Собственно, мост на Хоперке был, но прошлогодним, не в меру бурным паводком его начисто смыло. И теперь совхозный народ спешил управиться до вскрытия реки, чтобы снова не оказаться отрезанным от остального мира.

И там, где на посиневшем от яркого весеннего солнца льду плотники тесали бревна, где, ухая, рабочие вбивали в неподатливое речное дно сваи, бегал и суетился маленький человечек. Он размахивал туго набитым обшарпанным портфельчиком и односложно бубнил:

— Давай, давай, ребятушки!

Люди отмахивались от него, как от назойливой мухи, и продолжали молча работать.

Но когда рыжеусый бригадир распорядился поставить дополнительные опоры и соорудить ледорез, человечек перешел на резкий, визгливый фальцет:

— Ты что задумал, дьявол? Хочешь посевную сорвать? В предельщики торопишься угодить?

А бригадир совсем не горел стремлением что-нибудь срывать. Не испытывал особенного желания быть зачисленным в предельщики. И скрепя сердце отменил свое разумное распоряжение.

Мост построили. Вскоре проследовал по нему в совхозном газике наш человечек и, въехав в райцентр, остановился у здания, украшенного большим портретом в обрамлении несметного числа шестидесятисвечовых электрических лампочек. Он вошел в кабинет, где красовался такой же портрет, но уже без лампочек, и кратко доложил:

— Разрешите рапортовать. Ваша установка была построить мост к двадцатому. Мы не нарушили ее ни на один день.

Хозяин кабинета встал из-за стола, оправил китель и милостиво улыбнулся:

— Молодец, умеешь доводить директиву до сознания. Давай действуй в том же духе.

Почтительно пятясь, человечек покинул кабинет. Надо ли говорить, что первые же льдины Хоперки снесли сшитую на живую нитку переправу… Обвиненный в мостовредительстве рыжеусый бригадир оказался в местах отдаленных, а человечек с обшарпанным портфелем — в тресте, куда его перевели из совхоза за способность, не задумываясь, проводить в жизнь любые установки.

Вот в те самые времена руководство по способу «Давай, давай!» и вошло в обычай.

Кто не помнит установленных около административных зданий красиво оформленных огромных щитов? Местные живописцы обычно украшали их изображением: а) черепахи, б) пешехода, в) всадника и г) самолета.

Честь и хвала тем, кто восседает на лихом коне или, того лучше, завладел штурвалом самолета! Стыд и позор плетущимся пешочком или, того хуже, взгромоздившимся на панцирь неповоротливой черепахи! Об этих районные публицисты сочиняли хлесткие фельетоны, в них метали громы и молнии.

Тогда-то и выяснилось, что для седока медлительная черепаха куда опаснее дикого мустанга! С нее слетали вверх тормашками. Оказаться в длинном списке последним означало оказаться им в последний раз. Отстающих били, даже не вслушиваясь в их объяснения.

Вполне правомерному понятию «объективные причины» был придан сначала саркастический, а потом уже и откровенно грозный оттенок. К битью быстро приохотились все те, кто любой руководящий тезис схватывал на лету, как утка схватывает не в меру распрыгавшегося лягушонка.

«За ссылку на объективные причины объявить…», «Управляющий (имярек), прикрываясь объективными причинами, сорвал сроки, чем поставил под угрозу… Исключить… Поручить прокуратуре…»

И управляющие самыми разными делами — выращиванием хлеба, возведением домов или подготовкой будущих медиков — стали думать не столько о самом деле, сколько о том, чтобы уберечь свои затылки от очередной затрещины. И боязливо прислушивались, не раздастся ли очередной нетерпеливый окрик:

— Давай, давай!

О людях судили тогда не по результатам работы, а по тому, проявляют ли они достаточное рвение.

Справедливости ради скажем: время увесистых подзатыльников кануло в вечность. И никто сожалеть об этом не станет. Сожалеть приходится о другом.

Сохранился еще кое-где обычай устраивать из любого дела, которым заняты советские люди, совсем не веселые перегонки. Правда, уже под другими, более благовидными предлогами.

Когда в заводских цехах впервые появляется такой транспарант, лишь немногие догадываются, какие печальные последствия повлечет за собой этот с виду совершенно безобидный факт.

Ведь немногие знают, что кинескопы телевизоров — это электроника, материя чрезвычайно чувствительная. Нужно освоить весьма тонкую технологию, провести серию специальных испытаний, добиться устойчивой работы всех радиоэлектронных устройств. И на все нужно время. А его нет. О чем настойчиво напоминает тот же транспарант:

И хотя инженер, техник, рабочий, наделенный неблагозвучной кличкой «телевизионник», слышал о намерении «ознаменовать» лишь краем уха, он задумывается. Да, получается как-то неловко. Юбилей, цветы, поздравительные телеграммы, а тут неувязка с технологией. Нельзя ли что-нибудь предпринять? Оказывается, можно.

— Давайте нажмем!

Так появляются в продаже телевизоры, предупредительно снабженные печатной инструкцией, в которой сказано;

«Дорогой потребитель! В выпускаемых нашим заводом телевизионных аппаратах могут быть лишь три дефекта:

1. Есть изображение, но нет звука.

2. Есть звук, но нет изображения.

3. Нет ни звука, ни изображения.

В случае выявления той или иной неисправности следует немедленно обратиться в ближайшее телевизионное ателье».

Появляются как раз к тому самому моменту, когда раздаются первые бравурные звуки медноголосого туша и с усыпанных цветами трибун читаются свежие, еще пахнущие телеграфным клеем приветственные депеши.

И никому нет дела до того, что счастливый обладатель телевизионного аппарата со столь незначительным количеством дефектов никуда, собственно говоря, не спешил. Он мог повременить с покупкой, приобрести телевизор спустя, скажем, месяц после юбилейной даты. И вообще как-то мало задумывался над тем фактом, что славному городу Энску может когда-нибудь исполниться 125 лет.

О эти любители всяческого приурочивания!

Именно они решают, что прокладка новой шоссейной магистрали должна быть закончена к началу областного смотра народных талантов, что День птиц следует ознаменовать пуском механизированного банно-прачечного комбината, а в юбилей великого Низами открыть движение по кольцевой троллейбусной трассе.

Каждому понятно стремление советских людей встречать знаменательные события в жизни государства успехами в труде. Боевое, горячее соревнование стало у нас традицией.

Но скачки с препятствиями не имеют к тому никакого отношения. Нельзя выдавать авралы за единственно приемлемый метод хозяйствования.

Это разные вещи.

Кто сказал, что человек хочет обязательно заполучить ключи от своей новой квартиры именно в предновогоднюю ночь или в канун революционного праздника? В сущности, его волнует другое: он хочет жить в таком благоустроенном доме, который радовал бы его не только в праздники, а и в будни. Ведь последних в календаре несравненно больше! И зачем потом успокаивать его такими примерно разъяснениями:

«Поскольку ваш дом намечался пуском к 1 Мая, была применена древесина, имеющая излишнее переувлажнение. По этой причине произошло искривление поверхности пола и частичное растрескивание оконных рам…»

Зачем объяснять прохожему, на голову которого свалилась двухсотграммовая облицовочная плитка:

«Здание, около которого вы были травмированы, сдавалось в канун общегородского праздника «Русская зима», в период исключительно низких температур. Ввиду этого нарушилась консистенция раствора. При оттаивании раствор утрачивает присущие ему вяжущие свойства, что, в свою очередь, приводит к случаям…»

Впрочем, к каким это случаям приводит, мы уже знаем.

Но нельзя ли без них? Нельзя ли избавить древесину от переувлажнения, то есть попросту подождать, пока доски и рамы хорошенько просохнут? И лепить плиты в более подходящее время, чтобы консистенция вяжущего раствора ничем не нарушалась?

Чувствую, что не перевелись еще у нас такие читатели, которые, дойдя до этого места, могут сказать:

— Значит, автор отрицает значение темпов?

Но, ей-ей, не стоит так говорить. Только умственно отсталый субъект может отрицать роль темпов и не хотеть, чтобы у нас быстро строились дома и прокладывались дороги, проворно тачалась обувь и ткались полотна. Но к слову «быстро» любой здравомыслящий человек добавляет еще одно — «хорошо»!

Нас справедливо заботит качество продукции. В самом деле, обидно видеть товары-страшилища и изделия-уроды. И мы скрупулезно доискиваемся до истоков брака. Но забываем притом о недобром наследстве прошлого — человечке с туго набитым портфелем.

Правда, теперь этот человечек носит костюм другого покроя. Он давно сменил защитного цвета китель, который ему изготовили когда-то в районной пошивочной. Но, случается, бродит он среди строительных лесов, по заводским и фабричным цехам и, встав за спиной рабочего человека, надоедливо бубнит:

— Давай, давай!

Можете не сомневаться: в его голове созрел план очередного авральчика, приуроченного к тысячелетию существования на Руси водяных мельниц или симпозиума врачей-стоматологов.

УХАРЬ ЗА ПРИЛАВКОМ

Я замечаю, что в последнее время общественность все чаще обсуждает вопрос о том, каким должен быть наш, советский продавец. По этому поводу устраиваются диспуты, проводятся социологические опросы, распространяются разного рода анкеты. В ходе дискуссий высказываются, конечно, различные мнения. Одни говорят о деловой подготовке продавца. Дескать, если уж он стоит за прилавком электротоваров, то должен быть докой по части трехфазного тока и законов старика Ома, а не туманить покупателю мозги рассуждениями о селедках баночного посола. Другие нажимают на обращение продавца с покупателем. Дескать, должно оно быть мягким, предупредительным, сердечным. Будто это не обыденная встреча двух деловых людей (продавец — покупатель) в хозмаге, а рандеву у фонтана. Третьи мямлят что-то интеллигентское о высоких нравственных устоях и моральной чистоплотности. Как будто к любой нашей торговой точке не подведены горячая и холодная вода, где продавцы, товароведы, заведующие секциями и завмаги умывают руки.

Есть еще одна группа покупателей, правда не очень значительная, которая предъявляет большие претензии к внешнему облику продавца. Тут, конечно, мнения расходятся: одним нравятся блондины, другим, наоборот, брюнеты, некоторые питают слабость к длинноносым, а иные даже во сне бредят субъектами, у которых, собственно говоря, не нос, а, извините, пуговка. Одна молодая особа договорилась даже вот до чего:

— Продавец должен мне нравиться!

Откровеннее не скажешь, хотя неизвестно, в какие дебри может завести нас этакая, с позволения сказать, философия.

Между прочим, когда проводились опросы, диспуты и симпозиумы, фельетонистов почему-то не спросили. А ведь у них тоже есть свое мнение. Мне, например, очень нравятся работники прилавка конца XIX — начала XX века. Помните эти строки:

Так вот, мне все время видится за прилавком былинный удалой молодец, ухарь конца прошлого и начала нынешнего столетий. Но не подумайте, что я за восстановление или, выражаясь научно, за реставрацию старорежимных порядков в торговле. Всех этих сладеньких ужимочек при встрече с покупателем-толстосумом: «Чего изволите-с, чего прикажете-с?..» Нет, чур меня, я не за это, и поймите меня правильно.

Скажите лучше, какое из самых демократических, то есть общедоступных, занятий является в то же время самым изнуряющим и мучительным? Правильно, угадали: конечно же ожидание. Но сверхмучительными, сверхизнуряющими оказываются минуты и часы ожидания, проведенные в расположении магазина, торгового зала универмага либо вблизи ларька или палатки.

Представьте себе, что накануне вы основательно побаловались селедкой уже упоминавшегося баночного посола. К тому же у вас пошаливает печень. И вы, проходя мимо магазина «Минеральные воды», всегда такого пустынного и неживого, вдруг видите толпу. Не иначе, выбросили «Ессентуки № 17». Так и есть! Вы вклиниваетесь в очередь и начинаете испытывать жажду. Сначала заметную. Потом жгучую. И, наконец, нестерпимую. А очередь почти не движется.

Молодящаяся продавщица, обычно меланхолично стерегущая запыленные бутылки с каким-то непонятным минеральным напитком под трехзначным номером, сейчас раскраснелась и оживлена. Двое пареньков, скорее всего студентов, решивших подработать к стипендии, разгружают ящики. Этот контакт с ними (со студентами, а не с ящиками) развеял привычную меланхолию продавщицы. И вы надеетесь, что разбуженная энергия поможет вам быстрее получить желанный напиток.

Однако, судя по всему, до этого еще далеко. Продавщица всячески затягивает приятный процесс приема товара и сдачи тары, обращая свой пылающий взор то на одного, то на другого погрузо-разгрузочника с незаконченным высшим и не оставляя на долю покупателей даже полвзгляда.

Наконец, эти небесные херувимы, эти лесные фавны, эти дерзкие уличные апаши со второго курса физмата исчезают. Продавщица обретает свой привычный меланхоличный вид и принимается неторопливо переставлять ящики. То она совсем отгораживается ими от покупателей, то появляется перед ними вновь чуть ли не во весь рост. Кое-как равновесие в ящичном интерьере устанавливается, и продавщица, кажется, приступает к делу.

— Чего вам? — спрашивает она впереди стоящего покупателя, хотя ей, должно быть, совершенно ясно, что он пришел сюда не за гвоздями и не за сливочным маслом.

— В…воды, — выдавливает покупатель пересохшим горлом.

— Знаю, что не пива, — немедленно парирует продавщица. — Какой воды?

Не в силах дальше произнести ни слова, покупатель отсчитывает на пальцах семнадцать раз.

— Так бы и говорили, — ворчит продавщица и начинает получать деньги за дюжину «Ессентуков № 17». Делает она это так тщательно, осторожно беря каждую монету двумя пальцами и поднося ее зачем-то к глазам, что со стороны может показаться: нумизмат принимает редкие монеты и боится спутать восточную драхму с испанским дукатом. Однако здесь их нет, тут обыкновенные копейки, пятиалтынные и двугривенные.

…Толстый парень, будто надутый изнутри воздухом, продает в палатке апельсины. Товар не из трудных, как говорят, поддающийся. Если ловко сыпануть в пластмассовый тазик, будет ровно два кило. У парня не получается: он боится пересыпать или недосыпать, подкладывает в тазик по одному плоду, потом вынимает, заменяет другими, более мелкими. Стрелка весов танцует, как на корабельном компасе во время магнитной бури. Увалень тяжело вздыхает, высыпает апельсины в ящик и начинает всю операцию заново. От его неловкого движения тазик опрокидывается, апельсины разбегаются по прилавку в разные стороны, и продавец долго не может переловить их. Наверно, надо дать цитрусоводам Марокко и Алжира совет — вывести плоды квадратной формы, чтобы не катались по прилавку, а пока… Пока продавец взмок от чрезмерных усилий по борьбе с разбегающимся товаром, а покупатели от все усиливающегося дождичка.

Ах, эти минуты ожидания, как они бывают томительны! Вот я стою в очереди к рыбному прилавку и наблюдаю за продавщицей. Пока-то она подойдет к кадушке с товаром, пока нагнется, пока выпрямится… Потом не спеша вернется к прилавку, положит рыбину на весы и поднимет голову. Обведет рассеянным взглядом магазин, своих подружек-продавщиц, толпу покупателей (не обнаружится ли среди них знакомое лицо?). Потом уже глянет на стрелку весов и начнет медленно соображать.

Скажет: «Рупь семнадцать» — и попытается написать эту цифру на уголке бумаги, в которую завернула рыбу. Но карандаш сломается, и тогда она долго будет колупать его ногтем, пока не покажется кончик грифельного стержня…

О боже! Кажется, за это время можно перечитать «Войну и мир», сосчитать стада диких северных оленей и проложить трассу движения автоматического космического корабля «Земля — Венера». Какое неисчислимо огромное время теряем мы из-за того, что за прилавком магазина стоят иные увальни, копуши, ленивцы, растеряхи, тугодумы! А ведь существуют в природе и такие замечательные человеческие качества, как проворство, ловкость, расторопность, ухарство…

Кстати о последнем: ухарство? А что оно, собственно говоря, означает? Заглядываем в словарь и читаем: ухарство — удаль, молодечество, задор, а ухарь — хват-молодец, бойкий человек.

Так что если теперь меня спросят, кого бы я хотел видеть за прилавком, то я, не задумываясь, отвечу:

— Ухаря!

ЩУКА

Санаторий строили у самой реки, на высоком, обрывистом берегу. По замыслу архитектора, новая здравница всеми своими семью этажами должна была смотреться в зеркальную речную гладь, а высокие мачтовые сосны опоясывали ее полукольцом.

Сидя в кабине подъемного крана, Надя все силилась представить себя в роли отдыхающей в санатории, который они сейчас строят. Вот рано утром она проснется, наденет тренировочный костюм, выйдет на балкон и, глянув на реку и вдохнув полные легкие хвойного воздуха, начнет делать облегченную, «щадящую» зарядку… Нет, не получалась у нее эта роль.

И Надя вспомнила прошлую осень. За хорошие производственные показатели ее премировали путевкой в Кисловодск. Она никогда не была на Кавказе и согласилась поехать. Лечащий врач долго осматривал Надю.

— Тут болит?

— Нет.

— А здесь что-нибудь беспокоит?

— Не беспокоит.

Молодой эскулап краснел и смущался, но не находил в здоровом организме Нади ни малейшего изъяна. А ведь санаторий-то был кардиологический! Выручил молодого врача завмед санатория, заглянувший в кабинет как будто невзначай.

— Что, коллега, есть какие-нибудь затруднения?

— Да вот затрудняюсь относительно диагноза…

Завмед окинул быстрым взглядом крепко сбитую фигурку крановщицы и сказал:

— Зря маетесь, коллега. Пишите «общее переутомление» и не ошибетесь.

Потом он заговорщически подмигнул Наде и, улыбаясь, сказал:

— Вы ведь и впрямь слегка притомились?

Да, Надя была фантастически здорова. Но, вопреки пословице «сытый голодного не разумеет», она очень жалела людей, страдающих какими-нибудь физическими недугами. И потому радовалась, когда их бригаде приходилось строить больницы, поликлиники, дома отдыха, здравницы. Теперь вот они сооружают санаторий для сердечников, один из тех, что красивой белой цепочкой протянутся вдоль речной излучины с ее задумчивыми рощами и веселыми полянами.

Как это здорово придумано! Люди будут гулять по лесу столько, сколько позволяет им здоровье, будут спускаться к реке и всюду любоваться жизнью, радоваться не прекращающемуся ни на миг биению ее пульса.

Река текла внизу незамутненная и в нынешнее жаркое лето очень маловодная. Надя видела сверху речное дно так хорошо, будто оно лежало у нее на ладони. Желтоватый песок, зеленые в речной тине камни покрывали его. На отмелях чистым изумрудом сверкали водоросли, настоящие русалочьи косы, если эти мифологические девы еще не перевелись в здешних водах со времен Даргомыжского.

Много было в реке и других предметов, в которых она явно не нуждалась. Со своей поднебесной высоты Надя видела затопленное бревно, автомобильное колесо, наполовину занесенное песком, старый дырявый жбан и много других проржавевших железяк. На выглядывавшем из-за туч солнце поблескивали бутылки и склянки. Надя подумала, что если бы река смогла вдруг одним махом выбросить на берега все, что нашвыряли в нее за долгие годы люди, то они наверняка ужаснулись бы…

— Раствор подавай! — прервал Надины размышления требовательный окрик снизу.

Загудел мотор, укрепленные на тросах крючья подхватили два вместительных корыта с бетоном. Надя осторожно развернула стрелу и, дав короткий сигнал, точно опустила их на площадку третьего этажа, где шла кладка стены. Надина «мягкая посадка» многопудовой ноши в любой точке строительной площадки славилась среди всех крановщиков СМУ.

Надя разглядывала речное дно и думала, что засоряют реку люди, равнодушные к ней. Но и те, кто как будто ее любит — туристы, рыболовы, — оказываются иногда не лучше. Взять хотя бы того же Леху…

— Кирпич подавай! — опять раздалось снизу.

«Разогрелись девчата, хорошо у них пошла кладка», — уважительно подумала Надя о подружках-каменщицах. Недавно прямо на площадке состоялось короткое собрание, после которого парторг велел Наде вывесить на кабине крана кумачовый плакат. На нем было только четыре слова: «Закончим к Октябрю сборку корпуса!» Когда Надя укрепляла его на металлических рейках крана, то, по правде говоря, ее взяло сомнение: сложить еще четыре этажа не шутка! Но вот стараются каменщицы и монтажник…

Надя подала на металлическом подносе пакет кирпича и глянула на реку. А вот он и Леха — легок на помине. Его сколоченный кое-как из бросовых досок ботик, глубоко зарываясь в воду, плыл по течению, а Леха, стоя в ботике, махал спиннингом то вправо, то влево.

Собственно говоря, вряд ли Леху можно было назвать рыболовом; по мнению Нади, он был просто браконьером. Одно время он околачивался в их бригаде подсобником; показалось тяжело — уволился. Стал дорожником, но и тут не почувствовал особой сладости, ушел. Теперь устроился ночным сторожем в совхозе и целыми днями пропадает на реке. Нахватает рыбешки и шныряет с сумкой по поселку — клиентура у него богатая: летчики с соседнего аэродрома.

В последнее время Алеха пасется у омута, как раз напротив стройки. Надя знала, что его приманивала сюда огромная метровая щука, живущая в омуте. Надя любуется, как хищница выходит на охоту. Не обращая внимания на возню мелюзги, она лениво двигается вверх по течению, маскируясь в тени водорослей. Иногда она надолго замирает, а потом со стремительностью торпеды кидается вперед, и какой-нибудь зазевавшийся окунь или медлительный линь оказывается в ее зубастой пасти.

Надю совсем не тревожили эти разбойничьи вылазки Хозяйки омута. «На то и щука в море, чтобы карась не дремал», — часто говаривал Наде отец, сам заядлый рыбак. Но только теперь весь мудрый смысл этой пословицы дошел до нее.

Разве жизнь рыб не похожа на человеческую? Как и в детстве, Надя любила очеловечивать окружающую ее живность: зверей, птиц, рыб, это помогало ей мыслить, рассуждать и быстрей находить истину. Почему люди, особенно женщины, так следят за собой, стараются продлить молодость, подольше сохранить юную осанку? Их подхлестывает мода, стремление нравиться окружающим, иногда соперничество. Ну, а как получается у рыб? Тут тоже есть свои стимуляторы. Здесь на страже элегантности находится Хозяйка. Надя как будто слышит ее предупредительные сигналы:

— Эй, плотвица, подбери животик, нельзя же так безобразно толстеть!

— Налим Налимыч, шевелите плавниками, вы же совсем обленились!

— Красноперка, какой же ты стала неповоротливой! Захотелось попасть мне на завтрак?

И те рыбешки, которые не внимают этим предупредительным сигналам, попадают Хозяйке на завтрак и на ужин (обедов, по рассказам отца, у рыб не бывает). Зато внимательные и осторожные надолго сохраняют «осанку» и «линии» и без труда уходят от Хозяйки.

Конечно, эти Надины чуть-чуть наивные рассуждения Лехе, как он любил выражаться, были «до лампочки». Да они и не могли прийти в его голову, занятую подсчетами рублевок, которые он получит, если ему удастся «завалить» эту редкостную щуку. Любители заливного под майонезом, не торгуясь, отвалят за нее красненькую.

Но Хозяйка не давалась Лехе, упорно игнорируя его блесны, которые он менял почти после каждого заброса. Она, как говорят картежники, не играла в эти игры. Богатый опыт позволял ей легко разгадывать немудреные Лехины хитрости.

— Раствор подавай! Не задерживай кирпич! — неслось снизу.

Надя проворно работала и со все возрастающей тревогой поглядывала на Леху. Почему он не оставляет своего, казалось бы, бесполезного занятия, что надумал, негодник?

Будь ее воля, Надя сама бы вышвырнула из реки Леху вместе с его паршивой лодчонкой. Но нельзя, он, видите ли, рыболов-спортсмен и тешит свою якобы благородную страсть…

Надя подала на площадку новую порцию бетона и опять посмотрела на копошившегося внизу Леху. Нагнувшись, он что-то колдовал над спиннингом. Так и есть! Леха отвязал блесну и заменил ее драчом — браконьерской снастью, которой хапуги не ловят, а багрят рыбу.

Как будто почуяв опасность, щука завозилась в омуте, боясь выскочить на мелководье и оказаться совсем беззащитной. А Леха, войдя в азарт, хлестал и хлестал спиннингом, не давая пленнице никакой передышки.

И вдруг Надя услышала, как Леха утробно, по-звериному заржал и, согнувшись в три погибели, начал судорожно подматывать туго натянутую леску. Забурлила вода, и Хозяйка показалась на поверхности, отчаянно пытаясь вырваться. Остро отточенные якорьки «драча» впились в ее хвостовой плавник.

Не раздумывая, Надя молниеносным движением развернула стрелу крана в сторону реки и на всю мощь включила ревун. Леха испуганно поднял голову и увидел, что прямо на него падают сверху стальные крючья. Он представил себе, как они сейчас ухватят его за бока и подкинут выше сосен. Ужас сковал браконьера.

— А-а-а-а! — закричал он и, потеряв равновесие, плюхнулся в реку. Оборвав леску, Хозяйка скрылась в омуте.

Холодная купель привела Леху в чувство, и во владениях Хозяйки он больше не появлялся. А вот Надя чуть не пострадала.

На производственной летучке, когда подбивали итоги соревнования, прораб предложил лишить Надю прогрессивки и объявить порицание за оскорбление действием рыболова-спортсмена. Однако бригадир защитил Надю:

— Никакого оскорбления, да еще действием, она не допускала, а просто проявила бдительность в охране окружающей среды. Как и полагается советскому человеку.

С этим все согласились. Хотя Надя совсем и не имела в виду столь высоких материй, когда она заступилась за Хозяйку. Ей просто хотелось, чтобы и после того, как откроют здравницу, Хозяйка жила в облюбованном ею омутке. И чтобы ее ловкостью, силой любовались те, кто, может быть, после лечебных процедур спустятся к реке или рано утром выйдут на балкон, чтобы заняться облегченной, «щадящей» зарядкой…

СТРАДАНИЯ МОЛОДОГО ВЕТРОВА

Если быть точным, то Ветровых на С-ом заводе «Торгмаш» — двое, и оба Николаи. Только старший Ветров уже не один десяток лет трудится слесарем-сборщиком, а вот его сын, инженер, служит в отделе новой техники. И речь дальше пойдет именно о нем, молодом Ветрове.

Так вот, нельзя сказать, что Коля Ветров легкомысленный или ветреный человек (последнее, впрочем, оправдывалось бы его фамилией). Нет, он всегда отличался исполнительностью, точностью, всегда серьезно вникал в порученные ему дела. И все же в кругу знакомых слыл он непоседой. Бывало, позвонят ему на службу:

— Попросите, пожалуйста, к телефону Ветрова.

И слышат в ответ:

— Рады бы, да не можем. Он в отъезде.

Через неделю опять кто-нибудь звонит:

— Николая Ветрова.

— Отсутствует Ветров, в командировке он.

В третий раз такая же картина:

— Коля, это ты?

— Нет, это не он. Коля срочно вылетел в Ташкент.

А если учесть, что в телефонной трубке то и дело звучат юные девичьи голоса, то можно понять, как страдает молодой Ветров из-за своих частых отлучек. Однако эти отлучки расстраивали Николая не сами по себе. Его бесили, выводили из равновесия причины и поводы, по которым ему приходилось покидать родной С-ск. Вот как это обычно бывало.

Вызывает молодого инженера начальство и говорит:

— Ну что ж, Николай Николаевич, работа над новым образцом, как вы знаете, завершена. Пора вам собираться в дорогу.

— Но почему опять мне?

— А как же: вы у нас самый молодой, семьей пока не обзавелись, вам и ехать. Забирайте образец, всю документацию и на аэродром. Счастливого полета!

По молодости ли, по расторопности или по стойкости ко всем командировочным передрягам, но только стал наш Коля Ветров в отделе единственным ходатаем по инстанциям, где утверждаются новые изделия и устанавливаются цены на них. Ох, а что это за изделия! Если бы везти модель лунохода, образец нового лазера или счетно-решающего устройства, а то стыдно сказать!..

И Коля не говорил. Бывало, спросит его подружка, зачем летал аж в самую Москву, Ветров напустит на себя таинственность и промолвит неопределенно:

— Возил на утверждение образец нашей новой продукции.

И точка. Ведь не скажешь же девушке, что на самом деле вез в столицу, в Институт мебели, обыкновенную деревянную табуретку. Не поймет девица, расхохочется. А вояж в подмосковный Загорск, чем он лучше? Пришлось инженеру Н. Ветрову сопровождать… детский конструктор, выпускать который, оказывается, без согласования с НИИ игрушек нельзя.

В город Павлово-на-Оке выпадало нашему Николаю возить садовую тележку, будто модель нового автомобиля. А поездка в Горький вообще была позорной: пришлось Ветрову доставлять туда на согласование с научно-исследовательским институтом архисложное сооружение, которое прибивается к стене и куда люди вешают свои пальто, шапки и шляпы. Догадываетесь, о чем идет речь?

Такая вот выходит петрушка. Люди как будто взрослые, дипломированные специалисты, а приходится возиться со всякой мелочью. И не в том зло, что стыд и срам получается, а в том, что и само дело страдает. Пока возят какую-нибудь кастрюльку туда-сюда, глядишь, другие фирмы насытили рынок, значит, надо ставить на новинке жирный крест.

В рассуждении всех этих обстоятельств заводчане давно добиваются отмены неоправданных дальних вояжей. Надо, говорят они, право утверждения образцов несложных изделий и установления цен на них передать местным компетентным органам. Но к разумному этому голосу никто не хочет прислушиваться. И потому страдания молодого Ветрова продолжаются.

Говорят, что недавно на заводе решили проблему изготовления скалок. Служба изучения спроса установила, что хозяйки в скалках нуждаются, а в магазинах их нет. Сказано — сделано. Подобрали подходящий материал, нашли мастера, и вот она, скалка, готова. Теперь берутся за Николая:

— Помоги, Ветров, составить техническую документацию на новое изделие. Все равно ведь тебе придется проталкивать его по инстанциям.

Ветров, конечно, подчинился. Обложил себя справочниками, словарями и засел за работу. Но чувствует, что ничего путного про скалку сочинить не может. Мучился, мучился, потом пришел к начальнику отдела и подал ему большущий лист бумаги. А на листе красивым почерком выведен такой формуляр:

«Круглый деревянный валик, употребляемый для раскатки теста на тонкие пласты».

— И это все? — спросил начальник.

— Все, — скромно потупив глаза, ответил Коля.

Начальник недовольно фыркнул:

— Ну, знаешь, такой технический паспорт выглядит как-то несолидно. Надо, например, описать в паспорте форму изделия.

— Она уже описана, — сообщил Ветров и указал пальцем на слово, с которого начиналась техническая характеристика изделия. — Она у нас круглая. А выпускать квадратные скалки пока еще никто не пробовал.

— Тогда укажите, из какого материала сделана скалка.

— А я указал. Она у нас деревянная, так как железные скалки вряд ли будут пользоваться спросом.

— Ну, а про назначение изделия вы не забыли указать?

— Не забыл. Мы рекомендуем потребителю раскатывать нашей скалкой только тесто. А для асфальта, бетонного раствора требуются уже другие орудия…

Начальник отдела рассердился:

— Хватит, Ветров, надоело мне с тобою пререкаться. Пойди к себе, хорошенько подумай и представь мне не филькину грамоту, а техническую документацию, составленную по всей форме.

— Что ж, я пойду, — покорно согласился наш герой.

— Вот-вот, иди. И готовься к командировке. Путь предстоит не близкий.

И тут молодой Ветров взбунтовался:

— Не поеду! Чтобы я со скалкой?! Да вы что же, меня за человека не считаете?!

Произнеся эти слова и задыхаясь от гнева, Коля оглушительно хлопнул дверью.

Начальник остался один. И стал думать, как найти выход из создавшегося конфликта. Чтобы все-таки снабдить домашних хозяек скалками, в которых, оказывается, они нуждаются.

ШКОЛА КРАСНОРЕЧИЯ

— А здорово мы в электруху внедрились, — сказал один. — Клево!

— В самую кость! — поддержал другой.

Говорили меж собой студенты. Это было видно невооруженным глазом: первый придвинул к самому носу толстую тетрадь с конспектами, второй рассеянно листал учебник.

— А баня эта, по-ихнему, по-финляндскому, самуной называется, и кости в ней размягчаются, как лапша…

— Убиться можно!

— И после такой самуны, сказывает племяш, никакая универсамовская альбо посадочная свалка не страшна, кости в ней скрипят, а не ломаются…

— Убиться можно!

Говорят малаховские тетушки, собравшиеся в столицу за покупками, о чем свидетельствуют их вместительные сумки, покачивающиеся на вагонной полке.

Да, помяло нас основательно, потому что садились мы в электричку после полуторачасового утреннего перерыва, когда платформа заполняется людьми, как рыночный прилавок раскрашенными глиняными котами и кошками. Мне захотелось почитать, но руку, в которой портфель с книгой, не вытянуть, ее будто гвоздями к туловищу приколотили.

Я кручу головой и вижу, что сидящий впереди меня на лавке гражданин держит на коленях что-то печатное. Если немножко наклониться, то текст читается хорошо. Правда, на коленях у гражданина не журнал и не книга, а какая-то отстуканная на машинке рукопись. Но выбирать в моем стиснутом положении нельзя. Приходится довольствоваться тем, что послано судьбой.

Гражданин, одетый подчеркнуто тщательно, явно следует в Москву с официальной миссией. Об этом нетрудно догадаться, прочтя заглавный лист рукописи: «Речь по вопросу бытового обслуживания населения». Гражданин едет на какое-то совещание, где ему предстоит не просто присутствовать, но по возможности эффективно использовать законные пятнадцать минут, отведенные оратору по регламенту. Теперь за какие-нибудь два часа до того момента, когда ему придется выйти на трибуну, гражданин в последний раз зубрит текст речи. Толстым розовым пальцем он водит по строчкам, а губы его почти беззвучно шевелятся. Едва слышны слова:

— …товарищи! Мы… определенных успехов… иногда… недостатки… дополнительные трудности…

Ему явно мешали. Разноголосый говор назойливо лез в уши, отвлекал от тщательно выверенного текста.

— Как полагаешь, сэр, сплавим сегодня начерталку?

— Или — или! Возможен и печальный вариант: фейсом об тейбл.

— …Следующая остановка бр… хр…

— А вертушка у него, диски — потряска!

— Ты сразу и отключилась?

— Спрашиваешь!

— …не прислоняться… двери автоматически… хр… бр…

— А еще, сказывает племяш, опосля самуны той примают они прохладительное — и в лежку!

— Бражку принимают?

— Если бы! А то уиску какую-то. Привозил от них племяш, пробовала я, горечь одна, будто полынь.

— …платформа бр… хр… Следующая станция бр… хр…

А он все зубрил и зубрил:

— …товарищи! Мы… определенных успехов… иногда недостатки… К нам идут граждане, гражданки… Мы за превосходное обслуживание…

И мне думалось, что неумолчная вагонная молва не выбьет его из колеи. Тем временем поезд замедлил ход.

— Бр… хр… Станция Москва… не забывайте сумки и чемоданы…

Вагоны быстро опустели, и пассажиры проворно разбежались, каждый по своим делам.

Я не упускаю из вида гражданина с папочкой, где лежат отстуканные на машинке листочки. Мне почему-то хочется посмотреть до конца, как он выполнит свою официальную миссию. Я иду за ним по пятам и оказываюсь в зале, где собрались участники совещания. Ему предоставляют слово. Он выходит на трибуну, но никак не может развязать тесемки. На помощь приходит председатель:

— Николай Иванович, а ты бы без бумажки. Ведь здесь же все свои.

И тогда оратор, решительно отодвинув папку, начинает свою речь экспромтом:

— Братва! Мы ишачим, не разгибая хребта, чтобы клиент, скажем, клевая чувиха, придя к нам, не прокручивал зря динамо. Самуной мы, конечно, не располагаем, но и без нее полный обалдемон можем устроить.

Зал замер, потом раздался шум, смех… Председатель снова вмешался:

— К порядку, товарищи! А ты, Николай Иванович, если можешь, выражайся проще и понятнее. Спикай без сдвигов, иначе получится полная отключка…

Председатель тоже иногда ездил электричкой, уроки красноречия, которые дает разношерстная вагонная публика, перепадали и ему. Так что и он, как говорится, не был чужд…

С БЕРЕГОВ МОЛОЧНОГО РУЧЕЙКА История положительного репортажа

На этот раз в райпищеторге меня встретили очень приветливо. Особенно когда узнали о цели моего визита.

— Вы на самом деле хотите написать положительный репортаж? Не обманете? А то был у нас случай с одним вашим коллегой. Жажду, говорит, запечатлеть портрет передовика, а сам трахнул фельетоном. Какую душу загубил!

Я поклялся, что ничьих душ губить не собираюсь. Мое намерение — показать, как работники общественного питания откликаются на жалобы и предложения посетителей.

— Тогда вам надо в «Молочный ручеек», — сказал мой собеседник. — У них самый высокий процент реагирования и внедрения. Что-то около девяноста пяти.

И вот я в кафе, название которого, с одной стороны, сообщает о его профиле, а с другой — содержит тонкий, ненавязчивый намек на не столь уж отдаленные времена, когда подобного рода отдельные, робкие ручейки сольются в могучие молочные реки…

Заведующий кафе, мужчина лет сорока, отнесся к цели моего визита с полным пониманием.

— Предложения клиентов, их замечания, дружеская критика — это, как бы вам сказать… — заведующий сделал паузу, подыскивая подходящее сравнение, — …это все равно что освежающий ветерок, струи прохладного душа после закрытия заведения. Это…

Тут заведующий окончательно умолк, да никаких других слов от него и не требовалось. Его лицо и вся несколько преждевременно округлившаяся фигура выражали такое довольство и блаженство, будто он и в самом деле стоит под прохладным душем, а вдобавок мощный вентилятор гонит к нему прохладные струи воздуха…

Я решил деловым вопросом вернуть его на землю:

— Скажите, а как много поступило к вам жалоб и предложений?

— Тридцать два, — сухо и буднично сказал он, будто только что не витал в облаках. — Я имею в виду итоги прошлого года. В конце первого полугодия нынешнего года мы закрыли тридцать жалоб и претензий. Над устранением оставшихся двух недостатков, отмеченных посетителями, коллектив кафе продолжает работать в настоящее время.

Мне было интересно узнать, что из себя представляли те тридцать ныне «закрытых» то есть удовлетворенных, претензий посетителей.

— Пожалуйста, могу перечислить. Посетители, особенно пожилые, жаловались на сквозняки. Я распорядился задраить наглухо все форточки. Были жалобы на недолив напитков. Через аптечный склад я достал мерную посуду, и теперь наши посетители, принимая молочные коктейли, могут не только контролировать буфетчицу, но и самих себя: нанесенные на стакан деления абсолютно точно показывают, сколько граммов человек отправил в свой желудок и сколько напитка еще осталось. Одному посетителю, по образованию художнику, не понравились наши обои — мы их сменили, другому, музыканту, показался узким и однобоким репертуар пластинок, которые мы крутим на проигрывателе, — репертуар расширили, и так далее. Если хотите, посмотрите нашу отчетность сами.

Я взял толстую, как принято говорить, амбарную книгу и полистал ее. Многие записи, вроде жалоб на обилие мух, были обычными, а некоторые показались мне оригинальными. Вроде этой: «У буфетчицы Насти слишком высокий бюст, что у части посетителей может вызвать нежелательные мысли, особенно у молодежи».

— Прочли? — спросил меня заведующий.

Я кивнул.

— Насчет мух нам особенно и хлопотать не пришлось. Похолодало, и они сами исчезли. А вот с Настей повоевать пришлось ей, видите ли, лавры зарубежных кинозвезд покоя не давали. Но слава женскому коллективу нашего кафе — утрясли и этот вопрос.

Пора было заканчивать беседу. Напоследок я спросил:

— А какие две претензии вам еще не удалось закрыть?

Заведующий проворно раскрыл книгу и указал на подчеркнутые жирной чертой критические замечания:

«31. В кафе крайне редко бывают молочные блюда, что противоречит его профилю, отраженному в вывеске».

«32. Если же такие блюда появляются, то их в рот нельзя взять, потому что приготовляются они из испорченных, прокисших молочных продуктов».

Когда я, возвратившись в редакцию, рассказал руководителю нашего отдела о посещении кафе «Молочный ручеек», тот пришел в восторг:

— Из тридцати двух предложений граждан выполнили тридцать? Молодцы! Пиши срочно репортаж. Для рубрики «В гостях у передовиков».

И я написал.

Жаль только, что при правке исчезло место, где описывалось мое расставание с заведующим кафе. Признаться, в ту минуту, когда я переписывал в блокнот пункты 31 и 32, меня поразила происшедшая в заведующем перемена. На его лице и в помине не было прежнего выражения довольства и блаженства. Наверное, в душевой иссякла вода и кто-то выключил вентилятор.

— Эта сценка неуместна в репортаже, — сказал редактор, вычеркивая абзац. — Поберегите ее для вашего будущего фельетона.

Пришлось согласиться.

ОПРОВЕРГАТЕЛЬ Диалог в двух сценах

На сцене за письменным столом сидит Ф е л ь е т о н и с т, погруженный в процесс творчества. Входит т е т я П а ш а.

Т е т я П а ш а. Иван Иванович, пришел Опровергатель. Вас требует.

Ф е л ь е т о н и с т (решительно). Ну что ж, тетя Паша, просите!

Тетя Паша уходит. Входит О п р о в е р г а т е л ь, он разгневан. Видит на столе журнал, развертывает его, тычет пальцем в фельетон.

О п р о в е р г а т е л ь. Это вы писали?

Ф е л ь е т о н и с т. Я.

О п р о в е р г а т е л ь. Как не стыдно!

Ф е л ь е т о н и с т (по-прежнему твердо). Не знаю, чем вызван ваш гнев, но надеюсь, вы не будете отрицать, что в прошлое воскресенье толкнули на стадионе пожилую гражданку и даже не извинились?

О п р о в е р г а т е л ь. Ложь, дело было совсем не так!

Ф е л ь е т о н и с т. Ага, значит, и в кино «Прогресс» вы не нагрубили билетерше Тане?

О п р о в е р г а т е л ь. Выдумка! Вы все переврали!

Ф е л ь е т о н и с т. И сотрудницы учреждения, в котором вы работаете, не плачут от ваших вечных придирок и колкостей?

О п р о в е р г а т е л ь. Подтасовка фактов, недостойная журналиста!

Ф е л ь е т о н и с т (накаляясь гневом). Значит, по-вашему, выходит, что передо мной невинный агнец? Это вы хотите доказать?

О п р о в е р г а т е л ь (нервно комкает журнал). Нет, я хочу доказать другое. Я хочу, чтобы вы поняли простую истину: право судить проступки отдельных граждан с высоких моральных позиций принадлежит не только вам, журналистам, а и нам, людям заблуждающимся и совершающим ошибки.

Ф е л ь е т о н и с т (растерянно). Я вас не понимаю…

О п р о в е р г а т е л ь. Не понимаете? А как же тогда расценить вашу попытку приукрасить и облагородить факты в этом злосчастном фельетоне? Вы утверждаете, что я не извинился перед женщиной на стадионе. Если бы это было так! А ведь я и ее мужа обозвал хамом.

Ф е л ь е т о н и с т. Но позвольте!..

О п р о в е р г а т е л ь. Не позволю! Возьмем случай в кинотеатре «Прогресс». Как можно было представить его на страницах печати в таком искаженном виде? Ведь я не нагрубил билетерше, а оскорбил ее. И она вовсе не Таня, а Татьяна Павловна, ей под пятьдесят, она мне в матери годится.

Ф е л ь е т о н и с т (еще в большей растерянности). Но ведь возраст — это только малосущественная деталь.

О п р о в е р г а т е л ь. Для вас, может быть, — да, а для меня она очень важна. Потом, вы упомянули в фельетоне сотрудниц нашего учреждения. А почему только их? Вы же великолепно знали, что от моего несносного характера страдает буквально весь штатный состав. Зачем вам понадобилось смягчать факты?

Ф е л ь е т о н и с т (в полном недоумении). Но чего же вы теперь хотите?

О п р о в е р г а т е л ь. Опровержения! После вашего фельетона мне стыдно глядеть людям в глаза. Почему вы не высказали всю правду обо мне, какой бы неприятной она ни была? Чему может научить меня и других такая половинчатая критика? Нечестно так поступать, товарищ Фельетонист! Я буду жаловаться на вас редактору!

Опровергатель, сердито хлопнув дверью, уходит.

Ф е л ь е т о н и с т (набирает телефон). Маша! Можешь меня поздравить! Сейчас приходил Опровергатель. Ругал? Не то слово. Он меня готов был живьем скушать. Но такой симпатичный, такой милый! Приеду домой, расскажу.

На просцениуме появляется т е т я П а ш а.

Т е т я П а ш а. Извините, гражданин зритель, но только мы поднапутали малость, и придется вам посмотреть ту же сцену еще раз.

Открывается занавес. На сцене за письменным столом сидит Ф е л ь е т о н и с т, погруженный в процесс творчества. Входит т е т я П а ш а.

Т е т я П а ш а. Иван Иванович, пришел Опровергатель. Вас требует.

Ф е л ь е т о н и с т. Тетя Паша, а нельзя ли его… того? (Делает соответствующий жест рукой.)

Т е т я П а ш а. Нельзя. Я пробовала его того… А он не того…

Ф е л ь е т о н и с т (тяжело вздыхает). Ну тогда просите. (Убирает со стола тяжелые предметы.)

Входит типичный О п р о в е р г а т е л ь: он щегольски одет, деловит, спокоен. У него в руках портфель.

О п р о в е р г а т е л ь (навстречу приподнявшемуся со стула Фельетонисту). Садитесь, садитесь! Я к вам ненадолго. (Разваливается в кресле. Берет со стола журнал.) Это вы писали?

Ф е л ь е т о н и с т (смущенно). В некотором роде… я.

О п р о в е р г а т е л ь. И вам не стыдно?

Ф е л ь е т о н и с т (с трудом подбирая слова). Видите ли, уважа… обожа… бжа-бжа-бжа…

О п р о в е р г а т е л ь (любуется своими ногтями). А вы не волнуйтесь. И называйте меня просто: дорогой товарищ!

Ф е л ь е т о н и с т (в тон). Дорогой товарищ! (Опять с трудом подбирает слова.) Не знаю, чем вызван ваш визит, но… льщу себя надеждой и… рассчитываю… Да, надеюсь, вы не будете отрицать, что, отдыхая в прошлое воскресенье на стадионе, вы… коснулись плеча пожилой гражданки и… забыли извиниться.

О п р о в е р г а т е л ь. Не буду отрицать, не буду!

Ф е л ь е т о н и с т (несколько ободрясь). И что в эпизоде с билетершей кинотеатра «Прогресс» Таней вы вели себя… не наилучшим образом.

О п р о в е р г а т е л ь (закидывает ногу на ногу). Признаю и этот эпизод.

Ф е л ь е т о н и с т (обрадованно). Ага! Значит, и то, что сотрудницы учреждения, где вы работаете, льют слезы, — тоже правда?

О п р о в е р г а т е л ь (меняет положение ног). Правда, льют. Так рыдают, что слышно в соседней конторе.

Ф е л ь е т о н и с т. Так чего же вы хотите?

О п р о в е р г а т е л ь (ковыряет в зубах). Опровержения.

Ф е л ь е т о н и с т. Но как вам удастся доказать, что фельетон неправильный?

О п р о в е р г а т е л ь (достает расческу, причесывается). А мне и не надо ничего доказывать. Это вам придется доказать, что ваш фельетон правильный.

Ф е л ь е т о н и с т (судорожно срывает галстук, расстегивает ворот). Значит, вы уже… того… написали?

О п р о в е р г а т е л ь (достает портфель). А вы как думали? И обосновал мотивы каждого своего поступка. Вот вы защищаете пожилую гражданку на стадионе. А знаете, что она меня укусить хотела? Ну, я и толкнул ее легонько. В порядке самообороны. Да и эта ваша Таня тоже хороша. Отрывает у меня билет и говорит своей напарнице, что, дескать, героиня фильма бездарна, как телефонная будка. Пришлось мне тут же популярно разъяснить этой Тане разницу между билетершей и кинокритиком с дипломом ВГИКа. А о наших учрежденческих девицах вообще не стоило говорить. Одна бросила мужа из уважаемой семьи, другая щеголяет в мини-юбке, а третья еще хуже!

Ф е л ь е т о н и с т (взволнованно). И куда же вы написали?

О п р о в е р г а т е л ь (открывает портфель). Вот это письмо — в редколлегию вашего журнала, это — в партийную организацию, затем заявление в нарсуд, районному прокурору, городскому прокурору, жалоба в прокуратуру республики…

Ф е л ь е т о н и с т (с мольбой). Остановитесь!

О п р о в е р г а т е л ь. Нет, теперь меня уже не остановишь. И не думайте, молодой человек, что все эти письма, заявления, жалобы я отправлю сразу. Нет, адресаты будут получать их постепенно. Пройдут месяцы, а может быть, и годы. Колхозники Кубани проложат в степи еще один оросительный канал. Вернется с промысла китобойная флотилия. Ваша жена принесет вам первенца, у него прорежутся зубки, и он научится бегать. А вы все будете ходить по инстанциям, писать объяснения и доказывать, доказывать… Вот так-то, молодой человек. А сейчас я пошел к вашему редактору. Чао!

Ф е л ь е т о н и с т (набирает телефон). Маша! Поздравляю тебя. У нас скоро будет ребенок. Ничего я не выдумал! Верный человек предсказал. У бэби прорежутся зубки, а я буду ходить по инстанциям и доказывать, доказывать… (В изнеможении падает со стула.)

Занавес. На просцениум выходит т е т я П а ш а.

Т е т я П а ш а. Вот как было дело. А то, что мы показали вначале, — просто мечта. И неизвестно, сбудется ли она когда-нибудь…

МАГИЯ

В наше время, обозначенное тремя прописными буквами — НТР (сиречь: научно-техническая революция), мало кто верит в магию. Жизнь подбрасывает нам слишком много диковин, вполне объяснимых современной наукой и техникой, и у человека просто не хватает запоминающихся устройств, чтобы воспринимать еще и факты сверхъестественные. Тем не менее магические явления существуют, и есть люди, которые в них верят. К числу этих людей можно отнести и меня.

Мое сползание с материалистических позиций произошло, конечно, не сразу. В детстве я безотчетно верил в магическую силу многих действий и слов. Мне казалось, что если окропить живой водой распластанную на кухне рыбу, то куски срастутся и рыба немедленно заплещется в посудомойке. А если произнести слова «Сезам, откройся!», то немедленно распахнутся дверцы шкафа, где родительница хранила самое мое любимое клубничное варенье. С возрастом я понял, что нельзя указания магической науки понимать так прямолинейно. И вот уже в зрелом возрасте я встретился с Чеченкиным — профессором, доктором и даже, если хотите, академиком магии.

Вначале Чеченкин, конечно, не помышлял о столь высоких званиях, а служил рядовым сотрудником при зверинце. И вдруг, совершенно неожиданно, его назначили директором. Очевидно, решающую роль сыграла безупречная во всех отношениях чеченкинская анкета. Но все близко знавшие его диву давались: как можно было доверить этот пост человеку, совершенно невежественному в зоологии? И со страхом ждали, как при первом же серьезном затруднении или конфликте Чеченкин с треском провалится. Но ждали напрасно.

Происшествие вскоре случилось, и немалое: южноамериканская пума прогрызла стену соседней клетки, проникла туда и подралась с индийской пантерой: ЧП высшей категории! Но Чеченкин не растерялся. Он вызвал заместителя по научной части и спокойно сказал ему только одно слово:

— Разберитесь.

И заместитель разобрался. Он знал, что между представителями семейства кошачьих иногда вспыхивает острая вражда, очевидно, на почве соперничества в охоте. И хотя оба зверя давно уже ни за кем не охотились, если не считать случайно залетавших в клетки воробьев, по-видимому, пума возненавидела свою соседку и решила с ней расправиться. Драчливую гостью из Латинской Америки перевели в клетку подальше, и мир в отряде хищников был полностью восстановлен.

А сторожа зверинца, пораженные административной мудростью Чеченкина, восхищенно воскликнули:

— Голова!

Прошло какое-то время, и случилось не новое ЧП, а значительно хуже — поступило в зверинец сверхсрочное и сверхтрудное задание. Вышестоящая инстанция запрашивала Чеченкина, может ли зверинец явиться опорной базой для весьма выгодной государству торговли животными с заграницей. Требовалось представить конкретные предложения и обоснованные расчеты. Сотрудники зверинца, узнав о задании, говорили меж собой:

— Ну где ему, убогому, справиться с этакой головоломной задачкой! Каюк нашему Чеченкину!

И снова ошиблись. Чеченкин не запсиховал, не ударился в панику, а вызвал заместителя по административной части и, передав ему руководящую бумажку, спокойненько сказал:

— Разберитесь.

Заместитель оказался докой по части проектов и предложил создать за городом филиал, где специалисты зверинца могли бы наблюдать за животными перед их отправкой в иные страны. Проект наверху утвердили, и скоро под началом Чеченкина оказался еще и зооцентр, быстро завязавший прочные коммерческие связи со многими зарубежными фирмами. А о самом Чеченкине уже не сторожа зверинца, а кое-кто повыше говорили:

— Ухватистый мужик, какое дело раскочегарил! Надо подумать о нем.

Подумали и перебросили Чеченкина с диких животных на объединение «Конопля». А так как, по скудным понятиям нашего, героя, конопля мало чем отличается от чечевицы и проса, то на новом посту у него тоже возникло немало трудностей. Однако умные, расторопные помощники и магическая формула «Разберитесь» выручали Чеченкина и тут. Благодаря этому отрасль процветала на радость потребителям конопляного масла и крепчайших веревок из конопляной тресты, успешно соперничавших на мировом рынке со знаменитым манильским канатом.

Так и жил Чеченкин. Его часто перебрасывали: с конопли на молоко, с молока на сыроделие, с сыров на заготовку лекарственных растений. И всюду из особых затруднений и передряг он выходил с честью. С течением времени он пообтесался, завел себе окуляры в наимоднейшей стальной оправе, японский транзистор, дубленку. Научился говорить по-современному: «Наши кадры где-то недобирают в чуткости к людям», «Надо уметь адаптироваться в изменившихся условиях среды» и т. д. И, конечно, он никогда не расставался с магическим словом «разберитесь». Это была его палочка-выручалочка. Но однажды она не сработала, а, вернее, обернулась к Чеченкину другим концом.

Произошло это следующим образом. Кто-то доложил вышестоящему начальнику, что Чеченкин — дутая величина, что за внешним лоском он скрывает ужасающую пустоту и невежество. И вот тогда вышестоящий начальник написал на поступившей докладной записке короткую резолюцию: «Разберитесь».

Из этого происшествия следовали, по крайней мере, два вывода:

а) Чеченкин отнюдь не является монополистом в служебном мире по части произнесения магических словечек;

б) не иначе, как Чеченкина вскорости уколупнут.

Так и случилось. Те, кому следовало, разобрались и по «тихой» освободили Чеченкина от должности.

С тех пор я проникся еще большей верой в силу магического слова «разберитесь»! И как только услышу это словечко снова, так сразу вспоминаю Чеченкина, его славные деяния и жду, когда свершится очередное чудо или слетит с плеч чья-нибудь голова.

Нет, как ни говорите, а я остаюсь при своем мнении: хотя мы и живем в эпоху научно-технической революции, однако магия продолжает играть в нашей жизни свою определенную роль.

ИСКУССТВО ВЕЩАНИЯ

С некоторых пор я стал задумываться над тем, что занимаю слишком скромное положение в жизни. Конечно, народная мудрость правильно подсказывает, что каждый сверчок должен знать свой шесток. Но, разбредясь по своим шесткам, не совершаем ли мы трагической ошибки, губя, может быть, в самом зародыше заложенные в нас таланты?

Другое дело — голубой экран. К нему прикованы миллионы глаз. Под воздействием излучаемой ими тепловой энергии таланты распускаются, как цветы.

Смотрел на днях передачу со стройки. Ну, показали, как полагается, высоченные подъемные краны, не завершенные еще коробки будущих квартир, а потом перенесли действие внутрь. Дают крупным планом человека с микрофоном и рядом с ним — строителя-плотника. В руках плотник держит молоток, а во рту — несколько гвоздиков. Человек с микрофоном спрашивает:

— Скажите, товарищ, в руках у вас, кажется, молоток?

— Молоток, — отвечает.

— А во рту?

— Гвозди.

Внятно так отвечает, научился, видать, и посторонние предметы во рту держать, и с телекорреспондентом разговаривать. Как Демосфен.

— И эти гвозди вы, наверное, забивать будете? — продолжает докапываться корреспондент.

— Да, попробую, — отвечает плотник. — Когда гвозди есть, отчего же их не забить?

Интересная, содержательная идет между ними беседа. А когда она закончилась, диктор объявил: «Вел передачу такой-то».

А этого «такого-то» я узнал. Раньше во время передач он все кабель от камеры носил. А теперь стал ведущим. Вырос, значит.

В другой раз передавали беседу с моряком, вернувшимся из дальнего плавания. У микрофона была симпатичная девушка.

— Николай Иванович, — сказала она моряку, — поделитесь, пожалуйста, впечатлениями о вашем плавании. Телезрителям будет интересно послушать рассказ бывалого человека. Прежде всего скажите: вы стали моряком после того, как окончили мореходное училище?

— Да, окончил мореходку.

— Интересно. И стали плавать?

— Стал плавать.

— Интересно. А капитаном вы уже служите на флоте десять лет?

— Так точно, десять.

— Очень интересно! А теперь расскажите, как вы спасли японский рыболовный траулер. У него, кажется, вышло из строя рулевое управление?

— Да, вышло из строя.

— И его несло по волнам?

— Несло. По волнам.

— А вы подали ему буксир и отвели в порт?

— Отвели.

— Потрясающе! Вот она, дорогие телезрители, романтика морских дорог. Спасибо, Николай Иванович. Оказывается, вы не только отважный моряк, но и интересный собеседник.

Девушка тоже оказалась знакомой. Раньше, когда, например, выступал певец, она ставила перед ним микрофон. А теперь ее научили искусству ведущей.

Просмотрев несколько таких передач, я пришел к выводу, что искусство ведущего основано на двух принципах: а) надо говорить только о таких вещах, которые телезритель видит сам и в которых он прекрасно разбирается; б) беседуя с моряком (шахтером, животноводом, спортсменом и т. д.), надо не столько слушать его, сколько говорить самому. И тогда в передаче не будет никаких накладок.

Едва я сформулировал для себя эти принципы, как меня позвали на кухню обедать. Усевшись за стол, я спросил жену:

— Скажи мне, дорогая, ведь правда, что в левой руке ты держишь тарелку, а в правой половник?

— Угадал.

— А сейчас ты зачерпнешь в кастрюле супу и нальешь его в тарелку?

— Зачерпну и налью.

— И суп — он просто так и называется: суп?

— Он-то так и называется. А как вот тебя назвать?

Не поняла! А ведь я уже готовился стать ведущим и, как видите, начал делать первые успехи…

МЕСТО ПОД СОЛНЦЕМ Немножко грустный рассказ

С тех пор как себя помню, я всегда искал место под солнцем. На нашей несколько переохлажденной планете мне мучительно хотелось занять такое положение, чтобы я всегда видел чудесное светило, а оно меня. И чтобы можно было всю жизнь нежиться в ослепительном блеске и благотворном пламени его лучей. Такая вот существовала мечта. Не боясь выспреннего тона, назову ее золотой нитью, сотканной из солнечной плазмы.

Что это? Рано пробудившиеся наклонности карьериста? Бесплодные грезы юного, но такого стародавнего Обломова? Или вполне осознанное кредо сибарита наших дней — длинноволосого хиппи? Может быть, может быть…

Но тогда давайте назовем циником и ловчилой лупоглазого лягушонка, который спозаранку карабкается на лист кувшинки, чтобы встретить солнечный восход на этой идеально ровной зеленой площадке. А стройному буку, гордо взметнувшему ввысь свою зеленую вершину, скажем:

— Ты карьерист, бук. Неприятно смотреть со стороны, как ты изо всех сил тянешься к солнцу. Хочешь растолкать соседей и всех их опередить?

Промолчит бук, ничего не ответит на такие несправедливые речи. Потому что не такая уж блестящая карьера — попасть в руки колесного мастера и потом всю жизнь бежать куда-то вслед за быстрой упряжкой, нести на себе тяжелую поклажу.

Между прочим, и лягушонок, если его даже рассматривать в лупу, совсем не волосатик, он голенький, как ладонь. А трудится так самозабвенно! И когда пожирает разных вредных для человека и животного мошек и мушек. И когда, натужась до предела, вплетает свой голос в общий лягушиный оркестр, стройности и мелодичности которого могут только позавидовать иные музыкальные ансамбли, призванные услаждать слух меломанов с транзисторами. А если лягушонок иногда и понежится на солнцепеке, то нельзя же считать это обломовщиной или хуже того — хиппизмом…

Вдумайтесь, друзья, хорошенько в эти и подобные им примеры. Не сомневаюсь: вы придете к выводу, что в моих поисках места под солнцем не было абсолютно ничего предосудительного!

Шли годы, я искал. Солнце было далеко-далеко и казалось недостижимым. Я выбирал пригорок, холмик, бугорок и карабкался на него, в надежде оказаться хотя бы на несколько метров поближе к заветной цели. Но случалось, оступался и катился вниз. А иногда меня подводило пресловутое чувство локтя. Вдруг что-то острое впивалось мне в бок, из-за боли я терял равновесие и летел кувырком на исходную позицию. Мои колени были постоянно в ссадинах, а в тех случаях, когда не удавалось заслонить лицо, на лбу возникали синяки и шишки.

И вот однажды, поднимаясь с земли и потирая ушибленное место, я услышал за спиной чей-то ангельский голосок:

— Бедненький, как мне вас жалко! Неужели вам никогда не приходила в голову такая простая мысль, что в одиночку ничего добиться нельзя?

Я живо обернулся и увидел девушку. Ничто так не будоражит душу, как чье-нибудь сочувствие и участие. Я был растроган, ее глаза заметно увлажнились. А ведь от жалости до любви — один шаг. Опять же, не страшась выспренности, сразу же сообщу, что два нежных робких ручейка слились в единый бурный говорливый поток. Впрочем, говорила главным образом она.

— Милый, я убеждена, что мужчины ужасно непрактичны, — рассуждала прелестная женушка, нежно врачуя мои застарелые ссадины и царапины. — Отныне, дурачок, слушайся меня, и тогда ты быстро получишь все, чего тебе хочется достигнуть в жизни.

Я сказал, что мне ничего особенного не нужно, только было бы крохотное местечко под солнцем. Она коротко ответила: будет!

А потом стало происходить что-то странное. Она критически расценивала каждый мой шаг.

Вот мы направляемся в «Распредсолнце».

— Милый, почему ты так спешишь? Ведь мы идем не на пожар, не правда ли?

Я стараюсь идти медленнее.

— Голубчик, ну что ты тянешься, будто неживой? Очнись! Если двигаться по-черепашьи, то мы как раз попадем к шапочному разбору.

Из-за пререканий опоздали. На «Распредсолнце» — огромный висячий замок. И записка: «Уехала на базу за лимитами».

Но вот, кажется, мне подвернулась удача: я нашел подходящее местечко и стою не шелохнувшись, словно врос в землю. Но тут же слышу ее голос:

— Глупышка, не стой как истукан, а оглянись назад — ты отбрасываешь совершенно косую тень. Хочешь, чтобы и вся жизнь у нас пошла наперекосяк?

Нет, я не хочу. И покидаю облюбованное местечко. В другой раз место оказалось идеальным, тень короткой и ровной. Но все равно ей оно не понравилось.

— Птенчик, умоляю, спрячься под дерево. Иначе тебе напечет головку, она у тебя и без того слабая.

Повинуюсь и сую свою голову в пыльную, нагретую солнцем листву.

С годами становится хуже и хуже. Стоит мне мало-мальски сносно устроиться, как она приказывает:

— Уступи место этому симпатичному юноше. Я уверена, что он отзывчив!

Я покорно уступаю место парню, хотя мне до сих пор неясно, каким образом она определила степень отзывчивости его сердца.

Мне все труднее и труднее подлаживаться под ее команды. А они сыплются как горох из худой торбы.

— Поворачивайся быстрее!

— Не юли.

— Держись левой стороны.

— Я сказала тебе: иди направо!

— Не сутулься.

— Чего ты стоишь, будто аршин проглотил?

— Лезь в гору!

— Сейчас же спускайся вниз!

Она четко руководит моим общением с людьми.

— Поклонись Петровым.

— Не замечай их!

— Поласковей с Ивановым, он очень влиятелен.

— Не смей лизаться с этим проходимцем!

— Позвони Сидорову.

— Забудь номер его телефона!

Не знаю, как себя чувствуют марионетки после очередного спектакля, устают ли они? Но я себя чувствовал прескверно, тем паче, что моя женушка устраивала представление за представлением, постоянно обновляя репертуар и сокращая время антрактов. И я забастовал.

— Больше не хочу, — заявил я однажды.

— Чего не хочешь?

— Места.

— Какого места?

— Под солнцем.

— Ну и дурак, — откровенно рассердилась жена. — А у меня как раз наметился прекрасный вариант для тебя.

— Хватит, — отрезал я, — никаких вариантов. Сыт по горло.

Но, конечно, тут мне пришлось покривить душой. Один вариант у меня остался. Вот какой.

Едва наступает ночь и моя супруга погружается в глубокий сон, чтобы рано утром с новыми силами обкатывать и обтесывать меня, я покидаю дом. На улице ни души, царят тишина и покой. В темном ночном небе ярко сияет луна.

Теперь никто мне не мешает, никто не тычет острым локтем в бок, никто не заставляет дергаться и уподобляться бездушной кукле в театре марионеток. Я свободен, устраиваюсь как хочу и блаженствую.

Наконец-то я нашел то, чего искал всю жизнь. Ведь луна тоже небесное светило и тоже чудо из чудес. Можете мне позавидовать: я имею место под луною.

Хотя иногда мне бывает грустно оттого, что она только светит, но не греет…

А ЧТО МНЕ ОТЛОМИТСЯ?

Зря говорят, что время тех самых, выражаясь по-ученому, катаклизмов давно прошло. Неверно! Откройте любую газету, почитайте последний столбец, напечатанный мелкими буквами. Там только о том и пишут. Где-то в горах после хорошенькой встряски образовалось озеро, да с такой целебной водичкой, что нырни в него пенсионер, а выберется на берег молодец молодцом, хоть садись в «Чайку» с розовыми ленточками и правь прямиком во дворец бракосочетаний. В другом месте кусок материка отломился и превратился в остров. А на острове, конечно, бананы, кокосовые орехи величиной с астраханский арбуз, и внутри бодрящий напиток. Вроде жигулевского пива. Бывает, что подземная лава выталкивает наружу чистое золото. Да не в виде песка, а кусковое, наподобие сахара, только не белого, а желтого цвета. Обыкновенное золотишко, из которого у нас куют зубные коронки, а у них буржуи на биржах с жиру бесятся.

Нет, и в наши дни отламываются лакомые кусочки. Только не теряйся, вовремя кошель подставляй. Лично я всегда об этом помню, всегда наготове.

Заходит ко мне как-то знакомый зававтобазой и просит помочь. Крыша над ним закачалась, вот-вот рухнет. Помоги, мол, а то мне уже первое блюдо под названием баланда по ночам стало сниться. И просыпаюсь по утрам с неприятным привкусом во рту. А у тебя, говорит, дружки есть в ревизионном управлении. Ну, есть, не скрываю, кому какое дело? Если у кого над головой крыша трещит, то мне под нее соваться совсем не обязательно. И что мне от той шаткой кровли отломиться может? А он намекает, сулит… Ну, помог я, шепнул кому следует что полагается. И отломился мне… автомобильчик. Уютный такой, красивенький, «мерседес» называется. Он у моего знакомого завбазой числился на балансе несколько лет, пока не пришло время списать его как утиль. А утилек подходящий оказался, крепенький, бегает будто молодой конь.

Однако коню не только корм, ему и конюшня требуется. Тут и подвернулся кстати землемер один. Кто не знает, тому скажу, что люди землемерного ремесла не только на селе, но и в городе есть. На казенном языке инспектор по отводу земель называется. А понадобилось инспектору дядю прописать. Полезного, видать, дядю. У меня же к паспортному ведомству ходы есть. Ну и договорились. Устроил я дядину прописку, а мне бросовый кусочек земли отломился, где я не только гаражик, но и хозсарайчик возвел. Близехонько: одна трамвайная остановка от дома.

Скачу я на своем коньке по городу, но встречают меня горожане без должного почтения. В чем дело, думаю? Надоумил меня один работяга с «Сигнала». Так заводик зовется, где тот работяга проводит трудовые будни с понедельника по пятницу включительно.

Ну я и говорю ему:

— Если, мол, предоставлю тебе желаемый дефицит, сумеешь ли необыкновенный сигнал к моему стальному коню приспособить?

— Какой только ваша душа пожелает, — отвечает.

Ударили по рукам, и вскорости умелец начал мудрить вокруг моего «мерседеса». И вот езжу теперь и радуюсь. Нажму где-нибудь на перекрестке сигнал, и всех в великое смущение привожу. Гаишники, те честь отдают, светофорят изо всех сил, а прохожие никак в толк не возьмут: кто едет? То ли западногерманский фирмач, то ли дипломатический представитель арабского эмирата… Короче, даже те, кто к ОРУДу никакого отношения не имеют, шапки снимают и стоят рот разинув…

Почет, он, конечно, хорош, а выгода лучше. Потому-то я за почетом особенно и не гонюсь. А вот явится проситель-посетитель за нужной ему позарез справкой, так я устремлю взгляд поверх его головы и кумекаю: а что мне может отломиться? И если не почувствую ничего такого, то спокойно говорю:

— Зайдите-ка через недельку. Справки мы в конце месяца выдаем.

Не так давно несчастье стряслось: поселок строителей затопило. Разлилась речонка наша, хлынула в низину и захлестнула дома под вторые этажи. Бедствие.

Звонят мне после потопа из горкома профсоюза, субботник, говорят, в поселке организуется, прими, дескать, участие.

Принять участие, конечно, можно, а каков будет результат? Верблюд, когда возят зерно, тоже принимает участие, а ест одни колючки. Кому же хочется быть верблюдом? Возможно, вам? А у меня лично такого желания нет.

Однако принял я участие: десяток бульдозеров с одной нашей стройки в аварийный поселок перебросил. Авось, думаю, мне что-нибудь от тех строителей отломится. И отломилось… После субботника благодарный постройком прислал бригаду отделочниц. Такие замечательные девушки оказались! За три дня они мои хоромы гак отлакировали, теперь в них хоть художественный музей открывай.

Вот что значит умело воспользоваться подходящей ситуацией.

У меня для таких вот случаев, когда надобность какая появится, даже книжечка специальная заведена, вроде телефонной. Хитрая книжечка, в ней не всякий обэхээсник разберется. Под литерой «А», например, идут у меня абажуры, авиация, антиквариат, на «Б» — базы, бакалея, извините, бабы, под буквой «В» значатся вагоны, вазы, валюта. И так далее. А уж потом вписаны фамилии и телефоны.

Вот открываю я сейчас книжечку на букву, скажем, «М» и смотрю. Тут магнитофоны, магазины, ма… Подождите, фамилия здесь попалась очень знакомая. Кирпичникова М. Е. Так ведь я и сам Кирпичников. А М. Е. это кто? Мать честная, да это же моя мать — Матрена Егоровна! Как же она сюда затесалась? Жива, значит, старушенция, только вот не заглядывал я к ней тыщу лет. Да и какая корысть заглядывать? Пенсия 42 рэ, спитой чай, сушки по 36 коп. за кулечек, и разговоры про модные лекарства против радикулита. Нет уж, увольте, тыщу лет не звонил и сейчас не буду. Перебьется как-нибудь, поди привыкла без моих звонков. А вот в магазинчик один брякнуть надобно. Балычка что-то захотелось. Директору того магазинчика я как-то сынка из беды выручить помог. Пусть и он постарается.

Да… Так вот и живу я на свете: людям стараюсь помогать и про свой интерес не забываю. Только вот сейчас, признаться, чувствую себя как-то не так. Стою перед вами, рассказываю обо всем без утайки и в догадках теряюсь… А что мне за это отломится?

АЛЛЕРГИЯ

Если я вам скажу, что у нас на сборке народ подобрался исключительно разный, то никакого открытия не сделаю. Недаром наш оратор по вопросам промышленного дизайна Коля Шутиков любит повторять, что в мире нет двух абсолютно одинаковых утюгов. Ну, а о людях нечего и говорить: что ни человек, то свои, индивидуальные отклонения от технических нормативов. И все-таки даже на фоне этих отклонений Мотька Улыбов — настоящий уникум. Впрочем, судите сами.

С Улыбовым беседует профорг.

— Понимаете, Матвей Николаевич, — говорит он, — цех переживает самый ответственный момент в своей жизни: начало последнего, решающего квартала. И сегодня, крепко взявшись за руки, мы должны во весь голос заявить о нашей решимости, готовности, стопроцентной непоколебимости преодолеть все барьеры, все трудности в борьбе как за количество, так и, в особенности, за качество выпускаемой продукции. Надеюсь, в этом дружном, согласном хоре прозвучит и ваш звонкий голос. Вы согласны со мной?

— Угу.

За Улыбова берется цеховая учетчица Надя, она же сектор профобразования и социологических проблем.

— Уважаемый Матвей Николаевич, поймите, что мы хотим от вас немногого: будьте коммуникабельны. В нынешний напряженный и, в известной мере, жесткий век жить в коллективе и быть вне его — нельзя. Почему мы не видим вас за нашим «круглым столом», не слышим на наших оживленных обсуждениях путей и методов борьбы с браком? Неужели вы так и будете все время стоять в стороне, неужели вас устраивает позиция эгоиста-одиночки?

— Не.

И вот так каждый раз. Усекли, что за тип? Слова из него пассатижами не вытянешь. И это в то время, когда современная жизнь требует от человека, чтобы он не стоял истуканом у станка, сборочного стола или у штурвала тепловоза, а и умел выступить по телевидению, дать интервью корреспонденту, принять участие в каком-нибудь творческом симпозиуме или толкнуть зажигательную речугу на митинге. И надо признать, что большинство наших ребят просто молодцы: любого заводского Цицерона за пояс заткнут! Этим наша бригада и славится. Только вот Улыбов всю картину портил.

Жена его не раз к нам забегала, чтобы за мужа словечко замолвить.

— Вы, говорит, не обижайтесь на моего Мотю. Аллергия у него.

— Это еще что за болезнь? — спрашиваем ее.

— А такая зловредная хвороба, что он ни слушать, ни произносить речей никак не может. Хоть убей его!

Убивать мы его, конечно, не стали, но меры решили принять. После одного, особенного случая. Приехали к нам телевизионщики записывать передачу «Главное в нашей работе — качество». И молоденькой режиссерше наш Улыбов почему-то приглянулся. Вцепилась она в него и ну тормошить:

— Улыбнитесь, товарищ, и скажите несколько слов. Прошу вас, держитесь повеселее!

Представляете, что она от Улыбова потребовала? Ну и вышел, конечно, полный конфуз. Смотали телевизионщики свои кабели и сами смотались. В соседний цех, какого-то весельчака Угрюмова снимать.

Договорились мы после этого избавиться от Улыбова, чтобы картины не портил и палки в колеса бригаде не ставил. Стали обдумывать, как к нему подступиться. И тогда Коля Шутиков предложил:

— Давайте попросим Надю, пусть возьмет улыбовскую продукцию на особый учет. И как только обнаружит брак, сразу заострит вопрос на цехкоме, а мы все поддержим.

Только ничего у нас не вышло. И, можно сказать, из-за малости, из-за пустяка. Не смогла Надя, как ни старалась, обнаружить никакого дефекта ни в утюгах, ни в электроплитках, ни в нагревательных печках, которые проходили через руки Улыбова. Оказывается, у него была причуда — делать каждую вещь на совесть, чтобы ни сучка, ни задоринки. Короче говоря, сорвалось дело.

Ну вот и торчит по-прежнему этот тип Улыбов как бельмо в глазу нашей прославленной бригады. Что с ним делать?

А если у него действительно эта самая… аллергия? Надо посоветоваться с врачами. Не может быть, чтобы не существовало против нее какого-нибудь лекарства… Ведь теперь даже рыб научили разговаривать!

ТЕЛЕФОННЫЙ ЧЕЛОВЕК

Человек обзаводится знакомыми случайно, но от этого само знакомство порой не остается просто случаем, а перерастает в нечто большее. О таком знакомом я и хочу рассказать.

Где мы встретились? В больнице… Да, жизнь, к сожалению, до жестокости закономерна. Все в ней происходит последовательно: сначала идут школьные знакомые, потом знакомые по институту, конторе, фабрике, появляются турпоходные, курортные… А потом приходят больничные. Словом, наши койки стояли рядом. Так вот, мы лежали (кстати, заметили ли вы, что чем дольше живешь, тем больше лежишь?!) в одной палате. И он врезался в мою память так, как до того не врезался ни один однопалатник.

Не подумайте, что мой знакомый обладал одной из известных больничных особенностей. Не храпел по ночам. Не изводил бесконечными рассказами о своих действительных и мнимых недомоганиях. Не клянчил лишних лекарств и процедур. И все-таки врезался в память. Почему?

Он говорил по телефону.

Наша палата находилась рядом с застекленной будкой, стены которой были исчерчены множеством цифр и формул. В будке был маленький телефончик, который в 23 часа ночи отключался, а в 6 утра включался. Семичасовой отрезок времени давался для отдыха и остывания как телефончика, так и тех, кто им пользовался. Гуманная мера!

Однако моему соседу, Роберту Львовичу, и этот тайм-аут был недостаточен, чтобы остыть полностью. Случалось, что он ночью громко спрашивал:

— Алло, алло! Слышите?

Я, конечно, слышал. И, проснувшись, переворачивался на другой бок, а Роберт Львович затихал.

Так было ночью. А днем все повторялось:

— Алло, алло! Как меня слышите?

Ответ, очевидно, был утвердительным. Роберт Львович воодушевлялся:

— Ну и прекрасно. Кто говорит? Роберт Львович. Помните, прошлой осенью мы встречались в доме Петрашевских?

Видимо, прошлая осень с фамилией Петрашевского в памяти собеседника не стыкуется.

— Как же, там еще подавали паштет из консервированной горбуши, а вы приняли его за гусиный. И уверяли, что точно такой кушали то ли в Страсбурге, то ли в Конотопе…

По части закусок память собеседника действует более отчетливо. Значит, не теряя темпа, надо переходить к главному.

— На вечере был еще кавказец, то ли Тараселия, то ли Бабаян. Ага, точно — Агабеков. Так вот, не могли бы вы попросить для одного хорошего человека гобеленчик. Да, у Агабекова. В их фирме этих гобеленов навалом…

Пауза, во время которой Роберт Львович выглядывает из кабины и, убедившись, что по причине раннего времени никто из больных на телефон не претендует, снова крутит диск.

— Алло, Сашуня! Слышишь Робертика? Ну, как у тебя с реквизитом для Зинаиды Петровны?

Очевидно, с реквизитом глухо, Роберт Львович волнуется:

— Как же ты можешь, Сашуня, столько тянуть? Я уже гобелен для ее шефа толкнул, а ты не можешь девушке какой-то жалкий кожушок достать и мокасины. Не режь меня, Сашуня, не режь. Ну, так-то лучше. Привет!

Роберт Львович бодро набрал новый номер:

— Зиночка, приветствует вас пламенный поклонник и вечный раб. Да, Роберт Львович. Конечно, интересуюсь. Конечно, Кисловодском. Ах, вы еще не говорили? А я со своей стороны уже отстрелялся, можете доложить шефу. И вы не забыты. Что? Одежка? Нет вопроса. Обувка? Тоже заметано… А я жажду, Зиночка. Жажду погрузиться в нарзан, прогуляться по терренкуру и послать вам открыточку с видом Храма воздуха. Целую ручки.

Тут необходимо одно пояснение. Дело в том, что Роберт Львович вознамерился сразу же после больницы отправиться в санаторий. Приближался конец года, а за Робертом Львовичем числился неиспользованный трудовой отпуск.

Но отпуск отпуску рознь. Он может быть пустым и бессодержательным, после которого остается в памяти только изжога от поджаренных на плохом маргарине санаторных котлет, и таким насыщенным, что дает запас впечатлений на целый год. Ясно, Роберт Львович презирал первую разновидность отпуска и жаждал второго, насыщенного. Потому-то и собирался в Кисловодск. И не в какую-нибудь возникшую еще в нэповские времена «Кузницу здоровья». Он стремился попасть в самый лучший санаторий, где собирается весь бомонд, где спальни как княжеские покой, столовая словно монастырская трапезная, а в каждой официантке такая же бездна очарования, как и в молоденькой монахине-послушнице. Вот о какой здравнице мечтал Роберт Львович. Но пока дело у него двигалось туго: где-то заедало, в каком-то звене длинной цепочки не контачило.

Роберт Львович крупными шагами ходил по палате и возмущался:

— Они мне предлагают Судак, понимаете?! Какой кошмар! Будто я пахарь голубой нивы, как говорят по телевизору, или страдающий ревматизмом отставной боцман с рыболовного траулера. Заткнуть меня в такую глухомань, куда ни один крымский баклан не залетает. Скажите, похож я на боцмана?

Мне приходилось сознаваться, что совсем не похож.

— Или того поганее, — продолжал мой сосед. — Говорят мне: «Поезжайте на Арал». — «А что там хорошего?» — спрашиваю. «Как же, говорят, разве вы не видели фильм «Белое солнце пустыни»? Ласковые бризы, жгучие небесные лучи, песчаные дюны». А зачем мне, спрашивается, дюны и барханы? Не верблюд же я, в конце концов!

Все больше распаляясь, Роберт Львович метал громы и молнии против бездушных чинуш, которые ставят палки в колеса, не хотят, чтобы он отдохнул, где ему правится. А конкретно: в кисловодских то ли «Синих камнях», то ли «Красных скалах». Ведь именно сюда съезжаются крупные работники, светила науки и искусства, от которых можно узнать последние сногсшибательные новости, услышать тонкие анекдоты, где можно обзавестись интересными знакомствами, какие будут вызывать у сослуживцев чувство острой неутолимой зависти. Если нужно, в запальчивости говорил мне Роберт Львович, то он обзвонит всю Москву, а своего добьется.

Лишь приглашение к обеду прервало этот страстный монолог. Мы шли хлебать наш протертый суп. Постепенно гневные черты на лице моего соседа разгладились, и появилось почти блаженное выражение. Приближался послеобеденный, то есть звездный, час Роберта Львовича. В то время, когда, отведав морковных котлет, все больные отдыхали, он блаженствовал: долгие шестьдесят минут никто не мельтешил у него перед глазами, никто не мешал. Можно было поговорить основательно, не спеша.

А тем для разговоров, помимо основной — путевочной, у него множество. Самых разных. И угадать их не составляло труда, лишь только до меня доносилось начало разговора.

— Алло, Рубен! В вашей конторе еще мечут икру?

Сомнений нет: кому-то нужно срочно достать несколько баночек кавьяра.

— Валентин! Тебя случайно не задрали хищные рыси и не выцарапали глаза чернобурки? Тогда порядок…

Требуется укоротить (удлинить) дубленку, а может быть, поставить на пальто новый воротник. И Валентин способен это устроить.

Возможно, кое-кто из читателей примет Роберта Львовича за элементарного доставалу. Ошибка! Хотя доставание, проталкивание в телефонной деятельности моего знакомого и занимало солидное место, но им одним не ограничивалось. Роберт Львович по телефону советовался и, в свою очередь, давал консультации по житейским вопросам, информировал и информировался сам, улаживал возникавшие неурядицы и конфликты, а зачастую даже вел дискуссии по широкому кругу морально-этических проблем.

Как-то так случилось, что, несмотря на почти трехнедельное совместное проживание, я так и не узнал, чем занимается мой сосед по палате, где служит. Сам он мне не сказал, а спрашивать было неудобно. Впрочем, этого и не требовалось, я совершенно самостоятельно определил, что он из себя представляет. Роберт Львович, выражаясь языком аборигенов Севера, был телефонным человеком. Потому что, в отличие от всех нас, простых смертных, относящихся к телефоноговорению лишь как к удобной форме общения, телефон для него был идолом, божеством, единственным средством самовыражения и самоутверждения на нашей бренной земле. Перефразируя известное изречение, Роберт Львович мог бы сказать о себе:

— Я говорю по телефону, значит, я существую.

Поистине он олицетворял собой удивительный симбиоз человека и телефона. Казалось, что маленький трезвонящий пластмассовый ящичек — прямое продолжение организма Роберта Львовича. Случалось, что наш больничный телефон, не выдержав чудовищной нагрузки, выходил из строя, тогда резко ухудшалось состояние моего соседа. Он лежал в постели не вставая, бледный, осунувшийся, и дежурная сестра в такие дни долго хлопотала вокруг него с грелками и горчичниками. Телефон включался — и больной оживал.

— Привет, душка! Сверкают ли по-прежнему твои карие глазенки? И не унес ли тебя какой-нибудь покупатель в рулоне обоев? А?

Нужно добыть для какого-то опять же нужного человека сверхмодные и супердолговечные обои. А о глазенках сказано просто для лирики…

Рано утром Роберт Львович, еще держа под мышкой градусник, выписывал на чистый лист своей записной книжки фамилии тех, с кем намеревался сегодня разговаривать по телефону, и ставил возле каждой черточку: —. И если результат разговора был положительным, перечеркивал ее. Получался крестик, знак плюса: +. А вечером подсчитывал количество плюсов и минусов. Если плюсы преобладали, то он радовался, как прилежный ученик полученным пятеркам. Ну, а когда набиралось многовато минусов, то у него немедленно подскакивало давление.

Персонал нашего отделения привык ко всему этому. Если процедурная сестра не обнаруживала Роберта Львовича в палате, то, не задавая никаких вопросов, молча шла в телефонную будку и делала ему укол там. А лечащий врач во время обхода обычно говорила:

— Няня, сходите в будку, оторвите Роберта Львовича от телефона. Я хочу его посмотреть, измерить давление.

Так продолжалось три недели. Я выписался из больницы и оставил Роберта Львовича почти совсем выздоровевшего, веселого. Путевку в санаторий, где бомонд, интересные разговоры и встречи, он все-таки «выбил» и еще больше уверовал во всесилие маленького желтенького аппарата, стоявшего в застекленной будке рядом с нашей палатой. При расставании мы обменялись, как водится, телефонами и адресами.

Но позвонить ему я сумел только через пять-шесть месяцев. Ответила мне женщина, и по голосу я узнал супругу моего палатного соседа.

— Роберт Львович скончался, — грустно сообщила она.

Позднее я выяснил подробности. Оказалось, что Роберт Львович очень хорошо провел отпуск, был все время оживлен и очень деятелен. Но тут произошло что-то страшное: его домашний телефон о т р е з а л и. Конечно, по ошибке, спутав Роберта Львовича с каким-то злостным неплательщиком. Пока Роберт Львович бегал по разным конторам, добивался восстановления истины и справедливости, ему стало худо. Он слег и уже не смог оправиться от постигшего рокового удара судьбы. Так из-за нелепой случайности, из-за чьей-то злой небрежности оборвалась жизнь телефонного человека.

Я побывал на его могиле. Скромное надгробие хранит даты жизни. Кроме того, по желанию Роберта Львовича, высказанному перед самой смертью, на мраморной плите выбит и номер его домашнего телефона: 122-150-61.

Но теперь вряд ли кто ему позвонит…

ГОЛОВА ДРАКОНА

Мы расположились с внуком в лодке и ловили рыбу. Собственно, ловил я, а внук только помогал: сидя на веслах, он легонько подгребал, чтобы ветер не очень сильно сносил наше утлое суденышко. Я держал в руках удочку и изредка ее подергивал. Эту снасть сделал для нас Леонтий — буфетчик маленького бара, устроенного недалеко от нашего пляжа. В Одессе и Николаеве такое орудие лова называют самодуром, а внук окрестил его глупышом.

— Ну что, дед, зацепил кого-нибудь? — спрашивал внук.

Я молча выбирал снасть. Тяжелые капли падали с пустых крючков на рябую поверхность моря.

— Даже крохотуля не попалась, — со вздохом говорил я.

— Ни одного малыша для нашего глупыша, — подхватывал внук.

Он любил выражаться стихами.

Наконец что-то клюнуло. Я быстро выбрал снасть, и в лодке оказалась крохотная рыбка с большой головой и выпученными глазами. Я ощутил на себе ее злой и даже, как мне показалось, свирепый взгляд. Дракон! Леонтий предупреждал нас, что эту рыбку ни в коем случае нельзя брать руками: можно получить сильнейший ожог. Захваченной с берега палкой я убиваю ядовитую рыбешку и швыряю за борт. Тут же чайка отвечает на призыв внука делом: она подхватывает дракона, нисколько не боясь его яда.

Мы ловили часа два и поймали три ставриды и еще двух драконов. Внук запросился на берег. Мы поменялись местами: я сел на весла, а внук, устроившись на корме, стал сматывать удочку. По его виду можно было определить, что он о чем-то думает.

— Дед, — спустя некоторое время спросил он, — скажи мне, сколько у драконов голов?

— Одна, — ответил я. — Ты же сам видел.

— Видеть-то я видел, — в некоторой растерянности продолжал внук, — но почему-то все говорят, что у дракона много голов. То он восьми, то двенадцатиглавый…

— Кто тебе сказал?

— Одна тетя по телевизору. И потом, я сам в книжке читал и рисунок видел.

— Так ведь это сказка…

— Значит, неправда?

— Значит, выдумка, небылица.

Внук почему-то очень обрадовался.

— В море скачет кобылица — вот так небылица! — запел он.

Мы пристали к берегу и пошли к Леонтию отчитываться о результатах рыбалки. Я решил, что внук уже забыл наш разговор о головах дракона и небылицах, но ошибся.

В баре я взял внуку бутылочку яблочного сока, а для себя рюмку коньяку. Мы поболтали с Леонтием, и я подал ему знак насчет второй рюмки. Заметив это, внук зашептал мне на ухо, что раз бабушка, дескать, иногда разрешает тебе выпивать перед обедом одну рюмку, то от второй надо отказаться. Я, в свою очередь, тоже шепотом сказал, что очень продрог на лодке и убежден, что только вторая рюмка меня согреет.

А внук громко спросил:

— Дядя Леонтий, а вы не знаете, сколько голов бывает у дракона?

Значит, он раскусил меня и правильно расценил слова по поводу «согревания» как уловку. Я огорченно вздохнул, расплатился с Леонтием, и мы поплелись в дом отдыха — отчитываться перед бабушкой.

С тех пор это и пошло…

Утром бабушка по привычке жалуется на бессонницу, которая якобы преследовала ее всю ночь.

— Ты представляешь, — говорила она мне, — я буквально не сомкнула глаз…

А внук, кровать которого стоит рядом с бабушкиной и потому от ее безмятежного и громкого всхрапывания он просыпается за ночь несколько раз, спрашивает меня:

— Дед, скажи, пожалуйста, сколько у дракона голов?

— Одна, а если будут говорить, что больше, — это небылица!

Бабушка смущенно умолкает.

В другой раз жалуюсь я. На отсутствие аппетита. Заявляю, что даже крохотный кусочек сегодня не полезет мне в горло. Но когда за обедом я уничтожаю первое, второе и третье блюдо до последней крошки, внук спрашивает у бабушки:

— Скажи, бабушка, сколько у дракона голов?

Формула оказалась очень удобной. Когда мы говорили внуку, что сегодня не поедем в детский городок кататься на каруселях, так как все автобусы ушли в ремонт; когда мы уверяли его, что если он съест вторую порцию мороженого, то непременно заболеет, и когда, укладывая его спать в девять, говорили, что часы уже показывают десять, — тогда он не уличал нас в грубой лжи. А просто мягко спрашивал:

— Скажите мне, дед и баба, не помните ли, сколько голов у дракона?

Уверяю, такая форма оценки поступающей информации гарантирует вам полную безопасность. Вы всегда можете совершенно свободно высказать свое мнение по тому или иному поводу и в то же время не прослыть резким человеком.

Театральному рецензенту, например, не обязательно, как раньше, после премьеры в открытую писать о неудаче театра. Достаточно будет, если он где-то ловко ввернет фразу о том, что усилия режиссера и исполнителей преодолеть возникшие при постановке нового спектакля творческие трудности напомнили ему попытку отрубить голову мифическому дракону мечом, сделанным из папье-маше… Лаконичной ссылкой на упомянутую голову удобно пользоваться ревизорам и контролерам, проверяющим иные отчеты о поголовном охвате населения музыкальной пропагандой и кинофикации сельских населенных пунктов. А телевидение? Вместо того чтобы печатать пространные статьи о некоторых телевизионных спектаклях и фильмах, не проще ли сразу после их показа давать в качестве заставки рисованную рыбу с большой головой и выпученными глазами?

Стоп. Не слишком ли далеко увлекла меня фантазия? Ведь может случиться, что в числе пострадавших от остроумной выдумки моего малолетнего внука окажусь я сам. Ведь и вы, читатель, можете воспользоваться предложенным методом!

И если какой-нибудь знакомый скажет, что он прочел в сборнике веселый и забавный рассказ Семенова, то вы, будучи несогласны с такой лестной оценкой, просто можете спросить у вашего знакомого:

— А сколько голов у дракона?

КАК Я ПРЕДОТВРАТИЛ УГОН САМОЛЕТА

Как это ни огорчительно сознавать, но в наши дни захват и угон летательных аппаратов приобрел массовый характер. Тем более нуждается в широком распространении искусство предотвращения этих нежелательных эксцессов на воздушном транспорте. Иными словами: чем больше набивают руку угонщики, тем увереннее, надежнее должны действовать те, кто крепко перехватывает эту руку в запястье. Именно соображения такого рода побудили меня взяться за перо и рассказать о случае, который во многих отношениях может стать поучительным.

Итак, случай этот произошел в Забайкалье. В том самом, которое знакомо нам из старинной песни:

Из тех мест, где действительно роют и моют золото, я приехал на автомобиле в Шилку, а уж отсюда мне предстояло отправиться на самолете в Читу. Такая выпала на мою журналистскую душу командировка.

С юных лет памятуя о том, что «Шилка и Нерчинск не страшны теперь», я ранним утром шагал по шилкинским улицам, разыскивая агентство Аэрофлота. Шагал и тихо мурлыкал:

Неправда! Никакого звона, а тем более кандального, не было слышно. Уличный транспорт в столь ранний час еще не появился, а редкие прохожие двигались осторожненько, стараясь не нарушать тишины.

Я искал представительное здание с большими зеркальными витринами и роскошным парадным, а нашел более чем скромный на вид домик с боковым входом, где красовались сразу две вывески — «Прием пера боровой дичи» и «Агентство». Тут я сразу вспомнил строгий наказ супруги не иметь в командировке дела ни с пером, ни тем паче с пухом и уверенно открыл дверь агентства.

В небольшой комнатке, до отказа заполненной сизым дымом, сидели двое мужчин в летной форме и курили. Когда я вошел, они почему-то встали и представились.

— Заведующий агентством, — сказал один.

— Начальник аэропорта, — добавил другой.

И хором предложили мне:

— Садитесь.

Решив, что подобный церемониал является новой формой аэрофлотовского сервиса, я робко присел на порядочно разболтанный табурет. А аэрофлотовские чины были в чем-то не согласны меж собой:

— Нет, ты мне лучше о шотландском виски не говори. Самогонка!

— А ты не тумань мою голову джином!

Тут оба спорщика опять обратили внимание на меня.

— Вы, конечно, хотите куда-нибудь полететь? — спросил начальник аэропорта.

Я молча кивнул.

— Да, сюда редко кто обращается с другими нуждами, — философски заметил заведующий агентством.

— Так вот, по интересующему вас вопросу, — продолжал начальник, — обратитесь, пожалуйста, к Танечке. И передайте ей, что я тоже скоро буду в аэропорту.

Если люди с самого раннего утра начинают спор о преимуществах одних крепких напитков перед другими, то это уже само по себе является плохим предзнаменованием. А тут еще навязчивые каторжные мотивы:

Надо ли говорить, что в аэропорт я приехал в самом дурном расположении духа. Здесь не было ни души, если не считать девушки, очевидно Танечки, которая, сидя у огромной рации и именуя себя Ромашкой, тщетно пыталась вступить в связь с цветком мужского рода, неким Жасмином.

— «Жасмин», «Жасмин»! — кричала она в микрофон. — Я «Ромашка», я «Ромашка» — перехожу на прием!

Прохиндей Жасмин, конечно, не отзывался. Воспользовавшись возникшей паузой, я обратился к Танечке со своей нуждой. А Танечка-Ромашка, сняв наушники, довольно толково мне разъяснила, что она, в отличие от других девиц Аэрофлота, авиационных билетов вообще не продает, а продает только конкретные билеты на конкретный самолет. И поскольку он еще не вылетел из Читы, то она ничем помочь не может. Надо ждать. Надев наушники, она вновь принялась взывать к далекой очерствевшей душе:

— «Жасмин», вызываю тебя. «Жасмин»! Перехожу на прием! Я «Ромашка», «Ромашка»!

А он, возможно, увлеченный какой-нибудь экзотической гортензией, по-прежнему не спешил откликаться на призыв простенькой полевой ромашки. Я покинул аэрофлотовский домик и стал прохаживаться вокруг него.

И тут на горизонте появилась движущаяся точка. Я решил, что это начальник аэропорта. Одержал верх в ожесточенном споре и теперь спешит к месту службы. Но почему пешком? Точка приближалась, и вскоре выяснилось, что я ошибся в своем предположении: шагающий по летному полю человек ничем не напоминал аэрофлотовского начальника. Скорее всего, это был пассажир. Но какой-то уж очень странный.

Начнем хотя бы с того, что при нем не было никаких вещей. Он не принес ни чемодана, ни саквояжа, не захватил с собой рюкзака, какой-нибудь сумки, авоськи, наконец. Я не за то, чтобы нагружать пассажира как вьючное животное, но и совсем без вещей ему тоже нельзя. А куда положить смену чистого белья, запасные носки, банку домашнего варенья, куда сунуть полотенце, мыльницу, зубную пасту и щетку? Нет, без определенной емкости или тары пассажиру не обойтись. А этот был гол как сокол. Интересно, как он будет выглядеть у стойки с табличкой: «Регистрация билетов и багажа»?

Он непохож был на обыкновенного пассажира и по другой причине. Приходилось ли вам когда-нибудь заглядывать в глаза человека, отважившегося воспользоваться услугами Аэрофлота? Тогда вы не могли не заметить их особенного блеска, какого-то тревожного мельтешения и жгучего немого вопроса: когда? А у этого взгляд был совсем другой: спокойный, уверенный, даже чуть-чуть нагловатый. Вот этот человек подошел и, даже не заглянув вовнутрь, безмятежно оперся плечом об угол аэрофлотовского домика. Как будто не его дело мотаться по залу ожидания, задавать бесконечные вопросы, интересоваться вылетами, прилетами и прочим. Похоже было, что этот заранее в с е знал.

И глаза у него были особенные: серые со свинцовым отливом и навыкате. Такими глазами бытописатели прошлого любили наделять сибирских исправников. А поскольку исправников сейчас нет, то было очень трудно определить, кому же могли принадлежать эти глаза в наши дни. В самом деле: что это был за человек, чем он занимался? Рыл в горах золото, валил наземь даурскую лиственницу или дробил строительный камень в карьерах? Его крепкая фигура говорила за то, что любое из этих занятий ему по плечу. А может, туманными ночами выходил один он на дорогу и ш а л и л кистенем?

Я пригляделся к его синтетической куртке — не оттягивается ли она где-нибудь вниз под тяжестью тайного оружия? И точно: правый карман оттопыривался и отвисал.

В этот момент полевая «Ромашка» высунулась из двери домика и внезапно потеплевшим голосом (наверное, ей все-таки удалось вступить в контакт с «Жасмином») спросила:

— Куда тут пассажир запропастился, почему не беспокоится о билете?

Я последовал за ней и купил билет. А вскоре в небе над аэродромом застрекотал самолет. Судя по порхающему стрекозиному полету, это был либо знаменитый «кукурузник», либо его ближайший родственник. Пробежав по травяному полю, самолетик остановился рядом с нами, будто уткнулся в домик, и из него вышли люди: пилот, штурман, две женщины и бледнолицый паренек лет двадцати. Его бил озноб — не то продрог в полете, не то с непривычки натерпелся страху.

Странный тот тип, появление которого на аэродроме я так подробно описал, внимательно пригляделся к бледнолицему юному пассажиру и сказал ему:

— А ну-ка, парень, пойдем со мной.

И они скрылись за углом. До меня доносились их глухие голоса, однако слов разобрать было нельзя. Сообщника вербует, подумал я о лупоглазом. И тут мною по-настоящему овладела тревога. Надо было что-то предпринимать! Но что предпримешь, если один работник Аэрофлота, как видно, окончательно погряз в дискуссии о горьких напитках, а у другой на уме одни благоухающие жасмины и гордые нарциссы? В такой обстановке приходилось рассчитывать лишь на свои собственные силы.

Между тем на поле появились пилот и штурман и пригласили всех в самолет. Мы поднялись по шаткой стремянке и устроились на железных скамьях, установленных по обоим бортам. Странный пассажир уселся на краешке скамьи, у самой двери, а бледнолицый юноша напротив. Кстати, озноб у него прошел и лицо даже порозовело. С чего бы это?

Прежде чем взять курс на Читу, наш самолет должен был сделать еще одну посадку. И мне предстояло решить, когда злоумышленник приступит к активным действиям: на этом коротком отрезке пути или во время основного, длительного полета? А он-то наверняка з н а л это. Сидел со скучающим видом и беспечно поглядывал на землю через иллюминатор. Между прочим, его правый карман больше не оттопыривался: успел злодей куда-то перепрятать оружие насилия.

Тем временем самолет легко, по-стрекозиному опустился на такой же травяной аэродром и столь же легко вспорхнул. И только в воздухе я впервые до конца осознал весь ужас положения: пассажиры, в том числе и окончательно порозовевший юноша, сошли, а мы остались вдвоем. Если не считать укрывшихся в пилотской кабине летчика и штурмана.

Псевдозолотоискатель, мнимый лесоруб и лжекаменотес теперь расположился на скамье вольготно и по временам бросал на меня насмешливо-изучающий взгляд исправничьих оловянных глаз. Оценивает мою способность к сопротивлению, решил я. Но могу ли я действительно оказать его? Судорожно роясь в памяти, я желал восстановить какой-нибудь яркий эпизод своей жизни, хотя бы в далекой молодости. Где я, собрав в комок все физические и духовные силы, отбивал нападение дерзкого противника и повергал в прах… Увы! Услужливая память наотрез отказалась подсказать что-нибудь героическое — видно, таким уж незавидным воякой я уродился. Однако нельзя было подавать виду, что он мне страшен. С напускным равнодушием я порылся в портфеле, достал журнал и углубился в чтение. В салоне воцарилась напряженная тишина, прерываемая лишь натужным завыванием мотора.

Мне попалась статья как раз к случаю — о борьбе с угонами самолетов в международном аспекте и о возникающих при этом трудностях из-за различий в законодательствах разных стран и отсутствия единого подхода к возникшей проблеме. Следить за развитием авторской мысли стоило немалого труда: мешала параллельно работающая с неизмеримо большей интенсивностью моя собственная мысль, рожденная критическими обстоятельствами.

Я нисколько не сомневался, что судьба свела меня лицом к лицу с угонщиком. Но в чьих интересах он действовал? И, захватив самолет, куда погонит его: в Турцию, на Тайвань или на территорию арабских эмиратов? Какой назначит за меня выкуп и сможет ли моя редакция выплатить его, хватит ли грошей, как любит говорить наш бухгалтер Алексей Николаевич Васильев?

Вдруг в салоне запахло дымом. «Н а ч а л о с ь», — молнией пронеслось у меня в мозгу. Я оторвался от журнала и увидел угонщика с сигаретой во рту.

— Курить нельзя! — воскликнул я, стараясь перекричать шум мотора.

Но тот, едва глянув на меня, пренебрежительно махнул рукой. Поскольку, дескать, на карту поставлена жизнь, то стоит ли считаться с такими мелочами, как нарушение полетного режима? Значит, преступник уже отбросил все условности и окончательно з а к у с и л у д и л а!

Что делать? А если попытаться вот сейчас, в последнюю минуту, повлиять на отчаявшегося человека, отвлечь от преступного замысла? Надо заставить его читать!

Я вновь склонился над своим портфелем и, достав какую-то книжку, сунул ее в руку угонщика. Тот удивленно глянул на меня, но книгу все же взял.

Натужно завывал мотор, внизу под нами одна заросшая кедрачом и лиственницей сопка сменялась другой, самолет тянул и тянул прежним курсом. Прошло, наверное, с полчаса, и я почувствовал, как климат в салоне самолета заметно переменился. Будто все отрицательно заряженные частицы куда-то исчезли, уступив место положительным ионам и протонам. Я поглядел на своего спутника и на этот раз не заметил в нем ничего зловещего. Он сгорбился над книжкой, приблизив ее почти вплотную к глазам, сигарета в его руке давно погасла, и он забыл о ней. И представьте себе: странный пассажир с м е я л с я. Давясь и отфыркиваясь, как смеется в классе украдкой школяр над чем-нибудь забавным, известным только ему одному. Оцепенение и напряженность вдруг слетели с меня: согласитесь, что смеющийся противник может считаться наполовину побежденным.

Впрочем, о полной победе говорить было рано. Мои ручные часы показывали, что до Читы осталось лететь не меньше сорока минут. За такой срок можно не спеша повязать всех пассажиров и подчинить своей воле экипаж. Тем паче, что в нашем случае пассажиров было не так уж много, а летный состав, забаррикадировавшись за обитой железом дверью, не подавал никаких признаков жизни.

Прикрываясь журналом, я украдкой глянул на угонщика: он продолжал читать. И захлебываться от душившего его смеха. Иногда его исправничьи глаза застилались слезами, и он, не замечая, вытирал их рукавом синтетической куртки.

Я дочитал свою статью и наконец постиг основную мысль автора. Его предложения сводились к следующему: если уж нельзя унифицировать все случаи угонов летательных аппаратов, то следует хотя бы устранить досадный разнобой в национальных законодательствах по преступлениям такого рода и подогнать их под один ранжир. Что ж, предложение, не лишенное здравого смысла.

А мотор, кажется, уже сбавил обороты, и внизу под нами показался читинский аэродром. Через иллюминатор были видны крохотные, как птички, самолеты и люди, копошившиеся возле них. Псевдозолотоискатель продолжал читать.

Заложив крутой вираж, наш самолет пошел на снижение, а мнимый лесоруб не отрывался от книжки.

Когда мы, мягко приземлившись, отрулили в самый тихий уголок летного поля, чтобы не мешать разбегу суперлайнеров, и остановились с замершим мотором, лжекаменотес перевернул последнюю страницу.

Мы выпрыгнули из самолета и по покрытым изморозью бетонным плитам зашагали к аэровокзалу.

— Замечательная вещь, — сказал мне угонщик, с заметным сожалением возвращая книжку. — Где купил?

Я отрицательно покачал головой, давая понять, что нет, мол, не покупал.

— Подарили?

— Да нет, просто вот взял и написал.

— Сам?

— Сам. С помощью жены, правда. Я писал, а она печатала на машинке.

— Слушай, друг… — внезапно перешел он на доверительно-интимный тон.

Я угадал, что он хочет сказать.

— Если понравилась книга — дарю.

Он бережно принял ее из моих рук.

— Слушай, друг, — заметно волнуясь, продолжал он. — А может, заглянем с тобой, — он кивнул на здание аэровокзала, — и раздавим по этому случаю бутылочку коньяку?

— Спасибо, я очень спешу в город.

— Понимаешь, у меня была выпивка, — продолжал говорить он, не меняя доверительного тона, — но я потратил на того бледненького паренька. Видел, как замерзал он, пришлось отогревать. Так, может быть, зайдем, а?

Я еще раз поблагодарил, и мы расстались.

Когда наша машина уже влилась в основной транспортный поток, устремленный к городу, я услышал тихое пение шофера Васи:

Но странное дело — каторжные напевы больше уже не тревожили меня и не бередили душу. Мне было хорошо. Наверное, такую нервную разрядку и умиротворенность испытывает каждый человек, только что предотвративший угон самолета.