Голова дракона

БОЛГАРСКИЕ ВСТРЕЧИ

Сначала несколько слов к истории вопроса.

Два московских писателя, Л. и Н., повздорили из-за появившихся почти одновременно публикаций. Речь в них шла о встречах с болгарским поэтом и писателем-юмористом Ангелом Тодоровым. Оба столичных писателя приводили в упомянутых публикациях забавные рассказы Ангела Тодорова о… себе самом. Так вот, Л. обвинял Н. в том, что тот воспользовался для своего очерка собранным им, Л., материалом. Ну, а Н. такие же точно претензии предъявил к Л. Достигнув изрядного накала, спор зашел в тупик.

А между тем его могло и не быть совсем, если бы уважаемые авторы до конца поняли писательскую натуру А. Тодорова. Дело в том, что он не только пишет и печатает лирику, публикует юмористические рассказы и фельетоны, но и страстно любит рассказывать о себе. Конечно, в юмористическом, смешном плане. Так родились шутки-новеллы, которые Ангел Тодоров никогда не печатал, а только рассказывал. Их-то Л. и Н. услышали из уст автора, не подозревая, что те же рассказы до них стали известны, по крайней мере, еще сотне слушателей. Так что о приоритете тут не могло быть и речи…

А рассказы-новеллы были такие.

Трогательная история о том, что Ангел Тодоров, будучи еще студентом, увидел, как его парижская хозяйка сметает с садовой дорожки лепестки роз.

— Мадам, что вы делаете? — спросил будто бы Ангел.

— Разве не видите, господин Ангел, я освобождаю дорожку от лепестков. От этих роз всегда бывает столько мусора…

— Но, мадам, вы же метете не лепестки, а франки!

И тут Ангел якобы научил хозяйку, как делать из лепестков ароматическое розовое масло. А когда, после окончания учебы, через несколько лет, приехал снова в Париж, то не узнал своей прежней хозяйки: она благодаря Ангелу стала богачкой.

Забавное приключение А. Тодорова в Москве. Однажды поздно вечером, переходя улицу, он чуть было не попал под машину. Водитель таксомотора высунулся из «Волги» и в сердцах закричал:

— Куда тебя несет, черт?!

И тут болгарский гость будто бы ответил:

— Я не черт. Я Ангел.

И другие истории, все в том же духе.

Приехав в очередной раз в Болгарию, я встретился с Ангелом и в разговоре упомянул о конфликте, возникшем между Л. и Н.

— Чудаки, — посмеялся Ангел, — нашли что делить! Пусть приедут в Софию, я им подброшу еще несколько новых историй про А. Тодорова.

— А есть новые? — спросил я.

— Конечно. Вот послушай.

И Ангел стал рассказывать.

В далекие годы революционного подполья Ангел активно участвовал в молодежном движении. Когда молодые революционеры устраивали нелегальные сходки, то Ангелу давали очень ответственные поручения: он подбирал надежное укромное место для встречи, вместе с другими оповещал участников, нес патрульную службу и т. д. Но никогда ему не поручали роль «трибуна».

Тут следует пояснить, что в молодежных ячейках существовал обычай: после завершения тайной сходки устраивать летучие публичные митинги, чтобы позлить полицию и в надежде, что сообщение о разгоне митинга просочится в печать. Оратора, или «трибуна», как его называли, выбирали заранее. Обычно это был юноша или девушка, свободные от других ответственных поручений ячейки, так как им частенько приходилось попадать в полицейский участок. Ангелу роль «трибуна» никогда не поручали, и это задевало его самолюбие.

— Когда же наконец я стану «трибуном»? — спрашивал он руководителей ячейки.

— Какой из тебя «трибун»? — отвечали ему. — Ты же и двух слов связать не сумеешь.

— Значит, другие умеют, а я нет, — обижался Ангел. — Да и зачем нужны два слова, когда и одного хватит.

И тут он был прав, потому что обычно лишь только «трибун» поднимался на какое-нибудь возвышение, чтобы произнести речь, как тут же появлялась полиция и разгоняла сходку.

Тем не менее Ангелу отказывали в его просьбе. В основном из-за того, что ораторские способности у него, как говорят, и не ночевали. Но Ангел не мирился с «дискриминацией» и упорно добивался своего. И руководители ячейки, в конце концов, сдались.

Окончилась очередная сходка. Ее участники выходят на людную улицу, чтобы устроить митинг. И вот место выбрано, на груду сваленных в кучу пустых ящиков взбирается новоявленный «трибун». Это сияющий от удовлетворенного честолюбия Ангел Тодоров.

— Товарищи! Соратники по борьбе! — бодро начинает он.

Его приветствуют, ему рукоплещут. Горделивым взглядом «трибун» окидывает толпу. Полицейских нигде не видно.

— Товарищи! — повторяет он. — По борьбе соратники! — голос оратора падает, лицо меняется. На нем уже не горделивая улыбка, а растерянность и паника. Ни одного полицейского.

— Товарищи! — третий раз кричит несостоявшийся «трибун». И истерически добавляет: — Товарищи, где же полиция?!

В Софию приехал западногерманский писатель К. и собрался нанести визит Тодорову. В такси он называет фамилию Ангела и его адрес.

— Не надо адреса, — говорит шофер. — Я его знаю.

Появившись у Ангела, К. говорит ему:

— Господин Тодоров, оказывается, вы необычайно популярны в Софии. Вас тут все знают.

И рассказывает о разговоре, происшедшем в такси. Ангел спрашивает гостя, а не запомнил ли он случайно фамилии шофера? К. ответил:

— Запомнил. Его зовут Христо Чертовенский.

— А-а, Чертовенский, — протянул А. Тодоров. — Я его тоже знаю. Он живет в нашем подъезде, прямо надо мной.

Ангел не мог, конечно, остаться в стороне от целой серии распространившихся в последнее время рассказов о склерозе. И вот что он мне поведал.

Будто бы замучила его эта проклятая забывчивость, и потому, следуя советам друзей, обратился он к врачу.

— На что жалуетесь, дорогой товарищ Тодоров? — спросил врач.

— Понимаете, доктор, в последнее время я замечаю за собой, что стал очень забывчивым, — сказал Ангел.

— И в чем забывчивость проявляется?

— Забываю фамилии, названия улиц, номера телефонов…

— И давно это у вас началось?

— Что началось? — с невинным видом спросил, в свою очередь, Ангел.

Таков наш веселый, симпатичный болгарский друг. И каждая встреча с ним — это непременная радость и улыбка. И не случайно все, кто его знает, говорят обычно о Тодорове кратко — просто Ангел.

Много лет назад, когда я впервые попал в Болгарию, меня угостили очень приятным красным вином.

— Как оно называется? — поинтересовался я.

— «Мелник».

— «Мельник»? — переспросил я.

— Нет, «Мелник», — возразили мне.

Позднее я узнал, что в болгарском языке очень редко употребляется мягкий согласный и букву «л» наши друзья выговаривают твердо: началник, калмар, импулс, неволник и т. д.

И вот несколько лет спустя, оказавшись в Софии, я зашел в магазин, чтобы купить бутылку вина.

— Какое вы хотите вино? — спросил меня продавец.

— «Мелник», — на болгарский манер ответил я.

— Ну зачем же, дорогой друг, так насиловать себя, — возразил продавец. — Говорите «Мельник», как принято у вас. Мы, болгары, теперь отлично разбираемся в тонкостях русского языка.

Я сердечно поблагодарил продавца за любезность, а он меня — за покупку.

А на днях по случаю именин жены мне опять пришлось зайти за вином в магазин. Но уже в наш, московский. Продавец спросил:

— Какое вам дать вино?

Я указал на знакомую этикетку:

— «Мельник».

— Уважаемый покупатель, — наставительно сказал мне продавец, — надо говорить «Мелник». Согласитесь, что вам было бы не очень приятно, если бы в вашем присутствии искажали ваш родной язык?

— Но ведь сейчас болгары меня не слышат!

— Ну и что ж. Зато слышу я — их друг.

И кто бы мог подумать, что это простое слово, обозначающее профессию человека, размалывающего зерно, может оказаться таким трудным…

Это случилось в Хиссаре — курортном городе, который известен не только в Болгарии. Я приехал сюда ранней весной, возвращаясь из Габрово. Воспользовавшись гостеприимством здешнего писательского дома отдыха, я решил провести тут десяток дней и в спокойной обстановке заняться переводом на русский язык новых габровских анекдотов. Ими снабдили меня мои габровские друзья. Работа шла успешно, тем более что я, можно сказать, совмещал ее с отдыхом и лечением.

Дело в том, что, наблюдая за жизнью городка из окна своей вознесенной под самую крышу комнаты, я обратил внимание на то, что регулярно, в одни и те же утренние и вечерние часы, улицы городка наполнялись разнообразным людом — мужчинами, женщинами, стариками, детьми, которые, вооружившись всевозможными сосудами, шли к источнику за целебной хиссарской водой. Сосуды были действительно разные — бутылки в ивовом оплетье, термосы, графины, чайники, канистры, кувшины… А одна супружеская чета — старик и старуха — несла даже детскую ванночку, оставшуюся, видимо, старикам в наследство от возмужавшего внука или внучки. Они явно брали воду про запас, чтобы не являться к источнику каждый день.

Мог ли я удержаться от такого повального увлечения? Конечно, нет! Купил в ближайшем киоске термос и влился в общую шеренгу жаждущих чудесного исцеления. Так вот и шло: я перекладывал на русский язык очередную габровскую мини-историю и запивал ее глотком воды из термоса. И явственно ощущал, что самочувствие мое улучшается, правда, не зная, чему это приписать: целебной ли хиссарской воде или не менее целебному габровскому юмору?

Во всяком случае, я решил посоветоваться на этот счет с врачом, который изредка навещал наш писательский дом. Я спросил его:

— Доктор, а правда ли, что хиссарская вода очень хорошая?

Учитывая, с кем он говорит, доктор ответил:

— Просто отличная! Она, правда, не приносит никакой пользы, но зато и безвредна, как совершенно точно показали мои исследования.

Однако наступил подходящий момент сказать несколько слов о нашем докторе. Стройный, подтянутый, с лихо закрученными усами, он напоминал дуэлянта XVIII века или современного провинциального транжира казенных денег, но никак не эскулапа, с образом которого у меня всегда ассоциировалась солидность, умеренность и скромность. Бегло обследовав меня, он громко произносил «отлично» и уходил пружинистой кавалерийской походкой. А мне оставалось лишь догадываться, относится ли это восторженное восклицание к утреннему настроению врача-дуэлянта или к показателям моего артериального давления.

Тут я подхожу к кульминации моей истории. Однажды я сказал врачу, что неплохо было бы исследовать мою кровь и узнать, как обстоит дело с моим застарелым диабетом.

— Нет ничего проще, — не задумываясь, ответил он. — Завтра рано утром я зайду за вами и отведу в наш госпиталь (там было его основное место работы). Только ничего не ешьте и не пейте, даже глотка нашей хиссарской воды, хотя, я вижу, вы теперь не можете без нее обходиться.

Назавтра, рано утром, он привел меня в госпитальную лабораторию и, обратившись к одной из лаборанток, сказал:

— Это русский, он живет в писательском доме отдыха. Надо сделать ему анализ крови на сахар.

И пружинистой кавалерийской походкой удалился по своим дуэльно-врачебным делам.

Лаборантка, симпатичная женщина лет тридцати семи — тридцати восьми, приветливо улыбнулась, указала мне на стоящий рядом стул и занялась анализами. Все дело не заняло и трех минут. Я поблагодарил любезную женщину и отправился к себе.

На другое утро, придя в столовую, я увидел рядом со своим прибором свернутый вдвое листок, вырванный из тетрадки. Развернув его, я прочел: «Товарищ Иван: ваш сахар в крови 138 %. Любка Ивчева».

Вот, вероятно, как это случилось. Легкомысленный медик-дуэлянт не сообщил лаборантке моей фамилии, и та оказалась в затруднении: кому же адресовать результаты анализа? А потом вспомнила, что тридцать лет назад, когда она была семи-восьмилетней девочкой, всех советских солдат-освободителей называли Иванами. И она решила присвоить это громкое имя мне, хотя я не был на Шипке, а воевал совсем в другой стороне…

До сих пор я храню среди рукописей и этот листок из тетрадки, в котором болгарская женщина причислила меня к славному племени Иванов, которых только в одной Москве, говорят, насчитывается полмиллиона, а может быть, даже и целый миллион. Что ж, пусть одним Иваном будет больше. Ведь, как подсчитали бы габровцы, превратившись в Ивана, я стал расходовать при написании своего имени не шесть букв, как раньше, а только четыре. А это уже огромная экономия!

Дело было так. Я приехал в Габрово как раз в то утро, когда здесь только что начался один из первых фестивалей юмора и сатиры. И сразу же очутился в гуще ликующей и смеющейся толпы габровцев. Примерно в середине праздника я встретил своего старого друга, писателя-юмориста Петра Незнакомова, который тоже приехал в Габрово утром. Встретившись, мы уже не расставались и путешествовали по всем фестивальным «точкам» вдвоем.

Но вот отгремели самые неутомимые оркестры, умолкли самые голосистые певцы. Была уже поздняя ночь. И тут Петр вспомнил о своей машине, которую он, приехав из Софии, бросил где-то в городе, спеша на праздник.

— Давай подгоним машину к нашему отелю, — предложил мне Петр. — Пусть ночует рядом с нами. Она к этому привыкла.

Я согласился, но на всякий случай спросил Петра, помнит ли он, на какой улице оставил машину. Улица? Петр напряг свою память.

— Нет, — сказал он. — Там вообще не было никакой улицы!

Фантастика! Не бросил же он своего «Москвича» в чистом поле? А мой друг тем временем продолжал:

— Там была площадь и… какой-то памятник.

Это уж чего-то стоило. И мы отправились по затихшим габровским улицам на поиски площадей, памятников и брошенных рассеянными владельцами «москвичей», «опелей» и «трабантов».

На первую площадь мы наткнулись довольно быстро. Она оказалась совершенно пустынной, если не считать одиноко стоящего в самом центре памятника. «Москвича» тут не было и не могло быть, о чем красноречиво говорил знак автоинспекции, запрещающий стоянку всех видов транспорта. На второй площади транспорт стоял, но автомобиля Петра в его составе мы не обнаружили. На третьей площади…

Да, описывать каждую площадь и каждый памятник из увиденных нами в ту памятную ночь было бы очень утомительно для читателя. Вначале мы подходили к памятникам вплотную, пытались в неровном лунном свете разобрать надпись на пьедестале и установить, чья память здесь увековечена. Но потом мы махнули рукой на надписи и только вели их общий подсчет: третий, четвертый, пятый, шестой… В итоге мы насчитали шестнадцать площадей и семнадцать памятников. Дело в том, что на последней площади был не один, а два памятника. Правда, возможно, что вторым был не памятник, а застывший в немом экстазе местный поэт или подгулявший участник фестиваля, пытавшийся последним напряжением воли преодолеть земное притяжение…

Во всяком случае, даже Петр, при его вечной рассеянности, заподозрил что-то неладное.

— Смотри, — сказал Петя, указывая на второй памятник, — а ведь он шевелится!

Короче говоря, мы вернулись в отель с пустыми руками и, огорченные неудачей, свалились спать. А утром обнаружили «Москвич» Пети за углом нашего отеля в узкой улочке. Очевидно, привычка спать рядом с хозяином взяла верх, и «Москвич» ночью перебрался к отелю своим ходом… К тому же за завтраком мы выяснили у официанта, что в Габрово пока есть только три площади и три памятника.

После веселого, забавного фестиваля я поехал в Софию вместе с Петром на его «Москвиче». И когда мы миновали габровские предместья, я подумал, что городскому Совету Габрово не мешало бы установить в городе еще несколько памятников и устроить побольше площадей, чтобы заезжие юмористы получили возможность поставить свою машину на каком-нибудь приметном месте.

СТРАНА, ГДЕ ЖИВЕТ УЛЫБКА

А есть ли такая страна? — спросит читатель. И хотя это прозвучит несколько фантастично, автор намерен утверждать, что такая страна есть.

Примерно на широте Тбилиси находится Титоград — столица Черногории — самой маленькой из югославских республик. Здесь, в небольших городках и селах, прилепившихся к горным утесам, живут отважные воины, заботливые хозяева и строители новой жизни. Как и всюду в Югославии, кипит под высоким небом Черногории созидательный труд, не умолкает гул строек. Назовем созданные трудом народа объекты: алюминиевый комбинат, судостроительная верфь в Которской бухте, железная дорога, которая связала Черногорию с центром страны и побережьем Адриатики.

Черногорцы возделывают землю, строят и… улыбаются. Самобытный черногорский юмор уходит своими корнями в далекое прошлое. Он всегда — в годы подневольной жизни, в годы борьбы и в дни мира — служил и служит надежной духовной опорой народа. Черногорцы шутят сами над собой, что, как известно, могут позволить себе только сильные люди…

В истории Черногории были особенно тяжкие времена. В конце XV века нашествие турок лишило черногорцев плодородных равнин вокруг Скадарского озера, а Венеция захватила бухту Которскую, отрезав таким образом страну от моря. Горстки смельчаков укрылись за горной грядой. И здесь, в лесах, опоясывающих гору Ловчен, создали оплот для борьбы с захватчиками. В течение нескольких веков боролись черногорцы против турок, венецианцев, французов, австрийцев. Жестокая борьба не на жизнь, а на смерть, суровая природа закалили характер черногорцев, научили стойкости, умению сохранять мужество и драгоценное чувство юмора в любых обстоятельствах.

Кто смеется над грозящей опасностью, тот непобедим. «Борьба с врагами, — писал известный исследователь черногорского юмора профессор Нико С. Мартинович, — жизнь на бесплодных камнях, воспитали в черногорцах любовь к свободе, чувство собственного достоинства, умение улыбаться и шутить даже в самое трудное время. Черногорцы высмеивают все человеческие слабости, у кого бы они ни были — у них самих или у других».

Каков «возраст» черногорского юмора? Его исчисляют со времен правителя Черногории Ивана Црноевича (1465—1490 гг.). Большой толчок в развитии юмора дало творчество правителя и поэта Негоша (1813—1851 гг.). Его вольнолюбивые высказывания в основном были направлены в адрес папы римского и Ватикана.

Конечно, мы можем назвать имена и других черногорских писателей (например, Степана Любиша), продолживших в своем творчестве традицию народного юмора. Но в основной массе он анонимен и не имеет конкретного автора. Можно ли сказать, например, кто первый придумал злую и горькую шутку о картофеле?

— Зачем бог создал картошку? — спросил один черногорец другого.

— Затем, чтобы и бедняку было с кого шкуру драть! — ответил тот.

Как мы уже говорили, черногорцы не прочь пошутить и на собственный счет.

После введения в Черногории телеграфной связи с Цетине было организовано «Корреспонденцбюро», выпускавшее печатный бюллетень. Агитировали одного крестьянина подписаться на этот бюллетень. Крестьянин ответил:

— Мне лучше «Корреспонденцбюро», чем моя жена, и не надо! Она каждое утро приносит от колодца столько новостей, что они в доме не умещаются!..

А некий почтовый служащий в Черногории так объяснял людям, что такое телефон:

— Это вроде того, как у лежащего пса: голова в Подгорице (ныне Титоград), а хвост в Цетине. Когда наступят ему на хвост в Цетине, пес начинает визжать в Подгорице!..

Но особенно беспощадны анонимные авторы анекдотов к врагу. Рассказывают такую историю.

Во время первой мировой войны черногорец попал в плен. Его допрашивает австрийский офицер:

— Почему воюют черногорцы?

— Потому, что мы не хотим отдавать нашу землю, — ответил пленный. — Мы и так бедны ею.

— А мы воюем за доблесть и честь! — напыщенно сказал офицер.

— Конечно, — подумав, согласился черногорец. — Каждый воюет за то, чего не имеет…

Черногорцев и русских связывают давняя любовь и дружба. В народном черногорском фольклоре есть множество притч, легенд и веселых историй об этой крепкой, верной и бескорыстной дружбе. Одна из них такая.

Когда свершилась Октябрьская революция, господь бог был очень озабочен судьбой верующих в России. Он созвал святых на заседание и спросил: «Есть ли желающий спуститься на землю, в Россию, и узнать, как там идут дела?» Никто из святых на это предложение не откликнулся. Тогда бог, зная храбрость черногорцев, спросил: «Есть ли здесь какой-нибудь черногорский святой?» Ему ответили, что среди черногорцев вообще-то святых нет. Есть, правда, некий Петр Цетиньский, которого черногорцы считают святым, но богом он в этом титуле еще не утвержден. Позвали Петра Цетиньского, и тот согласился спуститься в Россию. Спустился — и след его простыл!.. Долго ждал господь возвращения посланца, потом направил двух ангелов на разведку. Они спустились и нашли в России Петра Цетиньского. Тому жизнь с большевиками пришлась по душе. А богу он послал с ангелами донесение: «Жив, здоров. Остаюсь здесь. Привет! Товарищ Петров!»

Стоит ли говорить, что во время второй мировой войны симпатии черногорцев целиком были на стороне советского народа, отстаивающего в борьбе с гитлеровскими полчищами свою свободу, а также честь и свободу порабощенных народов Европы! Уже в первые дни войны из одной горной деревушки в другую ходило сочиненное кем-то четверостишие:

Итак, есть такая страна, где смех, улыбка, шутка являются нормой жизни, а чувство юмора возведено в степень государственной мудрости. Страна эта — Черногория, одна из равноправных республик братской социалистической Югославии. И нам кажется, что настал момент переступить порог этой гостеприимной страны. Внимание: рассказывают черногорцы!..

Рассказы эти, путешествуя по Черногории, я услышал от разных людей и записал их в свой писательский блокнот. А теперь предлагаю твоему вниманию, читатель.

Два бедных крестьянина однажды размечтались: чего бы каждый из них захотел, если бы стал царем? Один говорит:

— Если бы я стал царем, то приказал бы лить на себя столько духов и одеколона, чтобы у всех вокруг от этого запаха из глаз слезы текли. А ты?

— А я, — ответил другой крестьянин, — если бы стал царем, то велел бы на моих опанках[2] каждый день подошвы менять!

За крестьянами, живущими вокруг Цетине, образовался большой долг по налогам. Даже в последний, урожайный год многие из крестьян не внесли налога в княжескую казну. Князь Данила тогда спросил местного мудреца Сулу Радова:

— В чем дело, Сула, почему у них нет денег?

— А почему нет шерсти у моих и твоих овец? — спросил, в свою очередь, мудрец. И тут же ответил: — Потому, что мы их стрижем!

Собрались как-то селяне под вечер и стали говорить о всякой всячине. Один задал такой вопрос:

— Какая, по-вашему, может быть у мужика самая большая беда?

Ответил Марко Кадич, слывший очень рассудительным:

— Самая большая беда, когда у тебя жена злая и сосед цепной пес.

— Почему же это самая большая беда?

— А потому, что когда ты идешь домой, то думаешь, не выцарапает ли тебе глаза жена, а когда уходишь из дому, то опасаешься, не вцепится ли в пятку сосед.

Во время правления известного начальника округа Сулы Радова одна девушка родила внебрачного ребенка, что строго преследовалось существовавшими тогда законами. Дело поступило на рассмотрение к начальнику округа. Он слушал объяснения, а сам набивал трубку. Девушка доказывала, что во всем случившемся ее вины нет: над ней учинил насилие один солдат. Сула усмехнулся, потом сказал:

— Дочка, добудь мне огоньку, хочу закурить.

Девушка подошла к камину, достала щипцами уголек и поднесла к трубке начальника, но он в это время отвернулся. Тогда она зашла с другой стороны, но он опять как будто невзначай повернулся, и девушка не смогла положить уголек в трубку. Так повторялось несколько раз. Тогда девушка сказала:

— Погоди вертеться, дядя, если хочешь, чтобы я разожгла тебе трубку.

— Не перестану, дочка. Да и ты если бы вела себя так же, то не стала бы жертвой насилия.

Один черногорец побывал в Боснии и впервые в своей жизни увидел капусту. Капуста очень ему понравилась, и он долго расспрашивал, как ее сажают, как убирают, как солят и подают к столу. Ему подробно обо всем рассказали.

Возвращаясь к себе в горы, он старался ничего не забыть, но, как на грех, запамятовал название самого диковинного растения. И тогда он, почему-то рассердившись на боснийцев и на капусту, рассказал о них так:

Раньше зима была холодная, и Заведующий Зимой носил валенки, лето — теплым, и у Заведующего Летом была легкая летняя обувь.

Так продолжалось долго. Но однажды Заведующие встретились в одной лесной избушке, крепко выпили и ночевали там. А уходя рано утром, нечаянно поменялись обувью. С тех пор все переменилось: лето стало таким жарким, что даже в валенках ноги печет, а зима такой теплой, что летняя обувь стала как раз впору.

Остается ждать, когда Заведующие снова встретятся, опять выпьют, опять поменяются обувью, и тогда, может быть, все встанет на свои места.

Черногорец зашел в церковь с сумой за плечами. Он не желал с ней расставаться и надеялся где-нибудь пристроить. Но, не найдя подходящего места, черногорец прошептал:

— Могу с кем угодно поспорить, что эту церковь строил какой-то чокнутый святой. Ишь какую громадину отгрохал и не забил ни одного гвоздя, чтобы добрые люди могли на него суму повесить!

В Добрское село после сильного неурожая поступила помощь: немного хлеба для посева. Стали думать, кто будет делить хлеб. Большинство высказалось за Вука Маркова. Вук делил с учетом состава семьи и ее благосостояния: кому досталось десять, кому пятнадцать, а кому и двадцать килограммов. Крестьяне, получив зерно, с радостью расходились по домам. Когда свою долю получил последний из них, повозка с зерном совсем опустела.

— Вот так штука! — воскликнул Вук. — Никого, кажется, не обидел, кроме самого себя!

Крестьяне услышали и сказали:

— Зачем же так? Собери свою долю со всей общины!

Вук ответил:

— Нет, пусть уж лучше я сам останусь без хлеба, чем буду отнимать его у другого.

После этого, когда в Добрском селе приходилось что-нибудь делить, сразу же раздавались голоса крестьян:

— Делите, как Вук!

Село Марковина, пожалуй, самое бедное во всей Черногории, поля здесь — сплошной камень. В этом селе и жил один крестьянин, все состояние которого составляли две козы. Жила семья впроголодь, детишки редко получали кусок хлеба вдобавок к козьему молоку. А тут еще стряслась беда: напал волк на коз и растерзал их. Жить стало нечем. Собрал крестьянин кое-какой скарб и вместе с женой и детьми побрел из села. Так они добрались до Петрова села в Сербии и здесь обосновались. Земляки, тоже выходцы из Черногории, помогли крестьянину, и скоро он построил дом, заимел немного земли, корову, вола и нескольких овец. Наступил большой праздник — день архангела. Крестьянин зажег перед иконами две свечи, причем одну большую и толстую. Оказавшийся в доме гость удивился и спросил у хозяина:

— Почему ты зажег две свечи?

Крестьянин ответил:

— Одну свечу, по обычаю, я зажег в честь святого архангела. А вот эту, здоровую, — во здравие одного волка, если он жив, а если нет — за упокой его души. Потому что, если бы волк не съел моих коз, мы бы до сих пор питались сухой коркой хлеба.

После одной ожесточенной битвы с турками много черногорцев собралось на военный смотр. Князь вызвал из шеренги Трипку и спросил:

— Скажи, Трипка, сколько турецких голов снес ты в этом бою?

— Ни одной, ваша светлость.

— А можешь ли ты указать еще на какого-нибудь черногорца, который не срубил ни одной вражеской головы?

— Могу, ваша светлость. Это вы.

Князь остался доволен смелым ответом и наградил Трипку медалью за храбрость.

Это было в 1920 году. Николу Ковачевича за неуплату налога упрятали в тюрьму. Отсидел он несколько месяцев и очень исхудал. Когда его приятель Симеон Башович увидел Николу возле мельницы, то был страшно поражен:

— Почему ты так похудел? Плохо жилось в тюрьме?

Но Ковачевичу совсем не хотелось говорить про опостылевшие тюремные дни, и он пошел поболтать со знакомыми мужиками, оставив привезенное для помола зерно без надзора. Пользуясь этим, подручные мельника запускали руки в каждый ковачевичский мешок по самый локоть… Башович видел это, но что он мог поделать? Его самого каждый раз обирали на мельнице.

Когда Никола вернулся к своему возу, Башович не сдержался и опять задал ему тот же вопрос:

— Ну сколько же все-таки, Никола, ты потерял в тюрьме?

— Немного — меньше двенадцати килограммов.

— Действительно немного. Вот я и думаю: уж лучше в тюрьме сидеть, чем ездить на эту проклятую мельницу!

Черногорец мирно шагал по шоссе, проложенному среди скал. И вдруг он услышал чей-то голос:

— Прыгай в сторону!

Черногорец прыгнул, и вслед за тем на дорогу обрушился камнепад.

Оглядевшись и не увидев рядом своего спасителя, озадаченный черногорец продолжал свой путь. Но на особенно крутом изгибе шоссе он опять услышал тот же голос:

— Прижмись к скале!

Путник, не рассуждая, последовал совету. И в тот же момент с бешеной скоростью промчался автомобиль. Не раздайся своевременно предупреждение, гибель черногорца была бы неминуемой.

Придя в себя после пережитого потрясения, черногорец снова оглянулся и снова не увидел никого.

— Скажи мне, кто ты, добрая душа? — спросил черногорец.

И услышал в ответ:

— Я твой ангел-хранитель.

Тут-то черногорец заметил на своем плече крохотного человечка.

— Дорогой ангел, — проговорил черногорец, — спустись с плеча, я хочу тебя получше рассмотреть.

И когда крохотный человечек приблизился к ладони черногорца, тот схватил его и воскликнул:

— А где же, негодник, ты был, когда я женился?

Это было в Цетине в годы фашистской оккупации. Одного старика черногорца суд присудил по совокупности «преступлений» против «режима» к сто одному году каторжных работ. Судья спросил у осужденного, доволен ли он тем, что избежал расстрела.

— Конечно, доволен, — ответил старик. — Но думаю, что особенно тяжелым будет год, который вы мне дали сверх ста.

— Почему? — удивился судья.

— Да потому, что год вы, наверное, еще продержитесь, и мне придется тянуть каторжную лямку. Ну, а потом вас прогонят, и остальные сто лет я уже проживу припеваючи.

Таковы черногорцы. Они никогда не падают духом, оставаясь верными врожденному чувству юмора. Озорная, а иногда грустная шутка, острый анекдот звучали в устах черногорцев во все времена героической истории их родины, помогая отбиваться от многочисленных врагов. Так было и в годы второй мировой войны.

Забрали в тюрьму Марию Милошевич, почтенную старушку. Забрали за то, что ее дочь была в партизанах. После нескольких дней заточения в камеру явился молодцеватый четнический следователь.

— Говори, старуха, где твоя дочь?

— А разве ты сам не можешь догадаться? В лесу она, у партизан.

Разъяренный следователь схватил старуху за волосы и стал избивать. Потом с силой швырнул на пол. Старушка с трудом поднялась на ноги и сказала:

— Жалко мне что-то тебя стало… Вот ты, наверное, считаешь себя воякой и даже, может быть, героем. А ведь настоящие вояки сейчас с немцами воюют. А ты сражаешься с бабушкой, да еще со связанной, да еще находящейся в тюрьме. Прошу тебя, выйдешь отсюда, покажись доктору. По-моему, ты даже не парень!

За голову Цили Ковачевича — отчаянного партизанского разведчика — оккупанты назначили большую награду. Но он был неуловим. И, наоборот, в его руки попал фашистский каратель, который особенно громко хвастался, что непременно схватит Ковачевича живого или мертвого.

— Ну что мне с тобой делать? — спросил разведчик у дрожащего от страха карателя. А потом, увидев на его ногах новую обувку, приказал: — Снимай ботинки!

Перепуганный оккупант решил, что сейчас его будут расстреливать, и молча повиновался.

— Надевай ботинки! — приказал Циля. И кинул карателю свои, изрядно потрепанные. — Вернешься, доложи начальству. Ковачевича, мол, схватить не удалось, а вот ботинки его поймал. Может быть, тебе и за них сколько-нибудь заплатят…

Партизана Живко Бойовича послали в разведку с заданием пробраться в распоряжение противника, скрытно провести наблюдение и потом доложить об обстановке командованию. Живко провел в разведке двое суток и вернулся измученный, но не с пустыми руками. Командир вызвал его к себе.

— Садись, Живко, — сказал он, — и рассказывай.

— Простите меня, командир, — ответил Живко, — но я очень плохой рассказчик, и вам будет скучно меня слушать. Поэтому я и решил прихватить хорошего «языка». Послушайте лучше его. Он мне всю дорогу что-то лепетал, надоел даже!

И Живко пошел за «языком», который сидел в это время возле командирской землянки под охраной часового.

Командир партизанского взвода осматривал личное оружие бойцов. Дошла очередь до служившего во взводе писателя Душана Костича.

— Предъявите свое оружие! — скомандовал командир.

Писатель-партизан неумело подал винтовку. Она была грязной, в ржавых пятнах… Командир взвода покраснел от гнева.

— Ну, хорошо, — с трудом выдавил он из себя. — Надеюсь, боец Душан, твое перо не в таком же безобразном состоянии?

Менаду партизаном Янко и крестьянином Мило однажды произошел такой разговор.

— Скажи мне, Янко, — спросил крестьянин, — правда ли, партизанская дисциплина такая жестокая, что боец не может без приказа переложить свою винтовку с одного плеча на другое?

— Правда. А кто тебе открыл эту военную тайну?

Крестьянин сказал, что слышал он от партизана, и назвал село, откуда тот родом.

— Я знаю это село, — сказал Янко. — Там двадцать два с половиной партизана, парни что надо!

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — рассердился крестьянин. — Разве может быть полпартизана?

— Может. В селе, о котором ты говоришь, как раз есть такой. Когда вокруг находятся партизанские соединения и части, то он горячо выступает на собраниях как стопроцентный партизан. А как только эти части уходят в далекий рейд, так его не слышно. Кстати, не он ли тебе рассказывал о жестокой партизанской дисциплине?

Крестьянин понял намек и больше уже таких вопросов не задавал.

Как-то комиссар Славко Комар прочитал бойцам лекцию о происхождении человека.

— Наука много занималась этой проблемой, — сказал он, — и пришла к выводу, что человек произошел от обезьяны. Вывод этот подтверждается тем, что у каждого человека на кончике позвоночника имеется недоразвитый остаток хвоста.

Бойцы робко почесывались и стыдливо ощупывали позвоночник, скептически при этом покачивая головой.

Случилось так, что в ту же ночь отряд выступил в поход. Идти пришлось по вязкому болоту, утопая по колено в воде. Шли гуськом, держась друг за друга, чтобы не оступиться. Замыкал растянувшуюся колонну Славко Комар, а за ним топал его ординарец и все время ворчал.

— Что ты там бормочешь? — спросил комиссар.

— Хочу ухватиться за твой хвост, но никак его не найду, — ответил ординарец.

В маленьком черногорском селе снаряжался партизанский отряд. Одному юноше выдали короткий итальянский карабин. Юноша обратился к своему деду.

— Дедушка, скажи, зачем они дают мне эту короткую винтовку? Ведь пуля из нее далеко не полетит. Как же я буду разить неприятеля?

— А ты подходи к нему поближе, — посоветовал дед.

Вскоре после освобождения Мило Декич направился к Блажо Иовановичу, председателю Совета.

«Не окажет ли он по старому знакомству протекцию?» — рассуждал про себя Мило Декич. Привратник сказал, что шеф придет в 7.30. И действительно, как только большие стенные часы в приемной пробили половину восьмого, появился Блажо Иванович.

«Раньше здесь ждали начальника целыми днями, а теперь Совет бережет каждую минуту, — подумал Мило Декич. — Буду и я предельно краток…»

— Доброе утро, Блажо.

— Доброе утро, Мило. Чего ты хочешь?

— Местечка, Блажо.

— К овечкам, Мило.

— Прощай, Блажо.

— Прощай, Мило.

Звонко Мичунович давно покинул свое село, затерянное в горных теснинах Черногории. Наконец он решил навестить родные края и прилетел в Титоград. Обрадованные сельчане послали за земляком коня — смирного, неторопливого мерина, чтобы отвыкший от верховой езды гость не оказался выброшенным из седла. На коне Мичунович и добрался до села, где родился и вырос. Первый, кого увидел знатный гость, был семилетний парнишка. Разговорившись с ним, гость сказал:

— А ты ведь Вуков внук.

— Правда, а как ты догадался?

— По Вуку.

— Ага. А ты, значит, будешь Звонко Мичунович?

— Правильно. А ты как догадался?

— По мерину.

Раньше многие черногорцы в поисках лучшей доли эмигрировали в Америку. И вот недавно такой черногорец, проживший за океаном больше полувека, с группой туристов оказался в Титограде. Отсюда он захотел съездить в родной Котор, расположенный у самого моря, но по ошибке сошел с автобуса в Цетине, древней черногорской столице, стиснутой со всех сторон горными кручами.

Турист растерянно бродил по незнакомым улицам и наконец догадался, что попал не туда.

— Скажите, милейший, — обратился «американец» к прохожему, — скоро ли пароход пойдет в Котор?

— Довольно скоро, — ответил тот. — Ровно через час после обеда. Если, конечно, будет вода…

В черногорцах сильно развито чувство самокритики.

Особенно часто здесь острят над якобы врожденной леностью черногорцев. Например, так.

Черногорец, будучи в командировке в Любляне, остановился в гостинице. Ему пришлось жить в одном номере тоже с командировочным-словенцем. Вечером у них погас свет: перегорела лампочка.

— Сейчас мы это исправим, — сказал словенец и отправился к дежурной за лампочкой.

Вскоре он вернулся и сказал черногорцу:

— Держи лампочку и становись ко мне на плечи.

Черногорец повиновался. Прошла минута, вторая, третья… Словенец поднял голову и спросил:

— Слушай, что же ты не вкручиваешь лампочку?

— А почему ты не поворачиваешься? — ответил тот.

Черногорцы любят подшучивать над лежебоками, которые не спешат оставить постель и погрузиться в дневные заботы. Рассказывают, что радио столицы Черногории начинает вещать так:

— Говорит черногорское радио! Начинаем наши передачи. Одиннадцать часов по белградскому времени. С добрым утром, дорогие черногорцы!

Один черногорец решил наняться на строительство железной дороги. Придя на стройку, он стал разыскивать земляков, чтобы работать рядом с ними. Увидев молодого парня, который бульдозером срывал косогор, новичок спросил бульдозериста:

— Ты черногорец?

— Нет, я серб.

Новичок пошел дальше и увидел, как двое крепышей грузят на платформу шпалы.

— Вы черногорцы?

— Нет, мы хорваты.

Скоро новичку встретился тракторист, волочивший на тросе рельс.

— Ты из Черногории?

— Нет, друг, я из Словении.

Тогда новичок взмолился:

— Скажи, а где я могу отыскать моих земляков, — черногорцев?

Тракторист усмехнулся и, махнув рукой в сторону небольшой рощицы, сказал:

— Пойди туда, может быть, там кого-нибудь и встретишь.

Новичок последовал совету и, пройдя рощицу, увидел на поляне своих земляков. Взявшись за руки, они водили хоровод и пели:

— А мы строим железницу! А мы строим железницу![3]