Голова дракона

БРАТЬЯ ПО ЖАНРУ

Приходилось ли вам, читатель, бывать в мастерской? Наверняка вы там бывали, обращались за какой-нибудь услугой. Но видели только ее парадный интерьер: зеленую кадушку в углу с фикусом или пальмой, репродукции известных картин в золотых багетах, низенький столик, старые журналы на нем, покрытые модным пластиком кресла, длинную стенку-прилавок и окошечко с надписью «Прием заказов». А что там, за прилавком и за дверью, задрапированной тяжелой бархатной портьерой? Мастерская. И именно в ней-то интересно побывать.

Знаем ли мы в подробностях и деталях работу краснодеревщика, портного или обувщика? Как рождается в голове мастера замысел нового изделия, много ли времени затрачивает он на поиски подходящего материала, всегда ли заготовка, черновая прикидка превращаются в законченную вещь? Или иногда первоначальный замысел мастера по тем или иным причинам остается нереализованным?

Мастерская гончара, ювелира, скульптора, художника… Сколько интереснейших творческих секретов таят они!

И вдруг совершенно неожиданное приглашение: заглянуть в мастерскую сатирика… Позвольте, а разве есть такие мастерские? Оказывается, они существуют, хотя не числятся ни в справочниках учреждений бытового обслуживания населения, ни в исполкомовских списках нежилых помещений.

Однако приглашение принято. Мы стучимся в дверь с воображаемой вывеской: «Мастерская Л. С. Ленча», минуем небольшую прихожую с воображаемым фикусом и художественными репродукциями на стенах, приближаемся к окошечку и говорим писателю-юмористу:

— Мы читали ваши рассказы, юморески в журналах, газетах и сборниках. А не могли бы вы познакомить нас с технологией вашего, так сказать, юмористического творчества?

— Могу. И охотно расскажу о своих трудовых буднях. Но только не знаю, стоит ли… Боюсь, что будет скучно…

— А вы рассказывайте, не стесняйтесь. Что же касается оценок, то это уж не наше, а читательское дело…

Юмористы рассказывали, а автор этих строк записывал, запоминал, осмысливал. Так и родились заметки «Братья по жанру», которые и предлагаются вниманию читателя.

СЛОВО О ЮМОРИСТЕ

Рассказывать о писателе трудно. Особенно в тех случаях, когда не только хорошо его знаешь, но и многие годы состоишь в тесной дружбе. Боишься допустить какую-нибудь неточность или что-нибудь важное пропустить, не упомянуть о какой-то существенной детали и тем нанести другу нечаянную душевную травму. Кстати, одна у него, кажется, уже есть, иначе не стал бы он так называть свою последнюю книжку. И снабжать сборник «Душевная травма» таким откровенным автобиографическим подзаголовком: «Рассказы о тех, кто рядом, и о себе самом». Да, такой вот сегодня трудный случай, поскольку мне предстоит рассказать о Леониде Сергеевиче Попове, который читающей публике известен как Ленч, по его литературному псевдониму.

Итак, с чего обычно начинают в таких случаях? С биографических данных: родился, получил образование, трудился. Так вот, что касается рождения и образования, то тут не может быть никаких кривотолков. Родился в 1905 году в местечке Морозовка, Смоленской губернии. Отец был военным врачом. Детство провел в Ленинграде, учился в 3-й Петроградской гимназии и в Ростовском-на-Дону университете, ну, а дальнейшее требует более углубленного и пространного изложения.

Начнем с профессии. Иные литературоведы и социологи убеждены, что изначальная профессия писателя накладывает неизгладимый след на все его творчество, и ответа на то, чем занимался творец в свой, так сказать, дописательский период, надо искать в его произведениях. За примерами далеко ходить не надо: Лермонтов был пехотным офицером и блестяще изобразил военную среду; Гончаров, будучи моряком, прекрасно справился с описанием плавания фрегата «Паллада», врач Чехов написал «Хирургию» и т. д. Исходя из этого, я бы советовал обратить особое внимание на людей, обладающих большой силой внушения, что нередко впоследствии дает возможность зарабатывать свой кусок хлеба с маслом.

Да, профессия гипнотизера, вообще-то редкая, насколько я знаю, никогда не привлекала внимание будущих инженеров человеческих душ. А вот Леонида Сергеевича чем-то привлекла. И он овладел этой профессией, да еще так блестяще. Неопровержимое доказательство — рассказ «Сеанс гипнотизера», который я по силе воздействия на читателя с чистой совестью приравнял бы к уже упомянутой знаменитой чеховской «Хирургии».

Вы помните «Сеанс»?

В далеком глухом поселении оказался заезжий гастролер — мастер гипноза Фердинандо Жаколио. Сначала представление, которое он дает, не ладится: все боятся незнакомого слова «гипноз», опасаются какого-нибудь подвоха. Маэстро тщетно зовет кого-нибудь из публики на сцену. Наконец, решается сторож местной птицефабрики Никита Борщов. Он охотно поддается «внушению» и с закрытыми глазами начинает выводить на чистую воду нерадивых руководителей Дрожжинского и Верепетуева. Аудитория бурно поддерживает хитрого сторожа, и он, ободренный, идет, что называется, ва-банк:

Этот рассказ был написан в 1935 году. Но ведь были рассказы и до, и после, но уже не про гипноз. А про что же? И тут нам лучше просто перечислить должности, которые занимал Ленч когда-то. Для удобства я выстраиваю их в один столбец:

Церковный служка;

учитель-репетитор;

профсоюзный работник;

секретарь правления кооператива инвалидов;

агент по поручениям;

экономист;

журналист.

Кажется, все, а если некоторые пропущены, то на них обязательно укажет какой-нибудь рассказ или юмореска Ленча. Ведь существует же связь между тем, что испытал, пережил писатель, и тем, что им написано? Существует, но не такая «железная», как это представляется иным слишком прямолинейным исследователям литературного процесса. Да и сам Леонид Сергеевич, кажется, придерживается несколько иной точки зрения насчет того, откуда писатель черпает сюжеты и образы для будущих произведений.

Иногда бывает так.

Редактор говорит писателю:

— Леонид Сергеевич, а тут уж вы слишком… Так в жизни не бывает…

И слышит в ответ:

— Ничего не слишком. В точности так оно и было. И написал я только то, что рассказал мне Иван Васильевич, агроном одного кубанского совхоза. Милейший, впрочем, человек, будет в Москве — я вас обязательно с ним познакомлю.

Если послушать Ленча, то все, что он написал, подсказано не его собственным жизненным опытом, а навеяно беседами с такими вот милейшими Иванами Васильевичами и добрейшими Василиями Ивановичами. Удобное объяснение. Но и оно однажды оказалось неподходящим.

Леонид Сергеевич принес в «Крокодил» рассказ с несколько странным сюжетом. В нем действовала черная курица, которая в один и тот же вечерний час вылезала из-за ограды Ваганьковского кладбища, превращалась в женщину, останавливала такси и куда-то уезжала. А ровно в полночь такси останавливалось на том же месте, женщина щедро расплачивалась с водителем, снова превращалась в курицу и, воспользовавашись знакомым лазом, исчезала в тенистых аллеях известного всей Москве пристанища навечно усопших. Так продолжалось каждую ночь, до тех пор, пока бедняга таксист из-за этой щедрой дамы-курицы не тронулся умом…

Моим помощникам (я тогда был редактором журнала) эта хохлатка, превращающаяся в светскую женщину, показалась несимпатичной, а мне понравилась. Рассказ напечатали. А потом несколько дней спустя я сказал автору:

— А ведь насчет этой черной курицы вы, Леонид Сергеевич, придумали совсем неплохо…

— Я придумал? — спросил Ленч. — Да мне же эту историю рассказал милейший…

И вдруг мой собеседник смущенно умолк. Не мог же он, в самом деле, сказать, что источником информации на этот раз ему служил свихнувшийся таксист или подгулявший печальный служитель с Ваганькова…

Однако наступила пора, думается мне, подвести черту под нашими теоретическими рассуждениями об истоках творчества писателя. Что для него важнее: собственный жизненный опыт, житейские истории окружающих его людей или еще что-то третье, еще не названное нами. Истина, как всегда, лежит где-то посредине. Причем лично я большое значение придаю третьему фактору, который можно было бы назвать писательской фантазией. Не будь ее, не было бы и «Сеанса гипноза» и десятка других отличных произведений, за которые мы любим Леонида Сергеевича Ленча.

Среди юмористов, начавших работать в литературе одновременно с Л. Ленчем, было немало таких, которые посвятили своего творчество обличению мещанства, обывательщины. Кажется, стреляли по тем же мишеням, что и Ленч. Но в то же время даже его ранние рассказы вполне самостоятельны, отличаются своей большой темой. Эта тема — рождение нового быта, новых взаимотношений людей, освобождающихся от пут мещанских представлений о личном счастье и красоте жизни.

Вот Наташа, «очень хорошенькая девушка, легкая и веселая, как зяблик». Она работает горничной в отеле, и постоялец из девятнадцатого номера, господин Шульман, предлагает ей «законный брак с отъездом в Берлин». И я уже жду «жесткого» романа между московской комсомолкой и заезжим берлинским коммерсантом. Но Наташа — не Эллочка-людоедка И. Ильфа и Е. Петрова, ее не сжигают «роковые» страсти. Она оставляет богатого немца, покидает отель и уходит по комсомольской путевке строить московское метро.

Их много, сверстниц Эллочки, в рассказах Л. Ленча: Леночка («Любовная лодка»), Груня Купавина («На шоссе»), Леля Крылышкина («Чистая душа»). Но искать в этих девушках хотя бы отдаленные признаки характера знаменитой «людоедки» — просто бессмысленно. Это другие люди, они существуют и действуют в иных жизненных обстоятельствах, да и интонационный строй рассказа о них совсем иной.

Катя Ермолаева, студентка-химичка, отправляется из столицы в Ленинград на лыжах. Эта затея приводит в ужас Ксению Львовну, мать Кати.

В этой реплике мне поначалу слышатся знакомые мотивы. Типичная «старорежимная» старушка, окопавшаяся в одной из коммунальных квартир старой Москвы. Сейчас она будет остервенело терзать дочь-спортсменку и кончит тем, что проклянет ее или станет искать управы на строптивую дочь в Малом Совнаркоме. Но ничего подобного не случается.

По мере того как Катя успешно преодолевает заснеженные просторы Подмосковья, тверские равнины и Валдайскую возвышенность, извещая об этом Ксению Львовну открытками, настроение последней меняется. В ее глазах уже сверкают гордые огоньки. Она радуется за дочь и находит вполне естественным, что та движется в Северную Пальмиру не на «Стреле», а на лыжах. В конце рассказа она так и отвечает кому-то по телефону:

Нет, Ксения Львовна явно не из «Вороньей слободки»!

Прошло больше пятидесяти лет с того времени, когда в юмористическом журнале «Чудак» появился первый рассказ писателя и сорок пять лет со дня выхода в свет первой его книжки. Потом было всякое. Он написал пьесу «Павел Греков» (совместно с Б. Войтеховым) и комедии «Звезда первой величины», «Большие хлопоты», «Ты — это я!», перевел на русский язык рассказы Остапа Вишни, Дмитрия Гулиа, Васила Цонева, Мирсая Амира и других. Он писал и пишет киносценарии, выступает как рецензент. Идут в театрах его спектакли, на эстраде исполняются многочисленные сценки, скетчи и шутки. Вслед за радио он «освоил» новый синтетический и необычайно массовый вид искусства — телевидение. И все же…

Да, все же не сцена, не кино, не телевидение принесли ему известность и любовь читателя. Трибуной, на которой во всю ширь развернулся талант писателя, явились журнальные страницы. И не случайно читатель каждый раз с интересом раскрывает «Крокодил», «Огонек», «Неделю» или «Литературную Россию» в надежде найти там новый юмористический рассказ Леонида Ленча.

Ленч — блестящий рассказчик. Он принадлежит к, увы, немногочисленной плеяде литераторов, обладающих умением сказать и выразить многое малыми средствами. В короткую по объему новеллу писатель ухитряется втиснуть очень многие компоненты: значительную тему, забавный сюжет, остроумные диалоги, беглые, но очень точные психологические характеристики героев. Как же эти, выдержанные в лучших чеховских традициях, рассказы выгодно отличаются от скороспелых эссе иных модных писателей, в творениях которых ничего, собственно, не происходит и ни о чем, в сущности, не говорится!

Есть у рассказов Леонида Сергеевича Ленча одна особенность. Их интересно слушать по радио или с эстрады, интересно смотреть инсценировку этих рассказов в театре или на телевидении, но гораздо приятнее их… читать. Да, есть такие собеседники, с которыми не хочется говорить на людях: истинное наслаждение от беседы с ними получаешь, лишь оказавшись с глазу на глаз. Таковы рассказы Ленча. Когда их читаешь, то перед тобой открываются такие детали и черточки, которые заставляют и внутренне улыбнуться, и взгрустнуть, и призадуматься. Прелесть их в богатой оснастке, щедрой инструментовке, если эти термины уместны в применении к литературному произведению.

Когда говорят и пишут о Леониде Сергеевиче Ленче, то обычно употребляют такие выражения и термины, как «добрый юмор», «теплая улыбка», «положительные эмоции» и тому подобное.

Возможно, в такого рода оценках и содержится доля правды. Но я просто не знаю писателей, сатириков или юмористов, которые были бы добрыми или, наоборот, злыми.

Кто может сказать: Марк Твен — добр? Или Бернард Шоу — зол? Доброта, как и злость, иначе говоря, злая ирония, гневный сарказм, присущи любому писателю, работающему в жанре сатиры и юмора. Таков и Ленч. Во многих своих рассказах он по-настоящему саркастичен и в осуждении человеческих пороков тверд и бескомпромиссен.

Возьмем рассказ «Вот люди!».

Во дворе старого, ветхого дома, у большой кучи неубранного снега стоят и разговаривают двое: дворник дядя Паша и столяр-краснодеревщик Постромкин.

Как это часто бывает, разговаривают они о самодельных крепких напитках. Например, о коньячке из денатурированного спирта или там бражке. Приятели якобы осуждают тех, кто «химичит» втихомолку, а на самом деле говорят об их успехах чуть ли не с завистью.

Вот подлинная сатира! — хочется сказать после прочтения этого рассказа.

Более полувека трудится Леонид Сергеевич в трудном и любимом читателем жанре литературы.

Хочется пожелать ему новых успехов, новых творческих достижений.

ВЫСОКОЕ ПРИЗВАНИЕ

В этом коротком очерке мне хочется рассказать о дорогом мне человеке, его высоком призвании в жизни. И о том, как шел он к этому призванию долго и упорно, пока достиг намеченной цели.

Ранней весной 1925 года, когда в Средней Азии уже зацветал урюк, а подмосковные деревеньки еще были заметены глубокими сугробами и звонкая капель падала с крыш лишь в солнечный полдень, из Ташкента в Москву отправился неторопливый пассажирский поезд. Он бежал не спеша по рельсам, протяжно гудел на переездах и подолгу замирал на станциях. Эта неторопливая езда, казалось, вполне устраивает привыкших к дорожному томлению всех обитателей густонаселенных вагонов. Всех, кроме одного.

Этим нетерпеливым пассажиром, то и дело выглядывавшим в окно и выбегающим в тамбур, чтобы узнать, скоро ли Москва, был 17-летний смугловатый паренек в тюбетейке, полотняной рубашке, брюках и обутый в порядочно стоптанные сандалии. Проводник заметил его метания и добродушно сказал:

— Чего ты суетишься, паренек? Москвы мы все равно не минуем, только не скоро она еще будет. Ты лучше подумай, чем встретит тебя белокаменная. Не иначе как снежком и крепким морозцем.

Проводник оказался провидцем — в столице еще господствовала зима. И потому паренек явился в ЦК комсомола (а это и была цель его путешествия) в довольно странном наряде: уши замотаны футболкой, а на ногах обертки из старых газет.

— Я из Ташкента, — представился он.

— Вижу, вижу, что не из Заполярья, — рассмеялся сотрудник цекамола. — Ну, здравствуй!

Так совершился переезд в столицу будущего сотрудника будущей молодежной газеты «Комсомольская правда» Семена Нариньяни. Да, выпуск «Комсомолки» намечался лишь в мае, и делегированному в нее начинающему журналисту предстояло оставшиеся два месяца перебиться самостоятельно. А за душой у него были двадцать рублей, собранных товарищами на черный день, да тоненькая папочка — подшивка «Молодого ленинца Востока» и несколько выпусков приложения к нему — «Красные дьяволята», громко названное «журналом приключений». Невелик багаж! Творения самого будущего сотрудника были более чем скромны. Например, приключенческий очерк «Неудачная переправа», напечатанный 15 февраля 1925 года. Вот как «зловеще» и начинался:

Такого рода наивным опусам в столице, конечно, нельзя было найти никакого применения. И пока еще непризнанный автор с трудом устроился через биржу труда тапером в один из рабочих клубов Москвы. Бренчал на расстроенном пианино вальс «Амурские волны», сопровождая демонстрацию немых боевиков того времени. Так он зарабатывал на хлеб, пока в последних числах мая 1925 года его наконец не позвали в «Комсомолку».

С чего он начал тут свою работу? С того же, с чего и многие другие семнадцати- и восемнадцатилетние: бегал по Москве в поисках новостей. Его пяти- и десятистрочные заметки чаще всего начинались так: «Вчера состоялось…», «В Москве вчера открылась…», «Сегодня распахнутся двери…» Жизнь столицы набирала стремительные темпы, повсеместно — в центре и на окраинах — гостеприимно распахивались двери новых клубов, школ, спортивных залов, кинотеатров, и всюду нужно было успеть, чтобы новость была по-настоящему новостью и могла заинтересовать, порадовать молодого читателя. И когда это удавалось, когда заметка твердо вставала на газетную полосу, то казалось, что уже никакой усталости от многочасовой беготни по городу нет, а есть желание снова звонить куда-то, с кем-то договариваться о встрече и мчаться на место действия, что называется, на всех парусах.

Однако погоня за новостями, за фактами была не единственным занятием молодого журналиста. Иногда судьба подбрасывала и кусочки полакомее. Приходилось ему бывать и на клубных вечерах, интересных комсомольских собраниях, диспутах. Например, на такую животрепещущую тему: «Может ли комсомолка красить помадой губы, пудрить пудрой лицо?» И тогда бесстрастный, даже несколько холодный регистратор событий превращался в горячего, заинтересованного полемиста. В отчете о диспуте он как об огромной моральной победе сообщал, что 273 человека, в том числе старые большевики и поэт Безыменский, высказались против помады и пудры. И гневно клеймил группу из семи человек, где была и балерина Гельцер, которые высказались «за». Он призывал к бдительности райком комсомола, рекомендуя ему обратить самое серьезное внимание на эту группу и тайно сочувствовавших ей, с тем, чтобы ни теперь, ни в будущем ни одна девушка, проживающая в Бауманском районе, «не размалевывала своего пролетарского лица тлетворной французской буржуазной косметикой».

Конечно, на «пролетарском лице» нынешней юной жительницы Бауманского района столицы, прочитай она эти строчки, появится веселая улыбка. Может быть, она даже звонко расхохочется. Но в те далекие времена невинное, казалось бы, увлечение косметикой вызывало самые серьезные споры. И, рассказывая о них, спецкор «Комсомолки» сам невольно приобщался к жгучим молодежным проблемам той поры.

А уж от репортажа о диспуте, о горячей дискуссии до очерка был один шаг. И Семен Нариньяни его сделал, благо творческая атмосфера, царившая в редакции, всячески этому способствовала. Ведь тогда на газетных страницах очерк являлся жанром номер один. Знаменитые трех- и четырехколонники, «подвалы» «Комсомолки» — кто же в те времена не зачитывался ими!

С. Нариньяни было у кого учиться. Из номера в номер печатались тогда Сергей Диковский, Евгений Воробьев, Сергей Крушинский, Евгений Кригер и другие маститые очеркисты. Они задавали тон. От них-то и воспринимал юный посланец знойного Ташкента азы творчества, у них учился мастерству. Упорство, настойчивость, талант сделали свое дело: С. Нариньяни стал публиковать очерки, которые удостаивались похвалы на высшем форуме — редакционных летучках, он приобрел своего читателя.

Можно, таким образом, сказать, что Семен Нариньяни прошагал по всем ступенькам журналистской карьеры: писал заметки, репортажи, корреспонденции, очерки. В комплектах «Комсомольской правды» можно найти все его ранние журналистские работы. Больше того — часто он выступал в совсем не свойственной ему роли редактора. Я имею в виду его регулярные и довольно длительные отлучки из Москвы в составе выездных редакций, где он играл первую скрипку и выпускал «Комсомолку» в миниатюре, не уступая в темпераментности и смелости самому Бубекину, одному из наиболее популярных редакторов «Комсомольской правды».

И здесь, думается, уместно сделать один важный вывод. По моему мнению, все, чем занимался С. Д. Нариньяни в «Комсомолке» в первые двадцать — тридцать лет, было лишь подготовкой к главному делу его жизни — фельетонной работе. Он совсем не случайно, а абсолютно закономерно стал фельетонистом «Комсомольской правды» номер один. И если мы не можем представить нашу любимую газету без таких очеркистов, как Михаил Розенфельд и Василий Муханов, без таких репортеров, какими были Леонид Коробов и Карл Непомнящий, мы не мыслим ее без фельетониста Семена Нариньяни. Его творчество составило целую эпоху в жизни и в судьбе советского фельетона как боевого жанра газетной публицистики.

Сатира как искусство существует тысячелетия. И, тем не менее, это искусство молодое. Каждый раз оно возникает подобно молодым побегам остролистого камыша в каком-нибудь глухом углу тихого, вполне благопристойного пруда. Или вдруг вырастает в ухоженном, благоухающем пионами и гортензиями саду в виде колючей и жалящей крапивы. Внешне непривлекательное, даже порой уродливое, оно всегда сопутствует идеальному и прекрасному.

Свойство сатиры — колоть, жалить, причинять боль, — на иных любителей изящной словесности действует отталкивающе. Их коробит ядовитый сарказм, едкая ирония, откровенная насмешка, к которым прибегает сатирик, как говорят, во первых строках своего письма. «Это грубо, неэстетично», — отмахиваются от сатиры сторонники изысканного стиля. Но дело не только в «грубо-зримых» изобразительных средствах сатиры. Многих шокирует ее постоянное стремление обнажать не самые лучшие черты человеческого характера, показывать теневые стороны жизни и отрицательных героев. «Неужели нельзя обойтись без всего этого?!» — возмущаются приверженцы благонамеренности и благопристойности.

А сатира как один из любимых читателем жанров советской литературы существует. И не может не существовать, потому что неутомимо ведет большую очистительную работу, врачует нравственные недуги, активно борется за воспитание нового человека, нового общества. Сатира не просто существует, она, как и вся наша литература, совершенствуется, растет, пополняясь новыми именами и произведениями.

Так она пополнилась в свое время именем Семена Давыдовича Нариньяни. И то, что он вслед за Маяковским, Демьяном Бедным, Михаилом Зощенко, оставив «райские кущи» очерка, встал на тернистую и, скажем прямо, опасную стезю сатирика, явилось актом большого мужества. А он и был в жизни мужественным человеком.

Тут я предвижу некие возражения неких оппонентов. Позвольте, скажут они, значит, по-вашему выходит, что Семен Давыдович бегал в поисках интересной информации для газеты, мотался по стройкам, сам был рабочим и строителем только для того, чтобы потом разоблачать взяточников, пьяниц, лежебок и тунеядцев? Полноте, правомерно ли это?

Да, правомерно, если верно понимать, что такое советский фельетон и каков наш настоящий фельетонист.

Когда-то считалось, да, может быть, кое-кем считается и сейчас, что фельетонист — это человек, наделенный особым даром критицизма, умением видеть людей «насквозь», судить их действия и поступки с присущих только ему высоких нравственных позиций. По мнению таких теоретиков жанра, фельетонист всегда возвышается над «толпой» и никогда не должен скрывать этого своего превосходства. Исповедующие такие «истины» фельетонисты были и, чего греха таить, существуют и сегодня. С. Д. Нариньяни не относится к их числу.

Он был строителем, рабочим, это правда. В «Комсомольской правде» 17 июня 1930 года, в день пуска Сталинградского тракторного, можно было прочесть такие строки:

Когда он был на Магнитке, то его видели не только с карандашом и блокнотом в руках, но и с лопатой, ломом, носилками на очень частых тогда комсомольских субботниках.

Он был строителем и рабочим не из оригинальничания, не из подражания моде, а из страстного желания быть причастным к великим делам и свершениям своих современников. По состоянию здоровья он не мог служить в армии и быть ее солдатом. Но в годы Великой Отечественной войны он все-таки стал солдатом, работал в труднейших условиях, недоедая и недосыпая, в выездных редакциях «Комсомольской правды», действовавших в прифронтовых районах Сталинградской области, Донбасса, Кривого Рога, Белоруссии, Литвы, Латвии. И это в то самое время, когда иные его коллеги, более молодые и обладающие завидным здоровьем, не в обиду им будет сказано, спокойно пребывали в тылу…

Повторяю, в этом неуемном желании Семена Давыдовича всегда находиться на переднем крае, там, где особенно опасно и трудно, может быть, было неосознанное стремление приобрести право судить поступки и проступки людей, высокое право стать фельетонистом. А мне кажется, что он всегда хотел быть им.

В «Библиотеке «Крокодила» не так давно вышла книжка Семена Давыдовича, которую я редактировал еще при его жизни и которую ему не суждено было увидеть. Так вот, в этой книжке он вспоминает о своих встречах с Михаилом Кольцовым. Их было немного, этих встреч. Но с каким благоговением, с какой влюбленностью говорит начинающий молодой журналист о зачинателе нашего советского фельетона, как он страстно мечтает хоть в чем-то быть похожим на маститого писателя-сатирика.

Впрочем, предоставим тут слово самому С. Д. Нариньяни. Он рассказывает о своей второй встрече с М. Е. Кольцовым, произошедшей в Доме печати:

И вот в чем ирония судьбы: С. Д. Нариньяни ушел из жизни, так и не осознав, что он не только не посрамил имени духовного учителя, но даже в лучших своих фельетонах стал вровень с ним. Этого до сих пор не было сказано, но настала пора сказать это.

Больше того: сатирическая публицистика С. Д. Нариньяни породила десятки подражателей и последователей, в нынешней нашей прессе твердо занял свое место особый «нариньянинский» фельетон. Совсем не претендуя на роль пророка, я хочу сказать, что со временем появятся специальные исследователи «нариньянинского» фельетона, научно обоснуют и утвердят его достоинства, о которых сегодня я, может быть, говорю недостаточно аргументированно и убедительно.

Споры, разноречивые суждения обычно вызывают два вопроса:

а) Смешны ли фельетоны С. Нариньяни и должен ли вообще фельетон вызывать у читателя улыбку, смех, веселое, шутливое настроение?

И:

б) Злой или добрый человек был Семен Давыдович и каким именно из этих двух качеств надлежит обладать фельетонисту?

Что сказать на все это? Ну прежде всего о смехе. Допустим такое фантастическое предположение, что люди вдруг утратили чувство юмора, разучились смеяться. Какой же унылой, однообразной и серой стала бы их жизнь! Как преувеличенно трагично стали бы они воспринимать самое легкое огорчение, какой непреодолимой показалась бы им малейшая трудность!

Но, к счастью, этого не может случиться.

Улыбка сопутствует человеку с самого рождения. Если ребенок смеется — значит, он здоров. Если человек шутит — значит, он полон творческих сил, он боец. Это в равной мере относится и к нации, к народу.

Наш народ любит шутку, острое слово, потому что он исполнен глубокого оптимизма и жизнеутверждения.

Смех — оружие… Эти слова как нельзя точнее определяют значение юмора, сатиры в жизни общества. Так же как и в развитии и в самом существовании литературы.

С детства мы впитываем в себя образы Жанны д’Арк и Дон-Кихота, Данко и Тартюфа, Робинзона и барона Мюнхаузена. Сатиры Щедрина и Гоголя живут в нашем сознании и сердце рядом с элегическими творениями Пушкина, Лермонтова и Тургенева. Это закономерно, иначе наше литературное зеркало было бы кривым.

Сатирическое творчество С. Д. Нариньяни и несет в себе как раз это «уравновешивающее» начало, избавляющее литературу и журналистику от кривизны. И как таковое творчество фельетониста пронизано смехом, улыбкой. Ведь выражение «смех излечивает» и «смех убивает» должно быть отнесено прежде всего к сатире. И Семен Давидович в полной мере владел тайными пружинами смеха.

Убийственная, разящая ирония была непременной, выражаясь по-современному, боеголовкой фельетонов-ракет С. Д. Нариньяни. Когда ракета взрывалась, то последствия часто бывали ужасающими. А взрывалась она часто, потому что сам ее конструктор любил повторять: «Не знаю, как другие авторы, но что касается меня, я не могу определить истинную цену фельетона до того, пока его не прочтут читатели».

А цена была достаточно высокой, и удар для сатирической фельетонной мишени весьма ощутителен.

Тут, кстати, содержится ответ и на второй вопрос — о добре и зле. С. Нариньяни как сатирик был непримирим к воинствующему мещанству, чиновничьему равнодушию, лихоимству и в этом смысле зол. Но он своей повседневной фельетонной работой заботливо и страстно оберегал юные души от пагубного влияния чуждой нам морали, от «друзей» в кавычках, которые лезут в молодую душу с единственной целью — растлить ее. А значит, на вооружении фельетониста всегда была глубокая и истинная доброта.

Что же касается внутренних свойств фельетонов Семена Нариньяни, то их автор никогда не выступал в роли остряка-бодрячка (каких, к сожалению, сейчас расплодилось немало), выступающего перед читающей публикой с заученной улыбкой: «А ну, ребята, посмеемся!» Но, с другой стороны, он не был и автором назидательно-угрюмым. Его фельетоны было интересно читать, а читая их, мы обязательно внутренне улыбались.

Помню почти наизусть его фельетоны «Растиньяк из Таганрога», «Свадьба с приданым», «Диамара», «Шалаш с мезонином» и многие другие. В них, может быть, впервые в нашей журналистике с такой остротой был поставлен вопрос о судьбе и моральном облике современного молодого человека. С. Д. Нариньяни в своих фельетонах наглядно показал, как мещанское болото поглощает юношей и девушек, казалось бы, исповедующих передовые взгляды и придерживающихся самого передового образа жизни. Он нарисовал весьма впечатляющие, запоминающиеся образы растиньяков новейшей конструкции, людей, пораженных «звездной» болезнью, что потом породило обширную литературу типа «не проходите мимо!» и даже драматургию и соответствующую новеллистику кино. Впрочем, сам Семен Давыдович всю жизнь пробовал свои силы в драматургии, некоторые его пьесы ставились и идут в театрах, хотя лучшая из них, по мнению многих его друзей и по моему тоже, пьеса «Аноним», до сих пор по непонятным причинам не дошла до театральных подмостков.

Мне остается сказать лишь несколько слов. Я пишу очерк о человеке, книги которого лежат передо мною: «Кукарача», «Случайная знакомая», «Фельетон о фельетоне», «Люда с частной квартиры» и другие.

Я всегда знал его как верного патриота «Комсомолки». Уже упоминалось, что он появился в составе ее редакционного коллектива до того, как вышла в свет сама газета, и, став журналистом «Комсомолки», никогда не изменял любви к ней и оставался до конца верен чувству товарищества, преданности и приверженности великому комсомольскому племени. Его преданность проявлялась, как это ни странно, чаще всего в… иронии. Да, ирония была самой сильной чертой его характера и писательского таланта. Он никогда, даже в самых трагических обстоятельствах, не отказывал себе в удовольствии улыбнуться и немножко посмеяться над жизнью.

Вспоминается такой эпизод. Однажды, спеша на работу, Семен Давыдович вскочил в уже двинувшийся трамвай и повис на его подножке. В это время мимо проносилась какая-то грузовая машина и бортом своего кузова буквально прижала Семена Давыдовича. Обессиленный, получивший переломы костей, он упал на мостовую… К счастью, быстро появившаяся «Скорая помощь» доставила его в ближайшую больницу. И тут он, беспомощный, лежал на носилках в холле. Медленно тянулись мучительные минуты. И тогда, не выдержав, он спросил у пробегавшей мимо няни:

— Скажите, няня, почему ко мне не подходит ни один врач?

— Э, милый, да у нас сейчас проходит партийное собрание, — ответила та.

— А вы знаете, няня, — сказал Нариньяни, — меня, в моем теперешнем положении, устроил бы и беспартийный врач!

Он как будто ко всем своим коллегам из «Комсомолки» относился иронически, а на самом деле за внешней иронией прятал нежное, дружеское расположение к ним. Он терпеть не мог аффектации, показухи в отношениях с людьми, а в особенности с друзьями. По-спартански мужественно, без снисходительности и поблажек он относился и к себе. Я видел его не только в дни удач и успехов, а и в горькие дни разочарований и тяжелых переживаний. Но никогда я не слышал от него слов уныния, жалоб на свою разнесчастную судьбу, не чувствовал желания поблаженствовать в теплых волнах дружеского сочувствия. Нет, он знал, на что идет фельетонист и какой судьбы заслуживает!

Столь же сдержанным он был и во взаимоотношениях с соратниками по ремеслу, коллегами по любимому его сердцем жанру журналистики и литературы. Никогда не бросался им на шею, не присылал «трогательных» телеграмм ко дням рождения и прочим юбилеям, но всегда был готов грудью защитить несправедливо обиженного и всеми силами отстаивать провозглашенную им правду.

Наши с ним взаимоотношения складывались по этим же принципам. Он был тонким, проницательным и умным собеседником. Часто звонил мне и всегда начинал с подковырки.

— Ну как, старик, ЦСКА? Мне иногда кажется, что пора эту команду перевести в класс «Б».

Тут следует пояснить, что второй, после фельетонной, страстью была у Семена Давыдовича еще и страсть спортивная. Во всяком случае, своими удачными выступлениями на спортивные темы «Комсомолка» обязана перу и темпераменту Семена Нариньяни. Многие спортивные состязания, а в особенности футбольные матчи, мы вместе просидели на уютных скамейках стадиона «Динамо». Он много писал о спорте, давал в газету футбольные отчеты и должен был, как объективный спортивный комментатор, тщательно скрывать то, что считает самой великой футбольной командой «Динамо», так же как я считал и считаю великой командой ЦСКА.

Теперь я заканчиваю свой очерк и закрываю книжки Семена Давыдовича Нариньяни — одного из замечательных порождений «Комсомолки» и дорогого товарища, который до сих пор незримо шествует по шестому этажу теперь уже состарившегося здания издательства «Правда». Его должность, его призвание — фельетонист. Я полагаю, что в данном конкретном случае слово Фельетонист надо писать с большой буквы…

ВОЛШЕБНИК ЗА КУЛИСАМИ

Сколько бы раз мне ни приходилось сидеть в концертном зале, всегда я наблюдал одну и ту же картину.

Выступает известный певец, исполняет известный романс или популярную оперную арию. Приглядываюсь к окружающим: как они реагируют? Одним пение нравится безоговорочно, они захвачены им полностью. Другие слушают рассеянно, чем-то отвлечены. Лица третьих деловито сосредоточенны, может быть, они мучительно вспоминают и сравнивают: а как это место звучало у Собинова, Лемешева, Козловского? Но вот аккомпаниатор взял последние аккорды, отзвучали последние слова романса в устах певца. Раздаются аплодисменты. Не жидкие, но и не бурные, а средние, официально-уважительные. Какими и полагается вознаграждать исполнителей, раз уж ты присутствуешь на концерте.

Выступают музыканты, танцоры, акробаты. Все повторяется: чопорные улыбки, рассеянные взгляды, вежливые хлопки. Катится время, катится концерт. И кто-то украдкой смотрит на часы, и кто-то откровенно зевает…

Но вдруг картина меняется. Нет натянутой торжественности, исчезла плохо скрываемая скука, растаял ледок официальщины. Это тот же эстрадный концерт и уже не тот. Лица зрителей и слушателей оживлены, из зала повеяло раскованностью, весельем. Раздаются смешки, восклицания, реплики.

— Маша, а ведь это наш сосед Бучин! Вылитый Бучин, умора! Ха-ха!

— Вот поддел так поддел, это по-нашему!

— Ха-ха-ха! Петя я не могу больше смеяться, мне будет плохо! Ха-ха-ха!

Смотришь в зрительный зал и видишь не покорно отбывающих положенное время чопорных участников культурно-развлекательного мероприятия, а живых людей, объединенных любовью к эстрадному искусству и откровенным желанием хорошо отдохнуть.

Кто же преобразил, кто расшевелил их — обычных посетителей обычного эстрадного представления? Конечно, львиная доля успеха по праву принадлежит исполнителю или исполнителям. Именно благодаря их таланту, мастерству так заразительно смешно прозвучали басня, эпиграмма, частушка, фельетон или скетч. Тут нет никакой натяжки, одна святая правда. Но все-таки есть, наверное, и другое, невидимое зрителю лицо, которое, в свою очередь, расшевелило и вдохновило актера, сообщило ему импульс веселья. Да, это лицо официально называется автором, а я бы именовал его волшебником за кулисами. И когда делят успех, ему, волшебнику, полагалась бы отнюдь не меньшая доля. Однако если даже эта доля оказывается до обидного малой, обделенный милостью в девяноста случаях из ста не жалуется: ведь он веселый волшебник, и обида, уныние ему не к лицу.

Я знал одного такого волшебника — это Виктор Ефимович Ардов.

Решительно не могу вспомнить, в каком году мы с ним познакомились. Помню только — это было какое-то официальное событие: то ли спортивное состязание, то ли вернисаж кого-то из моих друзей художников. Мы сидели с моей семилетней дочкой на простой скамье, когда он подошел к нам и сказал, обращаясь к дочке:

— Ну-ка, старуха, подвинься, я хочу поговорить с твоим знаменитым отцом.

Девочка застеснялась то ли от вида величественной фигуры незнакомого дяди, его роскошной бороды и сияющих молодых глаз, то ли от непривычного обращения. Она тесно прижалась ко мне. А потом, когда мы остались одни, спросила:

— Папа, разве ты знаменитый, а я уже состарилась? Почему тот дядя с бородой так говорил?

— Да нет же, дочка, ничего такого с нами пока не случилось. А дядя просто шутник. По профессии шутник.

Наверное, дочка меня не поняла. Но у каждого писателя есть своя стезя, свое призвание, ради которого он взялся за перо. И если В. Маяковский обещал «светить всегда, светить везде», то В. Ардов столь же категорично мог бы заявить, что его призвание — «шутить всегда».

Наш массовый читатель очень квалифицирован и прекрасно ориентируется в безбрежном книжном море. Одного автора он ценит за почти осязаемую скульптурную лепку образов, второго — за умение строить увлекательную интригу и отдает должное третьему — мастеру пейзажа, живописцу широких полотен окружающей нас природы. Часто читатель, не задумываясь, может сказать, чем люб ему тот или иной писатель. И он, массовый читатель, знает: Ардов — это прежде всего смешно. Не знаю, насколько такое сравнение покажется уместным, но стать юмористом так же трудно, как трудно, например, медведю не только научиться самому ездить на мотоцикле, а и научить этому занятию других своих лесных родичей. Писатель-юморист всегда выполняет такую сверхзадачу: он сам смеется над комическим, забавным в жизни и заставляет смеяться читателей. Таким вот редким даром передачи импульсов смеха читающей, слушающей, смотрящей публике и обладал Виктор Ардов. Однако в каждой своей вещи он искрился юмором не ради юмора и сверкал смехом не для того, чтобы было просто смешно, — это был смех высокогражданственный, бескомпромиссный, обличающий пошлость, мещанство, ханжество, чинопочитание, разгильдяйство. И через обличение, смех, ироническую издевку — воспитание в человеке высоких нравственных качеств.

Всегда радостны были его появления в «Крокодиле». Он приходил в редакцию журнала шумный, веселый и кричал уже с порога:

— Ну что, черти, будете Ардова чаем поить?

А потом, помешивая ложечкой крепчайший, известный всей Москве крокодильский чай, рассказывал очередной ардовский анекдот, услышанный от кого-то или только что сочиненный. Бывало, что анекдот, как говорится, «не проходил». Ардов этим не смущался.

— Ладно, ребятки, — говорил он. — Я вам этого не рассказывал, и вы ничего не слышали. Настоящий анекдот будет в другой раз.

Если Ардов пришел в редакцию, значит, не зря. Есть у него какое-то интересное предложение о проведении веселой крокодильской кампании, есть на примете молодой юморист, к творчеству которого следует присмотреться, есть нудный спектакль, эстрадное представление, фильм, достойные крокодильских вил…

Таковы же были его телефонные звонки в редакцию.

— Докладывает майор Ардов! — раздавалось в трубке.

Значит, говорит сугубо штатский человек, не аттестованный, но поистине высокопоставленный представитель сатирического рода оружия…

За что бы ни брался писатель, он все делал озорно, весело, сердечно, без напыщенной угрюмости, присущей иным мэтрам. Таков был он, Виктор Ефимович Ардов, человек, который шагал по жизни с улыбкой.

Перу Виктора Ефимовича принадлежит несколько теоретических работ — «Разговорные жанры эстрады и цирка», «Комические жанры литературы и искусства» и другие. Под все виды смешного, от простой репризы до «полнометражной» комедии, автором подведена солидная теоретическая база, выпукло и наглядно раскрыта технология создания комического эффекта. Но это совсем не означает, что В. Е. Ардов относился к разряду тех «творцов», которые и шагу не могут ступить без спасительной теории и которые, прежде чем начать писать юмореску, рассказ или фельетон, примеряют, укладывается ли собранный ими материал в прокрустово ложе той или иной схемы. Виктор Ардов, обладая богатейшим литературным опытом, пришел к обобщениям, выводам, теоретическим построениям от этого опыта, живой практики, наблюдений. И если в начале творческого пути молодой писатель сверялся с компасом, то этим компасом всегда для него была сама жизнь.

В поисках тем, в разработке сюжетов Ардов-юморист, Ардов-сатирик исходил не из каких-либо теоретических посылок, а отталкивался от наиболее назревших жизненных проблем, стремился затронуть явления, которые сегодня особенно волнуют читателя и зрителя. Бывают авторы, постоянно решающие одну и ту же «сверхзадачу»: как бы смешнее! У Ардова она другая: как бы правдивее, точнее, острее! А уж наметив мишень и взяв точный прицел, Виктор Ефимович вкладывал в свое новое произведение столько сарказма, так умел его проперчить, сдобрить такой щедрой порцией чисто ардовского озорства, что оно расшевеливало и заставляло смеяться даже безнадежно хмурых людей!

На моих глазах рождался один из лучших рассказов Виктора Ефимовича — «Справка».

Может показаться, что автор взял довольно избитую, или, как мы иногда говорим, «хоженую», тему. Действительно, сколько раз писали о справках, — не перечесть, и в кулуарах «Крокодила», когда здесь впервые распространилось известие, что Ардов принес новый рассказ и он посвящен волоките с выдачей справок, многие недоуменно пожали плечами.

— Что-то подкачал наш мэтр, — говорили они. — Неужели не мог найти тему посвежее?

Но когда рассказ появился в журнале, он буквально потряс всех. История о том, как ЖЭК не хотел выдавать справку для учреждения, не получив от него справку, что ему нужна такая справка, теперь стала классической. Рассказ печатался во многих сборниках, сотни раз исполнялся на эстраде, прочно вошел в репертуар Аркадия Райкина. В «Справке» автор с такой силой раскрыл облик бюрократа, выставил его в таком смешном виде, что писательское слово тут оказалось во сто крат действеннее, чем десятки казенных инструкций, направленных на обуздание бюрократов, подверженных справкомании.

А вот рассказ «Моржи», тоже впервые напечатанный в «Крокодиле». Тема его опять-таки кажется не новой — толкачи. Но как решил ее автор? Ардовский толкач не лебезит перед секретаршей, не одаривает ее парфюмерией, не лезет к начальнику с сувенирами. Он узнает, что начальник «морж», и, махнув на все, сам ныряет в ледяную воду. Здесь, в проруби, толкач и устанавливает необходимый ему контакт. Зло? По-настоящему зло! Смешно? Очень смешно!

Виктором Ефимовичем написаны сотни рассказов и фельетонов. Каждый раз это наступление на мещанство, пошлость, эгоизм, каждый раз — сражение за человека, за нашу коммунистическую мораль… Но рассказ и фельетон — это лишь часть более чем полувековой литературной работы В. Е. Ардова. На книжных полках библиотек — его многоактные пьесы, сценарии фильмов, либретто для оперетт, водевили. И в бесчисленных сборниках — сценки, эстрадные обозрения, конферансы. Ардовские клоунады и пантомимы «Пароход идет «Анюта», «Салют смелым», «Матрешки» и другие видели и слышали посетители многих цирков нашей страны. Поистине неиссякаем он был — веселый талант писателя-юмориста!

Мы хотим закончить эти короткие заметки так же, как и начали, — описанием обыкновенного эстрадного представления. На этот раз оно прошло удачно. Всего было в меру — и патетики, и лирики, и веселых улыбок. Зрители были довольны, они горячо аплодировали.

Исполнителям. Ведущим. Режиссерам. И еще тому волшебнику за кулисами. У него, невидимого, все время был в руках один из наиболее тонких и чувствительных механизмов сложной концертной машины.

Назовем этот механизм пружиной смеха.

ВЕСЕЛАЯ БАНДУРА ОСТАПА ВИШНИ

В нынешнем году исполняется 93 года со дня рождения Остапа Вишни. Настроившись на приличествующий случаю серьезный лад, мы должны были бы сообщить, что именно тринадцатого ноября 1889 года на хуторе Чечва, Зиньковского уезда, Полтавской губернии, в семье служащего помещика фон Ротта Михаила Губенко родился сын Павел. Но нет никакой гарантии, что уже самое начало нашего серьезного повествования не будет прервано самим юбиляром. Так и есть:

Если придерживаться серьезного тона, то следовало бы сказать, что детство будущего писателя было трудным. Ведь в семье, кроме него, было еще двенадцать голодных ртов. Но опять-таки сам юбиляр вносит в повествование озорную струю.

Остап Вишня начал печататься на четвертом десятке лет, уже будучи сложившимся, зрелым человеком. И хотелось бы рассказать об условиях окружающей его жизни, о том, что дало толчок и импульс к творчеству замечательного юмориста. В его же собственном изображении это выглядит так:

Так и вышло, но, конечно, не потому, что юный наездник свалился со степного скакуна. И не потому, что отец будущего юмориста, увидев однажды маленького Павлушу, размазывавшего по полу лужу, сказал: «Будет писать!» При всем нашем уважении к магическим предсказаниям и вещим догадкам мы должны сказать, что дело было не в них. А в огромном таланте, который только искал выхода и однажды нашел его.

Талант Остапа Вишни — это редкий талант человека, воспринимающего мир сквозь призму веселости. Нет, он не видел мир через окуляры розовых очков, которые придают всему окружающему вполне благопристойный, благополучный вид. Фельдшер по профессии, скиталец по призванию, он много ездил, и многое предстало перед ним в натуральном, неприкрытом виде.

Бурные политические события начала двадцатых годов давали богатую пищу для творчества писателя, гамма красок в палитре художника-юмориста была чрезвычайно богатой и разнообразной. Новая жизнь властно входила в города и села, повсюду утверждались революционные, социалистические порядки. Этому бешено сопротивлялись классовые враги. Где открыто, а где и тихой сапой действовали белогвардейские недобитки, кулаки, реакционное духовенство. Они сеяли смуту, саботировали распоряжения и мирную организаторскую работу молодых Советов, они страстно желали возвращения власти помещиков и фабрикантов. Сатирические мишени были налицо, и Остап Вишня открыл по ним убийственный огонь, обрушив на врагов всю силу своего таланта.

Он рисует в карикатурном виде шкодливого, как мартовский кот, попа, потерявшего свои поповские штаны. Он ехидно живописует дородных молодок-спекулянток, берущих на абордаж поездные вагоны. У него находятся достаточно едкие и колючие слова, чтобы высмеять самогонщика. Перо сатирика направлено против всего, что мешает нормальной жизни советских людей, что, подобно грязному мусору, накапливается в темных углах и на задворках. И его голос достигает вершин сарказма, когда он говорит о бывших властителях, нашедших приют за кордоном. С издевкой пишет Остап Вишня об Антанте, называя ее старой, издыхающей теткой. Сатирик устраивает хлесткую публичную выволочку тугодумным вещунам и лжепророкам, предсказывающим скорую гибель Советской власти. Он издевается над чаяниями «бывших», которые ждут, что русский народ вот-вот позовет их обратно. В памфлете «Пожалуйте!» читаем:

Мы уже говорили, что Павел Михайлович Губенко взялся за писательское перо поздно, но зато его недюжинное дарование расцвело как-то сразу, вдруг, будто по чьему-то волшебному знаку. И не случайно сравнивают стремительное развитие творчества писателя с цветением вишневого сада. Кажется, что только вчера ты видел набухшие почки на холодных голых ветках, а уже сегодня весь сад в пышной белой кипени, и нельзя от него оторвать глаз…

Казалось, не было в двадцатые годы на Украине такого издания, где бы не печатался Остап Вишня, где бы он не был желанным автором. Его фельетоны, зарисовки, юморески стали сразу же необычайно популярными. Буквально в первые же десять лет писательской, журналистской работы он стал автором двадцати трех книг, а их общий тираж достиг шестизначного числа. И это в те далекие времена, когда страна испытывала огромнейшую нехватку бумаги, когда мало-мальски исправные типографские станки можно было пересчитать по пальцам!

Если доискиваться до истоков этой необычайной популярности писателя, то надо прежде всего отметить подлинную народность его творчества. Читаешь любой его очерк, рассказ, и тебя не покидает ощущение, что ты прикоснулся к живому роднику народной жизни. Так неповторимы и своеобразны выведенные в них образы людей, так полнокровен и звучен их язык! И, познакомившись с героями Остапа Вишни, ты твердо знаешь, что все эти Ониськи, Остапы, Одарки не выдуманы автором, что они существуют на самом деле, что писатель их хорошо знает, шагал вместе с ними по сельской улочке или трясся в одной телеге, а может быть, после жаркой сенокосной поры пел задумчивую украинскую песню…

Были у Остапа Вишни две привязанности, которые он пронес через всю свою жизнь.

Это, прежде всего, любовь к селу. Пожалуй, никто из украинских писателей не отдал столько сил и таланта воспеванию сельского труженика, сколько Остап Вишня. Сам потомственный селянин, он любил украинское село верной сыновней любовью.

И писатель уверенно говорит, что именно из этих белоголовых, босоногих мальчишек выйдут будущие редакторы, будущие государственные деятели, будущие герои.

Эти слова о необъятных возможностях украинского села были высказаны почти шестьдесят лет назад. И они оказались пророческими…

Вторая привязанность Вишни — родная природа.

Страстный охотник и рыболов, он отдавал этому увлечению весь свой досуг. Кажется, нет на Украине такой реки, озерка или болота, где бы Павел Михайлович не встречал зорьку с удочкой или любимой двустволкой в руках. Он был живым путеводителем по родному краю и мог достоверно сказать, где нынче держится утка, куда надо ехать за бекасом и в каком именно днепровском омуте можно нарваться на десятикилограммового сома. Но, как и для всякого истинного любителя природы, не добычей привлекала его охота и рыбная ловля. Странствуя с удочкой или ружьем, писатель жадно впитывал картины родной природы и остро переживал любое ее состояние. Природа была второй мастерской писателя, в которой продолжалась его углубленная мыслительная работа, начатая за письменным столом.

Нельзя удержаться от соблазна, чтобы не привести здесь отрывок хотя бы из одного охотничьего рассказа Остапа Вишни. Вот, например, как начинается его рассказ «Перепелка»:

И так вот каждый раз, не жалея красок, щедрыми мазками изображает писатель родные пейзажи, сочно и образно передает читателю все, что подсказала ему природа, учит любить и беречь ее. Невозможно здесь перечислить все, что написано Остапом Вишней. Он был автором замечательных дорожных очерков, писал политические памфлеты и атеистические юморески, рассказы для детей и о детях. Но конечно же главным для Остапа Вишни оставался острый, бичующий фельетон. И не случайно на его письменном столе всегда лежала сочиненная им «памятка»:

Насчет бога это, конечно, шутка, бог ничем не мог помочь Остапу Вишне. Помогли ему выдающийся сатирический талант, острый глаз фельетониста, доброжелательное отношение друзей, искренняя, теплая любовь читателей. Взятую на себя благородную миссию быть моральным судьей всяческих пороков и уродств он выполнил с честью.

КОРОТКИЕ ЗАМЕТКИ

— Мы с вами где-то встречались, — любил говорить Григорий Ефимович.

Да, отпираться было бы бесполезно: я с ним встречался. На литературных вечерах, вернисажах, театральных премьерах. В кафе ВТО, ЦДЛ и Дома журналиста. Но особенно часто — на улице. И чаще всего на одной из замечательных улиц Москвы — улице «Правды». Может быть, это объяснялось тем, что тут одно (и довольно продолжительное) время был «прописан» наш общий и довольно близкий знакомый — «Крокодил».

А первое наше знакомство состоялось не там, а на Пушкинской площади, в «Известиях». Поэт К., бесконечно влюбленный в красоты Прикаспийской дельты, читал стихи, посвященные этому удивительному природному уголку нашей страны. В одном стихотворении у него были такие строчки:

И вдруг раздалась реплика Рыклина:

— На Каспии нет черных лебедей. Их родина — Австралия.

Автор смутился, кое-как дочитал стихотворение до конца, а потом стал оправдываться тем, что поэт, в конце концов, имеет право на метафору.

— Я тоже люблю метафору, — сказал Григорий Ефимович. — Но не люблю, когда таких прекрасных птиц, как черные лебеди, помещают в неподходящие для них условия…

Здесь же, в «Известиях», родился один из многих экспромтов Рыклина.

Мы, фельетонисты «Известий», подчас страдали от небрежных исправлений, которые вносили в текст наших фельетонов многочисленные правщики. Узнать, кто из них на этот раз особенно «постарался», было невозможно: сбоку рукописи значился лишь ряд не поддающихся расшифровке закорючек — автографов литературных правщиков.

— Над чем вы ломаете голову? — спросил нас однажды Рыклин. — Это же правящие круги!

Как-то мы возвращались с ним из Дома литераторов после очередного литературного диспута.

— А заметил ли ты, — сказал мне по дороге Григорий Ефимович, — что Виктор Ардов теперь стал строже относиться к своему таланту?

— То есть?

— Во время публичных выступлений он уже не снимает пиджак, как это делал раньше.

В этой иронической реплике — весь Рыклин, человек, обладающий необыкновенным «фартом» в поисках смешного. Была у Рыклина одна примечательная черта — милая забывчивость. Вот он приходит в «Крокодил», садится и рассказывает какой-нибудь смешной анекдот. Потом достает из кармана рукопись рассказа. После того, как рассказ прочитан, автор спрашивает:

— Ну как?

— Смешно!

— Значит, напечатаете?

— Уже напечатали, Григорий Ефимович!

Достаем подшивку «Крокодила» и показываем автору номер журнала, где этот его рассказ уже был опубликован.

— Неужели?! — с какой-то простодушной хитрецой восклицает Рыклин. — Ну что ж, тогда я принесу новый.

И на самом деле, через некоторое время приносит новый, ироничный, по-рыклински забавный рассказ.

Может показаться, что эта «милая забывчивость» не что иное, как обычные подвохи памяти, которые начинают преследовать нас после достижения «совершеннолетнего» возраста… Ничего подобного! Познакомьтесь, дорогие читатели, с недавно изданной книжкой «Я с ними встречался…», и вы убедитесь, что ее автор — человек необыкновенно цепкой памяти. Г. Е. Рыклин, журналист, редактор и писатель, встречался со множеством интереснейших советских деятелей искусства и литературы. Возможно, он забыл, какого цвета ботинки носил любимый им комедийный артист, какой табак курил популярный поэт-пародист и каким номером трамвая возвращался домой сам Рыклин с известным фельетонистом после трудного дня в «Чудаке» или «Крокодиле», но… Но главного автор этой книги не забыл. В мельчайших подробностях сообщает он читателю, как эти талантливые люди служили и служат великому искусству — очистительному и бодрящему искусству смеха.

Горячо рекомендую читателям, если они не сделали этого раньше, познакомиться с его книгами, а значит, и с ним самим.

Так же как я когда-то познакомился с Григорием Ефимовичем Рыклиным, человеком редкого юмористического дарования.

Имя Сергея Швецова известно широкому кругу советских читателей. Эта известность не громкая, не сенсационная и потому не скоропреходящая. Она зиждется не на случайной удаче, не на умении ловко выбрать «момент» и удачно попасть в «струю», а на каждодневном, будничном труде, который и создает настоящую литературу. Таков был труд Сергея Швецова.

В самом начале пути, едва войдя под своды мастерских поэзии, Сергей Александрович выбрал специальность, пожалуй, самую трудную — он стал пародистом. Не знаю, как другим, но мне это умение пародировать чью-либо творческую манеру или конкретные произведения представляется подлинным волшебством. По крайней мере, тремя качествами должен обладать пародист: талантом, не уступающим уровню мастерства пародируемого, даром имитации и подражания и, наконец, глубоким взглядом на литературу, дабы короткая, часто шутливая пародия была в то же время и достаточно серьезной и меткой рецензией. Литературная практика показывает, что при отсутствии одного из этих качеств рождения нового пародиста обычно не происходит.

Я листаю сборник С. А. Швецова и вновь переживаю радость общения с проницательным, вдумчивым и озорным собеседником. Он вводит меня в круг знакомых лиц и произведений, воскрешает в памяти давно минувшие литературные события и течения, дает им беглые, но точные и выразительные характеристики. Здесь немножко кокетливый Иосиф Уткин, темпераментный ученик Маяковского Семен Кирсанов, неистовый энтузиаст Джек Алтаузен и многие, многие другие.

Тут, например, неотразимые эпиграммы и пародии на «локальный метод» конструктивистов. Не могу удержаться от соблазна привести ставшие хрестоматийными строчки из письма литконсультанта крестьянскому поэту:

Тут тонко и достаточно язвительно высмеивается так называемая псевдофилософская и псевдоиндустриальная лирика, бродячие поэтические образы и сюжеты, набившие оскомину литературные штампы. Острые фельетоны, забавные эпиграммы, россыпи искрометных улыбок. И все это продиктовано доброжелательным отношением к литераторам и литературе, хозяйской заботой о ее процветании и поступательном развитии.

Острым, непримиримым и одновременно доброжелательным автором был Сергей Швецов и в других литературных жанрах. А им написано множество стихотворных фельетонов на внутренние и международные темы, множество басен, частушек. В годы Великой Отечественной войны звонкая швецовская частушка согревала сердца наших бойцов и командиров — читателей армейских газет.

Уже после того как Сергей Александрович не стал редактировать «Крокодил», мы часто встречались. К слову сказать, под крышей зубастого «Крокодила» частенько собирались вместе его главные редакторы — Г. Е. Рыклин, Д. Г. Беляев, С. А. Швецов и ваш покорный слуга. Пили чай, курили и рассуждали примерно на такую тему: ну, как будем улучшать журнал? Следует отметить, что Сергей Александрович отстаивал ту точку зрения, что наиболее сильной стороной «Крокодила» должна оставаться его литературная продукция. Впрочем, против этой точки зрения никто не возражал.

Приятно было, придя в редакцию, увидеть в какой-нибудь из комнат знакомую фигуру. Сергей Александрович либо разбирал очередную почту, либо листал старые журнальные подшивки. Что-то нужно было ему найти, в чем-то нужно было убедиться.

— Ну вот, явились, — якобы недовольным тоном говорил он. — А я-то рассчитывал всласть потрудиться здесь в приятном одиночестве…

Потом этот напускной недовольный тон сменялся доброжелательным:

— Не были ли на рыбалке? Каковы уловы?

И текла оживленная беседа.

Облик поэта был бы неполным, если бы я не указал еще на одну его писательскую черту — как друга и наставника молодых. Уже зрелым литератором он продолжительное время возглавлял «Крокодил». Непосредственное редактирование журнала он умело совмещал с активной творческой помощью молодым поэтам и прозаикам, много занимался переводами. С его легкой руки получили путевку в литературу многие нынешние литераторы-юмористы.

Таким был Сергей Александрович Швецов — скрупулезно взыскательным художником в своем собственном творчестве и воспитывавшим подобную же взыскательность и ответственность у своих многочисленных учеников.

В сатире, искусстве, к которому вряд ли приложим термин «массовое», каждая творческая единица на строгом учете. Да и какое может быть войско, если в нем солдаты безлики и каждый из них не знает своего маневра? А ведь подразделение сатириков — особенное, оно в постоянном движении, постоянной атаке. Тут от каждого бойца требуются отменные личные качества, чтобы не спасовать в трудную минуту, не струсить, не скатиться в литературный обоз или не затеряться без вести. Таковы, выражаясь по-современному, оптимальные параметры, определяющие понятие «писатель-сатирик». Их немного, и все они на виду. И если мы заглянем в списки личного состава нашей «части», то обязательно увидим это имя — Эмиль Кроткий, рядовой сатиры. Он зачислен в них навечно.

Мы знаем немало примеров характерной эволюции творческого облика литераторов. Вначале он якобы активный боец-сатирик и не прочь громко говорить о своей воинственности, затем, получив в какой-нибудь стычке легкий ушиб, занимает глухую оборону, а в заключение, через год-два «трезвых» размышлений, глядишь, переходит на тот фланг литературного фронта, где поспокойнее. И в итоге совсем меняет воинственную амуницию на безупречно мирную и смирную. Что ж, как говорится, вольному воля, побаловался, побряцал сатирическими доспехами и — в кусты. Но вот об Эмиле Яковлевиче этого не скажешь.

С ним, можно сказать, произошла эволюция наоборот. Он начал как лирический поэт, а закончил…

Но «Крокодил» появился в жизни Э. Кроткого позже, до этого были горьковская «Новая жизнь», аверченковский «Сатирикон», были «Бич» и «Бегемот», в создании которых Эмиль Яковлевич принимал живейшее участие.

В жизни так иногда случается, что имя или фамилия человека точно обозначают и его профессию, занятие, склад характера. Если судить с этих позиций, то писатель избрал себе псевдоним, явно не отвечающий ни духу собственного творчества, ни темпераменту.

— Какой же он Кроткий? — говорил А. М. Горький. — Он очень зубастый и дерзкий.

В центральном архиве литературы и искусства хранятся неопубликованные мемуары близкого друга Вс. Иванова, литератора Петра Жаткина, где он рассказывает о литературном кружке, собиравшемся в двадцатые годы каждое лето в Ялте.

Действительно, какая уж тут кротость!

В дружеских беседах, творческих дискуссиях, спорах Кроткий был поистине неистощим, он являлся непревзойденным мастером экспромта. Он умел в нескольких словах исчерпывающе обрисовать облик человека. Помнится, однажды мы сидели рядом с Эмилем Яковлевичем на совещании темистов в «Крокодиле». Вошел поэт-пародист К., как всегда одетый с иголочки, чопорный, манерный и в общении с людьми и в своих стихах. Нагнувшись к моему уху, Кроткий прошептал:

— Папа нашего К. создал сыночка из диетических материалов…

Мгновенная и убийственная характеристика!

Он, как никто другой, владел искусством каламбура. Казалось, он чеканил их непрерывно: «шахер-махерезада», «литературная дама в мемуаровом платье», «художник-изофреник», «окололитературное сопрано», «Иуда, работающий в торговой сети христопродавцем», «все блохи — выскочки» и многие, многие другие. Заметьте, однако, что ни в одном кротковском каламбуре нет пустого комикования, ни игры слов в угоду самой игре. Э. Кроткий никогда не каламбурил ради красного словца, его остроты прицельно били по сатирическим мишеням.

И тут мы подходим к главному в творчестве Эмиля Яковлевича Кроткого — его сатирической работе. Нет, он, в отличие от иных наших «творцов», не совершал время от времени сатирические вылазки или набеги, а просто никогда не покидал передовых позиций сатиры и не позволял себе даже кратковременных передышек. Он обладал трудолюбием, упорством, неубывающей энергией, которым можно было только завидовать.

Эмиль Яковлевич никогда не был преуспевающим литератором, невзгоды и огорчения часто преследовали его, но они, как говорится, никогда не выбивали поэта из седла.

И если говорить об истоках творчества Э. Кроткого, то тут на одно из первых мест надо поставить его жизнеутверждающий оптимизм. Ведь работа может увлекать только тогда, когда веришь в ее полезность, в ее благотворный результат. А Эмиль Яковлевич твердо верил в кроветворную, созидательную сущность советской сатиры и потому работал в ней так много и самозабвенно.

Многие годы, во всяком случае более тридцати лет, Э. Кроткий был тесно связан с «Крокодилом» и делал в журнале буквально все. Он не принадлежал к числу малосимпатичных мэтров, которые редко жалуют журнал своим благосклонным вниманием. Изредка наведываясь, такой мэтр свысока говорит сотрудникам редакции:

— Ну что вы тут поделываете? Закопались, поди, в мелочишках. Погодите, теперь я вас порадую…

И выкладывает на стол очередной опус, оцененный им как откровение и основополагающий сатирический манифест. Преувеличенное мнение, которое читатели впоследствии обычно не разделяют…

Для Эмиля Яковлевича никаких «мелочишек» не существовало, в журнале их и на самом деле нет. По заданию редакции, а чаще по собственной инициативе он писал стихотворные фельетоны, эпиграммы, комментировал тассовские сообщения о зигзагах и гримасах капиталистического образа жизни, сочинял подписи под рисунками, придумывал темы для карикатуристов. Он начинал свой рабочий день одним из первых, а заканчивал последним. Много раз мы возвращались поздно вечером с ним из «Крокодила», с Ямского поля, и на Пушкинской площади, неподалеку от которой он жил, расставались.

— До видения, — на украинский лад говорил он, и его глаза под толстыми стеклами очков по-доброму улыбались.

И я знал, что назавтра опять увижу Эмиля Яковлевича с его новыми шутками, остротами и забавными, тонкими афоризмами, которые он приготовит для журнала ночью или в ранние утренние часы.

До последних дней своей жизни он воевал с пошлостью, мещанством, себялюбием, тупостью, чванством и, казалось, никогда не ведал, что такое усталость, разочарование, уныние.

За свою довольно долгую редакторскую практику я не знал другого такого сотрудника, не подверженного удручающему нытью. Нечего греха таить, есть такие: то он жалуется на то, что его долго не печатают, то на не совсем удачную, с его точки зрения, литературную правку, а то и на слишком скромное, как ему кажется, материальное вознаграждение. За все счастливые годы сотрудничества с Эмилем Яковлевичем я ничего подобного от него не слышал. Скромность была его второй натурой, и тут, пожалуй, целиком оправдывался избранный писателем псевдоним — Кроткий…

В моем архиве бережно хранится записка Э. Я. Кроткого, которую он написал 2 февраля 1963 года.

Но не пришел, не написал… Буквально через несколько дней его не стало…

Вероятно, еще много раз мы будем обращаться к творчеству Эмиля Яковлевича Кроткого, находя в нем стимулы к совершенствованию своей собственной повседневной сатирической работы. И вечно будет звучать в наших ушах и сердцах оставленный им завет:

РЕПОРТАЖ ИЗ ГЕРОЙСКОЙ БРИГАДЫ

Уважая эрудицию и опытность нашего квалифицированного читателя, я все же хочу предостеречь его от заблуждения. Ему не следует думать, что заголовок этой статьи — плод небогатой авторской фантазии. Нет, автор нисколько не фантазирует, он просто хочет точно отразить в заголовке суть статьи. А речь пойдет о бригаде, где всяк в нее входящий — герой. Все они герои, без исключения. И герои не в переносном, не в фигуральном, а в прямом смысле слова. Что официально подтверждено соответствующими указами. Так-то вот.

Правда, справедливости ради следует сказать, что бригада немногочисленна, в ней всего три человека. Но ведь в нашем разнообразном народном хозяйстве встречаются и такие. Они, например, особенно удобны для работы в лесу. Двое пилят деревья, третий обрубает сучья, и дело движется, срывов графика нет, ритмичность производства — налицо.

Однако если уточнять, то придется констатировать, что бригада, о которой я веду речь, трудится не в лесу, а в городской местности. Я имею в виду улицу Горького нашей столицы. Именно здесь, под самой крышей многоэтажного дома, расположен производственный участок бригады. Сюда бригадники приезжают ранним утром, включаясь в общий рабочий ритм города. И упорно трудятся до того самого момента, когда проплывает над московскими крышами звук символического вечернего гудка, а улицы надежно забивает будто сорвавшийся с цепи транспорт. Так происходит из года в год, изо дня в день. Лишь свято соблюдаются, как и на остальных производствах, выходные дни и календарные праздники. Все остальное время отдается напряженному труду.

Ну, а продукция? Она известна, как теперь принято писать, не только в нашей стране, а и далеко за ее пределами. И, также вполне в духе времени, эта продукция имеет особый бригадный знак качества. Когда-то этот знак воспринимался с недоумением, был непонятен, а теперь его знает каждый: Кукрыниксы.

Сказав «когда-то», я имел в виду то время, когда в Московском художественном училище — ВХУТЕМАСе — впервые объединились три молодых талантливых художника. И на страницах самодеятельного рукописного журнала училища появился новый автор со странной, труднопроизносимой фамилией. Именно здесь Кукрыниксы начали свой художественный путь.

О творчестве художников написано немало. «За шесть лет своей остроумной, веселой работы они отлично доказали и непрерывность своего роста и ценность своего творчества. Они очень талантливы…» Так сказал о Кукрыниксах Алексей Максимович Горький, сказал более сорока лет назад. Он советовал им не замыкаться в рамках литературных тем, лучше изучать политику дня, года, эпохи, почаще заглядывать в Европу, за все наши рубежи, обличать все, что прячется от гибели на мусорной почве прошлого, в облаках ядовитой и лживой пыли. Каждый, кто более или менее внимательно следит за работой коллектива Кукрыниксов, может без всякой натяжки сказать, что художники добросовестно выполнили все задания, полученные ими от великого пролетарского писателя.

Когда я думаю о работе Кукрыниксов, мне почему-то всегда вспоминается война. В грозные для всех нас годы, когда над Родиной нависла смертельная опасность, Кукрыниксы отдали все свои сбережения на приобретение танка. Могучий «КВ», построенный на деньги художников-сатириков, вероятно, нанес немалый урон врагу. Но нет сомнения в том, что опустошительный урон вражескому стану нанесли и карикатуры Кукрыниксов, их разящая сатира военных лет! Вспомните, с какой силой сарказма и убийственной иронии изображали художники Гитлера, Геринга, Гиммлера, Геббельса, Муссолини, Хорти, Антонеску — шайку кровавых палачей. И надо было обладать убежденностью, несгибаемой верой в правоту народного дела, чтобы изо дня в день клеймить фашистских бонз, у ног которых в ту пору лежала порабощенная Европа!

Художники крепко запомнили горьковские слова о том, что «никогда еще враг не был так смешон, как наш враг», и в полной мере использовали оружие смеха для борьбы с фашистскими варварами. Свою ненависть и презрение к врагу они передавали тысячам и тысячам бойцов, и те начинали глубже понимать, что не так страшен черт, как его малюют в священных книгах, но он действительно жалок и смешон, когда его малюют Кукрыниксы…

Удар Кукрыниксов беспощаден, и потому так боятся их острого, неотразимого пера наши враги. Полистаем подшивки «Правды», комплекты «Крокодила», раскроем листы монографий и альбомов. Сколько по-снайперски точно пораженных мишеней, сколько блистательных попаданий в самое «яблочко»! И какая удивительно глубокая, психологически оправданная трактовка состояния «героя» карикатуры, сколь остроумна ее композиция при кажущейся незамысловатости и простоте! Это мастерство. А бросающаяся в глаза скупость изобразительных средств, умение сказать многое в мелких, казалось бы, второстепенных деталях? Это — тоже мастерство.

В самом начале рассказа об этой бригаде я не случайно упомянул о повале леса. Там действительно удобно действовать втроем. А уместен ли такой бригадный метод в художественном творчестве? Любой искусствовед даст на этот вопрос отрицательный ответ. Но ведь Кукрыниксы-то существуют! Хотя, может быть, и там, в творческой мастерской на улице Горького, введено четкое разделение труда, как на лесной делянке? Один придумывает тему карикатуры, второй рисует, третий дает к ней подпись… Но так может рассуждать лишь человек, очень и очень далекий от того, что называется творчеством, и представляющий его «рабочий» процесс слишком уж примитивно. Каждый профессиональный художник, в том числе и художник-карикатурист, не может сказать вам, что́ у него рождается сначала, что́ потом. Это всегда бывает по-разному. Иногда весь замысел будущего рисунка возникает целиком, иногда одна, и притом не самая важная, его деталь или подробность. Процесс художественного мышления неразрывен, его нельзя разложить по полочкам. И потому-то уникальны, неповторимы Кукрыниксы, что воедино слились их три художественных мысли и три манеры. Три стиля породили один — своеобразный и неповторимый!

Они всегда вместе. Рисунок считается готовым, если он прошел через восприятие трех, если к нему прикоснулись три руки. Когда Кукрыниксы высказывают какое-нибудь мнение по художественным проблемам, это значит, что они сообщают мнение всех трех художников. Если кто-нибудь из них вдруг заболеет, работа прекращается. А уж коли Кукрыниксы в строю, то в строю находятся все трое. Строго поровну делят они обиды и огорчения, удачи и радости тоже приходятся на троих.

Иногда, впрочем, действует в бригаде и разделение труда.

Вспоминается по-особенному жаркий июльский день 1967 года. Какое-то неотложное дело привело меня к Кукрыниксам, и я заехал в их мастерскую на улице Горького. Встретила меня секретарь, милейшая женщина, сотрудничающая с художниками много лет, и заботливо предупредила:

— Товарищи работают.

— Я не помешаю.

Осторожно приоткрыв дверь, я застал следующую сцену. В кресле старинной работы сидел вельможа, закутанный в шубу, лихо набекренив меховую шапку.

В вельможе без труда я узнал Порфирия Никитича Крылова. А у подрамника с натянутым холстом стояли Михаил Васильевич Куприянов и Николай Александрович Соколов. Пристально вглядываясь в натуру, они по очереди подходили к холсту и писали.

На мой немой недоуменный вопрос ответил Николай Александрович:

— Задумали картину к отчетной выставке, но вот с ног сбились, а натуры подходящей не могли найти. Не носят теперь таких «барских» лиц, как у нашего Порфиши. Уговорили. С трудом уговорили его позировать.

Тут заговорила сама «натура»:

— Братцы, вы или пишите, или разговаривайте. А то я шубу сброшу и пива холодного выпью. Невмоготу мне. Двадцать девять градусов тепла в тени…

Но в общем-то обязанности и права делятся сразу на троих бригадников.

Так вышло и с высшим отличием Родины, высшей трудовой заслугой.

С начала 1972 года Героем Социалистического Труда стал Порфирий Никитич Крылов.

Несколько позднее — Николай Александрович Соколов.

И в ноябре 1973 года высокого звания удостоен Михаил Васильевич Куприянов. Хотя ему бы полагалось занять место в шеренге героев первым. Ведь с его фамилии начинается бригадный, отличительный знак — Кукрыниксы. Но таков слепой случай: один родился раньше, другой несколько позднее, а третий еще чуть-чуть позже…

На этом я мог бы и закончить свои заметки. Но уж послушайте в заключение несколько необычную, но вполне достоверную историю.

Однажды поздно вечером трое мужчин остановили на улице Горького такси и попросили шофера подвезти их домой. Поехали. Некоторое время в машине царило молчание. Потом один из тех двоих, что сидели сзади, нарушил его:

— А ведь мы, братцы, пожалуй, зря Ивана зарезали.

Минуту спустя откликнулся его сосед:

— Да, жалко человека! Но теперь уж ничего не поделаешь.

Видавший виды московский водитель почувствовал, как у него по спине забегали мурашки. А третий, самый высокий, который сидел рядом с ним, сказал:

— Утешайте себя тем, что не мы одни участвовали в этом кровавом деле…

Помолчали. Потом раздался тот же голос сзади:

— И Ваську я бы повесил!

Отозвался высокий сосед таксиста:

— Согласен. Но я лично не стал бы его вешать целиком. А вот частично следовало бы!

Лицо водителя покрылось холодным потом. Нет, не случайно они сразу же показались ему подозрительными, эти три пассажира, когда назвали адрес. Едут домой, и все в одно место, на улицу Чкалова. У нормальных граждан так не бывает: один требует везти его туда, другой тянет в противоположную сторону. А эти — не иначе по какому-нибудь одному делу спелись. И потому разговоры такие странные…

— Товарищ водитель, нельзя ли во двор заехать? — попросил высокий пассажир.

— Нельзя! — с отчаянием в голосе ответил шофер. — Вылазь, говорят!

Дрожащими руками отсчитав пассажирам сдачу и со страхом глянув в глубину арки огромного темного двора, таксист бешено рванул с места. А потом долго рассказывал в кругу товарищей, как ему чудом удалось выскользнуть из рук злоумышленников-душегубов…

Да, дорогой читатель, на этот раз твоя эрудиция и сметливость не подвели. Ты правильно определил: в такси находились будущие Герои, художники Кукрыниксы. А их странный разговор был связан с тем, что они возвращались с очередного выставкома, где как раз решали «зарезать» художника или «повесить», то есть выставить. Впрочем, об этом забавном случае с насмерть испуганным таксистом художники много лет назад рассказали на страницах «Крокодила» сами.

В их жизни, с юной поры посвященной служению самой задорной и экстравагантной из муз — карикатуре, таких трагикомических случаев, конечно, было немало. Улыбка всегда сопутствовала им. Да и нельзя без нее карикатуристу. Сомнительную роскошь быть постоянно сосредоточенно-угрюмым может позволить себе разве только тот, кто живописует на холсте розовые личики в кудрявых завитушках. А художник-сатирик, который пером, словно скальпелем, вскрывает уродливые наросты и обнажает самые непривлекательные черты человеческого характера, в окружающей его улыбчивой атмосфере повседневной жизни черпает душевные силы для творчества. Шутка, дружеский розыгрыш, смех — для него своего рода допинг, впрочем, с медицинской точки зрения, абсолютно безвредный.

Веселые и шумные вхутемасовские вечера, когда возникло содружество трех задиристых рисовальщиков, теперь уже покрыты дымкой романтики. А «допинг» продолжает чудесно действовать и сегодня. Так оригинальны, свежи и непосредственны работы нынешних Кукрыниксов.

МАСТЕР КАРИКАТУРЫ

В этот тихий известинский дом на набережной Москвы-реки я приехал немножко раньше хозяина. Поднялся на лифте, нажал кнопку. За дверью раздался мелодичный перезвон:

Дзи-нь, дзи-нь!

И опять тишина, характерная для московских квартир, опустевших в жаркие летние дни.

Дзи-нь, дзи-нь!

И никакого ответа. Я спускаюсь по лестнице и выхожу во двор, где в тени густо разросшихся деревьев сидят верные домашние стражи — бабушки и деды.

Мы встречаемся с художником довольно часто: на совещаниях и редколлегиях в «Крокодиле», на выставках, в Союзе журналистов. Но вот теперь договорились об этой встрече без порядочно надоевшей редакционной сутолоки и в некотором отдалении от коллег по сатирическому цеху, активных полемистов, готовых громко спорить по любому поводу. Имеем мы, в конце концов, право на два-три часа спокойной беседы? Правда, я уже приехал, а его что-то задержало… Но нет, я вижу, как к дворовой арке подкатывает знакомая светлая «Волга». Выходит ее водитель и единственный пассажир Борис Ефимович Ефимов.

— Я слышал, — говорит он, — что очень трудно остановить разгоряченного коня или удержать на аркане выхваченного из стада одичавшего оленя. Но оратора, который разговорился, удержать вообще невозможно. Вот сейчас четыре часа прели в «Агитплакате». Говорили, говорили, говорили… Вместо того чтобы просто сесть за стол и что-то нарисовать или придумать какую-нибудь острую, забавную тему.

Теперь мы входим в квартиру художника и оказываемся в его мастерской — большой комнате, стены которой заставлены шкафами с книгами. На корешках пухлых фолиантов тускло поблескивают тисненные золотом названия. Это монографии художников, исторические исследования, энциклопедии, справочники, словари. Попадаются очень редкие книги. Например, такая: «Николай I, самодержец России».

— Борис Ефимович, а зачем вам эта книга?

— Видите ли, — отвечает художник, хитро поблескивая озорным взглядом из-за толстых стекол окуляров. — Не знаю, как вам, а мне не пришлось работать при жизни этого императора. Но ведь для рисунка, карикатуры нужен точный типаж. Вот и держу у себя бывшего самодержца, правда, без санкции нашей районной милиции…

Да, в этой комнате немало титулованных особ. Художник-карикатурист, рисующий подчас своих персонажей со сходством, нуждается в такого рода подсобном иллюстративном материале. Но у Бориса Ефимовича так сложилась судьба, что многих героев своих карикатур он видел лично.

В Киеве состоялась его встреча с Петлюрой и Скоропадским, в Риме — с Муссолини, в Берлине он видел Гитлера, а в Париже — Остина Чемберлена. Конечно, это не были официальные встречи. И никто из названных лиц, разумеется, и не подозревал, что их жадно и пристально разглядывает некто Борис Ефимов. Разглядывает не просто так, а с чисто утилитарными целями, чтобы потом поточнее запечатлеть их облик в карикатуре или сатирическом плакате.

Впрочем, с последним господином у художника даже возникло нечто вроде личного конфликта. Произошло это в 1926 году. По приказу правителя буржуазной Литвы Вольдемараса были казнены четыре литовских коммуниста. Вот тогда-то и появился в «Известиях» ефимовский рисунок «На литовской сцене». Он изображал палача Вольдемараса, раскланивающегося перед публикой, и двух аплодирующих ему джентльменов. В одном из них Чемберлен узнал себя и пришел в неистовство. Его правительство прислало в Москву ноту протеста.

— Чем же все это кончилось? — спрашиваю я у художника.

— Тем, чем и должно было кончиться. Известинскую карикатуру перепечатали все крупнейшие газеты мира. И Остин Чемберлен вынужден был безропотно проглотить горькую пилюлю. Правда, некоторое время после этого случая я изображал Чемберлена со спины… Но читатель безошибочно угадывал в этой фигуре с краешком монокля малопочтенного британского министра иностранных дел.

С особенной тщательностью, присущей только художнику, Борис Ефимов убирает с рабочего стола карандаши, кисти, бумагу, краски и приносит кофе. Сквозь затененные шторами окна пробивается мягкий, рассеянный свет. Мы продолжаем беседу.

— Борис Ефимович, занимаетесь ли вы натурой?

— К сожалению, редко. Делаю иногда натурные зарисовки на отдыхе, в туристических поездках. Я иногда думаю, что тут немалую роль сыграл мой первый учитель рисования: в белостокском реальном училище, которого мы между собой просто звали Гришкой. Он требовал неотступного следования за натурой. Бывало, посмотрит на рисунок и скажет: «У тебя, Ефимов, так, а там (имеется в виду выставленный для срисовывания предмет) совсем по-другому». И норовит при этом пребольно ткнуть в темя своим жестким, как деревяшка, пальцем. Никаких других отметок, кроме троек, я у него не получал.

И я думаю о том, как случилось, что паренек из семьи ремесленника, по отзывам школьных учителей не проявлявший никаких особенных способностей в рисовании, стал выдающимся художником? К счастью для него, существовали в то время педагоги куда более талантливые, чем белостокский Гришка. Это были Гульбрансон, Гейне, Тенни, Шиллинг, Ре-ми, Радаков, Лебедев, Яковлев… По их талантливым рисункам в «Симплициссимусе», «Сатириконе» и других иллюстрированных изданиях учился слушатель реального училища искусству карикатуры, постигал великое таинство ее художественного решения, от мелькнувшего в сознании еще не очень ясного замысла до продуманного во всех деталях, законченного рисунка.

Киевский период был в жизни начинающего художника решающим и переломным. Здесь юноша встретил Октябрьскую революцию, на его глазах пережил стольный город свою многострадальную судьбу. Город переходил из рук в руки, менялись «правители», взамен одних вывесок и лозунгов появлялись другие. Уроки жизни не проходили даром, юноша безоговорочно становится на сторону революции.

Но по-прежнему личная судьба Бориса Ефимова неясна ему самому. Кем быть? Да, он уже сотрудничает в редиздате Политуправления Красной Армии, вкусил аромат только что отпечатанных листовок, воззваний, брошюр, через его руки проходят призывные, как набат, плакаты. Но пока он только маленький винтик в этой клокочущей страстями агитационной машине, младший секретарь. Что делать дальше? Стать художником? Но ведь он так мало знает, у него нет школы. И тогда возникают проекты стать юристом, инженером-путейцем…

К счастью, ни одному из них не суждено было осуществиться. Я говорю — к счастью, потому что, может быть, мы имели бы сносного адвоката или инженера, но лишились бы замечательного карикатуриста.

А произошло следующее: Борис Ефимович Ефимов стал художником.

Где-то я читал, что один кинолюбитель, когда у него родился сын, предпринял такой любопытный эксперимент. Он все время, с первого дня его жизни, снимал сына своим любительским киноаппаратом. Причем каждый день делался только один кадр. Когда сын достиг совершеннолетия, то наш экспериментатор пропустил полученную ленту через проектор. Получился удивительный фильм. На экране прошла жизнь человека от первых дней существования на этом свете до расцвета и возмужания.

Я просматриваю альбом сохранившихся чудом рисунков Бориса Ефимова, и передо мной возникает примерно такая картина. Вот первая карикатура, опубликованная киевской газетой «Большевик» в 1919 году. Над рисунком заголовок: «Единая, неделимая». На железнодорожной платформе изображены четыре фигуры: одна женская, три мужских. К каждой фигуре дана подпись — «Вендетта», «Шульгин», «Драгомиров», «Бредов», удирающие в Одессу. Чтобы не было сомнения, куда они удирают, художник написал на борту платформы: «В Одессу» — и для пущей выразительности добавил: «Скотный вагон». Такова была эта первая карикатура, предельно наивная по замыслу и исполнению.

Я листаю альбом, дальше и вижу другие карикатуры, напечатанные в 1922 году в «Правде», «Рабочей газете», «Известиях» и, наконец, в «Крокодиле». Чудесным образом преображается рисунок. Чувствуется, как рука художника приобретает уверенность, штрих становится более определенным, композиция простой и строгой. И из суммы всех этих, казалось бы, случайных находок и открытий вырастает неповторимый ефимовский рисунок, который нам сегодня так привычен и знаком.

Спрашиваю художника, сколько же он сделал рисунков за свою более чем семидесятилетнюю жизнь? Учтем, что рисовать он начал девятнадцатилетним юношей.

Борис Ефимович отвечает мне так:

— Я просто не помню такого дня в своей жизни, когда бы я не рисовал. А сколько накопилось всего нарисованного мной, подсчитайте сами.

И вот этот простейший арифметический подсчет, может быть, несколько приблизительный, — около 22 тысяч рисунков. Поразительный итог! Естественно, что плодотворность работы в искусстве измеряется не количеством созданных произведений, а их качеством. Но все-таки воздадим должное умелым рукам художника и его неиссякающей творческой фантазии — двадцать две тысячи сюжетов, тысячи художественных решений! Не каждый способен на это.

С чем сравнить карикатуру? По чисто формальному сходству я уподобил бы ее моментальной фотографии. Если фотограф, вооруженный современной камерой, тратит на то, чтобы запечатлеть объект, буквально мгновения, то и карикатуристу на процесс изображения отводится совсем немного времени. Ибо карикатура запечатлевает политический момент, явление, факт, которые существуют и актуальны сегодня, а завтра могут уже умереть.

Если автору этих строк можно было бы хоть на короткое время стать карикатуристом, то он вынужден был бы перефразировать известное изречение и воскликнуть:

— Остановись, мгновение! Ты безобразно!

Но в действительности этого, к сожалению, не бывает. Жизнь быстротечна, одно событие сменяет другое, политические катаклизмы, кризисы, взрывы и падения происходят иногда намного чаще, чем смена погоды. И карикатурист обязан успевать за всеми этими быстротекущими изменениями. Если живописец может потратить полгода, а то и год на эскизы, поиски натуры, композиции, колорита, то карикатуристу всего этого не дано. Он вынужден подчиняться жестокому закону: сегодня придумал, нарисовал, завтра — в газету.

И тут мы подходим к одному из замечательных качеств, свойственных художнику Борису Ефимову, — его умению немедленно отзываться на любое событие, происходящее в политическом мире, порой самое необыкновенное. Способность сконцентрировать свою мысль на факте, явлении, возникшим иногда совершенно неожиданно, — вот первое качество карикатуриста. Тугодум, человек, у которого, как у пресловутого верблюда, насморк наступает лишь через неделю после того, как он промочил ноги, на роль политического карикатуриста абсолютно не пригоден.

Но ведь если бы работа Ефимова ограничивалась только придумыванием и рисованием карикатур! Художник же, как говорят, «везет» на себе еще столько трудных, хлопотных обязанностей… Назовем среди них хотя бы крокодильские бдения.

Ефимов в «Крокодиле»… Об этом можно рассказывать много. За долгих шестьдесят лет своего существования журнал сменил множество резиденций. Но неизменной деталью (и важной) крокодильского пейзажа во все годы была и остается колоритная фигура Бориса Ефимовича. Он появляется как-то незаметно, присаживается к краешку стола, за которым заседает редколлегия или идет темное совещание, и как бы маскируется «на местности».

Но стоит только выставить на всеобщее обозрение унылый, вымученный рисунок или нелепую «дремучую» тему, как откуда-то из «толпы» раздается ехидно-вежливый вопрос:

— Что, уже можно смеяться?

Это, весело поблескивая стеклами очков, спрашивает Ефимов.

Требовательный к себе, он не переносит приблизительности, неряшливости и дилетантства у других. Иногда его суждения бывают категоричны и суровы:

— Этому молодому человеку неплохо было бы поучиться рисовать.

В отличие от многих других художников, Борис Ефимович проявляет живой интерес к литературным материалам журнала. И когда обсуждается какой-нибудь фельетон или рассказ, то художник высказывает удивительно меткие соображения. Он многое видел, многое знает.

Борис Ефимович Ефимов никогда не приходит в редакцию с пустыми руками. То он принесет свернутый в трубочку готовый рисунок, то эскиз будущей карикатуры, а иногда и просто тему.

Непримиримый враг бюрократизма, волокиты, канцелярщины, он часто приходит в журнал с готовыми фактами, чтобы «подбросить» их кому-нибудь из фельетонистов. А потом внимательно следит, как развивается дело и какие получаются последствия.

Условились мы с Борисом Ефимовичем не касаться сегодня редакционных тем, а вот невольно вспомнились крокодильские дела. Нет, оставим их в покое. Вернемся к главному.

Впрочем, обо всем мы, кажется, переговорили и уточнили вехи большого пути, пройденного художником. Но мне хотелось бы, чтобы читатели услышали его самого. Поэтому я предлагаю художнику небольшой вопросник.

1. Борис Ефимович, можете ли вы сказать, какие обстоятельства толкнули нас на не очень прямую и даже опасную стезю художника-карикатуриста?

— Кажется, есть такое изречение: обстоятельства повелевают. А обстоятельства были такие: желторотый выпускник киевского реального училища оказался в гуще бурных событий. Клокочут волны революции и разбиваются об устои подорванных, но еще не разрушенных крепостей реакции. Предо мною встал выбор: какое место занять на баррикадах? И, конечно, я выбрал ту сторону, где сражался народ. А оружием своим взял карикатуру.

2. Какова же она была, ваша первая карикатура? Не стыдитесь ли вы ее сегодня?

— Первую в своей жизни карикатуру я напечатал в газете «Большевик», издававшейся в 1919 году в Киеве. Она сохранилась в моем альбоме, и вы ее видели. Должен ли я ее стыдиться? По-моему, нет. Ведь именно о сатирических стихах и рисунках тех бурных лет сказал Маяковский:

3. Кто был вашим учителем или учителями? И непосредственными, которые, может быть, водили вашей рукой, и духовными, находившимися, так сказать, в большем отдалении?

— Моими учителями были два художника — Виктор Николаевич Дени и Дмитрий Стахиевич Моор. Конечно, мне, начинающему молодому художнику, нельзя было и мечтать о непосредственном, близком знакомстве с этими мастерами политической сатиры. Знакомство ограничивалось тем, что я долгими ночами вглядывался и изучал каждый рисунок Дени и Моора в журналах и газетах, пытался понять их художественную манеру и на первых порах безбожно подражал им. А потом, позднее, мне выпало счастье встретиться с ними в Москве и работать бок о бок. Тут они были моими непосредственными наставниками. А смысл их наставлений был примерно такой: «Мальчик, ты уже научился водить пером по бумаге, теперь мы ждем, когда у тебя появится свой почерк».

4. Борис Ефимович, весь мир изобразительного искусства вам необычайно близок. Но все-таки назовите имена самых любимых вами художников.

— Валентин Серов, Константин Ротов, Николай Радлов. А из зарубежных художников больше всех люблю Веласкеса и англичанина Давида Лоу.

5. Интимный вопрос, на который вы можете и не отвечать: кто ваши друзья?

— Охотно отвечу. Мои друзья — Кукрыниксы. Поскольку вы знаете, что это три художника, к тому же успевшие обзавестись художниками-сыновьями, то никто, надеюсь, не может упрекнуть в том, что у меня мало друзей.

6. Мне кажется, что я вас достаточно утомил, и потому задаю последний вопрос: какими качествами должен обладать политический карикатурист? Чтобы ответ не был односложным, я предлагаю разделить его на три части. Итак, политический карикатурист должен быть:

— Во-первых, чутким политиком, улавливающим малейшие изменения в политической атмосфере. Во-вторых, он должен быть мастером, потому что политическая карикатура — это не голая, сухая схема, а произведение искусства. И, в-третьих, чему я придаю особое значение, карикатурист должен состоять в крепкой дружбе с редактором, который может подсказать ему не только тему, а, может быть, и ее художественное решение.

Мы расстаемся с художником, чтобы, может быть, вновь встретиться завтра на каком-нибудь редакционном совещании. Но назавтра он в «Крокодиле» не появился. А вечером, развернув «Известия», я увидел его очередную карикатуру.

Борис Ефимов остался верен себе: ни дня без рисунка…

КАРАНДАШНЫЕ НАБРОСКИ

Имя художника Ивана Максимовича Семенова достаточно хорошо известно. Широкий круг читателей и зрителей знаком с его творчеством по довоенным рисункам в «Комсомольской правде», работам военного времени, когда художник был сотрудником газеты военных моряков, и, конечно, по карикатурам в «Правде», «Известиях», «Литературной газете», печатавшимся в послевоенные годы. Особое место в творческой судьбе художника — сатирика и юмориста — сыграл «Крокодил». Здесь, на страницах журнала политической сатиры и юмора, по-настоящему развернулся талант И. Семенова.

Путь его как художника к «Крокодилу» был закономерен. Для человека, который хотел бы изображать те или иные смешные, комические явления нашей жизни, нельзя желать лучшей «рабочей площадки», чем «Крокодил». К тому времени, когда И. Семенов осознал себя, как художник, здесь сотрудничала блестящая плеяда карикатуристов: Кукрыниксы, Мих. Черемных, Ю. Ганф, Л. Бродаты, А. Каневский, К. Елисеев, К. Ротов и многие другие. Если говорить о том, чью творческую манеру из художников старшего поколения воспринял И. Семенов, то тут прежде всего надо назвать имя Константина Павловича Ротова. Он был неистощимым весельчаком, щедрым выдумщиком, мастером знаменитых «ротовских» массовых рисунков. Все эти качества перенял и развил И. Семенов.

Работа И. Семенова как карикатуриста началась в Ростове. Он проявил художественные способности очень рано и несколько необычным способом. Лишившись отца еще в детстве, он вынужден был в годы нэпа зарабатывать кусок хлеба продажей папирос. И чтобы привлечь покупателя, раскрасил и разрисовал фанерный ящичек, в котором хранились пачки «Нашей марки», «Пушек», «Дюшеса». Ящик этот вызывал чувство острой зависти у всех ростовских ребятишек-папиросников и, к сожалению, привлекал взоры милиции. Назревал конфликт между искусством и жизнью…

Но миновали трудные времена нэпа, и для таких подростков, как Иван Семенов, широко распахнулись двери фабзавуча, вузов. Будущий художник решил стать врачом и поступил в медицинский институт. Но влекла его не медицина, а рисунок — веселый, забавный и злой…

И вот однажды в вестибюле редакции ростовской газеты «Молот» появился высокий, стройный голубоглазый паренек, застенчиво сжимавший в руке свернутый в трубочку кусок ватмана.

— Что у тебя? — спросил швейцар.

— Да вот рисунок я принес…

— А ну покажи.

И швейцар стал пристально рассматривать карикатуру. Она была посвящена боевой в то время теме — забастовке английских докеров.

— Топай в иностранный отдел, такие рисунки по их части, — вынес приговор швейцар.

Карикатуру напечатали, и с того дня с медициной было покончено. Художник стал часто печататься в «Молоте» и вскоре был приглашен сотрудничать в «Комсомольскую правду», а затем и в «Крокодил».

О творческой манере И. Семенова можно говорить много и пространно. Скажем кратко: это веселый художник. Любой его рисунок брызжет весельем, ослепительной улыбкой. Они начисто лишены скучной нравоучительности, хотя всегда выражают значительную мысль и показывают характерное, типичное жизненное явление.

Карикатурист И. Семенов известен и как иллюстратор. Особенно охотно он работает над книгами, предназначенными для детей. Им проиллюстрированы многие произведения С. Маршака, С. Михалкова, Агнии Барто, Н. Носова. Дети в рисунках И. Семенова это не ходульные пай-мальчики, а веселые, задорные, иногда озорные существа, какие они и есть в жизни.

Именно таких ребят видит читатель в книжках уже упомянутых, да и многих других авторов, пишущих для детворы. И. Семенов знает и любит детей. Художника часто можно видеть в школах, пионерских лагерях, где он встречается со своими юными зрителями и читателями. Сотни набросков с натуры заполняют блокноты и альбомы художника, помогая в работе над рисунком, рассчитанным на детскую аудиторию. И. Семенов пристально следит за творчеством самих ребят, принимает активное участие в многочисленных конкурсах и выставках детских рисунков, которые часто устраиваются в нашей столице.

Трудно найти семью, где бы не знали и не любили журнал «Веселые картинки». Он предназначен для самых маленьких читателей. Его можно читать, а можно и рассматривать. Короткие стихи, рассказы, юморески перемежаются в нем с красочными забавными рисунками, часто не нуждающимися ни в каких пояснениях. Юным подписчикам особенно полюбился веселый человечек — Карандаш, у которого вместо носа — остро отточенный карандаш, каким пользуются ребята, разрисовывая свои домашние альбомы или школьные тетради. С Карандашом постоянно происходят разного рода смешные приключения, и наблюдать за ними интересно и поучительно. Но мало кто из читателей знает, что Карандаш, постоянный персонаж «Веселых картинок», рожден творческой фантазией художника И. Семенова и появился он в первом же номере журнала. Почти двадцать лет создатель Карандаша был и бессменным редактором «Картинок».

Читатель привык находить в «Крокодиле», «Веселых картинках», «Правде» рисунки, подписанные одной буквой «С». Их всегда отличает неистощимая фантазия, они по-настоящему забавны и, как чудесные камни-самоцветы, излучают веселье и смех. Художник особенно силен в массовых, многофигурных рисунках.

…Далеко за полночь не гаснет свет в мастерской на Масловке. Художник работает. Значит, завтра в газете, журнале, на обложке детской книжки сверкнет еще одна добрая, озорная улыбка.

Возможно, что люди, которые ленятся глубоко вникнуть в искусство карикатуры, считают его весьма простым и доступным. В самом деле, ну что, мол, особенного? Нарисовал человечка в непомерно больших очках, с огромным животом или пятерней (в зависимости от сверхзадачи), и дело в шляпе: готовы бюрократ, тунеядец, а то и взяточник. Еще удобнее обличать человеческие пороки, изображая животных. Нарисовал медведя, и вот тебе типичный администратор-самодур, зажимщик критики, грозный вельможа «всех-давишь». А если, например, изображена Лиса Патрикеевна, значит, речь идет о пробравшейся в злачное место нечистой на руку хитрой интриганке. Волк символизирует, конечно, откровенного хищника.

Будто и на самом деле все довольно просто.

Облегченному взгляду на карикатуру в немалой степени способствует ее распространенность. Трудно назвать теперь печатный орган, где бы не подвизались карикатуристы. Каждый, кто хоть в какой-то степени научился водить пером по листу ватмана и умеет взглянуть на некоторые явления жизни критически, торопится публично заявить о себе как о карикатуристе. Стремление само по себе похвальное, если бы оно не рождало печального явления, именуемого ремесленничеством.

Все эти невеселые мысли о довольно унылом карикатурном пейзаже, украшающем страницы иных изданий, невольно возникают каждый раз, когда мы сталкиваемся с прекрасными образцами сатирической графики. Таково графическое искусство художника Аминадава Моисеевича Каневского.

Я уже упомянул о том, что очень удобно, высмеивая человеческие пороки и недостатки, изображать в карикатуре зверей, птиц, рыб и т. д. Прием среди карикатуристов довольно распространенный. Но попробуйте нарисовать, например, двадцать мишек, не только внешне непохожих друг на друга, но и переживающих различное психологическое состояние, абсолютно разных по «характеру». Или десяток петухов, чтобы каждый был со своей биографией и ни в чем не повторенной жизненной историей. И дюжину буренок, всем своим видом вызывающих в зрителях различные чувства — от взрыва заразительного хохота до печального, сочувственного вздоха. Трудная задача. А вот Аминадав Моисеевич Каневский это делал всю жизнь — рисовал медведей, тигров, буренок, хохлаток, козлят, слонов и хрюшек, заставляя нас, рассматривающих его карикатуры, иллюстрации, акварельные листы, то весело смеяться, то вместе с художником негодовать, печалиться или испытывать чувство тревоги.

У меня дома висит на стене подаренная когда-то художником карикатура «Заботливая мамаша».

На рисунке изображено раннее утро. Безмятежно спит молодой петушок. У кровати его сапоги со шпорами. Видно, всю ночь бегал, веселился гуляка. Рядом стоит мамаша-хохлатка. Под карикатурой подпись: «Пусть Петя поспит еще немного, я сама прокукарекаю». В облике и позе курицы столько добродушия, столько слепой любви и преданности своему отпрыску, что тема родителей, портящих своих детей чрезмерной опекой, достигает предельной выразительности и остроты.

В профессиональном кругу Каневского иногда называли художником-анималистом. Но это можно воспринять и как шутку. Во-первых, потому, что таких зверей и животных, каких рисовал Каневский, в природе нет, это особая, «каневская» подгруппа животного мира, зоологии неизвестная. А во-вторых, художник совсем не замыкался в рамках зоосерии. В его карикатурах и рисунках живут и действуют люди, но опять же особенные, непохожие на других. Достаточно одного взгляда, чтобы сразу определить: это «люди Каневского».

Цель моя не в том, чтобы дать беглую характеристику многогранного творчества художника. Для этого служат монографии, и они написаны. Просто хочется вспомнить добрым словом совсем недавно жившего и работавшего рядом собрата по жанру.

Полистайте журнальные подшивки, вглядитесь еще раз в рисунки Каневского. Это удивительный мир образов, рожденных фантазией и мастерством волшебника. Как не посмеяться над форсистым бурым мишкой, явившимся к своим белым собратьям на Крайний Север из-за якобы баснословных заработков? Или не посочувствовать целой семейке косолапых, удирающих от горластых туристов в поисках тихого медвежьего уголка! А как умилительна бабушка-кенгуру, выкармливающая не только кенгуренка-внука, но и его беззаботную маму!

На журнальных страницах карикатуры Каневского только начинали свою жизнь. Потом они переходили в альбомы и монографии, шли на выставки и в экспозиции художественных музеев. Такова завидная судьба истинных произведений искусства.

К ним относятся и многие иллюстрационные работы художника. На полках книголюбов, в библиотеках и читальных залах хранятся книги Салтыкова-Щедрина и Маяковского, Гоголя и Пушкина с неповторимыми рисунками Каневского. Особенно же много и плодотворно художник работал для детей. Две повести Н. Носова «Витя Малеев в школе и дома» и «Веселая семейка» с рисунками Каневского, любовно оформленные им, могут быть смело отнесены к шедеврам книжной графики.

Я не случайно начинал эти заметки в несколько минорном тоне. «Юмор — дело далеко не простое», — говорил сам Каневский. И всю долгую художническую жизнь, в каждой своей новой работе он продолжал быть веселым, добрым собеседником читателя и зрителя. Кажется, все его рисунки исполнены легко, что называется, на одном дыхании. Но за этой воздушной легкостью и простотой — долгое обдумывание и вынашивание замысла, упорная, неутомимая работа над мельчайшими деталями. Хотелось, чтобы молодежь, решившая посвятить свои творческие силы карикатуре, училась бы этому искусству на опыте таких мастеров, как А. М. Каневский.