Голубая и коричневая книги

Предисловие к первому английскому изданию

Витгенштейн диктовал «Голубую книгу» (хотя сам он её так не называл) группе кембриджских студентов в течение семестра 1933/1934 гг., а затем распечатал копии на ротаторе. «Коричневую книгу» он диктовал двум своим ученикам (Фрэнсису Скиннеру и Алис Эмброуз) в течение 1934–1935 гг. У Витгенштейна хранилось лишь три машинописных копии, сделанные с этих записей, — он показывал их только очень близким друзьям и ученикам. Однако люди, которые брали их на некоторое время, делали собственные копии, и таким образом тексты получили распространение. Если бы Витгенштейн дал название надиктованным им записям, то они могли бы получить заголовок «Философские заметки» или «Философские исследования». Но случилось так, что первая часть ходила в голубых обложках, а вторая — в коричневых. С тех пор их так и называли — «Голубая книга» и «Коричневая книга».

Позднее Витгенштейн послал копию «Голубой книги» лорду Расселу. Надпись на титульном листе гласила:

«Голубая книга» была тем, чем она была, — набором заметок. «Коричневая книга» отличалась от неё, и некоторое время Витгенштейн рассматривал её как набросок чего-то такого, что можно было бы опубликовать. Немецкую её версию он начинал исправлять несколько раз. Последняя правка была внесена в августе 1936 г. Он довёл её, с некоторыми незначительными изменениями и вставками, до начала обсуждения волевых действий (в настоящем издании с. 203). Затем написал размашистым росчерком «Dieser ganze „Versuch einer Umarbeitung“ vom (Anfang) bis hierher ist nichts wert» («Вся эта „попытка доработки“ с начала и до этого места ничего не стоит»). Именно в это время он начал работать над тем, что теперь нам известно (со значительными доработками) как первая часть «Философских исследований».

Я вообще сомневаюсь, что он опубликовал бы «Коричневую книгу» на английском языке. И любой, кто может прочитать её по-немецки, увидит почему. Его английский язык часто неуклюж и полон германизмов. Но мы оставили всё как есть, за исключением нескольких случаев, в которых смысл оказался искажен и исправления, таким образом, были очевидно необходимы. То, что мы печатаем здесь, — это заметки, которые Витгенштейн надиктовал своим ученикам, набросок для личного пользования и ничего более.

Для Витгенштейна философия была методом исследования, но его концепция метода изменялась. Мы можем видеть это на примере того, как он использует, например, понятие «языковые игры». Некогда он ввёл их, чтобы избавиться от идеи необходимой формы языка. По крайней мере, это было одно из значений, которое он им придавал, причём одно из самых ранних. Часто полезно придумывать различные языковые игры. Поначалу Витгенштейн иногда писал «различные формы языка», как если бы это было одно и то же; впрочем, в более поздних версиях этот термин в некоторых случаях подвергался исправлению. В «Голубой книге» он иногда говорит об изобретении различных языковых игр, а иногда об изобретении различных способов обозначения, как если бы одно могло сводиться к другому. И кажется, что он не проводил ясного различия между способностью говорить и пониманием способа обозначения.

Например, Витгенштейн говорит, что под достижением понимания люди подразумевают способность объяснить значения слов. Как если бы «понимание» и «объяснение» каким-то образом были коррелятивны. Но в «Коричневой книге» он подчеркивает, что обучение языковой игре в этом отношении является чем-то первичным. И что нужно не объяснение, но тренировка — сравнимая с дрессировкой животного. Это согласуется с тем, что он подчеркивает в «Исследованиях»: способность говорить и понимать сказанное (знать, что оно означает) не подразумевает, что вы можете высказать его значение; не является это и тем, чему вы научаетесь. В § 32 «Исследований» он также говорит, что «Августин описывает усвоение человеческого языка так, словно ребёнок прибыл в чужую страну и не понимает языка этой страны; т. е. как если бы он уже владел каким-нибудь языком, только не этим». Вы могли бы увидеть, знает ли ребёнок французский язык, спрашивая его, что означают те или иные выражения. Однако, выясняя, может ли ребёнок говорить, вы спрашиваете не об этом. И научаясь говорить, он усваивает не это.

Когда в «Коричневой книге» говорится о различных языковых играх как о «коммуникативных системах» (Systeme menschlicher Verständigung, системах человеческого взаимопонимания), они не понимаются как различные способы обозначения. Так, вводятся понятие понимания и понятие соотношения понимания и языка, которые в «Голубой книге» вообще не выходят на передний план. В «Коричневой книге» Витгенштейн настаивает, например, на том, что «понимание» не является чем-то единым; оно столь же многообразно, сколь многообразны языковые игры. По этой причине утверждается, что, когда мы придумываем различные языковые игры, мы не придумываем части или возможные части какой-либо общей языковой системы.

«Голубая книга» в этом отношении менее ясна. На с. 45 Витгенштейн говорит, что «изучение языковых игр — это изучение примитивных форм языка» или примитивных языков. Но затем он продолжает: «Если мы хотим изучать проблемы истины и лжи, согласованности и несогласованности пропозиций с действительностью, проблемы природы утверждения, предположения и вопроса, нам полезно будет посмотреть на примитивные формы языка, в которых эти формы мышления проявляются без сбивающих с толку, в высшей степени усложнённых процессов мышления, лежащих в их основании. Когда мы смотрим на такие простые формы языка, исчезает ментальный туман, который, по-видимому, обволакивает обычное словоупотребление. Мы видим действия и реакции чистыми и прозрачными. С другой стороны, в этих простых процессах мы узнаём языковые формы, не оторванные от наших более усложнённых форм. Мы видим, что можем построить усложнённые формы из примитивных форм посредством постепенного добавления новых форм».

Это выглядит почти так же, как если бы мы пытались построить нечто подобное анализу нашего обыденного языка. Как если бы мы хотели обнаружить в нашем языке нечто такое, что происходит в нём, когда мы говорим, но что мы не можем увидеть, пока не будет применен этот метод проникновения сквозь туман, который его обволакивает. И как будто «природа утверждения, предположения и вопроса» была здесь той же самой, и мы лишь нашли способ сделать её прозрачной. Тогда как «Коричневая книга» это отвергает. Именно поэтому в «Коричневой книге» (с. 122) Витгенштейн настаивает на том, что «мы рассматриваем языковые игры, которые мы описываем не как неполные части языка, но как языки полноценные». Так, например, некоторые грамматические функции в одном языке могут вообще не иметь никакого аналога в другом языке. И «согласованность или несогласованность с реальностью» может означать разное в различных языках, так что их изучение в одном языке, возможно, покажет не очень многое из того, чем они являются в другом языке. Именно поэтому он спрашивает в «Коричневой книге», означает ли слово «кирпич» в примитивном языке то же самое, что он означает в нашем; это согласуется с его уверенностью в том, что более простой язык не является неполной формой более сложного языка. Обсуждение того, имеем ли мы здесь дело с неполным предложением, является важной частью его описания природы различных языковых игр. Но в «Голубой книге» нет даже предвосхищения этого.

В одной из записных книжек Витгенштейна есть замечание о языковых играх, относящееся вероятно к началу 1934 г. Я подозреваю, что оно может быть датировано более поздним временем, нежели процитированная мной выше ремарка из «Голубой книги» (с. 45 настоящего издания). В любом случае, оно иное. «Wenn ich bestimmte einfache Sprachspiele beschreibe, so geschieht es nicht, um mit ihnen nach und nach die Vorgänge der ausgebildeten Sprache — oder des Denkens — aufzubauen, was nur zu Ungerechtigkeiten führt (Nicod und Russell), — sondern ich stelle die Spiele als solche hin, und lasse sie ihre aufklärende Wirkung auf die besonderen Probleme ausstrahlen». («Когда я описываю простые языковые игры, то делаю это не для того, чтобы постепенно на их основе строить процессы, происходящие в развитом языке — или мышлении, — что привело бы только к неверным выводам (Нико и Рассел). Я просто формулирую игры как таковые и позволяю им оказывать проясняющее воздействие на отдельные проблемы».)

Я думаю, это было бы хорошим описанием метода в первой части «Коричневой книги». Но здесь также указывается и на значительное различие между «Коричневой книгой» и «Исследованиями».

В «Коричневой книге» описание различных языковых игр не связано непосредственно с обсуждением отдельных философских проблем, хотя и предназначено для того, чтобы пролить на них свет. Описание языковых игр проливает свет и на различные аспекты языка, в особенности на те, которые мы часто просто не замечаем в силу тенденциозности, которая ярче всего проявляется в философских проблемах. Это рассуждение, таким образом, показывает, где возникают затруднения, которые рождают эти проблемы.

Например, когда Витгенштейн говорит о слове «мочь» и о связи между ним и «ви́дением того, что является общим», он поднимает вопрос о том, чему вы обучаетесь, когда изучаете язык, или вопрос о том, что вы узнаёте, когда вы узнаёте значение чего-нибудь. Но также он задаётся и вопросом о том, как может быть развит язык — «Является ли это всё ещё чем-то таким, что имеет смысл? Вы сейчас всё ещё говорите, или это — тарабарщина?». И это может привести к вопросу: «Что может быть высказано?», или опять же: «Откуда мы знаем, что перед нами пропозиция», или «Что такое пропозиция?», или «Что такое язык?». Метод, с помощью которого он описывает языковые игры, нацелен на то, чтобы показать: не следует увлекаться постановкой таких вопросов — задающий их заблуждается. Но неприятность заключается в том, что остаётся непонятным, почему люди постоянно эти вопросы задают. И в этом отношении «Исследования» имеют иной характер.

В «Исследованиях» идея о том, что языковые игры не являются этапами в описании более сложного языка, отражена не больше, чем в «Коричневой книге»; скорее, даже меньше, если вообще — хоть как-то. В то же время языковые игры представляют собой этапы на пути к «важному вопросу» о том, что такое язык (§ 65).

Витгенштейн вводит их (и в «Исследованиях», и в «Коричневой книге»), чтобы пролить свет на вопрос об отношении слов к тому, что они обозначают. Но в «Исследованиях» его интересует «философская концепция значения», которую мы находим у Августина, и он показывает, что эта концепция является выражением стремления, которое наиболее явно проявляется в теории логически собственных имён, согласно которой единственно реальными именами являются указательные местоимения «это» и «то». Он называет это «стремлением сублимировать логику нашего языка» (die Logik unserer Sprache zu sublimieren) (§ 38) — отчасти потому, что в сравнении с логически собственными именами «всё остальное, что мы называем „именем“, стало быть, является таковым лишь в неточном, приблизительном смысле». Именно это стремление ведёт людей к тому, чтобы говорить о первичной природе языка или о логически правильной грамматике. Но почему же люди стремятся к этому? Простого ответа нет, но тут Витгенштейн начинает отвечать на этот вопрос, переходя к обсуждению понятий «простое» и «сложное» и к обсуждению идеи логического анализа. (В «Коричневой книге» он не делает этого вообще; и если желание пролить свет на функционирование языка было бы его единственной целью, то в этом не было бы потребности и здесь.)

Вся идея логического анализа языка или логического анализа пропозиций является сомнительной и запутанной. И в изложении своих языковых игр Витгенштейн вообще не пытался дать какой-либо анализ вообще. Если мы называем их «более примитивными» или «более простыми» языками, это не означает, что они обнаруживают нечто подобное элементам, которые должен иметь более сложный язык. (Ср. «Исследования», § 64.) Они являются различными языками, а не элементами или аспектами единого «Языка». Но тогда мы можем спросить, что же в них заставляет нас говорить, что все они являются языками? Что превращает нечто в язык? И за всем обсуждением вплоть до этого места стоит тот самый «важный вопрос» (§ 65) о природе языка или природе пропозиции.

Мы могли бы даже сказать, что всё обсуждение до этого места в «Исследованиях» было попыткой объяснения смысла рассмотрения философских проблем посредством соотнесения их с языковыми играми. Или, возможно, лучше так: это была попытка показать, как использование языковых игр может прояснить, что такое философская проблема.

В то же время в «Коричневой книге» Витгенштейн переходит от примеров различных видов именования к обсуждению различных способов «сравнения с реальностью». Вне сомнения, это всё ещё обсуждение отношений слов к тому, что они обозначают. Но здесь он не пытается выяснить, какое стремление стоит за тем способом смотреть на слова, который приводит к затруднениям в философии.

В «Исследованиях» он переходит затем к обсуждению отношений логики и языка, однако в «Коричневой книге» этого не делает, хоть это и близко связано с тем, что он там говорит. Особенно это относится к тому, что он говорит о глаголе «мочь» в связи с идеей о том, что вообще может быть высказано. («Когда мы говорим, что это всё ещё язык? Когда мы говорим, что это всё ещё пропозиция?») Ибо здесь возникает искушение думать об исчислении и о том, что может быть высказано посредством исчисления. Но Витгенштейн назвал бы это неправильным пониманием как правил языка, так и способов его употребления. Когда мы говорим в обычной ситуации, мы не употребляем ни точно определимых понятий, ни строгих правил. И понятность здесь есть нечто отличное от понятности в исчислении.

Ситуация эта возникла потому, что люди мыслили «то, что может быть сказано» как «то, что разрешено в исчислении» («Ибо какой другой смысл здесь имеет слово „разрешено“?») — по этой причине предполагалось, что логика управляет единством языка: тем, что принадлежит языку, и тем, что ему не принадлежит; тем, что является понятным, и тем, что — нет; тем, что является пропозицией, и тем, что — нет. В «Коричневой книге» Витгенштейн настаивает на том, что язык не имеет ни этого вида единства, ни этого вида понятности. Но в действительности он не обсуждает, почему люди считают, что это так.

Возможно, вы считаете, что он сделал это ранее в «Голубой книге», но я так не думаю. Я не думаю, что он ставит там вопрос о логике и языке, который определённо присутствует в «Коричневой книге», даже если там не вполне проясняется, к какого рода затруднению он приводит. На с. 55 «Голубой книги» он говорит, что «мы не используем язык согласно строгим правилам; и нас не обучили ему посредством строгих правил. Однако мы в наших рассуждениях постоянно сравниваем язык с исчислением, развивающимся согласно строгим правилам». Когда Витгенштейн спрашивает (на с. 56), почему мы это делаем, он отвечает просто: «Ответ заключается в том, что загадка, которую мы пытаемся разрешить, всегда вытекает как раз из этой установки по отношению к языку». Остаётся только гадать, является ли это ответом. Его точка зрения, как он формулирует её, например, на с. 57, заключается в том, что «человек, озадаченный в философском смысле, видит закон в том, как используется слово, и, пытаясь последовательно применять этот закон, приходит к <…> парадоксальным результатам». На первый взгляд это похоже на то, что он скажет позже в «Исследованиях» о стремлении сублимировать логику нашего языка. Но здесь, в «Голубой книге», он не выясняет, что такого есть в употреблении языка или в понимании языка, что заставляет людей мыслить слова таким образом. Предположим, мы решим, что это происходит из-за того, что философы смотрят на язык метафизически. Хорошо, но тогда спросим себя, что заставляет их это делать; Витгенштейн отвечает в «Голубой книге», что это происходит из-за стремления к обобщению, а также потому, что «у философов постоянно перед глазами — метод науки, и они испытывают непреодолимый соблазн спрашивать и отвечать на вопросы так, как это делает наука» (с. 47). Другими словами, Витгенштейн не находит источника метафизики в чём-то специально связанном с языком. Это очень важный пункт, и он означает, что тогда ему ещё не всё было ясно относительно характера философских затруднений, по сравнению с тем временем, когда он писал «Исследования». Но в любом случае, философов (когда они озадачены проблемами языка или понимания) приводит к мысли об идеальном языке или логически правильной грамматике не стремление (или — не столько стремление) спрашивать и отвечать на вопросы тем способом, каким это делает наука. Это происходит по-другому.

В «Голубой книге» Витгенштейн ясно говорит о том, что мы не пользуемся языком в соответствии со строгим правилами и не употребляем слова в соответствии с законами, подобными тем, о которых говорит наука. Но он не вполне проясняет свою позицию относительно понятий «знание значения» или «понимание»; и это означает, что ему всё ещё многое не ясно и в понятии «следование правилу». И по этой причине он не вполне осознаёт ещё ту путаницу, которая возникает, когда люди говорят, что знание языка — это знание того, что может быть высказано.

«На чём базируется сама возможность того, что слова имеют значение?» То есть: что стоит за идеей значения, которую мы находим в теории логически собственных имён и логического анализа? И это аналогично вопросу о том, чтó вы усваиваете, когда усваиваете язык; или усвоением чего является язык. В «Голубой книге» Витгенштейн однозначно даёт понять, что слова имеют значения, которые мы им придаём, и что мысли об исследовании их реальных значений приводят к путанице. Но он ещё не видел ясно различия между усвоением языковой игры и усвоением способа обозначения. И по этой причине он не мог вполне прояснить характер той путаницы, против которой он выступал.

Другими словами, в «Голубой книге» Витгенштейн ещё не видел ясно, в чём заключается вопрос о требованиях языка или понятности языка. Вот почему он может сказать на с. 59, что «с обыденном языком всё в порядке» («ordinary language is all right»). Что подобно высказыванию «это язык, всё в порядке» («it is language, all right»). И это, по-видимому, подразумевает, что он удовлетворяет требованиям. Но когда Витгенштейн говорит нечто подобное, он сам путается в том, что позже прояснил. Мне кажется, что если кто-то, подобно Витгенштейну, говорит, будто бы «создание идеальных языков» и было тем, что он делал, когда изобретал «языковые игры», то это затемняет суть идеальных языков (затемняет то, что пытались сделать те, кто говорил о них). Позже он никогда не высказывался таким образом.

Быть может, та же самая неясность, или нечто ей родственное, заставляет Витгенштейна не раз говорить в «Голубой книге» об «исчислении языка» (например, с. 75 или 104) — хотя он также говорил, что только в очень редких случаях мы используем язык как исчисление. Если вы не проводите различия между языком и способом обозначения, вы едва ли сможете увидеть какую-то разницу между следованием языку и следованием способу обозначения. Но в этом случае вам будет совершенно неясны затруднения, возникающие в связи с отношением между языком и логикой.

Эти затруднения становятся намного более ясными в «Коричневой книге», хотя Витгенштейн явно на них и не указывает. Мы могли бы сказать, что они становятся важнейшей темой в «Исследованиях». Ибо эта тема лежит в основании обсуждения «видения чего-то как чего-то», а также в более ранних разделах. И снова мы находим, что Витгенштейн в «Исследованиях» встраивает эти рассуждения в объяснения философских затруднений тем способом, который он не использовал в «Коричневой книге».

Одно время Витгенштейн интересовался вопросом о том, что значит «опознать нечто как пропозицию» (даже если это нечто может быть совершенно незнакомо) или опознать нечто как язык (например, признать, что здесь нечто написано), независимо от вашего понимания, что именно сказано. Вторая часть «Коричневой книги» движется в этом направлении. И это показывает, что, когда такие «опознания» надлежащим образом увидены, они не должны вести к тому роду вопросов, которые задают философы. Аналогии, которые он проводит между, например, пониманием предложения и пониманием музыкальной темы (или между желанием сказать, что это предложение нечто означает, и желанием сказать, что этот цветовой образец говорит нечто), ясно показывают, что дело обстоит не так, как если бы вы опознали какую-то общую черту (возможно, постижимости) и что вы должны быть способны сообщить нам, что она собой представляет. В этом не больше смысла, чем спросить меня, о чем говорит цветовой образец.

Но почему в этой связи люди хотели говорить, например, о «металогике»? «Коричневая книга» объясняет кое-что, но намекает на большее. Кое-что здесь есть о том, как мы пользуемся языком, и о связи языка и мышления (силе доказательства и силе выражений вообще), которая заставляет всё выглядеть так, как если бы опознание языка как языка совершенно отличалось от опознания качества хода в игре. (Как если бы понимание было чем-то находящимся вне знаков; и как если бы для языка требовалось нечто такое, что не проявляется в системе самих знаков.) И в последних разделах «Исследований» он пытается это описать.

Витгенштейн говорил о «действии со знаками». И кто-нибудь мог бы сказать: «Вы заставляете смотреть на это точно так же, как на действие механизма; как на любой другой механизм. И если это всё, что есть (т. е. только механизм), тогда это — не язык». На это нет краткого ответа. Но это — важный вопрос. Таким же является вопрос о том, что мы подразумеваем, например, под «мышлением знаками». Что это такое? Является ли действительно полезным указание на то, что карандашом делаются отметки на бумаге?

На многое из этого можно было бы ответить, указывая, что действия говорить и писать относятся к типам общения с другими людьми. Именно здесь знаки обретают свою жизнь, именно поэтому язык — это не просто механизм.

Но возражение заключается в том, что некто мог бы корректно использовать знаки в «игре» с другими людьми, даже если бы он был «слеп к значению [meaning-blind]». Витгенштейн использовал это выражение по аналогии с выражениями «страдающий дальтонизмом [colour-blind]» и «лишённый музыкального слуха [tone-deaf]». Если я говорю вам неоднозначное слово, например «board», я могу спросить вас, какое значение вы мыслите, когда его слышите, и вы можете сказать, что мыслите комитет, подобный Угольному управлению [Coal Board], или, возможно, вы думаете всего лишь о доске. Разве мы не можем представить себе человека, который не понял бы этот вопрос? Вы только что произнесли слово, вроде этого, но для него оно ничего не значит. И всё-таки он мог бы «реагировать словами» на предложения и другие выражения, с которыми он сталкивается, а также на ситуации, и реагировать корректно. Или мы не можем это себе представить? Я полагаю, что Витгенштейн не был уверен в этом. Если человек «слеп к значению», разве имеется какая-либо разница в том, как он употребляет язык? Разве постижение значения не выпадает за пределы использования языка?

В последнем вопросе есть нечто ошибочное, какая-то погрешность заключена в самой его постановке. Но, по-видимому, он показывает, что в нашем понимании того, как используется язык, остаются какие-то неясности.

Или, опять же, если мы просто признаём, что знаки связаны с общением между людьми, то что мы скажем, например, о роли «озарения» в математике и обнаружении доказательств?

Пока остаются подобные затруднения, люди всё ещё будут полагать, что должно быть нечто подобное интерпретации. Они всё ещё будут думать, что если это — язык, то он должен обозначать нечто для меня. И так далее. И по этой причине (чтобы попытаться понять, что представляют собой эти затруднения) Витгенштейну было необходимо вникнуть в целостную сложную проблему «видения чего-то как чего-то» так, как он это делал.

И здесь метод должен быть несколько иным. С помощью языковых игр г этим было не справиться.

В тексте «Голубой книги», принадлежащем м-ру П. Сраффе, было обнаружено несколько разночтений по сравнению с первым изданием. За исключением изменений, внесенных в первом издании на с. 1 и 17, они отклонены нами, так как не меняют смысла и по большей части имеют отношение лишь к пунктуации или грамматике.

Текст во втором издании не изменен, добавлен только указатель.