Голубой молоточек. Охота за сокровищами.

Крутой детектив США

Росс Макдональд

ГОЛУБОЙ МОЛОТОЧЕК

Крутой детектив США. Выпуск 9: Сборник Романы:

Пер. с англ. А. Иванова, И. Сендерихиной -

СПб.: МП РИЦ «Культ-информ-пресс»,1995. - 272 с. — (Выпуск 9).

ISBN 5-8392-0092-1

Аннотация

Росс Макдональд

ГОЛУБОЙ МОЛОТОЧЕК

I

До частной резиденции я доехал дорогой, заканчивавшейся на вершине горы автостоянкой. Выйдя из машины, полюбовался на раскинувшийся внизу город с возвышавшимися башнями миссии и зданием суда, наполовину погруженным в туманные и дымные испарения. По другую сторону холма, среди разбросанных там и сям островков, протянулся канал.

Единственным звуком, доносившимся до моих ушей, не считая тихого жужжания автострады, с которой я недавно свернул, был стук отбиваемого теннисного мяча. Корт, окруженный высокой проволочной сеткой, находился по соседству с боковой стеной дома. Коренастый мужчина в шортах и парусиновой шляпе играл с подвижной блондинкой. Сосредоточенность, с которой они передвигались на ограниченном пространстве, чем-то напоминала прогуливающихся по тюремному двору заключенных.

Мужчина пропустил несколько ударов подряд, после чего соблаговолил заметить мое присутствие. Прервав игру, он повернулся спиной к партнерше и подошел с ограждению:

— Мистер Лью Арчер?

Я утвердительно кивнул головой.

— Вы опоздали.

— С трудом отыскал вашу дорогу.

— Нужно было спросить у кого-нибудь в городе. Все знают, где живет Джек Баймейер. Даже приземляющиеся здесь самолеты используют мой дом как ориентир.

Нетрудно было догадаться о причинах этого: здание представляло собой могучий массив из белого камня и красной черепицы, возведенный в самой высокой точке Санта-Тересы. Выше были только громоздившиеся по ту сторону города холмы и круживший в безоблачном октябрьском небе ястреб.

К нам приблизилась партнерша Баймейера. Она выглядела значительно моложе, чем он. Мне показалось, что взгляд, которым я окинул ее лицо и фигуру зрелой, стареющей женщины, привел ее в сильнейшее замешательство. Баймейер не счел нужным представить меня, мне пришлось сделать это самому.

— А меня зовут Рут Баймейер. Вы наверняка не откажетесь чего-нибудь выпить, мистер Арчер. Я, во всяком случае, сделаю это с огромным удовольствием.

— Не будем играть в гостеприимство, — бесцеремонно объявил Баймейер. — Этот человек приехал по делу.

— Я знаю. Ведь это мою картину украли.

— Если ты не имеешь ничего против, Рут, я сам изложу суть дела.

Он проводил меня в дом; его жена шла за нами на некотором расстоянии. Внутри была приятная прохлада, но вскоре я отчетливо почувствовал тяжесть давивших на меня стен. Резиденция скорее напоминала общественное здание, чем жилой дом, — это было место наподобие тех, где уплачивают налоги или получают развод.

Мы медленно пересекли огромных размеров гостиную, и Баймейер показал мне белую стену, на которой виднелись лишь два крюка, некогда поддерживавших картину.

Я вытащил блокнот и авторучку:

— Когда она была похищена?

— Вчера.

— То есть вчера я заметила ее отсутствие, — вмешалась хозяйка дома. — Но я не каждый день захожу в этот зал.

— Картина была застрахована?

— Отдельного полиса на нее нет, — ответил Баймейер. — Хотя, разумеется, все в этом доме так или иначе застраховано.

— Сколько она могла стоить?

— Думаю, тысячи две.

— Значительно дороже, — возразила Рут. — По крайней мере раз в пять-шесть больше. Цены на Чентри сильно выросли.

— Я и не знал, что ты за ними следишь, — подозрительным тоном отозвался Баймейер. — Значит, десять или двенадцать тысяч? Разве ты столько заплатила за эту картину?

— Я не скажу тебе, сколько заплатила за нее. Я покупала на собственные деньги.

— Тебе непременно нужно было это делать, даже не посоветовавшись со мной? А я думал, у тебя уже прошло помешательство на почве Чентри.

Она замерла.

— Твое замечание неуместно. Я не видела Ричарда Чентри уже тридцать лет. Он не имеет никакого отношения к покупке картины.

— Так, по крайней мере, ты утверждаешь.

Рут Баймейер бросила на мужа короткий пронзительный взгляд, словно выиграла у него очко в игре значительно более трудной, чем теннис:

— Ты ревнуешь к мужчине, которого уже нет в живых. Он саркастически засмеялся:

— Все это вздор по двум причинам. Во-первых, я не ревнив, а во-вторых, не верю, что его нет в живых.

Они разговаривали так, будто забыли о моем присутствии, но я все же подозревал, что они помнили о нем. Просто мне была отведена роль арбитра, перед которым они могли вести свой давнишний спор, не опасаясь, что он может привести к прямому столкновению. Баймейер, несмотря на возраст, вел себя и говорил как человек, способный к физическому насилию, а мне уже прискучила роль пассивного наблюдателя.

— Кто такой этот Ричард Чентри?

Женщина посмотрела на меня с изумлением:

— Вы в самом деле никогда не слышали о нем?

— О нем никогда не слышала большая часть населения земного шара, — язвительно заметил Баймейер.

— Это неправда. Он был знаменит уже к моменту своего исчезновения, а тогда ему не было и тридцати.

В голосе миссис Баймейер слышались нежность и печаль. Я посмотрел на лицо ее мужа. Оно побагровело от гнева, в глазах вспыхнуло бешенство. Я сделал шаг, встав между ними, и повернулся лицом к женщине:

— Откуда исчез Ричард Чентри?

— Отсюда, — ответила она. — Из Санта-Тересы.

— Давно?

— Более двадцати пяти лет назад. Просто он решил все бросить. Как следовало из его прощального письма, он отправился на поиски новых горизонтов.

— Прощальное письмо он оставил вам?

— Нет, жене, а она опубликовала его. Я никогда не видела Ричарда Чентри со времен нашей молодости в Аризоне.

— Но я бы не сказал, что ты не старалась его встретить, — вмешался муж. — Ты хотела, чтобы я, выйдя на пенсию, поселился здесь, потому что это город Чентри. И ты велела выстроить этот дом возле его виллы.

— Это неправда, Джек. Ты сам пожелал построить его в этом месте. Я просто согласилась, и тебе отлично это известно.

Румянец на его щеках внезапно уступил место бледности, а в глазах отразилось отчаяние, когда он осознал, что его подвела память.

— Я уже ни в чем не уверен, — проговорил он голосом старого человека и вышел из комнаты.

Жена двинулась следом за ним, но потом раздумала и остановилась возле окна. Лицо ее было сосредоточенно.

— Мой муж страшно ревнив.

— Поэтому он меня и вызвал?

— Он вызвал вас потому, что я его попросила. Я хочу вернуть мою картину. Это единственное произведение Ричарда Чентри, которое у меня есть.

Я присел на подлокотник клубного кресла и вновь вынул блокнот:

— Вы можете ее описать?

— Это портрет молодой женщины, написанный в довольно традиционной манере. Краски резкие и контрастные — излюбленные цвета индейцев. У нее светлые волосы и черно-красная шаль. Ричард находился тогда под сильным влиянием индейского искусства.

— Картина относится к раннему периоду?

— В общем-то я и сама не знаю. Человек, у которого я ее купила, не мог определить время написания.

— Почему вы думаете, что это подлинник?

— Думаю, я могу судить об этом по ее внешнему виду. Продавец также гарантировал ее подлинность. Он был другом Ричарда еще со времен Аризоны. Он лишь недавно поселился в Санта-Тересе. Его зовут Пол Граймс.

— У вас есть фотография картины?

— У меня нет, но у Граймса есть. Уверена, что он разрешит вам посмотреть. У него небольшая галерея в центре города.

— Может, будет лучше, если я сначала поговорю с ним. Могу я позвонить от вас?

Она провела меня в комнату, где за старым письменным столом сидел ее муж. Поцарапанная дубовая облицовка боковин стола странным образом контрастировала с изысканными деревянными панелями из индейского дуба, покрывавшими стены. Баймейер не повернул головы в нашу сторону. Он пристально вглядывался в висевшую над столом фотографию, сделанную с самолета. На ней была изображена самая глубокая дыра, которую мне только приходилось видеть.

— Это моя медная шахта, — с мрачной гордостью объявил он.

— Я всегда терпеть не могла эту фотографию, — сказала его жена. — Мне бы хотелось, чтобы ты ее снял.

— Благодаря ей у тебя есть этот дом, Рут.

— Наверное, я должна чувствовать себя счастливицей. Ты ничего не имеешь против того, чтобы мистер Арчер позвонил отсюда?

— Пожалуйста, избавь меня от этого. Я решительно против. В доме, стоящем четыреста тысяч долларов, должен же быть хоть какой-то угол, где человек может спокойно посидеть.

Сказав это, он резко поднялся с места и вышел из комнаты.

2

Рут Баймейер прислонилась к дверному косяку, демонстрируя очертания своей фигуры. Она была уже далеко не первой молодости, но теннис и, возможно, злость помогли ей сохранить стройность.

— Ваш муж всегда ведет себя подобным образом?

— Не всегда. Но последнее время у него нервы в ужасном состоянии.

— Это имеет отношение к пропаже картины?

— Это лишь одна из причин.

— Каковы же остальные?

— В общем-то их тоже можно связать с картиной. — Она немного помолчала, видимо колеблясь. — Наша дочь Дорис учится в университете и начала там общаться с людьми, которые кажутся нам неподходящей для нее компанией. Вы понимаете, что я имею в виду.

— Сколько лет Дорис?

— Двадцать. Она на втором курсе.

— Дорис живет дома?

— К сожалению, нет. Она переехала в прошлом месяце, в начале осеннего семестра. Мы подыскали ей квартиру в городке рядом с университетом. Разумеется, я хотела, чтобы она оставалась дома, но Дорис заявила, что у нее такое же право на личную жизнь, как у Джека и у меня. Она всегда очень критически относилась к тому, что Джек пьет. Да и к тому, что это делаю я, если уж быть полностью откровенной.

— Дорис употребляет наркотики?

— Кажется, нет. Во всяком случае она не наркоманка. — Некоторое время она молчала, очевидно, стараясь представить себе жизнь дочери. Лицо ее выражало тревогу. — Я не очень-то высокого мнения о некоторых людях, с которыми она знается.

— Вы имеете в виду каких-то конкретных лиц?

— Есть там один парень, Фрэд Джонсон, которого она как-то привела домой. Откровенно говоря, его и парнем-то назвать трудно — ему уже лет тридцать. Один из вечных студентов, которые вертятся возле университета, потому что им нравится его атмосфера, а может быть, и легкие заработки.

— Вы подозреваете, что это он украл картину?

— Так однозначно я бы утверждать не решилась. Но он интересуется искусством, является научным сотрудником здешнего музея и посещает лекции на эту тему. Он слышал о Ричарде Чентри. У меня такое впечатление, что он много о нем знает.

— Ну, наверное, то же самое можно сказать обо всех студентах-искусствоведах.

— Наверное, вы правы. Но Фрэд Джонсон проявил необычайный интерес к этой картине.

— Вы можете мне его описать?

— Попробую.

Я еще раз достал блокнот и облокотился на письменный стол. Миссис Баймейер села на вращающийся стул и повернулась ко мне.

— Цвет волос?

— Рыжеватый блондин. Довольно длинные волосы. На макушке уже слегка редеющие. Но он компенсирует это за счет усов. У него такие длинные, щетинистые усы, напоминающие сапожную щетку. Зубы в скверном состоянии. Нос чересчур длинный.

— А глаза? Голубые?

— Скорее, зеленоватые. Откровенно говоря, именно они меня и беспокоят больше всего. Он никогда не смотрит прямо на собеседника, во всяком случае, когда разговаривает со мной.

— Он высокого роста?

— Среднего. Довольно худощавый. В общем-то его можно даже назвать интересным, если кому-то нравятся мужчины подобного типа.

— Например, Дорис?

— Боюсь, что да. Ей нравится Фрэд Джонсон — намного больше, чем мне бы этого хотелось.

— А Фрэду понравилась эта пропавшая картина?

— Больше чем понравилась. Он был просто очарован ею и уделял ей значительно больше внимания, чем моей дочери. У меня создалось впечатление, что он приходит сюда полюбоваться картиной, а не встретиться с Дорис.

— Он что-нибудь говорил на этот счет?

Миссис Баймейер, видимо, колебалась.

— Сказал, что картина похожа на одну из работ Чентри, написанных по памяти. Я спросила, что это значит, и он объяснил, что, очевидно, она написана не с модели, а позднее, по воспоминаниям. Он придерживался мнения, что как раз это придает картине уникальность и особую ценность.

— Он не говорил о ее возможной стоимости?

— Он поинтересовался, сколько я за нее заплатила. Но я не хотела ему говорить — это моя маленькая тайна.

— Я умею хранить тайны.

— Я тоже. — Она выдвинула верхний ящик стола и вытащила оттуда телефонную книгу. — Вы ведь собирались звонить Полу Граймсу, не так ли? Только не пытайтесь вытянуть из него эту цену. Он поклялся мне, что сохранит ее в тайне.

Я выписал номер телефона Граймса и адрес его галереи, расположенной в центре города, после чего набрал номер. В трубке послышался немного экзотический гортанный женский голос. Женщина сказала, что в данную минуту мистер Граймс разговаривает с клиентом, но скоро освободится. Я назвал свою фамилию, и предупредил, что заеду немного позже.

— Пожалуйста, не говорите ей обо мне, — лихорадочно прошептала мне на ухо Рут Баймейер.

— Кто это такая? — спросил я, положив трубку.

— Ее зовут Паола. Она называет себя его секретаршей, но мне кажется, у них более интимные отношения.

— Откуда у нее этот акцент?

— Она из Аризоны. Наполовину индеанка.

Я бросил взгляд на дыру, которую Джек Баймейер проделал в аризонском ландшафте.

— Кажется, это дело имеет много общего с Аризоной. Вы ведь говорили, что Ричард Чентри оттуда?

— Да. Мы все оттуда родом. И все в конце концов осели здесь, в Калифорнии.

Ее голос был лишен всякого выражения и не свидетельствовал ни о привязанности к штату, который она покинула, ни об особой симпатии к штату, в котором жила теперь. В нем чувствовалась лишь горечь.

— Почему вы переехали в Калифорнию?

— Вы, наверное, вспомнили о том, что сказал мой муж: что здесь жил Дик Чентри и именно поэтому я захотела здесь поселиться.

— А это не так?

Думаю, в этом есть крупица правды. Дик был единственным хорошим художником, которого я знала. Я была в восторге от возможности поселиться в городе, где были созданы его лучшие вещи. Вы знаете, он сделал все это в течение семи лет, а затем исчез.

— Когда это случилось?

— Если вас интересует точная дата, могу сказать: четвертого июля пятидесятого года.

— Вы уверены, что он сделал это по собственной воле? Что его не убили и не похитили?

— Это исключено. Не забывайте, он оставил письмо для жены.

— Она по-прежнему живет здесь?

— Как ни в чем не бывало. Вы можете увидеть ее виллу из нашего дома, сразу же за тем ущельем.

— Вы ее знаете?

— Мы были хорошо знакомы во времена нашей юности. Но между нами никогда не было близкой дружбы. Со времени нашего переезда мы с ней почти не видимся. А почему вы спрашиваете об этом?

— Я бы хотел увидеть письмо, которое оставил ей муж.

— У меня есть копия. Их продают в здешнем музее.

Она ненадолго вышла и вернулась с письмом, вставленным в серебряную рамку. Остановившись передо мной, прочла текст. Ее губы шевелились, словно она читала молитву. Затем неохотно передала мне письмо. Оно было отпечатано на машинке — за исключением подписи — и имело дату: Санта-Тереса, 4 июля 1950. Текст был следующий:

«Дорогая Фрэнсин!

Это мое прощальное письмо. Сердце мое разрывается, но я должен тебя покинуть. Мы часто разговаривали с тобой о необходимости открытия новых горизонтов, за которыми я мог бы обнаружить свет, неизвестный ранее. Это восхитительное побережье и его история уже сказали мне все, что могли сказать, — так же, как некогда Аризона.

Но, подобно Аризоне, история эта слишком нова и коротка, чтобы удовлетворить тем высоким требованиям, которые я ставлю перед собой и для которых создан. Я должен искать в другом месте более глубокой и непроницаемой темноты, более пронзительного света. Подобно Гогену, я решил искать их в одиночестве, поскольку стремлюсь исследовать не только внешний мир, но и глубину собственной души со всеми ее потайными уголками.

Я не беру с собой ничего, кроме того, что на мне, своего таланта и воспоминаний о тебе. Дорогая жена, дорогие друзья, прошу вспоминать обо мне добрым словом и пожелать мне удачи. Я просто совершаю то, для чего предназначен.

Ричард Чентри».

Я вернул Рут Баймейер письмо в рамке, которое она прижала к груди:

— Чудесное, правда?

— Не уверен. Зависит от точки зрения. Для жены Чентри, вероятно, оно было большим ударом.

— Мне кажется, она довольно спокойно его перенесла.

— А вы когда-нибудь разговаривали с ней на эту тему?

— Нет. Не разговаривала. — Ее резкий тон убедил меня, что ее не связывают с миссис Чентри узы дружбы. — Но похоже, вся эта унаследованная слава приносит ей много радости. Не говоря уже о деньгах, которые он ей оставил.

— А не имел ли Чентри склонности к самоубийству? Не говорил ли когда-нибудь о желании лишить себя жизни?

— Ну что вы! — Она немного помолчала, после чего продолжила: — Не забывайте, я знала Дика во времена его ранней молодости. А сама была еще моложе. По правде говоря, я не видела его и не разговаривала с ним более тридцати лет. Но я почему-то верю, что он жив. — Сказав это, она прикоснулась к своему бюсту, как бы желая подчеркнуть, что по крайней мере в ее сердце он жив. На верхней губе у нее выступили капельки пота; она вытерла их тыльной стороной ладони. — Боюсь, наш разговор немного выбил меня из колеи. Прошлое неожиданно появляется словно из-под земли и бьет тебя обухом по голове. И как раз в тот момент, когда я уже совсем было обрела уверенность в своем самообладании… С вами это никогда не случается?

— Днем очень редко. А вот ночью, перед тем как заснуть…

— Вы не женаты? — быстро сделала вывод она.

— Был женат лет двадцать пять назад.

— Ваша жена жива?

— Надеюсь.

— А вы не пытались узнать?

— Последнее время — нет. Я предпочитаю разузнавать подробности о жизни других людей. Сейчас, например, мне бы хотелось переговорить с миссис Чентри.

— Не думаю, чтобы это было необходимо.

— И все же я попробую. Может быть, это поможет мне лучше уяснить фон всего этого дела.

Лицо моей собеседницы застыло, приобретя выражение крайнего неодобрения.

— Но ведь мне нужно только, чтобы вы разыскали мою картину.

— И кажется, вы не прочь проинструктировать меня, как мне лучше этого добиться. Я уже пробовал сотрудничать таким образом с другими клиентами, но должен вам сказать, результаты были не самые лучшие.

— О чем вы хотите говорить с Фрэнсин Чентри? Вы ведь знаете теперь, что она, собственно говоря, не принадлежит к нашим друзьям.

— Я могу иметь дело исключительно с вашими друзьями?

— Я не то хотела сказать. — Она немного помолчала. — Вы ведь намерены поговорить со многими людьми, не так ли?

— С теми, в ком возникнет необходимость. Дело кажется мне более сложным, чем вы полагаете. Оно может занять много дней и стоить несколько сот долларов.

— Средства нам это позволяют.

— Не сомневаюсь. Но не вполне уверен в намерениях вашего мужа.

— Можете не опасаться. Если он вам не заплатит, я заплачу сама.

Она вывела меня из дома и показала, где находится вилла миссис Чентри. Это была постройка в неоиспанском стиле, с башенками, многочисленными пристройками и большой оранжереей. Она находилась немного ниже вершины холма, на котором мы стояли, по другую сторону ущелья, разделявшего два владения подобно глубокой ране в земле.

3

После непродолжительных поисков я разыскал дорогу, ведущую к мосту через ущелье, и припарковал машину перед домом миссис Чентри. Мужчина мощного телосложения, с крючковатым носом отворил дверь, прежде чем я успел постучать.

Он вышел из дому и закрыл ее за собой.

— Чем могу служить? — У него были внешность и тон доверенного слуги.

— Я бы хотел увидеться с миссис Чентри.

— Ее нет дома. Хотите что-нибудь передать?

— Я бы предпочел лично переговорить с ней.

— О чем?

— Об этом я скажу ей сам, ладно? Если вы сообщите, где она находится.

— Думаю, что в музее. Сегодня день ее дежурства.

В первую очередь я решил навестить антиквара по имени Пол Граймс. Вдоль побережья я доехал до нижней части города. По воде скользили яхты с белыми парусами, а в воздухе носились чайки, словно их маленькие летучие отражения. Повинуясь какому-то безотчетному импульсу, я остановился и снял комнату в мотеле, стоящем у самого залива.

Нижняя часть города представляла собой запущенный приморский квартал, охватывающий около десятка улиц. Его неряшливые обитатели околачивались на главной улице или стояли, подпирая двери лавчонок, торгующих разной дешевкой.

Я свернул в боковую улочку и отыскал галерею Пола Граймса, втиснутую между винным магазинчиком и вегетарианским рестораном. Выглядела она не слишком представительно — фасад здания был облицован какими-то жалкого вида каменными плитками; на верхнем этаже, очевидно, разместилась частная квартира. Золотая надпись на витрине гласила: «Пол Граймс. Картины и художественные изделия». Я остановил машину у края тротуара.

Открывая дверь, я услышал тихий звон висевшего над ней колокольчика. Скромность обстановки призваны были маскировать крашеные экраны и драпировки из серого полотна. На них висело несколько картин, художественная ценность которых показалась мне сомнительной. За стоявшим у стены небольшим письменным столом сидела ярко одетая темноволосая женщина и старательно делала вид, что поглощена работой.

У нее были глубоко посаженные карие глаза, широкие скулы и внушительный бюст. Волосы ее были цвета воронова крыла. Она была красива и очень молода.

— Мистер Граймс ждет меня, — сказал я, назвав свою фамилию.

— Мне очень жаль, но ему пришлось уйти.

— Когда он вернется?

— Этого он мне не сказал. Кажется, он уехал по какому-то делу за город.

— Вы его секретарша?

— Можно меня назвать и так. — Она улыбнулась, ее улыбка напомнила блеск наполовину обнаженного клинка. — Это вы звонили по поводу какой-то картины?

— Да.

— Я могу показать вам несколько произведений. — Она протянула руку в сторону выставленных картин. — Здесь преимущественно абстрактная живопись, но у нас есть несколько картин с фигуративной живописью.

— У вас есть какие-нибудь работы Ричарда Чентри?

— Нет, думаю, что нет.

— Мистер Граймс продал картину Чентри мистеру и миссис Баймейер. Они сказали мне, что я могу увидеть ее фотографию.

— Мне об этом ничего не известно.

Она развела руками; они у нее были округлые, смуглые, поросшие легким пушком.

— Вы не можете дать мне домашний адрес мистера Граймса?

— Он живет над магазином. Но сейчас его нет дома.

— Когда, по-вашему, он вернется?

— Понятия не имею. Иногда он уезжает на целую неделю; он не говорит мне куда, а я не спрашиваю.

Я поблагодарил ее и вошел в соседний винный магазинчик. Стоявший за прилавком чернокожий мужчина средних лет спросил, чем может быть полезен.

— Мне бы хотелось спросить у вас кое о чем. Вы знаете мистера Граймса?

— Кого? — переспросил он.

— Пола Граймса. У него магазин с картинной галереей.

— Это такой пожилой, с козлиной бородкой? — Он сделал жест рукой. — Он еще носит белое сомбреро?

— Да, кажется, тот самый.

Он отрицательно покачал головой:

— Не могу утверждать, что я его знаю. По-моему, он не пьет. Во всяком случае, никогда не дал мне заработать ни цента.

— А его девушка?

— Раз или два она купила у меня шесть банок пива. Кажется, ее зовут Паола. Вы не думаете, что в ней течет индейская кровь?

— Я бы этому не удивился.

— Так мне показалось. Он заметно оживился. — Видать, шустрая девчонка. Не понимаю, как тип в его возрасте может удержать ее при себе.

— Я тоже не понимаю. Мне бы хотелось знать, когда вернется мистер Граймс. — Я положил на прилавок две долларовые банкноты поверх своей визитной карточки. — Я могу позвонить вам?

— Почему бы и нет?

После этого я доехал по главной улице до скромного белого здания, в котором помещался музей. Молодой человек, стоявший у двери-вертушки, сообщил мне, что Фрэд Джонсон вышел из музея около часа назад.

— Вы хотите с ним увидеться по личному вопросу? Или это имеет отношение к музею?

— Я слышал, что его интересует художник по имени Ричард Чентри.

Его лицо немного оживилось.

— Мы все им интересуемся. Вы приезжий?

— Да, я из Лос-Анджелеса.

— А вы видели нашу постоянную экспозицию работ Чентри?

— Еще нет.

— Вы явились как раз вовремя. Сейчас здесь миссис Чентри. Она уделяет нам один день в неделю.

В первом зале, через который мы прошли, стояли какие-то безмятежные классические скульптуры; второй зал имел совершенно иной характер: картины, которые я там увидел, напоминали окна в другой мир, — вроде тех окон, сквозь которые исследователи джунглей наблюдают по ночам за жизнью животных. Но животные на картинах Чентри, казалось, преображались в людей. А может, это люди преображались в животных.

Женщина, вошедшая в зал через дверь за моей спиной, ответила на мой немой вопрос:

— Это так называемые картины о Сотворении мира… Они представляют собой исполненную воображения концепцию художника относительно эволюции. Они относятся к периоду первого большого взрыва его творческой фантазии. Это может показаться невероятным, но он нарисовал их в течение шести месяцев.

Я обернулся, чтобы посмотреть на нее. Несмотря на консервативный стиль одежды и слегка аффектированную манеру выражаться, от нее так и веяло силой и решительностью. Блеск коротко остриженных седеющих волос, казалось, излучал неукротимую энергию.

— Вы миссис Чентри?

— Да. — Видимо, ей было приятно, что я слышал о ней. — Вообще-то говоря, мне бы не следовало здесь находиться — сегодня вечером у меня прием. Но я не могу не явиться в музей в день своего дежурства.

Она подвела меня к стене, на которой висел цикл работ с женскими фигурами. Одна из них обратила мое внимание. Молодая женщина сидела на камне, частично прикрытом шкурой буйвола, в которую были укутаны ее бедра. Великолепная грудь и руки девушки были обнажены; над ней, в глубине, подвешенная в пространстве, виднелась огромная бычья голова.

— Он назвал ее «Европа», — сказала миссис Чентри.

Я повернулся к ней. Она стояла улыбаясь. Я снова обратил взгляд на девушку, изображенную на картине.

— Это вы?

— В определенном смысле. Я часто ему позировала. Некоторое время мы испытующе смотрели друг на друга. Она была моего возраста, может быть, немного моложе, но под ее голубым платьем по-прежнему чувствовалось упругое тело Европы. Я подумал, что склонило ее водить посетителей по выставке работ Чентри — внутренняя потребность, гордость за мужа или обыкновенное тщеславие?

— Вы когда-нибудь раньше видели его картины? У меня такое впечатление, что они вас сильно потрясли.

— Действительно. Так оно и есть.

— Его произведения всегда оказывают такое действие на людей, которые видят их впервые. Можно узнать, что заставило вас заинтересоваться ими?

Я объяснил, что являюсь частным детективом, которому Баймейеры поручили вести расследование по делу о похищении их картины. Мне хотелось посмотреть, как она отреагирует на мои слова.

Несмотря на макияж, ее лицо заметно побледнело.

— Баймейеры невежды. Картина, которую они купили у Пола Граймса, — подделка. Он предлагал мне купить ее задолго до того, как показал им, но я даже не захотела к ней прикоснуться. Это явная попытка подражать стилю, от которого Ричард давно отошел.

— Как давно?

— Лет тридцать назад. Этот стиль относится к его аризонскому периоду. Не исключено, что Пол Граймс сам нарисовал эту картину.

— Значит, Граймс человек с дурной репутацией? Признаюсь, я немного переборщил с этим вопросом.

— Я не могу рассуждать о его репутации ни с вами, ни с кем бы то ни было. Он был другом и учителем Ричарда еще в Аризоне.

— Но не вашим другом?

— На эту тему я бы не хотела говорить. Пол помог моему мужу в тот момент, когда помощь имела для него значение. Но с течением лет люди меняются. Все меняется. — Она оглянулась по сторонам, мимолетно посмотрев на картины мужа, словно и они внезапно сделались чужими, как наполовину позабытые обрывки сновидений. — Я стараюсь сохранить репутацию моего мужа, следить за подлинностью его произведений. Многие хотели бы сделать состояние на его творчестве.

— А Фрэд Джонсон не относится к таким людям?

Казалось, мой вопрос застал ее врасплох. Она покачала головой; при этом ее волосы качнулись, как мягкий серый колокол.

— Фрэд очарован творчеством моего мужа. Но я бы не сказала, что он стремится на нем заработать. — Она немного помолчала. — Рут Баймейер подозревает его в краже своей паршивой картины?

— Его имя упоминалось.

— Но это же абсурд! Даже если бы Фрэд оказался нечестным человеком, в чем я сомневаюсь, у него слишком хороший вкус, чтобы его можно было надуть такой жалкой подделкой.

— И все же я бы хотел с ним поговорить. Вы случайно не знаете его адрес?

— Я могу узнать. — Она вошла в служебную комнату и скоро вернулась. — Фрэд живет с родителями на Олив-стрит, две тысячи двадцать четыре. Будьте с ним помягче. Он очень впечатлительный юноша и большой энтузиаст Чентри.

Я поблагодарил ее за информацию, а она меня — за интерес к творчеству мужа. Мне показалось, что она играет очень сложную роль, являясь одновременно рекламным агентом, хранительницей реликвий и кем-то еще.

4

Дом Джонсонов стоял в ряду деревянных четырехэтажных зданий, построенных, если не ошибаюсь, в начале века. Оливковые деревья, давшие название улице, были еще старше. Их листья отливали в солнечных лучах матовым серебром.

Это был квартал второразрядных гостиниц, частных домов, врачебных кабинетов и зданий, частично приспособленных под конторы. У меня сложилось впечатление, что построенная в самом центре города современная больница — окна придавали ей сходство с гигантскими сотами — поглотила значительную часть жизненных сил этого квартала.

Дом Джонсонов пребывал в еще более запущенном состоянии, чем другие здания. Некоторые доски уже начали отставать, краска на стенах давно облупилась. Он стоял, серый, высокий, посреди небольшого садика, поросшего пожелтелой травой и сорняками.

Я кулаком постучал в дверь, снабженную заржавевшей сеткой от насекомых. Дом медленно, нехотя начинал пробуждаться к жизни: на лестнице послышались тяжелые, шаркающие шаги.

Толстый пожилой мужчина отворил дверь и уставился на меня сквозь металлическую сетку. У него были седые сальные волосы и короткая растрепанная борода.

— В чем дело? — спросил он недовольным тоном.

— Я бы хотел повидаться с Фрэдом.

— Не знаю, дома ли он. Я тут было задремал. — Он наклонился ко мне, приблизив лицо к сетке, и я почувствовал запах винного перегара. — А что вам нужно от Фрэда?

— Хочу поговорить с ним.

Он смерил меня с ног до головы взглядом своих маленьких, налитых кровью глаз.

— О чем вы собираетесь с ним говорить?

— Я бы предпочел сказать ему об этом сам.

— Скажите лучше мне. Мой сын — очень занятой молодой человек. Его время ценно. Он эксперт. — Последнее слово он произнес с нескрываемым восторгом.

Я пришел к выводу, что у старика кончились запасы вина и он не прочь сорвать с меня малую толику. Из-за лестницы вышла какая-то женщина в форме медсестры. Движения ее были исполнены достоинства, но голос оказался пискливым и детским.

— Я поговорю с этим господином, Джерард. Тебе не обязательно морочить свою бедную голову делами Фрэда.

Она прикоснулась ладонью к его заросшей щеке, проницательно заглянула в глаза, словно врач, ставящий диагноз, и легким шлепком отправила старика прочь. Не вступая в препирательства, он покорно направился в сторону лестницы.

— Меня зовут Сара Джонсон, — объявила она. — Я мать Фрэда.

Ее зачесанные назад седеющие волосы открывали лицо, выражение которого, как и у мужа, скрывалось под жировой маской. Белый халат, тесно облегающий массивную фигуру, был, однако, чист и опрятен.

— Фрэд дома?

— Кажется, нет. — Поверх моего плеча она глянула на улицу. — Не видно его машины.

— А когда он будет?

— Трудно сказать. Фрэд учится в университете. — Она огласила этот факт таким тоном, словно в нем заключалась вся соль ее жизни. — Часы занятий постоянно меняются, а кроме того, он еще по совместительству подрабатывает в музее. Его часто туда вызывают. Я могу быть чем-нибудь вам полезна?

— Возможно. Могу я войти?

— Я выйду к вам сама, — решительно отозвалась она. — Наш дом ужасно выглядит. С тех пор как я возобновила работу, у меня нет времени содержать его в порядке.

Она извлекла массивный ключ, торчавший в замке изнутри, и, выйдя, заперла дверь снаружи. У меня возникло подозрение, что на время запоя она запирает мужа в доме.

Затем миссис Джонсон вместе со мной спустилась с крыльца и окинула взглядом облупившийся фасад.

— Снаружи на него тоже не стоит смотреть. Но делать нечего. Он принадлежит клинике, как и все остальные дома. На будущий год их собираются сносить. Вся эта сторона улицы будет переоборудована под автостоянку. — Она вздохнула. — Где мы будем жить — одному Богу известно. Квартирная плата постоянно растет, а мой муж, в сущности, инвалид.

— Я очень сожалею.

— Это вы по поводу Джерри? Да, я тоже сожалею. Когда-то он был сильным, крепким мужчиной. Но некоторое время назад перенес сильное нервное потрясение — еще в войну — и так и не пришел в себя. Ну и конечно, чересчур много пьет. Впрочем, не он один, — добавила она задумчиво.

Мне нравилась открытость этой женщины, хотя она производила впечатление человека жесткого и сурового. Мне вдруг пришла в голову смутная мысль: почему мужья медсестер столь часто становятся инвалидами?

— Итак, могу я узнать, в чем дело? — спросила она уже другим тоном.

— Собственно, никакого особого дела нет. Просто мне хотелось побеседовать с Фрэдом.

— О чем?

— Об одной картине.

— Ну что ж, это его профессия. Фрэд может сказать вам о картинах все, что вы захотели бы узнать. — Внезапно миссис Джонсон оставила эту тему, будто она вселяла в нее тревогу, и спросила уже иным, тихим и неуверенным голосом: — У Фрэда какие-то неприятности?

— Надеюсь, что нет, мэм.

— Я тоже на это надеюсь. Фрэд — порядочный мальчик. Он всегда таким был, я знаю. Ведь я его мать. — Она окинула меня долгим, подозрительным взглядом: — Вы полицейский?

Когда был помоложе, я работал в полиции, и вероятно, человек, одаренный нюхом на представителей власти, мог и сейчас это заметить, но на сей случай я припас соответствующую историю.

— Я журналист и собираюсь писать статью о художнике по имени Ричард Чентри.

Неожиданно она вся будто окаменела, словно почуяла невидимую опасность.

— Понимаю.

— Говорят, ваш сын — специалист по его творчеству?

— Я в этом не разбираюсь, — проговорила она нехотя. — Фрэда интересуют многие художники. Он собирается этим зарабатывать себе на жизнь.

— Он хочет стать владельцем галереи?

— Со временем он мечтает им сделаться. Но для этого нужен капитал. А нам не принадлежит даже дом, в котором мы живем. — Она подняла взгляд на высокое серое здание, будто оно было источником всех ее горестей. Из приютившегося под самой крышей окошка ее муж наблюдал за нами, словно узник из своей камеры. Она сделала открытой ладонью жест, наподобие того, что делают толкатели ядра, и Джонсон снова исчез в темноте. — Меня беспокоит мысль, — сказала она, — что однажды он выпадет из какого-нибудь окна. Бедняга до сих пор страдает от ран, полученных на войне. Иногда, когда они его слишком донимают, он во весь рост растягивается на полу. Я все думаю, не отдать ли мне его снова в госпиталь для инвалидов войны. Но как-то не хватает духа. Здесь, с нами, ему намного лучше. Фрэд и я скучали по нему. А Фрэд относится к тем молодым людям, которые нуждаются в отце.

Ее слова звучали очень нежно, но произнесла она их абсолютно равнодушным тоном, холодно вглядываясь мне в глаза — пытаясь угадать мою реакцию. Я пришел к заключению, что она беспокоится за сына и наспех пытается создать видимость уютного семейного гнездышка.

— Вы не знаете, где бы я мог найти Фрэда?

— Понятия не имею. Он может находиться на территории университета, в музее или в любой точке города. Он очень активен и постоянно где-то бегает. Если все пойдет благополучно, то будущей весной ему предстоит писать дипломную работу. Я уверена, что он ее напишет. — Она несколько раз кивнула головой, но с каким-то мрачным отчаянием — словно билась лбом в стену.

Как бы в ответ на ее слова со стороны больницы показался старый голубой «форд». Приблизившись, он замедлил ход, подъехал к тротуару и остановился сразу же за моим автомобилем. У сидевшего за рулем молодого человека были длинные светло-рыжие волосы и такого же цвета усы.

Краем глаза я заметил, что миссис Джонсон делает едва заметное отрицательное движение головой. Молодой человек нервно заморгал и резким поворотом руля направил еще движущийся автомобиль обратно на проезжую часть, едва не врезавшись при этом в задний бампер моей машины. «Форд» резко набирал скорость, оставляя за собой синеватую струйку дыма.

— Это Фрэд?

— Да, это он, — немного поколебавшись, отозвалась она. — Интересно, куда это его снова понесло?

— Вы сделали ему знак, чтобы он не останавливался.

— Я? Вам показалось.

Я оставил ее и бросился за голубым «фордом». Он на желтый свет выехал на автостраду и повернул направо, в сторону университета. Ожидая, когда погаснет красный сигнал светофора, я наблюдал, как полоска выхлопных газов постепенно растворяется в воздухе, сливаясь с окутывающими квартал дымными испарениями.

Когда зажегся зеленый свет, я поехал в направлении университетского городка, где жила подруга Фрэда, Дорис Баймейер.

5

Университет раскинулся на высоком, врезавшемся в море мысе, основание которого, размытое приливами и отливами, увязло в топком иле. Он был почти со всех сторон окружен водой, и, если смотреть на него с некоторого расстояния, сквозь голубоватую морскую дымку, могло показаться, что перед вами средневековая крепость.

Однако с близкого расстояния постройки отнюдь не производили столь романтичного впечатления. Взглянув на псевдосовременные кубы, прямоугольники и плоскости, можно было догадаться, что жизнь их создателя прошла в проектировании зданий общественного назначения. Сторож на стоянке у ворот сказал мне, что студенческий городок расположен в северной части мыса.

Проезжая по извилистой дороге вдоль университетских строений, я отыскивал глазами Фрэда Джонсона. Вокруг было не много студентов, и все же квартал казался людным и очень оживленным, словно кто-то бросил его на карту в надежде, что он приклеится к ней навсегда.

В студенческом городке царило еще большее оживление, чем в университетском. По узким улочкам сновали одинокие собаки и одинокие студенты. Застройка состояла из киосков с гамбургерами, одноквартирных и двухквартирных домиков, а также доходных домов. «Шербур», в котором проживала Дорис Баймейер, принадлежал к самым крупным из них. Он насчитывал семь этажей и занимал большую часть отрезка улицы между двумя пересекавшими ее переулками.

Мне удалось припарковать машину за автоприцепом, раскрашенным таким образом, что он напоминал деревянный домик на колесах. Голубого «форда» нигде не было видно. Войдя в дом, я поднялся лифтом на четвертый этаж.

Здание было сравнительно новое, но внутри чувствовался неприятный запах, свойственный, как правило, старым и перенаселенным домам. Собственно, это была смесь запахов, оставляемых быстро сменяющимися поколениями жильцов: пот, духи, наркотики и лекарственные травы образовали этот устойчивый букет. Идя по коридору, я слышал доносившуюся из многих квартир музыку, заглушавшую человеческие голоса; эти соперничавшие друг с другом источники звуков, казалось, отражали индивидуальность здания.

Мне пришлось несколько раз постучать в дверь квартиры номер триста четыре. Девушка, отворившая дверь, казалась уменьшенной копией матери. Она была красивее, но выглядела менее решительной и уверенной в себе.

— Мисс Баймейер?

— Да. В чем дело?

Она устремила взгляд в какую-то точку, расположенную прямо над моим левым плечом. Я невольно отвел в сторону корпус и оглянулся, ожидая удара, но там никого не оказалось.

— Можно войти и поговорить с вами?

— Мне очень жаль, но в данный момент я предаюсь медитации.

— В чем же состоит суть вашей медитации?

— Я пока сама толком не знаю. — Она потихоньку рассмеялась и коснулась пальцами висков, приглаживая светлые, прямые, как шелк, волосы. — Еще ничего не пришло в голову. Не материализовалось, понимаете?

Она смахивала на человека, который и сам еще не вполне материализовался. Светлые волосы ее были почти прозрачными; она слегка покачивалась, словно висящая на окне занавеска. Затем потеряла равновесие и тяжело облокотилась о косяк двери.

Я схватил ее за руки и вернул в вертикальное положение. Ладони у нее были холодные, и она казалась немного ошеломленной. Я подумал — что бы это она могла пить, глотать или вдыхать?

Поддерживая, я ввел ее в маленькую гостиную, противоположная дверь которой выходила на балкон. Комната была меблирована весьма скромно, даже убого: несколько жестких стульев, небольшая железная кровать, карточный столик, несколько плетеных циновок. Единственным декоративным элементом была бабочка из красной гофрированной бумаги, натянутой на проволочный каркас. Почти такого же размера, как ее хозяйка, она висела на шнурке, привязанном к вбитому в центр потолка крюку, и медленно поворачивалась вокруг своей оси.

Девушка присела на одну из лежавших на полу циновок и подняла глаза на бумажную бабочку. Прикрыв ноги длинной хлопчатобумажной рубашкой, которая, видимо, составляла ее единственное одеяние, она безуспешно пыталась принять позу лотоса.

— Это ты сделала бабочку, Дорис?

Она отрицательно покачала головой.

— Нет. Я не умею делать такие вещи. Это декорация с моего выпускного бала. Матери пришла идея повесить ее здесь. А я ненавижу эту бабочку. — У меня было такое ощущение, что ее тихий, слабый голос не совпадает с движениями губ. — Я плохо себя чувствую.

Я присел рядом с ней на одно колено:

— Что ты принимала?

— Только несколько таблеток от нервов. Они помогают мне в медитации.

Она снова принялась управляться со своими ногами, пытаясь сложить их в нужном положении. Ступни у нее были грязные.

— А что это за таблетки?

— Такие красные. Всего две. Все из-за того, что со вчерашнего дня у меня не было ни крошки во рту. Фрэд обещал принести мне что-нибудь из дому, но, наверное, мать ему не разрешила. Она не любит меня… Ей хочется, чтобы Фрэд принадлежал только ей одной. — Потом добавила тем же мягким, тихим голосом: — Пусть идет к дьяволу и совокупляется с пауками.

— Ведь у тебя есть собственная мать, Дорис.

Она опустила ступни и села, выпрямив ноги и прикрыв их своей длинной рубахой.

— И что из того?

— Если ты нуждаешься в еде или помощи, почему ты не попросишь у нее?

Она неожиданно резко тряхнула головой, так что волосы упали ей на глаза и губы. Сердитым движением обеих рук она откинула их назад жестом человека, срывающего с лица резиновую маску.

— Мне не нужна такая помощь. Она хочет лишить меня свободы, упрятать в четырех стенах и выкинуть ключ. — Дорис неуклюже приподнялась, встала на колени, и ее голубые глаза очутились вровень с моими. — Вы шпик?

— Ну что ты!

— Правда нет? Она пригрозила, что напустит на меня шпиков. Я почти жалею, что она этого не сделала — я могла бы им порассказать кое о чем. — Она с мстительным удовлетворением кивнула головой, энергично двигая своим нежным подбородком.

— К примеру, о чем?

— К примеру, о том, что единственное, чем они с отцом занимались всю жизнь, были ссоры и скандалы. Они построили этот огромный, мерзкий, отвратительный дом и беспрерывно ели друг друга поедом. Разве что временно не разговаривали друг с другом.

— А из-за чего они ссорились?

— Из-за какой-то Милдред, это в частности. Но главная проблема в том, что они не любили друг друга… и не любят… и из-за этого злятся. И на меня они тоже злились, по крайней мере, так можно было заключить по их поведению. Я не очень отчетливо помню сцену, которая разыгралась, когда я была еще совсем маленькая. Помню только, что они орали друг на друга над моей головой, они были совершенно голые и вопили, как сумасшедшие великаны, а я стояла между ними.

И еще помню, что у него торчал член, наверное, в фут длиной. Она взяла меня на руки, отнесла в ванную и закрыла дверь на ключ, а он выломал дверь плечом. Потом долго ходил с рукой на перевязи. А я, — добавила она тихо, — с тех пор хожу с душой на перевязи.

— Таблетки тебе не помогут.

Она зажмурила глаза и выпятила нижнюю губу, словно ребенок, который вот-вот расплачется.

— Никто не просил вашего совета. Вы ведь шпик, да? — Она втянула носом воздух. — Я чувствую, как от вас воняет грязью. Грязью человеческих тайн.

Я придал своему лицу выражение, которое можно было назвать кривой усмешкой. Девушка была молода и глупа, к тому же немного одурманена, как она сама призналась, наркотиком. Но она была молода, и у нее были чистые волосы. И мне было досадно, что она ощущает вонь от меня.

Поднявшись с пола и слегка ударившись при этом головой о бумажную бабочку, я подошел к двери на балкон и выглянул наружу. В узком промежутке между двумя доходными домами виднелась светлая полоска моря, по которому плыл трехпалубный парусник, подгоняемый легкими порывами ветра.

Когда я снова повернул голову, комната показалась мне темной, словно прозрачный куб тени, наполненный невидимой жизнью. У меня возникло ощущение, что бабочка вдруг ожила и принялась порхать. Девушка поднялась и, пошатываясь, встала под ней.

— Вас прислала моя мать?

— Не совсем так. Но я разговаривал с ней.

— Догадываюсь, что она сообщила вам обо всех моих ужасных поступках. И о том, какая я скверная, какой у меня жуткий характер, ведь так?

— Нет. Просто она беспокоится за тебя.

— Ее беспокойство связано с Фрэдом?

— Кажется, да.

Она утвердительно кивнула головой и, опустив ее, уже не поднимала.

— Меня тоже это беспокоит, но по другой причине. Она думает, что мы любовники или что-то в этом духе. Но похоже, я не способна к совместной жизни с другими людьми. Чем больше я с ними сближаюсь, тем сильнее испытываю холодность.

Почему?

— Потому что боюсь их. Когда он… когда мой отец выломал дверь в ванную, я залезла в корзину для белья и закрыла крышку.

Никогда не забуду, что я ощущала в тот момент… Словно я уже умерла, похоронена и навсегда в безопасности.

— В безопасности?

— Да. Ведь нельзя убить мертвого.

— А чего ты боишься, Дорис?

Она устремила на меня взгляд из-под светлых бровей:

— Людей.

— И то же самое ты испытываешь по отношению к Фрэду?

— Нет. Его я не боюсь. Порой он доводит меня до бешенства. В такие моменты у меня возникает желание его… — Она замолчала на полуслове, и я услышала, как она скрипнула зубами.

— Какое у тебя возникает желание?

Некоторое время она колебалась; на ее лице отразилось напряжение, как будто она вслушивалась в тайные голоса внутри себя.

— Я хотела сказать: убить его. Но на самом деле я так не думаю. Да и что толку в этом? Бедный старый Фрэд и без того уже мертв и погребен, как и я.

Под влиянием первого импульса мне захотелось возразить ей, сказав, что она слишком молода и красива, чтобы говорить таким образом, но она была свидетельницей, и я предпочел с ней не спорить.

— Что же случилось с Фрэдом?

— Множество разных вещей. Он из бедной семьи и потерял половину жизни, чтобы добиться того, чего добился, то есть практически ничего. Его мать что-то вроде медсестры, помешана на своем муже, который стал калекой во время войны и уже ни на что не годен. Фрэд мечтал стать художником, но кажется, никогда этого не добьется.

— У Фрэда какие-то проблемы?

Лицо ее приобрело вдруг непроницаемое выражение.

— Я этого не говорила.

— Но мне показалось, ты имеешь в виду именно это.

— Может быть, и так. У каждого свои проблемы.

— В чем же заключаются проблемы Фрэда?

Она покачала головой:

— Я вам не скажу. Вы донесете матери.

— Не собираюсь.

— Нет, собираетесь.

— Ведь ты любишь Фрэда, правда?

— Я имею право любить, кого захочу. Он хороший мальчик, хороший человек.

— Не сомневаюсь. Не этот ли хороший мальчик украл картину у твоих родителей?

— Не пытайтесь иронизировать.

— Иногда я все же пытаюсь. Наверное потому, что все такие хорошие. Но ты не ответила на мой вопрос, Дорис. Это Фрэд украл картину?

Она отрицательно покачала головой:

— Ее не украли.

— Ты хочешь сказать, что она сама спрыгнула со стены и отправилась погулять?

— Нет. Я хочу сказать не это. — На глаза у нее навернулись слезы и потекли по щекам. — Это я ее взяла.

— Зачем?

— Фрэд мне велел… Вернее, он меня попросил.

— А чем он мотивировал свою просьбу?

— У него были свои причины.

— Но какие?

— Он просил никому не говорить об этом.

— Картина по-прежнему у него?

— Думаю, что да. Он ее еще не вернул.

— Но сказал, что намеревается это сделать?

— Да… И наверняка так и поступит. Он сказал, что хочет ее исследовать.

— Что же именно он собирается исследовать?

— Проверить, подлинник ли это.

— Значит, у него были подозрения, что это подделка?

— Он хотел убедиться в этом.

— Зачем же было красть?

— Он вовсе не крал. Я разрешила ему взять ее. А вы ведете себя отвратительно.

6

Я уже начал склоняться к тому, чтобы признать ее правоту, поэтому оставил ее в покое и спустился к машине. Около часа я сидел в ней, наблюдая за главным входом и замечая, что падающие на другую сторону улицы тени домов становятся все длиннее.

В павильоне с круглой крышей, стоявшем поблизости, находился бар, в котором продавались диетические гамбургеры, и легкие дуновения ветра приносили время от времени запах пищи. Я вышел из машины и съел один гамбургер. Внутри павильона царила атмосфера лени и праздности.

Бородатые молодые посетители показались мне какими-то пещерными людьми, ожидавшими конца ледникового периода.

Когда Фрэд Джонсон наконец подъехал, я уже снова сидел в автомобиле. Он припарковал свой голубой «форд» сразу же за мной и огляделся по сторонам. Затем вошел в дом и исчез в лифте. Я помчался вверх по лестнице; мы столкнулись в вестибюле четвертого этажа. На нем был зеленый костюм и желтый галстук.

Он попытался было вновь юркнуть в лифт, но дверь закрылась перед самым его носом, и кабина поехала вниз. Он повернулся ко мне. Я заметил бледность его лица и широко раскрытые глаза.

— Что вам нужно?

— Картина, которую ты взял из дома Баймейеров.

— Какая картина?

— Ты сам отлично знаешь. Картина Чентри.

— Я ее не брал.

— Возможно. Но она попала в твои руки.

Он взглянул поверх моего плеча в направлении коридора, ведущего к квартире девушки.

— Это Дорис вам сказала?

— Не будем замешивать Дорис в это дело. У нее и без того хватает проблем с родителями и с самой собой.

Он кивнул головой, словно поняв и признав мою правоту. Но его глаза жили собственной жизнью и говорили, что он лихорадочно ищет способ выпутаться из трудной ситуации. Он показался мне одним из тех усталых молодых людей, которые, когда проходит молодость, сразу же вступают в средний возраст, не пережив периода мужской зрелости.

— Кто вы, собственно говоря, такой?

— Я частный детектив, — ответил я, назвав свое имя. — Баймейеры наняли меня, чтобы я отыскал их картину. Где она Фрэд?

— Не знаю.

Я с сомнением покачал головой. На лбу у него выступили капли пота.

— Что же с ней случилось, Фрэд?

— Я признаюсь, что взял ее домой. У меня не было намерения красть. Я только хотел ее исследовать.

— Когда ты отвез ее к себе?

— Вчера.

— Где же она теперь?

— Не знаю. Правда не знаю. Кто-то, наверное, похитил ее из моей комнаты.

— В доме на Олив-стрит?

— Да. Кто-то залез в дом и украл ее, когда я спал. Когда я ложился, она была на месте, а проснувшись, я ее не обнаружил.

— Похоже, ты большой соня.

— Видимо, да.

— Или большой обманщик.

Тщедушный молодой человек вдруг задрожал в приступе стыда или ярости. Я уже думал, что он собирается ударить меня, и приготовился к этому, но он бросился в сторону лестницы. Мне не удалось его догнать. Когда я выскочил на улицу, его голубой «форд» уже тронулся с места.

Я купил еще один диетический гамбургер, велел положить его в бумажную сумку и снова поднялся на четвертый этаж. Дорис впустила меня в квартиру, хотя была явно разочарована тем, что это я.

Я вручил ей гамбургер:

— Возьми перекуси.

— Я не голодна. Впрочем, Фрэд обещал принести мне что-нибудь.

— Лучше съешь это. Фрэд может сегодня не появиться.

— Он говорил, что зайдет.

— У него могут быть неприятности с этой картиной, Дорис.

Она стиснула ладонь, смяв находившийся в сумке гамбургер.

— Мои родители пытаются его доконать?

— Я бы не стал выражаться так решительно.

— Вы не знаете моих родителей. Они добьются того, что он потеряет место в музее и ему не удастся окончить университет. А все из-за того, что он попытался оказать им услугу.

— Я не совсем тебя понимаю.

Она убежденно кивнула головой:

— Он попытался проверить подлинность их картины. Хотел исследовать возраст красочного слоя. Если бы он оказался свежим, это означало бы, что картина поддельная.

— То есть, что ее писал не Чентри?

— Вот именно. Когда Фрэд увидел ее впервые, у него появилось подозрение, что это фальшивка. Во всяком случае, он сомневался. Вдобавок он не доверяет человеку, у которого родители ее приобрели.

— Граймсу?

— Ему самому. Фрэд говорил, что в художественных кругах он пользуется дурной репутацией.

Интересно, какую репутацию заслужит сам Фрэд, когда узнают о краже картины. Но беспокоить девушку такими вопросами не имело смысла. Лицо ее по-прежнему было непроницаемо, словно подернуто туманной дымкой. Я оставил ее с помятым гамбургером в руках и вернулся по автостраде в нижнюю часть города.

Дверь магазина Пола Граймса была заперта на засов. Я постучал, но никто не отозвался. Я начал дергать за ручку и кричать. Безрезультатно. Вглядываясь в темноту, я увидел лишь мрак и пустоту.

Я зашел в магазин спиртных напитков и спросил у чернокожего продавца, не видел ли он Паолу.

— Она была перед магазином с час назад — грузила в пикап какие-то картины. По правде говоря, я даже помог ей.

— Что это были за картины?

— Какая-то мазня в рамках. Странные такие пятна разного цвета. Я люблю картины, на которых можно что-то разобрать. Ничего удивительного, что их не могли продать.

— Откуда вам известно, что не могли?

— Да ведь это ясно. Она сама сказала, что они прикрывают лавочку.

— А с ней был Пол Граймс, тот тип с бородкой?

— Нет, он не показывался. Я не видел его с тех пор, как вы отсюда ушли.

— Паола не говорила, куда она собирается ехать?

— Я не спрашивал. Она поехала в сторону Монтевисто. — Он указал большим пальцем на юго-запад.

— А что у нее за пикап?

— Старый «фольксваген». С ней что-то случилось?

— Нет. Я хотел поговорить с ней об одной картине.

— Собираетесь купить?

— Возможно.

Он недоверчиво посмотрел на меня:

— Вам нравится такая мазня?

— Всякое бывает.

— Жаль. Если бы они знали, что подвернулся клиент, может, не ликвидировали бы дело и продали вам что-нибудь.

— Может, и так. У вас найдутся для меня две четвертинки виски из Теннесси?

— Лучше покупайте сразу пол-литра. Дешевле обойдется.

— Я предпочитаю две четвертинки.

7

По пути в центр я остановился возле музея, намереваясь узнать о Фрэде. Но здание было уже заперто.

Тогда я поехал на Олив-стрит. Травяные газоны и внутренние дворики домов быстро погружались в темноту. Во многих местах уже зажигали свет. Больница напоминала собой сплошную огненную массу. Я припарковал машину у дома Джонсонов, с остроконечной крышей, и поднялся по выщербленным ступенькам к входной двери.

Похоже, отец Фрэда прислушивался, стоя по ту сторону, потому что откликнулся прежде, чем я успел постучать.

— Кто там?

— Арчер. Я был сегодня, искал Фрэда.

— Верно. Я помню. — Казалось, он был горд таким достижением.

— Могу я войти и поговорить с вами, мистер Джонсон?

— Мне очень жаль, но это невозможно. Жена заперла дверь.

— А где ключ?

— Сара взяла его с собой в больницу. Боится, что я выйду из дому и попаду под колеса. Хотя, по правде говоря, я трезв как стеклышко. Такой трезвый, что мне даже нехорошо. Вроде бы она медсестра, но ей нет до этого дела. — Его голос даже дрогнул от жалости к самому себе.

— А не можете ли вы как-нибудь меня впустить? Может, через окно?

— Она бы меня потом замучила.

— Да она не узнает. У меня с собой немного виски. Может, хотите хлебнуть?

— Ясное дело, хочу, — отозвался он, заметно оживляясь. — Но как же вы попадете в дом?

— У меня с собой несколько ключей.

Это был обычный старый замок, и я открыл его уже вторым ключом. Закрыв за собой дверь, я стал не без труда пробираться по захламленному коридору. Джонсон напирал на меня своим могучим животом. При свете слабой лампочки, висевшей под потолком, я заметил возбуждение на его лице.

— Вы сказали, что у вас есть для меня немного виски.

— Потерпите минутку.

— Но я же болен. Разве вы не видите, что мне нехорошо?

Он открыл одну из принесенных мною бутылок, проглотил ее содержимое одним духом и облизал горлышко.

Я чувствовал себя как сводник. Но мне показалось, что сильная доза спиртного вовсе не повредила ему. Она не только не сделала его пьяным, но даже исправила его дикцию и помогла формулировать фразы.

— В былые времена я пивал виски из Теннесси — когда дела у меня шли успешно. Я пил виски из Теннесси и ездил на лошадях из Теннесси. Ведь это виски из Теннесси, правда?

— Совершенно верно, мистер Джонсон.

— Называй меня Джерри. Я ценю доброжелательных людей. — Он отставил пустую бутылку на первую ступеньку лестницы, положил мне на плечо ладонь и навалился на меня всей тяжестью. — Я этого никогда не забуду. Как вас зовут?

— Арчер.

— Чем вы занимаетесь, мистер Арчер?

— Я частный детектив. — Открыв бумажник, я предъявил ему фотокопию лицензии, выданной мне властями штата. — Одна супружеская пара, проживающая в вашем городе, наняла меня, чтобы я нашел пропавшую картину. Это портрет женщины, написанный, по всей вероятности, здешним знаменитым художником, которого зовут Ричард Чентри. Думаю, вы о нем слышали.

Он наморщил лоб, пытаясь сосредоточиться:

— Не уверен. Вам следует поговорить с моим сыном Фрэдом. Он специалист в этой области.

— Я уже говорил с ним. Фрэд взял эту картину и принес домой.

— Сюда?

— Да. Так он мне сам сказал.

— Не верю. Фрэд не поступил бы так. Он порядочный мальчик и всегда таким был. Никогда в жизни он ничего не украл. В музее ему доверяют. Все ему доверяют.

Я прервал пьяный поток его красноречия:

— Он утверждает, что не крал ее, а просто взял домой, чтобы провести некоторые исследования.

— Какие исследования?

— Точно не могу сказать. Но если верить Фрэду, он собирался установить возраст этой картины. Художник, который якобы написал ее, исчез много лет назад.

— Кто это был?

— Ричард Чентри.

— Да, кажется, я о нем слышал. В музее много его картин. — Он потер свою седую голову, словно желая оживить память. — Но ведь он вроде бы умер?

— Умер или исчез. Так или иначе, его нет здесь уже двадцать пять лет. Если бы краска на картине оказалась сравнительно свежей, это означало бы, что, по всей вероятности, не он ее написал.

— Простите, я не совсем понял.

— Ничего страшного. Важно то, что Фрэд принес сюда картину и что она, будто бы, прошлой ночью исчезла из его комнаты. Вам что-нибудь об этом известно?

— Нет, черт возьми! — Его лицо вдруг покрылось морщинами, словно внезапно на него свалилась старость. — Вы думаете, это я ее взял?

— Я вовсе так не думаю.

— Надеюсь, это правда. Фрэд убил бы меня, коснись я какого-нибудь священного для него предмета… Мне нельзя даже входить в его комнату.

— Я бы хотел знать, упоминал ли Фрэд о том, что прошлой ночью из его комнаты украли какую-то картину?

— Я ничего об этом не слышал.

— А вы виделись с ним сегодня утром?

— Конечно. Я приготовил для него овсяную кашу.

— И он не заикнулся о пропавшей картине?

— Нет, мистер. Он не сказал мне ни слова.

— Мне бы хотелось осмотреть комнату Фрэда. Это возможно?

Такая идея явно его напугала.

— Не знаю. Думаю, нет. Она терпеть не может впускать кого-нибудь в свой дом. Будь это в ее силах, она и от меня бы избавилась.

— Вы сказали, что она в больнице.

— Верно, она пошла на работу.

— Так откуда же она узнает?

— Не знаю откуда, но всегда как-то узнает. Может, вытягивает из меня или еще как-нибудь. Это мне вредит, действует на нервы. — Он смущенно хихикнул. — А у вас случайно не найдется еще немного этого виски из Теннесси?

Я показал ему вторую бутылку. Он протянул было руку, но я отвел ее.

— Поднимемся наверх, Джерри. Потом я тебе ее оставлю. — Я засунул бутылку обратно в карман.

— Сам не знаю…

Он бросил взгляд в сторону лестницы, словно жена могла его подслушать. Разумеется, это было исключено, но ее незримое присутствие наполняло весь дом. Джерри даже затрясся от страха или от желания поскорее получить виски.

Наконец искушение победило. Он включил свет и вел меня по лестнице. Второй этаж находился в еще белее плачевном состоянии, чем первый. Старые, обтерханные обои совсем выцвели, пол во многих местах покрывали трещины. В двери, ведущей в одну из комнат, не хватало дощечки, и ее заменили куском картона.

Мне приходилось видеть и худшие жилища в трущобах и предместьях, выглядевшие так, будто они пережили нашествие пехоты. Нищета дома Джонсонов не бросалась в глаза с такой силой; но почему-то мне вдруг показалось, что он может быть гнездом преступников; возможно, Фрэд украл картину в надежде поправить тем самым свое материальное положение.

Я испытывал что-то вроде сочувствия к нему. Тяжело было возвращаться в такое жилище из резиденции Баймейеров или из музея.

Джонсон отворил дверь, в которой не хватало одной дощечки, и зажег лампу, свисавшую с потолка.

— Вот комната Фрэда.

Здесь стояла узкая железная кровать, покрытая армейским одеялом, письменный стол, шезлонг с разорванным сиденьем и висела полка, почти до отказа заполненная книгами; в углу, возле задернутого окна, я заметил старый кухонный стол, на котором лежали разнообразные инструменты: молотки, ножницы, пилы, банки с клеем и красками.

Лампа, висевшая над кроватью, раскачивалась, и бросаемый ею сноп света поочередно освещал то одну, то другую стену. Внезапно у меня возникло ощущение, что весь дом пришел в маятникообразное движение. Я протянул руку и остановил лампу. На стенах висели картины классиков современной живописи, таких как Моне и Модильяни; разумеется, это были всего лишь жалкие репродукции, видимо, вырезанные из иллюстрированных журналов. Я открыл дверцу стенного шкафа. В нем висел на вешалке пиджак, несколько рубашек и стояла пара черных, высоких сапог. Для человека, которому уже стукнуло тридцать, у Фрэда было маловато имущества.

Затем я просмотрел ящики письменного стола, обнаружив в них немного белья, носовых платков и носков, а также коллективный портрет выпускников, окончивших в тысяча девятьсот шестьдесят первом году среднюю школу. Однако Фреда на ней я никак не мог найти.

— Вот он, — сказал Джонсон, заглядывая через мое плечо и показывая на подростка, чье лицо показалось мне полным трогательной надежды.

Осмотрел я и стоявшие на полке книги; в основном это были дешевые издания, посвященные проблемам культуры, искусства и технике живописи. Некоторые были из области психиатрии и психоанализа. Мне довелось прочесть некогда лишь две из них: «Психопатология обыденной жизни» и «Правда Ганди» — довольно странное чтение для вора, если только Фрэд им был.

Закончив осмотр, я повернулся к Джонсону:

— Мог кто-нибудь войти в дом и взять эту картину из комнаты?

Он пожал своими массивными плечами:

— Думаю, что все возможно. Я ничего не слышал. Но должен признаться, что сплю как убитый.

— А может, ты сам взял картину, Джерри?

— Нет, мистер. — Он решительно мотнул головой. — Я не так глуп, чтобы вмешиваться в дела Фрэда. Может быть, я старый бездельник, но обкрадывать собственного сына не стану. Он единственный из всех нас имеет какое-то будущее.

— Вы живете здесь втроем — ты, Фрэд и миссис Джонсон?

— Верно. Когда-то у нас были жильцы, но это было давно.

— Что же могло случиться с картиной, которую принес Фрэд?

Джонсон опустил голову и начал мотать ею из стороны в сторону, как старый, больной бык.

— Я вообще не видел той картины. Вы не знаете, на что похожа моя жизнь. Шесть-семь лет после войны я провел в госпитале для инвалидов. Большей частью я находился наполовину без сознания, и теперь то же самое. Время идет, а я часто даже не знаю, какой день недели, и не хочу знать. Я больной человек. Неужели вы не можете оставить меня в покое?

Я так и сделал и принялся за беглый осмотр других комнат, находившихся на этом этаже. Только одна из них была обитаемой — спальня с двухспальной кроватью, которую Джонсон, очевидно, разделял со своей супругой. Я не обнаружил картины под матрасом, не нашел ничего подозрительного в шкафу и в ящиках комода, никаких доказательств преступления, лишь крайнюю бедность.

Узкая дверь в конце концов была заперта, и на ней висел замок. Я остановился перед ней.

Джонсон подошел и встал за моей спиной.

— Это вход на чердак. У меня нет ключа от замка. Сара все боится, что я упаду с лестницы. Так или иначе, там ничего нет. Так же, как у меня здесь, — добавил он тупо, постучав себя по виску. — На чердаке полная пустота. — И он широко улыбнулся с идиотским видом.

Я вручил ему вторую бутылку. Это было паршивое дело, и я с радостью покинул дом. Он запер за мной главный вход, словно примерный заключенный, закрывающий сам себя в камере. Я повернул ключ в замке.

8

Оставив автомобиль, я отправился пешком в сторону больницы, надеясь, что миссис Джонсон не откажется дать мне несколько дополнительных разъяснений относительно Фрэда. Было уже почти совсем темно; сквозь ветви деревьев светили немногочисленные уличные огни. Неожиданно я заметил впереди себя, на тротуаре, несколько пятен, какие оставляет кипящее оливковое масло; пройдя еще несколько шагов, я заметил, что расстояние между следами падавших капель постепенно уменьшается.

Прикоснувшись пальцем к одному из пятен, я поднес руку к свету. Жидкость имела красноватый оттенок, и ее запах отнюдь не напоминал оливковое масло.

Неподалеку от меня, на прилегавшем к тротуару газоне, кто-то громко хрипел. Это был мужчина, лежавший лицом к земле. Я подбежал к нему и присел на корточки. На затылке у него виднелось темное, блестящее пятно крови. Я немного приподнял его, чтобы посмотреть в лицо. Оно также было окровавлено.

Он застонал и попытался привстать, жалко и беспомощно опираясь на руки, затем снова рухнул лицом вниз. Я немного повернул его голову, чтобы ему было легче дышать.

Он приоткрыл один глаз.

— Чентри? — пробормотал он. — Оставь меня в покое. — Потом снова начал прерывисто сопеть.

Я понял, что он опасно ранен и, оставив его, побежал к воротам амбулатории. Там ожидало, сидя на складных стульчиках, человек семь-восемь пациентов, в том числе несколько детей. Измученная молоденькая медсестра в приемной напоминала солдата, защищающего баррикады.

— Неподалеку отсюда на улице лежит тяжело раненный мужчина, — объявил я.

— Принесите его сюда.

— Я не могу. Нужна машина скорой помощи.

— Где он лежит?

— Сразу же за перекрестком.

— У нас тут нет машины. Если хотите вызвать скорую, телефон-автомат там, в углу. У вас есть десять центов?

Она назвала мне номер телефона. Спустя минут пять у входа остановилась машина скорой помощи. Я сел рядом с водителем и показал ему, как доехать до истекавшего кровью мужчины.

Он хрипел уже тише и прерывистей. Санитар направил на него луч фонарика, и я присмотрелся к нему получше. Ему было лет шестьдесят, у него была остроконечная седая бородка и густые седые окровавленные волосы. Он напоминал смертельно раненного морского льва, а его хрип походил на доносившееся издалека рычание этого животного.

— Вы его знаете?

Как раз в этот момент я подумал, что его внешность соответствует описанию Пола Граймса, торговца картинами, данному мне продавцом винного магазина.

— Нет, — ответил я. — Никогда его не видел.

Санитар осторожно положил его на носилки и подвез к воротам амбулатории. Я поехал вместе с ними и стоял рядом с машиной в тот момент, когда мужчину выносили оттуда. Он снова приподнялся на руках, нарушив равновесие носилок, и обратил ко мне свое изуродованное, блестящее от крови, застывшее лицо.

— Я тебя знаю, сукин сын, — произнес он.

Потом снова упал на спину и замер в неподвижности. Санитар поспешил с ним в больницу, а я остался стоять на месте, зная, что вот-вот явится полиция.

Они приехали на обычном автомобиле — двое сержантов из следственного отдела, на них была легкая летняя форма, но лица были холодны, как зимний ветер. Один из них вошел в больницу, а другой, сержант Ливретт, остановился возле меня.

— Вы знаете раненого?

— Никогда его не видел. Я нашел его на улице.

— Тогда почему вы вызвали для него скорую?

— Мне казалось, что этот шаг достаточно логичен.

— А почему вы не позвонили нам?

— Я знал, что это сделает кто-нибудь другой. Ливретт слегка покраснел:

— Вы рассуждаете, как опытный негодяй. Кто вы, собственно, такой, черт бы вас подрал?

Я подавил в себе бешенство и сообщил, что являюсь частным детективом, работающим по поручению мистера и миссис Баймейер. Ливретту была известна эта фамилия, услышав ее, он изменил тон и поведение:

— Могу я взглянуть на ваши документы?

Я показал их ему, и он попросил задержаться еще на некоторое время, на что я изъявил согласие.

Интерпретируя свое согласие довольно свободно, я не торопясь дошел до ближайшего перекрестка и нашел на тротуаре место, отмеченное каплями крови. Они уже почти высохнули.

Неподалеку у края тротуара стоял черный кабриолет со сложенной крышей. Ключ зажигания был на месте. В щель между сиденьем и спинкой был воткнут белый квадратный конверт, а на полке позади сиденья лежала стопка небольших картин, написанных маслом, и рядом — белое сомбреро.

Я включил лампочку над приборной доской и осмотрел белый конверт. Это было приглашение на коктейль, адресованное мистеру Полу Граймсу и подписанное Фрэнсис Чентри. Прием должен был состояться сегодня, в восемь часов вечера.

Взглянув на часы, я увидел, что уже начало девятого. Потом я осмотрел стопку картин, лежавших за сиденьем. Две из них были вставлены в старомодные золоченые рамки, остальные без рам. Ни одна из них не напоминала виденные мною картины Ричарда Чентри.

Они не произвели на меня особого впечатления. Там находилось несколько морских пейзажей, показавшихся мне довольно посредственными, и один женский портрет, с моей точки зрения — сущее недоразумение. Но я не очень-то доверяю своему вкусу.

Взяв один из морских пейзажей, я положил его в багажник своего автомобиля, после чего направился в сторону больницы.

По пути я встретил Ливретта и второго сержанта из следственного отдела в сопровождении капитана Маккендрика из того же отдела. Маккендрик, мужчина среднего возраста, мощного телосложения, был в мятом костюме голубого цвета, гармонировавшем с его помятым лицом. Он сообщил мне, что человек, которого я нашел, умер. Я поделился с ним своими предположениями относительно личности покойного.

Маккендрик быстро переварил мою информацию и сделал несколько пометок в блокноте. Его особенно заинтересовало сообщение о том, что Граймс перед смертью упоминал Ричарда Чентри.

— Я помню этого Чентри, — сказал он. — Я был еще новичком, когда он инсценировал свое знаменитое исчезновение.

— Вы полагаете, что он исчез по собственной воле?

— Ясное дело. Тому было множество доказательств. Однако он не сказал, что это были за доказательства, а я, в свою очередь, не сказал, куда собираюсь поехать.

9

Я проехал через центр города, миновав по дороге неосвещенный, необитаемый домик Граймса. Прежде чем оказался поблизости от моря, я уже почувствовал его солоноватый запах и холодное дыхание. Потом пересек длинный, более мили, приморский парк. Ниже, на пляже, пенились белые на фоне темного неба волны. Заметив лежавшие там и сям влюбленные парочки, я испытал удовольствие от того, что на этот раз мне не попадаются умирающие на траве мужчины.

Чэннел-роуд тянулась в направлении вершины, возвышавшейся над пристанью. Внезапно я увидел внизу мачты яхт. Дорога, устремляясь к вершине мыса, отдалялась от берега, делала петлю, минуя поселок береговой охраны, и вела вдоль глубокого ущелья, выходившего к морю. С другой стороны ущелье замыкал склон холма, на котором стоял дом Баймейеров.

Вилла миссис Чентри находилась между ущельем и побережьем. Это было строение из камня и бетона, украшенное многочисленными арочными сводами и башенками. Сбоку к ней прилепилась оранжерея со стеклянной крышей, а в конце подъездной дороги находилась окруженная стеной и выложенная бетонными плитами автостоянка, на которой стояло штук двадцать машин. Служащий в белом смокинге приблизился к окошечку с моей стороны и предложил припарковать мою машину.

У открытой двери главного входа меня вежливо встретила чернокожая горничная, не спрашивая ни о приглашении, ни о документах. Она даже не выразила удивления, увидев, что я одет не для приема и что на моем лице отсутствует соответствующее праздничное выражение.

Я прошел мимо нее и, идя на звуки фортепиано, очутился в обширной гостиной высотой в два этажа — ее потолок был одновременно крышей дома. Какая-то женщина с короткими темными волосами играла мелодию под названием.

«Кто-то ждет меня» на огромном рояле, казавшемся маленьким в этом зале.

Кроме нее там находилось еще человек двадцать празднично разодетых гостей, стоявших с рюмками в руках. Сцена чем-то напоминала далекое прошлое и казалась менее реальной, чем висевшие на стенах картины.

Из противоположного конца зала ко мне приблизилась миссис Чентри, в длинном вечернем платье голубого цвета, оставлявшем открытыми плечи и руки. В первый момент она не узнала меня, затем подняла ладони таким жестом, словно это был радостный сюрприз.

— Как замечательно, что вы явились! Помнится, я упоминала о небольшом приеме в вашем присутствии, рада, что вы запомнили мои слова. Мистер Марш, не так ли? — Она испытующе смотрела на меня. Мне было не совсем ясно, что выражало ее лицо — симпатию или тревогу.

— Арчер, — сказал я. — Лью Арчер.

— Ну разумеется! У меня всегда была плохая память на фамилии. Если не возражаете, я попрошу Бетти Джо Сиддон представить вам остальных гостей.

Бетти Джо Сиддон оказалась очаровательной тридцатилетней брюнеткой. У нее была хорошая фигура, но двигалась она немного скованно, словно чувствуя себя не совсем в своей тарелке среди окружавшего ее общества. Она сообщила мне, что должна написать заметку о приеме для местной газеты, и никак не могла понять, что я на нем делаю. Я ей этого не сказал, а она не стала спрашивать.

Бетти Сиддон представила меня полковнику Эспинуоллу, пожилому джентльмену, одетому на английский лад и говорившему с английским акцентом, находившемуся в обществе молодой жены, которая, окинув меня оценивающим взглядом, пришла к выводу, что я не достоин ее внимания; доктору Яну Иннсу, толстяку с сигарой в зубах, взглянувшему на меня глазами хирурга, пытающегося установить симптомы болезни; миссис Иннс, бледной, напряженной, с нервной дрожью, словно она была его пациенткой; Джереми Рэйдеру, высокому, курчавому, добродушному художнику, кажется, переживавшему последний, немного запоздалый прилив молодости; Молли Рэйдер, похожей на статую брюнетке лет сорока, самой красивой женщине, которую я видел за последние несколько недель; Джеку Прэтту, худому, невысокому мужчине в темном, плотно облегающем костюме, напоминавшему юных героев романов Диккенса, но при ближайшем рассмотрении оказавшемуся человеком, по меньшей мере, лет пятидесяти; двум юным девушкам, сопровождавшим его и смахивавшим на натурщиц; Ральфу Сэндмэну и Ларри Фэллону, одетым в черные шелковые пиджаки и белые плиссированные манишки и напоминавшим супружескую чету; и, наконец, Артуру Плэнтеру, коллекционеру произведений искусства, который был настолько известен, что даже я о нем слышал.

— Хотите выпить? — обратилась ко мне Бетти Джо, когда мы закончили наш обход.

— Пожалуй, нет.

Она присмотрелась ко мне внимательнее:

— Вы хорошо себя чувствуете? Выглядите вы неважно.

«Наверное, заразился от трупа, который только что обнаружил на Олив-стрит», — подумал я, а вслух произнес:

— Кажется, у меня уже давно ничего не было во рту.

— В самом деле? У вас голодный вид.

— Так оно и есть. У меня был тяжелый день.

Она проводила меня в столовую. Огромные открытые окна выходили на море. Стоявшие на большом столе высокие свечи бросали неверный свет.

Обязанности хозяина за столом выполнял высокий темноволосый мужчина с крючковатым носом, которого я видел во время последнего визита; девушка обратилась к нему по имени, благодаря чему я узнал, что его зовут Рико. Он отрезал несколько кусочков ветчины и приготовил мне бутерброд, предложив запить его вином. Я сказал, что, если ему не доставит хлопот, предпочел бы пиво. Он гордо удалился в направлении кухни, бормоча что-то себе под нос.

— Он служащий?

— Что-то в этом роде, — ответила она подчеркнуто двусмысленно. Но тут же сменила тему: — В каких же заботах вы провели этот тяжелый для вас день?

— Я частный детектив. Мне пришлось изрядно поработать.

— Я так и думала, что вы полицейский. Расследуете какое-то дело?

— Что-то в этом роде.

— Это любопытно. — Она стиснула мою руку, — А это не имеет отношения к картине, украденной у Баймейеров?

— Вы хорошо информированы.

— Стараюсь. Я не собираюсь до конца дней своих вести отдел светской хроники. По правде говоря, я узнала о краже только сегодня утром, в редакции. Говорят, это довольно банальный женский портрет.

— Так и мне сказали. Я его не видел. А что еще говорили в редакции?

— Что картина, скорее всего, фальшивка. Это правда?

— Баймейеры придерживаются иного мнения. Но так утверждает миссис Чентри.

— Если Фрэнсис говорит, что это фальшивка, наверное, она права. Думаю, она могла бы перечислить все картины, написанные ее мужем. Впрочем, их не так много, всего около сотни. Его лучший период продолжался лишь семь лет. Потом он исчез или что-то в этом роде.

— Что вы имеете в виду, говоря: что-то в этом роде?

— Некоторые хорошо информированные жители города утверждают, что он убит. Но, насколько мне известно, это всего лишь досужие домыслы.

— Убит кем?

Она испытующе взглянула на меня:

— Френсис Чентри. Ведь вы не собираетесь ссылаться на мои слова, не так ли?

— Если бы вы этого опасались, вы бы мне не сказали. Но почему именно ею?

— Он исчез так внезапно. Люди всегда склонны подозревать одного из супругов, ведь правда?

— Иногда они оказываются правы, — отозвался я. — Исчезновение Чентри интересует вас с профессиональной точки зрения?

— Я намерена написать о нем, если вы это имеете в виду.

— Вот-вот. Именно это. Мы можем провернуть с вами одно дельце.

Она снова бросила на меня испытующий взгляд, на этот раз с оттенком подозрительности, словно предполагая, что мое предположение имеет эротическую подкладку.

— В самом деле?

— Я имею в виду не то, что вы думаете. У меня другая идея. Я предоставлю вам ценную информацию относительно дела Чентри. А вы скажете мне, о чем вам удалось разузнать.

— Насколько ценную?

— Очень ценную.

И я рассказал ей о человеке, умершем в больнице. Глаза ее сузились и заблестели еще сильнее. Она вытянула губы, будто в ожидании поцелуя, но думала о чем-то совершенно ином.

— Это действительно ценная информация.

Появился Рико, неся в руке стакан пенистой жидкости.

— Это заняло массу времени, — пожаловался он. — Холодного пива не было, никто его здесь не пьет. Пришлось охлаждать.

— Большое вам спасибо. — Я взял у него стакан и протянул Бетти Джо.

Она с улыбкой отказалась:

— Мне еще сегодня ночью нужно поработать. Вы не обидитесь, если я потихоньку исчезну?

Я посоветовал ей переговорить с Маккендриком. Она сказала, что так и сделает, после чего вышла через боковую дверь. Я сразу почувствовал себя одиноким.

Съев бутерброд с ветчиной и запив его пивом, я вернулся в гостиную, откуда по-прежнему доносились звуки музыки. Сидевшая за роялем женщина, изображая профессиональную непринужденность, наигрывала какой-то модный шлягер. Миссис Чентри разговаривала с Артуром Плэнтером, но, заметив мой взгляд, оставила его и подошла ко мне:

— Что случилось с Бетти Джо? Надеюсь, вы ее не убрали?

Она произнесла это с шутливым видом, но почему-то ни один из нас не улыбнулся.

— Мисс Сиддон понадобилось уйти.

В глазах миссис Чентри окончательно исчезло шутливое выражение.

— Она не предупредила меня, что собирается уйти пораньше. Надеюсь все же, что она уделит моему приему должное место, ведь мы собираем фонды для здешнего музея.

— Уверен, что уделит.

— А она вам не говорила, куда ей понадобилось идти?

— В больницу. Совершено убийство. Убит Пол Граймс. Она широко открыла глаза, с таким выражением, словно я ее обвинял, затем снова прикрыла их, осознав абсурдность такого предположения. Она сохраняла спокойствие, но видно было, с каким трудом ей это удается. Проводив меня до столовой и увидев там Рико, она перешла в малую гостиную.

Закрыла дверь, остановилась перед пустым, погасшим камином и посмотрела мне в глаза:

— Откуда вам известно, что Пол Граймс убит?

— Я нашел его умирающим.

— Где?

— Неподалеку от больницы. Возможно, он пытался туда добраться, чтобы получить помощь. У него были очень серьезные повреждения головы и лица.

Она глубоко втянула в себя воздух, Выглядела она по-прежнему как очень красивая, хотя и немолодая женщина, но у меня было такое ощущение, что из нее ушла жизнь.

Глаза ее расширились и потемнели.

— Это не мог быть несчастный случай, мистер Арчер?

— Нет. Думаю, что его убили. Того же мнения придерживается и полиция.

— Вам известно, кто ведет следствие?

— Капитан Маккендрик.

— Это хорошо. — Она слегка наклонила голову. — Он знал моего мужа.

— А почему кто-то должен связывать эту смерть с делом вашего мужа? Я не понимаю.

— Этого избежать не удастся. Пол Граймс некогда был его другом. Смерть Пола непременно вытащит на свет божий все прежние россказни.

— Какие именно?

— Сейчас не время пересказывать. Может, как-нибудь в другой раз. — Ее рука сомкнулась на моем запястье, как ледяной браслет. — Я хочу вас попросить кое о чем, мистер Арчер. О двух вещах. Не говорите, пожалуйста, капитану Маккендрику и никому другому о том, что я вам сказала сегодня насчет бедного Пола. Он был большим другом Ричарда и моим тоже. Я сказала это, потому что была в бешенстве. Мне не следовало говорить так, и я очень жалею о своих словах.

Она выпустила мое запястье и оперлась на стул. Ее голос менял окраску и интонацию, но глаза оставались неподвижными и настороженными. Я почти чувствовал на щеке их прикосновение. У меня не было ни малейшего доверия к ее внезапному приливу симпатии к Полу Граймсу, и я ломал голову над тем, что могло произойти между ними в прошлом.

Внезапно она опустилась на стул, как будто это прошлое ударило ее по затылку.

— Не принесете ли вы мне попить? — сказала она слабым голосом.

— Воды?

— Да, пожалуйста.

Я принес из столовой полный стакан. Ее руки дрожали. Держа стакан обеими руками, она сделала небольшой глоток, потом осушила его одним духом и поблагодарила меня.

— Сама не знаю, за что вас благодарю. Вы испортили мой прием.

— Мне очень жаль. Но ведь это не я. Его испортил убийца Пола Граймса. Я всего лишь посланец, принесший дурную весть.

Она подняла на меня глаза:

— Вы производите впечатление умного человека. — Вы хотите со мной поговорить?

— Мне казалось, что я именно это и делаю.

— Я имею в виду настоящий разговор.

Она покачала головой:

— Ведь у меня гости.

— Они сами о себе позаботятся, пока не кончится спиртное.

— Нет, я действительно не могу. — Она поднялась со стула.

— Пол Граймс должен был присутствовать на вашем сегодняшнем приеме? — спросил я.

— С чего вы взяли?

— При нем оказалось приглашение. Разве вы ему не посылали?

Она оперлась на дверь и посмотрела на меня:

— Не исключено. Я разослала много приглашений. Некоторые отправляли другие члены нашего комитета.

— Но ведь вам, наверное, известно, был ли он в списке: гостей?

— Мне кажется, не был.

— Но вы в этом не уверены?

— Нет.

— Он был когда-нибудь у вас дома?

— Насколько я помню, нет. Не понимаю, куда вы клоните?

— Пытаюсь выяснить что-то о ваших отношениях с Полом Граймсом.

— Я не поддерживала с ним отношений.

— Сегодня днем вы, по сути дела, обвинили его в подделке картины Баймейеров. А вечером того же дня пригласили на прием.

— Приглашения рассылались в начале прошлой недели.

— Значит, вы признаете, что выслали его?

— Возможно. Вероятно, я это сделала. То, что я говорила сегодня днем, не было предназначено для обнародования. Готова признать, что он действует мне на нервы.

— Больше уже не будет.

— Знаю. Мне жаль, что его убили. — Она склонила свою красивую седую голову. — Да, я отправила ему это приглашение. Я надеялась, что наши отношения улучшатся. С некоторого времени они перестали быть дружескими. Я думала, что, может быть, он как-то отреагирует на мой дружелюбный жест.

И она взглянула на меня из-под волос, спадавших на лоб. Ее глаза были холодны и настороженны. Я не верил в то, что она говорит, и, по-видимому, это отражалось на моем лице.

— Ненавижу терять друзей, — упорно продолжала она. — В особенности тех, которые были друзьями моего мужа. Их становится все меньше… Я имею в виду тех, с кем мы дружили в Аризоне… А Пол был одним из них. Он был рядом с нами, когда Ричард добился первого большого успеха. Знаете, по правде говоря, Пол этому способствовал. Но ему самому не удалось добиться успеха.

— Отношения между ними были напряженными?

— Между моим мужем и Полом? Ну что вы! Пол был одним из учителей Ричарда. И очень гордился его достижениями.

— А что думал о нем ваш муж?

— Он был благодарен ему. Они всегда дружили, пока Ричард жил среди нас. — Она бросила на меня долгий, подозрительный взгляд. — Не понимаю, к чему вы клоните?

— Я сам не понимаю, мэм.

— Тогда зачем говорить об этом? Мы только теряем время — ваше и мое.

— Я в этом не уверен. Скажите мне, ваш муж жив? Она покачала головой:

— Не могу ответить на ваш вопрос. Не знаю. В самом деле не знаю.

— Когда вы видели его в последний раз?

— Он ушел летом пятидесятого года. С тех пор я его не видела.

— Не было ли каких-нибудь косвенных доказательств того, что с ним случилось что-то недоброе?

— Совсем наоборот. Он написал мне чудесное письмо. Хотите его увидеть?

— Я уже видел. Значит, вы предполагаете, что он жив?

— Надеюсь, что так. Я молюсь об этом. И верю, что он жив.

— Не пытался ли он с вами связаться с момента своего исчезновения?

— Никогда.

— А вы не ожидаете получить от него какую-нибудь весточку?

— Не знаю. — Она наклонила голову немного набок, напрягая мышцы шеи. — Этот разговор причиняет мне боль.

— Очень сожалею.

— Зачем же вы его продолжаете?

— Пытаюсь выяснить, существует ли какая-то возможность того, что убийцей Пола Граймса был ваш муж.

— Это абсурдная мысль. Абсурдная и отвратительная.

— Кажется, Граймс был иного мнения. Перед смертью он назвал имя вашего мужа.

Она не упала в обморок, но казалось, была близка к этому, побледнев так, что это было видно даже под слоем макияжа. Я поддержал ее за плечи. Ее кожа была холодная и гладкая — как мрамор.

Рико отворил дверь, толкнув ее плечом, и вошел в комнату. Он был очень крепкого телосложения и с трудом помещался в маленькой гостиной.

— Что здесь происходит?

— Ничего, — отозвалась миссис Чентри. — Пожалуйста, Рико, уйди.

— Он на вас напал?

— Нет, нет. Но я хочу, чтобы вы оба ушли. Пожалуйста.

— Вы слышали, что она сказала? — обратился ко мне Рико.

— Вы ведь также слышали. Мне необходимо поговорить с миссис Чентри по одному делу. — Я посмотрел на нее: — Вы не хотите узнать, что сказал Граймс?

— Наверное, я должна это выслушать. Рико, оставь нас одних, ладно? Все в порядке.

Рико явно не был убежден в этом. Он бросил на меня грозный и одновременно обиженный взгляд, как маленький мальчик, которого ставят в угол. Он был очень высокого роста, и на взгляд тех, кому нравятся мужчины с яркой внешностью, мог сойти за красавца. Мне невольно пришла в голову мысль, не принадлежит ли к таковым и миссис Чентри.

— Прошу тебя, Рико. — Это было сказано тоном хозяйки злого сторожевого пса или ревнивого жеребца.

Рико удалился из комнаты, и я закрыл за ним дверь.

— Он давно работает у меня, — пояснила миссис Чентри. — И был сильно привязан к моему мужу. Когда Ричард ушел, он перенес свою привязанность на меня. — Разумеется, — отозвался я.

Она слегка порозовела, но предпочла не развивать эту тему.

— Вы собирались мне сообщить, что сказал перед смертью Пол Граймс.

— Действительно. Он явно принял меня за вашего мужа и сказал: «Чентри, оставь меня в покое». А потом добавил: «Я знаю тебя, сукин сын». Естественно, я сделал из этого вывод, что, может быть, человеком, избившим его до смерти, был ваш муж.

Она опустила ладони, открыв бледное, усталое лицо.

— Это невозможно. У Ричарда не было агрессивных наклонностей. Пол Граймс был его близким другом.

— Я похож на вашего мужа?

— Нет. Ричард был значительно моложе… — Она внезапно замолчала. — Но теперь, конечно же, он значительно старше, ведь так?

— Все мы стареем. Прошло двадцать пять лет.

— Да. — Она склонила голову, словно внезапно почувствовав тяжесть этих лет. — Но Ричард вовсе не был на вас похож. Возможно, только его голос немного напоминал ваш.

— Но Граймс принял меня за Ричарда Чентри прежде, чем я заговорил. Я вообще не сказал ему ни слова.

— И что же это доказывает? Пожалуйста, уходите, прошу вас. Я очень тяжело это пережила. И мне необходимо вернуться к гостям.

Она вышла в столовую. Вскоре я последовал ее примеру. Миссис Чентри и Рико, наклонившись друг к другу, стояли возле уставленного свечами стола и о чем-то вполголоса разговаривали.

Я почувствовал себя незваным пришельцем и подошел к окну. Вдали видна была пристань. Переплетение мачт и канатов напоминало белый зимний лес, полный суровой красоты. Отражавшиеся в стекле огоньки свеч мигали вокруг отдаленных мачт, словно электрические разряды.

10

Я вернулся в большую гостиную. Артур Плэнтер, знаток искусства, стоял возле одной из стен и вглядывался в висевшую на ней картину. Когда я обратился к нему, он не обернулся и не ответил, лишь немного распрямил свою высокую, худощавую фигуру.

Я повторил его фамилию:

— Мистер Плэнтер!

Он неохотно отвернулся от портрета какого-то мужчины:

— Чем могу служить?

— Я частный детектив…

— В самом деле? — Ни на его худощавом лице, ни в выцветших, сузившихся глазах я не заметил ни малейшего интереса.

— Вы знали Пола Граймса?

— Не могу сказать, что я его знал. Мы заключили несколько сделок, очень немного. Мистер Плэнтер скривил губы, словно воспоминание об этом имело горький привкус.

— Больше вы уже не сможете их заключать, — сказал я в надежде, что потрясение сделает его более разговорчивым. — Сегодня вечером он убит.

— Я значусь в списке подозреваемых? — равнодушным, скучающим тоном осведомился он.

— Пожалуй, нет, В его машине найдено несколько картин. Не хотите ли осмотреть одну из них?

— С какой целью?

— Может быть, вам удастся ее опознать.

— Хорошо… — с тем же скучающим видом произнес он. — Хотя я бы предпочел разглядывать вот это. — Он указал на висевший на стене мужской портрет.

— Кто это?

— Как вы не знаете? Это Ричард Чентри… его единственный автопортрет.

Я взглянул на картину внимательнее. Голова мужчины немного напоминала львиную; у него были темные растрепанные волосы, густая борода, частично прикрывавшая мягкий, как у женщины, рот, и глубоко посаженные глаза изумрудного цвета. У меня было такое ощущение, что он излучает силу.

— Вы его знали? — спросил я Плэнтера.

— Как нельзя лучше. В определенном смысле я был одним из тех, кто открыл его.

— Вы полагаете, он жив?

— Не знаю. Искренне надеюсь, что да. Однако, если он жив и продолжает творить, то во всяком случае не показывает свои работы.

— Какие у него могли быть причины, чтобы исчезнуть вдруг таким образом?

— Не знаю, — повторил Плэнтер. — Думаю, он был человеком, переходившим из одной фазы в другую наподобие луны. Возможно, он достиг конечной фазы. — Он окинул взглядом оживленную гостиную, глядя с легким презрением на остальных гостей. — Картина, которую вы мне собираетесь показать, его произведение?

— Понятия не имею. Может быть, вы мне скажете.

Я проводил его к своему автомобилю и при свете фар показал небольшой морской пейзаж, вытащенный мною из кабриолета Пола Граймса. Он осторожным движением взял его из моих рук, будто демонстрируя, как следует обращаться с картинами.

— К сожалению, это очень скверная картина — сказал он, осмотрев ее, — Со всей уверенностью можно заключить, что ее писал не Чентри, если именно это вас интересует.

— А не можете ли вы сказать, кто ее автор?

Он ненадолго задумался.

— Им мог бы быть Джейкоб Уитмор. И если это так, то картина принадлежит к очень раннему периоду его творчества; она исполнена в довольно неуклюжей реалистической манере. Бедный Джейкоб вобрал в свое творчество всю историю современной живописи, только опоздал на целое поколение. Он добрался до сюрреализма и уже перед самой смертью открывал для себя символизм.

— Когда он умер?

— Вчера. — Плэнтера явно позабавил шокирующий характер этого сообщения. — Я слышал, что он заплыл в море где-то в районе Сикамор Пойнт и с ним случился сердечный приступ. — Он устремил задумчивый взгляд на картину, которую держал в руке. — Интересно, что собирался с ней делать Граймс. Цены на картины хорошего мастера часто поднимаются после его смерти. Но Джейкоб Уитмор не был хорошим художником.

— A eгo картины не напоминают произведения Чентри?

— Нет. Нисколько. — Он испытующе посмотрел на меня: — А почему вы об этом спрашиваете?

— Мне говорили, что Граймс относился к категории людей, которые способны продать и поддельную картину.

— Понимаю. Но трудно было бы выдать эту картину за произведение Чентри. Она очень плоха даже для Уитмора. Вы же видите, она не закончена. Словно заранее старался отомстить морю, изобразив его так скверно, — добавил он с подчеркнуто жестоким юмором.

Я посмотрел на зеленые и голубые полосы на незаконченном пейзаже и подумал, что, будь это даже самая плохая картина, все же тот факт, что ее создатель погиб в этом самом море, прибавляет ей глубины и силы.

— Значит, он жил неподалеку от Сикамор Пойнт?

— Да. На пляже, к северу от университетского городка.

— У него была семья?

— Он жил с одной девушкой, — ответил Плэнтер. — Она звонила мне сегодня. Хотела, чтобы я приехал и посмотрел картины, которые после него остались.

Насколько мне известно, она продает их очень дешево. Но, откровенно говоря, я не стал бы их покупать ни за какие деньги.

Он вернул мне картину и объяснил, как добраться до дома Уитмора. Я сел в машину, поехал в северном направлении и, миновав университет, очутился в Сикамор Пойнт.

Девушка, которую оставил после себя Джейкоб Уитмор, оказалась мрачной блондинкой в довольно зрелой стадии девичества. Она проживала в одном из нескольких домиков, раскиданных на песчаном грунте небольшого мыса. Приоткрыв дверь, она недоверчиво смотрела на меня сквозь щель, словно я был вестником очередного несчастья.

— Что вы хотите?

— Я интересуюсь картинами.

— Их осталось уже немного. Я распродаю их. Джейк вчера утонул, вы, наверное, слышали об этом? Он оставил меня в полной нищете.

Ее мрачный голос был пронизан грустью и горечью. Она смотрела поверх моей головы в направлении моря, по которому пробегали едва заметные волны, словно отмеренные отрезки вечности.

— Я могу войти и посмотреть их?

— Да, конечно.

Она отворила дверь и снова закрыла ее за мной, борясь с ветром. В комнате стоял смешанный запах моря, вина, марихуаны и плесени. Немногочисленная мебель была стара и изношена. У меня было ощущение, что домик с трудом выдержал битву — раннюю стадию той самой баталии с нищетой, которая прокатилась через дом Джонсонов на Олив-стрит.

Женщина ненадолго вышла в соседнюю комнату и вскоре появилась со стопкой картин без рам и положила их на покосившийся тростниковый стол.

— Я хочу по десять долларов за штуку или сорок пять за все пять. Джейк обыкновенно брал больше, он продавал их на субботних ярмарках на пляже в Санта-Тересе. Недавно он загнал одну картину за хорошие деньги какому-то антиквару. Но я не могу ждать.

— Этим антикваром был случайно не Пол Граймс?

— Он самый. — Она взглянула на меня с некоторым подозрением: — А вы тоже торгуете картинами?

— Нет.

— Но Пола Граймса знаете?

— Немного.

— Он честный человек?

— Не знаю. Почему вы об этом спрашиваете?

— Не думаю, чтобы он был честным. Он разыграл сущую комедию, делая вид, что ему безумно нравятся картины Джейка. Даже обещал разрекламировать их и помочь нам заработать целое состояние. Я уж было думала, что мечты Джейка наконец осуществятся. Антиквары будут ломиться к нам в дверь, цены подскочат. Но Граймс приобрел у него две плохонькие картины, и на этом дело кончилось. Одна из них даже не была произведением Джейка… ее написал другой человек.

— Кто?

— Не знаю. Джейк не разговаривал со мной о делах. Думаю, что он взял ту картину на комиссию у одного из своих пляжных приятелей.

— А вы не можете ее описать?

— На ней была какая-то женщина; может, это был портрет, написанный по памяти. Она была красивая, волосы такого же цвета, как у меня. — Она прикоснулась рукой к своим крашеным волосам, и этот жест словно пробудил в ней тревогу или подозрение. — Почему это все так интересуются той картиной? Она представляет ценность?

— Понятия не имею.

— А я думаю, что да. Джейк не хотел мне говорить, сколько он за нее взял, но я знаю, что на эти деньги мы жили последние два месяца. Вчера им пришел конец. Как и Джейку, — прибавила она бесцветным тоном. Потом повернулась и разложила на столе холсты без рамок. Большинство из них показались мне незаконченными; это были маленькие морские пейзажи, вроде того, который лежал у меня в машине и который я показывал Артуру Плэнтеру. Их автор явно был помешан на море, и я не мог избавиться от подозрения, что его смерть, возможно, не была простой случайностью.

— Вы предполагаете, что Джейк утопился? — спросил я.

— Нет. Вовсе нет! — Она поспешила сменить тему: — Я готова отдать их все за сорок долларов. Одни холсты столько стоят. Вы сами знаете, если вы художник.

— Я не художник.

— Мне иногда приходит в голову — а был ли им Джейк? Он рисовал больше тридцати лет, и вот все, чего он достиг. — Она жестом указала на лежавшие на столе картины, на дом и на все, что с ним связано, включая смерть Джейка. — Только это да еще я впридачу. — И она усмехнулась, вернее, сделала какую-то гримасу. Ее глаза, всматривавшиеся в смутное и тоскливое прошлое, оставались холодными, как у морской птицы.

Заметив, что я за ней наблюдаю, она опомнилась и взяла себя в руки.

— Я не такая плохая, как вы думаете, — заявила она. — Хотите знать, почему я продаю все это? Мне нужно купить гроб. Я не хочу, чтобы его похоронили за счет прихода в одном из этих ужасных сосновых гробов. К тому же я не могу позволить, чтобы он и дальше лежал в морге окружной больницы.

— Ладно, я покупаю эти пять картин.

Вручая ей две двадцатидолларовые банкноты, я подумал: согласятся ли Баймейеры возместить мне эту сумму?

Она взяла их, как будто с отвращением, и держала в руке.

— Это не был рекламный трюк с моей стороны. Вы не обязаны покупать их только потому, что мне нужны деньги.

— Я хочу иметь эти картины.

— Зачем? Может быть, вы все же антиквар?

— Не совсем.

— Значится права. Я знала, что вы не художник.

— Откуда вы это знали?

— Я прожила с художником десять лет. — Она изменила позу и оперлась на угол стола. — Вы не похожи на художника и говорите не так, как они. У вас глаза не художника. Вы даже пахнете не как художник.

— Как это так? А как кто?

— Может, как полицейский. Когда Пол Граймс купил у Джейка те две картины, я сразу подумала, что дело не чисто. Я была права?

— Не знаю.

— Так зачем же вы покупаете эти картины?

— Потому что Граймс приобрел те.

— Вы думаете, раз он потратил на них деньги, то они чего-то стоят?

— Мне бы очень хотелось знать, зачем они ему понадобились.

— Мне тоже, — сказала она. — А почему они вас интересуют?

— Потому что они интересовали Граймса.

— А вы ему во всем подражаете?

— Надеюсь, не во всем.

— Да, я слышала, что он иногда не прочь надуть. — Она кивнула головой, посылая мне свою холодную улыбку. — Мне не следовало бы этого говорить. Я не имею ничего против него. Можно даже сказать, дружу с его дочерью.

— С Паолой? Так это его дочь?

— Да. Вы ее знаете?

— Как-то встретились. Откуда вы ее знаете?

— Мы познакомились на одном приеме. Она утверждает, что ее мать была наполовину испанкой, наполовину индеанкой. Паола красивая женщина, вы не находите? Я люблю испанский тип красоты.

Она опустила плечи и стала потирать руки, словно греясь от тепла Паолы.

Я вернулся в Санта-Тересу и нанес визит в морг, помещавшийся в больничном подвале. Дружелюбно настроенный ко мне помощник коронера, молодой человек по имени Генри Пурвис, сообщил, что Джейкоб Уитмор утонул во время купания. Выдвинув большой ящик, он показал мне синеватый труп с большой курчавой головой и съежившимся членом. Когда я выходил из холодного зала, меня охватил озноб.

11

Помощник коронера Пурвис вышел в вестибюль следом за мной, словно ему надоело одиночество; тяжелая металлическая дверь бесшумно закрылась за нами.

— У полиции имеются какие-нибудь сомнения относительно обстоятельств смерти Уитмора? — спросил я у него.

— Пожалуй, нет. Он был староват для того, чтобы плавать в прибрежных водах возле Сикамор Пойнт. Коронер считает это несчастным случаем. Он не велел даже произвести вскрытие.

— Думаю, ты должен потребовать этого, Генри.

— Но почему?

— Уитмора связывали с Граймсом какие-то дела. Думаю, не случайно они оба оказались здесь. Вы ведь произведете вскрытие тела Граймса?

Пурвис утвердительно кивнул:

— Оно должно состояться завтра утром. Но я уже провел предварительное расследование и могу сообщить предполагаемую причину смерти. Он был изувечен каким-то тяжелым предметом, скорее всего, монтировкой.

— Орудие убийства не обнаружено?

— Насколько мне известно, нет. Нужно спросить об этом в полиции. Орудия преступления — это их дело. — Он пристально взглянул на меня: — Ты знал Граймса?

— Вообще-то нет. Просто мне было известно, что он торгует картинами.

— Он не был наркоманом? — неожиданно спросил Пурвис.

— Я знал его не настолько, чтобы располагать такими сведениями. Какой вид наркотиков вы имеете в виду?

— Героин. У него обнаружены старые следы от уколов на руках и бедрах. Я спрашивал об этом у той женщины, но она словно набрала в рот воды. Хотя вела себя настолько истерично, что я даже заподозрил в ней самой наркоманку. Здесь их видимо-невидимо.

— О какой женщине ты говоришь?

— Такой темноволосой — испанский тип красоты. Когда я показал ей тело для опознания, она чуть не свихнулась. Я проводил ее в часовню и попытался вызвать какого-нибудь священника, но в такое время мне не удалось никого найти… была середина ночи. Я позвонил в полицию. Они собираются допросить ее.

Я спросил у него, где находится эта часовня. Она оказалась небольшим узким залом на втором этаже; о ее назначении говорил лишь маленький витраж. В зале стояли пюпитр и восемь или десять мягких стульев. Паола сидела на полу, повесив голову, обхватив колени руками; темные волосы почти полностью закрывали ее лицо. Она икала. Когда я к ней приблизился, она заслонила голову согнутой в локте рукой, как будто я намеревался ее убить.

— Оставьте меня в покое.

— Я не сделаю вам ничего плохого, Паола.

Откинув с лица волосы, она, щурясь, смотрела на меня, видимо не узнавая. Вокруг нее распространялась атмосфера безудержного мрачного эротизма.

— Вы не священник.

— Разумеется, нет.

Я присел рядом с ней на ковер, украшенный тем же орнаментом, что и витраж. Бывали минуты, когда я почти жалел, что не стал священником. Меня все больше утомляли несчастья моих ближних, и я думал, не служат ли сутана и белый воротничок теми доспехами, за которыми можно от них укрыться. Но я чувствовал также, что никогда этого не узнаю. Когда мы жили в округе Контра Коста, бабушка готовила меня к карьере священника, но я ускользнул из-под ее влияния.

Глядя в черные, непроницаемые глаза Паолы, я думал о том, что в сочувствии, проявляемом нами к женщинам, с которыми случилось несчастье, всегда кроется доля вожделения. По крайней мере, иногда можно затащить беднягу в постель и совместно пережить минуты радости, которая является запретным плодом для священников.

Но к Паоле это не относилось. Она, подобно женщине из Сикамор Пойнт, принадлежала этой ночью мертвому мужчине. Наиболее подходящим местом для их одиноких раздумий была как раз часовня.

— Что случилось с Полом? — спросил я.

Она подняла на меня испуганный взгляд, опершись подбородком на руку и выдвинув нижнюю губу:

— Вы не представились. Вы полицейский?

— Нет. У меня небольшая частная контора. — Произнося эту полуправду, я невольно скривился; атмосфера часовни начала действовать и на меня. — Я слышал, Пол покупал картины?

— Больше не покупает. Он умер.

— А вы не намерены заниматься этим без него?

Она подняла плечи и резко помотала головой, словно почувствовав внезапную опасность:

— Нет. Неужели вы думаете, что я хочу быть убитой, как мой отец?

— Он действительно был вашим отцом?

— Да, был.

— Кто же его убил?

— Я не собираюсь вам ничего говорить. Вы тоже не очень-то много говорите. — Она наклонилась ко мне: — Это не вы были сегодня в магазине?

— Я.

— Это имело какое-то отношение к картине Баймейеров, ведь так? Чем вы занимаетесь? Вы антиквар?

— Меня интересуют картины.

— Это я уже успела заметить. На чьей вы стороне?

— На стороне порядочных людей.

— Порядочных людей не существует. Если вам это неизвестно, не о чем толковать. — Она привстала на колени и сделала гневный жест рукой. — Лучше убирайтесь отсюда.

— Я хочу вам помочь. — В этом было не много правды.

— Ну разумеется. Вы хотите мне помочь. А потом захотите, чтобы я помогла вам. А потом заберете всю прибыль и исчезнете. Ведь вам это нужно, да?

— Какую прибыль? У вас вроде бы ничего нет, кроме кучи неприятностей.

Некоторое время она молчала, не спуская глаз с моего лица. Я читал в них отражение процессов, протекавших в ее мозгу, почти с той же ясностью, как если бы она играла в шахматы или шашки и размышляла, стоит ли чем-то пожертвовать, чтобы выиграть значительно больше.

— Признаюсь, у меня немало проблем. — Она повернула лежавшие на коленях руки ладонями кверху, словно желая передать мне часть своих забот. — Но кажется, у вас их еще больше. Кто вы, собственно говоря, такой?

Я сообщил ей свою фамилию и профессию. Ее глаза изменили выражение но она не произнесла ни слова. Я также уведомил ее, что Баймейеры наняли меня, чтобы я нашел их пропавшую картину.

— Мне об этом нечего неизвестно. Я уже сказала вам об этом сегодня днем в магазине.

— Верю — согласился я без внутренней убежденности. — Депо в том, что кража картины может быть связана с убийством вашего отца.

— Откуда вам это известно?

— Не знаю но это кажется мне вероятным. Откуда взялась та картина, мисс Граймс?

Она скривилась, прищурив глаза:

— Называйте меня Паола. Я никогда не пользуюсь фамилией отца. И не могу сказать, откуда взялась та картина. Я была всего лишь пешкой, он никогда не рассказывал мне о своих делах.