Гомункул

III КОМНАТА С ВИДОМ

Открытые двери питейных заведений и недорогих гостиниц вдоль Бакеридж-стрит клубились табачным дымом, выплывавшим наружу, чтобы раствориться в лондонском тумане, желтоватом и едком в недвижном воздухе.

За одной из таких дверей любой заглянувший на огонек посетитель увидел бы сухопарого старика, который сидел за столиком в темном углу перед недопитым стаканом кларета и, отнюдь не скрываясь, обрезал неровности на краях фальшивых полукрон и шлифовал их миниатюрным трехгранным рашпилем. Работой этой он занимался весь вечер, неустанно швыряя очищенные голубоватые монеты в корзинку, прикрытую стопкой религиозных трактатов, суливших приближение Судного дня.

Сбытчиков монеты он не нанимал, предпочитая распространять ее с большей выгодой и риском через верных своих агнцев, понимавших, что они трудятся во благо Шилоха, Нового Мессии. Славные выходили монетки: только посеребрить, и они посодействуют делу рук Божиих. Близилось время, когда труд сей придет к концу. Преподобный Шилох исчислил появление ужасного дирижабля с точностью до дня. Дважды оно случалось ранним утром, а в последний раз, четыре с половиной года тому назад, знамение явилось с запада, озаренное тускневшей луной, и его до невероятия живой пилот всматривался с небес на кишевшие народом улицы и площади.

В историческом смысле недавние годы были полны бедствий и худых знамений, а последние месяцы мало чем запомнились, не считая коронации королевы как императрицы Индии и роста вялых столкновений в Туркестане. Впрочем, уже в следующем месяце все изменится, это наверняка: перемены сотрясут всю планету, сдвинут ее с привычной оси и, Шилох не сомневался, откроют людям истину о колоссальном значении его прихода в этот мир, поведают им о подлинной, невероятной личности его отца.

Двенадцать лет миновали с того дня, как Шилох предстал в Кингстоне перед Нелвиной Оулсби и плети цветущих вьюнков на балконе позади нее скрыли их обоих от полуденного солнца. В смятенном порыве душевного раскаяния Нелвина поведала пророку о существовании крохотного существа из ларца, о его незавидной судьбе. Но религиозный экстаз длился недолго, и, отрекшись от сказанного, той же ночью она удалилась на Подветренные острова, на целых двенадцать лет оставив Шилоха гадать, насколько правдив был ее рассказ.

Только решающий день уже близок. И в долгой ночи, которая последует за ним, многих будет ждать расплата за грехи их. Проще сосчитать тех, кого не постигнет кара, — рассеянные по всему Лондону, они несут людям слово истины, раздают брошюры, исполняя его волю. Шилох мысленно благословил свою паству, швыряя очередную монету в общую кучу.

«Что посеешь…»[17] — пробормотал он вполголоса.

Более всего на свете он желал бы лицезреть крушение тех, кто воздал его матери хулою, кто диагностировал у нее водянку, когда она точно знала, что носит под сердцем Мессию; тех, кто отрицал самое его существование, кто насмехался над возможностью союза земной женщины и Бога.

Но они были мертвы, эта скверна в человечьем обличье, уже много лет — ему их не достать. А посему Шилох терпеливо продолжал труд своего отца. Ведь крохотный человек в ларце, гомункул во владении Себастьяна Оулсби, был ему отцом. И пускай Фомы неверующие продолжают не верить, в пекле на всех хватит котлов.

Рассеянно срезая заусенцы, потирая шлифованную монету пальцами, он глядел, как по улице ползет туман. Явись хотя бы малейший шанс, самая призрачная надежда, что горбун сумеет воскресить его мать, Джоанну Сауткотт, чье тело лежало под суглинками Хаммерсмитского кладбища, — о, если бы утраченная плоть могла быть обретена вновь, пробуждена к новой жизни… Шилох сжал ручку корзины, захваченный этой мыслью. Такое деяние стоило бы тысячи оживленных Нарбондо трупов, целого миллиона тел. Конечно, они не были подлинными новообращенными, но они безропотно трудились, ничего не требуя взамен и не питая никаких сомнений. Возможно, это и есть идеальная паства? Шилох вздохнул. Последняя монета была очищена.

Он встал, завернулся в темный драный плащ, допил свой кларет и зашагал к расшатанной лестнице, прожигая взглядом всякого, кто осмеливался поднять на него глаза. Этажом выше было темно, лишь единственная сальная свеча горела в загаженной стенной нише. Треугольник черной копоти, расплывавшийся над свечой, отнюдь не был самым густым из всех грязных пятен на штукатурке.

Дверь опять заело; Шилох потянул вверх ручку и пнул ногою в нижнюю часть, где дверь упиралась в пол. Комната за нею выглядела пустой, если не считать кучи тряпок в углу, служивших пророку постелью, колченогого деревянного стула и упертого в стену небольшого складного стола.

Он прошел к стене, за которой гудел ветер, и отдернул завесь. Здесь хранились святыни крошечного алтаря: серебряное распятие, портрет-миниатюра с благородным ликом его матери и карандашный набросок существа, коего Шилох почитал своим отцом; человечек этот мог бы станцевать на ладони проповедника, не питай Шилох стойкого отвращения к пляскам и не обретайся похищенный гомункул уже четырнадцать лет неведомо где.

Рисунок был выполнен Джеймсом Клерком Максвеллом[18] — тем самым, что за месяцы обладания так называемым демоном имел не более понятия о том, кто или что это такое, чем умиравший от неведомой изнурительной хвори абиссинец, продавший человечка восемьдесят два года тому назад Джоанне Сауткотт и приведший тем самым в движение тяжелые, скрипучие жернова апокалипсиса.

Шилох приподнял уставленный святынями алтарь, отодвинул в сторону искусно сокрытое фальшивое днище и опустил внутрь монеты. Из того же тайника он выудил мешочек готовых, уже посеребренных монет, вернул алтарь на место, снова завернулся в свой плащ и вышел. Шествуя к дверям, он ни с кем не заговаривал; улица за порогом встретила его колючим ветром, который яростно свистел и гнал пыль по брусчатке, убедительно призывая всех и каждого не покидать своих теплых жилищ. Единственный прохожий — дородный мужчина с тростью и повязкой на глазу — хромал позади, одной рукой придерживая шляпу, чтобы не позволить ветру унести ее. Спеша попасть в Сохо, Шилох не обращал на него внимания.

Дома, выходившие на узкий отрезок Пратлоу-стрит, втиснутый между Олд Комптон и Шафтсбери-стрит, выглядели жалкими в своей неухоженности.

Порой летящие годы и непогода облагораживают облик зданий, заостряя приметы ушедших времен и превращая их в свидетельства тонкого художества природы, но на Пратлоу-стрит вышло иначе. Повсюду свешивались покореженные ставни вечно темных окон, чьи рамы чудом держались на гвоздях и шурупах, почти обращенных в ржавую пыль. Предпринятая некогда попытка оживить фасады лавок веселенькой краской демонстрировала присущее маляру весьма своеобразное чувство гармонии; к тому же он уже лет двадцать как помер. Его старания сделали улицу разве что уродливее и безрадостнее, даже в сравнении с другими, а серовато-зеленая краска, год за годом облетавшая и вздувавшаяся крокодильей кожей под солнцем, которое нечасто гостило в этом неуютном месте, после каждого дождя грязными ошметками бежала по мостовой.

Пожалуй, найти целое оконное стекло было сложнее, чем обнаружить разбитое, а единственным свидетельством усердия местных жителей оставалось изъятие грязных осколков из рам подвальных окошек с последующим втаптыванием стекла в булыжники мостовой. Целью этих усилий, вероятно, было облегчить жизнь всем тем, кто предпочитал вползать внутрь домов через окна, что вполне понятно, поскольку большинство здешних дверей, пребывавших в мерзком запустении, криво болталось на ржавых петлях, избавляя людей достойных от всякого желания проникать в находящиеся за ними помещения.

Воздействие этого места под покровом дымного тумана было столь невыразимо угнетающим, что человек, свернувший сюда с Шафтсбери, непроизвольно содрогнулся. Он сдвинул глазную повязку поближе к носу, словно то была простая бутафория и ему хотелось видеть только самую малую часть улицы. Он сосредоточенно смотрел на разбитые камни мостовой, игнорируя лопотание оборванного мальчишки и оклики сумрачных фигур, ссутулившихся в тени разбитого крыльца.

Пройдя улицу до середины, человек с повязкой на глазу отомкнул одну из дверей и, шмыгнув внутрь, взбежал по ступеням темного, почти вертикального пролета. Он вступил в комнату с окном, выходившим на пустынный внутренний двор; темноту чуть рассеивали лишь тусклые огни газовых рожков дома напротив.

Туман клубился во дворе, то понемногу рассеиваясь, то закручиваясь и уплотняясь, что лишь изредка давало возможность вглядеться в комнату напротив — комнату, где стоял человек с сильно заметным горбом на спине, разглядывающий настенную карту и держащий в руке скальпель, на лезвии которого играли отсветы ламп.

Игнасио Нарбондо раздумывал о трупе, лежавшем перед ним на столе. Печальное зрелище: две недели как мертв, пол-лица снесены жестоким ударом, лишившим несчастного одного глаза и носа, а челюсть изувечившим так, что пожелтевшие зубы торчали теперь из широкой прорехи в щеке; выставленные напоказ усохшие десна вселяли тревогу.

В оживлении этого экземпляра было мало пользы. Что покойный станет делать, черт возьми, если снова поднимется на ноги? Народ пугать, и только? «Он мог бы просить милостыню», — решил Нарбондо. Вот именно. Никчемный шарлатан Шилох легко выдаст его за раскаявшегося грешника-сифилитика, кому давно следовало бы умереть, если бы не чудо Господне.

Нарбондо нафыркал, сдерживая смех. Его тонкие сальные волосы кольцами червей опускались на искривленные плечи, покрытые халатом, охристым от застаревших пятен крови и грязи.

Вдоль одной стены было составлено химическое оборудование: груды стеклянных змеевиков, реторт, вакуумных установок и толстых стеклянных кубов: некоторые из них были пусты, в других плескалась янтарного цвета жидкость, а в одном плавала голова огромного карпа. Глаза рыбы казались ясными, не тронутыми смертью, и вроде бы даже вращались в глазницах, хотя последнее могло быть оптическим обманом ввиду бурления жидкости. На бронзовой цепи в углу болтался человеческий скелет; над ним, выстроившись на широкой полке, стояли вместительные банки для образцов, содержавшие зародышей на разных стадиях развития.

У противоположной стены булькал огромный аквариум, заросший элодеей и лисохвостом, с полудюжиной многоцветных кои[19] в руку длиною. Нарбондо оставил созерцание трупа и проковылял к аквариуму, внимательно приглядываясь к рыбам.

Сунув руку в оловянное ведерко, он вытащил клубок коричневых нитевидных червей, спутанный и шевелящийся, швырнул в воду. Пятеро кои взмыли с разинутыми ртами, всасывая пищу. С минуту Нарбондо следил за шестым карпом, который не удостоил угощение вниманием и продолжал кружить у поверхности: накренясь набок, глотал воздух и замирал время от времени, пока не начинал опускаться в водоросли, чтобы затем, с огромными усилиями, вернуться наверх.

Горбун выволок из ящика под аквариумом широкий сачок. Отодвинув стеклянную крышку, он забрался на табурет, одним быстрым движением подсек бившуюся рыбу, сунул средний палец свободной руки ей под жабры и, выдернув из воды свой улов, бросил на пробковый лист в футе от головы лежащего трупа и вонзил два шила в голову и в хвост рыбине. Та беспомощно дергалась несколько секунд, которых Нарбондо вполне хватило, чтобы вспороть карпу брюхо. Он полил свою жертву жидкостью из стеклянной бутыли, а потом вырвал у нее внутренности, отсек их и смахнул в ящик у ног.

Внезапно в дверь забарабанили, и Нарбондо коротко, громко выругался. На пороге возник Шилох-проповедник, закутанный в плащ и с кожаной сумой в руке. Нарбондо не удостоил его и взгляда, нащупывая в брюшной полости карпа маленькую пульсирующую бобовидную железу. Перерезал державшие ее нити, подцепил тонкой лопаточкой и сбросил железу во флакон с янтарной жидкостью, который поместил на полку с зародышами. Сдернув выпотрошенного карпа с пробкового листа, он скинул рыбу в тот же ящик внизу и пинком отправил под стол. И лишь тогда вскинул глаза на старика, наблюдавшего за этими действиями со смесью интереса и отвращения.

— Кошачий корм, — обронил Нарбондо, кивнув в сторону мертвой рыбы.

— Прискорбная расточительность, — ответил Шилох. — Дети божьи голодают без хлеба.

— Так сотвори же чудо насыщения народа! — воскликнул Нарбондо, взбешенный лицемерием старика. Одним рывком выдернув рыбу из ящика, он высоко воздел ее за хвост и, потрясая в воздухе карпом, забрызгал пол кровью. — Полдюжины таких, и ты сможешь накормить целый Лондон!

От услышанного богохульства Шилох скривился:

— Люди умирают от голода на этой самой улице.

— А я, — прохрипел Нарбондо, — я поднимаю их и заставляю ходить. Но ты прав, это стыд и срам. «Когда б не милость Провиденья»[20] и все такое.

Он прошествовал через комнату, отпер ставню, распахнул окно и выбросил карпа на мостовую, где того немедленно окутало облачко серебристой чешуи.

Следом туда же был опорожнен ящик с потрохами — прямо на головы двух мужчин и старухи, которые уже сцепились из-за рыбы, оглашая улицу криками и проклятиями. Раздраженно захлопнув створку, Нарбондо приглушил шум назревающей свары и, с брезгливостью в лице отвернувшись от окна, вырвал кожаную суму из руки старика.

Проповедник испуганно вскрикнул, но быстро овладел собой и пожал плечами.

— Кто сей несчастный брат? — спросил он, кивая в сторону трупа на столе.

— Некий Стефан Биддл, сбитый кэбом пару недель тому назад. Лошади затоптали его насмерть, бедолагу. Но я всегда говорю: мертвецы тоже умирают, мы оживим этого бездельника. Завтра к полудню будет разносить брошюры не хуже прочих, если ты будешь так добр убраться отсюда и оставить меня в покое, — вывернув сумку на стол, Нарбондо присмотрелся к одной из монет. — Ты мог бы зарабатывать лишку, продавая их сбытчику самостоятельно и не перекладывая эту обязанность на меня. Видишь ли, мое время дорого стоит.

— Я плачу за скорое возрождение царства Божиего, — последовал ответ, — а что до торговли монетой, у меня нет ни желания рисковать, ни склонности якшаться с мазуриками этого сорта. Я…

Глухой хохот Нарбондо прервал тираду. Горбун отсмеялся, утер глаза и покачал головой.

— Приходи завтра в полдень, — сказал он, кивая на дверь. Та же не замедлила отвориться, впуская Уиллиса Пьюла с охапкой книг. Он неприветливо поклонился Шилоху и сунул ему потную руку, только что теребившую созревающий на щеке фурункул. С выражением превосходства и отвращения на лице проповедник широким шагом направился к распахнутой двери, оставив без внимания протянутую кисть.

Занавески в окне второго этажа дома напротив задернулись, чего не заметили ни Пьюл, ни Нарбондо, уже согнувшийся над безжизненным телом на столе. Минутой позже входная дверь означенного здания отворилась, и человек с повязкой на глазу сбежал по полудюжине ступеней крыльца на мостовую, надеясь не выпустить из виду удалявшегося проповедника, который взял курс на Уордор-стрит, ведшую к Вест-Энду.

Лэнгдон Сент-Ив брел по улице в вечерних сумерках. Живительное действие шампанского и устриц, которыми он опрометчиво отобедал, быстро слабело под натиском общего отчаяния, нараставшего от тщетности поисков борделя — подумать только! — в котором он не смог бы признать «тот самый», даже уткнувшись в него лбом. Хуже того, сию деликатную миссию он взял на себя по совету человека, изувеченного годами беспробудного пьянства, который на полном серьезе считал, что Земля опоясана ремнем, имеющим целью поддержать пару экваториальных штанов.

Неприятнее всего был спектакль, сопровождавший переход к сути дела: предстояло дать распорядителю понять, что ему требуется не беглое удовлетворение, что акт должен непременно включать и машинерию… Вернее, некий определенный механизм. Бог весть, какие умозаключения вызывала к жизни эта просьба, какие преступные бесчинства в эту самую минуту вменялись в вину технологиям. Стоило, пожалуй, налечь на шампанское. Полумеры никогда не срабатывают.

Будь Сент-Ив основательно пьян и шатайся он при ходьбе, его уши не так ужасно горели бы во время исполнения этого нелепого монолога. И тогда, если когда-нибудь в будущем ему доведется столкнуться на людях с кем-то из опрошенных хозяев притонов, он смог бы свалить вину на постыдное опьянение. Но увы, он был непростительно трезв!

Следуя указаниям кэбмена, он приблизился к двери с маленьким подъемным окошком, трижды постучал и отступил на фут-другой, чтобы не выглядеть изнывающим от похоти. Дверь тяжело отворилась, и наружу выглянул ливрейный лакей, кажется, слегка раздосадованный. Просто вылитый Хасбро, которого Сент-Ив от всей души желал бы иметь своим спутником в этом приключении. Выражение лица лакея ясно подсказывало, что Сент-Иву, с его трубкой и твидовым пальто, следовало бы удалиться в проулок и стучать в заднюю дверь.

— Да? — обронил лакей, готовясь произнести заученную отповедь.

Сент-Ив бездумно почесал фальшивую, подклеенную к подбородку бороду, порой норовившую поддаться действию гравитации и бесславно пасть на землю. Кажется, держится довольно прочно. Он зажал монокль глазницей и сощурил свободный глаз, чтобы испепелить лакея сквозь прозрачную линзу. Стоило создать впечатление отстраненной, рафинированной снисходительности.

— Кучер моего кэба, — начал Сент-Ив, — посоветовал мне искать у вас некоего удовлетворения, — и хмыкнул в кулак, уже сожалея о выборе слов. Что может подумать этот малый? Идет ли речь о вызове на дуэль? Или это лишь грубый намек на плотские удовольствия?

— Удовлетворения, сэр?

— Совершенно верно, — отчеканил Сент-Ив. — Если без обиняков, мне было указано, что здесь смогут дать мне опробовать, скажем так, некую особую машину.

— Машину, сэр? — в голосе лакея звенело искреннее возмущение. Едва возникнув, подозрение обратилось уверенностью: Сент-Ив уже не сомневался, что его провели — либо кэбмен, либо этот ухмыляющийся упрямец, чей подбородок нагло торчал вперед, точно вытянутый щипцами. Лакей стоял молча, разглядывая Сент-Ива в полуотворенную дверь.

— Возможно, вы не поняли, любезный, с кем говорите, — ответом ему было молчание. — У меня имеются некоторые… желания, скажем так, связанные с механическими аппаратами. Уловили смысл?

Изобретатель многозначительно сощурился, в процессе выронив монокль из глазницы; тот звякнул о пуговицу пальто, и Сент-Ив, смешавшись, зашарил в бороде.

— А-а… — протянул красноречивый оратор в дверях. — В следующий раз воспользуйтесь черным ходом. И подождите минутку.

Дверь захлопнулась, шаги удалились. Когда же дверь распахнулась вновь, лакей протянул Сент-Иву небольшой сверток. Тот принял его и, не придумав ничего лучше, сразу распечатал, чтобы обнаружить, что стал обладателем будильника с восьмичасовым циферблатом, украшенного двумя железными горгульями по обеим сторонам треснувшего овального стекла.

— Я не… — начал было Сент-Ив, но тут же получил увесистый хлопок по спине, и чье-то плечо оттеснило его в сторону, заставив отступить с крыльца. Старик в плаще взлетел по ступеням, протиснулся мимо лакея и, хрипло ворча, скрылся в глубинах дома. Дверь со стуком захлопнулась.

«Да чтоб меня!» — подумал Сент-Ив, переводя изумленный взгляд с часов на дом и обратно. Уже собрался было снова взойти по ступеням, но на полпути вдруг замер, охваченный внезапным приливом вдохновения. Развернулся, сунул сломанные часы под мышку, укрепил монокль в глазнице и зашагал по улице, вознамерившись временно оставить свои поиски и поискать вместо этого часовщика. В спешке он чуть не налетел на джентльмена с округлым брюшком и нашлепкой на глазу, который вышагивал, постукивая по камням тростью, в противоположном направлении.

— Прошу прощения… — пробормотал Сент-Ив, получивший локтем в живот.

— Н’чего, — последовал ответ, и мгновением позже оба свернули каждый за свой угол, разойдясь, как дна корабля в сумраке вечера.

Дородный мужчина топал себе и дальше по Лондонским улицам, в высшей степени довольный результатами сегодняшней прогулки. Выйдя в Сохо, он свернул на Руперт-стрит и скрылся за распахнутой дверью «Богемского сигарного салона», рассеянно охлопывая себя по карманам, будто бы в поисках именно сигары.