Горбатая гора

Горбатая гора

Эннис Дель Мар проснулся, когда не было еще пяти. Трейлер раскачивался от ветра, с шипением просачивавшегося под алюминиевую дверь и сквозь оконные рамы. От сквозняка легонько покачивались рубахи, висевшие на гвозде. Он встал, почесал узкую, покрытую седыми волосами полоску живота, клином спускавшуюся в пах, шаркая ногами, подошел к газовой горелке, налил вчерашнего кофе в кастрюлю с потрескавшейся эмалью. Когда Эннис поставил ее на огонь, пламя тут же вспыхнуло голубым цветом. Он включил воду и помочился в раковину, затем натянул рубаху, джинсы, потом — стоптанные сапоги, топая ногами, чтобы они поудобнее наделись на ногу. Ветер ударил в покатый бок трейлера, и сквозь его завывание Эннис расслышал шорох мелкого гравия и песка. Да, сейчас на шоссе с трейлером для перевозки лошадей пришлось бы не сладко. Он должен собраться и уехать отсюда этим же утром. Ранчо снова выставили на торги, и последних лошадей уже отправили морем. Всех рассчитали еще накануне. Хозяин сказал, бросая ключи Эннису: «Сдай их всех этой акуле риэлтеру, а я поехал». Может, ему придется еще пожить у своей замужней дочери, пока он не найдет себе другой работы. Несмотря на эти мысли, его лицо заливал счастливый румянец. Он думал о Джеке Твисте.

Закипел выдохшийся кофе, но Эннис успел снять его с огня до того, как он перелился через край кастрюли, и вылить в грязную чашку. Дуя на густую черную жидкость, Эннис не стал противиться воспоминаниям. Если не заострять внимания на деталях, то они вполне могут заполнить весь его день, согреть мыслями о тех давних событиях на холодной горе, когда им принадлежал весь мир и все казалось таким правильным. Ветер обрушился на трейлер, как куча мусора из мусоровоза, потом стих и наконец совсем исчез. Наступило временное затишье.

Они выросли на маленьких бедных ранчо, на противоположных краях штата. Джек Твист — в Лайтенинг-Флэт, на границе Монтаны, Эннис Дель Мар — недалеко от Сэйдж, возле границы с Ютой. Ни одному из мальчиков так и не удалось закончить среднюю школу, потому что обоих сочли бесперспективными, рожденными для тяжелой работы и прозябания в бедности. Оба не умели себя вести и были грубыми в поступках и речи, оба привыкли к тяготам жизни. Эннис рос вместе со старшим братом и сестрой — их родители не вписались в единственный поворот на шоссе под названием «Мертвая лошадь», оставив детей сиротами с двадцатью четырьмя долларами сбережений и дважды заложенным ранчо. Мальчик уже в четырнадцать лет в порядке исключения получил водительские права, что позволило ему самостоятельно добираться от ранчо до средней школы, а дорога туда занимала целый час. Грузовичок был старый, печка отсутствовала, работал только один дворник, да и резина никуда не годилась. Когда полетела трансмиссия, у них не было денег, чтобы ее починить. Эннис хотел учиться дальше, чувствуя, что это может дать ему хоть какие-то преимущества в этом мире, но поломка грузовичка лишила парня всех шансов, приговорив его к пожизненной работе на ранчо.

В 1963 году, когда они познакомились с Джеком Твистом, Эннис уже был помолвлен с Альмой Бирс. И Джек, и Эннис утверждали, что откладывают деньги на небольшое собственное ранчо, только в случае Энниса под накоплениями имелась в виду жестяная банка из-под сигарет, в которой хранились две пятидолларовые купюры. Той весной, отчаянно нуждаясь в работе, оба подписали договор с фермерским агентством по найму. В договоре их имена стояли рядом, один из них значился пастухом, а другой — смотрителем лагеря. Их нанимала одна и та же скотоводческая фирма для ухода за овцами. Летнее пастбище располагалось к северу от Сигнала, над лесополосой, на территории лесничества, на Горбатой горе. Джек уже во второй раз отправлялся на лето в горы, у Энниса это был первый опыт. Ни од ному из них к тому времени еще не исполнилось двадцати.

Стоя перед столом, заваленным листками, исписанными неразборчивым почерком, с бакелитовой пепельницей, забитой окурками, в душном маленьком трейлере, который служил фирме офисом, они ударили по рукам. Треугольник белого света, попавший внутрь трейлера сквозь неровно висевшие жалюзи, прорезала тень руки бригадира. Джо Агуайер, с вьющимися волосами пепельного цвета, разделенными на прямой пробор, объяснял, чего он от них ждет.

— Лесничество выделило нам места под палаточные лагеря для выпасов. Эти лагеря могут быть разбиты в паре миль от пастбищ, где мы пасем овец. Фирма несет большие потери из-за хищников: некому присматривать за овцами по ночам. Я хочу, чтобы смотритель сидел в основном лагере, в том месте, где разрешит устроить его лесничество, а ПАСТУХ, — он резким взмахом указал на Джека, — поставил свою палатку прямо на пастбище, но так, чтобы его не было видно, и НОЧЕВАЛ там. Ужин и завтрак в лагере, но НОЧЛЕГ С ОВЦАМИ, на все сто процентов. НИКАКИХ КОСТРОВ, не оставлять после себя НИКАКИХ СЛЕДОВ. Палатку складывать каждое утро, на тот случай, если вдруг лесничие приедут с проверкой. Собаки у тебя будут, ружья тоже дадим, так что спать будешь там. Прошлым летом мы потеряли почти двадцать пять процентов поголовья, будь оно неладно. Больше я этого допускать не намерен. ТЕПЕРЬ ТЫ, — сказал он Эннису, одним взглядом подмечая нечесаные волосы, большие в порезах руки, рваные джинсы и рубаху, на которой недоставало пуговиц. — По пятницам ровно в полдень будешь ждать возле моста со списком продуктов на следующую неделю и с мулами. Туда будет приезжать грузовик с продовольствием.

Бригадир даже не спросил, есть ли у Энниса часы, а просто взял из коробки на полке дешевые круглые часы на плетеном шнуре, завел их, выставил время и швырнул пареньку так, будто тот не стоил усилий, чтобы протянуть ему руку.

— ЗАВТРА УТРОМ мы доставим вас на место на грузовике.

Пара оборванцев, отправляющихся в неизвестность.

Они нашли бар и остаток дня просидели за пивом. Джек рассказывал Эннису о жуткой грозе с ураганом, который в прошлом году убил на горе сорок две овцы, о том, как странно они пахли, и как раздулись, и что без виски пастухам тогда было не обойтись. В то лето он подстрелил орла и, рассказывая об этом, повернулся боком, чтобы показать перо, заткнутое за ленту на шляпе. С первого взгляда Джек казался довольно приятным парнем: вьющиеся волосы и добродушный смех. Вот только для мужчины его роста он был немного тяжеловат в бедрах, а улыбка обнажала словно наросшие друг на друга зубы. Речь Джека нельзя было назвать нечленораздельной, но у него заметно хромала дикция. Он бредил родео и всем, что было с ним связано, даже на поясе носил средних размеров пряжку с изображением быка. Но его сапоги были сношены «до колен», на дыры уже нельзя поставить заплатки, а сам Джек горел желанием отправиться куда угодно, хоть на край света, лишь бы оказаться подальше от Лайтенинг-Флэт.

У Энниса были тонкий нос с высокой горбинкой, узкое лицо, шелушащаяся кожа и несколько впалая грудь. Небольшой торс балансировал на длинных, как у циркуля ногах, тело было мускулистым и гибким, словно созданным для езды верхом и драк. Он обладал редкой реакцией и завидным жизненным опытом, основываясь на котором, не признавал никакого чтения, кроме каталога седельных изделий фирмы «Хэмлис».

Овцы и лошади были выгружены из трейлеров возле отправного пункта, и кривоногий баск показал Эннису, как навьючивать мулов: два вьюка и основная поклажа на каждом животном, закрепленные круговым ремнем с двойными ромбовидными узлами и половинным морским.

— И никогда не заказывай суп. Эти коробки с супом очень тяжело упаковывать.

Трех щенков одной из овчарок усадили во вьючную корзину, а самый маленький путешествовал за пазухой у Джека, полюбившего этого малыша. Эннис выбрал себе крупного гнедого жеребца, которого звали Окурок, а Джек — каурую кобылу, которая, как выяснилось впоследствии, оказалась очень пуглива. В связке запасных лошадей был жеребец мышиной масти, который очень нравился Эннису.

Эннис и Джек, а также собаки, лошади, мулы и тысяча овец с ягнятами потекли по тропе, как сель сквозь лес. Они направились через лесополосу на огромные цветущие луга, открытые бесконечным пронизывающим ветрам.

Они разбили огромную палатку на площадке лесничества, обезопасив тем самым ящики с провизией. Первую ночь оба провели в лагере, и Джек уже вовсю костил Джо Агуайера, отдавшего приказ ночевать с овцами и не разжигать костра. Однако утром он оседлал свою кобылу и отбыл, не проронив ни слова. Рассвет был глянцево-оранжевым, отороченным понизу студенистой полоской бледно-зеленой зелени. Темнеющий силуэт горы постепенно бледнел, пока не сравнялся по цвету с дымом от утреннего костра Энниса. Холодный воздух смягчился и стал сладким на вкус, четко очерченные камешки и комья земли отбрасывали причудливые длинные тени, а хвоя высоченных корабельных сосен у подножия горы сливалась в пятна темного малахитового цвета.

Днем Эннис поглядывал на огромную равнину и иногда видел Джека, крохотной точкой движущегося по пастбищу, словно насекомое по скатерти. Джек из своего темного лагеря видел костер Энниса — красную искру на огромном черном теле горы.

Однажды Джек припозднился к обеду. Он выпил две полагающихся ему бутылки пива, охлажденных в мокром рюкзаке в тени палатки, съел две миски тушенки, четыре каменных бисквита, приготовленных Эннисом, банку консервированных персиков, скатал сигарету и стал смотреть, как садится солнце.

— Я трачу на езду взад-вперед по четыре часа ежедневно, — мрачно заявил он. — Приезжаю на завтрак, потом возвращаюсь к овцам, вечером слежу за тем, как они устраиваются на ночлег, еду на ужин, возвращаюсь к овцам и полночи скачу вокруг них, высматривая, нет ли койотов. Я имею полное право ночевать здесь. И пошел этот Агуайер подальше.

— Хочешь поменяться? — спросил Эннис. — Я не против того, чтобы присмотреть за овцами. И согласен переночевать там, в палатке.

— Да не в этом дело. А в том, что мы оба должны ночевать здесь, в лагере. Между прочим, эта чертова палатка воняет кошачьей мочой или еще чем похуже.

— Я могу ночевать там.

— Да говорю же тебе, ты из-за этих проклятых койотов за ночь не меньше дюжины раз вскочишь. Я бы с радостью поменялся, только предупреждаю: готовить я совсем не умею. С консервным ножом вот еще управлюсь.

— Ну, значит, хуже меня уже всяко не будете. Конечно, давай поменяемся, я не против.

Они еще час просидели под желтым светом керосиновой лампы, и около десяти Эннис оседлал Окурка, хорошего ночного коня, и поехал по мерцающему изморозью полю к овцам. С собой парень прихватил остатки бисквитов, банку джема и термос с кофе. Он сказал, что останется на пастбище до ужина, чтобы лишний раз не возвращаться.

— В первую же ночь подстрелил койота, — вечером заявил Эннис Джеку, плеская себе в лицо горячей водой, взбивая мыльную пену и надеясь, что лезвие еще может срезать хоть пару волосков. Джек чистил картошку. — Здоровый, сукин сын. Яйца размером с яблоки. Держу пари, задрал не одного ягненка. А выглядел так, будто запросто сожрал бы верблюда. Тебе нужна горячая вода? Тут ее много.

— Она вся в твоем распоряжении.

— Ну, тогда я постараюсь вымыть все, до чего дотянусь, — сказал он, стягивая сапоги и джинсы. Джек заметил, что ни трусов, ни носков на Эннисе не было. Он хлюпал зеленой махровой мочалкой до тех пор, пока огонь не зашипел, поглощая брызги.

Ребята устроили шикарный ужин у костра: банка фасоли каждому, жареная картошка и кварта виски, которую они пили из одной бутылки по очереди. Сидели, опершись спинами о бревно, ощущая жар от подошв сапог и от медных заклепок джинсов, нагревшихся у костра, и передавали друг другу бутылку до тех пор, пока бледно-лиловое небо не стало бесцветным и на них не опустилась прохлада. Оба пили, курили сигареты, время от времени вставали по нужде. Когда они подбрасывали в костер новые ветки, чтобы еще посидеть и поддержать разговор, искры взмывали вверх, оставляя за собой дугообразный след. Они беседовали о лошадях и родео, о том, что происходит на рынке сырья; вспоминали, какие с ними были несчастные случаи и травмы; говорили о подводной лодке «Трешер», пропавшей два месяца назад вместе со всем экипажем, и о том, каково было этим людям в последние минуты, когда они поняли, что обречены; о собаках, которые были у них лично и у их знакомых; о призыве в армию; о ранчо Джека, где остались его мать и отец; о семейном гнезде Энниса, которое много лет назад разрушила смерть родителей; о его старшем брате, живущем в Сигнале, и замужней сестре, поселившейся в Каспере. Джек рассказывал, что когда-то его отец был довольно известным ковбоем, но все секреты своего мастерства держал при себе, никогда не помогал Джеку советами и ни разу не пришел посмотреть, как сын держится на быке, хотя сам посадил его на тренажер, когда тот был еще пацаном. Эннис сказал, что его интересует только та езда, которая длится дольше восьми секунд и обладает маломальским смыслом. Джек ответил, что, по его мнению, в призовых деньгах очень даже есть смысл, с чем Эннис был вынужден согласиться. Они уважали мнения друг друга и благодарили судьбу за то, что она нежданно послала им компаньона. Эннис, возвращаясь в ненадежном хмельном свете назад, к овцам, скакал навстречу ветру и думал о том, что никогда еще ему не было так хорошо. Ему казалось, что он может одним махом достать луну с неба.

Лето шло своим чередом: они перегнали отару на новое пастбище, перенесли лагерь на другое место. Расстояние между пастбищем и лагерем стало длиннее, а ночные поездки — дольше. Но Эннису эти поездки давались легко, он спал в седле с открытыми глазами. С каждым днем парень все меньше времени проводил с овцами. Джек наловчился извлекать пронзительные трели из губной гармошки, а Эннис оказался обладателем приятного, с хрипотцой голоса. За несколько вечеров им удалось освоить несколько песен. Эннис знал слова непристойной «Клубнички Роун». Джек попытался исполнить песню Карла Перкинса, истошно горланя: «Скажу вам я-и-й-а-и-й-а!» Но больше всего ему нравился грустный гимн «Иисус, ходящий по воде», который он слышал от матери, верившей в Святую Троицу. Джек пел его в торжественнотраурном темпе, попадая в унисон с далекими завываниями койотов.

— Уже поздно ехать к этим чертовым овцам, — сказал однажды Эннис, пьяный до головокружения, покачиваясь на четвереньках. Ночь выдалась холодная, и, судя по положению луны, был уже третий час ночи. Камни в низине светились бело-зеленым светом, а резкие порывы ветра то прижимали пламя костра к земле, то бросали вверх снопы искр, похожие на кометы.

— У тебя есть лишнее одеяло? Я тут подремлю минут сорок, а как солнце взойдет, сразу поеду.

— Ты тут себе зад отморозишь, когда костер погаснет. Лучше спи в палатке.

— Вряд ли я что-нибудь почувствую.

Эннис забрался под брезент, стянул сапоги, немного похрапел, а потом разбудил Джека клацаньем челюстей.

— Господи! Хорош шуметь, давай иди сюда. На спальном мешке места хватит, — раздраженно сказал Джек сонным голосом. В мешке оказалось достаточно места и тепла, и очень скоро их отношения стали значительно более близкими. Эннис шел во всем до конца — будь то строительство забора или трата денег. Когда Джек схватил его за руку и положил ее на свой возбужденный член, Эннису это сначала совершенно не понравилось. Он отдернул руку, будто дотронулся до чего-то горячего, но потом вдруг вскочил на колени, расстегнул пояс, стянул джинсы, рывком поставил Джека на четвереньки и с помощью прозрачных выделений и слюны вошел в него. Раньше Эннис никогда не делал ничего подобного, но в инструкциях он не нуждался. Все произошло в полном молчании, не считая пары резких вдохов и глухих слов Джека: «Курок на взводе, залп!» Потом они отстранились друг от друга, легли и уснули.

Эннис проснулся на рассвете, когда все вокруг было залито красным светом. Джинсы болтались вокруг колен, голова раскалывалась, и Джек лежал к нему задом. Никто не произнес ни слова, но оба понимали, что это будет теперь происходить все лето. К черту овец!

Так оно и было. Молодые люди никогда не говорили о сексе, а просто позволили событиям идти своим чередом. Сначала они занимались этим только по ночам и в палатке, потом днем, под прямыми солнечными лучами, и вечером, при свете костра. Быстро, жестко, со смехом и фырканьем, шумно, но не произнося запретных слов. Только однажды Эннис сказал: «Я не педик». Джек тут же встрял: «Я тоже. Это так, приключение на один раз. Это никого не касается, только нас».

Там, на горе, их было только двое — парящих в упоительном холодном воздухе, рассматривающих спины ястребов и движущиеся огоньки фар проезжавших по низине автомобилей. Они существовали где-то над будничными заботами, вдали от лая овчарок, доносившегося до них по ночам. Они считали себя невидимыми, не зная о том, что Джо Агуайер однажды целых десять минут наблюдал за своими работниками в мощный бинокль, дождался, пока оба застегнут свои джинсы и Эннис уедет к овцам, и только потом спустился к Джеку с новостью о том, что его дядя Гарольд лежит в больнице с пневмонией и что родня не надеется на благополучный исход. Передавая эту новость Джеку, Агуайер даже не дал себе труда спуститься с лошади и все время не отрывал от парня холодного взгляда.

В августе Эннис провел с Джеком в основном лагере всю ночь. Пошел град, и под сильным ветром овцы двинулись на запад и смешались с другой отарой. После этого целых пять дней подряд Эннис и пастух-чилиец, не говорящий ни слова по-английски, пытались рассортировать проклятых овец. Это оказалось практически невозможно, потому что разноцветные метки к концу сезона уже выцвели и стерлись. В конце концов пастухи восстановили численность своих овец, но Эннис точно знал, что не все они были из его отары. У парня почему-то возникло неприятное чувство, что в его жизни не одни только овцы вдруг оказались не на своем месте.

Первый снег выпал рано, тринадцатого августа. Покров был толщиной в целый фут, но снег сразу же растаял. На следующей неделе Джо Агуайер передал ребятам, чтобы они спускались. С Тихого океана надвигалась еще одна снежная буря, сильнее предыдущей. Они быстро свернули лагерь и ушли с горы вместе с овцами. Под их каблуками перекатывались камни, а с запада наползала фиолетовая туча. Запах металла в воздухе, становившийся все сильнее, подгонял их, заставляя ускорять шаги. Гора пульсировала демонической энергией, приглушенно мерцая сквозь тучу вспышками молний. Ветер пригибал траву, извлекая из полуразрушенных расщелин гулкий, почти звериный вой. Спускаясь по склону, Эннис чувствовал, что медленно, но неотвратимо и беспомощно проваливается в неизвестность.

Джо Агуайер заплатил им за работу, оба при этом почти все время молчали. Бригадир с кислым выражением лица посмотрел на беспорядочно толкущихся овец и сказал:

— Что-то по ним не заметно, что они провели с вами лето в горах. Да и численность поголовья не оправдала надежд бригадира. Эти бродяги с ранчо никогда не умели работать.

— Ты вернешься сюда следующим летом? — спросил Джек на улице, уже стоя одной ногой на ступеньке своего зеленого пикапа. Порывы ветра крепчали и становились все холоднее.

— Вряд ли. — Ветер поднял столб пыли, и воздух наполнился мелким песком. Эннис прищурился. — Я ведь говорил, мы с Альмой собираемся пожениться в декабре. Поищу работу на ранчо. А ты приедешь на будущий год? — Он старался не смотреть на синяк на челюсти Джека, след от сильного удара, которым Эннис наградил его в их последний день на горе.

— Если не найду ничего получше. Я тут подумывал вернуться к отцу, помочь старику зимой, а потом, весной, отправиться в Техас. Если в армию не заберут.

— Ну, что ж, думаю, еще увидимся.

Пустой пакет из-под продуктов, кувыркаясь на ветру, несся по улице, пока не зацепился за днище пикапа.

— Конечно, — сказал Джек, и они обменялись рукопожатием, потрепали друг друга по плечу, а потом их уже разделяли сорок футов, и ничего больше не оставалось, как каждому идти своей дорогой.

Но, пройдя первую милю, Эннис почувствовал, будто с каждым новым шагом невидимая рука вытягивает из него все внутренности. Он остановился у обочины, и под свежим вихрящимся снегом парня скрутило в бесплодных рвотных позывах. Он никогда еще не чувствовал себя так плохо, и это ощущение не покидало его еще очень долгое время.

В декабре Эннис женился на Альме Бирс, и к середине января та уже была беременна. Сначала Эннис делал разную мелкую работу на ранчо, а потом супруги обосновались в местечке под названием Элвуд-Хай-Топ, к северу от Лост-Кабин, в округе Уашаки, где Эннис стал пастухом на ранчо. Он работал на том же месте, когда родилась Альма-младшая, так он назвал свою дочь. Их спальня наполнилась запахами крови, молока и детских пеленок, звуками плача и чмокания, сонных стонов Альмы — словом, всем тем, что символизирует продолжение жизни для каждого, кто когда-либо имел дело с домашним скотом.

Когда работа на Хай-Топ закончилась, они переехали в Ривертон, в маленькую квартирку над прачечной. Эннис устроился на работу в бригаду дорожных ремонтников, а по выходным подрабатывал на конюшне, в качестве оплаты за содержание там собственных лошадей. Потом родилась вторая девочка, и Альма захотела остаться в городе, чтобы рядом была больница, поскольку малышка страдала астмой.

— Эннис, пожалуйста, давай больше не поедем на эти чертовы дальние ранчо, — попросила она, сидя у мужа на коленях и обнимая его тонкими веснушчатыми руками. — Давай поищем себе жилье здесь, в городе.

— Посмотрим, — ответил Эннис, запуская руку под рукав ее блузы и щекоча шелковистые волосы под мышкой. После этого он опустил жену на пол, пробежав пальцами по ребрам до желейной груди, потом — вокруг выпуклого живота, вокруг колена, потом забрался во влажную впадину, к северу или к экватору, в зависимости от положения наблюдателя. Он не останавливался до тех пор, пока Альма не вздрогнула и не отпрянула, оттолкнув его руку. Тогда Эннис перевернул жену на четвереньки и быстро сделал то, что она ненавидела.

Они остались в этой маленькой квартирке, которая нравилась ему за то, что ее можно было бросить в любую минуту.

Наступило уже четвертое лето после Горбатой горы, и вот в июне Эннис получил письмо от Джека Твиста. Первый признак жизни, который тот подал за все это время.

В обратном адресе значился Чилдресс, штат Техас. Эннис написал в ответе: «Конечно!» — и указал свой адрес в Ривертоне.

Утро выдалось ясное и жаркое, но к полудню с запада набежали тучи, нагнав перед собой зноя и духоты. Эннис в своей лучшей рубашке, белой в широкую черную полоску, точно не знавший, в какое время приедет Джек, и на всякий случай взявший выходной на весь день, метался взад-вперед и смотрел на бледную от пыли дорогу. Альма сказала что-то насчет того, что можно отвести его друга поужинать в «Нож и вилку», вместо того чтобы готовить дома в такую жару, и что надо бы поискать няню на это время, но Эннис заявил, что они скорее всего пойдут вдвоем с Джеком и просто напьются. Вспомнив о грязных ложках, торчащих из банок с холодной фасолью, о том, как они ели на бревне вместо стола, он сказал, что Джек не из тех людей, что любят ходить по ресторанам.

День перевалил за первую половину, и с раскатами грома на улице появился тот же старый помятый пикап, и он увидел, как из него выходит Джек. Энниса накрыла горячая волна, и вот он уже слетал с лестницы, хлопнув дверью. Джек поднимался через ступеньку. Они схватили друг друга за плечи, крепко обнялись, выдавливая из легких весь воздух и приговаривая: «Сукин сын, сукин сын». Потом, так же легко и естественно, как правильно подобранный ключ поворачивается в тумблере и запускает механизм, их губы вдруг сомкнулись — сильно и жестко, — большие зубы Джека прокусили кожу до крови, его шляпа упала на пол, щетина впилась в кожу, потекла слюна. Открылась дверь, в нее выглянула Альма и несколько секунд, перед тем как ее снова захлопнуть, смотрела на напряженные плечи Энниса. Они все еще стояли, обнявшись, прижавшись друг к другу грудью, животами и бедрами. Даже ноги их переплелись между собой, они наступали друг другу на носки до тех пор, пока рывком не отстранились, чтобы перевести дыхание. И тут Эннис, не большой любитель нежностей, сказал то, что он говорил своим лошадям и дочерям:

— Дорогуша.

Дверь снова приоткрылась на несколько дюймов, и перед ними в узкой полоске света показалась Альма.

Что он мог сказать?

— Альма, это Джек Твист. Джек, это моя жена Альма.

Грудь Энниса ходила ходуном. Он чувствовал запах Джека: этот страшно знакомый запах сигарет, мускусный привкус пота и еще — легкий оттенок чего-то сладкого, похожего на свежую траву, отчего на него вдруг нахлынула пронзительная горная свежесть.

— Альма, — сказал Эннис, — мы с Джеком не виделись четыре года. — Можно подумать, это было оправданием. Он был рад тому, что на лестнице было темно, и не стал отворачиваться от жены.

— Понятно, — тихо сказал Альма. Она видела то, что видела. Молния осветила окно за ее спиной, которое сверкнуло белым светом, будто белое полотно. Заплакала малышка.

— У тебя есть ребенок? — спросил Джек. Его трясущаяся рука задела руку Энниса, и между ними пробежал электрический разряд.

— Две девочки, — ответил Эннис. — Альма-младшая и Франсин. Люблю их до смерти.

Рот Альмы скривился.

— А у меня пацан, — сказал Джек. — Ему восемь месяцев. Знаешь, я в Чилдрессе женился на славной доброй девахе из Техаса, ее зовут Лорин. — По вибрации, передававшейся по доске, на которой они оба стояли, Эннис понял, какая сильная дрожь сотрясает Джека.

— Альма, — обратился он к жене, — мы с Джеком пойдем в бар, выпьем. Скоро нас не жди, мы можем задержаться за выпивкой и разговорами.

— Понятно, — ответила Альма, вытаскивая из кармана долларовую купюру. Эннис догадался, что она собирается попросить его принести ей пачку сигарет, чтобы заставить мужа вернуться пораньше.

— Был рад познакомиться, — сказал Джек, трясущийся, словно загнанная лошадь.

— Эннис, — начала Альма страдальчески упавшим голосом, но этот призыв не заставил его замедлить шаги по ступеням.

Спускаясь, он ответил жене:

— Альма, если хочешь курить, то у меня осталась еще пара сигарет в кармане синей рубашки в спальне.

Они уехали в грузовичке Джека, купили бутылку виски и через двадцать минут уже проминали пружины на кровати в мотеле «Сиеста». В окно пригоршнями бил град, потом пошел дождь, и ветер всю ночь хлопал неплотно закрытой дверью соседнего номера.

В комнате воняло спермой и сигаретами, потом и виски, старым ковром и прелым сеном, седельной кожей, дерьмом и дешевым мылом. Эннис лежал, широко раскинув руки, опустошенный и мокрый, глубоко дышащий и немного отекший. Джек выпускал огромные клубы дыма, как кит струи воды. Он сказал:

— Боже, все дело в твоей спине. Это из-за нее все получалось так чертовски хорошо. Мы должны все обсудить. Богом клянусь, я не думал, что мы снова будем этим заниматься. Ну, ладно, думал. Поэтому-то я и приехал. Черт возьми, я все знал с самого начала. Не мог выкинуть из головы всю дорогу, чуть с катушек не слетел, так торопился.

— А я и не знал, где тебя черти носят, — отозвался Эннис. — Четыре года. Я уже был готов забыть о тебе. Думал, ты злишься за тот удар в челюсть.

— Дружище, — сказал Джек, — я был в Техасе, занимался родео. Там и познакомился с Лорин. Вон, посмотри на тот стул.

На спинке грязного оранжевого стула Эннис заметил блестящую пряжку.

— Скачешь на быках?

— Ага. В тот год я заработал, черт побери, три тысячи долларов. Просто с голода пух. Мне пришлось одалживать у ребят все, вплоть до зубной щетки. Гонял грузовики по всему Техасу. А уж сколько времени пролежал под этими чертями, чинил их. В общем, не опускал рук. Почему женился на Лорин? Там водятся приличные деньги. У ее старика. Он держит серьезное дело — сельскохозяйственная техника. Конечно, денег он дочке не дает, да и меня на дух не переносит, так что сейчас мне еще нельзя расслабиться, но однажды…

— Ясно, ты сможешь отправиться куда глаза глядят. В армию тебя не взяли?

Далеко на востоке загрохотал раскат грома. Гроза уходила в сторону, унося с собой всполохи красного света.

— Да на что я им сдался? У меня ведь раздроблена пара позвонков. Последствия нагрузки, знаешь, где у нас предплечье? Так вот, когда сидишь на быке, то всегда опираешься на одну руку, как на рычаг, упирая ее в бедро. И каждый раз, когда ты это делаешь, кость слегка трескается. Даже если ты ее хорошенько перетянешь, она все равно будет надламываться всякий раз, как ты об нее обопрешься, будь она неладна! И скажу тебе, что болит рука как сволочь. Да еще и ногу сломал. В трех местах. Слетел с быка, а тот здоровый был, зараза, племенной, он меня сбросил за три секунды, а потом стал за мной гоняться. Ну и оказался куда проворнее меня. Мне еще повезло. Моего знакомого на рог, как на шомпол, надели, да только это блюдо оказалось для парня последним. Ну, и еще всякое разное, по мелочи: сломанные ребра, растяжки, боли, порванные связки. Понимаешь, сейчас все не так, как было во времена моего отца. Сейчас ребята с деньгами идут учиться в колледж или тренируются, чтобы стать профессиональными спортсменами. Теперь, чтобы заниматься родео, нужны деньги. А старик Лорин ведь не даст мне ни цента, если я брошу это дело, разве только если я сделаю одну вещь. Я уже достаточно много знаю об этой игре, так что без выигрыша точно не останусь. По разным причинам. Так что я собираюсь все бросить, пока еще могу стоять на своих двоих.

Эннис поднес ко рту руку Джека, затянулся сигаретой и выдохнул дым.

— Ну, мне-то ты показался в порядке, в полном. Знаешь, я вот тут сидел все это время и пытался понять, не стал ли я?.. Нет, я же знаю, что нет. То есть, у нас обоих есть жены и дети, правильно? Мне нравится заниматься этим с женщинами, ну, да, только, черт возьми, такого с ними у меня никогда не получалось. Мне и в голову не приходило заняться этим с другим парнем, но вот, думая о тебе, я шкурку гонял не раз. А ты делаешь это с другими парнями? Джек?

— Черт, нет, конечно, — ответил Джек, который не только объезжал быков, но и собственный кулак игнорировал. — И ты прекрасно об этом знаешь. Горбатая гора хорошо нас зацепила и не отпускает до сих пор. Мы, черт возьми, должны решить, что нам теперь со всем этим делать.

— Тем летом, — сказал Эннис, — когда мы разбежались, получив зарплату, мне было так плохо, что пришлось даже остановиться, чтобы поблевать. Я тогда подумал, что съел что-то в той забегаловке в Дюбуа. Мне понадобился целый год, чтобы понять, что дело было не в этом. Я просто не должен был упускать тебя из виду. Правда, тогда было уже слишком поздно.

— Дружище, — сказал Джек. — Мы попали в хреновую ситуацию. Надо придумать, как из нее выбраться.

— Вряд ли мы сможем здесь что-то сделать, — отозвался Эннис. — Я вот что хочу сказать, Джек: за эти годы я наладил свою жизнь. И девчонок своих люблю. Альма? Нет, она в этом не виновата. У тебя тоже есть пацан и жена, и жилье в Техасе. Мы с тобой и в глаза-то друг другу посмотреть не можем из-за того, что произошло здесь, — он обвел головой номер. — Не говоря уже о том, чтобы в этом разобраться. Надо же, как нас забирает. Если мы сделаем это не в том месте — мы покойники. Нам с этим не справиться. И это пугает меня до мокрых подштанников.

— Знаешь, дружище, похоже, что нас кто-то видел тем летом. Я ездил туда в июне, на следующий год, думая снова наняться на работу. Правда, не вышло, и вместо этого я отправился в Техас. Так вот, Джо Агуайер в своем офисе мне и заявил: «А вы, ребята, нашли, как убить время там, на горе». Я, конечно, сделал вид, что не понимаю, но когда выходил, заметил у него за спиной здоровенный бинокль.

Джек не стал рассказывать, что начальник откинулся тогда на спинку своего старого скрипучего стула и сказал: «Твист, я платил вам не за то, чтобы за овцами присматривали одни овчарки, пока вы там палочку кидали», — и отказал ему в работе. Вместо этого он продолжил:

— Да, твой хук тогда меня сильно удивил. Я и не думал, что ты способен сунуть исподтишка.

— Я вырос со страшим братом. Его звали Кей И, и он был на три года старше меня. Так вот, он меня мутузил почем зря, причем каждый день. Отцу надоело мое нытье, и, когда мне было шесть лет, он усадил меня перед собой и сказал: «Эннис, если у тебя появилась проблема, ты должен с ней разобраться, иначе она останется с тобой до тех пор, пока тебе не исполнится девяносто, а Кею И девяносто три». Я говорю, мол, он же больше меня. А отец мне: а ты застань брата врасплох, не говори ни слова и дай ему почувствовать боль. Потом беги быстрее и повторяй это до тех пор, пока до него не дойдет. Так я и сделал. Сначала я навешал брату в уборной, потом прыгнул на него с лестницы, а потом навалился на него ночью, когда он спал, и хорошенько его отдубасил. На все ушло два дня. С тех пор у меня ни разу не было стычек с Кеем И. Так что мораль такова: помалкивай и быстро делай ноги.

В соседней комнате зазвонил телефон и долго надрывался, пока не замолк на половине звонка.

— Больше ты меня врасплох не застанешь, — сказал Джек. — Слушай, я тут подумал… Если бы у нас с тобой было маленькое ранчо, корова, там, телята, твои лошади, вот была бы жизнь! Я и говорю: с родео я завязываю. Наездник из меня неплохой, но ведь все равно не наберется денег, чтобы выбраться из той колеи, в которой я застрял. К тому же у меня нет лишних костей, чтобы их ломать. Я все продумал, Эннис, у меня есть план, как мы можем все сделать, ты и я. Старик Лорин точно даст мне денег, чтобы в один прекрасный день я исчез из их жизни. Он уже на это намекал…

— Попридержи лошадей! Ничего подобного мы делать не будем. Нельзя. Я завязан на том, что у меня есть, в своей петле, и мне оттуда не выбраться. Джек, я не хочу быть таким, как те парни, которых иногда видишь на улице. И помереть раньше времени я тоже не хочу. Жили как-то два мужика вместе, на ранчо, звали их Эрл и Рич. Отец всегда отпускал шуточки, когда видел эту парочку. Да, эти двое служили посмешищем для всех, несмотря на то что крепкие были ребята. Мне было лет девять, когда Эрл а нашли в сточной канаве. Его забили монтировкой, а потом зацепили за член и таскали по дороге до тех пор, пока член не оторвался. Кровавый кусок мяса. Они так уходили беднягу монтировкой, что казалось, будто он был весь покрыт помидорной жижей. И нос оторвался оттого, что его волокли по гравию.

— Ты сам это видел?

— Отец позаботился о том, чтобы я это увидел. Специально меня туда отвел. Меня и Кея И. Вот уж отец тогда посмеялся! Черт возьми, по-моему, он сам это и сделал! Если бы тот мужик выжил и заглянул бы к нам в дверь, клянусь, отец вскочил бы и побежал за монтировкой. Чтобы два мужика жили вместе? Нет. Единственное, что приходит мне в голову, — так это встречаться время от времени где-нибудь подальше отсюда.

— И как часто будет это твое «время от времени»? — спросил Джек. — Время от времени — это раз в четыре года, черт тебя побери?

— Нет, — возразил Эннис, стараясь не думать о том, кто во всем этом виноват. — Мне, черт побери, очень даже не по себе, что утром ты уедешь восвояси, а я пойду на работу. Но если ты ничего не можешь изменить — терпи, — сказал он. — Черт, я тут шел по улице и смотрел на людей. Такое с кем-нибудь происходило? Что они делали?

— В Вайоминге такого не было, а если и было, я все равно не знаю, что люди в таком случае делали. Может, уезжали в Денвер, — сказал Джек, садясь и отворачиваясь от Энниса. — И мне на них плевать. Сукин ты сын, Эннис, возьми отгул! Сейчас же. Давай уедем отсюда. Бросай пожитки — ко мне в грузовик, и поехали в горы. На пару дней. Позвони Альме и скажи, что уезжаешь. Брось, Эннис, ты ведь мне только что крылья подрезал, так дай что-нибудь взамен. Мы здесь не шутки шутим. Это серьезно.

В соседней комнате снова раздались гулкие звонки, и, словно отвечая на них, Эннис потянулся к трубке и набрал свой собственный номер.

В отношениях Энниса и Альмы появилась червоточина. Ничего особенного, просто супруги стали отдаляться друг от друга. Альма устроилась продавщицей в продуктовый магазин. Она поняла, что зарплаты Энниса не хватает и ей теперь придется всегда работать, чтобы оплачивать счета. Альма попросила мужа пользоваться презервативами, потому что панически боялась снова забеременеть. Он отказался, заявив, что с радостью оставит ее в покое, если она не хочет больше от него детей. Тогда Альма чуть слышно произнесла: «Я бы их рожала, если бы ты мог их обеспечить». А про себя подумала: «Какая разница, все равно, от того, что тебе нравится, детей так и так не народится».

Ее обида капля за каплей копилась с каждым годом: подсмотренное объятие, ежегодные, а то и случавшиеся по два раза в год рыбалки с Джеком Твистом, и ни одного дня отпуска, проведенного с ней и девочками, нежелание вместе развлекаться и отдыхать, непонятная страсть мужа к низкооплачиваемому труду на ранчо, который отнимал у него почти все время, его привычка отворачиваться к стене и засыпать, едва добравшись до кровати, неспособность найти или хотя бы поискать приличную постоянную работу в государственных компаниях или на электростанции, — все это медленно и постепенно отталкивало ее от него, и когда Альме-младшей исполнилось девять, а Франсин семь, она задалась вопросом: «Что я делаю рядом с этим человеком?», развелась с Эннисом и вышла замуж за местного бакалейщика.

Эннис вернулся к своей работе на ранчо, он подрабатывал в разных местах, стараясь не загадывать наперед, радуясь возможности снова оказаться рядом со скотом и наслаждаясь свободой, позволявшей ему бросать то, чем он не хотел заниматься, или увольняться тогда, когда ему это было нужно, чтобы быстро собраться и уехать в горы. Эннис не озлобился, а только лишь смутно чувствовал, что жизнь его в чем-то обманула. Он старался показать, что у него все в порядке, когда принял приглашение на ужин в День Благодарения от Альмы, детей и, разумеется, от бакалейщика. Эннис сидел между девочками и рассказывал им о лошадях, травил шутки, словом, разыгрывал из себя этакого «веселого папочку». Когда Эннис доел пирог, Альма позвала его с собой на кухню и, моя тарелки, сказала, что беспокоится за него и что он должен снова жениться. Он заметил, что Альма опять беременна, где-то, по его прикидкам, на четвертом или на пятом месяце.

— Знаешь, как говорят, обжегшись на молоке… — сказал он, облокачиваясь на столешницу и ощущая себя слишком большим для тесной кухоньки.

— Ты все еще ездишь на рыбалки с этим Джеком Твистом?

— Иногда. — Эннису показалось, что Альма сейчас соскребет узор с тарелки, так тщательно она ее терла.

— Знаешь, — сказала она, и по ее тону он догадался, что не услышит ничего приятного. — Я раньше все удивлялась, почему ты ни разу не принес домой ни одной рыбины. Сам-то все время говорил, что якобы наловил уйму форели. Так что однажды я открыла твою корзину для рыбы, как раз накануне вашей очередной поездки (кстати, не ней все так же болтался ценник, это после пяти-то лет!) — так вот, и привязала я к леске записочку. Мол, здравствуй, Эннис, привези нам домой рыбки, с любовью, Альма. А потом ты вернулся и сказал, что наловил речной форели и что вы всю ее съели. Помнишь? Так вот, я тогда снова заглянула в корзину и увидела, что записка была на том же месте, а леска так ни разу и не коснулась воды. — Прозвучавшее слово «вода» будто бы пробудило ото сна свою одомашненную кузину, и Альма открыла кран: на тарелки хлынула струя.

— Это еще ничего не значит.

— Не лги, не пытайся меня одурачить, Эннис. Я знаю, что это значит. Джек Твист, говоришь? Да он Джек Мерзавец! Вы с ним…

Она переступила черту. Он схватил Альму за запястье: брызнули слезы, упала и разбилась тарелка.

— Заткнись, — сказал он. — Не суйся не в свое дело. Ты ничего об этом не знаешь.

— Я сейчас закричу и позову Билла.

— Кричи, черт тебя дери. Давай, кричи. Он у меня пол жрать будет, да и ты тоже. — Эннис еще раз дернул ее за руку, оставляя на запястье красный горящий браслет, надел шляпу задом наперед и вышел, хлопнув дверью. В тот вечер он отправился в бар «Черно-голубой орел», напился, ввязался в короткую грязную драку и ушел. После этого Эннис долго избегал встреч с дочками, рассудив, что они сами его найдут, когда наберутся достаточно ума и опыта, чтобы отлепиться от Альмы.

Они оба были уже далеко не юношами, у которых вся жизнь впереди. Джек раздобрел в плечах и ляжках: Эннис остался тощим, как вешалка, и по-прежнему круглый год ходил в стоптанных сапогах, джинсах и рубашках, накидывая сверху холщевую куртку, когда становилось особенно холодно. У него на веке появилась доброкачественная опухоль, и оно теперь выглядело обвисшим, а сломанный нос сросся горбинкой.

Год за годом они бродили по горным долинам, склонам и побережьям рек, ездили верхом по Биг-Хорн, Медицин-Боу, южной части Галлатин и Абсарока, по Гранит и Оул-Крик, по гряде Бриджер-Тетон, по Солт-ривер, по Уинд-ривер, снова — Сьерра-Мадре, Гросс-Вентур, Вашаки, Ларами, но на Горбатую гору они не возвращались ни разу.

В Техасе умер тесть Джека, и Лорин, унаследовавшая семейный агротехнический бизнес, обнаружила талант к управлению и заключению сделок. Джек получил какую-то руководящую должность с неясным названием, предписывающую ему ездить по фермерским и промышленным выставкам. У него завелись деньги, и он нашел, на что их можно было потратить во время поездок. В его речи появился техасский акцент: «корова» стала «каровой», а «жена» — «жной». Он запломбировал себе передние зубы и спрятал их под коронками. Джек говорил, что это совсем не больно. В качестве завершающего штриха он отрастил густые усы.

В мае 1983 года они провели несколько холодных дней на системе безымянных, скованных льдом горных озер, а затем вышли оттуда в устье реки Хэйл-Стрю.

В начале пути день выдался ясным, но тропу сильно занесло снегом, и она была скользкая по краям. Они сошли с тропы и стали пробираться сквозь вырубку, ведя лошадей через перелесок с хрупкой молодой порослью. Джек, в старой шляпе с тем же самым орлиным пером, поднял голову навстречу жаркому полдню, чтобы глубоко вдохнуть воздух, пропитанный ароматами смолистой древесины, высохшей хвои, разогретого камня и терпкого можжевельника, раздавленного лошадиными копытами. Эннис, большой знаток народных примет, смотрел на запад, в поисках кучевых облаков, которые вполне могли появиться в такой ясный день, однако безоблачная синева была настолько глубока, что Джек сказал, что, вглядываясь в нее, можно запросто утонуть.

Около трех часов они перебрались по узкому проходу на юго-восточный склон горы, где уже успело побывать яркое весеннее солнце, и снова вернулись на тропу, на которой больше не оставалось снега. До них доносилось журчание реки, издалека походившее на звуки дождя. Еще через двадцать минут они спугнули бурого медведя, который чуть выше по течению откатывал поваленные деревья в поисках личинок. Лошадь Джека дернулась и стала пятиться назад, в то время как наездник повторял: «Тихо! Тихо!» Гнедой Энниса загарцевал и стал всхрапывать, но держался на месте. Джек потянулся к своему ружью, но в нем не было необходимости. Спугнутый медведь в спешке ретировался в перелесок такой неуклюжей походкой, что им показалось, что он сейчас упадет или развалится на части.

Вода в реке из-за талых вод была цвета чая и текла очень быстро, выбрасывая шлейф из пузырьков возле каждого выпуклого камня, около пологих мест и впадин. Ивы резко взмахивали своими ветками цвета охры, с сережками, похожими на желтые отпечатки пальцев. Лошади стали пить из реки. Джек тоже спешился, зачерпнул рукой ледяную воду. Хрустальные капли сочились сквозь его пальцы, заставляя блестеть рот и подбородок.

— Так и медвежью болезнь заработать недолго, — заметил Эннис. — Неплохое место, — добавил он, оглядывая скамью на берегу реки, два или три старых кострища, оставшихся от охотничьих привалов. За скамьей виднелся пологий луг, окруженный небольшим перелеском. Сушняка было более чем достаточно. Не тратя времени на разговоры, они разбили лагерь, привязали лошадей на лугу. Джек открыл непочатую бутылку виски, сделал длинный жадный глоток, с силой выдохнул и сказал:

— Это одна из двух вещей, которые мне сейчас необходимы.

Потом он закрыл бутылку и передал ее Эннису.

На третье утро появились облака, о которых говорил Эннис, и с запада подул ветер, потом стемнело, и пошел сухой мелкий снег. Через час он превратился в нежный весенний снег, состоявший из крупных влажных хлопьев. К ночи стало холоднее. Джек и Эннис курили одну сигарету на двоих, передавая ее друг-другу. Костер горел допоздна. Джек никак не мог найти себе места, ругаясь на холод, вороша огонь палкой и крутя ручку транзистора до тех пор, пока не сели батарейки.

Эннис сказал, что подкатывается к одной женщине, которая работает неполный день в баре «Волчьи уши» в Сигнале, где он и сам теперь работал в «Фермерских аксессуарах Стаутмайера», но эти отношения никуда не приведут, потому что ему не нужны чужие проблемы. Джек сказал, что завел романчик с женой одного фермера и последние несколько месяцев постоянно ждет пули либо от своей жены, либо от мужа любовницы. Эннис немного посмеялся и заявил, что Джек это заслужил. Тот ответил, что вообще-то у него все в порядке, но вот только иногда он так скучает по Эннису, что готов даже делать детей.

Из темноты, начинавшейся сразу же за освещенным пятном костра, доносилось ржание лошадей. Эннис обнял Джека, притянул его к себе и сказал, что видится с дочками не чаще раза в месяц. Альма-младшая превратилась в стеснительную семнадцатилетнюю девушку, унаследовавшую от отца высокий рост, а Франсин — настоящий живчик. Джек опустил холодную руку между ног Энниса и стал рассказывать, что беспокоится о своем пацане, который, без всякого сомнения, страдал то ли дислексией, то ли чем-то в этом роде. Он ничего не понимает, парню пятнадцать лет, а он даже читать не может, даже он, Джек, это видит, а чертова Лорин не желает этого признавать. Она упорно делает вид, что все в порядке, и отказывается показать сына кому-нибудь из специалистов. Он никак не может понять причину, ведь у Лорин есть деньги, ей и карты в руки.

— Я раньше хотел сына, — сказал Эннис, расстегивая пуговицы, — но у меня рождались только девочки.

— А я вообще не хотел детей, — ответил Джек. — Но черта с два у меня что получилось. У меня вообще никогда ничего не получалось так, как я хотел.

Не вставая, они подбросили в костер сушняка, — вспыхнули и полетели искры, рассыпаясь и затухая, вместе с их искренними признаниями и ложью. Несколько горячих искорок попали им на руки и лица, уже не в первый раз. Они покатились по земле. Одно в их встречах осталось неизменным: яркая неистовость их совокуплений, которая теперь была омрачена ощущением ускользающего времени, которого им никогда не хватало. Никогда не хватало.

Через пару дней на стоянке в месте, где начиналась охотничья тропа, они погрузили лошадей на трейлер. Эннис был готов к возвращению в Сигнал, а Джек собрался в Лайтенинг-Флэт, проведать своего старика. Эннис наклонился к окну машины Джека и сказал то, что не решался сказать всю эту неделю. У него теперь не будет свободного времени для встречи раньше ноября, до того момента, как они отправят скот по морю. Да и то он сможет уехать только до перехода на зимнее вскармливание скота.

— Как до ноября? А что случилось с нашими планами на август? Послушай, но мы ведь договаривались: в августе, на десять дней. Боже, Эннис! Почему ты об этом раньше не сказал? У тебя, черт возьми, была целая неделя, чтобы сказать об этом! И почему наши встречи всегда должны происходить в такую жуткую холодину! Нам надо что-то изменить! Поехать на юг! Мы должны как-нибудь съездить в Мексику!

— В Мексику? Джек, ты же меня знаешь! Я путешествовал-то за всю жизнь не дальше собственного чайника, да и то, все больше вокруг, в поисках ручки! А в августе я буду работать на подборочном прессе, вот что случилось с планами на август. Не сердись, Джек! В ноябре мы сможем поохотиться, добудем хорошего лося. Я попробую снова договориться с Доном Ро насчет охотничьего домика. В прошлом году мы неплохо провели там время.

— Знаешь что, дружище, мне все это, черт возьми, не нравится. Раньше ты легко снимался с места, а теперь, похоже, проще с папой римским встретиться, чем с тобой.

— Джек, но мне ведь надо работать. Раньше-то я просто бросал все и ехал. У тебя жена богатая, хорошая работа. Ты уже и забыл, что значит быть все время на мели. Ты когда-нибудь об алиментах слышал? Я уже много лет их выплачиваю, на детей, и еще долго буду выплачивать. Знаешь, эту работу я бросить не могу. И отпроситься тоже не могу. И сейчас-то мне уехать было тяжело: поздние тёлки до сих пор не отелились. Их бросать нельзя. Нельзя, и всё тут. Стаутмайер — скандалист, каких еще поискать, и он, между прочим, такой скандал устроил из-за того, что я уехал на целую неделю! Я его не виню. Он, наверное, ни одной ночи не спал с тех пор, как я в отъезде. Так что какой уж тут август. Ты можешь предложить что-нибудь получше?

— Я однажды предложил. — Это прозвучало резко и обвиняющее.

Эннис ничего не ответил, лишь медленно выпрямился и потер лоб. Внутри трейлера лошадь стучала копытами. Он пошел к своему грузовичку, положил руку на трейлер и сказал что-то, словно бы обращаясь к лошадям, потом развернулся и медленно пошел обратно.

— А ты уже был в Мексике, Джек? — Значит, Мексика. Он кое-что о ней слышал. Эннис решился и теперь входил в опасную зону, где они оба становились мишенями.

— Да, черт возьми, был. А что? — Сколько бы они ни готовились, этот разговор все равно застал их врасплох.

— Я скажу тебе это только один раз, Джек, и имей в виду: я не шучу, — сказал Эннис. — Есть вещи, которых я не знаю, но если я их узнаю, ты можешь из-за этого получить пулю.

— А теперь ты меня послушай, — вскинулся Джек. — И я тоже скажу это только один раз. Знаешь, мы бы могли с тобой хорошо жить вместе, самой что ни на есть счастливой жизнью, черт ее побери. Но ты не захотел, Эннис, так что у нас теперь осталась только Горбатая гора. На этом все и держится. И кроме нее у нас ничего нет, приятель, совсем ничего, так что я очень надеюсь, что это ты понимаешь, если даже и не знаешь остального. Ты посчитай, сколько времени мы провели вместе за двадцать лет. Измерь длину короткого поводка, на котором ты меня держишь, и уж потом спрашивай про Мексику и говори, что готов убить меня за то, что мне это необходимо, и за то, что я этого никогда не получу! Да ты, черт возьми, и понятия не имеешь, как мне бывает хреново! Я не ты. Мне мало пары перепихонов в горах один или два раза в год. Я больше так не могу, Эннис, сукин ты сын! Хотел бы я знать, как мне выбросить тебя из головы!

Они внезапно оказались окружены накопленными за годы, невысказанными раньше и обреченными на то, чтобы так и остаться невысказанными в будущем, признаниями и объяснениями, сожалением, виной и страхом, словно облаками обжигающего пара, вырвавшимися зимой из подземных термальных источников. Эннис стоял так, будто получил пулю в сердце: бледный, лицо глубоко прорезано морщинами и искажено мучительной гримасой, глаза крепко зажмурены, кулаки сжаты. Внезапно у него подкосились колени, и он рухнул на землю.

— Господи, Эннис! — крикнул Джек, но еще до того, как он успел выскочить из машины, пытаясь на бегу сообразить, что это было: инфаркт или приступ неконтролируемого гнева, Эннис уже снова был на ногах. Как крючок от вешалки для одежды может выпрямиться для того, чтобы открыть запертую дверь машины, а потом вернуться в исходное положение, так и они сумели изогнуть реальность до того состояния, каким оно было до этого взрыва. То, что было сказано, ни для одного из них не оказалось новостью. Ничего не было закончено, ничего не начато, ничего не разрешено.

Джек больше всего тосковал (не осознавая этого и не в силах с собой справиться) по тому ощущению, с которым у него ассоциировалось воспоминание о далеком лете на Горбатой горе. Тогда Эннис подошел к нему сзади, притянул к себе, и это молчаливое объятие насытило взаимный, не имеющий ничего общего с сексом голод.

Тогда они долго простояли перед костром, отбрасывающим мечущиеся красноватые блики света. Их тени, слившиеся в единый силуэт, вырисовывались на соседнем камне. Шли минуты, и их движение отсчитывало тиканье круглых часов в кармане Энниса. Огненно-красный цвет поленьев в костре постепенно сменялся пепельно-седым. Звезды мерцали сквозь жаркое марево над костром. Эннис дышал тихо и медленно, что-то напевал, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Джек стоял, прислонясь к Эннису, и слушал его ровное сердцебиение, вибрацию тихого голоса, передающуюся ему как слабый разряд электричества, и постепенно погрузился в дремоту, больше похожую на транс. Потом Эннис произнес давно забытую, но по-прежнему понятную фразу, знакомую с детства, с того времени, когда еще была жива его мать: «Пора в путь-дорогу, ковбой. Мне надо ехать. Давай, а то ты уже спишь стоя, как лошадь!» Джек слышал, как позвякивали шпоры на сапогах Энниса, пока он забирался в седло. Прозвучало «до завтра», и лошадь, всхрапнув, ударила подковой о камень.

Потом, со временем, это единственное объятие заняло в его памяти свое особое место, как воплощение простого, безыскусного и волшебного счастья в их сложной разрозненной жизни. И ничто не могло омрачить этого воспоминания, даже осознание того, что Эннис никогда бы не обнял его, стой они лицом к лицу, потому что не захотел бы увидеть и признать, что обнимает именно Джека. Иногда ему казалось, что, даже сложись обстоятельства иначе, им вряд ли удалось бы достичь чего-то большего. Ну и пусть. Ну и пусть.

Эннис несколько месяцев не знал о несчастном случае, до тех пор, пока не вернулась его открытка, в которой он писал Джеку, что им, похоже, все-таки не удастся свидеться раньше ноября. Поперек открытки стоял штамп: «АДРЕСАТ СКОНЧАЛСЯ». Эннис позвонил Джеку в Чилдресс, что до этого делал всего лишь один раз, когда от него ушла Альма. Тогда Джек неправильно его понял и напрасно проехал тысячу двести миль. Все в порядке, сейчас ему ответит Джек. Должен ответить. Но не ответил. Трубку взяла Лорин и стала спрашивать: «Кто? Кто это?» И когда он снова объяснил ей, зачем звонит, сказала:

— Да, Джек подкачивал пробитое колесо на объездной дороге, когда взорвалась камера. Ниппель оказался поврежденным, и обод взрывом бросило ему в лицо, сломав нос и челюсть. Джек потерял сознание и упал на спину. К тому времени, как подоспела помощь, он захлебнулся в собственной крови.

Нет, думал Эннис, это до него добрались с монтировкой.

— Джек рассказывал о вас, — сказала Лорин. — Я знаю, вы его приятель, с которым он вместе ездил на рыбалку и на охоту. Я бы обязательно дала вам знать, если бы знала ваше полное имя и адрес. Джек хранил в памяти почти все имена и адреса своих друзей. Это ужасно. Ему было только тридцать девять лет.

На Энниса обрушилась вся тоска северных равнин. Он не знал, как именно это случилось: был ли это несчастный случай, или Джека забили монтировкой. Джек захлебывался собственной кровью, и некому было его перевернуть. Сквозь завывания ветра Эннис услышал, как сталь ударяется о кость, как гулко стучит обод колеса.

— Он похоронен в Чилдрессе? — Эннису хотелось проклясть Лорин за то, что она позволила Джеку умереть на грязной дороге.

До него донесся чуть слышный голос с техасским акцентом:

— Мы поставили ему камень. Муж как-то говорил, что хочет, чтобы его кремировали, а прах развеяли над Горбатой горой. Но я понятия не имею, что это за место. Джека кремировали, и половину его праха захоронили здесь, а вторую половину отправили родителям. Я думала, что Горбатая гора — это где-то рядом с тем местом, где он вырос. Но, зная Джека, допускала, что этого места могло и вообще не существовать. Разве что в его воображении, где, как говорится, «поют райские птицы, да виски ручьем струится».

— Мы как-то летом вместе пасли овец на Горбатой горе, — сказал Эннис. Каждое слово давалось ему с трудом.

— Помнится, Джек говорил, что это его любимое место. Я-то думала, что он просто хотел напиться, когда так говорил. Поехать туда и выпить виски. Он много пил.

— А его родители все еще живут в Лайтенинг-Флэт?

— Да. И вряд ли уже куда-нибудь переедут. Я ни разу их не видела. Они даже не приехали на похороны. Свяжитесь с ними. Я думаю, старикам будет приятно, если желание их сына будет выполнено.

Лорин, без сомнения, разговаривала с ним очень вежливо. Но ее чуть слышный голос был холоден, как лед.

Дорога на Лайтенинг-Флэт вела мимо заброшенных селений, дюжины пустых ранчо, разбросанных по равнине с интервалами в восемь — десять миль. Дома смотрели на дорогу пустыми глазницами окон, повсюду буйствовал сорняк, ограды загонов были разрушены.

На почтовом ящике было написано: «Джон Си Твист». Ранчо оказалось маленьким и бедным, настоящее раздолье для мясистого молочая. Скотина паслась слишком далеко, чтобы определить ее состояние. Издали можно было различить только породу. Фасад крохотного — всего на четыре комнаты: две на первом этаже, две на втором — оштукатуренного домика украшал портик.

Эннис сидел за кухонным столом напротив отца Джека. Мать Джека, крепкая женщина, двигавшаяся так аккуратно, словно боялась, что у нее разойдутся швы после операции, спрашивала гостя:

— Выпьешь кофе? Хочешь кусочек вишневого пирога?

— Спасибо, мэм. Я бы с удовольствием выпил кофе, но никакого пирога мне сейчас не хочется.

Старик молчал, сложив руки на клеенчатой скатерти и сверля пришельца злым понимающим взглядом. Эннису он показался «крепким орешком». Эннис смотрел и не узнавал Джека ни в одном из родителей. Он глубоко вздохнул.

— Мне ужасно жаль Джека. Даже не передать, как мне его жаль. Я приехал, чтобы сказать, что если вы согласны отправить прах Джека на Горбатую гору, как, по словам его жены, он сам того хотел, то я с радостью это сделаю.

Повисло молчание. Эннис откашлялся, но не произнес больше ни слова. Тогда заговорил старик.

— Вот что я тебе скажу. Я знаю, где Горбатая гора. А он сам думал, что слишком хорош, чтобы быть похороненным на семейном кладбище.

Мать Джека, проигнорировав слова мужа, сказала:

— Он приезжал домой каждый год. Даже после того, как женился там, в Техасе. Он приезжал на недельку, чтобы помочь папе на ранчо, починить ворота, покосить, и все такое. Я сохранила его комнату такой, какой она была в его детстве, и, по-моему, Джек был рад этому. Если хотите, можете туда подняться.

— Никто тут мне не помогает, — злобно зашипел старик. — Джек все говорил: «Ах Эннис Дель Мар!» Вот, мол, однажды привезу его сюда, и уж мы-то приведем это ранчо в порядок. У него была какая-то дурацкая идея, что вы с ним переедете сюда, построите бревенчатый домик и будете мне помогать. Потом этой весной Джек нашел кого-то другого, кто собирался приехать с ним сюда, чтобы построить дом и помогать мне со скотиной. Какой-то там сосед, с ранчо неподалеку, в Техасе. Он собирался разойтись с женой и вернуться сюда. Так он говорил. Но ничего у него не вышло, как и все остальное, что Джек придумывал.

Теперь Эннис точно знал, как Джек умер. Это была монтировка. Эннис встал, сказав, что действительно хочет посмотреть комнату, и по дороге туда вспомнил, что Джек рассказывал о своем отце. Оказывается, сына, в отличие от отца, подвергли обрезанию, и он обнаружил это анатомическое отличие благодаря неприятному случаю. Джеку тогда было три или четыре года, и ему никак не удавалось вовремя добежать до туалета, успеть расстегнуть пуговицы, опустить сиденье и взобраться на него. Унитаз довольно часто оказывался забрызганным. Старик все время на это злился, а один раз просто пришел в ярость. «Господи, он напугал меня тогда до смерти. Сшиб на пол в туалете и выдрал своим ремнем. Я думал, он меня убьет. „Хочешь узнать, каково это, когда вокруг тебя моча? Я тебе покажу!“ — проорал он, снял штаны и дал струю, пока я весь не вымок. Потом он швырнул мне полотенце и велел вымыть пол, снять свою одежду и выстирать ее в раковине, вместе с полотенцем. Я все это время ревел как белуга. Но пока отец дул на меня из своего шланга, я заметил, что у него на конце есть кое-что, чего не было у меня. Я понял, что меня обрезали, ну, знаешь, как клеймят скот. С тех пор о том, чтобы наладить с отцом отношения, не было и речи».

Спаленка на втором этаже, куда вела лестница с неповторимым ритмом шага, была тесной и душной. Вечернее солнце заливало ее сквозь выходящее на запад окно, падая прямо на узкую мальчишечью кровать возле стены, освещая письменный стол в чернильных пятнах, деревянный стул и ружье в резном кожухе, висящее над кроватью. Окно выходило на гравийную дорогу, тянущуюся на юг, и Эннису вдруг пришло в голову, что за все годы, проведенные Джеком в этом доме, это была единственная дорога, которую он знал. Возле кровати к стене была приклеена старинная фотография из журнала с изображением какой-то темноволосой кинозвезды, у которой кожа от времени стала красноватого оттенка. Эннис слышал, как мать Джека внизу включила воду, набрала полный чайник, поставила его на плиту и невнятно задала старику какой-то вопрос.

Шкаф представлял собой крохотное углубление с деревянным шестом вдоль стены, его отделяла от комнаты выцветшая кретоновая занавеска. В шкафу висели две пары джинсов с заутюженными стрелками, аккуратно развешанные на проволочных вешалках, на полу стояла пара грубых ботинок, которые показались Эннису знакомыми. В северном углу крохотное углубление в стене образовывало небольшой тайник, в котором на длинной подвеске на гвозде висела рубашка. Он снял ее с гвоздя. Это оказалась старая рубашка Джека, еще времен Горбатой горы. На рукаве была высохшая кровь, кровь Энниса. В тот последний день в горах она фонтаном била у него из носа, когда Джек во время дурашливой борьбы и почти акробатических этюдов сильно ударил Энниса коленом. Джек бросился тогда останавливать кровь, которая спустя мгновение уже покрывала их обоих, рукавом своей рубашки, но это не помогло, потому что Эннис рывком вскочил с земли и одним ударом послал своего ангела милосердия на полянку с дикими цветами, куда тот и приземлился со сложенными крыльями.

Рубашка показалась ему непривычно тяжелой, и Эннис увидел, что внутрь нее была вложена еще одна рубашка, с рукавами, аккуратно продетыми один в другой. Оказалось, что это его собственная клетчатая рубашка, которую он считал давно утерянной в одной из прачечных: старая, грязная, с оторванным карманом и недостающими пуговицами. Так, значит, Джек украл ее, а потом аккуратно вложил в свою собственную, как вторую кожу: одна внутри другой, две в одной. Эннис прижал ткань к лицу и сделал медленный вдох ртом и носом, надеясь почувствовать легкий запах дыма, и горной полыни, и сладко-соленый запах Джека. Но никаких запахов не было, только воспоминания. Воображаемая сила Горбатой горы, от которой осталось только то, что он держал в руках.

«Крепкий орешек» все-таки не отдал ему прах Джека.

— Вот что я тебе скажу, парень, у нас есть семейное кладбище, и мой сын будет лежать там.

Мать Джека стояла возле стола и чистила яблоки острым зазубренным ножом.

— Приезжай еще, — сказала она.

Трясясь по разбитой дороге, Эннис проехал сельское кладбище, огражденное провисшей колючей проволокой, — крохотный квадрат, вокруг которого буйствовала степь. На некоторых могилах пестрели пластиковые цветы. Ему не хотелось думать о том, что Джек будет лежать здесь, в этой степи.

Несколько недель спустя, в субботу, Эннис забросил все грязные попоны Стаутмайера в грузовой отсек своего трейлера и отвез в срочную химчистку, чтобы их промыли под хорошим напором воды. Когда влажные чистые попоны были уложены на спальное место грузовика, он пошел в магазин подарков Хиггинса и стал рассматривать стойку с открытками.

— Эннис, что ты там ищешь? — спросила его Линда Хиггинс, выбрасывая старый пакетик из-под кофе в мусорное ведро.

— Открытку с Горбатой горой.

— Это которая в округе Фримонт?

— Нет, к северу отсюда.

— Я таких не заказывала. Дай-ка я посмотрю список. Если они есть на складе, я могу тебе привезти сотню. Мне все равно надо заказать еще открыток.

— Мне и одной хватит, — сказал Эннис.

Когда пришел заказ на тридцать центов, он прикрепил открытку в своем трейлере, прибив медными гвоздиками в каждом углу. Под открыткой он вбил большой гвоздь, на который повесил вешалку с двумя рубашками. Потом сделал шаг назад и посмотрел на то, что у него получилось, сквозь скупые слезы.

— Джек, я клянусь тебе, — сказал Эннис, хотя Джек никогда не просил у него обещаний, да и сам их никому не давал.

Примерно в это же время Джек стал приходить к нему во сне. Таким, каким Эннис увидел его впервые: кудрявым, улыбающимся, с выступающими зубами, говорящим о том, как он хочет перестать от него зависеть и начать самому управлять своей жизнью. Еще ему снилась стоящая на бревне банка с фасолью с торчащей из нее ложкой, только краски и формы при этом были такие неестественно яркие и причудливые, что это придавало снам оттенок комической непристойности. Форма ложки была такой, что ее вполне можно было использовать как монтировку. Эннис просыпался — когда с тоской, когда со старым чувством радости и облегчения. Иногда на влажной подушке, иногда — на мокрой простыне.

Между тем, что Эннис знал, и тем, во что он старался верить, по-прежнему оставалось много переменных вопросов, но теперь с этим уже ничего нельзя было поделать. А если ничего не можешь изменить — терпи.