Гордость Карфагена

ЧАСТЬ 1: ПРЕЛЮДИЯ

В последние дни средиземноморской осени в столицу Римской республики прибыла делегация. Группа послов из города Сагунтума, находившегося в восточной Иберии, попросила аудиенции в Сенате. Когда их просьбу удовлетворили, перед сенаторами выступил муж по имени Грэмини. Он обвел зал выразительным взглядом и заговорил громким голосом — настолько картаво, что римлянам, сидящим на скамьях, пришлось наклониться вперед. Они следили за губами посла, стараясь уловить смысл его речи. Некоторые прикладывали к ушам согнутые ладони, другие морщились и жаловались на слишком уж неразборчивую латынь просителя. Но в конце концов сенаторы поняли суть его слов, и она была следующей: жители Сагунтума боялись. Они боялись за само свое существование. Их город походил на драгоценный камень в оправе дикой страны, изобиловавшей распрями и племенными конфликтами. Они были овцами, живущими по соседству с могучим волком. Имя хищника не являлось новостью, поскольку речь шла об алчущем Ганнибале из Карфагена, сыне Гамилькара Барки, заклятом недруге Рима.

Посланник заявил, что Римская республика напрасно отступилась от Иберии. Африканцы воспользовались этим обстоятельством и расширили свою империю. Они стали более грозными врагами, чем были в дни прежних сражений. Грэмини даже изумился вслух: неужели римляне забыли уроки истории? Неужели они не помнят, сколько вреда причинил им Гамилькар Барка во время последней войны между Римом и Карфагеном? Не будут же они отрицать, что он ушел непобежденным и что конфликт завершился в пользу Рима лишь благодаря ошибкам других людей, стоявших вне контроля африканского полководца? А помнят ли они, что после этой неудачи Гамилькар не только подавил бунт наемников в своей стране, но и начал завоевывать Иберию? Благодаря его усилиям в Карфаген потекли потоки серебра, рабов и строительного леса — богатство, которое ежедневно пополняло сундуки заморского отечества.

Несколько лет назад, по щедрой воле богов, Гамилькар нашел свою погибель, но его зять Гасдрубал Красивый еще больше расширил владения и построил город-крепость Новый Карфаген. Ныне он тоже был мертв: хвала Фортуне, нож убийцы рассек его горло во сне. Однако Гамилькар воскрес в своем сыне Ганнибале, и тот вознамерился завершить миссию отца. Эти трое карфагенян покорили олькадов и разрушили их город Альтею. Они наказали ваккеев, захватили Салмантику и одержали верх в безжалостной войне с племенами, жившими вдоль рек Бетис, Тагус и даже Дурий. Не стоит забывать, что те несчастные обитали дальше, чем жители Сагунтума. Теперь Ганнибал отправился в новый поход на Арбокалу. Если город будет взят — а послы боялись, что это могло уже случиться, — то большая часть Иберии окажется под карфагенским каблуком. На полуострове останется только один крупный город — Сагунтум. А разве они не являются союзниками Рима? Друзьями, которых призывали в тяжелые времена и которые помогали Риму в его бедах и горестях? Вот почему он стоит здесь перед ними и просит о решительной поддержке, так как в следующий раз Ганнибал позарится на Сагунтум.

Ответ дал сенатор Гай Фламиний. Этот уверенный в себе муж выделялся среди других римлян высоким ростом и «ежиком» черных волос, которые торчали иглами на голове, словно он смазал их яичным белком. Сенатор пошутил, что жителей Сагунтума не назовешь с робкими овцами. Они представляют собой сплоченный народ, хорошо известный своей силой, жизнеспособностью и удалью в бою. Он также добавил — уже более резко, — что в пределах Средиземноморья имеется только один могучий волк, и он обитает не в Иберии, а на Тибре. Фламиний не ответил на вопросы иберийцев, но поблагодарил послов за веру и упорство. Сенат обещает рассмотреть их вопрос.

Услышав эти заверения, Грэмини поклонился, но поднял руку, показывая, что он еще не закончил свою речь. Он хотел бы подчеркнуть, что опасность, грозящая Сагунтуму, напрямую связана с верностью Риму. Коль эта верность окажется неоцененной, его безвинные соотечественники станут жертвами трагической несправедливости. Они всеми силами желают оставаться преданными Риму, и он искренне надеется, что республика честно выполнит свои обязательства, поскольку уже находятся люди, называющие граждан Сагунтума глупцами за столь великую веру, возлагаемую на латинского союзника. Грэмини закончил вопросом:

— Вы можете дать слово, что предоставите нам военную помощь?

— Вас еще никто не атакует, — ответил Фламиний. — Было бы неправильно планировать действия до возникновения конфликта.

Он заверил иберийских послов, что те могут возвращаться в Сагунтум в хорошем настроении. Ни один народ еще не пожалел — и не пожалеет — о том, что сделал Рим своим другом.

Получив заверения, Грэмини и сопровождавшие его лица удалились, чтобы приготовиться к обратному путешествию. Сенат, в свою очередь, озаботился вопросами, поставленными иберийцем, и провел в подробных и жарких дебатах весь вечер и следующий день. Сенаторы решили послать вестника к этому выскочке Ганнибалу Барке. Пусть его клетку как следует встряхнут. Пусть он вспомнит о силе Рима и начнет вести себя соответственно. Тем не менее они не пришли к твердому согласию. Им приходилось учитывать ситуацию в других мятежных странах — в Галлии и Иллирии. Решение карфагенского вопроса могло подождать.

Приплыв в Иберию две недели назад, Магон, самый юный из братьев Баркидов, взял в привычку совершать по вечерам довольно интенсивные и длительные конные прогулки по окрестностям. Возвращаясь домой, он каждый раз останавливался на одном и том же холме и осматривал результат трудов его семьи. От вида на город захватывало дух. Новый Карфаген располагался на дальнем конце песчаной косы, больше похожей на остров, к которому тянулась рука суши, не позволявшая ему уйти от континента. Издалека казалось, что стены столицы с трех сторон возносились прямо из воды, и только узкая полоска земли соединяла их с большим полуостровом. Гавань создавала почти идеальную окружность вокруг города. Пальцы скал закрывали ей рот, направленный к морю. Две трети ее пространства имели темно-синий цвет, не отличаясь от глубоких вод вдали от берега; оставшаяся треть на южных окраинах города сияла чудесной бирюзовой синью, подсвеченной снизу каменистым и коралловым мелководьем, которое отражало свет солнца, словно вогнутая внутренность устричной раковины.

Созерцая этот вид в пятнадцатый раз, он уловил какое-то отличие. То было незначительное изменение, и ему потребовалось время, чтобы осознать его. Флаг, обычно реявший над крепостью, оказался спущенным. Отсутствовал и красный походный штандарт, который прежде развевался на ветру. Внезапно он увидел, как на флагшток подняли новый флаг. Тот изогнулся и затрепетал, не раскрываясь полностью. Однако Магон знал, каким должен быть символ, изображенный на материи. Лев Карфагена! Герб Баркидов! Флаг означал, что его братья вернулись из похода, во время которого они подавляли бунт на северных территориях. Гонцы сообщили, что армию следует ждать в течение недели, но братья справились быстрее.

Всадник, посланный за ним, встретил Магона около южных ворот крепости. Он сообщил, что Ганнибал просит его прийти без промедления. Когда Магон спешился и направился во дворец, мужчина сказал:

— Не туда, мой господин. Иди за мной.

Путь занял несколько минут. Посыльный быстрым шагом провел его через главный двор, затем вниз по пролетам мраморной лестницы, через три-четыре небольших тоннеля и вверх по пологой рампе на городскую стену. За ней Магон увидел армию, входившую в город через северный проход. Его шаги замедлились, пока он любовался этим зрелищем.

Длинная широкая колонна тянулась вдаль через холмистый ландшафт, уменьшаясь на расстоянии, но по-прежнему оставаясь заметной на горизонте. Пехотинцы шли вольным строем — по своим отрядам и племенным сообществам. Кавалерия скакала по обеим сторонам колонны. Всадники кружили и галопировали на короткие дистанции, словно пастухи, сопровождавшие огромное стадо. Слоны шагали в боевом порядке, хотя и разделенные большими интервалами. Магон мог видеть ближних из них. Это были африканские слоны, поэтому погонщики сидели прямо за их ушами. Головы и торсы людей покачивались в такт медленной походке исполинских животных. Они что-то говорили слонам и изредка колотили своих подопечных палками, но то были, скорее, бессознательные жесты, потому что животные уже видели городские стены и чувствовали запах ожидавшей их пищи.

Магон повернулся и поспешил за посыльным, проталкиваясь через собирающуюся толпу. Ему приходилось двигаться с большим проворством, чтобы не застрять. К тому времени, когда провожатый замедлил шаг и, оглянувшись, посмотрел на Магона, они уже спустились с городской стены. Вскоре оба оказались в темном коридоре. Здесь было сыро и прохладнее, чем на открытом воздухе. Вдоль одной стены тянулись кучи старой соломы, сметенной из стойл. Едкий запах мочи заставил Магона отвести лицо в сторону. Он хотел спросить посыльного, зачем тот привел его сюда — по ошибке или в шутку. Но тут из-за угла в конце коридора выглянула голова, а затем появилось и тело: к нему навстречу вышел Ганнон, старший брат, второй после Ганнибала. Магон обогнал посланника и побежал вперед, протягивая руки для долгожданного приветствия. Но Ганнон отстранился. Он лишь сжал пальцами бицепсы брата и быстро кивнул. На этом все закончилось. Он посмотрел в глаза Магона и сурово сжал губы в тонкую линию.

— Делегация римлян, — сказал Ганнон. — Они прибыли прямо перед нами. Это не то возвращение домой, которого мы ожидали. Ганнибал согласился их принять. Идем.

Он повел брата в смежное помещение. Несмотря на чисто выметенный пол, почти без остатков соломы и навоза, оно представляло собой обычную конюшню, со стойлами вдоль одной из стен. Помещение освещалось факелами и косыми лучами солнца, бившими в проем ворот, за которыми начиналась площадка для объездки лошадей. По обеим сторонам прохода стояли воины Священного отряда — особая охрана, поклявшаяся защищать генералов нации. Их щеки и верхние губы были чисто выбриты; аккуратные холмики бакенбард доходили до самых подбородков. Они замерли друг напротив друга, сложив руки на груди и устремив холодные взгляды прямо перед собой.

В центре конюшни было установлено кресло с прямой высокой спинкой и с боковыми изогнутыми крыльями, которые скрывали профиль сидящего человека. Руки мужчины покоились на подлокотниках. Костяшки пальцев выглядели большими и мозолистыми. Коричневые ладони казались еще более темными от некой мази, нанесенной на кожу. К сидевшему пригнулись несколько человек, которые о чем-то тихо переговаривались. Одного из стоявших за креслом Магон узнал по видимой части лица и плеча. Когда тот поднял голову, стали видны мясистые щеки, квадратная нижняя челюсть и шишковатый лоб, увенчанный черной пеной вьющихся волос. Несмотря на хмурый вид, мужчина, как только заметил вошедших, быстро улыбнулся. Это был Гасдрубал, третий из сынов Гамилькара Барки. И Магон сразу понял, что в кресле сидел Ганнибал — его старший брат.

Когда юноша устремился к ним, Ганнон придержал его за руку. Он кивнул на проем ворот, в котором появились пять фигур. Они стояли, поглядывая друг на друга, осматривая конюшню и делясь мыслями по поводу увиденного. Один из них покачал головой и плюнул на землю. Другой, судя по всему, решил уйти. Однако третий человек остановил их умиротворяющим жестом руки. Он снял с головы украшенный гребнем шлем, зажал его под сгибом локтя и зашагал по проходу. Другие неохотно следовали за ним — пять силуэтов в лучах дневного света.

— Мы с тобой займем позицию справа от Ганнибала, — прошептал Ганнон. — Гасдрубал и переводчик будут слева. Согласен, для официального прием выглядит странным, но как бы там ни было, мы хотим, чтобы ты предстал перед римлянами как один из нас.

Они оба приблизились к креслу. Магон по-прежнему не видел лица старшего брата. Гасдрубал кивнул ему и прошептал какие-то слова, но юноша не расслышал их. Затем все молча повернулись к визитерам. Их застывшие лица не выражали никаких эмоций.

Лидер делегации остановился в нескольких шагах от кресла и встал, широко расставив ноги. Хотя он не носил меча, его одеяние выдавало в нем воина. Цвет кожи был едва светлее, чем у карфагенян, однако разница в происхождении не вызывала сомнений. Широкоплечий и коренастый, он уступал карфагенянам в росте — не меньше чем на половину головы. Один край его рта был изогнут старым шрамом. Вероятно, рана плохо зажила и оставила после себя рваный след. Взгляд посланника переходил с одного Баркида на другого, изучая каждого из них. Наконец он сосредоточился на сидящем в кресле.

— Ганнибал Барка, — произнес римлянин, — командир карфагенской армии в Иберии. Меня зовут Теренций Варрон. По приказу Сената я привез тебе сообщение из Рима.

Посланник замолчал и взглянул через плечо на мужчину, который стоял позади него. Тот откашлялся и начал переводить латынь Варрона на карфагенский язык. Но тут же был прерван малоприметным жестом, который тем не менее заметили все. Ганнибал поднял палец над подлокотником. Его запястье изогнулось в не совсем понятном движении, затем перст указал на человека, стоявшего за креслом. Этот юноша, голова и руки которого были полностью закрыты простым плащом, являлся личным переводчиком командира. Он продолжил официальное представление.

— Приветствую тебя, Теренций Варрон, — ответил Ганнибал через своего переводчика. — Ознакомь нас с посланием.

— Ты собираешься говорить со мной здесь? — спросил Варрон. — В конюшне?

Один из сопровождавших его мужей издал раздраженный вздох и осмотрел подошвы сандалий, испачканные навозом.

— Позволь мне напомнить тебе еще раз, Ганнибал Барка...

— Мне сообщили, что ваша делегация хотела встретиться со мной безотлагательно, — перебил его командир на карфагенском языке. — Я только что вернулся из покоренной Арбокалы. Буквально час назад, как вы знаете. Я устал и не мыт. Под моими ногтями все еще чернеет кровь врагов. Но, несмот ря на это, я бросил все дела, чтобы выслушать ваше настоятельное сообщение. Вероятно, передав его мне, вы тут же оседлаете коней и помчитесь с моим ответом обратно в Рим. Не волнуйтесь о сандалиях. Если нужно, мы снабдим вас новыми.

Он жестом велел солдату, стоящему у ворот, исполнить порученное. Смущенный юноша торопливо вышел из конюшни.

— Вам понравятся наши сандалии, — пообещал Ганнибал. — По удобству и выделке им нет равных.

Посланник Рима оглянулся и строго посмотрел на своего переводчика, требуя объяснить происходящее. Выслушав его, он снова повернулся к полководцу.

— Сенат озабочен тем, что некоторые из наших иберийских союзников напуганы действиями карфагенской армии.

Ганнибал тихо хмыкнул, выражая недовольство поднятой темой. Посланник сделал вид, что не заметил. Город Сагунтум, напомнил он, всегда был другом Рима и как таковой находился под защитой республики. Ранее, во времена Гамилькара и Гасдрубала Красивого, Рим относился к Карфагену с большим великодушием, не ограничивая его экспансию в Иберии. И ныне в своих делах с Ганнибалом римляне ведут себя с такой же сдержанностью. Но это не означает того, что они забыли условия предыдущих соглашений. Они по-прежнему верны договору, заключенному с Гасдрубалом, по которому сфера карфагенского влияния ограничивалась южным берегом Эбро. Римлянам известно, что семейные и племенные связи некоторых иберийских союзников Карфагена тянутся дальше указанной границы, и по этой причине они пока смотрят сквозь пальцы на незначительные нарушения соглашений. Но Рим не будет стоять в стороне, если Сагунтум окажется под угрозой. И республика настаивает на прекращении любой активности за пределами Эбро. Л юбой! Сенат хочет, чтобы молодой командующий твердо уяснил это на тот случай, если безвременная смерть предшественника посеяла сомнения по этому поводу.

Когда переводчик умолк, Варрон обернулся и ироническим взглядом дал понять своим спутникам, что переходит к сути сообщения.

— В связи с вышеизложенной позицией Рим требует, чтобы Ганнибал свел свои дела к мирным отношениям с союзными племенами, не создавал близ Сагунтума новых поселений и не вмешивался в споры данного региона. Рим требует, чтобы ни один карфагенянин или союзник Карфагена не пересекал границы Эбро по той или иной причине. Кроме прочего, Рим требует...

— Достаточно! — проговорил Ганнибал.

Он произнес это слово на латыни — негромко, но так, что оно заставило римлянина замолчать. Полководец наклонился вперед, впервые показав Магону свой профиль. Глубоко посаженные глаза прятались в тени под нависшими бровями рядом с острым изогнутым носом. С его подбородка, как и у всех солдат Священного отряда, свисал шишак волос, обвитый лентой. Он прикоснулся пальцами к бороде и, казалось, выжал из нее ответ.

— Мне больше не нужно твоих «кроме прочего». Ты изложил свою мысль. Хочешь знать, что я отвечу?

Варрон собрался с храбростью. Он был сбит вмешательством в его речь и, видимо, испытывал трудности при непосредственном обращении к Ганнибалу на латыни. Ему даже пришлось прочистить горло перед тем, как ответить.

— Поскольку меня прервали, я не закончил то, что должен был сказать.

— Да и так уже все понятно...

Ганнибал встал с кресла и сделал шаг вперед. Он был на голову выше римлянина. Согнув несколько раз оголенные руки, он покрутил плечевыми суставами и энергично, до хруста, пошевелил нижней челюстью. Его внешний вид удивил Магона. Физически он никак не изменился: Ганнибал всегда поддерживал хорошую форму и сверх меры закалял себя дис циплиной. Но теперь в его движениях появились свобода и утонченность, хотя разговор ему явно не был приятен. В глазах отражалась задумчивость. Он прошелся перед послом, рассматривая деревянные стойла, грязный пол конюшни и эмблему на щите одного из солдат Священного отряда. Затем командующий взглянул на Магона и кивнул, отмечая его прибытие.

— Откуда взялась эта басня о дружбе между Римом и Сагунтумом? — спросил он, снова переходя на карфагенский.

Молодой переводчик едва успевал за его напористой речью.

— В каком договоре отражены ваши братские отношения? Мне кажется, что этот город стал другом Рима совсем недавно — возможно, только на словах и с единственной целью. Давай поговорим начистоту об истоках вашей симпатии друг к другу. Рим недоволен процветанием Карфагена. Вы считали нас побежденным народом и вдруг обнаружили, что мы преуспеваем. Мы пришли в эти края, укротили дикие народы и обрели богатства, ожидавшие нас здесь. Вот почему вам неймется. Рим всегда источает ненависть, когда в руках карфагенян, словно по волшебству, появляются серебряные монеты. Будь искренним и признайся, что тебя привели ко мне зависть и алчность, а не забота о защите какого-то города. Спор о Сагунтуме — лишь повод для открытой вражды между нами.

Ганнибал замолчал. Когда его слова были переведены, римлянин быстро ответил:

— Союзный договор между Сагунтумом и Римом хранится в архивах Сената. Наша дружба хорошо известна и не может подвергаться сомнению.

— Прекрасно, — не дожидаясь перевода, произнес Ганнибал. — Тогда продолжим разговор.

Вместо этого он подошел к ближайшему стойлу. В ответ на его шаги из тени появилась голова коня. Расширив ноздри, лошадь потянулась к руке человека. Ганнибал приветствовал животное щелчком языка, затем погладил гриву, проверил уши коня и провел рукой по длинным ресницам. Когда он снова заговорил, его голос звучал несколько рассеянно.

— Мое второе замечание касается римского вмешательства в нашу сферу влияния, — сказал Ганнибал. — Сагунтум со всех сторон окружен племенами, лояльными Карфагену. Жители этого города непрестанно нападают на наших союзников — турдетан. Только в нынешнем году они убили вождей трех кланов. И, спрашивается, за что? Неужели небольшие племена могли угрожать Сагунтуму — и Риму, соответственно? За какие проступки они были распяты? Я задаю вопрос, но не ожидаю твоих объяснений, потому что у тебя не может быть ответа — во всяком случае, честного.

Он отвернулся от коня и посмотрел на римлянина.

— Как, ты сказал, твое имя?

— Теренций Варрон.

— Позволь мне поведать тебе, Теренций Варрон, о том, что ты наверняка не знаешь о сынах Карфагена. Мы помогаем оскорбленным и униженным людям. Данной нам силой мы защищаем друзей от тиранов. Я не доволен бесчестностью Сагунтума. Я попросил их возместить ущерб, который они нанесли своими злодеяниями. Но вместо этого ты приехал сюда с обвинениями, как будто я уже захватил Сагунтум, пленил его лидеров и пригвоздил их к крестам. Ты должен понимать, что это глупо. Возвращайся в Рим и передай мои слова своим хозяевам. Возвращайся в Рим и скажи им, что, выслушав твою речь, я Дал такой ответ...

Ганнибал набрал воздух в легкие и несколько мгновений сохранял молчание. Затем он сделал продолжительный выдох через расслабленные губы, так что те затрепетали от потока воздуха. В ответ из соседнего стойла раздался схожий звук. Один из солдат Священного отряда засмеялся, но, спохватившись, замер с окаменевшим лицом.

— Какой ответ? — спросил посланник.

— Ты можешь воспроизвести этот звук? Такой, как у жеребца, которому надоело жевать траву? Повторяй его на всем пути к Риму и, представ перед Сенатом, воспроизведи как только сможешь — отчетливо и громко. Вот так...

Он снова сымитировал конское фырканье — на этот раз более протяжно и реалистично. Варрон посмотрел на него с неприкрытым изумлением. На лице посланника не осталось и следа от былого высокомерия.

— Ты хочешь поссориться с нами?

— То, чего хочу я, сейчас несущественно, — ответил Ганнибал. — В расчет войдут только те события, которые могут произойти. По отношению к ним Ганнибал является лишь одним из миллионов умов, простым человеком пред множеством богов. Мы ничем не нарушили наше слово. Вот ответ, который я мог бы дать тебе. Я говорю с тобой честно. Наверное, дерзко, да, но мысль моя понятна. У нас с Сагунтумом имеются разногласия. По воле Ваала, они могут решиться мирно. Но следует понять, что причины будут устранены так или иначе. Молись своим богам, чтобы все обошлось. Прощай. Желаю вам счастливого пути.

Встреча завершилась. Ганнибал повернулся и заговорил с Гасдрубалом и с другими братьями, напоминая им о том, что следовало сделать вечером. Во-первых, нужно было позаботиться о животных, вернувшихся из похода; во-вторых, выделить провизию для солдат и горожан, чтобы те могли отпраздновать триумфальное возвращение армии. Недовольные римляне переглядывались друг с другом. Они быстро собрались в группу и начали шептаться, обмениваясь мнениями. Судя по всему, Варрон хотел снова обратиться к командующему, но один из советников удержал его за локоть. Послы неохотно направились к выходу. Пять фигур вновь прошли по длинному проходу конюшни и растворились в пепельно-сером свете зимнего дня.

Как только римляне ушли, Гасдрубал похлопал брата по спине. Ганнибал покачал головой и рассмеялся.

— А я не перегнул палку с этим фырканьем? Как думаешь, он передаст Сенату мой ответ?

— Хотел бы я взглянуть на их лица, если он это сделает, — произнес Гасдрубал. — Но, Ганнибал, смотри! К нам приехал еще один юный лев.

Он кивнул на Магона. Повернувшись в указанном направлении, Ганнибал шагнул к младшему брату.

— Слава богам, что он здесь! И теперь он получит должные почести!

Пройдя через свиту советников, командующий приблизился к Магону, обнял его и похлопал по спине. Магон узнал характерный запах: тяжелый и острый, но в то же время сладкий. Юноша почувствовал, как вьющиеся локоны брата коснулись его лица. Щетина на подбородке Ганнибала царапнула его плечо, и он на миг едва не задохнулся от силы объятий. Немного затянувшаяся пауза подсказала ему, что брат воздал безмолвную хвалу Ваалу.

— Магон, ты просто не знаешь, как ликует мое сердце при виде тебя, — все еще обнимая его, произнес Ганнибал.

Голос брата, звучавший чуть громче шепота, был наполнен эмоциями.

— Прошло столько времени. Надеюсь, что твое обучение стоило этих лет разлуки. Я знаю, наш отец хотел, чтобы ты воспитал свой ум. Но мне часто не хватало твоего присутствия.

Когда Ганнибал отступил на шаг, к Магону подошел Гасдрубал. Он шутливо коснулся кулаком подбородка юноши, затем ткнул его в ребра быстрым боковым ударом и через миг завершил свое приветствие крепкими объятиями. Магон приподнял голову над его плечом и сказал:

— Я приехал служить тебе, брат. Хотя не ожидал найти в твоей конюшне римлян.

— И я не ожидал, — ответил Ганнибал. — Но не будем забывать, что все происходит по воле Ваала. В воздухе витают великие предвестия, возможности и призывы богов к героическим действиям. Поэтому подобные негаданные встречи вполне естественны. Эй, слушайте...

Он простер руки в стороны и замахал ими, призывая братьев к себе.

— Разве это не чудесный момент? После стольких лет разлуки все сыновья Гамилькара наконец-то собрались вместе! Завтрашний день сулит нам многие славные дела во имя Карфагена и в честь нашего отца...

В этот момент в конюшню вошел солдат, отправленный за сандалиями. Он робко прижимал к груди свою ношу. Ганнибал захохотал.

— Мы позволили нашим гостям уйти без обещанной обуви! Какая жалость! Тогда давай одну пару мне. Чего только не натерпелись мои ноги на севере. А вторую пару дай моему брату. Пусть это будет первым подарком из многих последующих.

Он взял сандалии и похлопал ими по груди Магона.

— Я должен позаботиться о вернувшихся, — сказал командир. — Они потрудились сверх меры и посему заслужили награду. Сегодня вечером... Сегодня мы будем восхвалять богов. Мы позволим армии праздновать победу. И скоро я открою вам то, что запланировал для нас.

К наступлению сумерек вся работа была завершена. Часом позже офицеры, вожди и сановники, куртизанки, виночерпии и люд для забав стали собираться в большом банкетном зале — в огромном помещении, с высоким потолком и стенами, выкрашенными в ярко-красный цвет африканского заката, через который мчались черные силуэты львов. Гости попадали в обстановку, дрожащую от боя ручных барабанов, звона цимбал и ритмов трещоток. Столы располагались у самой земли. Подушки подпирали спины гостей. Для комфорта толстые ковры были сложены в несколько слоев. Вина разных сортов предлагались с невиданной щедростью. Мальчики, моложе двенадцати лет, сновали в толпе, с кувшинами, в которых плескалась рубиновая жидкость. Им велели наполнять все кубки, независимо от желания гостей, и они выполняли эту обязанность с детским энтузиазмом.

Вожди и их советники прибывали на пиршество волна за волной. Слуги двигались в унисон — возможно, подчиняясь мелодическим ритмам, незаметным для постороннего слуха. На каждый стол перед гостями выставлялось блюдо с крупной рыбой, разинувшей рот. Слуги разрезали ей гладкий бок по всей длине брюха. Просунув пальцы внутрь, они помогали рыбе породить еще одну — на этот раз, с красной кожей — а та, в свою очередь, оказывалась вместилищем для жареного угря, из которого вынимали длинную и скользкую связку миниатюрных осьминогов, новорожденных, размером с виноградины, так и просившихся в рот. Так за несколько мгновений одна рыба превращалась в букет океанической роскоши, и каждая следующая из них имела свою специфическую приправу и была приготовлена на особый манер, прежде чем ее помещали в живот другого морского существа.

Обнаженные мужчины, уравновесив вертела на могучих плечах, вносили в зал жареных кабанов. Туши, в их обуглившемся великолепии, возлагали на догорающие угли. Эти массивные щетинистые твари даже в нынешнем смиренном состоянии выглядели как существа, помещенные на землю странным и безумным богом. Гости отхватывали ножами куски и покачивали жирными подбородками, наслаждаясь сочным мясом, которое было пропитано дымным сладковатым запахом, оставлявшим на нёбе томительный вкус. Среди всех этих лакомств, словно разноцветные соцветия, стояли небольшие блюда с фруктовой пастилой и жареными овощами, а рядом возвышались чаши с оливками и с девственно чистым растительным маслом.

Таким был пир для офицеров, вождей союзных племен и храбрых солдат, отличившихся во время кампании. Сам командир, как было хорошо известно, почти не прикасался к деликатесам подобного рода. Гурманство Ганнибала, в основном, проявлялось в тех его чертах, которые в кругу военных считались достоинствами: чистая совесть перед лицом боли, мук и смерти; непреклонная дисциплина и холодный рассудок в мгновения, когда его приказы означали жизнь и смерть для тысяч людей. Он упражнял свое тело даже в свободное время: прогуливался, когда мог отдыхать; стоял, составляя или читая письма; ходил в сандалиях со свинцовой подошвой; во время тренировок надолго задерживал дыхание — эта малоприметная привычка делала его выносливым выше возможностей многих людей. Его брат Гасдрубал обладал таким же мощным телосложением. Но он упражнялся лишь для похвальбы на публике, и о его любви к увеселениям ходили целые рассказы. О пределах закалки Ганнибала можно было только догадываться, а вот о его умеренности знали все. Он никогда не пил вина больше половины кубка, не наедался до пресыщения, не спал дольше первых мгновений зари и всегда вставал перед рассветом, чтобы обдумать грядущий день. Он отдавал предпочтение постному, а не жирному; простой одежде, а не роскошным нарядам; твердости земли, а не мягкости своей дворцовой постели. Кроме того, Ганнибал ценил свою жену превыше других женщин, что являлось настоящим отклонением от нормы для мужчины в расцвете сил, который правил юными рабынями, служанками и проститутками, женами и дочерьми людей, обожавших его или питавших какие-то амбиции. Он мог бы выбирать наложниц среди тысяч красавиц, захваченных у покоренных племен, однако командир не делал этого. Он сохранял себя лишь для того, что считал действительно важным.

Тем не менее, даже зная все это, многие гости обижено запротестовали, когда командир поднялся, чтобы покинуть застолье. Он быстро ушел, оставив братьям свою часть удовольствий на пиру, который постепенно окрашивался в тона разврата. Чуть позже, уже в своей спальне, Ганнибал вышел на балкон с видом на город, полюбовался игрой света от множества костров и прислушался к приглушенным крикам пьяных солдат, веселившихся на улицах. Он принимал происходящее со спокойствием, которое не задевали ни радость, ни довольство, ни гордость и которое нарушалось только тем, чему он не мог дать названия. Несмотря на прохладу ночи, командующий был одет лишь в тонкую мантию. Шелковая ткань окутывала плечи и спадала к ногам на полированные каменные плиты.

Покои за его спиной освещались светом факелов. Комната походила на роскошный музей восточных тканей и резьбы по красному дереву. Низкие тонконогие столики никогда не оставались пустыми, никогда угощения не застаивались. Казалось, что столики порождали фрукты и напитки прямо из собственных недр. Творцы иллюзии скрывались в тенях и углах помещения. Эти стройные слуги присутствовали здесь всегда, но они были настолько бесстрастными и неприметными в своей работе, что объект их услуг не утрачивал чувства абсолютного уединения. Очаг, обогревавший комнату, впечатлял размерами. В его открытый зев могла бы поместиться лошадь. Но, как и на пиршестве, ничто в оформлении и богатстве покоев не трогало сердце Ганнибала. Излишества неотъемлемы для той роли, которую он исполнял. И они были даром для женщины, которая обещала ему бессмертие.

Хотя он считал накидку излишне роскошной, ему нравилось прикосновение тонкой ткани. Закрыв глаза, Ганнибал сконцентрировался на тепле очага за спиной и на прохладе ночи, овевавшей лицо. Он ощущал движение воздуха, выходившего из комнаты и поднимавшегося в небо над его головой. В этом потоке было что-то пьянящее, словно он тоже мог вознестись вместе с ним на крыльях ночи, взглянуть вниз на город, а затем осмотреть весь мир с высоты богов. Ганнибал даже видел внутренним взором эту странную кружащуюся сферу, недоступную для взоров людей. Он смотрел на картину творения с такого расстояния, что существа под ним двигались без звука, без страстей и мелочных желаний, настолько мелкими и неразличимыми они казались сверху.

Он открыл глаза, но все вокруг него было прежним — город, ночь и мраморный балкон под открытым небом. Лунный свет струился вниз, окрашивая тунику, скалы и мерцавшее море одним и тем же бледно-голубым оттенком. Как странно, что в моменты торжества он погружался в бездну меланхолии. Часть его ума наслаждалась новой победой и предвкушала тихий и спокойный быт в кругу семьи и братьев. Но другая часть уже оценивала взятие Арбокалы как далекое и тусклое событие — второстепенный эпизод из его прошлого. Нашлось бы много людей, которые бы уцепились за этот успех и весь остаток жизни напоминали о нем другим, превратив восхваление своих заслуг в единственное упражнение для языков. Но он, наверное, находился на поле брани, где два бога вели спор, о котором он ничего не знал. Иначе, почему он сражался, побеждал, а затем чувствовал себя таким опустошенным?..

Тихий голос прервал его мысли.

— Ганнибал? Иди, встречай свою возлюбленную.

Повернувшись, он увидел жену, которая покачивала на руках спящего сына.

— Ты заставил нас ждать, — добавила она. — Мы так долго не виделись.

Ее карфагенский язык был мягким и ритмичным, хотя она произносила слова с грубоватым акцентом. Привычка к родному говору наделяла ее голос мужскими интонациями, которые не вязались с аристократическими чертами лица. По своему происхождению она была уроженкой Иберии, дочерью Илапана, вождя баетов. Замужество погрузило ее в абсолютно чужую культуру, но она быстро и изящно приспособилась к ней. Через некоторое время Ганнибал поверил, что их влечение друг к другу было истинным. Иногда ее любовь приносила ему великую радость. В остальные моменты она вызывала в нем нечто больше, чем привычное безразличие.

Имилце остановилась в нескольких шагах от балкона.

— Не стой на холоде. Твой сын здесь, внутри, и ты иди сюда.

Ганнибал выполнил ее просьбу. Он медленно двинулся к женщине, не спуская с нее настороженного взгляда, словно искал в ней какие-нибудь признаки фальши. Ее филигранная красота, светло-коричневые брови, будто нарисованные росчерком пера, губы без пухлых дуг, а, наоборот, волнообразные, с утонченным змеиным изяществом — все эти черты объединялись вместе спокойной энергией, словно она была сосудом, содержащим дух нетерпеливого и избалованного ребенка, с явной печатью изысканной интеллигентности, которая буквально ослепляла. Ганнибал скользнул ладонью по талии жены, притянул ее к себе и прикоснулся губами к гладкой коже лба оливкового цвета. Он вдохнул запах ее волос. Слабый цветочный аромат, с оттенками перца, был тем же, что и раньше. Она не изменилась.

Да, Имилце не изменилась, но его сын определенно подрос. За прошедшие пять месяцев он вырос вдвое и уже не был младенцем, которого Ганнибал мог уместить на ладонях. Он больше не выглядел бледным, сморщенным и лысым. Мальчик окреп. Наследник имел крупные запястья, и его сжатые кулаки напоминали деревянные молоточки. Взглянув на полные губы сына, отец увидел в них свое повторение. Это понравилось ему. Он осторожно взял мальчика из рук матери. Голова ребенка откинулась назад. Ганнибал поддержал ее и осторожно опустился на стул.

— Ты так похож на свою старшую сестру, — сказала Имилце. — Несмотря на доброе отношение ко мне, Сапанибал всегда старается разбудить малыша каким-нибудь неловким движением. Она говорит, что ей нравится смотреть в его серые глаза. Но сейчас он вряд ли проснется. Сын вдоволь напился моего молока, а это все, что ему пока нужно в нашем мире.

Ганнибал поднял голову и посмотрел на нее.

— Радуйся таким моментам, мать, ибо вскоре он откроет глаза и увидит мир за твоей грудью. И тогда он станет сыном своего отца.

— Никогда, — ответила Имилце.

Она сделала шаг, словно хотела забрать ребенка, но остановилась.

— Какими чувствами, супруг, наделила тебя эта победа?

— Обычными. Я чувствую себя сварливым человеком, непонятым остальными.

— И уже жаждешь новых деяний?

— Во мне всегда есть какая-то часть, которая остается незаполненной.

— Может быть, расскажешь о походе?

Ганнибал пожал плечами, вздохнул и откашлялся. Он пошутил, что тут не о чем говорить. Однако Имилце выжидающе смотрела на него, поэтому он начал с одного эпизода, а затем перешел на другой. Трое братьев вернулись в добром здравии и даже без царапин. Они овладели Арбокалой, но она не стала значительным приобретением, поскольку город представлял собой такое же скопище лачуг, какой была Мастия, пока Гасдрубал Красивый не построил на ее месте Новый Карфаген. Жители Арбокалы славились не только тупым упрямством, но и грубым невежеством, предательством и непочтительностью. Они убили послов, направленных для переговоров о сдаче города. Они выстрелили из катапульт обезглавленными телами, насадили головы на колья и установили их на городской стене. Ганнибал посчитал это оскорбление весьма серьезным, так как он едва не послал Гасдрубала вместе с делегацией. Побежденный народ оказался настолько несговорчивым, что единственной пользой от всего мероприятия была лишь возможность рекрутировать арбокальцев в армию Карфагена. Если бы им понравилась такая перспектива, то они получили бы богатства, о которых не смели мечтать. Впрочем, Ганнибал сомневался, что ему удастся убедить их в этом. По его словам, они теперь кипели от ненависти и выискивали способ, чтобы разорвать договор и снова стать свободными.

— Даже не знаю, что труднее — завоевывать владения или удерживать их, — сказал он. — Вы, иберийцы, похожи на диких псов, не признающих ни силы, ни дружбы. Вам нравится создавать трудности.

Ребенок скривил личико, приподнял головку и напрягся в его руках. Имилце потянулась за ним.

— В его венах, как ты знаешь, течет кровь этих псов, — произнесла она. — Не серди малыша. Сейчас мы отправим его спать. Ты пообщаешься с ним завтра.

Она прошла в другой конец комнаты и передала ребенка служанке, которая ожидала ее там. Имилце шепнула ей что-то. Девушка попятилась, раболепно кланяясь и покачивая мальчика на руках. Супруга Ганнибала повернулась и произнесла два резких слова на родном языке. В ответ в тенях у стен послышались шаги, тихий шелест и несколько вздохов. Обычно невидимые слуги выдали свое присутствие несколькими промельками. Когда они исчезли, Имилце повернулась к мужу. Ее лицо уже выглядело по-другому. Щеки пылали. Глаза наполнились страстью. Приблизившись к нему, она вытащила заколку из высокой прически. Темные пряди упали волной и накрыли ее плечи. Казалось, что мать в ней покинула комнату вместе с ребенком, оставив взамен другую женщину.

— Теперь мы одни, — сказала она. — Покажи мне себя.

Полководец с улыбкой уступил ее просьбе. Он развязал пояс, сбросил накидку с плеч и позволил материи упасть на пол. Ганнибал встал перед супругой, опустил руки к бедрам, ладонями вверх, чтобы она могла рассмотреть все части его обнаженного тела. Продолговатые мышцы ног затвердели. Из-за плавности линий они казались гладкими речными камнями, вставленными в плоть. Из-под покрова кожи, словно тетива, проступали туго натянутые связки бедер. Над стыдливо покоившимся фаллосом начинался мускулистый торс, который величаво поднимался к могучей груди и широким плечам.

— Как видишь, на мне нет новых ран, — сказал он жене. — Ни синяков, ни порезов.

Взгляд женщины опустился к его члену.

— Тебе ничего не обрубили?

Ганнибал улыбнулся.

— Нет, я вернулся целым. Враги и пальцем не коснулись меня.

— А ты их коснулся? — спросила она.

— Конечно. Многие из них теперь жалеют о своих поступках, а другие вообще ушли в иной мир.

— Скажи, а ты сам ни о чем не сожалеешь?

Он следил за ней уголками глаз, пока она обходила его.

— В этом походе меня вел Ваал. Я просто был покорным слугой его воли.

— Разве такое возможно? — спросила она из-за спины. — Ганнибал способен склониться перед волей другого существа?

— Да, если это мой бог.

Имилце приложила палец к его шее и провела по спинному хребту, остановившись чуть выше ягодиц.

— Понятно, — прошептала она и вдруг воскликнула: — А это что такое?

— Где?

Ганнибал изогнул шею, чтобы оглянуться. Однако прежде чем он сделал это, Имилце оскалила зубы и шутливо укусила его за плечо. Он уклонился в сторону, затем повернулся, прижал ее к груди и понес на постель, пока она дрыгала ногами в воздухе.

Чуть позже Ганнибал лежал на одеялах, сброшенных на пол. Он распростерся на животе, глядя на складки ткани в непосредственной близости от его лица — на выпуклости и вогнутости, напоминавшие хребты и ущелья. Он подправил пальцами несколько вершин и представил себе, что они были сделаны из камня. Имилце тихо передвигалась по комнате. Она остановилась, взглянула на мужа из неосвещенного угла, затем вновь сняла с себя одежду. Смочив пальцы в чаше с ароматной водой, она провела ими по набухшим соскам и вышла в круг света от лампы. Улегшись на спину мужа, Имилце устроилась там, как в колыбели — плечи женщины покоились на пояснице супруга, его ягодицы упирались в ее поясницу. Какое-то время они молчали. Наконец, она заговорила о том, что интересовало ее больше всего.

— Значит, ты все-таки решился? Ты хочешь напасть на Рим?

— Срок приближается, и я готов.

— Конечно, ты готов. Когда ты не был готов к войне? Но, Ганнибал, я думаю, ты поспешил с оценкой событий. Я не пытаюсь отговорить тебя. Мне известно, что ты думаешь своим, а не чужим умом. Но скажи, любимый, куда ты идешь?

— К славе.

Имилце задумчиво посмотрела на потолок. Одна из ламп чадила, и полоска черного дыма вилась по белой штукатурке, словно угорь, стремившийся найти путь к морю.

— Это все? — спросила она. — Только к славе?

— И еще к справедливости. К свободе. Ты можешь даже сказать, что к возмездию.

Ганнибал раздраженно вздохнул и заговорил короткими фразами.

— Я не должен обсуждать это с тобой. Пойми, Имилце! Твой муж не из числа обычных людей. Я рожден для войны. Она все для меня! Я слишком сильно люблю тебя, чтобы сердиться на твои слова. Но прошу, перестань.

Скатившись со спины супруга, Имилце устроилась под его рукой. Он обнял ее и придвинул к себе.

— Знаешь, что я подумала, когда впервые увидела тебя? — спросила она. — Это случилось не в день свадьбы, как ты мог бы предполагать. Я шпионила за тобой во время переговоров. Однажды я спряталась за настенными шкурами в доме отца, пока он ублажал тебя. Я провертела дырочку и наблюдала за вами.

— Твой отец содрал бы с тебя кожу за излишнее любопытство, — проворчал Ганнибал.

— Наверное. Но он отчаянно хотел породниться с Баркидами. Он не был так могущественен, как ты думал.

— Я знаю. Сейчас баеты мало что значат. Может быть, мне бросить тебя и найти себе другую жену?

Имилце хотела укусить его за плечо, но затем проигнорировала шутку мужа.

— Я боялась тебя, — сказала она. — Ты возлежал на ложе, как лев, настолько уверенный в своей силе, что даже в такой расслабленной позе заставлял всех дрожать. Я боялась, что ты съешь меня. Мне даже хотелось выйти из укрытия и, приняв позор на себя, расстроить наш обговоренный брак.

— Однако ты не вышла.

— Да, потому что, думая о тебе, я содрогалась от страха и желания. Ты притягивал меня. Я чувствовала себя, как бабочка, летящая к манящему свету факела и обреченная сгореть в его пламени. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Ганнибал кивнул.

— При осаде Арбокалы, — сказал он, — я встретился с молодым солдатом, который проявил недюжинную храбрость. За отвагу я подарил его обедневшей семье плантацию вблизи от Карфагена. Через несколько месяцев его родственники получат рабов и достаточное количество серебряных монет. Их жизнь совершенно изменится. Подобную власть я обрел благодаря моим действиям. И если я способен наградить таким образом молодого солдата, то что мне подарить жене? Осыпать ее серебром? Дать новых слуг? Нет, этого мало. Через два года ты сможешь выйти на балкон любого из моих дворцов, в котором пожелаешь жить, и весь средиземноморский мир будет лежать пред твоим ногами. Ты сможешь делать с ним все, что захочешь. Кто еще из мужей способен дать своей жене такое обещание и выполнить его? Тебе по нраву мой подарок?

Имилце проскользнула под супруга, и когда он оказался сверху, обвила его ногами. Несколько мгновений женщина смотрела на мужа, как будто хотела раскрыть в нем какую-то тайну. Но затем она улыбнулась, расслабилась и начала целовать его тело, нежно прикасаясь языком к горячей коже.

Ганнон Барка начал день более трезвым, чем многие. Хотя молодой генерал пировал не меньше остальных, он встал до рассвета и занялся насущными делами. Вскочив на неоседланного скакуна из конюшен Ганнибала, он проехал по улицам города. Тихие переулки были завалены мусором; обломками и обрывками, потерявшими форму в утреннем свете; кусками металла, которые могли быть частями доспехов, свалившихся на каком-то этапе вечернего веселья. Ганнон мог бы провести дознание по поводу беспечной траты боевого снаряжения, но пользы от этого не было бы. Разношерстная армия Карфагена состояла из солдат, собранных из всех уголков империи. Кто ведет их обычаи? И кто мог разобраться в их помыслах? Тем не менее, Ганнибалу как-то удалось сплотить эту массу, и целостность возникшего единства стала залогом его успеха.

Воду в фонтане на главной площади выпили досуха. Мраморную чашу заполняли обмякшие тела: одетые и раздетые люди, перепачканные красно-коричневым вином и масляными пятнами от жирной снеди. Их руки все еще сжимали обглоданные кости. Губы, открытые утренней прохладе, блестели от слоя жира. Высокие неистовые костры угасли до тлеющих углей. Их мерцание придавало сцене нереальный вид. Ганнону казалось, что он смотрит не на празднующий, а на побежденный город. Странно, подумал он, что эти две противоположности имели так много общего для непредвзятого глаза. Среди храпевших солдат сновали оборванцы из обоза — нищий люд, собиравший те малые ценности и безделушки, которые остались лежать на земле рядом с пьяными владельцами. Даже такое отребье имело добычу от прошедшей ночи.

Зайдя в несколько конюшен, он тычками вывел конюхов из пьяной дремоты и заставил их работать. Каким бы ни было похмелье людей, животные нуждались в заботе. Позже, призвав жрецов Ваала, Ганнон попросил их провести ритуалы благодарения и восхваления за благополучное возвращение армии. Он решил сделать подношение богам — почти такое же, как в прошлый вечер, но на этот раз более степенное и неторопливое. Он спешился, снял сандалии и, держа их в руке, вошел в храм. Его босые ноги звонко шлепали по ступеням мраморной лестницы, которая вела к главному входу в святилище. Ганнон двигался медленно: во-первых, из почтения, во-вторых, потому что не имел другого выбора. Ступени располагались под небольшим углом. Перемещаться быстро по ним было трудно. Людям приходилось аккуратно ставить ноги на каждую из них. Такой порядок ощутимо увеличивал чувство благоговения и воплощал в себе приближение к богу.

В притворе храма Ганнону сообщили, что главный жрец Мандарбал не сможет повидаться с ним. Он был занят важными делами и не имел возможности прерваться даже на минуту, а за его церемониальными действиями не мог наблюдать ни один посторонний человек. Ганнон удалился ни с чем, с трудом спускаясь по ступеням бога и чувствуя обиду на пренебрежение, которое он ничем не заслужил. Фактически, он был самым набожным из братьев и уважителен к жрецам. Он первым призывал их на помощь и щедро благодарил за каждый успех. Однажды Ганнон признался Мандарбалу, что если бы он не был сыном Гамилькара, то принял бы жреческий сан. В ответ священник просто хмыкнул.

Через несколько часов Ганнон поднялся на террасу, откуда открывался вид на площадку для тренировки слонов. Он наблюдал, как объездчики обихаживали животных и, колотя их палками, обучали коротким приказам. Несколько раз ему хотелось спуститься и пройтись среди больших зверей, касаясь руками их грубых волос и морщинистой плоти. Ганнону нравилось беседовать с погонщиками, знавшими толк в своей работе. Однако в этот день его остановили тревожные мысли и мрачные воспоминания, которые, казалось, приходили к нему только для того, чтобы испортить настроение. Они проникли туда, где он не видел, не слышал и не двигался, и полностью овладели им, хотя он по-прежнему пребывал в физическом мире.

Ганнон вспомнил детство, прошедшее в тени старшего брата. Он боготворил и проклинал его за это. Никогда не прекращающиеся авантюры Ганнибала всегда заканчивались успехом. Даже сейчас Ганнон испытывал ревность оттого, что отец считал одаренным только перворожденного сына. Гамилькар подчеркивал его таланты тысячи раз по тысяче разных причин. Всю юность Ганнон возмущался тем, что Ганнибал превосходил его сначала в детских играх, затем в физическом сложении, которое расцветало и крепло, будто сорная трава. Их разница в возрасте составляла всего два года, но он видел, как старший брат перешел из семейного круга в свой собственный мир, став вскоре его центром. В каких-то отношениях он казался юным выскочкой, и, тем не менее, люди признавали, что к нему перешли все задатки великого военачальника. Нельзя сказать, что природа обделила Ганнона своим вниманием. Высокий и сильный, он ловко обращался с любым оружием. Он учился по тем же учебникам, тренировался у тех же ветеранов, постигал историю войн у тех же наставников. Однако в глазах отца было место только для одной звезды, и Ганнону никогда не удавалось поразить его своим блеском. Гамилькар редко позволял ему командовать отрядом больше чем в сотню солдат. А при первом серьезном столкновении Ганнон потерпел трагическую неудачу.

Ганнон проводил патрулирование местности вблизи побежденной столицы бетиков. Перед самым Кастуло река Бетис разветвлялась на два русла, поэтому отряд перемещался вверх по протоке, идущей к югу от Нового Карфагена. Они должны были проехать по главной дороге на виду у враждебно настроенных иберийцев, тем самым показав им, что эта территория находилась под надзором хорошо обученного противника. Это была обычная процедура, проводимая в мирное время и предназначенная, в основном, для того, чтобы продемонстрировать силу местным жителям, не проявлявшим пока должной верности. Гамилькар дал ему отряд из двух тысяч оретанских солдат, которые, не будучи достаточно лояльными, все же считались уже вполне укрощенными.

Миссия началась без происшествий, но на третий день пути разведчик принес донесение, изменившее их маршрут. Бетики планировали провести контратаку и отбить недавно захваченный город. Их отряды не были разбиты полностью. Уцелевшие мятежники накапливали силы и, разместившись в Серебряных горах, выжидали момент, когда численность карфагенян в регионе уменьшится. Узнав, что Ганнон отпра вился в патрулирование по северному маршруту, а Гасдрубал — по южному, они решили напасть на поредевшее войско Гамилькара.

Хотя Ганнон выслушал эту информацию со спокойным лицом, его сердце забилось в груди. Он хотел повернуть назад, но разведчик предложил ему нечто иное. Почему бы не отправить Гамилькару вестового с предупреждением? Ганнон обладает достаточными силами, чтобы одолеть врагов. Тем более, ему известны их планы. Отослав гонца, он может напасть на бетиков и разгромить их незащищенную крепость. Лагерь мятежников, не отмеченный на карфагенской карте, располагался в узком ущелье, к которому вели лишь две тропы. Разведчик заверил его в важности этого поселения. Захватив его, они нанесли бы урон всем воинственным племенам. И бетикам после потери опорного пункта пришлось бы покориться условиям карфагенян.

Ганнон попытался представить, что предпринял бы отец или брат, окажись они в подобных обстоятельствах. Он верил в надежность сведений, поскольку разведчик был кастулонской крови, а этот народ почти два года являлся их верным союзником. Как он мог отказаться от такого шанса? У него появилась возможность превратить заурядную миссию в небольшую победу, а затем, вернувшись домой, небрежно обрисовать отцу местность, которая считалась «белым» пятном на их картах. Да, это было рискованное мероприятие, выходившее за рамки полученного задания. Но разве Барка не учил своих детей стоять на собственных ногах? Если Ганнон приедет домой и расскажет об упущенной возможности, отец снова наградит его презрительным взглядом. Он не хотел такого позора.

Он повернул отряд по направлению к ущелью и через два дня достиг его. Разведчик вел авангард кавалерии. Маршрут, в основном, пролегал вдоль горной речки, зажатой с обеих сторон высокими деревьями. Тропа была настолько узкой, что колонна растянулась в длинную цепь и шеренги сократились до трех-четырех пехотинцев. На пути то и дело появлялись преграды. Людям приходилось прыгать с камня на камень или брести через небольшие заводи. День выдался ясным и теплым. Солдаты пили пригоршнями воду и беспечно болтали на своем крикливом языке. Ганнон и группа из двадцати воинов Священного отряда скакали на конях впереди колонны. Тревожность жрецов нарастала. Они переглядывались друг с другом и все чаще предлагали вернуться к началу ущелья. Им повсюду мерещились засады. Однако отряд передвигался по безлюдной местности, и ничто не говорило о том, что здесь недавно проходило вражеское войско. У Ганнона тоже появилось плохое предчувствие, но он по какой-то необъяснимой причине не остановил движение. Через некоторое время отряд выдвинулся на более открытую местность. Деревья поредели, а крутые склоны придвинулись ближе.

Когда грянула беда, отряд поднимался по тропе к дальнему концу ущелья. Вся колонна была на виду. Увидев первую стрелу, воткнувшуюся в землю в нескольких шагах от него, Ганнон понял, что колонна попала в засаду. Выстрел был почти неслышим. Лишь раздался свист, и дрожащее древко указало скорость полета. Ганнон оцепенел на пару долгих мгновений. Он видел и чувствовал мир в нереальных подробностях: серое неаккуратное оперение стрелы; ветер, холодивший кожу, словно воск на свежей ране; птица, вдруг прекратившая пение и взлетевшая ввысь откуда-то с земли. Затем просвистела еще одна стрела, на этот раз вонзившаяся не в грунт, а под ключицу пехотинца в нескольких шагах за Ганноном.

Он повернулся, чтобы отдать приказ. На самом деле никаких идей у него не возникло. Но это было неважно. Смятение и паника уже были ему неподвластны. Стрелы падали градом, чиркали по доспехам и время от времени находили незащищенные места в человеческой плоти. Солдаты прятались под щитами и настороженно выглядывали из-под них. Бетики мчались к ним через заросли и наскакивали на противников под разными углами на огромной скорости. Они скорее падали, чем набегали. Некоторые катились по склонам кубарем, другие скользили вниз на ягодицах. Многие мятежники голосили что-то в полную мощь своих легких. Это была одна и та же песня, исполняемая вразлад и без всякого такта. Два потока иберийцев вмялись в тонкую колонну с обеих сторон, разрушив всякий порядок. Прежде чем стычка перешла в хаотичное побоище, сверху послышались новые крики. Стрелки, отбросив луки, бежали вниз с мечами в руках.

Лейтенант потянул Ганнона за рукав.

— Мы должны уходить, — крикнул он. — С отрядом покончено.

— Тогда и мне конец!

Генерал попытался развернуть скакуна, но воины из Священного отряда сгруппировались вокруг него, один из них выхватил у Ганнона поводья, другой ткнул копьем в круп коня, и они помчались вперед плотной кучкой. Он кричал на них, хлестал плетью и даже угрожал мечом. Однако все было бесполезно. Через некоторое время они одолели подъем и начали спускаться в долину. Вскоре им встретился патруль нумидийской кавалерии, и вместе с ним продолжили бегство, которое длилось весь остаток вечера, а затем, с редкими привалами, еще два дня. Бетики преследовали их в полсилы. Они достигли главной цели. Ганнон даже не знал, охотились ли они за ним или просто гнали его вперед.

По прошествии нескольких дней после их возвращения в Новый Карфаген прояснились обстоятельства неудачного похода. Никакого нападения на силы Гамилькара не планировалось. Бетики атаковали только отряд Ганнона. Когда их коварная операция оказалась успешной, вся территория забурлила еще большим мятежом. Ганнон не видел отца почти месяц. Затем они встретились в поле, и стало ясно, что старый вояка не оставил свой гнев. Он без объявления вошел в палатку сына — в полном боевом облачении, со шлемом, зажатым под локтем правой руки. Левым кулаком, крепким, словно скала, он сломал ему переносицу. У Ганнона пошла носом кровь. Она густела во рту и стекала с подбородка на тунику.

— Почему ты всегда разочаровываешь меня? — бросил Гамилькар.

Его низкий голос звучал спокойно, но тон был презрительным.

— В следующий раз, когда поведешь на смерть две тысячи людей, останься вместе с ними. Имей, по крайней мере, совесть и достоинство. Во времена моего отца тебя распяли бы за это бегство. Радуйся, что мы живем в более мягкое время.

Высморкавшись на пол, старый воин повернулся и вышел из палатки. Тем вечером Ганнон не стал обращаться за медицинской помощью. Он уснул с переломанным носом, а наутро врач лишь огорченно всплеснул руками. Отныне ему не быть объектом зависти для женщин, сказал эскулап. Хотя теперь он больше походил на воина. Ганнон вышел на войсковое построение с распухшим носом и с синяками под глазами. Но он занял привычное место рядом с отцом, и тот позволил ему. Через две недели Ганнибал повел армию против бетиков и сразился с ними в открытом поле. Вечером после боя ему принесли голову вождя на кончике копья. К концу следующей недели он захватил их главное поселение и склонил мятежников к покорности. Такой была разница между двумя братьями. Ганнон не мог не помнить о ней.

Он потряс головой и понял, что уже долгое время стоит на террасе перед загоном слонов, якобы наблюдая за работой сотен объездчиков, но на самом деле не обращая на них никакого внимания. Ганнон повернулся и ушел. Слоны не нуждались в его инспекции. К ним хорошо относились. Не то, что к некоторым людям.

В отличие от братьев, Гасдрубал Барка жил своей собственной жизнью, которая, как маятник, раскачивалась между крайними противоположностями. Днями он закалял себя физически для ратных дел, а ночами погружался во все доступные ему излишества и услады, истощая себя. Ганнибал, проверив однажды его распорядок и сопоставив стиль жизни брата с семейным укладом Баркидов, предположил, что подобная жажда удовольствий может с течением лет ослабить сластолюбца. Услышав это, Гасдрубал засмеялся. Он ответил, что его пристрастие к плотским утехам компенсируется строгой дисциплиной. Он мог подняться с постели после ночного пира и изнурять себя тренировкой с улыбкой на лице. Возможно, похвастался Гасдрубал, это признак закалки, которой Ганнибал не обладает. А что касается слабости здоровья, то в двадцать один год его тело выглядело мраморной статуей и по сложению превосходило даже фигуру старшего брата. Поэтому в мирное время он проводил дни и ночи так, как ему нравилось.

Зимой он обычно ужесточал свои тренировки. Через три дня после возвращения из Арбокалы Гасдрубал вновь начал следовать режиму, хотя и без прежней легкости, поскольку беспрерывное безделье и празднование победы, чрезмерное даже для его физических ресурсов, успели оказать воздействие на тело. Он спал обнаженным — как правило, в своей постели, всегда завершая ночь в одиночестве, независимо от того, чьими ласками наслаждался поздним вечером. Оруженосец Ноба будил его, как только солнце проясняло горизонт и принимало полную сферическую форму. Они вместе обливались холодной водой в личной ванной на балконе. Ноба неохотно проламывал корку льда — неприятная задача для эфиопа, — и они входили в воду. Гасдрубал находил такую процедуру прекрасным лекарством от усталости, вызванной оргией предыдущего дня.

На этот раз, подкрепившись коротким плотным завтраком — говяжьей печенью и вареными яйцами, олениной с луком и проперченными кусками козлятины, — он отправился в гимнастический зал. Гасдрубал и Ноба имели равные навыки в рукопашном бое, но эфиоп обучался боевым искусствам у лучших мастеров южного народа. Мужчины обменивались тактикой и часто разучивали нечто новое. Они боролись друг с другом в неудобных позициях, затем обсуждали наиболее эффективные способы выхода из обороны для нанесения быстрого и смертельного удара. В шутливой игре они обучались убийству. Их физические и умственные упражнения проходили в дружеской и простодушной атмосфере. Тем не менее подобные уроки шли на пользу и не раз сохраняли им жизнь благодаря приемам, которые они отрабатывали. После рукопашной схватки друзья переходили к оружию. Они дрались на острых мечах, на серпах, на спартанских копьях и дротиках. Когда Гасдрубалу надоело обычное оружие, они некоторое время оттачивали навыки применения различных щитов и сломанных мечей, после чего сражались древками и наконечниками копий.

Перед обедом Гасдрубал ходил по лестницам крепости с тяжелым бревном на плечах. Полностью раздевшись, он цеплялся за ремни, укрепляя хватку рук, и до полного изнеможения поднимал и опускал тяжелый груз. Затем, найдя точку равновесия, он подводил тело под бревно и начинал движение. Каждый шаг выполнялся с осторожностью. Гасдрубал ставил стопы на каменные ступени и поднимался вместе с ношей, словно с распростертыми крыльями. Это изнуряющее упражнение — сто шагов вверх по лестнице, медленный разворот, затем сто шагов вниз, еще один разворот — повторялось снова и снова.

Иногда группки знатной молодежи приходили в зал и наблюдали за ним. Они шептались между собой, тыкали пальцами, шутили и смеялись. Некоторые окликали его и спрашивали, тренирует ли он третью ногу. На их взгляд, она выглядела вялой и безжизненной в сравнении с двумя остальными. Гасдрубал продолжал тренировку, отвечая им улыбкой или кивком головы. Вместо того чтобы обижаться на насмешки, он наслаждался их восхищением и лестью, после чего увеличивал нагрузки и напоминал себе, что удовольствия никуда от него не денутся. Он опускал бревно только тогда, когда ноги уже не слушались и, как резиновые, дрожали под ним, не подчиняясь приказам головы.

Остаток дня он проводил в других упражнениях, укрепляя не столько тело, сколько ум. Гасдрубал оттачивал навыки верховой езды, изучал языки соседних племен, перелистывал исторические обзоры предыдущих кампаний, разбирал ошибки и триумфы других людей и выполнял обязанности, возложенные на него Ганнибалом. Через неделю после возвращения из похода и встречи с нежданными посланниками Рима, Ганнибал созвал братьев и всех генералов на военный совет. Магон нашел Гасдрубала в бане, примыкавшей к гимнастическому залу. Они договорились пойти на встречу вместе, чтобы Гасдрубал мог ознакомить брата с обстоятельствами, ускользнувшими от его внимания. Он стоял перед Магоном голым, пока Ноба массировал его спину. Темное лицо оруженосца сохраняло спокойствие и бесстрастность. Стройное тело и высокий рост идеально соответствовали тому типу сложения, который был присущ лишь его народу. Мышцы рук напрягались и расслаблялись в процессе работы.

— Ты мог бы тренироваться вместе со мной, — сказал Гасдрубал . — Карфаген плодит мягкотелых мужчин. Слишком много пальмового вина и нубийских служанок, натирающих тело маслом. Тебе нужна хорошая выволочка, и поверь, Ноба выбил бы из твоей башки всю дурь.

Эфиоп похлопал хозяина по спине и отступил на шаг, указывая, что он закончил массаж. Гасдрубал покрутил головой, опуская ее почти до самых плеч, затем сделал несколько наклонов под разными углами, будто убеждался в том, что все части его тела работают правильно. Удовлетворившись проверкой, он начал одеваться.

— Значит, это верно? — сидя на каменной скамье, спросил Магон. — Весной мы пойдем на Сагунтум?

Он мечтательно смотрел на желтоватую воду бассейна. Гасдрубал надел нижнее белье и расправил складки.

— То, что мы будем с кем-то воевать, это абсолютно точно. В течение зимы Ганнибал проверит лояльность наших новых союзников. Он добился частичного успеха, но полной поддержки не завоевал. Покоренные и униженные люди медленно становятся друзьями. Будь я на его месте, мы не осаждали бы Сагунтум на следующий год. Ты знаешь, как мне нравится сражаться, однако в Иберии и без того хватает войн, в которых я мог бы поучаствовать. Мне кажется, наш брат давно хотел подвергнуть граждан Сагунтума наказанию. Тот римский посланник лишь сделал войну неизбежной.

— Наверное, именно поэтому он и хочет атаковать Сагунтум, — сказал Магон. — Ганнибал решил показать нашим новым союзникам, что мы можем сплотиться против общего врага. Это снимет с них позор и взвалит его бремя на другой народ.

Гасдрубал поднял голову и с одобрением посмотрел на брата. Затем он продолжил завязывать сандалии.

— Похоже, ты прав. В любом случае, Ганнибал ступает впереди рассудка. Нам остается лишь догадываться о смысле его действий. Но только будь начеку! Иначе обнаружишь, что тебя обручили с дочерью какого-нибудь вождя. Самый лучший способ добиться их расположения — это породниться с ними.

— В твоих устах это звучит как настоящая беда. Между прочим, Ганнибал и сам так поступил.

— Верно подмечено. Но не все дочери местных вождей похожи на Имилце. Говоря по правде, брат, мне нравится эта страна. В отличие от Карфагена, я чувствую себя здесь как дома. Кельтиберийцы могут быть хорошими союзниками и потрясающими врагами. Я даже готов признать, что их бледные женщины не лишены достоинств. Магон, ты не поверишь, с какой проказницей я спутался недавно. Она прекрасна! Серебристые глаза, нежный голос и рот прирожденной кокетки. Она выделывает такие вещи, которые заставили бы египтян покраснеть. Видел бы ты ее фокус со связкой бусин...

Глаза Гасдрубала закатились от восторга. Он откинулся на каменную стену и на миг потерял нить разговора.

— У меня даже нет слов. Только не подумай обо мне плохого.

— Это любовь или просто очередное увлечение? — спросил Магон.

— Это любовное увлечение. Увлечение любовью.

Два брата направились к спиральной каменной лестнице, ведущей на верхний уровень крепости, где была назначена встреча генералов. Круглую платформу башни окольцовывал бортик высотой по пояс. Отсюда открывался вид на крепость и лазурное море, простиравшееся до горизонта. Холодный и злобный ветер подгонял братьев в спину. Было неуютно, но Ганнибал планировал обсудить вопросы, о которых не хотел распространяться публично. И здесь они находились вдали от подслушивающих ушей.

Многие офицеры все еще отдыхали после похода на Арбокалу . Естественно, их встревожил столь скорый созыв военного совета. Но они ничем не выдавали своего удивления. Генералы поднимались на башню в сопровождении своих оруженосцев. На лицах воинов разного цвета кожи отражалось настроение, соответствующее их темпераментам.

Махарбал, капитан нумидийской кавалерии, взошедший на платформу башни, сохранял суровый вид. Длинные волосы, перевязанные лентами, ниспадали на спину волнистыми прядями. Темная кожа имела красноватый оттенок, словно пропеклась на солнце и раскалилась под грубым толстым плащом. Его тонкий заостренный нос и выступавший вперед подбородок как будто специально были предназначены для того, чтобы лучше рассекать на скаку встречный ветер. Капитан действительно славился быстротой и маневренностью.

— Этот новый военачальник послан царем Гайей Массилиотским, — пояснил Гасдрубал. — Он знаток лошадей и мастерски командует своими людьми. Они восхищаются им почти так же, как Ганнибалом. На мой взгляд, у него слишком много власти, но он доказал нам свою верность. Мы были бы безногими без нумидийской конницы.

Адгербал, главный инженер, пришел раньше всех. Его карфагенская туника трепетала на ветру свободными складками. Упершись ладонями в каменный бортик, мужчина осматривал город, который он помог построить. Его пристальный взгляд перемещался так, словно в его мозгу производились вычисления, чтобы что-то поправить или изменить, даже в те мгновения, когда он улыбался, говорил или слушал своих собеседников. С некоторых пор его знание архитектуры и законов физики использовалось для разрушения городов, а не для их созидания.

— Если мы начнем осаду Сагунтума, то победу нам смогут обеспечить лишь его машины, — прокомментировал Гасдрубал .

Незадолго перед назначенным временем на встречу прибыли другие офицеры. Сначала появился молодой Карфало, который командовал легкой кавалерией под началом Махар-бала. Затем пришли Бостар и Бомилькар. Первый был секретарем Ганнибала, второй — его любимым генералом. Синхал, самый старый в свите, служил хирургом Баркидов еще во времена Гамилькара. Он отличался от других тощим телом, тонкими интеллигентными чертами лица и египетским происхождением. Спокойные глаза и полные губы придавали лицу врача сходство с маской, которая скрывала эмоции и мысли. Его сопровождал муж по имени Вандикар. Он родился в далекой Индии и служил в армии Ганнибала главным погонщиком слонов. Его кожа была гораздо темнее, чем у карфагенян; прямые густые волосы лоснились от масла. За каждым из участников совета следовали оруженосцы и помощники — такие же безмолвные тени, как бесстрастный Ноба, доверенные друзья и закаленные в битвах солдаты. Некоторые из них были свободными людьми, другие оставались рабами.

Гасдрубал знал этих офицеров по критическим мгновениям битв и по пирам в часы досуга. Он приветствовал их кивками и легкой усмешкой. В его движениях и позе сквозила важность молодого льва, уверенного в своем месте среди равных по рангу. Однако, увидев черную гриву еще одного генерала, он стал вести себя скромнее. Еще бы! Это был Мономах. Легендарный воин осмотрел собравшихся пренебрежительным взглядом, который коснулся каждого, но ни на ком не задержался, словно никто из них не вызывал у него достаточного интереса. Холодные, навыкате, глаза Мономаха казались слишком большими для его лица. Или, возможно, они выглядели такими из-за сморщенных щек и вялых поджатых в линию губ.

Бойкость Гасдрубала испарилась. Он пригнулся к брату и чуть слышно прошептал:

— К нам явилось существо более древнее, чем остальные люди.

Произнося это, он старался не смотреть на человека, о котором шла речь.

— Я помню его, — ответил Магон. — Его имя Мономах, он создал особый кодекс воина. Путь льва, не так ли?

Гасдрубал кивнул.

— К сожалению, он не стал умнее после этого. Мономах посвятил свою жизнь Молоху, пожирателю детей. Говорят, что у него было много противников, но он оставил в живых лишь нескольких из них. Хорошо, что он сражается за нас. Спасибо и на этом.

Ганнибал взлетел на платформу как вихрь. На нем были кожаные латы, в которых он иногда упражнялся в боевых искусствах. Блестящий черный цвет придавал им сходство с кованым железом. Его красный плащ ниспадал на землю. Руки и ноги ниже бедер оставались обнаженными. Казалось, что он пришел с тренировки — все еще румяный и разгоряченный. Обменявшись с ним взглядом, Гасдрубал почувствовал тепло на лице, улыбка его брата была подобна лучу солнца, пронзившему тучи. Следом за ним появился Ганнон. Он кивнул младшим братьям, затем скрестил руки и выжидающе остановился чуть поодаль. Когда Ганнибал заговорил, его голос зазвучал ясно и громко, несмотря на ветер, пытавшийся заглушить его слова.

— Давайте вспомним на миг о величии нашего народа и о долге, который мы исполняем в Иберии, — сказал он. — Преодолев опасности и пережив предательства, мы создали одну из величайших империй мира. Подняв народ из бедности, мы сделали его богатым. Наш народ оправился от поражений и идет теперь от победы к победе. Мы можем гордиться собой. Все это произошло благодаря моему отцу Гамилькару и зятю Гасдрубалу Красивому. Они проложили путь. Их труд стал хорошим началом, но он еще не завершен. Когда они ушли к Ваалу, их дело унаследовали мы, и нам предстоит воплотить в реальность мечту наших предшественников. Мы по-прежнему имеем врага — единственного и грозного недруга, не похожего на остальных. Вы знаете, о ком я говорю... Это не греки, с которыми мы часто сражались в прошлом. Это не кельты, все еще непокорные на севере Иберии. Это даже не жители Сагунтума, о которых мы еще поговорим. Сейчас я имею в виду логово воров и пиратов, называемое Римом. Нужно ли мне перечислять их преступления, совершенные против нас?

Генералы невпопад заворчали, что эти преступления хорошо известны каждому из них, но Ганнибал все равно перечислил наименования потерянных частей империи. Он произносил слова медленно, по слогам:

— Сицилия. Сардиния. Корсика. У нас отняли эти земли вместе с нашими богатствами и владениями. Вместе с пролитой кровью. Отняли, заставив заплатить огромную цену за войну, которую мы не начинали... На многие годы вперед на нас возложили груз дани. Наш флот был разрушен. Люди, которые считались лучшими мореходами, остались при нескольких кораблях. Им приказано ходить пешком, а не плавать по волнам. Эти потери слишком велики для гордого народа, чтобы их терпеть. А мы ведь гордые, верно?

Все закричали, что они гордые. Лишь один Мономах тихо хмыкнул в бороду.

— Теперь волк начинает совать свой нос в дела Иберии. Римляне опять готовы забыть о чести и о мирном соглашении. Им важны не наши права, а их возможности. Некоторые сенаторы в Карфагене называют себя партией мира. Они требуют, чтобы мы избегали конфликтов с Римом и кланялись врагам снова и снова. Они уверяют, что нам нужно отдать римлянам лучшие владения и долю коммерческой прибыли, которую мы можем получить в этой стране. Как будто мы уличные торговцы, ведущие свои дела на узких улицах и в темных переулках. Что карфагенские миролюбцы знают о наших деяниях? Лишь то, что богатство приходит к ним от нас. Они считают это естественным фактом. Однако старейшинам нужно понять кое-что другое! Им требуется уяснить, что именно мы в этой иберийской крепости вершим судьбу нашего народа. Пусть они не делают ошибки. Мы сердце и рука Карфагена! Нас здесь мало, но каждый из нас является ключевой фигурой в армии. Каждый из нас кует своей доблестью величие империи. Каждому из нас принадлежит ее часть. И если мы раздвинем ее нынешние границы, это заложит фундамент для еще больших достижений.

Я говорю с вами начистоту и надеюсь, что вы поймете меня правильно. Весной мы начнем компанию против жителей Сагунтума . Если Рим не придет к ним на помощь, мы заберем город. И тогда римляне будут знать, что мы думаем о них. Им придется искать какой-нибудь ответ. Поэтому, в любом случае, Сагунтум окажется поводом для объявления войны. Римляне пока не осознали этого. Если верить моим источникам, они сейчас обеспокоены не нашими победами, а событиями в Иллирии. Эти так называемые «волки» напоминают мне черепах. К тому времени, когда они сочтут нас главными врагами Рима, мы уже будем стоять на итальянской земле, с мечами, приставленными к их шеям. И так... Мы пойдем на Сагунтум этим летом. А следующим — на Рим. У кого есть вопросы?

Ему ответил лишь ветер — тремя холодными порывами. Гасдрубал давно уже понял, что войны не миновать, однако простота заявления ошеломила его. Слова сорвались с уст брата с невероятной легкостью. Они казались вполне разумными, хотя являлись первым официальным заявлением о походе на Рим. Он думал, что дальше последуют возражения, но генералы молчали. И только Мономах сказал:

— Вопросов нет.

Ганнибал кивнул и продолжил:

— Это решение предназначено лишь для нашего военного совета. Горожанам и солдатам, а также шпионам Рима не следует знать о моих намерениях. Мне бы не хотелось, чтобы враг получил предупреждение. Но я не держу секретов от вас. Грядущий год карфагенская армия по-прежнему будет воевать в Иберии. А еще через год нас назовут итальянской армией. Все только начинается, друзья. Нам предстоят великие дела.

Потратив у Геркулесовых столбов последнюю серебряную монету, нумидиец оплатил проход в Иберию. Он странствовал в одиночестве, не нанимаясь ни в гарнизоны городов, ни в армии царей и генералов. Рожденный всадником, он прочно стоял на своих ногах. Его голова была выбрита наголо. Кожа имела цвет натертого маслом красного дерева. Он носил серую тунику и шкуру леопарда, переброшенную через плечо и закрепленную спереди. Она служила ему одеждой, одеялом и постельными принадлежностями. На его руках виднелись татуировки — тонкие линии без букв и слов, понятные только тем, кто знал, как их читать. Под крючковатым носом темнели тонкие усы, спиральные концы которых свисали ниже подбородка. Глаза мужчины были такими же безмятежными и ясными, как в юности, хотя в свои двадцать девять лет он повидал столь многое, что мог определенно говорить о скорой смерти — лучшая часть его жизни осталась уже позади и теперь вспоминалась лишь смутными образами. Мужчину звали Туссело.

Сойдя на берег в Иберии, он начал поиски. Следов и знаков хватало вдоволь, поэтому Туссело знал, куда идти. Ноги многих тысяч людей протоптали дорогу. Земля была испещрена подковами коней, утрамбована круглыми стопами слонов, порезана колесами повозок и мириадами других средств передвижения, которые оставили на грунте глубокие выбоины. Казалось, что здесь волокли, толкали и перемещали нечто тяжелое и массивное. Местность по сторонам зеленела и желтела летним урожаем. Многие из сельских жителей, мимо которых Туссело проходил, были так перепуганы появлением предыдущих орд, что относились к одинокому путнику с открытой враждебностью. Он часто обходил их поселения, будь это города или деревни. Старуха на улице Акра-Лейка плюнула ему в лицо и прокляла его богов, назвав их слабаками. Мужчина в безымянном городе порезал его иберийским кинжалом. Глубокая рана на лбу обильно кровоточила, хотя не представляла серьезной угрозы. Та встреча удивила нумидийца, поскольку, ударив его кинжалом, мужчина просто отступил на шаг и позволил ему уйти без повторного нападения. Однажды за ним погналась банда молодых парней, которые хотели отомстить ему за преступления других людей. Они шли за ним до поздней ночи, но Туссело был начеку, и оказался более опытным воином, заставив их через боль осознать эту истину. Для подобных случаев у него имелось копье, которым он изъяснялся очень мастерски и быстро.

Природа не желала помогать ему. Солнце жгло весь день с безоблачных небес. Ландшафт искажался от жаркого марева, и любая тень исчезала почти до самой ночи. Однажды он шел по бесплодному краю, иссеченному пересохшими реками. Их русла походили на опасные расщелины. После ливня они могли наполняться до самых берегов, но теперь лежали, трескаясь под летним солнцем. Позже он путешествовал вдоль берега широкой мелководной лагуны, такой прозрачной и соленой, что вода засыхала на его ногах и покрывала их кристаллической коркой. Вокруг него гоготало множество тонконогих светло-розовых птиц. Они стояли в заводях то на одной, то на другой ноге и кивали ему изогнутыми клювами, как будто выполняли танец на дворцовом пиру. Когда его появление тревожило их, птицы взлетали огромными стаями. Тысячи и тысячи их поднимались в воздух, словно гигантские простыни, подгоняемые бризом. Он навсегда запомнил это зрелище. Как и вид молочного моря по утрам. Как и полосы белого пляжа, гладкого, словно полированный мрамор. Как и белокрылую бабочку, которая пробудила его утром поцелуем в лоб.

Он начал отчаиваться, что не выдержит таких испытаний — что потерпит неудачу и не достигнет своей цели. Однако затем, перейдя вброд реку Сукро, Туссело понял, что он близок к месту назначения. Переночевав в деревушке у моря, нумидиец заметил, что люди отнеслись к нему по-доброму. Они не боялись чужеземцев. Он навсегда запомнил, как на пляже седовласый старик угощал его жареной рыбой. Они не могли общаться с помощью слов, и, тем не менее, старый человек вел себя по-дружески. Сидя на песке друг перед другом, они выковыривали пальцами белое рыбье мясо. Туссело хотел заплатить старику, но тот отказался, подняв ладони вертикально вверх, чтобы ни один предмет не мог быть вложен в низе. Расставаясь, нумидиец отошел на несколько шагов и помахал рукой на прощание. Старик повернулся к нему спиной и забросал песком то место, на котором они сидели. Туссело усмотрел в этом плохое предзнаменование.

Через неделю он увидел продовольственный отряд, который обеспечивал армию провизией. В тот день нумидиец уклонился от встречи, но на следующий вечер один из всадников заметил его. Воин поднялся на ближайший холм, немного подождал и затем помчался к нему по пологому склону. Взглянув на худощавое темное тело, будто бы слитое с лошадью, на которой он скакал без седла и поводьев, Туссело признал в нем массилиота. Он поднял руку в приветствии, понимая, что его путешествие подошло к концу. Всадник остановился на небольшом расстоянии и спросил незнакомца о его деле. Зная родной язык массилиота, Туссело ответил. Он шел в Новый Карфаген, чтобы передать командующему знание, которое могло оказаться ценным, объяснил нумидиец. Он хотел служить в его армии. Он шел, чтобы сражаться за Ганнибала.

Осада Сагунтума началась весной — на следующий год после взятия Арбокалы. Она велась без перерыва, неделя за неделей, пока весна не уступила место лету. Город высился на краю скалистого плато, достаточно высокого, чтобы иметь вид на окрестные холмы и подходы к морю. Хорошо укрепленное поселение окружали стены различной высоты и толщины, возведенные в соответствии с изменчивым ландшафтом. Вдоль стен на равных интервалах возвышались башни столь внушительных пропорций, что защиту города можно было считать идеальной. Ганнибал хотел доказать ошибочность этого предположения.

По его приказу тысячи людей подкапывали стены города, переносили землю в одеялах и пытались создать проходы в крепость. После первых недель осады одна часть стены рухнула в хаосе пыли, падающих тел и обломков, нанеся городской обороне заметный ущерб — огромную рану, которая протянулась на весь пролет между двумя массивными башнями. Жители Сагунтума не позволили захватчикам прорваться в созданную брешь. Они разрушили несколько каменных домов, заложили пролом валунами и возвели баррикады, используя все материалы, которые попадались им под руку. Одна половина горожан сражалась, отгоняя врагов, другая сновала среди защитников и работала с землей, камнями и бревнами. Серовато-синий пролом, покрытый струпьями заслонов, остался на месте, но на следующий день Сагунтум вновь восстановил оборону.

Жители города без возражений принимали письма Ганнибала, в которых он раз за разом предлагал им свои условия. Но они отказывались подчиняться его указаниям. Командир понимал, что их упрямство коренилось в трех причинах. Во-первых, они не желали сдаваться и терять достоинство. Во-вторых, ими управляла глупая бравада, свойственная всем иберийцам, с которыми он когда-либо встречался. В-третьих, горожане ежедневно осматривали морской горизонт в надежде на спасение. От своих шпионов Ганнибал узнал о трех гонцах, направленных из города в Рим с новыми просьбами о помощи. Он мог бы перехватить их. Но это не входило в его планы. Наоборот, для достижения поставленной цели он стремился донести свою позицию до Сената. Ганнибал хотел, чтобы римляне сердились и давились от ярости. Если бы они предприняли какие-то действия против него, то он получил бы повод для нападения на Рим.

Несмотря на все его планы, осада угрожала затянуться на неопределенный срок. Вот почему обычным знойным утром в середине июня Ганнибал решил форсировать события. Он не хуже других понимал, что его решение было близко к безрассудству, но ему надоело смотреть, как солдаты погружались в летаргию. Жара летних дней могла иссушить дисциплину и повернуть их друг против друга. Он не желал допускать такой поворот событий. Ганнибал не мог прорваться через стены в одиночку, но он был способен вдохновить свое войско на подвиг, превосходящий возможности человека. Так поступал его отец. И после смерти Гамилькара старший сын перенял этот метод.

Вскочив на коня, который в последнее время стал его любимцем, он выехал на поле, усыпанное обломками городской стены. За его спиной был осажденный город; перед ним темнели толпы уставших от жары солдат. Он призвал их к атаке. Они лениво посмотрели на него сквозь облако пыли. Его фигура, дрожащая в мареве пекла, вызвала у них лишь раздражение. Какой-то офицер, сошедший с ума. Затем они поняли, кто скакал на коне перед ними, и начали прислушиваться к его словам. Те, кто не знал карфагенского наречия, улавливали смысл его речи, когда он переходил на греческий, кельтиберийский или нумидийский языки. Некоторые воины говорили на других диалектах, поэтому они постигали его слова с чужой помощью, через двойной перевод. Он начал с простых фраз.

— Вставайте и будьте мужчинами! Оторвите ленивые зады от земли и следуйте за мной через стены этого города, за которыми вас ждет оргия, не виданная доселе в мире!

Он обещал им, что они получат любую поддержку, если атакуют город в тот же час. Все людские ресурсы! Все механизмы и оружие! Им нужна только храбрость, чтобы добиться победы. Сколько можно терпеть подлость и наглость самодовольных обжор из Сагунтума? Даже теперь они смеются над ними и оскорбляют их. Женщины и дети города находят их смешными, не достойными ни дружбы, ни подчинения, ни даже любовных утех.

Он вклинился в ряды кельтиберийцев. Большой конь шел грудью на людей, и те отпрыгивали в стороны или отбегали назад, чтобы дать ему проход. Они отличались от других солдат бледной кожей и пыльным золотом волос. Многие из них впервые видели командира так близко, и они, открыв рты, смотрели на него с восхищением.

— Перед вами Сагунтум, — сказал он не слишком громко, но так, что его услышали многие. — Разве это сложная задача для таких воинов, как вы? Неужели она так трудна, что лишает вас воли? Давайте говорить начистоту. Перед вами огромный город, с крепкими стенами и глубоким фундаментом. В этом городе живут тупоголовые и ленивые богачи. Прошедшие месяцы утомили нас — и меня, и вас, — но мы здесь для того, чтобы выполнить важную миссию. Мы пришли сюда по зову наших друзей турдетан — славного народа, страдающего от посягательств города, который вы видите за моей спиной.

В ответ раздались крики турдетан. Судя по всему, им понравилось упоминание их племени. Ганнибал кивнул головой и направил коня к их скоплению.

— Когда обсуждаются вопросы справедливости и несправедливости, — продолжил он, — спор должен решаться независимым свидетелем. Вот почему мне предложили стать третейским судьей. Но, будучи нечистыми на руку, жители Сагунтума обратились к Риму, чтобы оказать давление на нас. Еще до того, как мы выбрали правильную сторону и указали на обидчика, римляне пришли в мой город, встали передо мной и начали указывать мне, Ганнибалу, что я могу делать и что не могу. Они подумали, что я ребенок, а все вы — просто мои колченогие товарищи по детским играм. Вы такими видите себя?

Ганнибал пустил коня в галоп, заставив пехотинцев отбегать с его пути. Перевод потребовал некоторого времени. Когда все отряды поняли его вопрос, ответ прокатился, словно гром в ненастье. Некоторые, в отдалении, кричали тише; другие, почти рядом, — звонко и грозно. Их голоса были наполнены гневом, как будто им нанесли невыносимое оскорбление. Казалось, что раньше они не обращали на него внимания, но теперь оно затронуло их до глубины души. Люди отвечали на многих языках: нет, они не были худосочными детишками. И Ганнибал не был ребенком.

Когда командир продолжил свою речь, он уже находился в толпе ливийских наемников. Солдаты тянули к нему руки и касались его ног, когда он проезжал мимо них. Кожа ливийцев имела цвет меди. Носы и подбородки казались вырезанными из гранита. По многим причинам они были ядром армии. Это были закаленные в битвах ветераны, чьи семьи сражались за Карфаген в течение нескольких поколений. Два эти народа не входили в формальный союз. Карфаген не гарантировал военную помощь ливийцам. Но царь Сифакс поддерживал давно сложившуюся традицию и позволял своим подданным наниматься в карфагенскую армию — тем более, что часть их платы, в той или иной форме, шла в его казну. Ливийцы, среди которых скакал Ганнибал, молча топали ногами, выбивая пульсирующий ритм.

— По какому праву Сагунтум считает римлян нашими хозяевами? Разве такие люди не достойны презрения? Они и вправду мерзкий народ. Весь этот спор был порожден их подлостью! Из-за них мы месяцами роем землю. Из-за них ваши братья ушли в иной мир. Всего несколько дней назад я послал им предложение о мирной сдаче города. Даже после многих потерь и лишений Ганнибал допускал возможность милосердия. Но они отвергли мою руку!

Он остановился на краю толпы ливийских пехотинцев и осмотрел отряд массилиотских нумидийцев — ловких всадников, темнокожих и татуированных по их особому обычаю, с цветастыми лентами в свисавших до плеч волосах. Их глубоко посаженые глаза смотрели на него исподлобья. Этим людям тоже платили за службу, но карфагенской армии их предложил царь Гайя, который добивался прочного официального союза с Карфагеном.

Когда перевод его слов завершился, и толпа, наконец, замолчала, Ганнибал заговорил под ритм пульсирующего топота, который по-прежнему поддерживали ливийцы.

— Пусть отныне будет известно! Когда этот город падет, он достанется воинам, которые захватят его! То, что вы найдете там — золото, монеты, драгоценности и оружие, — все станет вашим! Мужчины, дети, женщины! Ганнибал ничего не возьмет для себя. Мы отправим положенную дань Карфагену, чтобы его жители могли оценить наш труд, и какая-то часть пойдет на содержание армии. А все остальное Ганнибал отдаст тем смельчакам, которые возьмут этот город. Вы можете поступать с его жителями как пожелаете. Осада длилась слишком долго. Давайте разрушим Сагунтум и покончим с ним раз и навсегда!

Рев одобрения раздался еще до того, как был закончен перевод. Те, кто понимал карфагенский язык, закричали первыми. Остальные присоединились к ним, даже не разобравшись полностью в том, что им было предложено. Они уловили общий смысл слов и выплеснули свою радость, отложив подробности на более поздний срок. В тот день армия Ганнибала атаковала Сагунтум с таким энтузиазмом, который буквально ошеломил защитников. Солдаты Карфагена взбирались на стены, как будто научились цепляться за гладкий камень. Жители Сагунтума бросали в них копья и пылающие факелы. Тела горели, их пронзали стрелы; черепа раскалывались с треском; руки и ноги отсекались мечами. Но стоило воину упасть, как через него перешагивал другой, карабкаясь вверх и вперед, к богатствам города. И, наверное, каждый солдат понимал, что тело, через которое он переступал, означало увеличение его собственной доли наживы.

Дух храбрости овладел всей армией. Тем более что Ганнибал был в первых рядах. Позже многие люди заявляли, что сражались бок о бок с ним в течение дня. Когда стенобитный таран оттащили назад, он прокричал яростный клич и повел отряды к основанию стены. Солдаты видели, как он взобрался на нижнюю часть лестницы и едва успел спрыгнуть вниз, отскочив от бревна, которое упало сверху. Оно разбросало людей перед ним и за его спиной, оставив после себя раздавленные трупы и раненых с поломанными ребрами. После прыжка с высоты на обломки стены он захромал. Магон убедил его сесть на коня. Последовав совету брата, Ганнибал в сопровождении свиты подъехал обратно к стене. И там, в месиве плоти, бесстрастная рука судьбы коснулась его так, как никогда не задевала прежде.

В безумной суматохе штурма он выкрикивал приказы, конь кружился под ним, вокруг бежали люди. Вот, наверное, почему Ганнибал не заметил копья, брошенного в него с высокой башни. Он не видел пальцев, которые направили снаряд, не слышал слов, слетевших с губ того мужчины. Наконечник имел в длину четыре фута, за ним следовала прослойка из материи, смазанная смолой и уже пылавшая огнем, а далее начиналось десятифутовое древко, придававшее оружию смертоносный вес при падении. Огромное копье описало огненную дугу, сначала поднявшись в воздух, затем потеряв горизонтальную скорость и повернувшись к земле, чтобы отдаться силе притяжения. Пока оно было в воздухе, конь Ганнибала петлял, вставал на дыбы и галопировал на неболь шие расстояния. Командир мог легко оказаться в десятке ярдов от копья, и оно вонзилось бы в землю. Это обеспокоило его позже, как некое предвестие, связанное с волей богов или с планами судьбы, хотя он никогда не обсуждал эту тему с другими людьми.

Охранник из свиты запоздал с предупреждением, и его окрик остался неуслышанным. Наконечник копья пробил бедро Ганнибала, прошел через мышцы и плоть, через кожу седла, сломал два ребра жеребцу и застрял глубоко внутри, нанеся животному смертельную рану. Конь умер стоя. Ганнибал яростно заколотил ладонями по горящей смоле на древке, как будто он мог справиться с огнем незащищенной кожей. Затем командир почувствовал, что конь начал падать. Чтобы не оказаться раздавленным, он принял единственно правильное решение.

Когда скакун повалился на бок, Ганнибал склонился в другую сторону. Острые грани наконечника рассекли мышцы, задержались на миг под тонкой лентой сопротивлявшейся плоти, затем порвали ее и высвободились из ноги. Оказавшись сверху упавшего коня, командир попытался спрыгнуть с него, но из-за раны и онемения ему удалось лишь сместиться к крупу. В этот момент животное, прощаясь с миром, конвульсивно взбрыкнуло ногами и выбило воздух из Ганнибала, на миг превратив его легкие в бесполезный орган. Сила удара подняла его в воздух и перебросила через головы людей, бежавших к нему на помощь. Когда после недолгих кувырков и скольжения по земле командир замер в жалкой позе, свернувшись в комок, он понял, что уже никогда не сможет стоять перед Имилце с таким гордым достоинством, как в прошлом. Его тело уже не было идеальным. Эта мысль ошеломила Ганнибала больше, чем боль; больше, чем близость смерти, которая прошла от него в нескольких дюймах, задев наконечником копья одну его часть тела и не попав в другую.

Когда посыльный нашел его, Магон находился на дальней окраине лагеря, проверяя качество и количество бревен, недавно срубленных для осадных механизмов. Он тут же отправился в путь, проезжая через части лагеря, которые прежде никогда не осматривал: палаточные бивуаки и стоянки различных племен, где каждый народ придерживался своих обычаев и жил по собственным законам. Он проскакал мимо лачуг обозников — приземистых жилищ, сплетенных из ветвей, сложенных из глины и навоза и занавешенных шкурами. Он пронесся мимо нескольких открытых рынков, где на кольях свисали подвешенные туши животных, облепленные мухами. Земля под ними была завалена отбросами. В воздухе распространялась вонь гнилого мяса и рыбьих внутренностей. Хаотичный многонациональный быт лагеря изобиловал женщинами — поварихами, проститутками, служанками, женами и сестрами, и даже дочерьми — особенно из кельтиберийских племен, которые находились недалеко от дома. Среди них мелькали дети: те же уличные беспризорники, которые жили на улицах городов — быстрые, проворные и взрослевшие под ногами у воинов. Проходы между палатками и навесами патрулировались вездесущими бродячими собаками, с тонкими ногами и короткой шерстью, без признаков какой-либо породы. Как и детям, им как-то удавалось существовать между неумолимых жерновов войны. Порядок здесь почти отсутствовал, но каждая душа на многие мили вокруг знала имя Ганнибала Барки.

Лишь некоторые из них узнавали Баркида, скакавшего позади посланника, который сопровождал его. В последнее время Магону пришлось взвалить на себя огромный груз ответственности. Он вел повседневные записи всех примечательных событий, включая систематизацию инженерных отчетов от Адгербала и ведение дисциплинарных дел в различных частях армии. Он решал споры от имени Ганнибала и разбирался в драках солдат, которые в пылу раздражения поворачивали свой гнев друг против друга. Кроме всего прочего, Магон отвечал за пополнение припасов Вандикара — главного объездчика слонов, чьи питомцы использовались в осадных работах еще более напряженно, чем люди.

Выполняя возложенные на него задачи, Магон постоянно находился среди солдат. Он проверял тараны и катапульты, оценивал выучку офицеров, отвечавших на его вопросы. По-началу юноша немного робел в общении с людьми, которые были старше по возрасту и опытнее его. Они хмурили брови и часто не желали выражать свое истинное мнение по интересовавшим его вопросам. Каждый вечер, завершив работу, Магон подводил итог дня и отмечал, где и когда допускал ошибки или слабость. Однажды утром он сдернул Карфало с коня, прижал молодого генерала к земле и придавил его грудь коленом. Днем раньше тот не выполнил приказ Магона, посчитав его нижестоящим по званию. Не прошло и вечера, как младший из Баркидов придумал ответ. Это стало сюрпризом для многих, включая Карфало. Лишь некоторые еще не поняли, что Магон уже вырос и превратился в генерала, достойного своей семьи.

Кивнув охранникам, стоявшим у палатки Ганнибала, он тихо прошел мимо них, откинул занавес и погрузился в сырой полумрак, насыщенный запахом благовоний и пота, миазмами истощения, крови и уксуса. Когда его глаза привыкли к царившему здесь сумраку, он увидел немногочисленные предметы мебели. В центре находился деревянный стол, окруженный отодвинутыми стульями и заваленный картами и свитками. За ним у задней стены располагалась небольшая кровать, на которой лежал Ганнибал. Приподнявшись на локте, командир наблюдал за действиями лекаря Синхала, рядом с которым, держа в руках мерцавшую лампу, стоял его помощник.

— Приветствую тебя, брат, — на удивление беспечным тоном произнес Ганнибал. — Прости, что оторвал тебя от дел, но мне необходим твой навык в составлении писем. Тот жалкий человек, который последним выполнял этот труд, погиб довольно неприятным образом. Мой хирург говорит, что причиной тому послужили дурные болезни, проевшие его чресла до самого живота. Будь я на его месте, я постарался бы погибнуть в битве.

Врач-египтянин обернулся через плечо и недовольно посмотрел на помешавшего ему посетителя. Он со вздохом поднялся на ноги и произнес несколько слов командующему. Тем временем Магон оценил его работу. Обнаженная нога брата была отмечена на середине бедра неровным кругом рваной плоти, глубоко вклинившейся в ткань мышц. Хирург набросил на рану мокрую ткань. Белая материя тут же заалела и постепенно потемнела до красного, а затем до коричневого цвета.

— Не считай меня немощным, Магон, — сказал Ганнибал. — Они проткнули мне кожу и мышцу, но кости и главные артерии остались не задетыми. И враг никак не затронул пыла моего сердца. Не сомневаюсь, что стал жертвой какого-то крепкого парня, который метнул копье, как только увидел шанс себя прославить. Я раздражен — моя невнимательность нарушила ход атаки, и теперь осада будет продолжаться еще несколько месяцев. Подойди и сядь. Синхал согласился оставить нас наедине, но он сказал, что скоро вернется. Этим вечером он устроит мне худшую из пыток, хотя, возможно, его действия не дадут ноге стать причиной моей смерти.

Ганнибал благодарно сжал запястье хирурга. Тот кивнул и покинул палатку, даже не взглянув на Магона. Помощник лекаря забрал лампу с собой, и после его ухода сумрак сгустился еще сильнее. Магон придвинул стул к столу и сел, как было велено. Он старался смотреть в лицо брата, но его взгляд все время перемещался на рану.

— Если бы я мог, то занял бы твое место под ножом хирурга, — сказал он. — Пусть бы это копье вошло в мою плоть, лишь бы ты снова был целым и здоровым.

Улыбка на лице командующего угасла. Хотя воздух в палатке был прохладным, струи пота прочертили его виски и нос. Лишь они и указывали на жуткую боль, которую причиняла ему рана. Переменив позу, он угрюмо произнес:

— На моем месте ты бы никогда не допустил такой глупости. Есть много причин, ради которых я мог бы рискнуть своей жизнью. Но в этот раз виной всему оказались суета и мое собственное нетерпение. Люди сильно разочарованы?

— Прежде никто не видел тебя раненым, — ответил Магон . — Это был шок. Слухи распространились быстрее лихорадки.

Ганнибал переместился, собираясь встать, но Магон, угадав мысли брата, остановил его рукой.

— Мы справимся с этим. Я подговорил жреца, совершавшего утреннее жертвоприношение, и он увидел в твоем ранении добрые предвестия. Кроме того, я попросил генералов не говорить о физическом состоянии Ганнибала. В беседах с солдатами они будут упоминать только о твоей отваге — о том, что ты, как многие другие, получил ранение в битве, но нисколько этим не опечалился. Они обещали выполнить мою просьбу, однако в будущем будь осторожнее. Это неправда, брат, что твоя рана сопоставима с ущербом других солдат. Ты потерял намного больше их.

— Мудрый совет, — сказал Ганнибал. — Иногда мне кажется, что из всех детей отца только ты похож на меня своим характером.

— Ты слишком высокого мнения обо мне.

Ганнибал воздержался от улыбки, но на его лице появилось ироническое выражение.

— Я так не думаю. Ты похож на того меня, каким я мог бы стать, если бы жил при других обстоятельствах. Гасдру бал радуется жизни столь легкомысленно, что я вообще не способен уподобиться ему. Ганнон ведет степенное существование, однако некое бремя вины пригибает его вниз. В юном возрасте он усомнился в себе, и сейчас никак не перерастет неуверенность в себе. Но у тебя, Магон, равновесие, которому я завидую. Настанет день, и я покажу тебе степень моего восхищения. Теперь же давай позаботимся о насущных делах. Я позвал тебя, потому что римляне снова направили ко мне послов, дабы выразить нам свое неудовольствие. Я велел им ждать на берегу. Надеюсь, что они потеют и покрываются волдырями на солнце. Я мог бы принять их раньше, но не в таком состоянии. Уверен, через пару дней они направятся отсюда прямо в Карфаген. Поэтому нам нужно предупредить совет. Пусть лучше старейшины услышат новости от нас. Ты найдешь письменные принадлежности прямо за своей спиной.

Ганнибал подождал, пока Магон приготовится к письму. Он хотел переменить позу, однако боль в ноге остановила его. Вместо этого командир лишь раздраженно отогнал мух, которые устроились на бинтах. Они разлетелись в стороны, покружили в воздухе и снова сели на ткань, пропитанную кровью. Когда Магон выжидающе посмотрел на брата, тот начал диктовать.

— Записывай мои слова точно. Если возникнет вопрос, остановись и задай его. Мы не должны допускать ошибок в такой корреспонденции. Пиши... Уважаемый, любимый Ваалом и почитаемый совет Карфагена! Ганнибал приветствует вас, о потомки Элиссы. Я пишу вам по вопросу величайшей важности, который прошу рассмотреть в тот же день, когда вы получите письмо. Как вы знаете, я покорно служу вам в Иберии и продолжаю труд моего отца Гамилькара, выведшего эту дикую страну из огня племенных раздоров. Мой отец как никто другой наполнял вашу казну и помогал в восстановлении подорванного влияния Карфагена. Выполняя взя тые на себя обязательства, он погиб, пожертвовав жизнью ради страны, которую любил.

Ганнибал сделал паузу, чтобы Магон успел записать его слова. Заметив, что мгновением позже брат поднял голову, он удивился.

— Так быстро? Тебя хорошо обучили. Возможно, мне не стоило нанимать того грека, который будет моим летописцем.

Он увеличил темп диктовки.

— После смерти Гамилькара Иберией какое-то время управлял мой зять Гасдрубал Красивый. Когда его убили, я принял груз ответственности на себя — причем, не по собственному желанию, а по требованию тех, кто заботился о славе Карфагена. С тех пор моя армия завершает покорение Иберии. Я ни разу не обращался в Карфаген за ресурсами и с помощью личных вложений завоевал племена вдоль реки Тагус, захватил Салмантику и Арбокалу. Карфаген благоволит генералам, которые выигрывают битвы и обогащают родной город. Следовательно, вы не можете жаловаться на Ганнибала или на семью Баркидов.

Я напоминаю вам это, чтобы освежить ваши воспоминания перед приемом посланников из Рима. Они приплывут к вам, чтобы очернить меня, по своей привычке превращая правду в ложь, а ложь — в фальшивую правду. Вы знаете о моей миссии, поэтому во время переговоров не забывайте о том, что Сагунтум расположен к югу от реки Эбро и что мы не обязаны подчиняться приказам Рима относительно города, находящегося в сфере нашего влияния. Я надеюсь, что мои действия по захвату Сагунтума не противоречат существующим соглашениям. И даже если они нарушают их, вы сможете отвергнуть аргументы, навязанные вам со стороны. Я прошу вас о простом деле. Отправьте этих римлян домой, словно непокорных собак, какими они и являются. Я хочу завоевать Сагунтум и уверяю вас, что Карфаген получит огромную прибыль. Знайте также, что если Рим начнет угро жать нам силой, Карфаген может послать Ганнибала и его армию навстречу врагу еще до того, как он достигнет африканской земли.

Ганнибал велел брату показать ему написанный текст. Тот развернул перед ним свиток.

— У тебя красивый почерк, — с одобрением сказал командир. — Эти римляне такие лицедеи! Они называют меня варваром, хотя сами являются предателями, нарушающими все договоренности. Они предстали здесь невинными детьми, шокированными грубой действительностью. Но даже жители Сагунтума однажды подтвердят, что Ганнибал был благородным и честным.

— Думаешь, подтвердят? — спросил Магон. — Это бы меня удивило. Я имею в виду, что тогда им придется подтверждать очень многое.

— Они не смогут сказать, что я лишил их выбора. Рассматривай ситуацию следующим образом. Неужели, когда на твоем пути вдруг появится большое дерево, ты бросишься на него с кулаками и вызовешь на бой? Неужели, когда ночью за твоей спиной раздастся рычанье льва, ты повернешься и сразишься с ним, чтобы он больше не пугал тебя? Нет! Ты обойдешь большое дерево. Ты ускоришь шаг, убежишь ото льва и найдешь себе защищенный кров. Я привел к Сагунтуму силу, которую этот город не сможет одолеть. Его жителям следовало подстроиться к обстоятельствам. Если бы они были мудры и признали наше превосходство, мы бы сейчас не воевали. Отвергнув мои условия, они пробудили во мне гнев, а не дружбу. Они сами определили свою судьбу. Это не мое своенравие. Мир груб. Чтобы жить в нем, людям нужно принимать его законы. Лично я так и делаю.

Ганнибал умолк и, склонив голову набок, прислушался к крикам снаружи палатки. Затем он продолжил свою мысль:

— Некоторые могут спросить: ветер движет Ганнибалом или он идет по ветру? На это я отвечу так: поведение жителей Сагунтума меня вполне устраивает. Я знал, как они будут реагировать и как поведет себя Рим. Конечно, мне хотелось бы быстрой победы, но я рад, что осада стала вызовом для моих людей.

Магон кивнул, хотя внутренне сопротивлялся логике брата. В его голове закружились неоформленные мысли. Факты подсказывали ему истины, которые не соответствовали утверждениям генералов. Он не мог отрицать, что жители Сагунтума храбро сражались за свои жизни, защищая женщин и детей от продажи в рабство. Вечерами, когда они выкрикивали проклятия со стен, он слышал в их голосах отчаяние и храбрость. Это вызывало в нем поэтическое настроение. Ему приходили на ум строки «Илиады», напоминавшие о судьбе Приама и Трои. Его всегда разочаровывали финалы великих историй. Героические подвиги заканчивались насилием, грабежами и полным уничтожением народов. Но Магон никогда не делился такими мыслями с другими людьми. Он хранил их в себе.

— В любом случае совет ознакомится с моим мнением и будет опираться на него, — продолжил Ганнибал. — Я не был дома много лет, но знаю свой народ. С божьей милостью мое письмо опередит посланцев Рима и найдет понимание в сердцах соотечественников. Такова моя воля. Теперь посмотрим, как она осуществится.

Когда он поставил на пергамент печать, Магон скрутил свиток в трубку, перевязал его шнуром и передал гонцу, который ожидал у входа в палатку. Ганнибал намеревался отпустить младшего брата, но после некоторых колебаний попросил его немного задержаться. Он провел ладонью по кончику носа и сжал пальцами нижнюю часть лица, словно хотел сдержать жар своего дыхания.

— Магон, напиши еще одно письмо. О нем никто не должен знать, как и о любой другой моей корреспонденции. Понимаешь, брат, эта женщина — моя слабость. В подобном деле я могу довериться только тебе.

Он подождал, пока Магон приготовит пергамент, и с некоторым смущением в голосе произнес:

— Моя дорогая Имилце...

Сапанибал была во многом похожа на братьев Баркидов. Ее внешность объединяла в себе глубоко посаженые глаза Ганнибала, статность и широкий лоб Ганнона, красивый рот Гасдрубала и развитый ум Магона. Как и вся ее родня, включая юную сестру Софонисбу, она воспитывалась для служения интересам своей семьи. Именно поэтому Сапанибал и согласилась на брак с Гасдрубалом Красивым. Их союз создал связь, превосходившую любые обеты и обещания, и она пожертвовала своей свободой столь страстно, словно посвящала жизнь войне. Она приняла замужество как долг — с такой же ответственностью, какая ожидалась от ее братьев. Теперь Сапанибал осталась не у дел. То, что требовалось от нее прежде, теперь потеряло смысл. Ее муж погиб несколько лет назад и, следовательно, перестал быть предметом ее забот. Никто из зачатых ими детей не прожил в ее чреве больше нескольких месяцев, поэтому она не могла посвятить себя материнству. Братья всегда были заняты военными делами, в которых она не принимала участия. А затем у Ганнибала появилась Имилце, поглотившая все его внимание. Она понемногу и неизбежно ослабляла то влияние, которое Сапанибал некогда оказывала на старшего брата.

Солнечным утром поздним летом она прогуливалась по извилистой тропе небольшого леса в Новом Карфагене — в густой прохладной роще, где росли вековые гиганты, угодившие в ловушку гранитных стен города. За каменной кладкой, которая защищала этих избранных исполинов, некогда шумел огромный лес, простиравшийся на многие мили вдоль побережья. Однако при правлении ее мужа цена на древесину подскочила, и бревна в Новом Карфагене стали предметом роскоши. Это вызвало слухи о том, что снисходительность Гасдрубала Красивого к городской роще объяснялась не его любовью к природе, а прихотью наложницы, которой он был очарован. Рощу назвали Лесом Шлюхи, и данное название стало предметом гордости Сапанибал. Она давно перестала опровергать неверность мужа. Да, говорила она, ее супруг был настоящим мужчиной, а не слабаком, позволявшим фаллосу чахнуть от голода. В любом случае, шлюха, о которой шла речь, делила постель Гасдрубала в ту ночь, когда его убили. Она погибла вместо Сапанибал. Ее грудь и живот были покрыты колотыми ранами, как и тело любовника. Похоже, Ваал имел чувство юмора.

Она вдыхала сырую прохладу и находила умиротворяющий покой под куполом переплетенных ветвей. Да и кто бы не испытывал благоговения, стоя у подножья огромных дубов и елей, утопая ногами в густом папоротнике и прислушиваясь к шелесту листвы над головой, вызванному легким ветерком? В тайне от других Сапанибал иногда спала в лесу. Растянувшись на мшистой земле, она закрывала глаза и слушала, как мир природы вращался вокруг нее. Это было редкое удовольствие, во время которого она чувствовала, что возвращает себе давно забытую частичку души.

Она первой увидела Имилце, ее слуг и охрану. Несколько часов назад Сапанибал отправила к ней посыльного и назначила встречу. Замедлив шаг, она какое-то время наблюдала за свитой. Сидя на скамеечках, принесенных слугами, они казались карликами в сравнении с окружавшими их деревьями, одно из которых упало два года назад, словно раненый зверь. Ширина ствола превышала рост любой из женщин. Упавшее дерево покоилось за их спинами, как стена, возведенная лесом. Странно, подумала Сапанибал, что раса существ, построивших такой огромный город, выглядела маленькими насекомыми перед лицом безмолвной природы.

— Милая Имилце, — сказала она, выходя на поляну, — прости меня за просьбу встретиться в лесу. Я всегда начинаю день с прогулок среди деревьев, и мне подумалось, что тебе будет приятно разделить одну из них со мной. Давай пройдемся. Я буду твоим проводником по Лесу Шлюхи.

Имилце встала и кивнула служанке. Они молча пошли по тропе. Гибкая и легкая поступь жены Ганнибала резко контрастировала с походкой Сапанибал. Хотя последняя имела хорошую одежду, опрятно сплетенные косы и красивые серебряные серьги в ушах, она чувствовала себя гусыней, ведущей лебедя. Это ощущение было настолько острым, что она пыталась скрыть свое смущение под добродушными шутками. Лес жил своей жизнью, и Сапанибал рассказывала Имилце обо всем вокруг.

Воздух вибрировал от какофонического пронзительного свиста тропических птиц — радужных созданий, с ярко-зелеными, красными и белыми перьями, с большими клювами и с абсурдной раскраской хвостов. Они были чужими в этой роще. Их популяция пополнялась каждый год и удерживалась на месте подрезанными крыльями и широким кольцом пустоши вокруг города. В число иноземных существ входили не только попугаи, но и группа обезьян, обитавших в лесу. Эти африканские животные, с тонкими мордами и длинными хвостами, демонстрировали такое проворство, что даже не верилось глазам. Они окликали друг друга и визгливо кричали на людей. Сапанибал вытащила горсть фиников из мешочка, привязанного к опоясывающей ее цепочке, и начала подбрасывать их вверх. Раздались новые крики. Обезьяны прыгали с ветки на ветку, подхватывая фрукты на лету. Они следовали за женщинами до тех пор, пока те не вышли к краю леса и не зашагали по желтому пшеничному полю, тянувшемуся до самой городской стены.

Приблизившись к ограде, Сапанибал опустилась на землю, скрестила ноги и выпрямила спину.

— Мы странные люди, — сказала она, указав на небольшое стадо животных у изгиба стены. Издалека они выглядели, как кони, но отличались от них окраской и особой грацией движений. То были зебры.

— Некоторые жители Нового Карфагена превратили город в экзотическую коллекцию — в сборище странных людей, животных и драгоценностей. По правде говоря, мне иногда кажется, что мой брат добивается успехов не из-за помощи самодовольного Карфагена, а вопреки ему. При определенных обстоятельствах наша экстравагантность может стать причиной краха. Имилце, тебе рассказывали, что ко дню моей свадьбы некий торговец по имени Састану привез из Африки двух взрослых жирафов? Это был его свадебный подарок для меня и Гасдрубала. Через несколько дней самец умер от лихорадки, а самке рассекли мечом артерию на шее, когда она лягнула ногой какого-то охранника.

Имилце по-прежнему не решалась сесть на траву. В конце концов она неохотно последовала примеру своей родственницы.

— Я не слышала эту историю. Мне хотелось бы посмотреть на жирафов. Неужели они действительно такие высокие, как о них говорят?

Сапанибал почувствовала нетерпение, хотя она сама затронула эту тему.

— Да, ты могла бы пройти под животом жирафа и над твоей головой осталось бы свободное пространство. Однако я собиралась обсудить с тобой другой вопрос. Сестра, я принесла тебе письмо от брата.

— От моего мужа?

Сапанибал достала из складок одежды небольшой, туго свернутый свиток.

— Осада продолжается. Она медленная, как лето, но не такая приятная.

— Ты читала письмо?

Сапанибал с укором посмотрела на нее.

— Я не читала его, сестра. Многие письма проходят через меня, однако это послание я сочла нужным передать тебе из рук в руки.

Имилце взяла свиток и прижала его к груди. Ее пальцы погладили бечеву и развязали ее. Помолчав какое-то время, она поблагодарила Сапанибал и, казалось, хотела уйти. Заметив это, Сапанибал предложила:

— Если хочешь, я прочитаю его для тебя.

Ее слова остановили Имилце. Она сначала покачала головой, но затем робко пожала плечами.

— Мне бы не хотелось обременять тебя, — сказала она.

Сапанибал протянула к ней открытую ладонь.

— О каком бремени ты говоришь? Это то малое, чем я могу порадовать тебя.

Молодая женщина передала ей свиток и скромно потупила взгляд. Сапанибал сняла бечевку, раскрутила пергамент и выпрямила его пальцами.

— Моя дорогая Имилце, — прочитала она. — Надеюсь, письмо найдет тебя такой, какой ты была в момент нашего прощания — образцом красоты и здоровья. Я молюсь, чтобы жаркое лето не нанесло большого вреда Новому Карфагену. До меня дошли слухи о массовых случаях лихорадки в регионе, но позже гонцы доложили, что все не так уж и плохо. Пожалуйста, уточни этот вопрос, когда будешь писать мне очередное письмо. Дела у нас идут медленно. Как ты предупреждала, наш противник оказался более упорным, чем я ожидал. Тебе этот народ знаком лучше чем мне. В следующий раз обязательно напомни об этом случае, чтобы я прислушался к твоим советам. Тем не менее осада будет завершена до окончания военного сезона. Можешь мне поверить. Ия вернусь к тебе, как только мы одержим победу.

Сапанибал замолчала, прочистила горло и отогнала муху, которая села ей на руку.

— Как юный Гамилькар? Мне очень жаль, что я не могу наблюдать ежедневно за его развитием. Это воистину одно из самых огорчительных обстоятельств. Надеюсь, ты напоминаешь ему о наших встречах весной, о нашей близости, чтобы его крохотное ушко, услышав голос отца, могло узнать меня по возвращении. Мне недавно рассказали, что после нашего отъезда ты каждый день воздаешь жертву богам за мое здоровье. Я благодарен тебе за это. Возможно, боги улыбнутся тебе и передадут твою мудрость нашему сыну. Имилце , ты, наверное, уже слышала, что я получил ранение. Не верь слухам: мое здоровье такое же, как прежде. Оно прекрасное. Твой любящий муж Ганнибал.

После долгого молчания Имилце спросила:

— Он обманывает, верно? Рана тяжелая. Я должна поехать к нему.

— Ни в коем случае, — ответила Сапанибал. — Если мой брат говорит, что у него прекрасное здоровье, ты должна верить ему. И если он ранен, то это забота хирурга, а не жены.

— Значит, ты думаешь, что рана серьезная?

Сапанибал пропустила ее вопрос мимо ушей.

— Он должен знать, что ты находишься в безопасном месте под надежной защитой. Написав это письмо, он и так уже проявил излишнее потворство чувствам. Ганнибал командует армией, Имилце. Его ум должен быть направлен только на военные дела. От его решений зависят жизни многих людей и судьба нашей нации. Я помогу тебе написать ответ — веселое письмо, которое расскажет ему о здоровье сына и о любви его жены. Вот что ему сейчас нужно. Ты понимаешь?

Имилце приподняла голову и посмотрела на стадо зебр.

— Твое объяснение было достаточно ясным, сестра.

— Вот и хорош о,— сказала Сапанибал. — Пусть Ганнибал займется лучше восстановлением здоровья. Не нужно отвлекать его.

Сжав голову ладонями, Имилце перевела тоскливый взгляд на Сапанибал.

— То есть ты подозреваешь, что рана очень тяжелая? Или ты знаешь об этом из других источников? Скажи мне, пожалуйста. У тебя же везде есть осведомители, не так ли? Ничто не проходит мимо Сапанибал. Только я остаюсь в неведении.

— Зачем ты клевещешь на нас обеих? Каждое из твоих предположений неверно. Никто не скажет, что Имилце остается в полном неведении или что я имею особую власть. Я лишь даю тебе совет как бывшая жена солдата. Ты знаешь не хуже меня, что Ганнибал провоцирует римлян. Если он займется ими всерьез, это будет война, какой мир еще не видел. Не какая-то летняя кампания, а борьба на многие годы. Лучше подумай, как ты можешь помочь нашему общему делу.

— Наверное, мне нужно сопровождать его, — сказала Имилце.

Сапанибал поджала губы — в основном, демонстрируя свое недовольство окружающему миру, поскольку Имилце вновь опустила взгляд на колени.

— Да, некоторые жены так и поступают, — сказала она. — Они плетутся в обозе за армией. Но ты не хуже меня знаешь, что это будет недостойным положением для тебя — особенно с ребенком. Лично я считаю, что тебе следует отправиться со мной в Карфаген и переждать войну там.

— Ты хочешь, чтобы я покинула Иберию?

— Да, это наилучший вариант. Ты породнилась с Карфагеном. Теперь тебе нужно увидеть его, выучить в совершенстве язык, познакомиться с моей матерью Дидобал и сестрой Софонисбой.

— Я поступлю так, как решит мой муж.

— Ты можешь спросить его мнение, но знай, что я уже обсудила с ним эту тему и он согласился со мной.

Размышляя над услышанной новостью, Имилце настороженно посмотрела на Сапанибал.

— Я спрошу его сама.

Она встала и стряхнула соринки с одежды.

— Этим вечером я помолюсь Ваалу и составлю письмо — веселое, как ты сказала. Спасибо, сестра, за совет.

Некоторое время Сапанибал смотрела ей вслед. Несмотря на почтительность молодой красавицы, Сапанибал не доверяла ей и боялась, что Имилце как-то повлияет на ход задуманных событий — намеренно или случайно. Прежде всего, она была дочерью вождя. В отличие от многих людей, Сапанибал понимала, что Имилце руководствуется собственным мнением. По крайней мере она чувствовала волю за элегантностью и изяществом манер.

Надежды Ганнибала оправдались. Совет Карфагена обсудил его депешу до того, как к нему обратился посланник Рима. Они вежливо отослали его восвояси, повторив аргументы, разъясненные им в письме. К сожалению, гонец, доставивший эти новости Ганнибалу, привез также весть о мятеже среди карпетан в центральной И берии. Командующий покинул Сагунтум, чтобы разобраться с ними. Он мог бы возложить карательную операцию на доверенного генерала, но, посчитав мятеж достаточно серьезным, решил лично подавить его. Почувствовав безнаказанность, эти непокорные племена могли породить недовольство карфагенской властью у других народов. Этого нельзя было допустить.

На время своего отсутствия он назначил Ганнона старшим офицером и приказал ему по возможности довести осаду до полного завершения. Но как только фигура Ганнибала исчезла за холмами Сагунтума, энтузиазм солдат иссяк окончательно. Ганнон не только увидел это, но и почувствовал сам. Он не собирался произносить вдохновляющие речи, чтобы подбодрить просоленных от пота, прокопченных и искусанных насекомыми людей. Однако он надеялся, что город не выстоит долго в условиях непрерывной блокады. Его подчиненные строили большие осадные механизмы и деревянные башни выше стен, которые затем перемещались к городу по ровной местности. Солдаты бросали с них копья и дротики. Они осыпали горожан смертоносным градом стрел, прикрывая тех, кто рыл под стенами подкопы. На других участках воины построили пологие навесы, под защитой которых рабочие вгрызались в прочный фундамент. Адгербал, главный инженер, доносил о том, что блоки в основании стены были плотно подогнаны друг к другу и скреплены раствором глины. Он и его люди вытаскивали их в больших количествах, ослабляя тем самым прочность крепости. Постепенно массивные стены смещались и проседали вниз, издавая громкий скрип и треск, как будто молили о жалости.

Полагаясь на тактику осадных работ, Ганнон ожидал момента, когда стенобитные машины пробьют широкие проходы в укреплениях города. Но однажды, проснувшись в поту жарким утром позднего лета, он содрогнулся от зловещей тишины. Тараны не стучали. Когда гонец принес ему весть о странном происшествии, он понял, что предчувствовал подобное. Как оказалось, угловая часть стены внезапно сместилась и придавила рабочих, подкапывавших ее основание. Она похоронила их в общей могиле, с грохотом, который сменился полным безмолвием. Из-под завала не доносилось ни стонов, ни криков о помощи. После того как пыль медленно осела, люди увидели чудо. Просевшая стена опустилась на десять футов, но не разрушилась. Она не имела ни брешей, ни трещин.

Осмотрев ее, Ганнон почувствовал гнетущее сомнение. Какая сила подняла свой массивный каблук и раздавила пятьдесят человек, втоптав их бесследно в землю? Такую странность нельзя было игнорировать. Она могла быть предвестием. Неужели жители Сагунтума призвали бога, чья сила одолела мощь Ваала, покровительствовавшего карфагенянам? Если это верно, то даже гений Ганнибала не мог одержать здесь победу. Ганнон велел остановить осадные работы и призвал верховного жреца.

Уродливое лицо угрюмого Мандарбала внушало страх. Его верхняя губа, сросшаяся с нижней частью носа, оставляла рот постоянно открытым. Большие желтые зубы торчали вперед. Ходили слухи, что он был рожден с руками, напоминавшими плавники морских существ — его пальцы соединялись друг с другом кожаными перепонками. Храмовый хирург рассек их в тот день, когда сироту приняли в орден. С тех пор жрец всегда носил кожаные перчатки — как и этим вечером, когда он взывал к богам и просил их мудрости и руководства в действиях. Для жертвоприношения выбрали козу, специально выращенную и откормленную для этой цели. Помощники Мандарбала, облаченные в черные плащи, провели ее на пыльный пустырь перед палаткой генерала и пропели священные слова, смысл которых был понятен только им. Коза испуганно блеяла, смотрела на них и упрямо натягивала веревку, привязанную к колу. Жрецы, удерживая ее на месте, с трудом сохраняли торжественность церемонии.

Магон, стоявший рядом с Ганноном, ткнул брата локтем вбок.

— Похоже, она знает, что произойдет, — сказал он. — Наше будущее записано на ее кишках. Странно, что боги общаются с нами подобным образом.

Сопротивление животного продолжалось недолго. Мандар-бал выполнил свою работу без заминок, как специалист. Когда помощники подвели к нему козу, он зажал ногами ее пле чи и вонзил ей в горло длинное тонкое лезвие. Из артерии вырвалась струя крови. Ее поток вскоре замедлился, стекая черной полосой с перепачканной шеи на пересохшую землю. Жрец протянул руку за следующим инструментом. Помощник передал ему нож с выпуклым изогнутым лезвием и рукояткой, сделанной из спинного хребта какого-то морского чудовища. Мандарбал рассек шею животного немного косо, но так быстро, что коза почти ничего не заметила. Она упала на колени, прежде чем почувствовала новую рану. Церемония жертвоприношения проходила публично, но когда жрецы начали распарывать брюхо, они склонились над козой и закрыли ее спинами.

Магон хотел прошептать что-то брату, но отвлекся, заметив незнакомца, подошедшего к их группе. Это был невысокий человек болезненного вида, с тонкими руками, которые скорее соответствовали подростку, чем мужчине. Его непропорционально большую голову с прямоугольным затылком покрывало черное руно курчавых волос. Несмотря на хрупкое телосложение, он тащил массивный тюк на загорелых плечах. Его жилистые ноги были сильны и проворны. Он сбросил ношу в пыль и представился, заговорив сначала по-гречески, затем на латыни и, наконец, на витиеватом карфагенском языке. Его звали Силеном. Этот грек прибыл по вызову в качестве официального историка и летописца Ганнибала. Он сказал, что приплыл издалека, дабы обессмертить в прозе и стихах жизнь выдающегося полководца. Такой заманчивой перспективе позавидовали бы даже древние поэты, и он был рад смочить перо воображения не только вином, но и подвигами великих людей.

Магону он понравился. Однако Ганнон ворчливо сказал:

— Ты прибыл с опозданием. Мы ждали тебя несколько недель назад.

— Я знаю, господин. Меня задержало столь много событий, что трудно перечислить их вкратце. Если бы ты попросил меня рассказать о них, я утомил бы твое ухо, поэтому нам лучше отложить сию историю для времени приятного досуга.

Обдумав его предложение, Ганнон кивнул головой.

— Это действительно может подождать, — сказал он. — Найди каптенармуса лагеря. Он подыщет тебе жилье и познакомит с лагерем. Ты объяснишь мне свою задержку вечером.

— За ужином, — добавил Магон. — И обязательно в моем присутствии. Расскажешь нам свою историю, как обещал.

Ганнон, нахмурившись, посмотрел на брата, но не стал возражать ему. Он вновь сосредоточился на ритуале, хотя какое-то время искоса следил за греком, пока тот не поднял тюк на плечи и не удалился.

Наконец Мандарбал поднялся с колен, сжимая в руках окровавленную печень. Коза с рассеченным животом лежала на боку. Ее вывалившиеся из раны внутренности уже были покрыты пылью и облеплены мухами. Жрец аккуратно положил священный орган на церемониальный столик и склонился над ним. Помощники обступили его с каждой стороны, встав плечом к плечу, голова к голове — так, чтобы никто из посторонних не мог разглядеть написанных на печени знаков. Затем Мандарбал поднял голову, повернулся и подошел к двум братьям. Как только он покинул круг жрецов, его помощники прикрыли своими телами церемониальный стол. Ганнон лишь мельком увидел изуродованную плоть.

— Знаки неопределенные, — высоким шепелявым голосом сказал Мандарбал. — Доли печени необычно большие, что предполагает изменение естественного хода событий. Правая часть здоровая и чистая, но левая имеет черную метку, похожую по форме на головастика.

— Как ты это объяснишь? — спросил Ганнон.

— Двусмысленный знак. Боги благоволят нам, но мы столкнулись с божественной силой, которая выступает против нас.

— И это все что ты увидел?

Мандрабал задумчиво посмотрел через плечо на своих помощников. На его губу опустилась муха, которая тут же улетела.

— Возможно, некий бог обижен на тебя, — ответил он. — Ты можешь даже пострадать от этого.

Ганнон оскалился, прижав язык к зубам.

— Я хочу взглянуть на печень, — сказал он. — Эти знаки...

Жрец остановил его жестом руки. Его пальцы испачкали кровью нагрудную пластину Ганнона.

— Ты не можешь рассматривать священный орган. Он не для твоих глаз. И ты не сведущ в ритуалах. Я сказал тебе вполне достаточно. Твое будущее не определено. Лучше поверь моим словам и принеси пожертвования Ваалу и Анасу. Я буду молиться Элу. Возможно, древний бог снизойдет до общения с нами и даст какой-нибудь совет. Не забудь и Молоха! Произнеси восхваление смерти.

Мандарбал шагнул к помощникам, но, заметив недовольную гримасу на лице Ганнона, остановился и сказал:

— События происходят по воле богов. Мы не всегда можем знать их желания. Если же, невзирая ни на что, мы выведываем у них частичку нашего будущего, это становится либо благом, либо проклятием. Относись к предсказаниям проще. Пловец, признавший поражение, идет ко дну, а тот, кто еще не принял окончательного решения, продолжает плыть и часто сохраняет жизнь.

С этими словами жрец повернулся к Баркидам спиной. Магон пожал плечами и, скривив губы, похлопал брата по плечу.

— А что ты ожидал? — спросил он. — Это же жрецы! Не в их привычках говорить понятно.

Ганнон относился к священным церемониям серьезнее, чем брат, однако и он не мог отрицать простую истину, на которую ссылался Магон. Жрецы только усиливали тревогу людей, оставляя их после ритуалов в еще большей неопределенности и озабоченности относительно капризов судьбы. Он все это понимал, но не мог отделаться от странного очарования предсказаний.

Если бы Ганнон поступал во всем по-своему, он не стал бы делить общий ужин с генералами и братом, а ушел бы пораньше в свои апартаменты. Но, как часто бывало после отъезда Ганнибала, его присутствие считалось официально обязательным. В честь прибытия летописца офицерскую трапезу устроили в греческом стиле. Генералы возлежали на низких кушетках в палатке Магона и ели пальцами сыр и рыбу, козлятину и овощи. Вечер был удушливо жарким, поэтому одну из стен большой палатки подняли вверх, впуская внутрь первые и едва заметные дуновения вечернего бриза. Силен говорил на карфагенском языке с сиракузским акцентом. Он развлекал уставших солдат рассказами о своем путешествии из Карфагена в Сицилию, затем в греческий город Эмпории, находившийся в северо-восточной Иберии, откуда торговый корабль доставил его вдоль побережья до самого Сагунтума. Трудно было понять, где в этой истории факт заменялся фантазией, поскольку его одиссея грозила превзойти поэму Гомера. Силен рассказывал о пиратах Эгейта, о морском чудовище длиннее квинквиремы, на которой он плыл, и о зловещей молнии, ударившей с чистого неба в поверхность спокойных вод.

— Похоже, нам просто повезло, что мы увидели тебя живым, — сказал Магон.

Он подал знак слуге — худощавому рабу из Арбокалы — наполнить чашу грека вином.

— Ты прав, — согласился Силен. — Если бы я знал, что не застану Ганнибала, то не стал бы так спешить.

— Лучше бы ты не опаздывал, — проворчал Ганнон.

Хотя он не хотел показывать своей враждебности, она прорвалась в его голосе. Летописец чем-то раздражал его, и он втайне бранил себя за то, что столь явно демонстрировал свою антипатию на виду у собравшихся генералов, которые вполне по-дружески относились к греку. Смягчив тон, он добавил:

— Ты должен понимать, что мы потребуем от тебя очень многого.

— Да, конечно, — ответил Силен.

Склонив голову, он замолчал. Но генералу Бомилькару не хотелось прерывать интересную беседу. Этот мускулистый гигант не отличался умом, дисциплиной и интеллектом. Дорогу к первенству он проложил божественным телосложением. Его семейство считалось одним из старейших в Карфагене. На протяжении нескольких поколений предки и родственники Бомилькара поддерживали чистоту финикийской крови, доказывая это своими изогнутыми носами, заостренными подбородками и кустистыми сросшимися бровями.

— Слушай, грек, — сказал он. — Могу ли я спросить, как вашему хромому богу Гефесту удалось взять в жены Афродиту? Почему она не досталась Аресу? Или самому Зевсу? Неужели причина в том, что они оба обитали в море?

— У кузнеца были больные ноги, — ответил Силен, — но все другие его члены работали прекрасно. Дни он проводил, выковывая железо...

— А ночами долбил кое-что еще!

Бомилькар захохотал еще до того, как закончил свою шутку. Грек улыбнулся.

— Гефест известен как очень добрый бог. Возможно, Афродите понравилось это качество. Ты можешь удивиться, Бомилькар, но я не знаком с олимпийскими богами лично. Уверяю тебя, я взывал к ним несколько раз, но они не обращали на меня внимания. Артемида, Гера, Афродита — они не приходили на мой зов. Однажды я скосил глаза и заметил Диониса, но в тот момент моя голова была затуманена вином. Нет-нет, когда дело касается Силена, то боги, в основном, молчат.

— Ты скептик? — спросил Магон.

— Нисколько, — ответил летописец, — Я видел Ареса в глазах мужчин, довольно часто попадал в сеть Афродиты и каждый день любовался трудами Аполлона. Мне просто не хотелось подвергать себя опасности, и теперь я сожалею об этом.

— Греки странные существа, — сказал Ганнон. — Они твердят, что чтят свои божества превыше всего остального и в то же время ничему не верят. Ты не боишься обидеть богов и навлечь на себя их кару?

— Обидеть богов? — с изумлением спросил Силен.

Он задумчиво поднес наполненную чашу к губам и замер на какое-то мгновение.

— Я слишком мелкий человек, чтобы исполнить такое. Ты же видишь эти руки и мою уродливую голову. Как боги могут обижаться на мои слова?

— Ты играешь вопросами вместо того, чтобы отвечать на них, — произнес Ганнон. — Мы, карфагеняне, боимся наших богов. Мы ежедневно, ежечасно и ежеминутно просим их о милости, чтобы они направляли свой гнев не нас, а на врагов. Нам никогда не известно, что им нравится и что не нравится, поэтому мы всегда почтительны к ним.

— Сочувствую, — прошептал Силен.

Наверное, он хотел что-то добавить, но благоразумно промолчал.

— Давайте не будем говорить о нашей вере, — предложил Магон. — Мы все чествуем Ваала. Это никогда не оспаривалось в нашей армии — даже греками. Лучше поведай нам что-нибудь полезное, Силен. Ты действительно был в Риме? Расскажи нам о римлянах.

Грек с удовольствием подхватил эту тему.

— Они очень некультурный народ. Не так давно Рим был сточной канавой, наводненной блохами. У них и сейчас нет литературы, о которой можно говорить. Они обращаются к богам, когда чувствуют выгоду от этого, но молятся кое-как. На самом деле римляне позаимствовали наших греческих богов и переименовали их. Интересно, кого они хотели одурачить? Конечно, не олимпийцев. Я думаю, что когда им понадобится собственная литература, они возьмут ее у греков. Переименуют Гомера в Помпония или во что-то такое же абсурдное, а затем изменят все имена в «Илиаде». Уверяю вас, у них нет ни капли стыда. Это вполне может случиться.

— Если только их не усмирят, — сказал Бомилькар. — А это вполне возможно благодаря милости Ваала и ловкости Ганнибала. Жаль, что его сейчас здесь нет. Мне хотелось бы, чтобы ты встретился с ним. Тогда, грек, ты бы увидел лик будущего. Скоро он раздавит римлян каблуком. Ганнибал вковал железо в хребты своих солдат. Рим не тот враг, которого нужно бояться.

— Я не воин, — ответил Силен. — Но я знаю более могущественную силу, чем железо.

— Что за сила? — с усмешкой спросил Бомилькар. — Сила перьев и чернил? Ты приверженец школы буйных фантазеров?

— Нет, — сухо ответил Силен, немного опечаленный подобным допущением. — Я не такой идеалист. То, что я хочу сказать, не просто объяснить. Возможно, мне не хватит слов... Вы слышали о Цинциннате? Во время первых лет республики римляне непрерывно сражались со своими соседями. Я хочу рассказать вам о случае, когда эквы поймали римскую армию в западню. Они окружили ее превосходящими силами и обрекли на смерть, поскольку запасы еды и воды убывали. Ситуация казалась настолько безнадежной, что Рим обратился к богам за советом, и в ответ им было велено призвать к власти Цинцинната — солдата-ветерана, ушедшего на покой. Его нашли в поле, где он пахал землю — потного, щурившегося от яркого солнца. А рядом стояла лачуга, в которой, как я думаю, он, жена и дети жили вместе со свиньями. Вы можете представить себе эту сцену. Тем не менее римляне пригласили Цинцинната в город и наделили его властью диктатора. Он оставил плуг на поле, собрал новую армию из сельских парней, за пару недель добрался до эквов и победил их в стремительной атаке. Достойный подвиг для простого пахаря, не так ли?

— Он не был пахарем, — возразил Ганнон. — Цинциннат ветеран. Даже выйдя в отставку, он оставался воином. Что ты хочешь доказать своим рассказом?

— Я полагаю, что он был и воином и пахарем — и тем и другим, а не чем-то одним. Вот моя точка зрения. Эти люди считают себя легионерами, даже будучи сельскими жителями. Они видят себя не только пахарями и животноводами, но и солдатами своего народа. По призыву родины они перестают возделывать землю и начинают размахивать мечами. Одержав победу, Цинциннат сложил с себя диктаторский сан, отказался от власти над Римом и вернулся в свою лачугу. Он поднял плуг, где тот лежал, и продолжил работу на поле.

Магон не думал, что брошенный плуг остался бы лежать на прежнем месте. Кто-то наверняка унес бы его с собой. Но когда он сказал об этом, Силен всплеснул руками, словно рассердился на нелепую придирку.

— Это метафора, благодаря которой рассказчик улучшает симметрию истории. Она не должна отвлекать от истинного смысла. Моя точка зрения...

— Я понял твою точку зрения, — прервал его Ганнон. — Но только ни одна орава сельских остолопов не сможет устоять против армии обученных солдат — людей, избравших воину главной стезей своей жизни. Наемник, который только что явился с ячменного поля, не имеет ни малейшего шанса на победу, если ему противостоит муж, учившийся в схватках несколько лет. Вот почему люди, посвятившие свои жизни копью и мечу, презирают тех, кто ломает спины, выращивая растения на сухой земле. Наша армия боеспособна не вопреки отсутствию гражданских лиц, а благодаря такому отсут ствию. Ни один советник Карфагена не проводит дни в военных кампаниях рядом со мной и моими братьями. Я готов поспорить, что это верно и для римских сенаторов. Мне кажется, Цинциннат просто вымысел. Или, говоря твоими словами, он персонаж какой-то старой истории.

Силен пожал плечами, затем поднял чашу и заметил, что она пуста. Подождав, пока ее наполнят, он сказал:

— Насколько я разобрался в намеках, прозвучавших в нашей беседе, твой брат Ганнибал решил сражаться с римлянами на их земле. Но ведь люди воюют совсем иначе, когда за их спинами находятся жены и дети. Пример тому — жители Сагунтума.

Ганнон сузил глаза и свирепо посмотрел на грека.

— Я сомневаюсь, что ты годишься для работы летописца.

Не ожидая ответа, он поднялся на ноги, пожелал генералам приятного вечера и повернулся, чтобы уйти.

— Ганнон, — окликнул его Бомилькар. — Ты так и не сказал, возобновим ли мы завтра осаду. Я понимаю, знаки сомнительные. .. Но мои люди готовы идти на штурм. Адгербал говорит...

— Я в курсе дел, — огрызнулся Ганнон. — Но инженеры не отдают приказы. Они следуют им. А я еще не принял решение. Мне нужно немного подумать.

Он вышел в летний вечер и замер на миг у палатки, закрыв глаза и почувствовав на щеках движение прохладного воздуха. До него донесся запах вареного мяса. За ним последовал аромат благовоний и затхлый запах лошадиной кожи. А над всем этим вился сухой дым от тысяч маленьких костров. Ганнон слышал обрывки бесед, далекие крики на языке, которого он не понимал, веселый, почти детский смех и молитвенный напев, посвященный Шалему — богу, который любил созерцать заходящее солнце.

Он направился к дому, в котором жил последнее время. Особняк находился в отдалении от лагеря, на середине скло на между плоским выступом и отвесной скалой. Еще недавно здесь обитал один из богачей Сагунтума. Удаленность от города гарантировала покой, а высота предоставляла не только чистый воздух, лишенный запахов сточных труб, но и вид, которым можно было долго любоваться. Ганнибал не одобрял его в этом — для полководца, как и для людей, служивших ему, было достаточно палаток на голой земле. Но брат не упрекал его за роскошь. Ганнон мог бы жить и в лагере. Тем не менее, когда появлялась возможность, он всегда предпочитал прочные стены, уютную постель и уединение с теми, кто ему нравился.

Пока он взбирался на холм, небо расцвело величественными красками. Горизонт лучился каштановым цветом, словно воздух вобрал в себя тепло вечернего солнца. Даже дым, поднимавшийся над городом, алел, будто раскаленный от жара. В его серых и черных волнах кружились яркие красные пятна. Ганнону вспомнилось упоминание о Гефесте. Наверное, небо вокруг его кузницы выглядело сходным образом... Он встряхнул головой, отбрасывая прочь мысли о греках. В истории Силена его озаботило только то, что римлянам удалось получить необходимое пророчество и отыскать Цинцинната. Вот если бы он имел такую мудрость! Какая несправедливость! Кто больше него был озабочен будущим и происходящим? А если он и есть тот «тонущий человек», на которого ссылался Мандарбал? Да, это верно, подумал Ганнон, но как можно плавать в таком неспокойном море? Как удержаться на поверхности?

Когда он подошел к особняку, с земли поднялась темная фигура — не солдат, не охранник, а юноша, который днем пас лошадей на холмах за лагерем. Этому стройному кельту с обнаженной грудью и светлыми волосами едва исполнилось пятнадцать лет. При приближении генерала он смиренно потупил свой взгляд. Ганнон прошел мимо, но он был рад присутствию подростка и той молчаливой близости, которую ему предложили. Он вошел в дом, не удостоив юношу ни жестом, ни приветствием. Кельт выждал некоторое время, взглянул на город, лежащий перед ним, затем повернулся к входному проему и переступил через порог.

Объединившись с Гасдрубалом, который прибыл из Ново-го Карфагена, Ганнибал возглавил войско из двадцати тысяч воинов. Всю неделю, пока они перемещались по стране, командир обсуждал с младшим братом тактику, проверял его знакомство с местностью, выспрашивал мнение о вождях различных племен, об их недостатках и достоинствах. Он хотел понять, на что способен Гасдрубал и что ему можно доверить. Время, отведенное на тренировки, сокращалось с каждым днем. Армия состояла из смешанного контингента: часть ветеранов, размещенных в Новом Карфагене, иберийцы из южных племен, ливийские рекруты из нового пополнения, наемники-мавры и отряд боевых слонов, недавно привезенных из Северной Африки. Они никогда не сражались вместе, но, по крайней мере, знали команды, подаваемые трубой. Ганнибал препоручил их генералам, которые выполняли его приказы.

Чем дальше армия продвигалась вглубь страны, тем жарче и суше становилась погода. Днем земля казалась пеклом, ночью — раскаленной жаровней. Когда братья оглядывались через плечо и осматривали армию, шеренги и ряды тонули в облаке пыли. Гасдрубал однажды подметил, что люди похожи на языки большого костра. Довольно верный образ, подумал Ганнибал.

Рана тревожила его постоянно, хотя он никому не говорил об этом. Она была наполовину исцеленным рваным шрамом ужасного вида. Нога болела при ходьбе и верховой езде. Синхал возражал против его участия в этом походе, и Ганни бал частенько признавал мудрость лекаря — хотя лишь перед самим собой и, особенно, в те дни, когда он не слезал с коня. По ночам боль глодала ногу с такой конвульсивной алчностью, что однажды в бреду он увидел крохотную лису, зашитую живой внутри его раны. Ганнибал проснулся, мокрый от пота, и рассердился на себя. Человек должен держать боль в узде, ибо ее не унять иначе. Его отец в последнее десятилетие жизни служил примером такого отношения, и Ганнибал не мог не следовать ему. Чтобы проверить свою волю, он ударил кулаком по бедру, будто наказывая хищную тварь и добиваясь ее подчинения. Но боль не покорялась. Когда началась битва, он вздохнул с облегчением, потому что на время забыл об изматывающей муке.

В тот день массилиотские разведчики принесли ему важные вести. Приближаясь к реке Тагус, он знал, что карпетаны были близко. Позже стало известно, что их путь блокировала многотысячная армия. Она закрепилась на ближнем берегу реки. Такую огромную силу варвары собрали впервые. Ганнибал сразу понял, что их орда представляла собой конфедерацию нескольких племен. Они в три раза превосходили карфагенян по численности. Продвигаясь вперед беспорядочной толпой, карпетаны кричали на разных диалектах, дули в рожки и грохотали по щитам мечами и копьями.

Сидя на встревоженных конях, братья Баркиды наблюдали за их приближением. Гасдрубал мрачно выругался и предложил вступить в бой, поскольку у них не было другого выбора. В ответ Ганнибал покачал головой. Уже смеркалось. Солнце опускалось за холмы. Командир приказал армии отступать и сражаться, отступать и сражаться. Он бросал в бой обученные отряды, а затем, нанеся максимальный ущерб, заменял их рекрутами, вооруженными пиками, и небольшими отрядами мавров, виртуозно владевших копьями. Слоны раз за разом наводили хаос среди карпетан, но Ганнибал не отпускал их далеко.

Когда вечер превратился в ночь, оказалось, что иберийцы Ганнибала бились лучше всех. Это удивило не только карпе-тан, но и многих ливийских ветеранов. После захода солнца и приостановки сражения карфагенская армия начала возводить укрепления для временного лагеря. Ганнибал велел солдатам разыграть большой спектакль, со множеством шумов и криков, чтобы показать противнику их готовность к длительному бою на следующий день.

К концу первой четверти ночи Ганнибал и его разведчики повели пехоту и большую часть кавалерии на пять миль выше по течению реки. Они двигались тихо и незаметно, прикрываясь кустами и деревьями. Найдя узкую тропу, их отряд спустился к реке и перешел ее вброд — благо лунный свет был таким ярким, что освещал своим призрачным сиянием речные камни и склоны холмов, вычерчивая серебристые полосы на черной воде. Обратный путь к вражеской армии пришелся на самые темные часы ночи после захода луны — перед рассветом. На следующее утро, когда варвары проснулись, они нашли карфагенян за своими спинами, на другой стороне реки. Это вызвало среди них панику, споры и торопливые обсуждения.

— Смотри, — обращаясь к брату, сказал Ганнибал. — Про-сто наблюдай за ними.

Какие бы решения ни приняли вожди племен, их усилия не привели к организованным действиям. Карпетаны собрались у воды, выкрикивая проклятия и называя карфагенян жалкими трусами, женщинами и собаками. Ганнибал велел своим людям молчать, наблюдать и ждать приказов. Их спокойствие разъярило варваров еще сильнее. Один солдат вошел по колено в воду, метнул копье, но оно не долетело до цели. Наконечник ударился о валун. Древко заскользило по земле и остановилось у ног ливийского пехотинца. Тот поднял оружие, осмотрел его и проверил балансировку. Затем он отшвырнул копье в сторону, как бесполезный предмет.

Неизвестно, что послужило поводом для атаки — возможно, именно этот поступок. В любом случае, толпа варваров бросилась вперед. Один фланг их воинства направился к броду. Другие, увидев храбрость соплеменников, тоже начали переправу. Вскоре неровная линия солдат, бредущих по пояс в воде, достигла середины потока. Ганнибал продолжал молчать, выжидая, пока первые ряды противников не одолеют глубокое место и не выйдут на отмель. Затем он приказал мавританским копейщикам приготовиться к бою. Прошел еще один миг, и он велел им изготовить оружие. Когда первые карпетаны уже шли по колено в воде, Ганнибал взмахнул рукой. Трубы проревели оглушительный сигнал, и тысячи дротиков взлетели в воздух. Варвары не могли спастись от их града. Они держали щиты под неверными углами, над головами или вовсе опущенными в реку. Дротики пронзали их туники и кожаные нагрудные пластины. Железные наконечники дробили кости черепов, вырывали суставы из плеч, вонзались в воду и находили там бедра и гениталии. Второй залп наполнил воздух шумным свистом снарядов, после чего копейщики уже вели обстрел в произвольной манере, находя цели по своему усмотрению.

Ганнибал взглянул на брата и сказал, не обращаясь ни к кому в частности:

— Мне нужен более опытный враг, а не это ничтожество.

Карпетаны продолжили атаку и, в конце концов, поредев числом, перенесли сражение на карфагенский берег. Два их фланга отважно бросились в бой. Несмотря на ярость и задор, они промокли и устали. Их противниками были свирепые ливийцы, мускулистые черноглазые демоны, которые сражались в небольших, защищенных щитами фалангах, ощетинившись тяжелыми копьями. Эти образования походили на живых существ, чьи тысячи рук заканчивались железными острыми пальцами. Ганнибал стегнул коня и помчался вперед, рубя мечом врагов и подбадривая криками сво их людей. Гасдрубал последовал за ним и через несколько мгновений спас ему жизнь, убив карпетана, который едва не вонзил копье в шею командира. Но братья не долго оставались в гуще битвы. Ганнибал галопом выехал на командную позицию и прокричал сигнальщикам очередной приказ.

Трубы издали протяжный зов, и внезапно позади карпетанского войска донесся ответный сигнал. За спинами варваров появились слоны. Погонщики, сидевшие на их холках, гнали животных из старого лагеря в тыл малоопытных варваров. Повернувшись и увидев огромных зверей, которые неслись во весь опор, карпетаны с ужасом поняли, что их ожидает неминуемая гибель.

Жеребец Ганнибала покружил на месте и закрутил головой, как будто осматривал что-то, застрявшее в его зубах. Командир похлопал его по темени между ушей и крикнул брату сквозь шум кровавой резни:

— Ты видишь? Видишь истину перед собой? Эти люди всегда будут под нами. Они не смотрят в прошлое и не пытаются создать что-то новое. Они лишь хватают то, что падает им в руки, и цепляются за это веками. Карпетанам никогда не сравняться со мной. Они останутся такими, какими были, или умрут, освободив свое место для других народов. Запомни этот миг, Гасдрубал! Теперь начинается твоя работа. Отправляясь войной на Рим, я оставлю Иберию в твоих руках. Начиная со следующего года ты не только получишь власть над многими народами, но и сможешь приручить их к нашему миру, превращая иберийцев в солдат Карфагена. Сегодня мы убиваем их. Завтра будем нанимать в свои войска. Приручи этих варваров, Гасдрубал, и мы установим мир по нашим меркам.

Утром Ганнибал направился в Сагунтум. Он позволил брату привезти домой весть о победе над несколькими городами и селами, по глупости пославшими своих мужчин на верную смерть. Нога командира ужасно болела после тягот преды дущего дня. Он ехал во главе Священного отряда и, казалось, намеренно наказывал себя во время путешествия, подолгу оставаясь в седле, пока боль нарастала и доводила бедро до полного изнеможения. Ганнибал часто думал об Имилце, и это расстраивало его так сильно, что почти лишало радости от недавней победы. Теперь, через день-два, битва при Тагу-се казалась ему далеким воспоминанием в рассказе другого человека.

И даже возвращение в Сагунтум не улучшило его настроения. Хотя Ганнибал прибыл в лагерь темной ночью, он тут же понял, что осадные работы нисколько не продвинулись. После всех недель его отсутствия сцена, освещенная луной, ничем не отличалась от той, которую он видел, отправляясь в поход. Командир нашел Ганнона в его особняке и вызвал на площадку перед домом. Гнев наполнил его такой яростью, которую он редко чувствовал вне битвы. Когда он задавал свои вопросы, его губы находились в двух дюймах от лица Ганнона. Чего брат добился своим управлением? Почему прошли три недели, а ему даже нечем похвастаться?

Ганнон не стал отвечать на вопросы. Вяло кутаясь в ночную одежду, он хронологически перечислил то, что было сделано. Если он и был напуган вспышкой брата, то никак этого не показал. Ион даже не вздрогнул, когда Ганнибал велел ему замолчать.

— Ганнон, — спросил командир, — что ты отдашь мне, если я завтра отобедаю в городе? Похоже, ты работал в темпе улитки, потому что нежился в этом доме. Не думаю, что наш отец одобрил бы такое поведение.

Он сел на табурет и попытался успокоить боль в ноге.

— Мне сказали, что тебя обеспокоили какие-то знамения.

Речь брата была такой быстрой, что Ганнон едва разобрал отдельные слова.

— Разве отец не учил тебя замечать лишь те знаки, которые направляют нас вперед? Если ты и разгневал богов, то не своими поступками, а бездействием. Мы должны уничтожить Сагунтум, Ганнон. Вот как мы отблагодарим богов! Победой в их честь! Нам нужно завершить кампанию на этой неделе. Мы бросим на город все наши силы. Он должен быть стерт с лица земли. Вспоминая о Сагунтуме, люди будут называть мое имя и говорить, что через меня свершалась воля Ваала. Будь уверен, мы скоро завершим осаду! И сделаем это в тот день, который я назначу!

Имко вошел в павший город иначе, чем в осажденную Арбокалу. Сначала ему пришлось карабкаться по высокой деревянной лестнице на площадку осадной башни. Над его головой поднималось несколько солдат, и он видел под собой других людей. Вака неистово перебирал руками и ногами. Все его тело горело от жажды битвы. Прежде чем он понял, что достиг края площадки, его толкнули вперед, и он почувствовал себя будто выплюнутым из гигантского рта. Юноша опустился на верхний уровень стены, но сила инерции заставила его и солдата перед ним сделать пару шагов, пролететь двадцать футов в воздухе и упасть на нижнюю площадку. Имко подумал, что это конец, но провидение снова помогло ему. Он врезался ногами в спину разбившегося товарища и, таким образом, смягчил падение. Поднявшись с земли, Имко присоединился к штурмующим отрядам, как будто в тот момент он точно следовал избранному плану действий.

Карфагеняне атаковали защитников города с яростной силой, которая потрясла обе стороны. В первые моменты боя оружие было бесполезно. Они столкнулись лицом к лицу, нос к носу, подбородок к подбородку. Однако уже через мгновение Имко махал мечом, нанося удары и уклоняясь от копий. Он повалил одного из противников, раздробив ему клинком коленную чашечку. Он хотел убить его ударом, направленным вниз, но промазал и только вторым тычком вонзил меч под подбородок мужчины. Из рассеченного горла хлынула кровь. Он услышал, как дыхание воина с хриплым стоном вырвалось из раны. Другой житель Сагунтума замахнулся на него пикой. Имко пригнулся. Наконечник чиркнул по шлему, и сражавшийся рядом ливиец вонзил копье прямо под мышку иберийца. Шлем скособочился, но у Ваки не было времени поправить его. Он продолжал биться, немного ослепленный с левой стороны — благо, продвигаться приходилось правым боком. Какое-то время юноша находился в самой гуще боя. Затем его оттеснили к флангу, и он понял, что не умрет в этот день. Волна эйфории наполнила его уверенностью в том, что какой-то бог благоволил ему. Наверное, враги почувствовали это. Когда его боковые удары начали походить на взмахи косы, они расступились в стороны.

Вскоре он бежал по улицам вместе с другими карфагенскими солдатами, выбивая ногами двери и преследуя небольшие группы горожан. Приказ Ганнибала был простым и ясным. Им полагалось убить всех мужчин. Теперь это стало их единственной заботой. Захватчики вламывались в дома и подолгу не выходили оттуда. Они кричали, переворачивали мебель, искали обитателей. Мужчин и стариков убивали, женщин насиловали, детей забирали в рабство. Другие солдаты занимались грабежом, наполняя тюки добычей: украшениями и драгоценностями, железной посудой и серебряными столовыми приборами. Кто-то из них уже тащил за волосы пленников. Имко увидел группу безоружных молодых людей, которых конвоировали на рыночную площадь. Солдаты подталкивали их ударами. Один из горожан умолял о снисхождении. Он говорил о своих дружеских чувствах и невиновности, указывал на других и перечислял их преступления против Карфагена. Его действительно могли бы пощадить, но один из горожан ударил предателя в челюсть, и тот упал на землю, отхаркивая кровь.

К полудню Имко начало тошнить от человеческих страданий, Надеясь передохнуть в одиночестве, он вошел в небольшое здание, замыкавшее извилистую улицу. Какое-то время он стоял на пороге, осматривая комнату. Дом уже ограбили и разорили. Ни один предмет не находился на своем старом месте, ни одна ваза не оставалась целой. Вака устал. Его руки и ноги онемели от напряжения. Одежда и открытые части тела были забрызганы кровью. Тишина комнаты замкнулась вокруг него. Он почувствовал смущение от вторжения в чужие владения. Стыд окутал его, словно шаль, упавшая на плечи. Ему даже показалось, что он услышал чьи-то обвинения. Однако, прислушавшись, Имко понял, что слова звучали внутри него. Царапающий горло крик раскручивался, как спираль. То был вой без слов — в каком-то отношении более примитивный и честный, чем эмоции, которые сражались в нем друг с другом. Он не мог управлять ими. Ему просто требовался момент покоя, чтобы собраться с силами и оттолкнуть от себя угрызения совести.

Его мысли прервал приглушенный кашель. Он пошел на звук и заметил лодыжку, свисавшую из дымохода над очагом. Положив мешок с добычей на пол, Имко дернул за ногу. Из трубы в золу упала девочка лет одиннадцати, перепачканная сажей, с длинными и, наверное, никогда не стрижеными волосами. Ее заплаканные глаза, сиявшие в белых кругах на закопченном лице, были наполнены ужасом. Она потянулась пальцами к Имко, словно хотела расцарапать его щеки. Но он шлепнул ее по рукам и прижал локти девочки к бокам. Встряхнув ее, как куклу, он крикнул, что просто хочет спросить. Когда малышка наконец затихла, Имко тоже замолчал, хотя и не ослабил хватки на ее руках.

— Ты последняя? — спросил он. — У тебя была семья?

После краткой паузы он сам ответил на вопрос.

— Конечно была. У каждого из нас есть семьи — у победителей и побежденных.

Девочка смотрела ему в лицо, пытаясь понять смысл его слов, но она не знала карфагенского языка. Снаружи послышались отчаянные крики. Он увидел в окно, как солдаты вытолкали пинками на улицу дряхлого старика, требуя, чтобы тот сказал, где прячутся его дочери и внуки. Они угрожали насадить его на древко копья, если он не покажет им тайное убежище. Имко не разобрал его ответа, но, очевидно, старик обругал и проклял своих мучителей. Имко и девочка не шевелились, прислушиваясь к крикам, пока расправа над старым человеком не закончилась. Солдаты двинулись дальше.

— Я хочу, чтобы ты села, — сказал Имко.

Он придвинул ногой упавший стул и поставил его прямо. Ослабив хватку, он заставил девочку сесть, затем отпустил ее и, отступив на шаг, осмотрел свою пленницу. Она была симпатичная. Имко понял это, несмотря на ее перепачканное лицо, дрожащий подбородок и слегка косые глаза. В ней ощущалось что-то нежное и привлекательное. Ее тело выглядело детским, но уже не было плоским. Возраст позволял использовать ее в постели, продавать другим или одалживать взаймы. Он обошел малышку и постоял какое-то время за ее спиной, решая, как поступить с ней. Внезапно Имко представил, как много страданий жизнь приготовила для этой девочки. Ее плечи были слабыми и тонкими, но их хрупкость привлекла бы многих. Полупрозрачная кожа едва прикрывала скелет. Наверное, она голодала последние месяцы. И это тоже делало ее желанной для некоторых извращенцев. Волосы девочки ниспадали на плечи. Он мог видеть биение артерии на ее шее. Подняв руку, Имко прикоснулся к ней пальцами. Девочка молча отодвинулась, но он шепотом велел ей не шевелиться. Ее сильный пульс наполнял его тело теплом и трепетом. Биение показалось ему немного прерывистым, однако Вака не обратил на это внимание. Он думал о тех, кто получит выгоду от ее страданий. Еще до окончания месяца она пройдет через руки сотен мужчин. Ее приучат к побоям и заразят болезнями. Она будет гнить изнутри душой и телом. Но сейчас в ней было столько свежести! Она печалилась. Да. Она оплакивала своих родителей. Конечно! И все же ее кошмар еще не начался. Он, управляемый божественной рукой, мог направить ее жизнь по-другому. Многие люди сочли бы подобный поступок благородным и великодушным даром. Но почему же он испытывал такое сожаление?

Едва решение окрепло в его уме, он понял, почему пульс девочки показался ему странным. Отдернув пальцы от артерии, Имко рассек ее шею скользящим ударом меча. Малышка упала со стула, и он выскочил на улицу. Оставив разграбленный дом за спиной, он быстро зашагал к открытым городским воротам. Ему навсегда запомнился тот миг, когда он осознал, что прерывистый ритм был результатом слияния его и ее пульса. Прикосновение пальцев объединило их тела. Жизнь связала их вместе. За последние годы он стал закаленным солдатом. Но в нем по-прежнему жил брат и ребенок, который любил своих сестер — все еще добрый и нежный в каком-то уголке сердца. Он молился и надеялся, что девочка приняла его поступок правильно — как странный, но великодушный дар сострадания.

Когда весть о разграблении Сагунтума достигла римского Сената, несколько участников собрания вскочили на ноги с призывами к незамедлительному провозглашению войны. Валерий Флак встал со всеми и в пылу энтузиазма немедленно изложил свой план атаки — причем так полно, словно прорабатывал его долгое время. Другой сенатор указал, что им следовало разобраться с Карфагеном значительно раньше. Ганнибал зашел настолько далеко лишь потому, что некоторые граждане поставили свои личные интересы в Галлии превы ше нужд народа. Небольшая группа сенаторов ободрительно закричала, поддерживая его недовольство, но остальные попытались перевести спор ближе к теме: «У Рима есть враг. Сейчас не время для наветов на соперников по власти».

От нескольких уважаемых избранников поступила просьба не совершать поспешных действий. Кто-то предложил направить другого посланника: пусть какой-нибудь сенатор отправится в Карфаген и спросит раз и навсегда, действительно ли план Ганнибала одобрен советом старейшин города. Если карфагеняне ответят утвердительно, то вопрос будет решен окончательно. Пусть потом никто не говорит, что Рим начал войну по собственному почину. Сейчас они должны продемонстрировать справедливость римского правосудия. Это первоочередная задача! А затем их армия будет быстрой как сокол. Несмотря на горячие споры, данный план был принят до окончания дня. Послом и представителем Сената избрали Фабия Максима.

Дипломатическая делегация отправилась в путь при хорошей погоде. Ни в небе, ни на море не наблюдалось зловещих знамений. Казалось, даже природа осознавала важность предстоящих переговоров. В сырые дни Фабий страдал от артрита. Его зрение также оставляло желать лучшего. Одно плечо было выше другого — результат старой травмы, — но за пределами собственного дома он неплохо скрывал этот недостаток. Черные волосы, украшавшие его в юности, поблекли до тусклой серости. После многих лет сражений он гордился своей сединой как знаком мужества. Почтенный возраст усиливал его авторитет. Это стало одной из причин, по которой Фабия избрали главой миссии. Его наделили правом задать один решающий вопрос, принять ответ и отреагировать достойным образом.

Карфагеняне встретили их вежливо, и город предложил им все услады южного гостеприимства. Однако Фабий отверг увеселения, испросив лишь встречи с советом. Он не собирался тратить время зря. Через некоторое время его провели в центр зала, который выглядел более мрачным, чем римский Сенат. Помещение освещалось не лучами солнца, а большими факелами, закрепленными на стенах. Воздух был сырым и благоуханным от булькавших чанов с особыми травами. Из-за плохого зрения Фабий почти не видел людей, к которым обращался. От благовоний у него першило в горле и в носу. Но он стоял, гордо выпрямив спину, и притворялся, что рассматривает лица своих оппонентов. Сенатор попросил ответить на один вопрос: действовал ли Ганнибал по собственному безрассудству, напав на Сагунтум, или он был послушным орудием воли Карфагена. С разных мест раздались крики, встречные вопросы и различные утверждения. Но Фабий молча ожидал.

Тогда некто Имаго Мессано призвал других к тишине и поднялся, чтобы дать ответ. Он вежливо заметил, что неважно, как действовал Ганнибал — исходя из государственных приказов или по собственному усмотрению. Важно лишь исполнение законов и соответствие существующим прецедентам. В то время когда заключался договор между Римом и Карфагеном, Сагунтум не состоял в союзе с Римом. Более позднее соглашение, подписанное Гасдрубалом Красивым, не могло считаться законным, поскольку оно не было подтверждено советом и, следовательно, не являлось официальным документом. Поэтому Карфаген не собирался уступать желаниям Рима.

— Покорение Сагунтума является нашим внутренним делом и не имеет отношения к Риму, — с улыбкой подытожил Имаго. — Такова позиция Карфагена.

Фабий выбрал простое решение. Он приподнял полу тоги и, зажав материю в кулаке, посмотрел в суровые лица советников. Ему хотелось, чтобы все увидели его жест. Он сжимал ткань так крепко, что костяшки его пальцев побелели от напряжения.

— В этой руке я держу мир или войну, — сказал римский сенатор. — Я могу подарить карфагенскому народу и то и другое, но только от вас зависит, что именно вы получите.

Осмотрев посла снисходительным взглядом и вызвав тем самым одобрительный смех других советников, Имаго пожал плечами.

— Мы примем все, что даст нам твое римское сердце.

И тогда Фабий разжал кулак и выпустил ткань тоги в жесте, который ясно давал понять, что предлагало Карфагену римское сердце. Когда он повернулся и направился к выходу, советники в унисон закричали, что принимают его дар и что они будут сражаться до конца. Таким образом, вторая война между Карфагеном и Римом была одобрена самым сердечным согласием.

Завершив осаду Сагунтума, Ганнибал распустил иберийские отряды по домам, чтобы те провели зиму с семьями и вернулись к нему весной, готовые отправиться в поход к вечной славе. Однако сам командующий и его генералы почти не отдыхали. Иногда членам семьи казалось, что Ганнибал вообще не возвращался с поля боя. Он неделями жил в тренировочных лагерях, а когда бывал дома, то с утра до ночи проводил советы и встречи, на которых составлял сезонные планы, диктовал письма иноземным лидерам и заслушивал донесения разведчиков. Задуманный им проект представлял собой огромную путаницу военных, географических, культурных и денежных вопросов. В расчет принимались тысячи деталей, включая расстановку политических сил в различных племенах, комплектацию обозов с припасами и амуницией, обсуждение морских маршрутов и физического состояния слонов.

Он тренировал ливийских ветеранов до изнеможения. Их поднимали раньше зимнего рассвета и отправляли в дальние походы при полном обмундировании, с полевыми кухнями, животными и осадными орудиями. Они карабкались к горным вершинам, увязая в снеге по колено и взбираясь по скалистым склонам. С помощью веревок солдаты поднимали вверх вьючных животных, чьи ноги и бока были смазаны жиром. Ливийцы дивились тому, как их дыхание оставляло в воздухе следы. Они постепенно привыкали к холоду. Из Карфагена по морю доставили новую партию слонов — в основном, из лесистых холмов Северной Африки. Они были меньше слонов из южной саванны и уступали в размерах азиатским породам, но каждое животное представляло собой четырехногий безжалостный таран. При умелом обращении погонщиков они могли выкашивать ряды врагов. Один их вид мог проложить дорогу через орды варваров, населявших земли между Иберией и Римом. Кроме того, Ганнибал нанял несколько отрядов балеарских пращников. Его восхищала прицельная точность их бросков и то, как они превращали небольшие камни в смертельные снаряды, летевшие с огромной скоростью. По его распоряжению часть иберийского войска была отправлена в Африку для защиты Карфагена, а взамен ему прислали нумидийцев и ливийцев, которые должны были оберегать Иберию в отсутствие Ганнибала. Он надеялся усилить верность воинов, удерживая их вдали от родных мест, подальше от соблазнов пустынь и от карфагенских властителей. Командир направил послов в племена, чьи территории он планировал пересечь — к грубым галльским и кельтским народам, с которыми ему хотелось бы дружить, а не вести сражения.

За несколько дней до того, как зима Средиземноморья ослабила хватку на Новом Карфагене, Ганнибалу доставили подробную карту тех территорий, через которые он собирался вести войска на Рим. Уединившись в своих покоях, он расстелил пергамент на столе и склонился над ним. Альпы на карте выглядели зубчатой линией пиков, напоминавшей изогнутый шрам. Несколько обозначенных перевалов не сопровождались указаниями о высоте, рельефе и наличии фуража. Для выбора маршрута ему не хватало сведений. А как относиться к рассказам о пронзавших небо горных пиках, о вековых льдах и лавинах, при которых снег и скалы стекали вниз стремительным потоком, похожим в одно мгновение на воду, а в следующее — на застывший монолит? И как слоны перенесут подобные условия? Некоторые погонщики утверждали, что животные погибнут от холода. По мнению других, толстая кожа должна была защитить их от низкой температуры. Он слышал, что во льдах на севере находили бивни и скелеты могучих зверей. Они были гигантами. Если эти существа вырастали там до таких больших размеров, то, возможно, климат не представлял собой столь страшной угрозы для слонов, как полагали люди.

Названия племен — при условии, что их написали правильно — основывались на природных чертах тех мест: вольки, кавары, аллоброги, трискастины, турины, ценоманы... Интересно, какими они были людьми? О некоторых из них он слышал по давно наведенным каналам общения. Например, инсабры и бойи враждовали с Римом и проявляли интерес к его планам вторжения. Другие племена были знакомы ему только по названиям, слухам и очевидным выдумкам. Поговаривали, будто белокурые существа, обитавшие в холодных регионах, имели бледный цвет кожи и выглядели как мраморные статуи. Они отличались от обычных людей высоким ростом и лютой свирепостью. Эти варвары пили кровь убитых героев и украшали свои лачуги костями и черепами врагов. Они сражались с дикой отвагой, не боялись смерти и без колебаний отдавали жизнь в обмен на славу. По рассказам странников, они шли в бой почти обнаженными, надевая только штаны, чтобы прикрыть свое мужское достоинство. Какая странная причуда — стыдиться мышц, волос и плоти на собственных бедрах и гениталиях! Ганнибал не знал, насколько точными были эти сведения, но он понимал, что ошибки в них могли являться отклонениями от еще более странных и невероятных истин.

Стоя над картой, он чувствовал румянец на щеках. При всей своей информативности рисунок не позволял принять адекватного решения. Пером, нарисовавшим контуры Альп, водила лишь одна рука. Это был не действительный мир, а только смутные и неполные его очертания. Но вскоре придет день, когда Ганнибал сам оценит реальность этих гор и обитавших там народов. Он почувствует острые камни под своими сандалиями и осмотрит вершины, покорившиеся ему во время марша. Он увидит глаза варваров, почувствует запах их дыхания, пожмет им руки в дружеском союзе или прольет кровь в сражении с врагами. Какое странное мгновение! Тысячи жизней начинали зависеть от планов, которые он сейчас выстраивал из воздуха в спокойном уединении. Жаль, что в этот миг рядом с ним не было отца, который разделил бы его восторг. Командир решительно изгнал такие мысли из ума. Неопределенность и сожаления были оковами, которые ограничивали действия людей.

Когда он снова склонился над картой, в дверном проеме появилась Сапанибал. Постояв мгновение в молчании, она переступила порог и кивнула слуге, ожидавшему у входа. Раб склонил голову и выскользнул из комнаты, оставив двух родственников наедине. Это была их первая встреча с глазу на глаз в нынешнем году.

— Надеюсь, я не помешала тебе, брат, — промолвила Сапанибал .

Ганнибал поднял голову и обернулся. При виде сестры его лицо несколько раз изменило выражение. Сначала он встретил ее суровой хмуростью военачальника. Затем на его губах заиграла снисходительная усмешка брата, а затем пришла честная усталость, которую он показывал лишь нескольким людям в мире.

— Мне многое мешает, сестра, но ты всегда желанная гостья.

— На самом деле я пришла как посланница твоей возлюбленной супруги. Она тревожится о тебе и боится, что ты можешь простыть на своих зимних тренировках.

Ганнибал улыбнулся и покачал головой.

— Она боится за меня сейчас, когда я просто готовлюсь к войне? Вы, женщины, странные создания. Вы с гордостью провожаете меня на сражение, но тревожитесь о каком-то малом недуге.

— Небольшие неприятности часто приводят великих людей к печальной кончине. Поверь мне, не одна Имилце волнуется о твоих чрезмерных нагрузках.

— Чрезмерных нагрузках? — вскричал Ганнибал. — О чем ты говоришь, сестра? Чтобы спланировать грядущую кампанию, мне нужно думать день и ночь. Просто ты привыкла жить в штиле. Иди и посмотри, как делается буря!

Он поманил ее к столу.

— Несмотря на свою красоту, эта карта очень неточна и изобилует пустыми пространствами, которые мне придется заполнить смертью многих солдат. Ты знакома с моим планом?

— Мне не позволено участвовать в военных советах, — ответила Сапанибал. — До меня доходят только домыслы и слухи.

Ганнибал сомневался, что осведомленность его сестры столь ограничена. Тем не менее, он начал с простых объяснений:

— Я намечаю наземную атаку. Так как римляне разрушили наш флот во время последней войны, они считают, что находятся в полной безопасности. Природные преграды кажутся им неодолимыми. Наша армия не может переплыть через море. А с севера их защищают Альпы и Пиренеи. Так, по крайней мере, думает Рим. Мои осведомители сообщают, что наши враги намерены вести войну по своим правилам. Они ожида ют, что я буду укрепляться здесь, в Иберии — сидеть и ждать, когда они одержат надо мной победу. Это их ошибка.

Он замолчал и посмотрел на стол. Сапанибал язвительно спросила:

— Мой брат решил изменить карту мира? Убрать все то, что не устраивает его?

— Карта останется такой, какая есть, — ответил Ганнибал. — Этой весной мы пройдем вдоль побережья Средиземноморья, ранним летом пересечем Пиренеи, в июле приблизимся к Роне, а осенью перейдем через Альпы. Я задумал долгий и трудный поход, но он вполне возможен. Вся его сложность в том, что мы будем первыми. Вспомни о подвигах Александра, когда он вновь и вновь совершал невообразимые поступки. Что скажешь о моем плане?

Сапанибал засмеялась.

— Командир интересуется мнением женщины в вопросах войны?

Ганнибал молча смотрел на сестру, ожидая ответа. Среди детей Гамилькара она была старшей и, несмотря на слабый пол, равнялась брату по уму и мудрости. Они оба знали это. Сапанибал приучила Ганнибала к уважению с самых ранних лет, когда превосходила его в физической силе. Даже в юности во время бойцовских поединков она, обладая стройной длинноногой фигурой, время от времени побеждала его эффектными бросками. Двенадцатилетняя девочка в первом цветении ранней женственности ни в чем не уступала девятилетнему мальчишке. Ганнибал не забывал об этом. Его почтительность оставалась неизменной и в спорах, и в согласии. Поэтому, да, он интересовался ее мнением и знал, что она могла дать ему толковый совет.

— Твой план лучший из лучших, — сказала Сапанибал. — Отец гордился бы тобой. А что будут делать остальные? Какие судьбы ты приготовил своим родственникам?

Ганнибал отошел от стола и покрутил плечами, как будто снова занялся физическими упражнениями. Он сел на стул и начал вращать головой, стараясь ослабить напряжение позвоночника. Кости издали громкий треск, однако, судя по гримасе командира, он не получил желаемого облегчения.

— У каждого будет своя часть игры, — ответил он, — хотя я еще не уточнил конкретные детали. Вскоре все станет на свои места. Но, что касается тебя, то я прошу...

— Я могла бы сопроводить твою супругу в Карфаген и познакомить ее с матерью и Софонисбой. Пусть она лучше узнает традиции нашей страны.

Выждав краткую паузу, Сапанибал добавила:

— Если ты не против, брат.

— Похоже, ты не питаешь любви к моей жене, не так ли?

— Разве это важно? — с обычной грубоватой честностью спросила его сестра.

Она подошла, встала за спиной Ганнибала и оттолкнула его руки, массировавшие шею. Положив ладони на твердые бугры его плечевых мышц, она начала сжимать и отпускать их, сжимать и отпускать.

— Я уважаю Имилце, — сказала она. — Вот что важно. Я понимаю ценность твоего союза с ней — особенно здесь, в Иберии. Она нравится местным племенам, и это хорошо для Карфагена. И потом, брат, я понимаю твою привязанность к ней.

Сапанибал вдавила большие пальцы в спину Ганнибала. Ее сила удивила его. Казалось, что он наткнулся спиной на два сучка корявого дерева. Он хотел обернуться и посмотреть на ее руки, но она удержала его.

— Если бы я готовила твой брак, то нашла бы для тебя такую же полезную, но более домашнюю невесту, — продолжила она. — Мужчина должен ценить и уважать свою супругу, но командующему не следует смешивать долг с любовью. Каними бы ни были супружеские чувства, пусть лучше его пенис ублажает не жена, а обозная куртизанка.

Ганнибал снова попытался обернуться. Ему показалось, что сестра намекала на собственный брак. Она опять остановила его, недовольно щелкнув языком.

— Ты действительно веришь в свои слова? — спросил он. — Отец не вел себя так с матерью...

— Да, но ее сила равнялась его власти. Ты мужчина, Ганнибал. Ты ничего не знаешь о жертвах, на которые идут женщины. Мать была тетивой, с помощью которой Гамилькар вознесся в мир великих героев. Но она никогда не позволяла себе быть источником его слабости. Возможно, ты не знал об этом... Но поверь своей старшей сестре.

— Ты считаешь, что Имилце не может быть фундаментом моей силы?

— Я никогда не говорила плохого о ней. Я просто озвучиваю свои мысли и подчеркиваю достоинства нашей матери. Какой бы ни была твоя жена... Она должна находиться под строгим контролем, чтобы не отвлекать тебя от дел.

Ганнибал выслушал сестру с поджатыми губами. Его брови нахмурились, но раздражение осталось запертым в груди. После нескольких мгновений тишины оно поблекло и рассеялось.

— Сестра, нам следовало бы чаще беседовать друг с другом. Ты дала мне мудрый совет и указала на мою недальновидность. Жаль, что прежде мы не обсуждали с тобой вопросы личной жизни.

— Почему ты говоришь «следовало бы»? Почему жалеешь об упущенной возможности? Разве мы не беседуем сейчас? Ты так говоришь, как будто перед нами не осталось будущего.

Внезапно брат и сестра уловили движение в дверном проеме. В комнату вошла Имилце. Встретив их взгляды, она судорожно вздохнула и положила ладонь на тонкие ключицы. Ганнибал мягко похлопал по руке Сапанибал. Она убрала пальцы с его плеч. Командующий встал и подошел к жене. Затем, глядя в глаза Имилце, он ответил на вопрос сестры:

— Перед нами война. Я не вижу за ней ничего определенного.

Никто не мог понять, как ребенок убежал от воспитательницы. Он был подвижным мальчиком, недавно освоившим мастерство перемещения на двух ногах, а такие дети обычно имеют свои собственные тайные устремления. Малыш, оставшись незамеченным, пробрался через пару длинных коридоров, через зал с обеденным столом, под которым он гордо прошествовал, затем выбрался на балкон в зимний вечер и вернулся в теплые покои с другого входа. Он шагал босиком, покачиваясь на пухлых ножках. Его толстые стопы скользили по гладким плитам, походка была немного неуверенной, но свисавшая сзади толстая накидка служила опорой, помогавшей ему перемещаться вперед. Он раздвинул занавес и с любопытством заглянул в просторную комнату, наполненную мужскими голосами. Они манили его к себе, потому что среди них выделялся тембр отца. Остановившись у двери, малыш застенчиво разглядывал стол и собравшихся вокруг него больших мужчин, часть из которых были ему знакомы.

Ганнибал размышлял над каким-то вопросом. Он мрачно хмурился и мял в пальцах шишак бороды. Однако при виде ребенка его глаза засияли. Прервав своих собеседников, он радостно вскричал:

— Маленький Молот! Простите, друзья, но за нами шпионят!

Встав из-за стола, командир подошел к сыну, подхватил его сильными руками и поднял над головой. Мальчик задрыгал ножками от внезапного веселья.

— Что ты здесь делаешь, Гамилькар?

— Он пришел поучиться политическим и военным делам, — ответил Бомилькар.

Бостар повернулся к гостям и объяснил им по-гречески:

— Это сын Ганнибала. Он назван в честь деда. Обычно за ним приглядывают служанки. Но, видимо, на этот раз он убежал от них.

Три македонца закивали головами. Внезапный перерыв в беседе никого не рассердил. Наоборот, один из гостей отметил здоровый вид мальчика. Другой предположил, что такому крепкому парню вообще не нужны служанки и что его нужно окружить молодыми солдатами.

Лисент, глава греческой делегации, сидел в центре на почетном месте. Он захотел рассмотреть Гамилькара поближе. Его темные кожаные доспехи с рельефом брюшных и грудных мышц сверкали шляпками серебряных гвоздей. На лице змеился шрам, пересекавший щеку и выгибавший правую бровь вверх. Прямые коричневые волосы свисали вниз замасленными прядями. Во внешности этого крупного мужчины — во взгляде, в поступках, в ухмылке — чувствовался характер сластолюбца. Он потянулся к юному Гамилькару, поднял его и поставил на стол перед собой.

Какое-то время Ганнибал оставался рядом с ним. Затем, увидев, что ребенок очаровал македонских гостей, он вернулся на свое место. Лисент произнес несколько невразумительных слов — ни на греческом, ни на карфагенском. То был лепет, который часто произносят дети. Бостар подмигнул Ганнибалу и с усмешкой указал на македонского генерала, личного посланника Филиппа Пятого, который вдруг снизошел до шутливого разговора с маленьким мальчиком. Впервые за несколько часов беседы Ганнибал увидел, что у Ли-сента отсутствовал палец на левой руке. Рана была вполне обычная, но он удивился тому, что заметил ее только теперь, когда руки грека держали его сына.

— Я сделал несколько таких же малышей, — сказал Ли-сент. — На самом деле столько, что не могу сосчитать. Он пойдет тропой меча? Как его отец?

Ганнибал склонил голову и заговорил на греческом — возможно, более чистом в произношении, чем у самих македонцев.

— Если, хвала Ваалу, он дожил до этого дня, то... Я верю, что его судьбой будут управлять иные силы, чем мои собственные.

— Детеныш льва станет львом, не так ли?

Другие гости закивали в согласии головами, но Бостар по привычке начал возражать.

— Я слышал историю, которая может поспорить с этим утверждением. В ней говорится, что однажды в стране Чад, не слишком много лет назад, львица родила антилопу и вырастила ее со всей материнской любовью.

— Ты безумец! — вскричал Бомилькар, перейдя на карфагенский язык. — Я правильно понял твои слова? Лев породил антилопу?

— Так я слышал, — по-гречески ответил Бостар. — Эфиопы клялись, что такие вещи случаются чаще, чем мы думаем, и они каждый раз предсказывают большие перемены в будущем мира.

Бомилькар нахмурился и осмотрел своих собеседников в надежде на перевод. Его познания в греческом языке ограничивались дюжиной военных команд, поэтому он не мог поддерживать беседу.

— Я не знаю порядка вещей за границей великой пустыни, — сказал Ганнибал. — Пусть кто-то верит сказкам, но этот ребенок рожден с моей кровью, и он детеныш льва! Возможно, со временем он превзойдет меня в ратном искусстве.

Словно отвечая ему, Гамилькар потянулся за кинжалом, висевшим в ножнах под рукой Лисента. Македонец отодвинул мальчика на длину руки и со смехом спросил:

— Он когда-нибудь держал клинок?

Ганнибал покачал головой и сжал губы в тонкую линию. Его лоб прорезала беспокойная складка.

Лисент, придерживая мальчика одной рукой, вытащил из ножен короткий кинжал. Он поднес его к ребенку, радуясь очарованию в глазах малыша, затем несколько раз повернул лезвие так, чтобы оно отбрасывало отблески света на лицо Гамилькара . Мальчик деликатно потянулся к клинку, словно знал, что он должен проявлять осторожность, если ему разрешат прикоснуться к манящему предмету. Лисент, глядя только на ребенка, взял лезвие в пальцы и протянул рукоятку мальчику. Тот сжал кинжал обеими руками и, вытянув его перед собой, как меч, застыл в воинственной позе. Мужчины молча наблюдали за этим знаком очевидного божественного благоволения, как будто стали свидетелями тайного пророчества. Но малыш вдруг вспомнил, что он ребенок. Юный Гамилькар издал лепечущее бульканье и резко взмахнул ножом вверх и вниз. Лисент отклонил голову назад, однако было уже поздно. Кончик лезвия сделал тонкую зарубку на его носу, из которой тут же закапала кровь. Ганнибал вскочил на ноги, но македонец перехватил руку ребенка и забрал у него кинжал.

— Действительно воин! — вскричал он, со смехом пряча оружие в ножны. — Только год, а он уже рассек плоть солдата. Ганнибал, ты был таким юным, когда впервые пролил кровь другого человека?

Напряжение командующего постепенно угасло. Он улыбнулся, оторвал полоску ткани от края туники и протянул его Лисенту.

— Я не помню, когда впервые пролил кровь, — сказал Ганнибал. — И Гамилькар не будет помнить.

Он опустил сына на пол и кивнул Бостару, чтобы тот развлек ребенка. Это оказалось трудной задачей для полевого генерала, но он справился с ней, и разговор вернулся в преж нее русло. К тому времени они уже прояснили свои позиции и планы на будущее. Ганнибал предложил Македонии дружбу, и послы царя приняли ее с такой благосклонностью, на которую он только мог надеяться. Вопрос, возникший перед появлением Гамилькара, отличался особой деликатностью. Лисент вновь перешел к его обсуждению.

— Филипп не любит Рим, — отметил он. — Наоборот, ему претит та грубость, с которой римляне вмешиваются в дела Адриатики. Между прочим, эти дела совершенно их не касаются. Царь с интересом наблюдает за твоими успехами, Ганнибал, но он еще не готов присоединиться к тебе в войне против Рима.

Бомилькар интерпретировал его ответ в своей манере:

— Наверное, Филипп хочет, чтобы мы сделали всю грязную работу. Ты это имеешь в виду? И тогда он присоединится к нам на пирах победы.

Лисент потрогал порез на носу. ‘

— Филипп примет активное участие в сражениях с римлянами, — заверил он. — Ты вскоре поймешь, что вам понадобится любая помощь в победе над ними. Но до вступления греков в войну вам нужно показать себя в деле. Да, вы прекрасно сражаетесь против иберийских варваров, однако Рим принадлежит к другой категории противников. Вы и глазом моргнуть не успеете, как они начнут осаду ваших городов.

— Не преувеличивай их скорость, — сказал Ганнибал. — Мне известно многое из того, что обсуждается в римском Сенате. Они планируют атаку в двух направлениях. Армия одного консула пойдет на Карфаген. Второй нацелится на нас и попытается завоевать Иберию. Это разумный план, но события предстанут перед ними в другой последовательности, какой они пока вообразить не могут.

Лисент задумчиво кивнул, взглянул на своих помощников и снова повернулся к Ганнибалу. Его лицо озарилось догадкой.

— Ты собираешься атаковать их первым? На территории врага? Но как? У тебя же нет флота! Ты не сможешь добраться до Италии.

Ганнибал посмотрел на Бостара, который недовольно хмыкнул и попытался подняться с пола, чтобы высказать свои соображения. К счастью, Гамилькар цеплялся за колено молодого генерала и продолжал расшнуровывать его сандалии.

— Прости меня, Лисент, — ответил командир, — но я не стану раскрывать детали. Просто постарайся, чтобы Филипп оценил наши первые действия с большим вниманием. Увидев начало, он поймет, на что мы способны. Нам действительно нужна его дружба и помощь. По крайней мере, мы продолжим переписку с ним.

Лисент заверил Ганнибала, что это вполне возможно и что письмо дойдет до царя в кратчайший срок. Встреча подошла к концу. Два офицера повезли македонцев на вечернюю охоту — последнюю перед их опасным морским путешествием обратно в Македонию.

После ухода гостей Ганнибал с улыбкой наблюдал за сыном, пока тот играл с шарами, сделанными для него Боста-ром из скомканных листов пергамента. Это было милое зрелище, но вскоре вслед за радостью он почувствовал напряжение, похожее на беспокойство перед битвой. Он солгал, отвечая на вопрос Лисента. На самом деле он помнил тот момент, когда впервые пролил кровь другого человека. Воспоминание обожгло сознание. Оно было одним из самых ранних, относившихся к доиберийской части его жизни.

Он жил тогда в Карфагене, в семейном дворце на склоне Бирсы. Однажды ночью его разбудил отец. Он был небритым, потным и грязным. От него дурно пахло, и он даже не снял боевые доспехи.

— Пошли, — сказал Гамилькар. — Я хочу показать тебе кое-что.

Сердце юного Ганнибала запрыгало в груди: не столько от резкого пробуждения, сколько от радости, что отец вернулся с войны. Он знал, что наемники обратили гнев на город и начали осаду. Он мало помнил о тревожных днях конфликта. Но затем карфагенская знать под лидерством Гамилькара отогнала наемников в пустыню, где предатели устроили свой последний оплот. Что было дальше, мальчик не имел понятия.

Не говоря ни слова, Гамилькар повел его по темным коридорам. Они прошли через несколько дворов и спустились к конюшням. Дальний конец прохода освещался факелом. Они направились туда через длинные тени. Лошади фыркали и нервно вскидывали головы, наблюдая за их перемещением. Наверное, они, как и мальчик, чувствовали, что должно случиться нечто важное.

Когда отец остановился, Ганнибал увидел человека, к которому они подошли. Запястья мужчины были прибиты гвоздями к деревянным опорам стойла. Его тело поникло, голова упала на грудь. Лицо покрывала корка пыли и запекшейся крови. Похоже, он висел здесь достаточно долго. Кровь, сочившаяся из пробитых запястий, застыла черными шариками. Гамилькар схватил мужчину за волосы и приподнял его голову. Глаза человека открылись, зрачки закатились вверх, затем вернулись на место без фокуса и почти без сознания.

— Этот злодей предал Карфаген, — сказал Гамилькар.

Голос отца был сухим как скрип. Он не мог смягчить его, даже пару раз прочистив горло.

— Ты понимаешь меня? Он собирался открыть ворота города и впустить наемников. Ему хотелось денег и власти. Им управляла ненависть, которую он скрывал под маской сельского увальня. План предательства едва не удался. Будь у него шанс, он вырвал бы тебе лодыжки и размозжил твой череп о камни. А меня он прибил бы к кресту и оставил на медленную смерть. Это человек смотрел бы на мой сгнивший труп, покрытый личинками, и смеялся бы до колик в животе. Он отрезал бы головы твоим братьям, изнасиловал твою мать и продал бы ее в рабство. Он жил бы в нашем доме, ел нашу пищу и управлял нашими слугами. И этот мерзавец сейчас перед тобой. Ты знаешь, как его зовут?

Ганнибал покачал головой. Его взгляд был прикован к каменным плитам пола.

— Его имя Тэмар. Некоторые называют его блаженным, другие — дурачком. Кое-кто считает его другом. Кто-то — отцом или любовником. Ты понимаешь меня? У него есть и другие имена: Александр, Кир, Ахиллес, Кафа, Яхве, Арес и Осирис. Он может быть шумером, персом или спартанцем. Он уличный вор, член совета, сидящий рядом с тобой на софе, или мужчина, который домогается твоей жены и дочерей. Ты сам выбираешь ему имя, потому что у него их много — как много имен у мужчин, рожденных женщинами. Его имя Рим. Его имя человечество. Это мир, в котором мы живем и который наполнен людьми такого сорта.

Гамилькар поднял голову мужчины и обнял сына за плечи. Он подтянул Ганнибала ближе, пока лоб мальчика не уперся в его щеку. Ганнибалу не хотелось смотреть на человека, о котором они говорили. Но он переборол свой страх.

— Они едва не затянули петлю вокруг наших шей, — продолжил Гамилькар, — и чтобы перерезать ее, мне пришлось уничтожить многих людей с лютой жестокостью. Ты славный мальчик, но мир твоего рождения — злое место. Вот почему я учу тебя сейчас тому, что сотворенная богами земля наполнена волками, алчущими нашей крови. Чтобы жить в таком мире и не сойти с ума, ты должен стать больше, чем мужчиной. Тебя будут любить за доброту и сердечность как отца, как мужа и сына. Ты по-прежнему будешь обнимать свою мать и ласкать других женщин. В конечном счете ты найдешь красоту в этом мире и взлелеешь ее. Но никогда не отмахивайся от силы. Никогда не беги от боя. Когда время потребует действий, не медли, орудуй железом в руке, твоими чреслами и сердцем. Беззаветно люби тех, кто близок тебе, и защищай их без трепета и сожалений. Ты будешь делать это?

Мальчик прижался к груди отца и кивнул.

— Тогда я горжусь своим перворожденным сыном, — вскричал Гамилькар.

Отец оттолкнул его, выпрямил спину и вытащил оружие из ножен на локте. Взглянув на сына, он протянул ему рукоятку кинжала.

— Теперь убей злодея!

Ганнибал посмотрел на клинок в своей маленькой руке. Кинжал был такой же большой, как игрушечные мечи, с которыми он тренировался. Медленно сжав пальцы на рукоятке, он почувствовал грубую кожу и твердость железа под ней. Мальчик посмотрел на мужчину, шагнул к нему и выполнил приказ отца. Он не стал поднимать его голову, а просто взмахнул лезвием под подбородком жертвы и прорезал мокрую рваную линию, которая вскрыла плоть от уха до уха. На какое-то мгновение Ганнибал прижался к телу мертвеца. И хотя он отпрыгнул назад, он испачкал свою одежду кровью, которая брызнула из рассеченного горла. В ту пору ему было восемь лет. И, естественно, он не забыл тот момент. Не смог бы. Он знал, что это воспоминание останется с ним до последнего удара сердца, если только его смерть не будет слишком скоротечной.

Крики и беготня служанок отвлекли Ганнибала и юного Гамилькара от воспоминаний и игр. Среди хора возгласов послышался резкий и настойчивый голос Имилце, в котором чувствовались гнев и тревога. Ганнибал встал, подхватил сына на руки и поднял его над головой. Малыш извивался в ладонях отца и пытался похлопать его по лицу, то ли балуясь, то ли требуя позвать к нему мать. Глаза ребенка были поразительно серыми. К цвету темных волос примешалась белизна Имилце. Однако нос, рот и крепкое телосложение принадле жали Баркидам. Безупречная гладкая кожа имела аромат, не похожий на другие запахи. В нем ощущалась чистота, столь редкая в этом мире. Нижние передние зубы стояли ровно и прямо, как крохотная фаланга из четырех отважных воинов. С губ ребенка стекала слюна и, собираясь на подбородке, покачивалась, вот-вот готовая упасть. Ганнибал быстро слизнул ее языком.

— Хвала богам, — прошептал он. — Ты сумма меня и всего нашего рода. Ты все, чем мог бы стать твой отец.

Он поставил мальчика на каменный пол и улыбнулся, когда малыш зашагал неровной походкой — сначала наобум, затем на звук материнского голоса, доносившегося из коридора. Наблюдая за ним, Ганнибал с любовью произнес:

— Наши жизни — это бесконечное страдание.

Проведя зиму в тренировочном лагере за стенами Нового Карфагена, Туссело имел достаточно времени, чтобы подытожить два завершенных периода жизни и обдумать новый зарождавшийся этап. Он, сколько помнил себя, был наездником — с самых ранних лет, почти с рождения. Его детство прошло в большой семье, в деревне среди детворы, где все говорили на одном языке, молились одним и тем же богам и жили по одинаковым обычаям. Он считал себя хозяином этого маленького мира и с нетерпеньем ожидал наступления зрелости.

Но однажды вечером он заснул свободным человеком — массилиотским нумидийцем и всадником, — а когда проснулся, изогнутое лезвие ливийского кинжала у его горла показало, что все это закончилось. Рассвет нашел юношу бредущим в цепях под плетьми работорговцев, которых не волновало, что их и его кровь почти не отличались друг от друга. Через неделю они добрались до берега. Там его купил римский капитан, и Туссело впервые оказался в открытом море. В ту пору он достиг возраста, когда его мысли начали по-доброму обращаться к девушкам племени. Однако в первый день, проведенный под парусом, его новый хозяин сделал эти мысли вечным наказанием. Быстрое движение ножом, и шанс для обретения бессмертия в своих сынах и потомках исчез. Туссело согнулся вдвое, схватился руками за пах, заплакал и завыл от невыносимой боли, изумленный смехом мужчин, которые кастрировали его. Вопреки желанию, юноша слушал их шутки о том, что теперь при случае он может представиться женщиной, но уже никогда не овладеет по-мужски другим человеком. То была абсолютно невообразимая перемена в его судьбе — настолько важная, что он отказывался верить в нее, хотя и извивался на палубе в луже крови. К несчастью, после этого он прожил много дней и понял, что нельзя недооценивать жестокость людей. В нее следовало верить без малейших сомнений, ибо она была более постоянной, чем милость любого божества.

Он провел в Риме двенадцать лет. Его трижды продавали новым хозяевам, пока он не попал к бродячему торговцу среднего достатка. За это время Туссело освоился с существованием, которое отверг бы годами раньше. Он привык к своему рабству, но не полностью. И именно поэтому он несколько раз дышал свободой, чтобы затем, однажды ночью неподалеку от Брундизия, обрести ее полностью. Туссело выкрал кошель, наполненный монетами, который пьяный мужчина по глупости оставил на мгновение в открытой ладони. Этих денег хватило, чтобы оплатить грабительскую цену за морское путешествие обратно в Африку.

В родном краю ничто не осталось прежним — ни по виду, который предстал ему, ни в нем для его бывших односельчан. Из его семьи никто не уцелел. Вместо богатой деревни, в которой он провел свое детство, Туссело увидел жалкое сборище лачуг, больше похожее на колонию прокаженных. В пе чали он сидел на северном холме и смотрел на травянистые равнины и редкие рощи, тянувшиеся к морю. Это была красивая страна. Она была несопоставима с миром его рабства. Она ранила душу, когда бы он ни думал о ней. Но Туссело не мог сопротивляться памяти, и каждая мысль о родине, проникая в ум, несла за собой тень горького понимания того, как рабство разрушило его личный мир. Он надеялся, что свобода, добытая с таким большим трудом, завершит какую-то часть его страданий. Однако этого не произошло. У него отняли все — действительно все, как он понял, глядя на страну, которая терзала его воспоминаниями и не сулила никакого утешения. Он стал изгнанником в собственной стране. Вот почему Туссело покинул ее и отправился служить Ганнибалу. Только это решение казалось ему правильным и вело его назад в Италию.

В тот день, когда Туссело встретил всадника у Сагунтума — после долгого пути по следам огромной армии Ганнибала, — он не был в седле тринадцать лет. Но мастерство езды вернулось в мгновение ока. Несколько месяцев он трудился на осадных работах, выполняя любые задания, которые сыпались на него. Он подчинялся начальникам с еще большим почтением, чем прежним хозяевам, и жил среди нумидийцев, вспоминая их обычаи. Юноша вернулся вместе с победившей армией в Новый Карфаген и сделал все, чтобы его желание сражаться в кавалерии дошло до людей, принимавших решения.

Его последний хозяин приказывал рабам брить головы. Когда Туссело стал свободным человеком, он позволил волосам расти, как им того хотелось. Он даже успел забыть то время, когда перестал скоблить заточенным ножом по скальпу. Вскоре его волосы стали такими длинными, что вьющиеся локоны можно было брать в горсть и вертеть между пальцев. Раньше Туссело редко видел свое отражение. Оно ничем не привлекало его. Однако теперь он все чаще рассматривал себя в лужах воды, в овалах натертых до блеска щитов или в тусклом отражении на лезвии ножа. Ему нравилось то, что он видел. Туссело утратил былой облик. Его густые волосы росли с упорством узника. Они выглядели такими же непокорными и впечатляющими, как змеиная корона Медузы. Черные пряди обрамляли лицо и придавали ему завершенность, солидность, ярко выраженный африканизм, которым он очень гордился. Вот, наверное, почему его хозяин брил своих рабов, лишая их индивидуальности, уродуя, чтобы они забыли свое вольное прошлое и приняли рабскую судьбу. Но это ему больше не грозило. Он вернул свои волосы и в середине зимы снова стал всадником.

В тот момент когда ему выдали коня, у него едва не подкосились ноги. Горло сжалось от эмоций, пальцы задрожали. Лошади в армии Ганнибала были в основном иберийскими, взятыми из разных племен и регионов страны. Их обучали иначе, чем африканских скакунов. Им прививали совершенно другое отношение к людям. Превосходя размерами быстроногих коней Северной Африки, эти животные обладали мириадами оттенков темпераментов и удивляли той дикой энергией, которая пылала в них. Когда массилиотские всадники выбирали для себя скакунов из общего табуна, на их искусство объездки можно было смотреть как на чудо. Туссело , проживший многие годы вдали от родины, благоговел перед мастерством, с которым был рожден.

При езде нумидийцы разговаривали с лошадьми и сжимали их бока ногами. Они подавали сигналы прикосновениями, иногда палкой, но чаще похлопыванием ладоней по холке. Они перемещали вес тела, взмахивали руками, и эти движения меняли скорость лошадиных копыт или вызывали внезапные и неожиданные маневры. Казалось, что кони понимали их язык и с радостью выполняли команды, проносясь через табун иберийских лошадей и кружась вокруг них, пока те понуро стояли и щипали траву. Туссело наслаждался этим зрелищем. Он не видел подобного мастерства все те годы, которые провел в изгнании. Ему даже было стыдно, что он привык к тому, как римляне управляли лошадьми — без искусства, без радости, просто безжалостно властвуя над животными.

Когда подошла его очередь выбирать коня, он сделал это не колеблясь. Туссело двигался спокойно и уверено. Он знал, что его соплеменники отмечали любую неловкость так же четко, как львы находили слабину у своих жертв. Он приблизился к лошади сбоку. Одна ладонь почти касалась шкуры, другая — слегка приподнята, кончики пальцев расставлены, словно он гладил ими стебли высокой травы. В этом подходе не было ни хитрости, ни обмана. Он шел к животному, словно совершал самый естественный поступок в мире. Туссело приветствовал кобылу и произнес слова восхищения — без лести, но как при встрече с новым другом.

Прежде чем она испугалась, он был рядом с ней. И когда лошадь пригнула голову, чтобы последовать за ним, он вскочил на нее — так плавно и легко, словно был попоной, украшавшей ее спину. Туссело обнял руками шею животного, распределил свой вес и начал сплетать вязь из слов. Прежде он думал, что радость навсегда покинула его — возможно, так оно и было. Но теперь в нем что-то защемило, зашевелилось, вырвалось наружу, и это не напоминало ту злобу, которая двенадцать лет кипела в его сердце. Он уже чувствовал лошадь нутром. Верхом на ней он снова мог стать наездником, быстрым как вихрь. Он снова мог объединиться со своим народом и найти цель жизни в сражении с врагом. Лошадь никогда не спросит о его искалеченном фаллосе, никогда не посмеется над ущербом, нанесенном ему старым хозяином. Это было величайшим блаженством. Взамен он будет добрым к ней. Он будет кормить ее, жалеть, не подвергать мучениям, оберегать и защищать в бою. Они всегда будут вместе и увидят множество чудес. Ни одна часть земли не удержит их в своих границах. Он сказал ей все это, и она, хотя и была иберийской кобылой, вскоре прислушалась к нему и успокоилась.

Поскольку кобыла не была обучена массилиотской манере езды, начальник кавалерии разрешил Туссело тренировать ее и заботиться о ней как о своей собственной лошади. Генерал увидел все, что хотел. Действия новичка подтверждали, что он был одним из них. Тем же вечером Туссело поскакал к холмам за Новым Карфагеном. Мощное животное неслось как ветер. Копыта ударяли о землю и вырывали дерн. Скорость дурманила всадника, который так долго был обречен на пешую ходьбу.

Он остановился на холме. За его спиной простирался Новый Карфаген, чадивший дымом, как и все другие города. На юге, то вздымаясь вверх, то опадая вниз, взволнованное море подступало к суше. На западе и севере ландшафт бугрился холмами, уходившими к горизонту. И больше не было ограничений. Он впервые после детства почувствовал настоящую свободу. Туссело знал, что если боги улыбнутся ему, он вернется в Рим — не один, а с целой армией — и, наконец, закончит незавершенное дело.

Некоторые люди, живущие в эпоху войн, считают, что их от рождения прокляли боги. Другие находят в сражениях радость и блаженство. Но бывают и такие, которые сеют лишь хаос, смакуя свою боль и наслаждаясь ею в посторонних людях. Мономах относился к последней категории, и его природный дар заключался в убийствах. Он ежедневно брал жизни, отпускал их в воздух и в поисках корня человеческих эмоций изгибал страх и волю в узлы физических страданий. Ни для кого не было секретом, что он посвящал свои труды и победы Молоху Пожирателю. Многие люди подозревали, что он поклонялся еще более ранним и кровожадным божествам.

Некоторые утверждали, что Мономах имел египетские корни и что он явился в современный мир как воплощение забытых богов того древнего края. Другие говорили, что истоки подобного варварства таились в темных уголках его жизни и что он мог бы найти их, если бы обладал достаточным мужеством. Иные люди вообще отказывались говорить о нем и даже боялись произносить его имя. И было несколько верных солдат, которые служили только ему одному.

Ганнибал назначил его главой делегации и поручил ему представлять интересы Карфагена перед галлами. Выбор был странным, но командир хотел с самого начала внушить варварам некоторые истины. Мономах предстал перед вождями, как кипящий пульс злобы. Его высокие кошачьи скулы выступали вперед, оставляя щеки и глаза в тени. Тело, лишенное жира, казалось скелетом, обернутым в узкие полоски мышц. Когда галлы увидели его, они поняли, что, даже по их собственным меркам, к ним явилось существо, которому лучше не перечить. Многие из них обрадовались, узнав, что им не придется пересекаться с ним, потому что, несмотря на враждебность его взгляда, он предлагал не ссору, а дружбу. Мономах раздавал вождям щедрые подарки из золота и серебра. Он вынимал из ножен искусно украшенные иберийские мечи и предлагал их галлам, сжимая клинки пальцами. Он говорил о мощи Карфагена и выгоде дружеских отношений. Мономах сказал, что послан сюда только для того, чтобы обеспечить безопасный проход через их земли, когда карфагенские силы направятся к Риму. Если галлы хотят присоединиться к великой войне, то их примут как боевых товарищей, и все красоты Италии будут отданы им в равной доле с солдатами Ганнибала. Постепенно большинство племен проявило долгожданную сговорчивость.

Однако, когда Мономах добрался до вольков, ситуация изменилась к худшему. Эти варвары оказались еще более воинственными и примитивными, чем остальные галлы. Они мало заботились о внешнем мире. Даже переводчик Мономаха с трудом общался с ними. Они охотно принимали дары, но не видели необходимости соглашаться с желаниями чужеземцев. Прежде всего, переговоры велись только с несколькими кланами, а вольки были многочисленным народом. Карфагеняне раздавали подарки и созывали советы, но основная часть племени скрывалась в горах и собиралась в бесчисленные маленькие банды. Их лагерь разрастался вокруг палаток послов, и люди Мономаха слышали со всех сторон зловещий шепот, умножавшийся с каждым мгновением.

Делегация Карфагена провела бессонную ночь в окружении сотен костров. Зима выдалась холодной, и никто из теплолюбивых африканцев не был подготовлен к таким условиям. Всю ночь они слышали вокруг себя какие-то перемещения. А утром им показалось, что количество вольков снова удвоилось. Отряд Мономаха из двадцати пяти воинов собрался в группу у палаток, выдыхая пар в туманное утро. Их шепот оседал кристаллами на лицах. Один из молодых солдат проворчал, что им не покинуть этих мест живыми. Но Мономах ударил его и сказал, что ночью он придумал план, поскольку не привык лентяйничать. Их переводчику с помощью подкупа удалось добыть важную информацию. Этот день действительно мог оказаться завершением их жизни. Вождь племени собирался пригласить послов в свою хижину, чтобы получить очередные подарки. Затем он хотел схватить их и подвергнуть пыткам, в то время как собравшиеся вольки должны были атаковать охрану делегации. Отрезанные головы карфагенян планировалось использовать в спортивных состязаниях. Позже их черепа могли украсить входные проемы жилищ или стать детскими игрушками.

— Вот, значит, как они ведут дела, — проговорил Мономах.

У него на этот счет имелась другая идея, и он прошептал ее в уши своих подчиненных. Они пошли к вождю без оружия, но в качестве подарков выбрали клинки. Каждый из пяти послов вошел в хижину, неся в руках украшенный меч. Люди вождя поначалу встревожились, но затем благоразумие уступило жадности, поскольку галлам понравились красивые мечи. Внутри было дымно, тесно и сумрачно. Посланцы Ганнибала предстали перед вождем и объяснили свои цели. Они чувствовали, как вооруженные вольки собирались за их спинами, но Мономах спокойно говорил о том, что скоро грянет война и что они при желании смогут принять в ней участие или просто мирно пропустить карфагенскую армию через свою территорию. Л юбой из этих вариантов устраивал Ганнибала. Затем послы подождали, когда переводчик сделает свою работу.

Ответ оказался вполне ожидаемым. Вождь ничего не хотел обещать до тех пор, пока не увидит дары, принесенные карфагенскими послами. Он примет только очень дорогие подарки, потому что не желает видеть, как чужеземцы проходят у него под носом. Он не знает никакого Ганнибала. Почему тот сам не пришел к нему? Если он такой сильный, то почему прислал такую маленькую делегацию? Зачем он покупает проход через территорию, если его армия настолько несокрушимая, как о ней говорят? Вождь снова потребовал показать ему дары. Он будет говорить лишь после этого.

Мономах спокойно выслушал ответ, глядя на луковичный нос галла, на его голубые зрачки и красные морщинистые щеки. Он показал вождю изогнутый меч, красивее которого галл прежде никогда не видел. Клинок блестел даже при тусклом свете очага. Мономах объяснил так: их армия пройдет маршем по землям вольков. Они пройдут, с его позволения или без оного, у него под носом или нет. На всякий случай он отнесет нос вождя Ганнибалу, чтобы тот лично решил этот сложный вопрос. И прежде чем переводчик закончил транслировать его речь, Мономах пригнулся, открыл рот и впился зубами в нос вождя. Он встряхнул его голову из стороны в сторону с яростью атакующего льва и откусил кусок человеческой плоти. Лицо галла начало походить на кровавое месиво, но вскоре оно стало наименьшей из его проблем.

Отступив на шаг, Мономах взмахнул подарочным мечом. Клинок описал низкую дугу и рассек вождю обе ноги ниже колен. Мужчина упал, его голени отделились от ног, но через миг он снова поднялся, сохраняя равновесие на окровавленных культях. Это не могло продолжаться долго. Впрочем, карфагеняне не следили за его падением. В хаосе колющих и рубящих ударов они перебили охрану вождя. Все произошло так быстро и в такой тесноте, что галлы не успели даже вытащить мечи из ножен.

Выбежав из хижины, послы увидели перед собой целую армию вольков. Остальная часть их группы, ожидавшая снаружи, вступила в бой при первых звуках схватки, разыгравшейся в лачуге. Когда Мономах присоединился к ним, они атаковали белогрудых варваров с такой неистовой яростью, что пробили брешь в их рядах. Клич лидера привел карфагенян в безумие. Они без устали наносили удары: рубили, пронзали, парировали выпады. И хотя в начале боя их было двадцать пять, только семнадцать воинов добралось до коней, и лишь одиннадцать ушло от погони и смогло оглянуться без страха. Еще двое скончались от ран через несколько дней. Позже еще один попросил товарищей убить его.

Когда остатки отряда из восьми человек вернулись в Новый Карфаген, Мономах, немытый и все еще покрытый кровью, которую он не стал смывать с помятых доспехов, направился прямо к Ганнибалу. Он сказал, что путь через Галлию проложен. У них будет много друзей. Поход вдоль Роны не придется совершать сквозь сонмы враждебных народов.

— Есть несколько племен, которые будут создавать проблемы, — подытожил он, — но мы сметем их с дороги превосходящими силами.

Войдя в покои быстрым шагом, Ганнибал увидел служанку, лежавшую ничком на его кровати. Под тонкой тканью сорочки проступали изгибы бедер. Дальше тянулись обнаженные стройные ноги. Она почесывала левой пяткой пальцы правой стопы. Женщина не замечала его и была полностью поглощена чем-то лежащим рядом с ней вне поля зрения Ганнибала. Он кашлянул, и служанка испуганно обернулась. Вскочив на ноги, она пригнула голову и опустила руки по бокам. Только теперь стало ясно, что на кровати она прижимала к себе маленького Гамилькара. Мальчик перекатился со спины на живот, как будто тоже был пойман на каком-то тайном действии. Он поднялся на четвереньки и посмотрел на отца, не понимая, что вызвало тревогу у няни. Оценив ситуацию по своей детской логике, он залепетал приветствие родителю.

— Ты уже начинаешь обольщать моего сына? — спросил Ганнибал.

Девушка торопливо забормотала оправдания, но он шикнул на нее, сделал несколько шагов и бросил плащ на спинку стула.

— Где моя жена?

— Она сейчас придет, — ответила девушка. — Она... велела мне принести юного господина сюда и ожидать ее в течение ближайшего часа.

Молодая женщина быстро взглянула на него, как бы подтверждая свои слова. Или, возможно, она намекала на то, что Ганнибал пришел раньше, чем обещал жене. У нее было симпатичное лицо — округлое и полное. Уступая Имилце в росте, она имела пышную фигуру. Ее широко разведенная грудь прижималась к сорочке, окрашивая ткань влагой, сочащейся из сосков.

Заметив это, Ганнибал спросил:

— Значит, ты кормишь моего сына и играешь с ним?

— Да, господин. Но я кормлю его лишь иногда. Твоя жена сама справляется с этим.

— У тебя тоже есть ребенок?

— Девочка.

— А как она поживает? Она ведь тоже хочет твоего молока?

Его вопросы смутили девушку, и она едва слышно ответила:

— Конечно, господин. Но в те дни, когда я даю молоко твоему сыну, мою дочь кормит другая женщина.

Ганнибал хотел расспросить кормилицу о ее ребенке, но он уже и без того сказал ей больше слов, чем обычно произносил другим слугам. Командующий нахмурился, подумав, что хорошее питание его ребенка могло ослабить или даже убить другое дитя. Но он не стал задерживаться на этой мысли и кивком головы велел служанке покинуть комнату.

— Я сам позабочусь о мальчике.

Когда Имилце заглянула в спальную, отец и сын сидели на полу. Ганнибал расставлял мраморных солдатиков в организованный отряд, а Гамилькар мешал ему, хватая то одного, то другого воина. Он засовывал их в рот, словно был гигантом, который сражался с пехотинцами и отъедал им головы. Полюбовавшись этой мирной сценой, Имилце вошла в покои. Она ничем не выдала свои эмоции.

— Странная вещь случилась этим утром, — сказала она, помахав рукой и указав мужу, что не сядет на каменный пол.

Ганнибал поднялся на ноги и затем лег на кровати. Имилце устроилась рядом и продолжила свою историю. Их повар, готовивший ужин в честь небольшой делегации инсабрианских галлов, ослеп на один глаз. Это действительно был необычный инцидент. Желая проверить консистенцию масла, он сунул ковш в кипевший чан. При прикосновении с железом масло брызнуло, и одна из капель попета в глаз повара, заставив его взвыть от боли. Узнав об этом случае, Ганнон нашел в нем знак богов. Не на шутку встревожившись, он послал за Мандрабалом, но тот отказался прийти, заявив, что его толкователь знамений переживает приступ лихорадки.

— Это расстроило его еще больше, — сказала Имилце, — поскольку он счел такой поворот событий двойным предвестием беды.

Ганнибал выслушал ее без всякого интереса и проворчал, что дурные знаки мерещатся его брату в любой банальной мелочи.

— Нужно прислушиваться к советам богов, — сказал он. — Но не следует дрожать от страха по каждому поводу. Вряд ли капля масла была знаком Ваала. Я думаю, что этот повар сможет готовить пищу с одним глазом не хуже, чем с двумя.

Он придвинулся к жене, провел пальцами по гладкой коже ее руки, затем перенес свои ласки на колено и верхнюю внутреннюю часть бедра.

— Я придумал, чем занять Ганнона во время войны, — сказал Ганнибал. — Скоро он узнает об этом. Хотя я уверен, что брат посчитает мой приказ неправильным.

— А как насчет твоей семьи?

Имилце положила ладонь на руку мужа, одновременно лаская ее и замедляя продвижение пальцев вверх по бедру.

— Какую судьбу ты уготовил для меня и сына?

— Самым лучшим и единственным решением будет обеспечение вашей безопасности, — ответил Ганнибал. — Поэтому ты, любовь моя, отправишься в Карфаген. Сапанибал поедет вместе с тобой. Она познакомит тебя с моей матерью и младшей сестрой. Поверь, они очень гостеприимные люди. Ты наконец увидишь мою родину и дождешься там окончания войны. Мои родные окружат тебя роскошью, которую ты никогда не видела прежде.

— Я сделаю все, как ты скажешь, — заверила его Имилце . — Но мне хотелось бы отправиться с тобой.

Юный Гамилькар поднялся на ноги, подошел к столу и сбросил на пол чашу с оливками. Имилце приподнялась, чтобы уделить ему внимание, но Ганнибал прижал ее к себе. Она искоса наблюдала, как ребенок раскидывал плоды по сторонам и катал их под маленькими ладонями.

— Ты хочешь сражаться в битве рядом со мной? — спросил Ганнибал, с шутливым изумлением рассматривая супругу. — Я не знал, что ты из племени амазонок.

— Не смейся надо мной. Я хочу следовать за армией, чтобы изредка видеть тебя и чтобы наш сын не забыл твой облик. Я не так слаба, как ты думаешь. В прошлом году Гасдрубал научил меня скакать на лошади.

— А он научил тебя метать дротики? Он научил тебя, в какие части тела следует вонзать копье?

Имилце хотела что-то ответить, но Ганнибал повысил голос и продолжил:

— Быт армии не подойдет тебе. И что ты будешь делать, если я погибну? Что если римляне захватят тебя в плен и обесчестят твое тело? Они выстроят позади тебя огромную очередь, и каждый из них — каждый из сотен и сотен мужчин — выпустит семя в твое лоно, наказывая этим меня. Не думай, что мои слова нелепая угроза. Я говорю о методах войны и о природе человеческой ненависти. Что если они схватят нашего сына? Что они сделают с ним? Я не хочу даже думать о такой возможности.

— Ты неправильно понял меня, — ответила Имилце.

Ее ровный голос потерял игривый тембр.

— Я имела в виду относительную близость. Например, ты захватишь какой-нибудь город, а мы приедем туда и будем жить в безопасной крепости, которую ты посчитаешь пригодной для нашего дома...

Ганнибал оттолкнул ее руку, взбрыкнул ногами и вскочил с постели.

— Нет! Враг вскоре узнает, что моя любимая жена поселилась в этом городе. Крепость станет целью для вероломных атак. Представь себе! Я буду бить тараном в ворота Рима, и ко мне вдруг придет сообщение, что ты находишься в опасности! Что, по-твоему, я сделаю? Вот видишь! Твоя идея абсурдна. Ты станешь моим уязвимым местом, а я не должен иметь слабостей!

— Если на город нападут враги, то я убью себя прежде, чем они...

— А если враг не позволит тебе умереть? Нет и еще раз нет! Вот мой ответ. Ты поедешь в Карфаген и заберешь с собой все, что ценно для меня. Давай не будем спорить об этом.

Имилце отвела взгляд в сторону, стараясь сдержать поток невысказанных слов. Кивнув, она встала с постели, подняла сына с пола и направилась к выходу.

— Что ты делаешь? — крикнул Ганнибал.

В ответ его жена дважды щелкнула языком. В дверном проеме появилась служанка. Она взяла ребенка на руки и быстро выскользнула вместе с ним в коридор. Имилце вернулась к мужу. Распустив волосы, она с улыбкой спросила:

— Не хочет ли мой командир второго ребенка? Если да, то не будем тратить время понапрасну.

Совет проходил в нервозной и выжидательной атмосфере. Ганнибал намеревался представить детали военного плана, и каждому из генералов предстояло узнать свою позицию в предстоящей компании. Хотя они часто собирались зимой, и многое уже было сказано в беседах с командиром, эта встреча отмечала новый этап — переходный момент или поворот от долгой подготовки к действиям. Офицеры сидели на подушках вокруг низкого стола в достаточно свободных позах.

Однако никто из мужчин не склонялся на задние и боковые пуфы, как то обычно бывало на праздничных пирах. Здесь собрались Магон и Гасдрубал, Бостар и Бомилькар, Махар-бал и Карфало, Мономах и Вандикар — важнейшие фигуры предстоявшей войны. Каждый возглавлял и представлял собой различные части армии. Ганнибал не поощрял болтовню на подобных встречах. Он требовал от генералов предельного внимания и строгого выполнения его приказов.

Ганнон, встревоженный и молчаливый как никогда прежде, сидел с краю стола. Его подушка выдавалась немного назад, поэтому двум генералам, располагавшимся рядом с ним, приходилось оборачиваться, когда они обращались к нему с какими-то вопросами. Ганнон давно боялся этой встречи. Он и теперь чувствовал страх, пульсировавший в его венах. Сжимал ли он кулаки или прикладывал открытые ладони к бедрам, его сердце по-прежнему стучало в руках — стучало, стучало, стучало. Это все больше отвлекало его. А он должен был сосредоточиться, подумать о происходящем, вытребовать роль, достойную его, или отвергнуть ту, которая ему не нравилась. Впрочем, Ганнон не знал, что будет хуже — повышение до позиции лидера, где он снова будет ошибаться в принятых решениях, или низведение до незначительной должности, которая еще раз покажет ему пренебрежение Ганнибала.

Появление летописца отвлекло Ганнона от его хаотических мыслей. Силен вошел, неся в руках письменные принадлежности и куски пергамента, на которых он записывал все, что говорил и совершал Ганнибал. Устроившись рядом с Ганноном, он приветствовал его улыбкой. В ответ Баркид едва заметно кивнул головой. Он невзлюбил грека с момента их первой встречи. Какое-то время Силен молчал, раскладывая перья на дощечке. Но затем, приготовив орудия своего труда, он осмотрел генералов и тут же подключился к беседе.

— Отлично сказано! — воскликнул он в ответ на чью-то реплику. — Это напомнило мне историю о Тите Манлии и его сыне. Кто-нибудь слышал ее?

Грек адресовал вопрос не кому-то в частности, а всем присутствующим в комнате. Его слова могли бы остаться незамеченными, если бы Бомилькар не вскинул руки вверх.

— Он снова заговорил! Наш личный историк и эксперт по Риму! Силен, будь ты столь же плодотворен в постели, как в сказках, ты давно бы уже породил свою собственную нацию.

— Возможно, ты прав, — ответил летописец, — но к счастью или на беду великие боги не одарили меня созидательным семенем. В постели я, как и любой другой мужчина, получаю удовольствие, однако вопрос деторождения для меня закрыт навсегда. Поэтому я отец лишь своих историй. А эта, поверь мне, правдивая! Она описывает характер римлян. Ты можешь найти ее познавательной.

Прежде чем Ганнон нашел слова, чтобы закрыть рот летописцу, к беседе присоединился Магон.

— Мы с нетерпением ждем твою историю, — сказал младший брат.

— Однажды консул Тит Манлий, — начал Силен, — издал приказ и повелел, что в указанный день его легиону запрещается воевать с врагом.

— С каким врагом? — спросил Гасдрубал.

— Это не важно для нашего рассказа, — ответил грек. — Как видите, приказ был достаточно ясным и легко выполнимым. Но Тит имел глухого сына...

Силен прервал свой рассказ, потому что в комнату вошел командующий. Все встали, приветствуя его, однако Ганнибал усадил их жестом руки. Очевидно, этим вечером он постриг волосы. Они стали короче, чем были днем раньше — особенно над зилами и на шее. Чисто выбритое лицо посвежело. Борода приняла аккуратную форму. Он грузно сел и взял свитки, переданные ему помощником. Развернул их на низком столе, командир кинул головой, разрешая греку продолжить историю.

— Тит Манлий имел сына, — повторил Силен. — Этот смелый юноша столкнулся в злополучный день с врагом. Кто-то вызвал парня на поединок, и тот не смог отказаться. Два воина сразились. Юный Тит победил. Он убил своего противника, лишил неприятелей храброго солдата и...

— Не подчинился отцу, — закончил за него Бостар.

— Верно. Манлий вызвал сына к себе и собрал совет. Когда все пришли, он произнес речь, которую я не могу повторить дословно...

— Ну как же так! — притворно возмутился Бомилькар. — Ведь ты там был и мог бы процитировать его слова.

Силен дал смеху утихнуть и с печалью осмотрел собравшихся людей. Его взгляд был наполнен язвительным презрением к карфагенским генералам.

— Насколько мне известно, он говорил о необходимости дисциплины. Поступок сына вошел в противоречие с его приказом. А из приказов сплетается та ткань, которая скрепляет силы Рима вместе. Если каждый юный Тит начнет обрывать по одной ее нити, то плащ римской армии износится и разорвется по швам.

— Я думаю, что это метафора, — сказал Гасдрубал.

Бомилькар согласно кивнул.

— Консул вызвал ликтора, — продолжил Силен. — Его сына схватили, привязали к столбу и без дальнейших обсуждений обезглавили на виду у всей армии. Вот какова дисциплина римлян. И вот каковы меры, на которые они идут, чтобы обеспечить порядок в армии, нравится вам это или нет.

— Не важно, кому и что нравится, — сказал Мономах. — Главное, чтобы такая казнь позднее доказала свою эффективность в поддержании дисциплины. Вот в чем смысл истории, рассказанной Силеном.

— Вы слишком сильно полагаетесь на отцовские чувства, — возразил Бостар. — А вдруг старик не любил своего отпрыска? Возможно, он давно хотел избавиться от него.

— Отец не может не любить своего сына, — внезапно произнес Ганнибал.

Его слова показали, что он тоже прислушивался к рассказу грека.

— А ты поступил бы, как Манлий? — спросил Силен.

— Мой сын не ослушался бы меня. Как и я никогда не перечил отцу.

— Но если б случай...

Ганнибал сдвинул документы в сторону и поднял голову.

— Нет решения, которого я не мог бы принять. Если есть что-то невозможное для меня, я не обсуждаю этого. Силен, ты должен стать летописцем, а не рассказчиком историй. Записывай то, что происходит. План, о котором мы будем сейчас говорить, известен вам отдельными частями. Сегодня я расскажу обо всем по порядку, чтобы вы получили целостное видение кампании.

Он прочистил горло и продолжил:

— Этой весной карфагенская армия Иберии пойдет в поход на Рим. Гасдрубал, ты останешься здесь и будешь защищать наши владения со всеми вытекающими отсюда обязанностями. Ты столкнешься с большими трудностями. Тебе придется отбивать атаки римлян и удерживать кельтиберийские племена в подчинении. От вас с Нобой потребуется все ваше мастерство. Вандикар, ты будешь сопровождать слонов. Вы поплывете на транспортных кораблях вдоль побережья до самых Пиренеев и там сойдете на берег. Остальная часть армии выступит в поход уже в этом месяце. По пути в Италию нас ожидают значительные потери. Никто не может сказать, сколько людей мы потеряем во время марша, потому что ни одна армия прежде не совершала ничего подобного. Но мы можем уменьшить урон, если будем проявлять осто рожность. Многое будет зависеть от выбора проводников: одни поведут нас к гибели, другие — в Рим. Мы должны найти лучших из них. Инам следует быть беспощадными с горными галлами. Они могут встретить нас, как друзей, помочь с провизией и даже присоединиться к нам, если найдут в своих сердцах такое желание. Но если они пойдут против нас, мы сожжем их дома, убьем мужчин и заставим женщин рыдать на пепелищах. Вот такая простая стратегия.

Когда Ганнибал хотел перейти к следующему вопросу, Мономах поднял палец и дал знать, что просит слова.

— Эти галлы ежедневно будут покусывать нас за бока, — сказал генерал. — Я не сомневаюсь, что мы усеем наш путь их трупами. Но мертвых тоже можно использовать. С самых первых дней марша наша армия должна ввести в свой рацион мясо убитых врагов.

Гасдрубал и Бостар неодобрительно фыркнули. Бомилькар ударил кулаком по столешнице.

— Он что, сошел с ума? — вскричал Магон.

Не обращая на них внимания, Мономах продолжил свою речь.

— Только так мы сможем приучить солдат к употреблению человеческой плоти. Привыкнув к ней, люди легче перенесут период голода, когда нам все равно придется перейти к каннибализму. Кроме того, некоторые практики утверждают, что воины, поедая мясо побежденных воинов, становятся сильнее. Вероятно, в тканях хранятся какие-то частицы силы.

— Ганнибал, может быть, не будем обсуждать этот вопрос? — спросил Магон.

Подумав немного, командующий дал такой ответ:

— Мономах, я молю богов, чтобы мы никогда не стали врагами. Следует признать, что в твоем предложении есть доля логики, хотя и темной. Армия, которая не только убивает, но и пожирает врагов, будет ужасать противников, лишая их храбрости и угнетая умы. Но, честно говоря, меня тошнит от такой идеи. Я не буду принуждать людей питаться тем, к чему испытываю брезгливость. Мы будем воевать в своей прежней манере.

— Я слышал рассказы...

— Давай не будем ссылаться на легенды. Мой ответ отрицательный. Мы перейдем через Альпы и сожжем римлян в их курятнике. Я не хочу заставлять людей делать что-то против их воли и веры. И мы не станем трупоедами. Я предлагаю продолжить совет.

Конечно, Мономах мог бы выставить другие аргументы, но голос Ганнибала был тверд. Генерал всосал щеки, прикусил губу и нацелил обиженный взгляд на дальнюю стену комнаты.

— Ганнон, ты останешься с частью армии у горных перевалов. Это наша единственная дорога в Италию, и мы должны защищать ее, чтобы получать подкрепления, поступающие из Карфагена. На тебя возлагается очень важная задача, потому что без пути, соединяющего нашу армию с Иберией, мы окажемся в утробе врага, отсеченные от любой возможной помощи.

Ганнибал продолжил свою речь, но Ганнон перестал воспринимать его слова. Он повторял свой приговор. Решение судьбы. Что означала его миссия? Какие перспективы сулила ему охрана горных перевалов? Неужели брат хотел оскорбить его, оставив с небольшим отрядом среди варваров, фактически изгнанником в снежной пустоши? Или это задание действительно имело какую-то важность — пусть даже малую, но достойную его участия? Он не мог оценить все аспекты такого внезапного поворота событий. Ганнон сидел среди генералов с бесстрастным лицом, как будто знал о своем назначении заранее и даже помогал планировать его. Он снова почувствовал пульсацию в ладонях и незаметно провел руками по бедрам, вверх и вниз, вверх и вниз.

— Магон отправится вместе со мной, — произнес Ганнибал. — Он поведет левый фланг армии, а я буду командовать правым. Бостар и Бомилькар, вам тоже предстоит проверить свои силы на итальянской земле. Махарбал, копыта твоих конников наполнят громом долины и холмы вокруг Рима. Таким будет порядок для наших первых атак. Следующую зиму мы проведем в холодном краю галлов. Там к нам присоединятся бойи и инсабры. Весной мы начнем вторжение. Столь мощная армия еще никогда не угрожала Италии. Когда мы заставим их обороняться, Гасдрубал приведет подкрепление. Если Ваал и судьба окажут нам благоволение, то к осени второго года мы устроим пир в римских залах как гости или победители. Все будет зависеть от условий мира, которые нам продиктует ситуация.

— И если мы наткнемся на римлян, пока будем в Каталонии? — спросил Махарбал.

— Это может стать нашим преимуществом, — получив одобрительный взгляд Ганнибала, ответил Бостар. — Мы знаем, что римляне поделили свои силы на две консульские армии: одна планирует захват Иберии, вторая готовится к высадке в Африке. Если они направят армию в Иберию, то их опорным пунктом будет Массалия — город их греческих союзников на севере побережья. Нам не помешает битва вдали от Нового Карфагена. Одержав победу, мы заставим их отозвать вторую консульскую армию из Африки обратно в Италию.

— Нас устраивает любой курс событий, — согласился Ганнибал, — хотя мы не можем предсказать, как Рим ответит на наши действия. Зато у нас имеется возможность подстраивать первоначальный план под каждый ход противника.

— А почему бы нам сразу не начать осаду Рима? — спросил Бомилькар. — Насколько мне известно, мы не берем в поход осадные машины. Этот вопрос нужно пересмотреть.

— Осада не будет нашим первым пунктом в списке наносимого урона. Тараны и башни слишком громоздки, чтобы тащить их по горам. Мы могли бы доставить их на кораблях, но наш флот слишком мал. Нам придется строить механизмы уже в Италии, хотя, в любом случае, осада была бы ошибкой. Рим слишком хорошо укреплен.

— Ни один город не продержится вечно, — сказал Бомилькар .

— И ни одна армия не сможет вести долгую осаду в стране врага, — ответил Ганнибал. — Нет, мой план иной! Мы встретим их на поле битвы и нанесем им показательное поражение. Мы раним их и будем преследовать до тех пор, пока слабость не заставит римлян сдаться. Когда латинские союзники увидят, что их могущественный друг попал под удар, они признают нас сильнейшими на поле брани. Победитель никогда не теряет друзей и всегда приобретает новых. Проще говоря, мы нападем на Италию, победим римлян в бою, разрушим их старые альянсы с соседями, а затем — и только затем — устроим осаду Рима. Я уже обсуждал эту тему с каждым из вас. Теперь вам известны подробности. За оставшееся время в начале весны постарайтесь решить все вопросы, связанные с выполнением ваших обязанностей.

Он склонился над картами и расправил их рукой.

— Теперь обсудим наш маршрут.

Ганнон придвинулся к столу, разглядывая профиль брата: темные волнистые волосы; широкий лоб, нахмуренный от мыслей, которые он хотел выразить; брови, похожие на две нависшие скалы из черного базальта; полный и красивый рот. Он впервые прислушался к чувствам, питаемым к Ганнибалу — к тем эмоциям, которые бурлили почти на грани осознания, позади его любви, восхищения и признания заслуг. Они, как братья, имели общие черты, одну и ту же кровь и даже запах, настолько схожий, что собаки не чувствовали отличий между ними. Но в темном уголке ума, достаточно далеком от родственных отношений, зрело семя, посаженное еще в юности. Там обитала эмоция, в которой он признался себе только сейчас и которую, наконец, оформил в слово. Ганнон услышал, как оно прозвучало в его голове.

Ненависть.

Гасдрубал проснулся в печали, потому что ему приснился день смерти отца. Он не помнил подробностей сна. Они поблекли в мареве грез, едва его глаза открылись в реальном мире. Гасдрубал ощущал беспокойство, вызванное воспоминаниями о реальных событиях, в которых он принимал активное участие. Его детство казалось тонкой лучиной, с трудом чадящей в пугающем мире, где зрелость требовалась прежде, чем тело подростка начинало обретать мужские черты.

Юный Баркид рос в то время, когда его родина низверглась в бездну поражения. Одним из первых фактов, которые он узнал о своей стране, была война, проигранная превосходящей силе, называемой Римом. Карфагенян лишили островов, владений и гордости. Они сгибались под тяжестью военной контрибуции. Позже их собственные наемники решили провести осаду города. Результат конфликта мог быть удручающим. Лишь по запоздалой воле богов его отцу Гамилькару удалось отогнать вглубь пустыни сорок тысяч наемников и уничтожить их в бойне эпических размеров, оставив после битвы гигантское захоронение за гранью человеческой фантазии — хотя юный Гасдрубал не раз воссоздавал в уме такие образы.

Он вырос в Карфагене. Пока некоторые дети бегали по темным лестницам, пугаясь воображаемых чудовищ за их спинами, Гасдрубал в своих кошмарах ускользал от бесчисленных армий мертвецов, желавших смести все, что он знал, в вихре злобного насилия. Он вырос бы робким юношей, если бы отец не подавал ему пример беззаветной смелости. Гамилькар всегда подстраивал мир под себя. Он превратил Иберию в часть империи и окружил себя сыновьями, которые крутились вокруг него, как щенки. Он закрепился на реке Бетис и завоевал почти весь полуостров, используя грубую силу и превосходя врагов своей невероятной волей.

В год смерти отца им пришлось усмирять город Илики, который оказывал яростное сопротивление. Осада длилась лето, осень и зиму. Упрямые горожане не соглашались на условия Гамилькара и не желали сдаваться. В своей решимости они бросали со стен изможденные тела стариков и младенцев, мужчин и женщин с перерезанными глотками, тем самым демонстрируя врагам, что они предпочитают смерть голоду и не хотят идти в карфагенское рабство. Терпеливый и решительный Гамилькар отпустил часть армии на зиму и продолжил осаду умеренными силами. Он знал, что упорство обеспечит ему победу. Его войска непрерывно пополняли припасы, а жители Илики страдали от нехватки провизии. Он находился в сильной позиции. Победа над мятежным городом была вопросом времени, и два сына, помогавшие ему — Ганнибал и Гасдрубал, — учились терпению.

Когда Орисс, вождь племени из северных предместий, пришел к ним под флагом перемирия, это показалось Гамилькару достаточно разумным поступком. Человек долгое время находился у власти и, вероятно, хотел извлечь выгоду из поражения Илики. Он предложил карфагенским военачальникам погостить в его крепости, чтобы передохнуть от осады и рассмотреть возможный союз между ними. Он говорил без обмана на лице, предлагал простые истины и обещания, приятные для ушей уставшего от битв человека. Предложение вождя рассмотрели на семейном совете. Гамилькар попросил сыновей высказать свое мнение. Ганнибал, как доверенный помощник отца, был против визита в крепость. Он заявил, что их солдаты могут вынести холод и довести осаду до побе ды. Отдыхать следует после окончания работы, а не раньше. В отличие от брата, Гасдрубал не привык выражать свои мысли вслух. В краткой речи он попытался заменить логику чувствами.

— У нас нет причин сомневаться в Ориссе. Пока он вел себя как друг. И нужно учесть твое здоровье, отец. Бывали случаи, когда холод доводил великих людей до тяжелых болезней и смерти.

Гамилькар выслушал сыновей и посмотрел на свои руки, сложенные на груди. От холода его кожа покрылась мурашками. Дыхание было хриплым и затрудненным от простуды. Он никак не прокомментировал упоминание о его здоровье, но, видимо, оно перевесило разумные доводы Ганнибала. Визит в крепость, сказал отец, это не только вопрос отдыха и удовольствий, но и возможность заключения политического альянса.

Назначив офицеров для продолжения осады, они выехали конным отрядом в двести воинов. Гамилькар скакал в свите иберийского вождя, деля с ним мех подогретого и укрепленного специями вина. Он бесхитростно радовался компании этих людей, хотя по лицу столь опытного государственного деятеля о его простодушии нельзя было судить уверенно. Черно-серые облака закрывали небо плотной пеленой, через которую не проглядывало даже солнце. Дождь ровно моросил, как и всю неделю прежде. Он не давал земле замерзнуть, хотя холод пробирал до самых кишок. Следуя за грязным крупом отцовского коня, Гасдрубал мечтал лишь о том, чтобы они двигались быстрее. В его голове кружились мысли о местных девушках, вине, тепле и всех тех удовольствиях, к которым он начал проявлять интерес. Он знал, что думать о таких вещах не подобало воину его положения. Взглянув на суровое и сосредоточенное лицо брата, Гасдрубал убедился, что подобные желания не одолевали Ганнибала. И брат был прав, не доверяя сладостным речам вождя.

С тех пор он многое забыл, но тот момент как будто сплавился с его сознанием.

Все изменилось, когда массилиотский разведчик галопом приблизился к отряду и отозвал Гамилькара для важного разговора. Он произнес что-то на своем языке и этим всецело завладел вниманием командира. Тот натянул поводья и отъехал, чтобы выслушать сообщение разведчика. Массилиот доложил, что сзади их преследовало большое воинское формирование, состоявшее из иберийской пехоты и конницы. Они отрезали им путь отступления к Илики. Какая численность? Нумидиец сослался на плохую видимость. Однако, по его оценке, им противостояло около тысячи воинов — и еще, возможно, полтысячи скрывались за деревьями. Когда его заметили, он постарался быстро скрыться.

— Что за люди? — спросил Гамилькар.

Нумидиец, не поднимая головы, дернул подбородком и указал на того, кого он считал организатором засады. Гамилькар повернулся к Ориссу и, встретив его взгляд, получил желаемое подтверждение. Иберийский вождь и вся его свита помчались прочь. Гамилькар прокричал приказ. Небольшой отряд кавалерии под предводительством Мономаха бросился в погоню. Но прежде чем командир успел произнести другую команду, на склоне холма появилась вражеская конница. Дерн и клочья грязи вылетали из-под копыт лошадей. Казалось, что весь горизонт ощетинился копьями.

Они не стали сражаться. Их бегство было столь поспешным, что они не имели возможности свериться с картами. Гамилькар выбрал маршрут, который он умозрительно помнил по плану местности, хранящемуся в его памяти. Они направились на запад и скоро проехали мимо поверженных тел Орисса и его людей. Никто не произнес ни слова, потому что не было времени говорить о предательстве. Северный проход в долину оказался перекрытым иберийскими пехотинцами. Карфагеняне свернули в сторону и без колебаний пе реправились через реку. Добравшись до другого берега, они попали под обстрел лучников. Несколько воинов упали с коней, но большая часть стрел заскользила по гальке и песку. Бегство продолжалось почти весь зимний вечер.

Когда в сумерках они подъехали к бурной реке, с губ коней срывалась пена. Безымянный поток, проносившийся перед ними, летом был лишь большим ручьем. Но теперь река в разливе покрывала пни и основания деревьев. Ее коричневые воды омывали ветви, в которых прежде обитали не рыбы, а белки и птицы. Гамилькар отдал приказ, и как бы Гасдрубал ни противился этому решению, ему пришлось подчиниться.

— Вы двое, — обратившись к сыновьям, сказал отец. — Берите Священный отряд и скачите на юг. Без промедления! На всей скорости! Через неделю я встречусь с вами в Акра-Лейке.

С этими словами Гамилькар развернул коня и помчался на север, повелев остальным солдатам следовать за ним. Взглянув на брата, Гасдрубал увидел тревогу на его лице. Скакать вверх по течению было безумием. Чем ближе к истокам, тем быстрее река теряла свой бушующий напор. Иберийцы могли отрезать им пути отхода. Гасдрубал хотел закричать, попросить отца остановиться, догнать его, обнять, схватить за волосы и удержать. Но, еще раз посмотрев на брата, он вздрогнул, поскольку его лицо изменилось. Взгляд Ганнибала, направленный на него, был каменным, недобрым и безжалостным.

— Ты слышал приказ! — вскричал он. — Поворачивай коня и поезжай! Не время задавать вопросы!

Гасдрубал подчинился. Он не мог перечить брату, как не мог возражать отцу.

Когда Мономах привез им новости, они ждали в теплых залах Акра-Лейка. Генерал доложил, что Гамилькара Барки больше не было в живых. Он утонул, переплывая русло той бурной реки. Поток бросил их с конем на острые камни и отнял жизнь у командира, распоров его тело безжалостной мышцей воды об острую кость берега. Их отец умер, спасая жизни сыновей. Он принял это решение с полным осознанием риска. Гамилькар отвлек погоню и пожертвовал собственной жизнью.

Хотя Гасдрубал выслушал эту новость в присутствии брата, он не мог смотреть на Ганнибала. Он чувствовал обжигающий стыд, которого прежде не знал в своей жизни. Казалось, что его гнев на себя длился целую вечность. Но затем руки брата легли на его плечи, и в ответ он тоже обнял Ганнибала. Гасдрубал не смущался своих эмоций и не сдерживал горя. Он переживал ужасную тоску оттого, что стал неполным звеном, сиротой, потерявшим отца. Он даже не был настоящим мужчиной — ни ребенок, ни отец, а только брат. По какой-то причине эта мысль заставила его заплакать.

Печальные воспоминания тревожили Гасдрубала до позднего утра. Затем подготовка к торжественной речи Ганнибала отвлекла его от грустных мыслей. Командир желал обратиться к войскам, вернувшимся с зимнего отдыха. Гасдрубал, помогая брату в последние мгновения перед выходом к армии, мог слышать толпу, собравшуюся за городскими стенами: примерно девяносто тысяч воинов пришли сюда, чтобы выслушать слова Ганнибала о предстоящей кампании. Люди уже знали, с кем им предстоит воевать и что их целью будет Рим. Но этим утром командир обещал раскрыть им все детали своего военного плана.

Ганнибал оделся более изысканно, чем в обычные дни, и уделил особое внимание предметам роскоши. Он даже согласился с предложением младшего брата и надел нагрудную пластину с образом Элиссы — основательницы Карфагена. Лицо женщины соединяло в себе небывалую красоту и свирепость. Белая туника под броней была обшита красной нитью и украшена на плечах золотой тесьмой. Тщательно выбранные сандалии из гладкой кожи были выдублены до чер ного цвета и инкрустированы серебряными гвоздиками. Гасдрубал никогда не видел брата таким красивым и впечатляющим, но ум Ганнибала занимали другие проблемы.

— Пройдя по этому коридору, я увижу огромную и хорошо обученную армию, — произнес Ганнибал. — Но могу ли я сказать им, что Фортуна припасла для них? Нет! Я не имею права на это, пока они не предоставят его мне. Фактически я создал их будущее. Позже они оценят, насколько правильно я устроил его. И там, в конце наших свершений, Судьба приготовит мне судилище.

— Брат, они последуют за тобой куда угодно, — заверил его Гасдрубал.

— Возможно. Персидские цари верили, что отряды воинов являлись только инструментами их воли. Однако количество их войск не соответствовало гневу свободных людей. Когда я выйду на платформу перед своими солдатами, то задам конкретный вопрос. И пусть они сами ответят на него.

Гасдрубал молча выслушал слова брата и кивнул, показывая свое безоговорочное согласие. Взглянув в конец коридора, он прошептал:

— Я могу спросить тебя напоследок о том, что тревожит меня?

— Конечно.

— Возможно, ты уже давал ответ на этот вопрос и я его не слышал... Скажи, нет ли у нас другого пути, чем война с римлянами? Некоторые утверждают, что нам нужно игнорировать их и радоваться величию империи, которую мы здесь построили. Мы могли бы расширяться дальше на север и жить рядом с Римом как равные страны. Я не бегу от битвы, ты знаешь это. Я твой последователь во всех делах. Мне только хочется понять! Неужели мы ненавидим их так сильно?

Ганнибал посмотрел на опущенную голову брата.

— Помнишь, мальчиками мы догоняли тени облаков? А позже мы мчались на конях за ветром и уничтожали целые легионы воображаемых врагов, которые на самом деле были кусками белого тумана.

Гасдрубал кивнул. Его брат улыбнулся и перешел к прямому ответу. Он не стал пояснять значение приведенной аналогии.

— Ты задал честный вопрос, и я, отвечая на него, укажу тебе на два момента. Да, я ненавижу римлян. Мне повезло, и я провел многие годы с нашим отцом, в отличие от других его сыновей. Он считал римлян наихудшими врагами. Они безжалостно ограбили наш народ. Они коварны, жестоки и хитры. Я думаю, наш отец был одним из мудрейших людей Карфагена. И, поскольку он ненавидел Рим, я поступаю так же.

В коридоре, который вел к площадке на лестнице, появились Магон и Бостар. Они замахали руками, указывая, что все уже готово. Люди ждали выхода командира. Ганнибал кивнул в ответ и жестом велел им вернуться на платформу.

— Но я не дурак, — продолжил он. — Ненависть это упряжь, а мне не хочется ходить с уздой на шее. Я атакую Рим не из ненависти. Истина в том, что у нас нет другого выбора. Алчность римлян отличается от всего, что доселе видел мир. У меня много шпионов в Италии. Они приносят мне куски головоломки, которые я складываю вместе уже долгое время. У меня достаточно частей, чтобы понять реальную картину. Рим не позволит нам существовать свободно и независимо. Возможно, сенаторы дадут нам еще лет пять. Или десять. Или даже пятнадцать. Но затем они пойдут войной на нас. С каждым годом их сила растет, Гасдрубал. Если мы не сразимся с ними теперь, на своих условиях, нам придется вести войну позже и уже по их законам. Отец знал, что так будет. Он учил меня этому с детских лет. Все, что он говорил о римлянах, оказалось правдой. Да, мы все хотим власти. Хотим богатств. И чтобы рабы выполняли за нас грязную работу. Карфаген ничем не отличается от других империй. Но римляне желают большего! Они мечтают стать властителями мира! Хозяе вами неосязаемых сфер, стоящих за гранью власти и богатства. Они не согласятся на меньшее. В их мечтах мы с тобой лишь рабы.

Помолчав немного, он вздохнул, собрался с мыслями и продолжил:

— Поэтому мой ответ двоякий. Да, я ненавижу Рим. Но я начинаю эту войну, потому что у меня нет выбора. Брат, мы сражаемся за целый мир. За все, что есть у нас с тобой. Мы больше не гоняемся за облаками. Мы уже не можем позволить себе этого, даже если бы очень захотели.

Командир встал, положил ладонь на плечо Гасдрубала и сжал его сильными пальцами. Затем без лишних слов он вышел из комнаты в коридор. Его сандалии скрипели на выкрашенных каменных плитах. Чуть позже этот звук стал тише. Но Гасдрубал по-прежнему прислушивался. Еще через мгновение он понял, что Ганнибал шагнул на платформу, возвышавшуюся над огромной армией, ожидавшей его. Солдаты встретили командира оглушительным ревом.