Гордость Карфагена

ЧАСТЬ 3: КОНЕЦ ВОЙНЫ

События в Иберии приносили Гасдрубалу мало радости. Он больше не испытывал удовольствия от единственной победы и не имел надежд на какие-либо перемены в скором будущем. Ему казалось, что все вокруг него шептались, выражая недовольство и мстительно планируя переход на сторону римлян. Кое-кто заботливо раздувал огни восстания. Гней Сципион, брат бывшего консула, оказался удивительным врагом. Ранней весной он напал из засады на флот Гасдрубала, когда тот выходил из устья Эбро, — естественно, воспользовавшись донесениями какого-то предателя. Когда моряки на заре пробудились от сна, им навязали битву... Да какую там битву? Это было побоище, где их корабли таранили и топили еще до того, как они выплывали за линию бурунов. Морские суда не успевали разогнаться, как их цепляли гарпунами, опрокидывали набок или поджигали.

С тоской на сердце Гасдрубал представлял себе тот день, когда его брат получит весть об этом. Он так сильно бил себя по лицу ладонями, что офицеры схватили его за руки. Позже он хотел напасть на Эмпории и освободить Ганнона, но Гней все время удерживал его на месте. Римляне высадились к югу от Нового Карфагена, атаковали союзный город Онусу и затем на виду у карфагенян сожгли деревню и урожай на полях, тем самым осложнив обстановку с провизией. Гасдруба лу пришлось вернуться, чтобы защитить столицу. И, словно одного Сципиона ему было мало, ранней весной к ненавистному Гнею присоединился Корнелий. Теперь Гасдрубал противостоял обоим братьям.

Несмотря на ряд неудач, ему удалось удержать контроль над большей частью страны. Он сохранил почти всех иберийских союзников, направляя им завуалированные угрозы или довольно откровенные предупреждения. Во многих ситуациях он проявлял тактическую дальновидность, которую требовал от него Ганнибал. Но ему все сильнее хотелось оставить свой пост и отправиться на помощь к брату. Даже ненасытный сексуальный аппетит молодой супруги не отвлекал его надолго. Он чувствовал, что не может одолеть противника, и все чаще писал депеши в Карфаген, умоляя отпустить его в Италию. Однако совет старейшин Карфагена хранил пока молчание.

Вот почему он обрадовался делегации, прибывшей из Карфагена на нескольких кораблях. Гасдрубал надеялся услышать о своей долгожданной отставке. Он стоял на балконе и смотрел, как морские суда спускали паруса и шли на веслах между скал, защищавших устье гавани. Флот был впечатляюще большим — более тридцати кораблей различных размеров. Весла пенили воду в унисон, перемещая судна все ближе к берегу. Гасдрубал всегда удивлялся этому странному соглашению между кораблями и водой. Что делало поверхность моря то прочной, то жидкой? Вода поддерживала неимоверно тяжелые объекты и в то же время могла утопить любую мелочь. И почему при каждом приливе море разрасталось, словно боль, разрывавшая брюхо огромного зверя. Он никогда не стал бы морским капитаном. Смерть в яростной битве на суше казалась ему более приемлемой, чем гибель в бездонной глотке моря.

Вскоре к нему пришел Ноба, сжимая в пальцах несколько развернутых свитков.

— Они привезли подкрепление, — сказал он. — Четыре тысячи солдат. Скудное число, но, с другой стороны, это ливийцы.

Гасдрубал опустил уголок губ, затем его лицо приняло прежнее выражение. Он сел на низкий стул, широко расставил ноги и сложил руки на коленях. Густая щетина придавала ему неопрятный вид.

— Что еще?

— Десять слонов. Двести массилиотов. Кроме прочего, советники прислали тебе нового генерала. Это Гизго, сын Ханнона. Он служил лейтенантом у коменданта Карфагена. Теперь его перевели под твое начало, но он будет заниматься гражданскими вопросами. Тебе же велено сосредоточиться на военных делах. Контакты между Иберией и Карфагеном тоже будешь поддерживать ты. Думаю, это не очень хорошая новость.

— А что хорошего может быть в приезде Ханнона? Совет не передавал для меня других сообщений? Есть что-то от шофета Хада?

Оруженосец покачал головой.

— Когда-нибудь я выскажу им все, что о них думаю! Сколько войск они послали в Италию?

Ноба посмотрел на него и поморщился. Он прочистил горло, поднес к глазам один из свитков и мельком взглянул на текст.

— Они не послали Ганнибалу вообще ничего.

Гасдрубал вскинул голову вверх, вскочил на ноги и, вытянув руку, выхватил документ у оруженосца.

— Ты решил пошутить надо мной?

— Тебе известно, что у меня нет чувства юмора.

Бросив краткий взгляд на свиток, Гасдрубал отшвырнул документ в сторону.

— Объясни мне действия совета, Ноба. Потому что я не вижу в них смысла.

— Возможно, их ресурсы не так велики, как мы думаем, — предположил оруженосец.

— У них могут быть свои проблемы, но богатство Карфагена превосходит границы моего воображения, — возразил Гасдрубал. — Мне кажется, тут дело в другом. Они хотят, чтобы он потерпел неудачу, верно?

— Вряд ли эти старики устраивают заговор. Они богатеют на том, что мы делаем здесь. Как бы там ни было, наша армия увеличилась на четыре тысячи солдат по сравнению с вчерашней численностью.

Гасдрубал заметил Баялу, которая появилась в дальнем углу комнаты. Увидев Нобу, она остановилась и нерешительно провела рукой по ткани настенного гобелена. Баркид раздраженно вздохнул и понизил голос.

— А что если мы отдадим этому Гизго полную власть над Новым Карфагеном? Пусть забирает город. Напиши депешу советникам. Передай им, что я собираюсь присоединиться к моему брату. Я возьму с собой всего лишь несколько тысяч солдат — ту малую толику, которую они могли бы послать Ганнибалу.

Ноба сложил руки на груди.

— Совет не позволит тебе уехать. Мы оба знаем это. Наши недоброжелатели уже воспользовались тем фактом, что ты постоянно просишь отставки. Сегодня они еще говорят, что ты необходим для Иберии, а завтра поставят под сомнение твою лояльность Карфагену. Смотри, как они запускают руки в наши дела, выхватывая сначала одну часть твоей власти, а затем другую.

— Ноба, за последние несколько месяцев ты стал невыносимым всезнайкой! Я помню время, когда ты был на моей стороне.

— Моя верность требует, чтобы я указывал тебе на ошибки, — ответил оруженосец. — Это лучше и честнее, чем поощрять твои глупости. Ты сам все понял бы, если бы боги даровали тебе такую мудрость, как у твоего...

Гасдрубал выбросил руку вперед и остановил кулак у самого лица оруженосца — достаточно близко, чтобы этим жестом передать серьезность угрозы.

— Закончи фразу, и ты больше никогда не испытаешь радости в жизни.

Ноба закатил глаза к потолку. Затем, подумав, он сказал:

— Извини меня. Я оговорился. Поступай, как хочешь. Я пойду и поприветствую Гизго от твоего лица. Сегодня вечером у нас с ним ужин.

Когда звуки его шагов затихли в коридоре, Гасдрубал закрыл глаза и перевел дыхание. Затем, услышав, как к нему подошла Баяла, он обернулся и посмотрел на нее. Она медленно обошла его полукругом и, прикинувшись застенчивой девушкой, высунула кончик языка между зубами. Ее серые глаза искрились озорством. Похоже, она снова приглашала его к любовным играм. Но, даже чувствуя сексуальное возбуждение, он отвернулся от нее. У него не было настроения для подобного времяпрепровождения. Она, видимо, уловила это и еще больше удивила, сказав:

— Ноба прав.

— Возможно, — ответил Гасдрубал, — но я не спрашивал твоего мнения.

— Да, не спрашивал. Если ты прикажешь мне держать язык за зубами, я поступлю по-твоему, но тебе не нужно уклоняться от разговоров со мной. Твой оруженосец хороший человек. Вам, Баркидам, везет на помощников. Вы внушаете верность тем людям, которые окружают вас. У других это редко получается.

Гасдрубал намеренно смотрел в дальний угол комнаты.

— Что ты знаешь об этом? Ум женщины может отравиться разумными мыслями и зачахнуть.

— В некоторых странах женщины управляют мужчинами.

— Наша страна не такова.

Баяла поджала тонкие губы, словно хотела сохранить непрочную связь между ними. Она оставила слова мужа без комментариев.

— В любом случае, ты нужен здесь, в Иберии. Я, между прочим, тоже многое слышу, супруг. Женщины говорят не меньше мужчин, и часто они обсуждают те же темы. Многие племена ожидают малейшего повода, чтобы отвернуться от карфагенян. Даже мой отец может выказать свое непостоянство. Если Фортуна отвернется, он распрощается с тобой без сожаления. Как ты, наверное, слышал, он убил старшего брага, чтобы захватить власть над племенем. В каком-то смысле, злодеяние отца лежит на совести всей нашей семьи, поскольку каждый из моих сородичей ест пищу с его рук. Я тогда еще не родилась, но думаю, что все так и было.

Гасдрубал вспомнил облик Андобалеса — конусообразное тело, грушевидный нос и выпирающая челюсть, как у кабана. Ему не хотелось думать о нем — тем более, что перед ним стоял объект его многочисленных желаний. Но Гасдрубалу не понравилось, что его жена рассказывает такие унизительные истории о своем родителе.

— Ты уже начала наговаривать на своего отца? — спросил он. — Интересно, что ты мелешь обо мне своим подругам за моей спиной?

— Ничего такого, что я не могла бы повторить, стоя на коленях перед тобой, мой супруг.

Баяла провела рукой по его животу. Ее пальцы нашли край одежды и проскользнули внутрь, чтобы дотронуться до кожи.

— Ты должен остаться здесь, чтобы защитить империю и свою жену, — сказала она. — Без тебя я буду чувствовать себя в опасности. Неужели ты хочешь бросить меня? Неужели мне не удалось доставить тебе удовольствие?

Он хотел закричать, что в жизни имеется нечто большее, чем погоня за удовольствиями. Но эти слова угасли в нем.

Во-первых, его удивило заявление жены о вездесущей опасности, и, во-вторых, он возбудился. Гасдрубал уже сомневался в первоначальном утверждении. А было ли это провозглашенное им «нечто большее»? Баялу не смущало молчание мужа. Она прижалась к нему, и он почувствовал вес ее груди на своей руке. Затем она скользнула вниз — к своему любимому месту на его мускулистом теле. Ощущение восторга едва не лишило его дыхания.

— Я тебе нравлюсь, муж? — спросила она.

Взглянув на нее — на самодовольное веселье глаз, на несовершенные контуры лица и тонкую полоску губ — Гасдрубал еще раз понял, что она действительно ему очень нравится. Больше, чем он был готов признать. Интересно, чувствовал ли кто-нибудь из других Баркидов такую слабость к женщине. Внутренний голос прошептал ему, что если он потеряет свою страстную супругу, это будет равносильно смерти.

Имилце не хотелось посылать Ганнибалу письмо, написанное чужой рукой, но она еще не научилась оформлять слова в такие красивые фразы, которые соответствовали бы ее чувствам. У нее не было другого выбора и поэтому ей приходилось говорить о своей любви вслух, наблюдая за тонкими пальцами молодого писца, воплощавшего ее мысли в ровные строки. Он старался не смотреть на нее и всегда держал голову в нескольких дюймах от пергамента. Она была благодарна ему за это. Имилце специально говорила медленно, чтобы юноша не переспрашивал ее.

Письмо начиналось так:

«Ганнибал, мой муж, любимый Ваалом и Имилце... Я тоскую и горжусь. Не знаю, где это письмо найдет тебя или от каких напастей ты будешь страдать в тот миг, когда станешь читать его. Я даже не знаю, дойдет ли оно до тебя, однако надеюсь на лучшее. До нас дошли новости, что ты нанес Риму серьезный урон, как и обещал нам ранее. Твои победы были встречены с великим воодушевлением, хотя не все в Карфагене желают тебе удачи. Я не буду перечислять в письме имена, но скажу, что рядом с каждым советником, воздающим тебе хвалу, находится другой, который ворчит и обвиняет Ганнибала в уничтожении нации. Я прежде не знала, что зависть может быть настолько черной, но жители Карфагена не перестают удивлять меня своими уникальными особенностями.

Твой родной город пленил меня красотой и роскошью. Ив то же время он кажется душным и замкнутым как могильный склеп — для меня, по крайней мере. Я не хочу, чтобы ты считал меня неблагодарной. Твои сестры и мать весьма добры ко мне. Но без тебя я здесь ничто. Никто, кроме Сапанибал , не видит меня по-твоему. Никто не принимает меня такой, какая я есть. Они достаточно добры. Однако я чувствую себя здесь, словно дорогое ожерелье, уложенное в коробку, ибо рядом нет того, для кого оно было создано. Ты все еще уверен, что я не могу приехать к тебе в Италию? Я бы с радостью отправилась в такое путешествие — особенно теперь, когда ты снискал славу победителя...»

— Ты успеваешь? — спросил она писца.

Тот кивнул, не поднимая головы. Закончив писать, он тихо прошептал:

— Снискал славу победителя.

Имилце взяла с подноса финик и проверила зубами его свежесть. Наблюдая за поведением местных женщин, она почти неосознанно переняла у них множество манер. По рекомендации своей юной родственницы, она носила карфагенскую одежду. Сами по себе наряды были красивыми, но ей не нравился эффект, который они создавали в комбинации с чувственной грацией африканских модниц. К примеру, Дидобал учитывала этот диссонанс и обращала его в преимущество — светло-красные и оранжевые тона в одежде, узоры на ткани еще больше подчеркивали ее темную кожу. Не удивительно, что карфагенские мужчины смотрели на нее с безмолвным восхищением. Впрочем, для Имилце мужские взгляды ничего не значили. После приезда в Карфаген она обитала в мире женщин и чувствовала себя в нем абсолютно незрелой. В присутствии свекрови она казалась себе девочкой в женской одежде — куклой, а не взрослой женщиной. О, как ей хотелось бы впиться пальцами в мускулистую спину супруга, направить в себя его член и еще раз понять, что он настоящий, что кто-то действительно ценит ее и что у них с мужем может быть одно общее будущее. Как жаль, что она не забеременела. .. Однако такие мысли не предназначались для ушей писца. Она бросила финик обратно на поднос и продолжила диктовать письмо.

«Хочу рассказать тебе о том, что тронуло меня до глубины души. Хотя я не знаю, как ты отнесешься к этому. Прошлым вечером я ужинала вместе с твоей младшей сестрой Софонисбой . Наверное, ты почти не помнишь ее. Ей уже тринадцать лет, но ее красота расцветает с каждым днем. У нее такие черные и большие глаза, обрамленные длинными ресницами, что иногда кажется, будто они овевают воздух волшебными опахалами и словно каждая ресница является пером в руках египетской танцовщицы. Для меня остается загадкой, как ей удается создавать подобное впечатление простым движением ресниц, но оно очень действенно. Меня даже пугает, какой ошеломляющей она может быть в своем еще детском великолепии. Взрослые мужчины, солдаты и отцы... и даже деды они едва не преклоняются перед Софонисбой. Те, что попроще, флиртуют с ней как с взрослой женщиной. Она еще девочка а волки уже воют по ночам.

Однако больше всего меня удивляет ее ум. У этой юной девушки всегда есть свое мнение. Она хорошо информирова на и охотно рассуждает на любую тему. Она знает подробности твоей кампании, и ей хотелось бы самой принимать в ней посильное участие. Недавно Софонисба посмотрела на меня и со всей серьезностью сказала: “Если бы я родилась мужчиной, то отомстила бы за все унижения, нанесенные нам Римом”. А затем она спросила: “Тебе не кажется, что наши женщины гораздо храбрее мужчин?”

Я ответила ей, что если она всегда будет поступать по-своему, то это будет правильно. Однако лесть ей не нравится. Она ищет чего-то большего в отношениях с людьми, хотя мне не хватает слов, чтобы объяснить. Я привела ей в пример Дидо-бал и бабушку — тех храбрых женщин, которые нашли в себе силы отправить мужей на войну и терпеливо ждать их возвращения. Мне не хотелось упоминать себя, но, прислушиваясь к своей речи, я почувствовала определенную гордость за то, кем стала во время твоего долгого отсутствия. Софонисба не спорила со мной, но явно опечалилась. Ей хотелось бы, чтобы у женщин был другой способ для демонстрации своей отваги. Она сказала мне: “Имилце, я не похожа на других девушек. Я не грежу детскими надеждами, а желаю однажды послужить Карфагену, чтобы еще раз прославить род Баркидов”.

Ты представляешь себе это? Но остальные люди считают ее девочкой, мечтающей выйти замуж за какого-нибудь чужеземного царевича...»

Продолжая диктовать письмо, Имилце села в плетеное откидное кресло, которое стояло в ее гостиной. Она еще не привыкла к нему. Несмотря на элегантную форму и крохотную подушку, сделанную из кожи зебры, кресло не давало комфорта. Если бы не ее статус гостьи, Имилце давно бы заменила его. Какое-то время она молча сидела, опираясь на идеально прямую спинку, вырезанную из красного дерева, и задумчиво прислушивалась к перу писца, скрипевшему по папирусу.

Она вспомнила о поклоннике Софонисбы и решила немного рассказать о Масиниссе. Имилце увидела его впервые несколько дней назад, когда он возвращался с охоты на льва — фактически это было его посвящением в общество карфагенской знати. Она и Софонисба стояли на городской стене у самых ворот и наблюдали за колесницами, гремевшими по дороге. Вечер ублажал приятной прохладой. Поверхность дороги потемнела после легкого дождя. Масинисса, будучи массилиотом, гордо отказался от колесницы. Он ехал в беспокойном рое всадников, но Софонисба без труда различала его в толпе.

— Вот он, — вскричала она. — Самый красивый из всех.

На самом деле он ничем не отличался от других юных воинов. Естественно, Имилце не стала говорить об этом. Впрочем, позже, к своему удивлению, она все же выделила его из толпы. Его одежда, довольно простая на вид, не бросалась в глаза, но когда он гарцевал на коне и смеялся над шутками товарищей, лицо Масиниссы сияло царственным величием, которое отделяло юношу от компаньонов. Он веселился в кругу друзей, однако, как сын монарха знал свое место среди них и чувствовал себя уверенно в этой роли. Вестовой принес сообщение, что юный царевич убил своего первого льва. Он убил его, находясь в седле и дразня зверя. Ему потребовалось только три копья. Он был таким юным, таким стройным и милым, что Имилце с сомнением отнеслась к словам гонца. Возможно, думала она, рассказ приукрасили, чтобы потешить гордость царевича. Как дочь вождя она прекрасно знала, что деяния слуг часто приписывались их хозяевам. Но, познакомившись ближе с Масиниссой, увидев его лицо, почтительную улыбку и манеру поведения, почувствовав спокойную уверенность царевича и скромность, с которой он принимал похвалу, она поверила истории.

Ей хотелось поделиться этим воспоминанием с мужем, но она и так уже наболтала слишком много, говоря о совершенно пустяковых делах, которые Ганнибал мог посчитать тривиальными в сравнении со своими прошлыми и грядущими битвами. В любом случае, ей никогда не удавалось вложить в письма истинные чувства. Прочитанные тексты заставляли ее сомневаться в том, что она знала свое сердце.

— Возможно, семейство Баркидов в скором будущем пополнится двумя героинями, — продиктовала она, — и твои сестры получат шанс на славу наравне с их братьями. Со всей любовью, которой нас связал Ваал, я жду тебя. Твоя жена Имилце.

Закончив диктовку, она быстро выдернула пергамент из рук писца, чтобы он не смог перечитать написанный текст, как обычно делал раньше. Отпустив юношу и оставшись одна, она внимательно осмотрела письмо. Ей хотелось прочитать его заново, но она решила не делать этого. Ее изучение письменной речи успешно продвигалось вперед, однако она еще была слаба в чтении записей. Слишком много слов оставались незнакомыми ей, поэтому при чтении писем она начинала злиться на себя. Писцы никогда не изображали слова одинаково: они использовали сокращения и облекали сложные мысли в простые типовые фразы. Если бы не ее статус гостьи, она вернула бы писца обратно и заставила его переписать текст несколько раз. Она сделала бы то же самое и с предыдущими письмами, но сейчас, успокоив свое раздражение, Имилце поступила по-другому.

Убедившись, что чернила высохли, она раздвинула складки одежды. Прикладывая папирус к обнаженному телу, она добивалась, чтобы ее запах впитался в сухой лист бумаги. Она прижимала письмо к животу и к впадине между грудей, где все ребра сходились в одну точку. Какое-то время она мечтательно поглаживала пальцами папирус, представляя, как Ганнибал получит его и вспомнит. Пусть бумажный лист покажется мужу ее кожей. Пусть он почувствует ее тоску за написанными словами и поймет больше того, что она могла сейчас сказать.

Бойня близ Тразименского озера стала беспрецедентным событием в римской истории. Она не была повторением неудачи под Требией. Она являла собой нечто худшее. На этот раз в одном сражении погибло пятнадцать тысяч солдат — в том числе консул, приведший легионы к поражению. Его пронзил копьем какой-то инсабрийский галл. Шести тысячам воинам удалось добраться до ущелья и бежать в ближайший город, но они не продержались там и дня, сдавшись на милость победителя вместе с тысячами мирных горожан. Когда кавалерия Гемина встретилась с превосходящими силами Махарбала, нумидийцы уничтожили около четырех тысяч всадников и многих взяли в плен. Если первое поражение ударило каждого римлянина кулаком под дых, то последний разгром обрушился на коллективную душу народа, как удар кузнечного молота. Такое чудовищное невезение поразило удрученных и напуганных граждан. Никто уже не знал, до каких пределов простиралась сила Ганнибала. Никто уже не принимал на веру бравые речи сенаторов.

Вскоре пришла весть, что некоторые солдаты возвращаются домой. Люди собрались у ворот и на стенах города, ожидая, когда они появятся на дороге. Женщины подбегали к ним, хватали мрачных, перепачканных кровью солдат, заглядывали в их лица, называли имена мужей, сыновей и братьев, умоляли богов вернуть их возлюбленных к домашним очагам. Но боги отвернулись от римлян. В умах горожан все чаще возникала мысль, что Ганнибала невозможно победить. Говорили, что он заточил Фортуну в клетку и выкручивал ей члены, добиваясь преимущества в сражениях. А еще болтали, будто этот человек был богом, а не просто смертным.

Несмотря на панику и зловещие истории, ходившие в народе, римские лидеры не тратили время попусту и не заламывали руки. Фракция, возглавляемая семейством Фабиев, и их союзники в Сенате потребовали назначения диктатора. Никто из других сенаторов поначалу не желал соглашаться с этим сумасбродным предложением. Абсолютная власть всегда сопровождалась серьезными ограничениями гражданских прав, но если страна нуждалась в крайних мерах, то именно в подобные моменты. И всем вдруг стало ясно, что единственным претендентом на должность диктатора был лидер вышеназванной фракции — седоволосый Фабий Максим, бывший цензор, дважды консул, дважды интеррекс² и человек, уже однажды имевший этот сан. Именно он объявил войну Карфагену, выпустив ее из складок своей тоги. Он воплощал в себе римское достоинство, стойкость и упорную целеустремленность. Фабий не горячился в речах и поспешных действиях, но, взявшись за дело, всегда доводил его до конца. Он обладал плохим зрением, однако этот изъян не делал его слабее, такое случалось со многими людьми его возраста. Во время диктаторства он обзавелся зорким помощником, который сопровождал его повсюду. Этим молодым офицером был сын бывшего консула — Публий Сципион.

Приняв сан диктатора, Фабий с самого начала объявил, что поражение у Тразимена стало результатом постыдного безверия Фламиния — его неуважения к религиозным формальностям. Неужели никто не заметил, что он начал погоню за Ганнибалом в dies nefastus³ — в неблагоприятный день, когда мудрые люди откладывают любую работу в сторону и когда боги с гневом смотрят на тех, кто задумывает новые начинания? Фабий велел перечитать Пророческие книги, надеясь, что речи Кумской сивиллы подскажут правильные действия, как то бывало уже в прошлом. Он посоветовался со жрецами и призвал их к незамедлительному исполнению ри туалов, игрищ и обетов, привлекающих милость богов. Далее он издал указ, по которому все сельские жители, завидев приближение карфагенской армии, должны были сжигать свои дома и урожай, уничтожать животных и даже инструменты труда. Фабий приказал собрать два новых легиона для защиты Рима. Он направил Луция Постумия с еще двумя легионами к цизальпинским галлам для жестокого террора в селениях бойев и инсабров. Он надеялся, что, в лучшем случае, отряды галлов оставят Ганнибала и уйдут защищать свои дома. В худшем случае, Постумий не позволит мятежникам посылать подкрепления карфагенской армии.

Перед тем, как отбыть из Рима и принять командование над легионами Гемина, Фабий обратился к сенаторам и предложил им удивительную стратегию, которую он придумал для победы над врагом. На самом деле его план был предельно простым. Он не хотел вступать в бой с африканцами. Армия, которая воздерживается от битв, не может оказаться побежденной, пояснил он свою позицию. Когда его спросили, позволит ли он захватчикам грабить страну, Фабий дал утвердительный ответ: да, он позволит.

— Пусть они передвигаются по стране как хотят, — сказал он. — Но земля будет гореть не только за спинами карфагенян. Они увидят пожарища и перед собой. Пусть проходят недели и месяцы без битв и стычек. Они начнут умирать один за другим. Их численность будет неизменно сокращаться, и долго они не протянут. А мы, в свою очередь, всеми средствами поможем им уменьшить их армию.

Он подчеркнул, что намерен время от времени проявлять активность. Его войска будут следовать за Ганнибалом, терзать африканские отряды с флангов и тыла и делать их жизнь невыносимо трудной. Карфагеняне не смогут пополнять запасы провианта. Они будут отрезаны от притока новых сил. В конечном счете усталость, постоянная убыль солдат и болезни уничтожат армию захватчиков. Преимущество римлян заключалось в том, что они могли восполнять потери, набирать новых солдат и выращивать урожай на полях. Ганнибал не имел таких возможностей. Ему все будет даваться с трудом. И это приведет к его погибели.

Стратегия Фабия смутила многих сенаторов. Один из них, Теренций Варрон поднялся с места и спросил:

— Что за безумие, Фабий? Похоже, ты спятил от отчаяния! Неужели мы избрали тебя диктатором только для того, чтобы ты назвал нас людьми, обреченными на африканское рабство?

— Мы не в силах победить Ганнибала на поле боя, — ответил Фабий. — Но его можно уничтожить умом и хитростью. Подумай об этом! Без тщеславия, но с толикой мудрости. Был ли Корнелий хуже других генералов и сенаторов, собравшихся здесь? А Семпроний? А Фламиний? И разве прежде римская армия переживала такие поражения? Когда еще за всю историю Рима какой-то противник превосходил нас по всем статьям? То, с чем мы сейчас столкнулись, это величайший вызов для нашей республики с момента ее становления. Мне не ведомо, какой гений сопровождает молодого Баркида, но мы должны признать, что он побеждает нас в любом открытом столкновении армий. Друзья, вы назначили меня диктатором не из-за моих военных подвигов. Вы возложили на меня эту ответственность не из-за ловкости, с которой я мог бы танцевать с Ганнибалом. Вы избрали меня диктатором из-за моей рассудительности. Ия предлагаю вам стратегию, благодаря которой мы сможем победить оккупантов. Клянусь, что Карфаген еще увидит день печали! Наберитесь терпения и доверьтесь мне. Я ваш диктатор. Рим будет спасен.

Он вышел из притихшего зала. Помощники и офицеры толпились вокруг него густым роем. Публий поддерживал локоть Фабия. Оказавшись на улице, диктатор тихо спросил:

— И как, по-твоему, они восприняли мое предложение?

— Мой господин, — ответил Публий, — их удивление было таким большим, что птицы могли бы вить гнезда в их ртах и высиживать птенцов из яиц.

Фабий улыбнулся и сказал:

— Будем надеяться, что реакция Ганнибала будет похожей.

После победы у Тразименского озера Ганнибал повел армию на восток и дошел до Умбрии. Это был не поход, а пир в движении. Вся страна стала огромным рынком, на котором им добровольно отдавали любой товар. Почти в каждой провинции Ганнибал выслушивал хвалебные речи, поскольку жители городов проявляли мудрость, отказываясь от верности Риму и присоединяясь к победителям. Но люди латинской крови часто демонстрировали упрямство и непокорность. Несколько городов отклонили мирные предложения карфагенян и поплатились за это. Единственным исключением был хорошо укрепленный город Сполетий. Он без труда отразил атаку африканцев. Глупые люди! Будь у Ганнибала время и снаряжение для правильной осады, он провел бы ее. Но ему приходилось решать другие вопросы.

В первую неделю июля он разбил лагерь на побережье близ Пескары и дал армии короткий отдых. Воины получили доступ к добыче, которую они собрали в течение весны. Несмотря на триумфальные победы, солдаты находились в жалком состоянии: раненные в битвах, истощенные долгой зимой, уставшие от походов и приступов диареи. Животные тоже были не в лучшей форме. Поэтому Ганнибал дал им время для восстановления сил. Воины купались в теплых водах моря, загорали на солнце и постепенно забывали о тяготах зимы. Они отнимали у местных жителей жирных овец и коров, питались свежим мясом и хлебом, лакомились фруктами, срывая их прямо с деревьев.

Эти недели отдыха проходили не только в поисках удовольствий. Ганнибал переоснастил ливийцев оружием, захваченным у римлян. Они упражнялись с ним на тренировках, осваивали римскую технику боя и выискивали приемы, чтобы эффективно противостоять маневрам легионеров. Командир ежедневно отправлял нумидийцев в дальние набеги, и те возвращались с новыми лошадьми, которых они затем переучивали под собственный стиль езды. Ганнибал послал гонцов в Карфаген с полным перечнем побед и с просьбами о подкреплении. Составляя письма, он загодя знал, что некоторые советники не согласятся с его пожеланиями. Но он все равно изложил свои требования на листах пергамента.

Ганнибала удивляло открытое неповиновение на лицах сельских жителей, которых грабили его солдаты. Почему они не падали на колени и не просили о пощаде? Почему они не шли на незначительную ложь и не заявляли ему о своей лояльности? Командир знал, как люди ведут себя в моменты поражения, но эти итальянцы не следовали ни одному известному ему шаблону поведения. Рим уже должен был шептать смущенные слова о возможных переговорах. Через Бостара ему удавалось поддерживать поток шпионов, которые циркулировали между ним и столицей. Но ни один из них не говорил о пораженческих настроениях в городе. И никто из них не думал, что подобные мысли витают в умах сенаторов — даже тех, кто привык жульничать в политике. Казалось, что Рим готовился только к следующей стадии войны.

На встрече с генералами Ганнибал спросил:

— Что может означать избрание диктатора?

Они собрались в брошенном особняке, который служил им временным штабом. Солнечный свет, проникавший через открытую дверь, рисовал на полу желтый прямоугольник. День выдался душным и жарким, поэтому стулья расставили в тени. Над головами по балкам крыши бегали ящерицы, шурша соломой, высохшей на солнце.

— Похоже, они испугались, — ответил Бомилькар.

— Так и должно было случиться. Но как диктатор повлияет на исход войны?

— Мы должны нанести им новый удар, — сказал Махар-бал. — Быстрый и сильный.

Мономах всосал щеки и изложил свое мнение. Казалось, что он говорил не через рот, а через морщины.

— Мне не нравится затянувшаяся пауза. Наши люди уже отдохнули. Давайте ударим в римское сердце, пока воины еще не забыли, как легко рассекается вражеская плоть.

Бостар поморщился и покачал головой. Во время размышлений у него появилась привычка поглаживать рубцы обмороженной щеки. Казалось, что он ритмично перебирает пальцами струны ума.

— Я попытаюсь ответить на вопрос командира, — сказал он. — Сенат обычно назначает диктатора только при великих бедствиях. То есть, та бойня, которую мы устроили им, произвела на римлян большое впечатление. Если раньше их армия управлялась двумя консулами, каждый из которых вел два легиона, то теперь власть отдали в руки одного командующего. Диктатор избирается на полгода и командует четырьмя легионами одновременно. Его власть абсолютная. За последний год, как вы помните, римляне выставили против нас шесть легионов, но они не были единой силой. Учитывая все вышеизложенное, мы можем предположить, что при диктаторе нам придется противостоять более крупным войсковым формированиям.

— Выходит, они назначили царя? — спросил Магон. — Они отказались от своей республики?

— Нет, ты неправильно понял, — ответил Бостар. — Римляне боятся монархов больше, чем жители Афин. Они терпят диктатора только до той поры, пока он полезен. Затем они лишают его сана. Сенат выбрал Фабия, потому что он скромный и рассудительный человек. Римляне не наделили бы такой властью какого-то выскочку. Если вы вспомните Цинцинната...

— Только не повторяй нам историй Силена! — сказал Бомилькар . — Мы уже слышали про этого Цинцинната. Он оставил плуг на поле, победил врагов, а потом снова вернулся на пашню и продолжил свою работу. Ты думаешь, с нами будут сражаться пахари?

— В каком-то смысле, да. Римлянам нравится считать себя скромным сельским народом. Я напомнил вам о Цинциннате потому, что он является образцом диктатора. Это человек, к которому обращаются в моменты кризиса. Соотечественники доверяют ему и знают, что он будет действовать с умом и осторожностью. Такой тип людей совершенно не похож на Семпрония и Фламиния.

— Значит, Фабий не дурак? — спросил Ганнибал.

Бостар кивнул, подтверждая, что командир правильно понял его слова.

— После встречи с ним ты перестанешь сетовать на то, что тебе не попадаются умные противники.

Бомилькар фыркнул и сказал:

— Если бы он действительно был умным, то не сражался бы с нами вообще!

Генералы засмеялись, но Мономах отнесся к последнему заявлению вполне серьезно.

— Мы можем заставить их сразиться с нами, — сказал он. — Для этого имеются проверенные способы.

Он склонился к командиру и заговорил тихим шепотом, но так, чтобы слышали все остальные.

— Вели солдатам убивать каждого, кого мы встретим на нашем пути. Не только мужчин и юношей, но женщин и детей. Чем сможет диктатор ответить нам, кроме сражения? Он бросится в бой быстрее, чем Фламиний. Сказать по правде, я не вижу смысла оставлять в живых детей, которые вскоре вырастут в мужчин, и женщин, чьи чресла будут рожать все новых и новых солдат. Это неправильная стратегия. Мы должны убивать всех, пока римляне не встанут на колени и не взмолятся о пощаде.

— Мономах, я сомневаюсь, что ты остановился бы на этом, — ответил Ганнибал. — Как всегда, в твоем предложении имеется сильная логика. И, как всегда, я принимаю твои слова серьезно. Но нам пока не нужно прибегать к столь жестким мерам. Я настаиваю на прежнем плане. Чтобы победить Рим, нам следует отсечь его от союзников. Это единственный способ. Люди Италии должны увидеть, что мы сильнее. Однако я не хочу, чтобы нас принимали за чудовищ. Мы проиграем войну, если вся страна начнет питать к нам ненависть.

— Но если мы всех перебьем, они будут мертвецами! — возразил Мономах, акцентируя каждое слово. — Я лично не боюсь ненависти трупов. Духи превращаются в туман. Никто из них уже не поднимет меч против живых солдат.

Наступило неловкое молчание. Затем Магон сказал:

— Я склоняюсь к мнению брата.

Он произнес эту фразу убедительно, но больше ничего не смог добавить к ней. Мономах медленно повернул к нему голову. Он прищурился снисходительно, но не смог скрыть злобы во взгляде. Остальные генералы промолчали. Магон облегченно вздохнул, когда Ганнибал продолжил обсуждение текущей ситуации.

— Мы пока ничего не знаем о Фабии. Давайте вести себя честно. Мы будем предлагать ему сражение при каждом возможном случае. Если он примет вызов и потерпит поражение, Рим потеряет всех своих союзников. Вот так и будем действовать. Не нужно убивать детей и женщин.

Легкомыслие, с которым некоторые глупцы сорили деньгами, всегда поражало Силена. Покои Диодора демонстри ровали тот типичный вид расточительства, который присущ всем чиновникам, растрачивающим общественные деньги на такие бессмысленные безделушки, как перья страусов в вазах с восточной росписью, миниатюрные предметы с позолотой и подушки, инкрустированные кусочками стекла, блестевшими, будто драгоценные камни. Осмотрев это напыщенное подобие роскоши, Силен нашел в нем множество ремесленного брака и показной бутафории. Ему стало ясно, что магистрат не был столь богатым, как ему хотелось выглядеть.

Приплыв в Эмпории и сойдя на берег — впервые за целую неделю — Силен все еще приучал себя к неподвижности твердого грунта. Его голова по-прежнему сохраняла ритм волн и покачивалась на плечах. Испарившаяся морская вода оставила белую корку на загорелом лице. За время путешествия он привык проводить ладонями по щекам и облизывать кончики пальцев, ощущая вкус соли. Когда Диодор вошел в комнату, он как раз и занимался этим.

Силен встречался с магистратом только один раз. Их знакомство состоялось много лет назад в Сиракузах, когда Диодор лишь начинал ухаживать за его сестрой. Теперь он нарастил жирок в нижней части тела и стал походить на дебелую женщину. Силен тут же узнал его по широкому рту и слишком близко расположенным глазам. Пожалуй, единственно красивым элементом внешности Диодора была одежда, напоминавшая тогу, — тоже не совсем настоящая, но явно демонстрировавшая его горячую симпатию к римлянам.

— Силен, мой брат! — вскричал он. — Я не поверил своим ушам, когда мне доложили о твоем визите! Слава богам, ты в прекрасном здравии! Если бы я не знал тебя, то подумал бы, что ко мне пришел какой-то воин.

Двое мужчин обнялись и вновь отступили на шаг.

— А если бы я не знал тебя, то посчитал бы, что вижу важного римлянина, — сказал Силен.

— Ну, что ты говоришь... Хотя кто знает, как сложатся наши судьбы в будущем! Присаживайся и выпей со мной вина.

Силен охотно последовал просьбе, и некоторое время они провели в приятной беседе. Силен спросил о здоровье сестры. Диодор похвалил ее и назвал очень умной женой. Впрочем, в сексе, как он рассказал, ему больше нравились юные девы. К сожалению, их услуги стали слишком дорогими. Он едва находил ресурсы для этой обременительной, но постоянной статьи своих расходов. Силен не смог сдержать улыбки.

Диодор принялся описывать свою нелегкую карьеру в политике. Благодаря личному везению и неудачам других людей — болезням, племенным конфликтам или старческому слабоумию, очистившему путь для него, — он за несколько лет продвинулся от простого чиновника до одного из магистратов. К сожалению, это вызвало зависть коллег и, соответственно, их интриги. Он до сих пор не был уверен, благоволят ли к нему боги или презирают его. В принципе, он мог бы приносить жертвоприношения всем им по отдельности, но где взять столько времени?

Наконец, когда Диодор закончил рассказывать о трудностях жизни, Силен изложил ему истинную цель своего визита. Он решил, что в разговоре с политиком честность будет более убедительной.

— Я привез тебе просьбу от Ганнибала, — произнес он шепотом, — командующего карфагенской армии Иберии и Италии.

Диодор едва не подавился вином. Он выплюнул часть жидкости в кубок, вскочил с кушетки и через громкий кашель прокричал:

— О чем ты говоришь? Какой Ганнибал?

Силен улыбнулся в ответ.

— Он послал меня поговорить с тобой о пленнике, которого вы заточили в темницу. Ты знаешь, о ком я веду речь — о его брате Ганноне. Жители Эмпории совершают ошибку, позволяя римлянам держать его здесь. Ганнибал никогда не считал вас врагами и надеется, что вы не дадите ему повода для этого.

— Подожди, — задыхаясь от волнения, сказал Диодор. — Ты пришел ко мне как посланник Карфагена? Ты, житель Сиракуз? Когда ты успел связаться с африканцами? И по какой причине ты явился в мой дом, чтобы требовать...

— Прошу тебя, успокойся, — смиренно сказал Силен. — Это серьезное дело. Мы ведь родственники и можем честно говорить на такие темы.

Диодор пробежал взглядом по комнате, проверяя, не задержался ли кто-нибудь из слуг, чтобы послушать разговор хозяина.

— Я действительно не в ссоре с Ганнибалом, — ответил магистрат. — Он не нужен мне ни как враг, ни как друг. Дело с его братом мне тоже не по душе, но обстоятельства порою выше всех наших желаний. Это просто неизбежность!

— Нет ничего неизбежного, кроме смерти, Диодор. Ганнон в хорошем состоянии?

Губы магистрата изогнулись в нервозной усмешке.

— Можно и так сказать, — ответил он. — Я имею в виду... Понимаешь, я видел его лишь несколько раз.

— Подумай, что ожидает тебя, когда Ганнибал закончит войну.

— И когда он ее закончит? Тебе, наверное, нашептали это боги?

Силен проигнорировал его замечание и с самодовольной улыбкой склонился вперед, положив ладонь на волосатое запястье магистрата.

— Диодор, я присоединился к свите Ганнибала не потому, что верил в его победу или как-то заботился о ходе карфагенской кампании. Я нанялся к нему писцом. Для меня это было приключением и основой эпической поэмы, которой я собираюсь посвятить остаток жизни. Ты можешь счи тать меня объективным свидетелем. Но я не могу отрицать того, что видел. Я никогда не встречал столь гениального военачальника. Он лучший из лучших. Он добивается всего, что хочет, и побеждает любого противника, который противостоит ему. Поверь, это правда! Я молю богов, чтобы ты не стал его врагом.

Магистрат отдернул руку. Он чопорно откинулся на подушки и осмотрел Силена, как будто впервые заметил его.

— Похоже, он завоевал твое сердце. Скажи, ты спал с Ганнибалом? Говорят, что у его брата Гасдрубала фаллос, как у жеребца. А у старшего такой же?

Силен не снизошел до ответа. Он потянулся к походной сумке, достал оттуда кожаный мешочек и бросил его на стол. Золотые монеты.

— Что? — возмутился Диодор. — Ты считаешь меня бедняком? Наверное, ты еще не осмотрелся...

— Я знаю, ты не беден. Но и не настолько богат, как тебе бы хотелось. Этот кошель — просто приглашение к дружбе. Богатства, которые он обещает тебе за выполнение услуги, превзойдут любые твои самые дикие мечты. Вот почему я открыто говорю с тобой. Прими предложение, и Ганнибал осыплет тебя золотом. Но если ты откажешься, то лишишься большего, чем можешь себе вообразить.

Диодор впервые забыл о своем высокомерии. Его пальцы алчно перебирали монеты.

— Но рука Рима...

— К следующему году рука Рима будет не больше длины от твоего плеча до пальцев.

— Ты действительно веришь в это? Неужели твой африканец...

— Если бы ты знал его поближе, то не сомневался бы, — ответил Силен. — Подумай о предложении с присущей тебе мудростью. Когда война закончится, Ганнибал будет властвовать над всем Средиземным морем. Он не забудет о тех, кто помогал ему. Диодор, ты хочешь получить Эмпории в свое владение? Ганнибал назначит тебя правителем, но ты сможешь называться царем и иметь полноправный доступ ко всем девственницам города, на которых поднимется твой пенис. Ты получишь не только власть и деньги, но и другие удовольствия. Вот что предлагает тебе Ганнибал.

— К сожалению, я не могу исполнить твою просьбу. Я только скромный магистрат — один среди многих. В любом случае, римские солдаты не подчиняются нам. Охранники выполняют приказы только своих командиров...

— Брат, ты не знаешь, насколько изворотлив мой ум, — перебил его Силен. — Скажи мне да, и мы придумаем, как выпустить пленника на волю.

Какое-то время Диодор угрюмо молчал, а затем вдруг сердито вскричал:

— Это просто немыслимо! Ты сидишь передо мной и говоришь такие вещи! Предлагаешь мне безумие, за которое меня потом распнут на кресте! Мой ответ отрицательный! Я не сделаю того, что ты просишь.

Имко не вспоминал о девочке из Сагунтума уже несколько месяцев. И тут вдруг стал видеть сны с ее участием, и, однажды начавшись, они быстро превратились в постоянное мучение. Он видел ее такой, какой она была при взятии города. Он вновь переживал те мгновения, когда нашел ее в трубе над очагом. Имко снова и снова горевал о ее судьбе, желая отвернуться и уйти. Но он не мог оставить ее на поругание. Затем девочка стала появляться в лагере, в его палатке, у ложа, на котором он спал. С каждой встречей она обретала все большую осязаемость, пока не явилась во плоти и не принялась беседовать с ним на разные темы. Она сказала, что пришла так далеко в надежде получить ответ на свой вопрос: по какому праву он убил ее. Он что, был богом? Кто позволил ему распоряжаться ее жизнью?

Вака попытался объяснить, что рассек ей горло не из жестокости и злобы, не в наказание, а совсем наоборот. Это был дар милосердия, учитывая те обстоятельства, в которых он нашел ее. Смерть спасла ее от огромных страданий. Но девочка закатывала глаза вверх и вновь сверлила его скептическим взглядом. Она показала ему шрам на горле и спросила, похож ли рубец на подарок, за который ей следует благодарить его. Со временем она узнала его лучше и осмелела настолько, что начала выражать свое презрение в обидных шутках и словах. Девочка искажала правду и меняла все светлое на темное. Он убил ее из жалости, но вместо доброго вознаграждения получил лишь новые муки. Короче, ему опять «повезло».

Из-за ее постоянных визитов он почти не заметил передышки на морском побережье. Отдых пролетел как сон — точнее, как кошмар. Когда по армии прошел приказ о выдвижении вперед для перехвата римского диктатора, Имко застонал от тоски. А как тут было не расстроиться? Ему надлежало оставить в обозе свою добычу. Его зрение только недавно восстановилось до нормального состояния, хотя зубы по-прежнему качались в деснах. Руки и живот вернули прежний объем, но он оставался лишь тенью прежнего себя. Он так и сказал своему командиру отряда. Из его груди сочилась мокрота, лобковые вши не давали покоя, и ноги все еще гнили после болотной авантюры. Кроме того, Имко напомнил, что его зрение ослабло и что он вряд ли сможет отличать друзей от врагов на поле боя — небольшая ложь среди моря правды. Возможно, она и спасла его от тягот нового похода.

К изумлению Имко, командир отряда отмахнулся от него рукой и велел ему присоединиться к охране, которая следила за порядком в оккупированном городе и оберегала склады с награбленной добычей. Через несколько дней, наблюдая за армией, удалявшейся к горизонту, Имко понял, что свалял дурака. Он остался вместе с небольшой группой воинов защищать обоз, орду мародеров и рабов и, что главное, огромное богатство. В то же время африканцев окружали многочисленные местные жители, недовольные тем, что их выгнали из своих домов. Первая неделя прошла в тревожной оценке каждого облачка пыли на суше и каждого корабля на море. Имко целыми днями не спускался с дозорной башни, потел под безжалостным летним солнцем и изводил себя проклятиями за то, что напросился в охранники. Он опять подставился под удар. А ведь хотел, как лучше. Вечерами его терзали сомнения. Что, если армия не вернется? Что, если новый диктатор победит Ганнибала? И если такое случится, то сколько времени понадобится римлянам, чтобы отыскать их здесь и захватить в плен?

Однако каждое следующее утро начиналось так же тихо, как и прошлое. Отряды кавалерии приезжали и уезжали, доставляя в лагерь награбленную добычу. Солдаты посменно вели наблюдение. Один день перетекал в другой без перемен и новостей о большой битве. Сидя в тени сосны на прибрежной окраине лагеря, Имко наслаждался покоем, которого он не знал уже долгое время. Запах соленого воздуха, шелест волн, ласкавших берег, вид рыбацких лодок, вытащенных на песок, проворные маневры птиц, летавших вдоль линии прибоя! Все тут казалось слишком спокойным после тех жестоких сцен, в которых он участвовал почти два года. Его блаженству не было бы границ, если бы не хмурые горожане, слонявшиеся вокруг, и призрачная девочка, нашедшая выход в физический мир. Убежав из его снов, она теперь посещала Баку наяву при свете дня. Она делала что хотела и докучала ему своими разговорами.

В первый раз он увидел ее вечером. Патрулируя лагерь и осмотрительно оглядываясь, Имко заметил бродячую собаку. Она уверенно пробегала мимо домов и лачуг, как будто знала это место. Тем не менее ее взгляд предполагал, что территория ей не знакома. Собака с обгрызенным ухом была ужасно грязной. Шерсть местами стерлась до шкуры. Розовый язык устало свисал с левой стороны пасти. Пугливые движения собаки развеселили Имко, и он мягкими жестами рук подозвал ее к себе. Но когда собака приблизилась, он передумал общаться с ней и бросил в нее камень.

— Трусливое животное.

И тут неподалеку от него раздался голос:

— Кто ты такой, чтобы называть это животное трусливым?

Вака увидел девочку, сидевшую в тени. Она напомнила ему, что он сам недавно отказался от похода из страха перед новыми невзгодами. Разве он не трусливее собаки? Разве он не жаловался ежедневно на судьбу, всегда страшась следующих битв, болезней или ранений? Если Имко так сильно ненавидел войну, то почему он не оборвал бег собственной жизни, как когда-то сделал это с ней? Она сказала ему, что хотела бы лучше умереть от похоти воинов, чем от дрожащей руки трусливого мужчины, который якобы спасал ее. Однако он не дал ей выбора. Она не знала более лицемерного мужчины, чем он. Имко убивал, когда убивать было легко, но любой подвиг, на который он претендовал, являлся лишь трусливой реакцией на трусливые мысли. Его назвали героем Арбокалы?

— Это просто фарс, — сказала девочка.

К концу первой недели она стала появляться даже в полдень. Она приставала к Имко на виду у других солдат, которые из уважения к нему и, возможно, из жалости не обращали на нее внимания. Эта девочка-призрак буквально доводила его до бешенства своими разговорами. Она знала все его тайные мысли. Она понимала действия Ваки с такой полнотой, что часто ставила его в тупик. Как ей удалось узнать столько подробностей его жизни? Казалось, что она успела пообщаться с его сестрами и матерью, оставшимися в Карфагене. Когда Имко задал ей эти вопросы, она ответила, что у мертвых имеются свои источники информации, неизвестные живым. Мистическая чушь, подумал он.

Однажды вечером девчонка разозлила его до такой степени, что он сбился с пути, пока шагал к реке, в которой купался почти ежедневно. Купание было единственным способом, помогавшим избегать удушливого жара, и ему больше нравилась проточная вода реки, чем море. Девочка отвлекла Имко своими домыслами о том, как его мать отнеслась бы к трусости сына, проявленной во время кампании. День выдался гнетуще жарким. Лучи солнца били вниз и, словно горячие пальцы, массировали его кожу. Он сбросил тунику, перекинул ее через плечо и зашагал в бесстыдно обнаженном виде. Прежде чем добраться до берега реки, ему пришлось продираться через кустарник. Внезапно Имко обнаружил, что стоит на вершине обрыва. Взглянув на изгиб реки, он понял, что до спуска ему нужно было пройти большое расстояние. Подумав, что пот усилий сделает купание еще приятнее, он зашагал вдоль обрыва и вдруг увидел ее.

Молодая женщина сидела на корточках на дальнем берегу и полоскала в воде одежду. Сначала Имко принял ^е за одну из тех горожанок, которые ютились на окраинах лагеря в жалких шалашах после того, как солдаты Ганнибала выгнали их из домов. На небольшом расстоянии от девушки стоял осел, неторопливо жевавший чахлую траву. Его присутствие почему-то не понравилось Имко, но он решил не обращать на него внимания и снова перевел взгляд на женскую фигуру. Девушка сидела в такой позе, что он почти не различал ее черты.

Когда он хотел двинуться дальше, женщина встала, откинула голову назад, повращала плечами и вытянула руки в стороны. Ее тонкая и поношенная туника, забрызганная водой, плотно прилегала к груди и животу. Столь дивное зрелище стало для Имко божественным откровением. Затаив дыхание, он любовался контурами ее восхитительного тела, пока не вспомнил, что ему нужно дышать. После нескольких недель полового воздержания его пенис стал твердым, как дубина. Он погладил его рукой и придвинулся ближе к краю обрыва.

Это была не девушка, а молодая женщина. И видят боги, она лучилась красотой! Будто издеваясь над ним, она сбросила тунику и вошла в реку. Имко сделал еще один шаг вперед, раздвигая ветви кустов обнаженными бедрами. Тем временем, девушка доплыла до середины потока и нырнула. Однако картина не стала менее возбуждающей. Идеально чистая вода позволяла видеть ее тело и вьющиеся волосы. Затем она выплыла из глубины. Ее спина и ягодицы показались на поверхности.

Имко переживал апогей возбуждения. Его пенис пульсировал. Зов плоти требовал внимания. Он больше не мог сопротивляться ему. Выпустив из руки ветвь куста, за которую он держался, Имко ухватился пальцами за менее надежную опору. Он больше не смотрел под ноги. После первого движения ладони, обхватившей пенис, он открыл рот и начал учащенно дышать. После второго движения его глаза закатились вверх. После третьего — его левая нога соскользнула с края обрыва, корпус изогнулся назад, правая пятка взлетела вверх. Еще не понимая, что случилось, он описал свободной рукой полукруг. Пальцы сжались на сухой листве и тонких ветвях. Но они не смогли удержать его. Он упал на ягодицы, обвалил с края обрыва большой пласт земли и взлетел в воздух в облаке пыли и в граде мелких камней.

Имко упал на песчаный холм у ближнего берега. Удар о землю был достаточно болезненным, однако больше всего пострадал его возбужденный член, вонзившийся в песок. Молодой человек скорчился в муках агонии и громко закричал. Женщина повернулась и увидела его. Вместо того чтобы убежать, она направилась прямо к нему, взбивая ногами шлейфы брызг перед собой. Она остановилась в нескольких шагах от Имко и излила поток оскорбительных слов. Пока девушка бранила его на незнакомом языке, он понял, что ее красота еще более удивительна, чем он представлял себе. Ее кожа сияла под солнечным светом. Казалось, она была смазана ароматическим маслом. Девушка влекла его к себе, как будто ее дух был отделен от сердитых взмахов руки и угрожающих жестов. Ее красота являла собой нечто большее, чем просто коллекцию членов, красиво сложенных друг с другом — хотя он, конечно же, рассмотрел их во всех подробностях. Волосы обрамляли лицо, словно они имели свой собственный ум и познания в художественных искусствах. Грудь призывно покачивалась, пока девушка ругала его. Мышцы бедер напрягались и расслаблялись при каждом шаге. Ягодицы i выглядели твердыми и гладкими. Мокрый треугольник волос на лобке и выше притягивал к себе внимание. Даже в момент боли и стыда, несмотря на возникшую конфронтацию и его обнаженный возбужденный пенис, он уже представлял себя с приоткрытым ртом у гениталий этой женщины - пьющим влагу, которая сочилась оттуда, словно из священного источника жизни.

Вслед за этим могли возникнуть новые мечты, однако женщина завершила свою обвинительную речь и, указав на его член, презрительно покачала головой и плюнула на землю. Затем она отвернулась, быстро переплыла реку, схватила свою одежду и ушла. Вид ее обнаженных ягодиц потом преследовал Имко несколько последующих ночей — как и зад противного осла, который затрусил за ней. Боль в паху стала еще сильней. Осел отставал на несколько шагов, словно он был ненавистным мужем, четырехногим барьером между красавицей и увлеченным поклонником. Они исчезли за холмом, оставив его одного в вечерней тишине у журчавшей речки.

Ему удалось подняться на ноги. Однако, быстро передумав, он опустился на одно колено, затем на другое и встал на четвереньки. Этого было недостаточно. Он лег на бок, поджал колени к груди и обхватил их руками. Такая поза ослабила боль в паху. Их встреча не была случайной, подумал он. Возможно, его столкнула сюда рука какой-нибудь богини. Он не стал уточнять, чья рука швырнула его на стену Сагунтума, потому что данный вопрос не имел отношения к делу. В любом случае, в его жизни появилась цель. Он попал на перекресток судьбы. Имко должен был узнать ее имя. Он — вернее, тот непризнанный поэт, который томился в его душе — попал в тенета любви.

Через некоторое время Вака услышал знакомые шаги. Девочка-призрак села на песок неподалеку от него и сказала:

— - Помнишь, мы обсуждали слово «жалкий»? Ты придал ему новый смысл.

Как странно, подумал Имко, что за короткий промежуток времени в его жизнь вошли две женщины и каждая из них стала для него пыткой особого рода. Ничто не давалось ему с легкостью.

Фабий Максим сдерживал свои легионы, как свору собак, почуявших кровь. Он стоял, опираясь рукой на плечо Публия Сципиона, и прислушивался к его словам, пока тот описывал местность перед ними и следы разрушений, которые Ганнибал оставил на ней. Публий говорил ровным голосом, размеренно и содержательно. Он понимал, что хотел узнать диктатор, еще до того, как Фабий задавал вопрос. И он всегда указывал сначала на стратегически важные черты ландшафта. Благодаря ему, Фабий достраивал образы того, что воспринимали его собственные глаза. Слияние этих двух слоев информации создавало полную картину, которая, по его мнению, превосходила перспективу обычного зрения и обладала более глубокими подробностями.

Возможно, пауза, возникавшая при таких разъяснениях, как раз и служила основой его знаменитого терпения. Он отклонил вызов Ганнибала сначала близ Экеи, а затем еще несколько раз. Он вел легионы по следам врагов через всю А пулею, оставаясь на возвышенностях, где его не могла настичь нумидийская кавалерия. Иногда он беспокоил африканцев быстрыми набегами, навязывая им небольшие стычки, отвечая жестокостью на жестокость и всеми способами уклоняясь от большой открытой битвы. Солдаты Фабия запаслись провизией, поэтому он уничтожал любые припасы, которые могли попасть врагам. Он создал особые конные группы, охотившиеся на фуражные отряды Ганнибала. Его люди рыскали вблизи карфагенской армии и, заметив зазевавшихся или отбившихся солдат, тут же нападали на них. Даже новость об одном массилиоте, сраженном стрелой и упавшем с седла, была приятна для его ушей. Два балеарских пращника, которые попали в плен, практикуясь в ратном деле на стаде овец; инсабрийский галл, отставший от войска из-за гангрены ноги и позже замученный легионерами и прибитый гвоздями к кривому стволу дерева — каждый из этих случаев лишь подтверждал, что его стратегия успешно воплощалась с течением времени.

Теренций Варрон, командовавший конницей, примчался в пене и прохрипел, что Ганнибал расположился как раз перед ними и что им следует атаковать его немедленно. Они должны отказаться от политики бездействия! Возможно, подобная трусость кажется разумной для тех, кто прячется за стенами Рима, но здесь, в Апулее, она становится притчей во языцах. Италия горит. Их союзников ежедневно убивают и насилуют. Что это за стратегия такая? Она лишь очерняет вековую историю латинских войн. Рим не стал бы сосредоточием власти, если бы позволял своим врагам опустошать страну. Рим всегда атаковал первым — настойчиво и решительно.

Выслушав его демагогию, Фабий ответил с присущим ему достоинством. К сожалению, не он выбирал Варрона в помощники. На должность его назначил Сенат — и только по той причине, что он выступал против политики Фабия. Такая ситуация не нравилась диктатору. Ему делегировали высочайшие полномочия, но в то же время посадили на шею старшего офицера, который не разделял его взглядов. Варрон был человеком из народа. Его отец работал мясником. Обманывая покупателей, он обеспечил деньгами карьерный рост сына. Но Фабий всегда относился к людям такой породы со скептическим сомнением. Несмотря на реальные и мнимые заслуги, молодому Теренцию следовало бы заняться тяжелым и грязным трудом, уличными драками или выполнением простых приказов. Но он ни в коем случае не должен был командовать другими людьми! На самом деле он приносил армии только вред. Фабий вновь подчеркнул важность выбранной тактики и напомнил Варрону, кого из них назначили диктатором. Теренций выслушал эту отповедь молча, позволив себе лишь сердитый взгляд.

По приказу Фабия, легионы неотступно следовали за карфагенской армией — сначала через Апеннины, затем по территории Геруния, чью красивую холмистую местность отличали широкие поля и большие наклонные плиты известняка. Ганнибал вел свое войско по какой-то хаотичной траектории, постоянно стремясь обойти Фабия с фланга, удивить его внезапной близостью или вообще исчезнуть из виду.

Диктатор встревожился, когда африканцы осадили Бене-вент. Он попросил горожан держаться до последнего и пообещал им, что позже их щедро наградят за верность Риму. С другой стороны, он не сумел помешать нападению Ганнибала на Телесию. Карфагенская армия без труда взяла город и нашла там огромные запасы зерна, торопливо собранные со всей округи. И снова Варрон выкрикивал диктатору упреки, словно сомневался не только в его зрении, но и в слухе. Однако

Фабий проявил не меньшую решительность, чем африканские захватчики. Он строго придерживался выбранного курса действий.

Однажды вечером, когда Фабий, облегчив кишечник, вернулся в палатку, к нему из темного угла обратился молодой Сципион. Он сказал, что не может заснуть при мысли о страданиях, которые Ганнибал навлекает на их соотечественников. Фабий поискал ногой складную кровать и опустился на нее. Найдя удобную позу, он обдумал слова Публия, который никогда не выражал своего мнения о ходе кампании. В отличие от Варрона он вырос в уважаемом семействе и был хорошо воспитан отцом, серьезно относившимся к обучению сына. Приняв во внимание эти факты, диктатор решил удостоить помощника кратким ответом.

— Согласно распорядку дня мы должны сейчас спать, сказал он. — Тогда завтра нам удастся что-то сделать для освобождения захваченного города.

— Конечно, ты прав, — ответил Публий. — Но разве тебя не посещают подобные мысли? Ты не видишь кошмаров во сне?

— Нет, не вижу, — резко ответил Фабий, прерывая разговор.

Однако молодой Сципион никак не мог успокоиться.

— Я вижу мучения людей. Они, как картины, мелькают передо мной на тонком занавесе, за которым начинается реальный мир. Я по-прежнему вижу окружающее, но не могу забыть о зле, творящемся неподалеку. Мне грезятся лица мужчин и женщин, детей и стариков — так ясно, словно мы были знакомы. Они просят меня о помощи и напоминают мне о том, что каждый из них имеет только одну жизнь, которая, подобно хрупкому стеклу, может быть разбита Ганнибалом.

Фабий раздраженно перекатился на бок.

— Ты говоришь о каких-то поэтах, а не о сельских жителях.

— Иногда простые люди схожи с поэтами.

— Такие мысли не принесут тебе ничего хорошего. Ты должен выбросить их из головы. Вождь не думает о людях с жалостью: ни о чужаках, ни о своей семье. Вот что вы, молодое поколение, не можете понять. Я размышляю о более высоких вещах, недоступных твоему пониманию. Давай спать. Ты — мои глаза, а не рот!

Через неделю африканцы совершили новый дерзкий маневр. Ганнибал покинул Телесию, тайно провел армию через горы неподалеку от Самния, пересек Волтурн и спустился на равнины Кампании. Этот край был в цветении лета, богатый, как дельта Нила, не потревоженный войной и не готовый к внезапному вторжению врагов. Фабий послал гонцов, чтобы предупредить население об опасности. Однако он знал, что его усилия не исправят ситуации. Ганнибал захватил всю Фалернскую равнину. Кроме того, он оказался в нескольких днях пути от Рима.

Варрон пришел в ярость. Но Фабий по-прежнему контролировал холмы и возвышенности, твердо придерживаясь своей тактики и внимательно прислушиваясь к речам помощника, который неизменно находился за его спиной. Именно Публий первым заметил, что армия Ганнибала попала в кольцо горных хребтов и что это обстоятельство можно было использовать для блокады вражеских сил. Фабий переместил рассеянный взгляд на молодого Сципиона и осмотрел его, словно впервые увидел — хотя они неделями не разлучались друг с другом. Он попросил Публия развить свою мысль, и помощник еще больше заинтересовал его обстоятельными и разумными доводами.

Ганнибал осознал проблему еще до того, как его армия, насытившись грабежами, остановилась для короткого отдыха. Их не знавшее поражений воинство перемещалось по ита льянской земле и наслаждалось щедростью Кампании. Солдаты раздобрели от хорошей пищи, побед и легкодоступного секса. Многие из них обзавелись рабами и наложницами, которых они держали в обозе. Тысячи латинских юношей и дев несли их тюки с оружием и драгоценностями, с монетами, инструментами и священными предметами. За ними следовали стада коров. Каждый вечер сотни животных шли под нож. Лагерь пропах приятным запахом жареного мяса. Воины знали, что за их спинами находилась вражеская армия, но римские трусы боялись сражаться с ними. Ганнибал несколько раз выводил войска на поле, идеально подходившее для битвы. Он предлагал Фабию помериться силами, но диктатор сидел, сунув руки под толстые ляжки, и от страха ничего не делал. Африканцы даже представить себе не могли, что их добыча окажется такой обильной. Кампания была благословением для них, а легионы Фабия были, скорее, не противником, а вежливым эскортом. Тем не менее Ганнибал почувствовал беду, которая приближалась к ним с такой же неизбежностью, как новый сезон.

Он созвал генералов на совет и рассказал им о своих опасениях. Офицеры сверили по картам их нынешнюю позицию и прочитали пометки Ганнибала, пояснявшие преимущества расположения римских войск. Как только карфагенская армия вышла на равнину через узкий проход Калликулы, Фабий тут же захватил это стратегически важное место и снарядил на его защиту свыше четырех тысяч воинов. Такая плотность солдат в узком и длинном ущелье делала его практически непроходимым. Затем диктатор послал свою конницу к Террацинскому ущелью, где горы плавно спускались к морю. Виа Аппия тоже могла быть легко удержана небольшим контингентом войск. Фабий усилил гарнизон в Казилинуме и расставил заслоны на холмах, окаймлявших равнину. Его легионеры, перекрывавшие тропы, легко могли объединяться в большие отряды и при дневном свете видели все, что происходило на территории, захваченной карфагенской армией.

— Одним словом, мы в ловушке, — сказал Ганнибал. — Эта равнина хороша для летних набегов, но она не прокормит нас зимой. Было бы глупо располагаться в таких враждебных городах, как Капуя и Нола. Фабий хочет запереть нашу армию в долине. Вот почему он перекрыл все горные тропы и не сражается с нами. Он хочет оставить нас на зиму в истощенном краю. Что вы думаете по этому поводу?

По давно заведенному обычаю, каждый из генералов высказывал по очереди свое мнение и предлагал план действий — если не по убеждению, то хотя бы для того, чтобы Ганнибал услышал все разумные альтернативы и выбрал лучший вариант. Бомилькар настаивал на лобовой атаке и захвате прохода Калликулы. Махарбал предлагал бросок к Виа Аппия. Здесь имелось двойное преимущество: они могли занять выгодную позицию и уложиться в осенний сезон. Бостар с сомнением сказал, что на крайний случай их армия может перейти вброд Волтурн. Мономах раздраженно советовал переждать зиму на равнине. По его словам, у них было больше скота, чем они могли съесть.

Ганнибал молчал. Если он не соглашался с каким-то предложением, то не подавал виду. Впрочем, ему и не нужно было говорить, потому что Магон находил недостатки в каждом варианте. Римляне захватили все выгодные позиции. Пошлина смертей, которую армия заплатит, пробиваясь через проход, сделает их отряды фатально слабыми. Подобную глупость совершили персы под греческими Фермопилами, но в отличие от них карфагеняне не могли позволить себе потерю нескольких тысяч солдат. Их армия могла бы двинуться на юг, но череда ущелий растянула бы колонну людей на многие мили, что создало бы опасную возможность фланговых атак противника. Плюс ко всему, солдатам пришлось бы бросить свою добычу, а это подорвало бы их дух и отняло у них все, что они получили в течение войны. Кроме того, такое поспешное бегство продемонстрировало бы страх карфагенян и взбодрило римские сердца. Что касается реки Волтурн, то она представляла собой почти неодолимое препятствие в любое время года. Переход через нее стал бы гибельным для армии, поскольку римляне не преминули бы напасть на их тылы.

Магон вытащил кинжал из ножен и использовал его как указку.

— Что, если мы останемся в ловушке? Фабий имеет «Наций, Самний и Беневент. Он сможет пополнять припасы до бесконечности. Римляне будут лосниться от жира, а мы — чахнуть от голода. Эта равнина погубит нашу армию.

Ганнибал с кривой усмешкой посмотрел на Магона и шутливо сказал:

— Мой брат лелеет в своем сердце яростный пыл солдата. Но там же живет поэт и мечтатель. Я счастлив, что он объединяет в себе два этих начала.

Магон вскинул голову вверх и посмотрел на Ганнибала, не понимая его сарказма. Однако ирония на лице командира выглядела дружеской. Он просто подшучивал над младшим братом. Магон часто видел этот взгляд в своем детстве. Он улыбнулся и покачал головой, укоряя себя за вспышку гнева.

— Давай, рассказывай, что ты придумал, — произнес он с улыбкой.

И внемля его просьбе, Ганнибал объяснил хитрый план действий.

Через несколько дней карфагенская армия вновь вернулась к горной гряде, преграждавшей путь в Апулию. Пройдя по равнине до самых предгорий, они оказались перед крутыми склонами, возносившимися вверх сплошной стеной. Солдаты могли видеть заслоны римлян на высотах. Легионеры Фабия наблюдали за ними и ожидали атаки. Зарево от их костров освещало ночную мглу и демонстрировало численность отрядов, защищавших те или иные тропы. Самый широкий проход охранялся самым большим количеством, но диктатор не оставил без внимания ни один из возможных маршрутов. Группы легионеров подстерегали на тропинках африканских шпионов и гонцов, которые могли проскользнуть через первую заградительную цепь постов. Хотя многие воины тревожились из-за возникшей ситуации, Ганнибал увидел в ней только условия, которые ожидал здесь найти.

Вечером солдаты быстро поужинали и упаковали оружие и припасы в большие тюки. Закрепив их на спинах лошадей, ослов и даже коров, воины разошлись по ближайшей округе и собрали весь хворост, который смогли найти — упавшие ветви и кору сгнивших деревьев до пальца толщиной. Сложив все это в кучи у края лагеря, они пригнали несколько сотен специально отобранных быков. По приказу Ганнибала, пастухи заранее пометили самых крупных животных в стадах, реквизированных у крестьян в течение лета. Отбирались только сильные быки с широкими рогами, способные вытерпеть муки, которые были задуманы для них.

Помня о богах и духе своих людей, Ганнибал попросил Мандарбала освятить грядущее. Жрец воспринял поручение с большим энтузиазмом. Вырядившись в лучшую мантию, он начал выкрикивать священные слова, понятные только знатокам сакрального. Иногда он давал небольшие пояснения солдатам, наблюдающим за ним, но в основном перемещался среди животных и наносил ножом порезы на их плечах и шеях. Мандарбал хватал невидимое, пригибал вниз, вжимал в свое сердце или натирал им рукоятку кинжала. Он шлепал по рукам тех воинов, которые прикасались к быкам, и напоминал, что никто не должен осквернять их во время ритуала. Когда он закончил обряд, солдаты подумали, что выход из окружения был как-то связан с великой религиозной жертвой, которая должна была избавить их от врагов.

Как только Мандарбал удалился, Ганнибал лично продемонстрировал им следующую фазу приготовлений. Он отта щил одного быка к куче хвороста, затем своими руками уложил охапку веток между рогов животного, тщательно уравновесил ее и закрепил с помощью веревки. Вскоре на рогах быка появился головной убор из переплетенных палок и ветвей, испачканных смолой, которую обычно использовали для факелов. Отступив на шаг, Ганнибал осмотрел напуганное животное, чья голова тяжело пригибалась под грузом хвороста.

Магон, стоявший рядом с ним, сказал:

— Это будет мистическое зрелище.

Ганнибал не стал оспаривать его слова. Он приказал солдатам нагрузить подобным образом каждого быка. Веток для этого хватало.

Когда армия покинула лагерь, тонкий полумесяц почти не освещал равнину. Солдаты молча крались к предгорьям и затем вверх по дороге, ведущей к проходу. Лишь в первых рядах шло несколько факельщиков, а сразу за ними пастухи гнали стадо быков. Отряды пехоты двигалась следом. Неуклюжие в ночной темноте и нагруженные тюками с добычей, солдаты сбивали ноги о камни и наступали друг другу на пятки. Обозники, замыкавшие колонну, дрожали от страха, но не смели отставать от армии.

Дорога вела вверх по пологому склону к двум проходам в горах. Главный из них располагался выше. Нижний представлял собой узкую расщелину, которая являлась более предпочтительным выбором, поскольку Фабий расположил там небольшой отряд. Увидев костры римлян у обоих проходов, Ганнибал прошептал условную команду. Солдаты, которые несли горящие факелы, повернулись к людям, шагавшим за ними с незажженными факелами. Сначала появился один новый огонек, затем десяток других, а через миг уже сотни. Карфагеняне больше не таились. Из темноты проступили их фигуры, озаренные дрожащим желтым светом. Внезапно многие животные оказались в огне. Все случилось так быстро, что они даже не успели испугаться. Факелы, мелькавшие среди них, касались смолы и сухих ветвей, закрепленных на рогах быков. Через миг пастухи привели стадо в движение.

Быки, не понимая, что с ними происходит, рванулись вперед и, пригибая головы, помчались по дороге мимо темных кустов и деревьев. Им казалось, что они могут убежать от пламени, если будут бежать быстрее. Армия двинулась следом за стадом. Несмотря на то что животные мычали и наполняли ночь безумным ревом, люди перемещались очень тихо. Они покашливали в руки, щурились от дыма и старались дышать через рот.

Римские легионеры, заметив внизу приближавшийся поток огней, были сильно озадачены. Солдаты никогда не видели ничего подобного и не могли оценить количества огней и направления, в котором они двигались. Их пугали феерические звуки, разносившиеся в ночном воздухе. Часовые разбудили трибуна, который возглавлял охрану прохода. Тот послал сообщение Фабию. Но он знал, что ответ не поспеет вовремя и не отведет удар, какое бы зло ни приближалось к ним. Он должен был действовать. Не имея лучшего объяснения, трибун решил, что карфагеняне прорываются к нижнему проходу. А кого он еще мог винить? Африканцы могли использовать такой отчаянный маневр, чтобы атаковать более слабый пост и смести его прочь грубым натиском. Трибун приказал своим легионерам спуститься вниз и усилить размещенный там небольшой отряд. Это нелегко было сделать в темноте, но им следовало помешать атаке карфагенян, иначе они попали бы впросак.

Естественно, Ганнибал продумал такой ход. Увидев, что римские факелы перемещаются от верхнего прохода к нижнему, он приказал своим солдатам следовать за ним. Какое-то время они двигались за стадом горящих животных, а затем направились к верхнему перевалу, который оказался теперь почти незащищенным.

К тому времени, когда животные столкнулись с римлянами в нижнем проходе, они превратились в обезумевших зверей, чьи шкуры и плоть пылали в огне. Быки, подгоняемые дымом и болью, неслись на легионеров, словно чудовища, посланные Ваалом из бездны подземного мира. Они трясли головами, пригибали рога к земле, натыкались друг на друга и хаотично мчались вперед. Несколько солдат бросили в животных копья. Один или два из них подняли мечи, словно готовились в бою. Но большинство римлян побежали стремглав от приближавшегося стада. Они на бегу окликали товарищей и просили объяснить, что происходит. Им было невдомек, что в это время карфагенская армия, почти не встретив сопротивления, захватила верхний перевал.

Через несколько часов, когда небо посветлело и открыло серые черты ландшафта, Фабий, с помощью глаз молодого Сципиона, увидел хвост карфагенской армии, исчезавший в проходе Калликулы. Ему оставалось лишь отозвать патрули и заградительные отряды с занятых позиций и попрощаться с равнинами Кампании. Войска Ганнибала ускользнули от него, словно хвост змеи в ее норе.

Каждый раз, когда Сапанибал узнавала об отказах совета в помощи Ганнибалу, ее разбирала безмолвная ярость. Прошло столько времени, а он не получил никакой поддержки от страны, за которую сражался. Это было невыносимо. Неужели они не видели, как он был близок к победе? Поведение совета контрастировало с энтузиазмом населения. Простые люди считали Ганнибала национальным героем. Они восхваляли его в песнях. Поэты слагали стихи о его подвигах. Дети в уличных играх изображали Баркидов, сражавшихся с римскими легионами. Даже рабы гордились победами карфагенской армии. Ганнибал принадлежал всему народу и служил ему примером. Но это никак не касалось той кучки советников, которая сплотилась вокруг шофета Хада и братьев Ханнонов, издавна питавших ненависть к Барки-дам. Не важно, какими были его достижения. Они всегда находили в них недостатки. В крайних случаях советники скупо признавали его победы, но эта похвала тут же высыхала на их языках и превращалась в горечь.

Закаленная долгими годами самопожертвования, Сапанибал была разумной женщиной, не склонной проявлять эмоции на публике или вести себя неподобающим образом. Она старалась не афишировать свои мысли за пределами семейного круга, но ее печалило, что людей Карфагена намеренно вводили в заблуждение, в результате чего они могли лишиться империи. Вот почему Сапанибал решила бросить вызов врагам своего брата. Она не верила, что его союзники в совете обладали необходимым влиянием. Вступая в схватку, она понимала, что ей нужно вызвать интерес народа — здесь требовался скандал, о котором люди болтали бы на рынках и площадях. Она атаковала советников там, где они проводили большую часть своего времени — в их бане.

Сапанибал прошла мимо челяди у входа так быстро, что та даже не успела заметить ее и, тем более, остановить. В помещении было жарко. Глаза слезились от едкого запаха высушенных трав и густого тумана благовоний. Зал освещали чадившие факелы и небольшие костры, за которыми присматривали голые мальчики. Высокий потолок не создавал ощущения легкости, а лишь усиливал мрак. Многочисленные фрески на стенах изображали сцены битв и вакханалий. Лица черных богов еще больше подчеркивали зловещую атмосферу бани.

Мужчины, которых она искала, бездельничали на досуге. Увидав ее, Хад патетически закатил глаза. Он не потрудился сменить позу и запахнуть полы мантии на немощной груди. Складки ткани едва прикрывали его пенис.

— Что ты здесь делаешь? — спросил советник, сидевший за спиной шофета. — В мужской бане не место для женщин.

— Ине место для трусов, — ответила Сапанибал.

Она посмотрела на Хада.

— Может, тогда все и выйдем отсюда?

Хад нахмурил брови. Морщинистое лицо этого тощего мужчины вдруг стало почти неузнаваемым.

— Что за ерунда? — спросил он. — Ты пришла сюда, чтобы оскорблять меня? Я смотрю, женщины в семействе Баркидов такие же наглые, как и мужчины.

— Почему ты прошлым вечером настроил совет против Ганнибала? Он не просил у Карфагена помощи, пока не нуждался в ней! Ион не стал бы просить ее, если бы сомневался в победе. Ты хочешь, чтобы наша армия потерпела поражение?

— Что ты смыслишь в политике, женщина?

— Я знаю, что мои братья являются величайшим достоянием нашей нации. Я знаю, что гений Ганнибала приносит победы там, где никто не считал их возможными. Я знаю, что война была объявлена здесь! В Карфагене! Но вы слишком трусливы и завистливы, чтобы признать свою ответственность за это. Вы так боитесь славы моего брата, что хотите связать его по рукам и ногам?

— Эй, кто-нибудь! — вскричал Хад, осматриваясь по сторонам, словно обращался к людям, которых не мог отыскать. — Выведите отсюда эту сучку, пока я не разозлился. Мне уже хочется отшлепать ее по заднице и дать ей хорошую вздрючку. Она, конечно, не красавица, но лучше заниматься с ней сексом, чем слушать ее болтовню.

— После этих слов даже ты не уйдешь от ответа, — сухо и, как всегда, спокойно произнесла Сапанибал.

Хад осмотрел своих коллег. Его лицо скривилось в презрительном выражении. Не глядя на Сапанибал, он пожаловался им:

— Я уже устал говорить о Ганнибале. За всю свою историю наш Карфаген еще не знал такого самонадеянного и бестолкового человека. За исключением его отца. Только он превосходил сына в тупости и жадности.

— Ты сошел с ума, если говоришь подобные слова, — возразила Сапанибал. — Все, что делали Баркиды, шло на пользу Карфагену. Однако, выслушав тебя, я поняла, что Карфаген не собирается отвечать Баркидам взаимностью.

— А на что отвечать? Где доказательство его успехов? Почему он ничего не присылает в Карфаген, чтобы доказать свою преданность родине?

У Сапанибал даже отвисла челюсть.

— Преданность? Как он может послать вам что-то, когда ему приходится содержать целую армию? Он несет полное бремя...

— Ты говоришь, что эту войну объявил совет? — перебил ее Хад. — Но у нас не было другого выбора. Кровь Баркидов взбурлила. Твои братья своей наглостью вывели Рим из спячки. Что нам оставалось делать? Если бы мы отказались от ответственности за действия Ганнибала, римляне пленили бы его и лишили нас части империи. Вряд ли ты поймешь мои доводы, но мы согласились на эту войну только для того, чтобы защитить наши владения в Иберии. К сожалению, твой брат без согласования с нами предпринял свой идиотский поход и взвалил на нас целую кучу проблем. Вот что произошло.

На краю зала собралась целая толпа слуг. Эти тонкие немощные создания, похоже, были оскорблены вторжением Сапанибал. Однако они побоялись приблизиться к ней и поэтому послали за подмогой. Два евнуха вбежали в помещение с серьезными и грозными лицами. Сапанибал заметила их краем глаза и чуть позже услышала за своей спиной шлепанье босых ног на мокрых плитах пола.

— Не питай иллюзий, женщина, — презрительно растягивая слова, сказал Хад. — Будь на то моя воля, я отозвал бы

Ганнибала в Карфаген и обезглавил его. Тем самым я спас бы наш народ и обеспечил своим сыновьям спокойное будущее. Такой жест понравился бы Риму. К сожалению, сейчас я не в силах сделать этого. Хорошо, пусть твой брат покуражится еще немного. Но вскоре он доиграется и получит свое. Ни один человек не может дотянуться до солнца, не опалив свои руки.

Почувствовав приближение евнухов, Сапанибал прокричала:

— Не позволяй им прикасаться ко мне!

Ее голос был таким резким, что многие советники поморщились. Евнухи замерли, устремив вопросительные взгляды на Хада.

— Я уйду сама, как и пришла сюда, — добавила Сапанибал . — Хад, послушай меня и запомни мои слова. Придет время, когда дела моих братьев превзойдут любое земное величие. Настанет день, когда Ганнибал вернется в Карфаген как победитель Рима. И тогда я не хотела бы оказаться на твоем месте. Тебе нужно вырастить глаза на затылке, потому что у тебя больше нет будущего. Тебе придется смотреть только назад — на то, что уже было.

Она повернулась, отдернула локоть от протянутой руки евнуха и с присущей ей гордой осанкой покинула помещение. Она верила в свои слова и, позоря Хада, получала откровенное удовольствие. Ей удалось на время сравнять их позиции, но она поняла, что ничем не смогла помочь Ганнибалу. И, кроме прочего, ее огорчило еще одно обстоятельство. Хотя она не показала этого во время разговора, ее быстрый взгляд в сторону отметил присутствие другого советника, отдыхавшего в компании Хада. Это был Имаго Мессано. Он сидел у дальней стены с обнаженной грудью. Похоже, Карфаген стал логовом врагов, где каждый трусливый старейшина планировал убийство льва. Почему она никогда не задумывалась об этом прежде?

Силен провел в Эмпориях несколько недель. Он ежедневно встречался с Диодором, взывал к его мудрости и убеждал отказаться от нынешних римских подачек и принять те щедрые дары, которое предлагал ему Ганнибал. А ведь он просил самую малость — помочь освободить одного заключенного. Какой-то час труда, и Диодор станет богатым, как царь. Подобно извращенцу, который получает сексуальное удовольствие в отказе просьбам страждущих людей, Диодор ежедневно выслушивал шурина, твердил о своем уважении к Риму и Карфагену, но никогда не принимал чью-либо сторону. Иногда он облизывал губы, слушая посулы Силена. Ему нравилось описание роскоши и возможных утех, однако он не соглашался на конкретные действия. Он не хотел противопоставлять себя римлянам. И по этой причине Ганнон продолжал томиться в тюрьме.

Силен встретился с сестрой и попросил ее помочь. Однако она оказалась бесполезной для него. Согласно греческим обычаям, ее авторитет сводился лишь к ведению домашнего хозяйства. Она не могла говорить с мужем на посторонние темы — тем более настаивать на освобождении Ганнона. Через несколько недель Силен перестал навещать ее. Глядя на округлое лицо сестры, он понял, что их связывали вместе только воспоминания о покойных родителях. Ее не волновало, что в мире бушевали войны.

Поскольку дороги назад у него не было, он упорно продолжал гнуть свою линию. Будучи греком, Силен чувствовал себя вполне свободным в оккупированных Эмпориях. Он общался с римлянами на улицах и подслушивал их разговоры. Его особенно интересовали вести о войне в Иберии. Он сидел рядом с легионерами в банях — так близко, что мог вытянуть руку и коснуться их голой плоти. Подобным образом Силен узнал о небольших победах и поражениях Гасдрубала, о его браке с дочерью вождя и о планах римлян завершить войну к середине следующего года. Иногда он чувствовал на себе голодные взгляды солдат. Римляне не были благопристойными в любви. Как и все мужчины, они жаждали похоти, но в сексе походили на кроликов. Их любовь кончалась быстро и напоминала тяжелый труд. Силен обрывал их попытки сближения, демонстрируя им свое презрение и возмущение.

К счастью, не все в городе были врагами Ганнибала или друзьями римлян. Многие греки возмущались надменным отношением легионеров и их невежественными манерами пьяных пастухов, которые по странному капризу Фортуны добились такой невероятной власти. Силен не выказывал своих симпатий к африканцам, но, кружа по городу, выискивал людей, ненавидевших Рим. Так он натолкнулся на группу турдетан, примыкавшую к низшим слоям общества. Они не одобряли оскорблений, наносимых Ганнону. Каждый из них мечтал о поражении римлян. Ганнибал напал на Сагунтум, чтобы защитить их племя. Они проявляли преданность, столь необычную для иберийцев. Силен верил, что эти люди — в основном, воры и разбойники, — могли стать актерами в придуманной им пьесе. Но когда он изложил Диодору полный план действий, тот по-прежнему отказал ему в помощи.

— У меня есть люди, — убеждал его Силен. — Они перебьют охрану и сделают всю грязную работу. Тебе лишь нужно уточнить план побега: узнать, где содержится Ганнон, нарисовать подходы к камере и выяснить, как проводится смена часовых. Достань ключи от камеры и кандалов. Для человека твоего положения это проще простого.

— Меня тут же поймают, — сказал Диодор. — Ты убежишь с Ганноном, а я останусь здесь и испытаю на себе месть римлян.

Силен подошел к нему и сжал пальцами его плечи.

— Послушай, что я скажу. Перед набегом на тюрьму турдетаны узнают от меня, что нам помогает один из магистратов. Я назову им имя, которое ты укажешь мне. Они разнесут эту тайну по всему городу. Подумай сам. Когда народ услышит о побеге Ганнона, люди начнут трепать языками, но никто из них не будет обвинять тебя. Используя волну слухов, ты выступишь против своего конкурента. Он примет наказание, а ты продолжишь карьеру. Ты же политик. У тебя, наверняка, найдется враг, которого ты хотел бы увидеть распятым.

Несмотря на его настойчивость, Диодор по-прежнему боялся соглашаться. Силену хотелось написать Ганнибалу письмо и поведать о своих напрасных усилиях. Однако он понимал, что перехваченное сообщение могло стоить ему жизни. В отчаянии он начал молиться. Он призывал богов, которым не верил, и просил их доказать свое существование решительным вмешательством. Грек обещал им, что больше не будет высмеивать их, если они изменят положение Ганнона.

Однажды ранней осенью случилось нечто невероятное. Впрочем, это никак не повлияло на отношение Силена к богам, потому что он мог назвать человека, ответственного за сдвиг ситуации. Он, как обычно, сидел в приемной Диодора, дожидаясь встречи. Его голова шумела от выпитого прошлым вечером вина. Тем не менее обильное возлияние оправдало себя, и молодой студент, с которым он делил дешевое вино, поддался на коварство соблазна. Обрывки впечатлений и разговоров мелькали в уме Силена без всякой последовательности, но он знал, что ввел юношу в соблазн с величайшим мастерством. Он надеялся продолжить обольщение вечером с того самого места, на котором остановился.

Когда его наконец позвали, он нашел магистрата в его кабинете. Диодор просматривал свитки и сметы, разложенные перед ним на столе. Все шло своим чередом, как и много раз прежде, но в этот день магистрат выглядел немного подавленным. Его веки подрагивали от какой-то внутренней робости. Руки порхали над документами, как крылья встревоженной птицы. Он то и дело перемещал, сортировал, расправлял и снова скручивал свитки.

Силен в сотый раз начал свои увещевания. Он вновь заговорил о щедрости Ганнибала и о простоте поставленной задачи. Он еще раз перечислил победы карфагенян. Причем две из них действительно большие, потрясшие даже Рим. Силен хотел продолжить свою речь, однако Диодор прервал его.

— Ты сказал, две победы? — спросил магистрат.

— Не считая Тицинуса...

— Что Тицинус? При чем тут Тицинус?

— Это, конечно, небольшая победа, но ее нельзя игнорировать. Потом была Требия...

Диодор раздраженно всплеснул руками.

— Почему ты играешь со мной? Мы оба знаем, что мир изменился и что власть Рима поставлена под сомнение.

Силен не понял, о чем шла речь, но ответил спокойно, словно действительно играл с Диодором в кошки-мышки.

— Да... И тебе уже известно, как это получилось?

— Известно не хуже тебя! Твой обезумевший хозяин... Он превратил Италию в лавку мясника! Кругом резня и кровь! Я знаю, ты специально утаил от меня бойню у Тразименского озера, но не считай меня дураком.

— У Тразименского озера?

Диодор посмотрел на него и, увидев отвисшую челюсть Силена, еще раз сердито всплеснул руками. Но постепенно раздражение магистрата ослабло, поскольку его собеседник не скрывал своего смущения. Глаз политика четко отмечал любые перемены в настроении оппонента.

— Ты ничего не знаешь о Тразимене?

Силен никогда не слышал об этом местечке, но ему не хотелось показывать свою неосведомленность.

— Некоторые события в мире ускользают от моего внимания. О других я слышал в общих чертах.

Помолчав немного, он спросил:

— Может, ты расскажешь мне подробности, о которых я еще не знаю?

— Что толку говорить о деталях? Либо ты знаешь об этом сражении, либо не слышал о нем. Хотя в подобные рассказы верится с трудом. Твоему командующему удалось воспользоваться рельефом местности. Он устроил ловушку для легионов Фламиния и уничтожил всю его армию. Перебил, как цыплят, собравшихся в курятнике. Я не думал, что когда-нибудь услышу о таком фатальном поражении римлян.

Магистрат поднялся со стула, принес кувшин вина и чашу. Хотя день еще толком не начался, Силен тоже ощущал небывалую жажду. Он поднял кувшин и отпил прямо из него — достаточно много, чтобы хмель ударил в голову. Диодор забрал кувшин из его рук и вновь наполнил свою чашу. Какое-то время они молча передвигали кувшин туда и обратно. Каждый был занят собственными мыслями. Наконец Диодор взглянул на Силена и прочистил горло.

— Предложение Ганнибала еще в силе?

Через четыре дня поздним вечером двое мужчин медленно шли по коридорам нижней части крепости. Получив толчок к действиям, Диодор приступил к задаче с нервозной быстротой, которая удивила Силена, но оказалась очень эффективной. За основу взяли уже составленный план, хотя его пришлось приспособить к сегодняшним условиям. Разбойники сделали свою работу, однако понесли большие потери. Судя по результатам резни в коридорах, каждый из пяти римских охранников убил, по крайней мере, троих турдетан. Уцелевшие иберийцы получили деньги за труд и покинули крепость.

Переступая через трупы и осторожно шагая по залитому кровью полу, Диодор предупредил Силена о плохом состоянии пленника. Римляне обходились с ним жестоко. Диодор описал те пытки, которые применялись к нему, и Силен содрогнулся от ужаса. Легионеры задавали Ганнону тысячи вопросов, а он не ответил ни на один из них.

— Поэтому его избивали и пытали, — сказал Диодор.

Подойдя к нужной двери, он никак не мог подобрать правильный ключ. Его руки дрожали, усложняя простую задачу. Бренчание ключей разносилось звонким эхом по пустому коридору. .

— Они не нанесли ему больших увечий. У него по-прежнему есть руки и ноги, но он перенес неописуемые страдания. Так что не питай иллюзий на его счет.

Силен коснулся плеча Диодора.

— Ты сказал, что он не ответил ни на один из их вопросов?

— Ни слова не сорвалось с его губ, — прошептал Диодор. — Они применяли к нему пытки, которые сделали бы другого человека седым импотентом, но он упорно молчал. Ганнон не опозорил чести своего семейства.

Магистрат нашел ключ от камеры, вставил его в скважину и повернул. Затем он толкнул плечом массивную дверь. Силен неохотно вошел за ним в темную зловонную камеру. Широкий торс Диодора закрывал ему вид. Он представлял себе картины физического уродства, истерзанную обнаженную плоть и отвратительные позы, в которых тюремщики могли связать Ганнона. Но когда ему хватило смелости бросить взгляд на пленника, он увидел нечто иное.

Ганнон сидел на полу в углу, словно ребенок, страдавший от какого-то долгого наказания. Он кутался в длинный плащ с капюшоном. Его голова почти касалась пола. Он даже не пошевелился при их появлении. Возможно, Баркид принял их за своих мучителей. Силен с трудом нашел слова приветствия. Он шагнул вперед и, вытянув руку, коснулся колена пленника.

— Ганнон Барка, — прошептал он на карфагенском языке. — Ганнон, я пришел к тебе с благословением от...

Диодор оттолкнул его в сторону. Он просунул руку под локоть Ганнона и велел Силену сделать то же самое. Увидев вопрос на лице родственника, он хрипло пояснил:

— Отложи свои речи до завтрашнего дня. Давай быстрее выведем его отсюда.

Они вытащили пленника из камеры, положили его на тачку и, накрыв тряпками, вывезли из крепости на темные городские улицы. Диодор оставил их около доков. Он передал через Силена свою хвалу Ганнибалу, заверил его в тайной дружбе и вновь попросил подтверждения будущего богатства. Затем магистрат отправился домой, шепча под нос слова и пробуя интонации, которые он намеревался использовать при общении с легионерами. Он искал ответы, легко стекавшие с его языка.

Тем же вечером Силен и его спутник покинули город и вышли в море на борту небольшого корабля, который разрезал темные воды с рискованной скоростью. После долгого ожидания грек снова почувствовал себя свободным. Ветер, дувший в парус, назывался зефиром, но он считал его благословением богов. Капитан торгового суда без лишних вопросов понял, что их миссия была опасной и тайной. Он все время держал парус по ветру и мчался по морю, словно сидел на загривке буйного быка.

Укрывшись в крохотной каюте от ночного холода и брызг, двое мужчин сидели друг напротив друга. Морская качка вернула Ганнону рассудок. Он пристально смотрел на грека, как будто выискивал его черты в какой-то дальней части памяти. Силен несколько раз заговаривал с ним, но Баркид молчал, выжидая подходящий момент. Наконец в темноте прозвучал его голос. Похоже, он решил пошутить.

— Из лап одного грека...

— В руки старого друга, — закончил фразу Силен. — Хвала богам, что, пережив все беды тюремного заключения, ты сохранил чувство юмора. Может, хочешь перекусить?

Я запасся продуктами, потому что боялся, что тебя морили голодом.

Ганнон покачал головой.

— Римляне считают, что хорошая пища ослабляет волю человека. Они кормили меня мясом, хотя сами предпочитали более простую еду.

Приступ кашля оборвал его слова. Помолчав какое-то время, он хрипло прошептал:

— И еще они кормили меня вволю, чтобы я не умер на их допросах.

— Не думай об этом больше, — сказал Силен. — Все кончено и забыто. Ты выбрался из тюрьмы, и никому не нужно рассказывать, что там с тобой происходило. Я тебя не выдам, как и ты не предал свою страну. Ты вел себя с честью — это все, что нужно знать остальным.

Ганнон вновь посмотрел на него, попытался улыбнуться, но у него ничего не получилось. Он просто смотрел в глаза Силена с безмолвной признательностью и вопросом. Грек не мог уйти от ответа.

— Не забывай, что однажды мы были в нескольких словах от того, чтобы стать любовниками, — тихо напомнил он.

Ганнон закрыл глаза, словно эта мысль причинила ему боль.

Воздух над Римом гудел от противоречивых мнений, включавших в себя негодование и гнев, всевозможные страсти, страх перед богами и пылкую надежду, что небеса вскоре улыбнутся их народу. На аллеях, в банях и на рынках римляне обсуждали ситуацию, в которой они оказались. Все знали, как ее исправить. И хотя решения радикально отличались друг от друга, тон дискуссий поменялся разительным образом. Шок от падения Требии превратился в далекое воепоминание. Отчаяние после бойни у Тразименского озера прошло, и люди уже забыли о непобедимости Ганнибала. Теперь население Рима пылало пожаром возмущения. Они потратили целый сезон под диктатурой Фабия. Их заставляли притворяться трусами, и они безропотно сносили унижение за унижением. Когда старику вдруг посчастливилось и африканцы попали в западню, он позволил им спокойно уйти, купившись на позорный и трусливый обман. Ситуацию нужно было менять на всех уровнях — решительно и быстро.

При возвращении в Рим диктатор получил холодный прием. Он шел по улицам, демонстрируя прекрасно отработанную невозмутимость. Его окружали верные люди. Он не показывал смущения и, казалось, нисколько не сожалел о своих странных действиях. Фабий сложил с себя диктаторские полномочия без единого извинения перед Сенатом. Такое безразличие к мнению народа еще больше обозлило граждан. Жена одного из сенаторов прозвала Фабия Медлителем. Горожане тут же одобрили это прозвище. Дети дразнили его на улицах. Их оскорбления редко бывали разумными — они выкрикивались на бегу, со страхом и смехом, с искажением слов. Но насмешки уличных мальчишек, не боявшихся даже помощников диктатора, откровенно вредили статусу Фабия. А что говорить об актере, который изображал его абсолютным и ничтожным слепцом? На сцене он жаловался публике, что его яички почему-то выпадают из мешочка, и к концу исполнения — под нараставший хохот толпы — актер падал на колени и шарил руками по земле, пытаясь найти потерянные штучки. Люди смеялись нарочито громко, потому что подобного веселья давно уже не было в городе и с его возвращением они надеялись на лучшее будущее. Выборы в Сенате вполне соответствовали их ожиданиям.

Первым, принимая тогу консула, украшенную бахромой, выступил Теренций Варрон. Он так упорно противился тактике уступок бывшего диктатора, что стал популярным политиком в городе. Облачившись в роскошные одежды и скрыв под ними массивное тело, он согнул руку в локте и показал собравшимся людям вздувшийся бицепс. Теренций знал, как вести себя на виду у толпы, и с грубой бравадой напоминал народу, что его отец когда-то был простым мясником. Он понимал, что горожане, богатые и бедные, ждут решительных действий. Война с Ганнибалом давно перестала быть вопросом чести, национальной гордости и даже мести за потерянные жизни. Люди начинали голодать. В городе почти не осталось запасов хлеба. Товары, прежде ходившие по всей стране, теперь не попадали в Рим. Италия, как объект их гегемонии, вышла из равновесия. Варрон обещал исправить это положение старым и верным методом легионеров — сражением в открытом поле. Как новоявленный консул он напомнил Сенату, что однажды уже смотрел в глаза Ганнибалу, когда несколько лет назад вел с ним переговоры в Новом Карфагене. Он поклялся, что их следующая встреча станет последним днем жизни проклятого африканца. Он в сей же час отправится в бой и покончит с затянувшейся войной.

Люди приняли его речь с ликованием. Тем не менее, будучи предусмотрительным народом, римляне избрали вторым консулом того, кто мог утихомирить страстность Теренция. Этим человеком оказался военный ветеран Эмилий Павел. Прежде он командовал войсками в Иллирии. Его род был полной противоположностью брутальному семейству мясников. Он дружил с братьями Сципионами и воевал под началом Фабия. Ходили слухи, что вечером перед своим избранием Эмилий ужинал в доме бывшего диктатора, выслушал советы старика и согласился с частью его доводов. Но даже если слухи были верными, ему хватило ума не признаваться в этом.

Назначив двух консулов для военного похода, Сенат решил поддержать их людскими ресурсами. В дополнение к четырем полевым легионам им собрали еще четыре. Численность каждого легиона была увеличена до пяти тысяч солдат. Кроме того, Рим потребовал от союзников предоставить дополнительные силы. Более сотни сенаторов заявили о своем желании провести грядущий год в войсках. Отправляясь на войну, люди чувствовали эйфорию и прилив энтузиазма. Они примыкали к армии, которой мир еще не видел — восемьдесят тысяч воинов, готовых сразиться за Рим. На них возлагалась судьба народа. При такой огромной силе им требовалось только соответствовать своему призванию, ибо, прежде всего, они были римлянами.

Одним из второстепенных событий новых выборов стало назначение Публия Сципиона на должность трибуна. Оно осталось почти не замеченным в помпезной суматохе с консулами. Отныне ему доверяли защиту человеческих жизней, имущества и благополучия народа. Молодой человек, сын бывшего консула, спаситель отца в битве под Тицинусом и помощник диктатора придерживался тихих путей в служебной карьере.

Братья Сципионы представлялись Гасдрубалу двуглавой гадюкой, постоянно досаждавшей ему и угрожавшей разжечь огни мятежей по всей Иберии. Очевидно, к концу лета весть о Тразимене дошла до римских командиров, потому что они, изменив свою стратегию, стали проявлять осторожность и пускать в ход не мечи, а политические интриги. Обе стороны перешли к тактической игре. Каждая из них старалась провести обходной маневр, ударить во фланг или ответить контратакой, но избегала лобовых столкновений. Обе стороны угождали многочисленным племенам, настраивая местные народы против своего противника или против других иберийцев, выступавших в союзе с врагом. Это запутанное противо стояние не соответствовало характеру Гасдрубала. Он почти не помнил, кто кому друг или соперник, кто и по какой причине трижды предавал его интересы. Эта тактическая война не нравилась и Нобе. Несмотря на хорошую память, он давно бы обрушил доску с подобной игрой на голову оппонента.

Осенью, злясь на отсутствие понятных действий и предчувствуя проигрыш в хитроумном соперничестве, Гасдрубал решил навязать Сципионам бой. Его армия была разделена. Одна половина войск патрулировала дальний юг, вторая — подавляла мятежи в различных частях империи. К счастью, ему удалось получить свежий резерв, собранный из регионов Тагуса — в основном это были карпетаны. Их многочисленный отряд состоял из необученных рекрутов. Некоторые новички выражали недовольство своей судьбой и часто вспоминали, что несколькими годами ранее Ганнибал нападал на их племена. Они не хотели сражаться и вынимали мечи из ножен только для защиты собственных жизней. Чтобы превращать их во что-то полезное, Гасдрубалу приходилось размещать карпетан между лучшими отрядами, собранными из африканцев.

Когда в неприметном местечке близ Дертозы ему представилась возможность захватить Сципионов врасплох, он тут же воспользовался ей. По крайней мере, он думал, что удивит их внезапностью. Его конница врезалась во фланги легионеров и с потрясающей эффективностью стала наносить урон. Но первый град коротких копий, брошенных римскими велитами, сломал ряды карпетанских отрядов. Многие иберийцы впервые сражались в настоящей битве. Вид грозных римских солдат оказался для них слишком устрашающим. Они запаниковали. Передние ряды начали напирать на задние. Это вызвало хаос. Крики паники превратили людей в трусливых животных. Африканские отряды держались солидно. Они спокойно наблюдали, как римский фронт разметал ибе рийцев, словно река, прорвавшая шаткую дамбу. Они могли бы продолжать атаки с флангов. Но, заразившись пораженческим настроением, африканцы выполнили быстрый отход. Просто так сложилась битва.

Гасдрубал выкрикивал приказы. Его сигнальщики передавали их отрядам. Однако волна страха промочила людей быстрее, чем ливень. Молодой Баркид слышал о чем-то подобном, но прежде не встречался с массовой паникой. В тот день легионеры не столько сражались, сколько убивали. Африканцы организованно ушли с поля боя, поэтому гнев римлян пал на головы иберийцев. Они догоняли бегущих карпетан, вонзали в их спины копья и мечи, рассекали сухожилия на икрах ног и пинками сбивали неопытных рекрутов на землю.

У Дертозы погибло свыше десяти тысяч иберийцев и всего лишь несколько сотен африканцев. Такая разница в потерях породила зловещие слухи, которые быстро расползлись по всей Иберии. Северные илергеты не захотели даже слушать оправдания карфагенян. Они перешли на сторону Рима, разорвали мирный договор, убили направленных к ним послов и прислали Гасдрубалу их головы. Ваккеи, обитавшие далеко на северо-западе, также объявили о своем переходе на сторону римлян. Даже турдетаны, из-за которых Ганнибал атаковал Сагунтум, начали вести переговоры со Сципионами. Андобалес обещал зятю, что сохранит соглашение между Карфагеном и оретанами, но Баяла посоветовала Гасдрубалу не доверять ее отцу. К сожалению, он не мог поменять стратегию и взять инициативу в свои руки.

Вскоре пришла весть о мятеже — слишком важном, чтобы его можно было игнорировать. Карпетаны, услышав о потерях при Дертозе, объявили о своей независимости от Карфагена и Рима. Гасдрубал повел к ним армию, вспоминая давний разговор с Ганнибалом, который состоялся на этом же маршруте несколькими годами ранее. Воспоминание о тех временах принесло с собой тоску. Они скакали рядом и разговаривали, а вся армия двигалась следом за ними. В ту пору Гасдрубал вообще не представлял себе, что означало бремя лидерства. Даже с учетом той крови, которую они пролили, это было светлое и невинное воспоминание.

Однако оно осталось бы бесполезным, если бы он не воспроизвел его в настоящем. Помня об этом, Гасдрубал действовал без лишних эмоций, но с холодной решимостью. Его основные отряды только что вернулись из похода на юг. Он прервал их короткий отдых и направил быстрым маршем на подавление бунта. После консультаций с Нобой, он решил ответить на предательство иберийцев большой кровавой бойней.

Карпетаны встретили карфагенскую армию в своей обычной манере: крикливым разношерстным сборищем, движимым, скорее, отвагой, чем стратегией. Гасдрубал организовал подход войск таким образом, чтобы они появились на виду у орды к закату дня. Африканцы начали готовить лагерь, как бы собираясь утром сразиться в честной битве. Памятуя о прошлом маневре Ганнибала, Гасдрубал поднял людей среди ночи и отвел основную часть пехоты на несколько миль назад — достаточно далеко, чтобы на следующий день иберийцы не смогли навязать им сражение. В то же время он направил всю кавалерию в тайную миссию, которую возглавил Ноба. Он хорошо знал эту местность и мог ориентироваться даже в полной темноте.

На рассвете кавалерия напала не на карпетанское войско, а на их незащищенных жен и детей в нескольких милях от военного лагеря. Карфагеняне без труда сломили оборону города и промчались по улицам, убивая мужчин и подростков опасного возраста. Гасдрубал приказал пленить всех женщин, способных рожать детей. Таковых оказалось довольно много. Их связали и отправили своим ходом в Новый Карфаген как заложниц, гарантирующих лояльность карпетан.

Все это произошло в один день. Воины на поле боя не знали о захвате города до самого вечера. Вот почему они не смогли излить свою ярость на врага. Некоторые из них, томимые различными чувствами, отправились ночью к женам и подругам, надеясь найти их в полном здравии и в безопасности. Они-то и принесли печальную весть. Половина войска поспешила в разграбленный город. Тем временем Гасдрубал вернул пехоту на прежние позиции. На рассвете он напал на деморализованных карпетан и уничтожил большую часть их армии. Сражение было быстрым и легким. Вечером он согласился провести переговоры с вождем Джамболесом. Впрочем, встреча мало походила на переговоры. Усталый и недовольный собой Гасдрубал обличил вождя в предательстве и проявил демонстративную злость. Он лишь обещал ему, что женщинам не нанесут вреда, пока два народа будут оставаться друзьями. В ином случае, если Новый Карфаген вновь ожидает предательство, все карпетантки будут накачаны семенем африканских воинов, чтобы в будущем породить для них армию полукровок.

— Ты понял меня? — спросил он. — Твое племя должно забыть о мятежах. Или я вырежу его так, что оно вообще лишится всех надежд на будущее. Не совершай новых глупостей. Запрети своим людям пестовать ненависть в своих сердцах. Не злись на меня, а лучше пойми, что я явил тебе куда большую щедрость, чем ты заслужил. Передай мои слова своим сородичам. Объясни им все четко и подробно — в первый и последний раз, — потому что утром ты поедешь со мной в Новый Карфаген и погостишь у меня некоторое время. Сделай все, как я сказал, и помни, Джамболес, если я услышу хотя бы шепот недовольства, ваши женщины станут нашими, а ты пострадаешь сверх меры. Я лично снесу твою голову с плеч и затолкаю ее тебе в задницу. И тогда все другие племена будут называть твой народ пожирателями дерьма.

Получив всевозможные заверения, Гасдрубал уехал в свой лагерь. Ему не нравилось то, что он сделал, но он был уверен, что совершил лучшее при данных обстоятельствах. Он никогда не приветствовал жестокость и не хотел воплощать в жизнь свои угрозы. Однако Гасдрубал, как мог, сопротивлялся крушению отцовской империи, оставленной под его надзор и защиту. В любом случае этот поход стал самым удачным из всех его военных компаний, хотя он не гордился им и не верил, что в данном случае ему помогала Фортуна.

На следующее утро он направился в Новый Карфаген. Через десять дней его армия достигла столицы. После шумного и долго марша, после всех тревог, тоски и раздражения он мечтал о том, что скоро снова увидит любимую жену и почувствует, как ее ноги обвивают его бедра. По прибытии в город Гасдрубал отмахнулся от накопившихся дел и направился в личные покои. Войдя в прихожую, он закричал:

— Жена! Иди ко мне сейчас же! Я хочу тебя!

Он бросил меч на каменный пол, швырнул походный плащ на стул и, не замедляя шага, схватил кувшин вина. Но, вбежав в комнату, Гасдрубал увидел не Баялу, а двух мужчин, сидевших на кушетке. Он смотрел на них с открытым ртом, не веря своим глазам, как будто перед ним возникли призраки. Его рука с кувшином остановилась на полпути ко рту. Вино полилось на пол.

Силен посмотрел на Ганнона и с усмешкой сказал:

— Довольно странное приветствие, не так ли?

Мысли о муже были слишком тоскливыми и горькими, но Имилце не могла не думать о нем снова и снова. Юный Гамилькар приближался к четвертому дню рождения. Прошло почти три долгих года с тех пор, как отец видел его в последний раз. Она вспоминала, как они прощались друг с другом. Ганнибал стоял, держа сына в мускулистых руках, глядя на него и нашептывая ему слова, которые мог сказать только в уши ребенка. Мальчик подрыгивал пухлыми ножками и тянулся пальцами к его лицу. Он терпеливо слушал — по крайней мере, несколько мгновений. Затем Гамилькар начал извиваться в ладонях отца. Ему хотелось поиграть. Ганнибал взглянул на нее, пожал плечами и с улыбкой сказал ей какие-то слова, которые она уже не помнила, хотя всегда представляла себе супруга с шепчущим ртом и с чувством щекотки у самого виска от его дыхания.

Ей было горько думать, что они могли измениться с тех пор. Ведь столько месяцев и лет пронеслось между этим днем и тем моментом. Она знала, что ее муж получил серьезные ранения, которые оставили на нем следы на всю оставшуюся жизнь. Имилце знала, что он потерял один глаз и пережил невообразимые муки. При следующей их встрече она могла увидеть совсем другого мужчину. Как и Маленький Молот будет почти неузнаваемым для Ганнибала. Мальчик вытянулся, словно виноградная лоза к небу. Он больше не покачивался на слабых ножках, а носился по комнатам, как молодой гепард. Ее сын считал Карфаген родным домом. Сапанибал и Софонисба души в нем не чаяли. Он был объектом их беззаветной дружбы и любви. Они шутили, что должны ценить этот небольшой отрезок времени, потому что мальчик скоро покинет компанию женщин. Даже Дидобал смягчалась в присутствии ребенка.

Имилце годами рассказывала ему об отце и других Баркидах. Ребенок знал, чей он сын и как много надежд возлагается на него. Но она начинала бояться, что ее слова не задерживаются в его памяти. Когда она напоминала ему об отце, Гамилькар рассеянно смотрел куда-то вдаль через ее плечо.

Имилце поняла, что он отстраняется от нее. Мальчик вежливо кивал, когда она предлагала ему что-то. Он отвечал на ее вопросы, улыбался, но материнское сердце чувствовало, что внутри него разрасталась пустота. Ганнибал присутствовал в его жизни только первый год из четырех. Он превратился в уме ребенка в мифическое существо, созданное из слов и фантазий — в персонаж историй и легенд. Он мало чем отличался от богов и, подобно им, всегда оставался невидимым. В его существование следовало верить без всяких доказательств.

Однажды вечером, когда она вновь погрузилась в эти мысли, ее навестила Софонисба. Имилце возлежала на софе в своей комнате и смотрела в сад. Как обычно, она ничем не занималась и не несла никакой ответственности. Гамилькар увлекся делом, которое не требовало ее присмотра. Софонисба вошла следом за служанкой, которая сопровождала молодую девушку. Она не стала ждать, когда та объявит о визите с обычной формальностью домашнего уклада карфагенской знати. Оттолкнув пожилую женщину, она плюхнулась на софу рядом с Имилце. Служанка попыталась начать вступительную речь, но затем замолчала и вышла из комнаты, с лицом, пылавшим от обиды и раздражения. Имилце хотела отчитать за это Софонисбу , однако той не терпелось поделиться новостями.

— Если ты будешь доброй ко мне, — сказала она, — я открою тебе свой секрет. Только обещай, что сохранишь его в тайне. Если ты предашь меня, я никогда не прощу тебе этого. Ты обретешь врага на весь остаток жизни. Ну что, обещаешь?

Имилце посмотрела на нее с испугом, который не хотела показывать. Слова девушки вызвали у нее беспричинный страх. Она знала, что не выживет в этом городе, если Софонисба перестанет ее любить. Секрет предполагал дух дружбы и осознание того, что остальные люди исключены из их круга. Ее сердце забилось быстрее, хотя она понимала, что глу по бояться чудачеств Софонисбы. Лицо молодой девушки оставалось веселым и приветливым, голос не дрожал. Ее угроза была просто шуткой.

— Конечно обещаю, — сказала Имилце. — Рассказывай.

— Я сбежала с Масиниссой в пустыню и провела с ним ночь, — сообщила девушка.

Чтобы усилить драматический эффект, она сложила губы в трубочку и прищурила прекрасные и озорные глаза. Софонисба добавила, что прошлым вечером она вместе с женихом тайно выбралась из города и поскакала на неоседланном скакуне за спиной у царевича. Они проехали через боковые ворота, пересекли район бедняков и помчались вдоль полей и фруктовых садов на холмах. Темно-синий небосвод был чистым от горизонта до горизонта и сиял великим множеством звезд. Казалось, что страна терялась в их мерцании и уходила вдаль к центру континента. Время от времени они проезжали мимо костров полевых работников и видели сигнальные огни солдат. Но в остальном эта тихая ночь принадлежала только им.

Имилце упрекнула ее в неосторожности и намекнула на вред, который девушка могла нанести своей репутации. Недавно молодые люди объявили о своей помолвке, но до брачного пира должно было пройти какое-то время. Софонисба засмеялась в ответ. Что касается неосторожности, сказала она, то они с Масиниссой были «одни» по меркам царей. Их сопровождал отряд охраны из пятидесяти всадников. А если говорить о репутации, то для ее матери значение имел лишь силовой потенциал их союза. Отца Масиниссы, царя Гайю, тоже интересовала только стабильность его власти. Обе стороны хотели, чтобы брак состоялся. Поэтому, по мнению Софонисбы , на их шалость посмотрели бы сквозь пальцы. Кроме того, если верить слухам, Дидобал сама была в юности шаловливой, как самка шакала. Она хранила в своем сердце секреты, которые не открыла бы даже Имилце.

— Хочешь знать, что случилось дальше? — спросила Софонисба . — Или мне найти другую подружку?

Имилце сжала губы в тонкую линию и с упреком посмотрела на родственницу. Впрочем, за строгостью она скрывала другие чувства. Ее всегда поражало, с какой эффективностью Софонисба действовала в окружающем мире. Она не просто презирала традиции и благопристойность, а делала это с непоколебимой уверенностью в своей правоте. Глядя на нее, Имилце хотела бы иметь хотя бы часть ее внутренней силы. Возможно, тогда она нашла бы в себе смелость и решила наболевшие вопросы.

Софонисба проигнорировала молчание Имилце и продолжила свой рассказ. Хотя Масинисса, желая произвести на нее впечатление, скакал быстро и, казалось бы, наобум, от одного холма к другому, он направлялся в заранее намеченное место. Через некоторое время они остановились у развалин на вершине небольшого гребня, откуда открывался дивный вид на все четыре стороны света. Они спешились, прошли мимо раскрошившейся стены и оказались в квадратном дворике, который был не больше загона для десятка лошадей. Башня, поднимавшаяся в одном углу двора, разрушилась от древности. Блоки, выпавшие из ее средней части, лежали на земле.

— Это смотровая башня Балатура, — сказал Масинисса . — Мне нравится приезжать сюда и думать о будущем — о мире, который я подарю своей любимой женщине.

Конечно, Софонисбе полагалось бы проявить изумление и любопытство, но она не стала выказывать сентиментальность.

— А где сейчас этот Балатур? — спросила она. — Что-то он не тревожится о состоянии своей башни.

Масинисса ответил, что Балатур погиб много лет назад. Судя по слухам, он был офицером с кристальной репутацией. Сражаясь на юге с кочевыми племенами, он повстречал царевну темного народа. Балатур влюбился в нее с такой силой, что едва не бросил карьеру карфагенского наемника. Царевна ответила ему взаимностью, но он по какой-то причине не оставил армию. Офицер вернулся в Карфаген и начал маяться воспоминаниями. Он думал о ней день и ночь — с такой одержимостью, словно его лишили части тела. Он даже верил, что она околдовала его и что это мощное влечение было вызвано ее отчаянным зовом. Со временем его назначили командиром дозорной башни. Обосновавшись здесь, Балатур послал царевне сообщение, в котором обещал, что, если она приедет к нему, он останется с ней навсегда. Если она докажет ему свою любовь, они отправятся на край света и начнут новую совместную жизнь. Он станет кем угодно — наемником или нищим, рыбаком или плотником — лишь бы она была рядом. День и ночь он осматривал с башни южный горизонт, ожидая гонца от царевны. Балатур прождал ее целых сорок лет, и когда понял, что его любимая не приедет, он умер от горя и тоски.

— Таков рассказ о Балатуре, — с мрачным драматизмом подвел итог Масинисса.

Софонисба рассмеялась и попросила его больше не рассказывать ей таких глупых историй.

— Конечно, она не приехала к нему, — сказала девушка. — Какая принцесса бросила бы свой народ и сошлась с человеком, который хотел стать нищим? Такая преданность нелепа. Я думаю, в Массилии не найдется мужчин, которые любили бы только одну женщину.

Ее слова обидели царевича. Опустившись на колени, он назвал себя вторым Балатуром — человеком, так сильно одержимым любовью, что она затмевала все остальное в его жизни, как яркое солнце затмевает звезды. Если Софонисба соединится с ним, их любовь станет сказкой на века. Он поможет Карфагену победить врагов и станет царем массилиотов. А она будет его единственной женой. Они создадут империю, почти не уступающую в своей славе Карфагену. Масинисса напомнил ей, что он больше не мальчик. Он сын короля Гайи и вскоре докажет, что достоин быть родней Баркидов. Он клялся в этом собственной жизнью.

Когда Софонисба пересказывала слова царевича, в ее голосе чувствовалась страстная убежденность Масиниссы. Она шептала фразы с гортанной хрипотой, словно они перегрелись от томного желания. Однако, закончив эту часть истории, она рассмеялась. Эмоции исчезли с ее лица, как будто чья-то рука сорвала с нее маску.

— Ты представляешь себе это зрелище? — спросила она. — Я чуть не зарыдала в тот момент. От хохота, естественно!

— Софонисба! — возмутилась Имилце. — Не будь такой грубой! Ни один мужчина не говорил мне таких красивых слов. Даже мой супруг!

— Просто у тебя с моим братом нормальные отношения, — ответила девушка. — Да, я забыла рассказать тебе, что во время этой поэтической истории царевич шел рядом со мной и лапал меня руками. Масинисса просил меня смотреть на небо, на чудесную страну, как будто именно он создал их для меня! Ив то же время он прижимался ко мне, притворяясь, что касается меня случайно. А я чувствовала его поднявшийся член. Царевич словно состоял из двух частей — поэта и змеи с торчащим языком. Его слова были прекрасны, но сразу после них он принялся дышать мне в ухо, умоляя провести у башни нашу первую брачную ночь. Он говорил, что я не должна томить его отсрочкой и что ему уже трудно сдерживать себя. А я сказала, что если он возьмет меня силой, его четвертуют на главной площади города.

— Софонисба!

Девушка засмеялась.

— Он тоже воскликнул: «Софонисба!», а затем едва не зарыдал. Возможно, он и заплакал бы, если бы я не сделала ему небольшое одолжение.

Она сделала паузу, ожидая, когда Имилце задаст ей вполне предсказуемый вопрос.

— Какое одолжение?

— Я коснулась его, — сказала Софонисба, в невинном жесте показав ей вытянутый палец. — Я попросила царевича показать мне длину его любви, и когда он вытащил пенис, мои пальцы обхватили его. Одно небольшое движение, и он стал выкрикивать хвалу богам.

Имилце не знала, что делать с лицом. Ее изумление и недоверие перешли в открытое негодование. Наконец она усмирила свои чувства и сказала:

— Софонисба, послушай меня и отнесись серьезно к моим словам. Девушка не должна играть с чувствами мужчин подобным образом.

— Не бойся, Имилце. Он еще мальчик, а не мужчина. Его распирает энтузиазм. Он симпатичный и одаренный юноша. Но ты должна понять, о чем я говорю... Сама подумай! Храбрый Масинисса, который обещал присоединиться этой весной к иберийской армии Гасдрубала! Будущий царь Нумидии! Ион был покорен одним прикосновением моих пальцев! Нет, мальчишки — это странные существа.

— Мальчишки быстро становятся мужчинами, — напомнила Имилце. — А девочки в одно мгновение превращаются в женщин.

— Да-да.

Софонисба налила в чашу воду, разбавленную лимонным соком. Она сделала несколько быстрых глотков, как будто испытывала жажду после интенсивной работы. Но когда она снова подняла голову, на ее лице появилось новое выражение. Имилце вдруг поняла, что ее красота заключалась в этих постоянных переменах. Ее лицо всегда удивляло. Оно каждый раз казалось заново созданным, словно его черты все еще хранили прикосновения пальцев небесного скульптора. Имил це почувствовала, как ее сердце наполнилось теплотой из-за одной только близости к этому чуду природы. Похоже, у Масиниссы не было выбора.

Однажды утром ранней весной Ганнибал нашел среди почты простенькое письмо. Оно лежало на столе среди других свитков: посланий от царя Македонии, депеш из Карфагена, инвентарных списков и смет, составленных Бостаром. Здесь же были уклончивые ответы от некоторых римских союзников, чьи вожди желали провести с ним тайные переговоры, но пока не давали никаких обещаний. По своему оформлению письмо ничем не выделялось на столе командира, но взгляд Ганнибала тут же отделил его от остальной корреспонденции. Он узнал размер папируса и рисунок на печати — его семейную эмблему.

Ганнибал отпустил секретаря с указанием, чтобы ему не мешали. Оставшись один в небольшом доме, он сел, взял свиток в руки и сдвинул остальные документы в сторону. Командир сковырнул ногтем печать и раскатал хрупкий папирус. Лист потрескивал под его пальцами, весь в горбинках и неровностях — старый добрый материал из самых древних краев мира.

Строчки были написаны бесстрастной рукой и оформлены в точные фразы — такие же официальные, как корреспонденция из совета старейшин. Но сами слова исходили от Имилце. Они тянулись к нему с силой колдовского заклинания. Он услышал ее приветствие, как будто она прошептала его ему на ухо. В ответ на вопрос жены о здоровье он заверил ее вслух, что с ним все в порядке. Названия мест его родной страны принесли с собой рой воспоминаний и образов, незамутненных временем. Упоминание об измене в совете наполнило его гневом. Он вдруг вспомнил, что никогда не скрывал от жены своих эмоций. Если бы она находилась сейчас рядом с ним, он яростно ругал бы старых интриганов и неудачников, из зависти мешавших успехам своей же страны. Как он хотел бы объяснить ей это, глядя на ее обнаженное тело, лежащее в кровати, пресыщенное страстью и влажное после долгого секса.

Письмо закончилось очень быстро. Он прочитал его за пару минут и, не получив ответы на многие вопросы, остался болезненно неудовлетворенным. Имилце ничего не написала о Маленьком Молоте — ни слова о том, как он рос, о чем говорил, помнил ли отца и мечтал ли о встрече с ним. И какой была Софонисба? Его сестра казалась ему абсолютной незнакомкой. Он не представлял ее себе. Ганнибал прожил вдали от этой девушки почти всю ее жизнь, и теперь ему было странно думать, что она уже взрослая. Еще более странным выглядело желание позаботиться о ней — стремление познакомиться с царевичем Масиниссой, чтобы самому оценить его как мужчина мужчину. Он не сожалел о своем решении отправить жену в Карфаген. Конечно, Ганнибал хотел бы видеть ее рядом с собой. Но как бы он командовал людьми, если бы она все время вытягивала из него эмоции, которые он тщательно скрывал от солдат? Нет, разлука была наилучшим выбором.

Еще не смея скрутить папирус, он рассеянно поднес его к носу и принюхался. Вначале запахи были слабыми. Они раскрывались неохотно и робко. Но чем дольше он вдыхал их, тем больше находил ароматов, отличавшихся от сухого благоухания папируса. Он уловил оттенки фимиама матери, затем пришел запах карфагенских пальм. Ганнибал почувствовал привкус морского воздуха и пыли, поднимавшейся высоко к облакам и приносимой ветрами из южных пустынь. И, конечно, последним был аромат Имилце. Ее запах накатил на него душистой волной. Он оказался настолько мощным и наполнил Ганнибала такой болезненной тоской, что ему пришлось насильно отдалиться от него. Он бросил письмо на стол и с опаской взглянул на папирус, словно тот мог взлететь и напасть на него. Эта история с запахом Имилце напомнила ему, что подобным страстям не было места в апартаментах военачальника. Они ранили сильнее римского оружия.

Позвав Джемела, он приказал ему скрутить свиток и спрятать его.

— Положи его в надежное место, — сказал он. — Поглубже и подальше.

Немного успокоившись, Ганнибал рассеянно поворошил другие свитки. Где-то среди них лежало письмо из Рима. Какие же они упрямые глупцы! Любая нация давно бы прекратила столь расточительную войну. Они договорились бы об условиях мира, как испокон веков поступали сильные люди. Впрочем, он знал, что римляне считали себя выше остальных народов. Война с Карфагеном была необходима им для доказательства этого идиотского постулата. Его не раз смущало, что они игнорировали практику компромиссов. Он пытался представить римских горожан, сенаторов в их залах, людей в домах, союзников в окрестных поселениях. Он даже говорил сам с собой на латыни, пытаясь предугадать их мысли и желания. Годами он повторял это снова и снова с иными народами, иногда фокусируя внимание на отдельных персонах. Таким был метод, которому его научил отец. Проникнув в мысли врага, ты победишь его на поле боя, говорил Гамилькар. Эта мудрость много раз оказывалась верной, но в случае с римлянами ему не хватало воображения.

Он рассеянно покружил по комнате, затем вышел на крыльцо и осмотрел поля, едва начинавшие зеленеть под окрепшим солнцем. Какой-то запах, витавший в воздухе, напомнил ему о карфагенской весне, когда они с отцом объезжали земли, принадлежавшие их семье. В те ранние годы он считал отца самым главным человеком в мире — мудрее, сильнее и храбрее любого другого мужчины. В его воспоминаниях отец всегда проявлял ответственность. Вот почему его призвали подавить мятеж наемников. Вот почему он уехал в Иберию, чтобы создать там империю. Вот почему он никогда не прощал Риму грабительские войны с Карфагеном. Для него такое отношение было единственно правильным и неоспоримым.

Ему вспомнился случай, о котором он давно забыл. Ганнибалу шел тогда девятый год. Он узнал от слуг, что отец собирался уехать в Иберию на очень долгий срок. И поскольку Гамилькар не появлялся дома большую часть его детства, весть о новом походе обидела мальчика до глубины души. Он нашел отца на городской площади и начал проситься в его войско. Обхватив руками его ноги, он клялся, что достоин этого. Ганнибал был сильным. Он уже мог бросать копье. Он не боялся войны.

Гамилькар поначалу оттолкнул его. Но мальчик продолжал говорить. Его заявления становились все более смелыми, и люди на площади начинали прислушиваться к их разговору. Тогда, схватив сына за запястье, Гамилькар затащил его в храм Ваала и велел жрецу совершить ритуал жертвоприношения. В ту пору древний обычай детоубийства практиковался редко, хотя век назад он считался обычным в Карфагене. Глядя на алтарь, Ганнибал пережил несколько тревожных мгновений, поскольку он подумал, что отец в порыве гнева решил принести его в подношение богу.

Затем он услышал блеянье козы, ведомой жрецами. Животное было совершенно белым, с глазами гвоздичного цвета. Белые рога казались почти прозрачными. Только такое животное могло считаться чистым и приятным богу. Жрецы ничем не отличались от тех, которых он видел раньше. Это были калеки и изуродованные люди, получившие увечья при жизни или от рождения. Боги метили людей, пригодных для служения в храмах.

Его отец преклонил колени перед алтарем. Он снова схватил сына за запястье и притянул к себе. Кожа на его ладони была твердой, как камень.

— Послушай меня, — сказал Гамилькар. — Я не жрец, но ты мой сын, поэтому мне дано право рассказать тебе историю наших богов. Задолго до нынешнего времени создатель Эл по ошибке возвеличил Яма — владыку морей и рек — над другими богами. Возгордившись этим, Ям превратился в тирана и начал навязывать всем свою волю. Никто не смел оспорить его слова или сразиться с ним в бою. Все считали его очень сильным — даже Эл, даровавший ему верховную власть. Чтобы умилостивить Яма, Эшерах, жена Эла, предложила ему свое тело. Ей хотелось научить его радости и доброму обхождению. Но Ваал, услышав о таком повороте событий, пришел в ярость. Он один среди богов знал, что обманщик Ям никогда не будет обращаться с ними по справедливости. Не теряя времени, Ваал выковал молот Ягруш и винторез Эймур. Прихватив их с собой, он пришел к Яму и ударил его в грудь Ягрушем. Но молот не мог убить бога. Тогда он вонзил в лоб противника Эймур. Ям рухнул на землю и умер. Равновесие в мире нарушилось. Однако с тех пор главным богом стал честный Ваал.

Гамилькар повернул сына лицом к козе. Он придвинулся к нему и прижал мальчика к груди.

— Пойми меня, Ганнибал. Карфаген верен Ваалу, а римляне — это люди, которые следуют законам Яма. Из-за ошибки Фортуны, Рим возвеличен над нами, но так не может продолжаться долго. Мы с тобой можем стать Ягрушем и Эймуром — молотом и винторезом. Пусть в нас нет божественной природы, но мы будем совершать поступки, основываясь на справедливости, а не на помощи богов. Я не прошу тебя ненавидеть Рим без причины. Я не осуждаю этот город только потому, что в нем живет другой народ. Однако мне ненавистно зло и предательство — то, как они порабощают наш мир. Поэтому я прошу тебя поклясться жизнью — поклясться в том, что ты будешь мстить за урон, нанесенный нам Римом! Поклянись , что будешь стоять со мной рядом, когда я направлю на них правосудие Ваала! Ты готов посвятить свою жизнь сражению с ними и уничтожить их, как Ваал сокрушил бога Яма?

Мальчик ответил просто:

— Да, отец, я готов.

Жрец передал Гамилькару жертвенный нож. Отец вложил его в руку мальчика. Они вместе прижали искривленное лезвие к шее дрожавшей козы и вонзили его в плоть. Руки сына и отца действовали в одном порыве. После этого ритуала Ганнибал был связан с Ваалом клятвой на крови. Через несколько дней он уехал в Иберию и с тех пор не знал другой жизни, кроме войны.

Как далеко он ушел от того памятного дня... Сколько повидал ... Траектория судьбы иногда удивляла его — хотя и не часто, так как ум командующего сам ковал свое будущее, и путь воина казался ему единственным способом жизни. Но случались редкие мгновения тишины, когда меланхолия наваливалась на него тяжелым грузом. Он словно пробуждался от батальных кошмаров и чувствовал нечто, схожее с туманными моментами соскальзывания в явь — неописуемую радость оттого, что все это оказалось сном и что годы не прошли так свирепо и быстро, как ему казалось. Однако надежда тут же исчезала. Перед его единственным глазом вновь начинали мелькать солдаты в доспехах, уши наполнялись шумами лагеря, и Ганнибал понимал, что сны представляли собой зеркала, отражавшие созданный им мир.

Он повернулся и подошел к столу. Ему не хотелось поощрять в себе подобные моменты слабости. Они не выражали его лучших качеств. Он должен был вернуться к военным планам и гарантировать такие победы в грядущем сезоне, которым не будет равных в истории. Однако он позволил себе еще немного отдыха. Ганнибал хотел позвать Магона, чтобы тот написал за него письмо, но затем он решил управиться с этим сам. Эмоции, взгляды и мнения, которые он хотел описать, имели слишком личный характер, чтобы раскрывать их другому человеку. Командир приготовил лист и перо. Он не мог сопротивляться своим чувствам, даже если письмо не дойдет до цели и останется непрочитанным — или вообще сгорит на красных углях, как все прежние его неотправленные послания.

— Милейшая Имилце, — написал он корявым почерком. — Как бы я хотел, чтобы ты была рядом со мной и могла сама рассказать мне о себе и нашем сыне, о своем настоящем и о нашем будущем времени...

Для карфагенской армии весна и раннее лето третьего года кампании прошли в ленивой дымке почти идиллического спокойствия. Вместо осад и маршей, обычно начинавшихся с первым теплом, они с помощью местных жителей посадили зерновые на полях, занялись разведением животных, выращиванием бычков и торговлей железными и кожаными изделиями. Иногда им приходилось отправлять фуражные команды в другие города, но, в основном, для обмена товарами, так как они могли бы обойтись и собственной провизией. Их тела налились здоровьем, которого они не знали со времен Иберии. Поздней весной после уборки первого урожая фруктов бывалые солдаты шутили, что командиру понравилось жить в деревне и что он, похоже, решил вволю насладиться цветением деревьев, погодой и соленым бризом с моря. Некоторые даже утверждали, что Ганнибал потерял интерес к войне. Однако каждый их шаг был просчитан заранее — в том числе и продолжительность отдыха. Никто не сомневался, что великий гений готовил еще одну победу.

Впрочем, это мало касалось Имко Ваки. Если подобный отдых мог помочь им выиграть войну, то он не имел ничего против. Конечно, ему приходилось выполнять приказы и отдавать поручения другим солдатам, но большую часть времени он заботился лишь о своих делах и собственном здоровье. Он никак не мог забыть ту обнаженную красавицу у реки и их встречу, которая произошла минувшим летом. Да и девочка из Сагунтума продолжала преследовать его. Она всегда сидела неподалеку и неодобрительно наблюдала за его действиями или кричала ему так громко, что другие тоже должны были слышать ее. Но она казалась лишь жужжащей мухой в сравнении с томлением, на которое обрекла его женщина с ослом.

Прошли месяцы, а он так и не смог отыскать ее. Казалось, что она исчезла с поверхности земли. Не веря в подобное, Имко тревожился, что с ней могла приключиться какая-то беда. Он обошел все деревни вблизи от лагеря. Вака часто бродил по галльским поселениям и пытался завоевать доверие у мародеров и обозного люда. Но он видел девушку всего несколько мгновений и ничего не знал о ней. Он не мог описать ее внешность и не расспрашивал о ней, потому что не хотел, чтобы кто-то узнал о существовании такой красавицы. Наверное, многие назвали бы его поиски неподобающей для ветерана глупостью, но Имко давно уже перестал отделять нормальное поведение от одержимого. Вероятно, безумие войны повредило его мозг. Он честно соглашался с такой возможностью, однако продолжал искать ту сказочную женщину.

И вдруг, так же неожиданно, как в первый раз, она снова появилась перед ним. Имко даже не искал ее в тот день. Ему пришлось отправиться в разведку вместе с отрядом нумидийских конников, и поскольку он был неопытным наездником, то всю дорогу провел за спиной одного из всадников. Его раскачивало из стороны в сторону и трясло до мозга костей. Он никогда не думал, что спины коней такие твердые и обладают столь большим количеством мослов, которые впиваются в ноги и ягодицы несчастных ездоков. На обратном пути он слез с лошади и сказал, что дойдет до лагеря пешком.

Ему просто повезло, что он наткнулся на кучку обозников, которую вряд ли заметил бы со спины мчавшегося во весь опор скакуна. Не зная, что здесь живут мародеры, он подумал, что встретил местных жителей, изгнанных солдатами из своих домов. Однако его наметанный глаз вскоре заметил слишком большое национальное разнообразие группы. Они явно были чужими в этой стране. И еще они вели довольно бедное существование. Их лагерь располагался в седловине между двух холмов — на пологом склоне с редкими деревьями. Место стоянки пятнало несколько палаток и навесов из шкур. Неподалеку на холме паслось стадо тощих коз. В центре лагеря горел большой костер, на котором готовилась вечерняя пища. Старая женщина сидела у котла и помешивала варево. Двое мужчин обсуждали, как лучше построить навес от солнца. Маленький ребенок кричал в палатке, умолкал и снова переходил на недовольный плач. Молодая женщина, склонившись надубитой козой, привязывала веревку к задним ногам животного...

Имко повернул голову, собираясь возвращаться, но его взгляд задержался на женщине. На какое-то мгновение его зрачки вытянулись и сжались, подстраивая фокус. Казалось, с его глазами происходило что-то странное. Он почувствовал, как часть его души излилась из глазниц, пролетела в воздухе и коснулась зада молодой женщины. Он даже спрятался за дерево, испугавшись, что женщина почувствует это прикосновение. Но она продолжала свою работу.

Забросив на крючковатую ветвь веревку, тянувшуюся от ног козы, девушка снова пригнулась к земле и, используя вес своего тела, подняла тушку животного вверх. Коза закачалась в воздухе, капая кровью. Молодая женщина проворно сделала ножом несколько надрезов, поворачивая труп то так то эдак. Каждый ее жест выдавал уверенность и опыт в подобных делах. Просунув пальцы под кожу козы, она потянула ее вниз. От силы натяжения серая тушка выгнулась под углом. Затем шкура начала сползать, обнажая ничем не защищенную плоть.

Несмотря на грубость работы, в движениях женщины угадывалось определенное мастерство. Ее ноги были стройными и мускулистыми. Икры выдавали почти мужскую филигранность мышц. Тонкая летняя одежда обрисовывала округлые изгибы бедер. Длинные волосы ниспадали на обнаженные руки и скатывались на спину в черной волне завитков. Но даже если бы Имко не хватило этих подсказок, то в нескольких шагах от женщины стоял осел — такой же удрученный, как и прежде. Он не жевал траву и не смотрел на хозяйку, а просто опирался на четыре столбика ног и больше ничего не Д6Л&Л •

Повернувшись на голых пятках, молодая женщина отошла от разделанной тушки. Вака, прижавшись к колючей траве, следил за девушкой взглядом. Она поговорила со старухой у костра, затем крикнула что-то мужчинам и начала подниматься на холм. Имко быстро поднялся на ноги. Он удалился от лагеря и обошел его стороной, тихо передвигаясь по сосновой роще. На какое-то время он потерял женщину из виду и едва не сошел с ума. Имко попробовал определить ее местоположение по очертаниям ландшафта, но это сбило его с толку еще больше. Он пробежал небольшую дистанцию, затем застыл и, склонив голову на бок, попытался уловить какой-нибудь предательский звук. Не услышав ничего, кроме ветра, раскачивавшего макушки деревьев, он снова побежал вдоль длинного холма. Одолев осыпь камней,

Вака поднялся на вершину небольшой гряды и стремительно помчался вниз по поросшему соснами склону.

Он выбежал на открытое место и, задыхаясь от бега, вдруг понял, что оказался на тропе всего в нескольких шагах перед женщиной и бредущим за ней ослом. Девушка замерла на полушаге. Она смотрела на него и учащенно дышала. Но ее удивление не длилось долго. Она подняла руку и смахнула прядь волос с макушки на лицо. Скрыв свои прекрасные черты, она прокричала ему что-то на кельтиберийском диалекте. Затем, немного раздвинув занавес черных локонов, девушка начала подниматься по склону насыпи, с которой он только что спустился.

Когда она проходила мимо него, Имко заметил плевок, летевший к нему навстречу, но снесенный ветром в сторону. Он повернул голову, чтобы проследить за девушкой взглядом, однако ее место уже занял осел. Странно, что он оказался там так быстро, потому что жалкое животное едва передвигало ноги. Существо, с драной шерстью и настороженными ушами, изгрызенными зубами какого-то плотоядного хищника, раболепно семенило за женщиной, хотя та, казалось, не обращала на него никакого внимания.

— Я не забыл эту задницу! — крикнул Имко.

Женщина остановилась, медленно повернулась и приблизилась к нему на несколько шагов.

— Что? — спросила она.

Ее карфагенский язык был перегружен тяжелым акцентом. Имко не мог понять, какое наречие она считала родным.

— Я не забыл этот зад, — повторил он свои слова. — Зад твоего осла, конечно.

Склонив голову на бок, женщина искоса посмотрела на него. Он почти не видел ее лица за волосами, однако ему верилось, что на нем появилась усмешка, а не гнев. Похоже, ей что-то не нравилось. Какой-то момент он надеялся, что им удастся наладить разговор. Но когда она заговорила, ее голос звенел от решительной язвительности. К сожалению, она снова вернулась к иберийскому диалекту, и Имко не понимал ни одного слова.

Заметив это, она закончила свою речь визуальной демонстрацией вышесказанного. Руки девушки схватили нечто похожее на воображаемую ветвь, сломали ее и выбросили в разных направлениях. Прояснив свою точку зрения, она отвернулась от него, поднялась на вершину холма и скрылась из виду. Имко стоял и тупо смотрел на то место, где она только что была. Ему хотелось побежать за ней... Но что он стал бы делать, догнав ее? Он не имел наклонностей насильника. В любом случае, ему удалось добиться чего-то. Вака выяснил, что она жила в небольшой общине обозников. Уже вернувшись в лагерь, он вспомнил, что осел больше не попадался ему на глаза. Животное не стало подниматься на склон, а, видимо, продолжило свой путь по тропе, прекрасно зная дорогу. Имко посчитал это добрым знаком.

Однако его невезение продолжалось. Через неделю армия двинулась в поход. Вака не мог найти разумной причины для возобновления военных действий. Ему казалось, что Ганнибал просто решил поиздеваться над своими солдатами. Они не спеша обогнули южный легион старого консула, пересекли реку Авфидус и с легкостью захватили зернохранилище близ поселения с гордым названием Канны.

Еще через несколько дней до них дошли слухи о приближении римской армии. Первые несколько гонцов принесли весть об огромном войске, настолько грандиозном для человеческого глаза, что оно выглядело как персидская орда, передвигавшаяся по стране широким потоком. Затем шпионы доставили другие подробности. К ним спешно направлялись два новых консула. Они собрали невероятно большую армию, состоявшую из тысяч и тысяч хорошо вооруженных солдат, римских граждан и легионов, присланных из союзных городов. Если войско Ганнибала останется на своей позиции, ему придется сражаться не с упрямыми воинами Рима, а со всей Италией.

Многократно сомневаясь в мудрости командира, Имко каждый раз убеждался в том, что суждения Ганнибала оказывались верными. Однако это не удержало его от новых сомнений. Ни один человек не мог пришпоривать Фортуну бесконечно долго. Он не ожидал, что война затянется на три года. Возможно, ветры судьбы уже переменились, обещая победу римским легионам. Предчувствуя величие грядущей битвы, Имко расспрашивал сослуживцев и выяснял их мнения о решении командира. Именно так он познакомился с молодым солдатом, которому посчастливилось подслушать беседу Ганнибала и Магона.

Солдат поведал свою историю у костра во время ужина. Он поклялся, что говорит одну правду, а поскольку Имко сидел рядом с ним, то ему было слышно каждое слово. История началась с того, что молодого солдата назначили охранять склад оружия, который командир решил проверить лично. Юноша стоял у входа, с прямой спиной и неподвижный как колонна. Два Баркида не обратили на него никакого внимания. Магон начал выражать озабоченность размерами римской армии, но Ганнибал сказал ему, что все соответствует его плану. Затем он сообщил, что недавно слышал голоса в своей голове. Нет, это было не безумие, добавил командир. Он понял, что голоса исходили из его ума. Иногда он узнавал свой тембр, а в другие моменты это был голос отца или низкий грохочущий бас одного из богов. Все они говорили ему одни и те же слова. Они несли ему одно и то же сообщение...

Молодой солдат замолчал и задумчиво посмотрел на огонь, как будто завершил свой рассказ. Имко подтолкнул его локтем.

— Это грядет, — продолжил юноша.

— Что грядет? — спросил Имко. — Каждый знает, что нас ожидает большая битва. Ты это имел в виду?

Солдат повысил голос.

— Он так сказал. «Это грядет». И затем добавил: «Сражение, которое решит все вопросы. У нас осталось несколько часов до великого момента. Судьба вела меня к нему!» Вот что сообщили голоса командиру. Что близится мгновение, ради которого он был рожден. И мы будем свидетелями этого события!

Солдат самодовольно замолчал, однако Имко щелкнул языком и отвернулся от него. Какой толк был от подобного рассказа? Возможно, это просто выдумка юноши. Он не стал расспрашивать парня — точнее, Вака мог бы завалить его вопросами, но вместо этого погрузился в собственные размышления. А каким был момент, ради которого он появился на свет? Эдакая цель, смутная, словно слова оракула. Может быть, он тоже стремился к дню своей славы? Хотя предсказатели всегда извращали смысл событий. Что, если он родился для дня своей гибели? Разве не к такой банальной концовке вела судьба всех живущих существ? Интересно, предвидел ли командир свою кончину? И если да, то почему он не пытался уклониться от сражения? Значит, их ожидала победа? На миг эта мысль успокоила Имко, но затем он вспомнил, что Ганнибал невероятно упрям. Что, если он хотел бросить вызов собственной смерти? Плюнуть ей в глаза и оттолкнуть ее с дороги?

Когда Имко ушел в палатку и улегся на ложе, сон бежал от него, будто зверь, удиравший от погони. Он попробовал думать о красивой обозной мародерше, но она вдруг повернулась к нему и начала повторять слова, которые он не хотел больше слышать:

— Это грядет. Это грядет...

Первые две недели походного марша оба консула разделяли намерения друг друга: они должны были быстро приблизиться к карфагенской армии, навязать Ганнибалу сражение и придумать правильную тактику боя. По этому вопросу у них не было споров. Но чем ближе они подходили к врагу, тем сильнее проявлялись разногласия. Варрон считал, что им следовало наброситься на карфагенян сплошной и неудержимой волной. Его не интересовали особенности местности, поскольку он думал, что значительное превосходство в численности шокирует африканцев, едва они увидят римское войско. Он с усмешкой представлял себе их расширенные от ужаса глаза, раскрытые рты и стук сердец в груди, когда они увидят свою погибель, надвигающуюся в облаке пыли. Сила армии, которой командовали оба консула, действительно казалась невообразимой. Они могли бы использовать это преимущество сразу после того, как узнают, где прячутся захватчики.

Павел придерживался иного мнения. Прежде всего, им нужно было извлечь урок из поражений под Тицинусом, Требией и Тразименом. Им следовало проявить осторожность. Почему Ганнибал знает об их приближении, но остается на месте? Павла беспокоило такое поведение. Он предлагал замедлить темпы марша. Пусть разведчики проверят местность и выяснят, какие хитрости задумал враг. Черты ландшафта имели большое значение. Кроме того, им не мешало бы знать точную численность карфагенской армии, наличие припасов, состояние духовное и физическое. Собранные сведения помогли бы им принять адекватное решение, поскольку течение войны не столь прямолинейно, как, видимо, считал Варрон.

Настаивая на своей точке зрения, Павел — в дни его командования — замедлял темп марша и посылал разведчиков к Каннам, чтобы те наблюдали за маневрами врага и выявляли тактически важные особенности местности. Их отчеты еще больше встревожили его. По мнению Павла, Ганнибал выбрал место, не очень выгодное для римских легионов. Это была открытая пустошь вдали от возвышенности, на которой расположились Канны. Равнина тянулась на мили вокруг. Местами, по берегам двух мелких и легко переходимых рек, встречались редкие кусты и низкорослые деревья. Такой ландшафт давал свободу африканской кавалерии. Он поделился своими опасениями со вторым консулом. Их конница уступала карфагенянам в силе. Павел хотел компенсировать этот недостаток. Последние несколько лет африканские всадники превосходили их во всем — особенно, нумидийские варвары. Он предложил перенести поле боя поближе к горам.

— Выслушай меня, Теренций, — сказал он.

Разговор происходил в штабной палатке. Между ним и Варроном сидели трибуны, начальники конных отрядов и командиры других боевых подразделений. Павел назначил совет на конец дня, отмеченного его правлением. Открыв собрание, он изложил свои доводы и выслушал уже известные возражения. Но поскольку власть на следующее утро переходила к Варрону, он хотел изменить его мнение. Они находились слишком близко к карфагенской армии, поэтому любая ошибка могла стать фатальной для них.

— Давайте повернем колонны и направимся на запад, — предложил он офицерам. — Холмистая местность затруднит маневры африканской кавалерии. Мы сами должны выбирать поле боя. Зачем нам принимать условия Ганнибала?

Варрон едва сдержался, чтобы не вспылить от подобных рассуждений.

— Если Ганнибал такой умный, — сказал он, — то почему бы ему не предусмотреть такой ход? Возможно, он надеется именно на эту трусливую тактику. А вдруг, поступив по-твоему, мы попадем в его ловушку?

— Я так не думаю, — мрачно сказал Павел.

Он помассировал пальцами виски.

— Варрон, прошу тебя умерить твой пыл и внять воинской мудрости. Фабий, между прочим, не зря старался избегать подобных ситуаций...

— Фабий старался? — фальцетом прервал его Варрон.

Он склонил голову на бок, словно Павел удивил его.

— Он старался? Никогда еще это слово не использовалось так превратно. Я находился рядом с Фабием и могу сказать тебе, что он ни разу не поднял руку на врага. Война и мужество чужды для подобных людей. И теперь ты, Павел, начинаешь поступать так же, как он. Старик превратил тебя в свою марионетку. Ты высказываешь нам не свои мысли, а приказы Фабия. Ты предлагаешь нам бояться Ганнибала, как это делал он. Неужели тебе хочется, чтобы Рим пережил еще один такой год, какой устроил нам Фабий? Он сделал из нас дураков и трусов — овец, дрожащих при виде волка. Тебе это нравится, а мне — нет. Мы и так уже потеряли зря половину лета. Поверь, если мы не атакуем его теперь, то потеряем союзников. Они и без того едва не откололись от нас после решений твоего любимого диктатора. Хотя зачем я повторяю тебе эти истины? Ты и сам все знаешь. Ты просто испугался и не можешь действовать!

Поток оскорблений заставил Павла покраснеть. Он посмотрел на офицеров. Но те смущенно пригибали головы, опускали глаза и скрывали выражения лиц.

— Мы с тобой поговорим наедине, — сказал Павел. — Кажется, нам нужно прояснить отношения...

— Меня не волнует, что тебе кажется! — выкрикнул Варрон.

— Я не поведу солдат на бойню! — прокричал в ответ Павел.

Его гнев вспыхнул с такой силой, что несколько офицеров вздрогнули и подняли головы.

— Воистину, Теренций Варрон, ты достойный сын мясника. Но лучше бы ты занялся ремеслом своей семьи и оставил важные вопросы тем людям, которые могут их решать!

Варрон вскочил на ноги. Павел сделал то же самое. Они шагнули друг к другу — сначала медленно. Затем, словно следуя какому-то сигналу, они набросились друг на друга, как два барана в сезон гона. Комната наполнилась суматохой. Некоторые офицеры отступили к стенкам палатки. Другие замерли там, где сидели. Им не хотелось, чтобы гнев начальников низвергся на них. И только один человек встал между консулами.

Публий Сципион оказался быстрее любого из них. Он шагнул вперед и принял на себя удар. Варрон ткнулся в его спину, Павел — в грудь. Он раздвинул консулов на дистанцию вытянутых рук и попросил их вернуться к разумному диалогу. Остальные офицеры, ободренные его примером, растащили командиров в стороны и попытались успокоить их.

Публий покачал головой и сказал им с упреком:

— Если вам плевать на жителей Рима и всей Италии, то деритесь! А я сяду и буду смотреть, кто из вас одолеет другого. Но сейчас такая драка неуместна! Страна доверилась вам! Так будьте достойны такого доверия. Ради богов, прислушайтесь к голосу разума! Наш враг находится за стенами этой палатки, а не внутри нее!

Трибуны с тревогой смотрели то на него, то на консулов. Они не знали, как будут приняты его слова. Публий Сципион был самым юным из них и до сегодняшнего происшествия вел себя тихо. Варрон, казалось, хотел снести ему голову мечом, но когда Павел отошел на полшага, он последовал его примеру.

— Молодой трибун действовал опрометчиво, однако в его словах прозвучала истина, — проворчал он хриплым голосом. — Павел, ты считаешь меня неосмотрительным, но, может быть, ты сначала выслушаешь мой план?

— У тебя есть план?

— Конечно. Ведь я же не дурак.

— Тогда расскажи мне о нем. Я хотел бы услышать от тебя хотя бы несколько разумных слов.

Варрон обжег его ненавидящим взглядом, затем жестом попросил всех занять прежние места.

— Мы командуем самой большой армией, которую Рим выводил на поле боя, — сказал он. — Возможно, ни один другой народ не собирал так много воинов. Мы неимоверно сильны, и Ганнибалу известно это. Нам с самого начала битвы нужно показать ему, что мы молот, а он гвоздь, который мы вобьем в землю Канн. Мы должны использовать наше подавляющее превосходство в численности для эффективного воздействия на умы его солдат. Для этого нам следует уменьшить на треть фронт манипул и сжать интервалы между ними. Такое построение растянет армейскую колонну так, что африканцам покажется, будто к ним направляется бесконечный поток воинов. Люди Ганнибала затрясутся от страха и начнут разбегаться с поля боя. Подумай сам, Павел. Мы впервые предлагаем им традиционную битву на всю длину дня. Я и ты возьмем на себя командование кавалерией на флангах. Это наше слабое место, но нам не нужно побеждать африканскую конницу. Мы лишь оттесним ее на время, чтобы удержать от фланговых атак, пока наша пехота не продвинется вглубь карфагенского войска. Затем их всадникам уже нечего будет делать. Мы продавим центр карфагенской армии, разобьем отряды противника на небольшие группы и уничтожим их всех до одного.

Павел смотрел на него не мигая. Лишь уголки его глаз дрожали от напряжения.

— Возможно, ты прав, — сказал он. — Но я не считаю разумным изменять нашу формацию, не опробовав новшеств в тренировочных сражениях.

— У нас нет времени, Павел, — вскричал Варрон. — Мы уже на подходе к врагу. В нашей армии много необученных воинов, поэтому нам нужно вызвать панику в стане врагов. И наоборот, увидев наши неисчислимые ряды, легионеры будут питать друг друга мужеством. Они поймут, что представляют собой неодолимую силу. Эта формация сделает их храбрее и не позволит трусам выйти из боя. Солдатам в центре колонны просто некуда будет бежать, и они пойдут вперед, тесня врагов своими телами. Павел, возможно, мой план имеет недостатки, но лучше не ищи их, а объедини со мной усилия.

— Я не уверен, — искренне ответил второй консул.

Хотя совет длился до позднего вечера, никто из офицеров не предложил другого варианта. Когда день окрасился рассветом, консулы уже не спорили, но между ними не было единства мнений. Варрон, командовавший в тот день, снял армию с места и двинулся навстречу Ганнибалу. Он сделал все, чтобы Павел не смог вернуться назад — даже если бы захотел. Разбив лагерь на ближнем берегу Авфидуса, Варрон отправил небольшой отряд на другую сторону реки и велел кавалерии истреблять карфагенские фуражные команды. Однако день закончился не так, как он планировал. Нумидийские всадники действовали у него под самым носом. Они поджидали в засаде римских водоносов и пронзали их копьями. Лишь нескольким слугам удалось убежать, потеряв кувшины и сандалии. Тем не менее Варрон выполнил основную задачу. Он привел армию к полю боя. На следующий день разведчики доложили Павлу, что враг расположился на равнине, предлагая битву. Консул не стал отвечать на вызов. Он до вечера перемещал отряды с места на место и пытался найти лучшую позицию, зная, что завтра командование вновь перейдет к Варрону. Он извивался как уж, но оставался на равнине, словно его прикололи к ней копьем. Павел не мог изменить ситуацию. Битва должна была начаться с первыми лучами солнца. Их судьба находилась в руках Варрона.

К тому времени, когда Магон встретил Ганнибала и его свиту на подъеме, ведущем к Каннам, он был в седле уже несколько часов. Генералы наблюдали, как две армии собирались на широкой равнине. Вид сближавшихся масс людей не имел аналогов в предшествовавших столкновениях. Магон попросил брата оценить примерную численность легионеров. Количество людей определялось по визуальным признакам: ширина интервалов указывала на плотность отрядов; размах местности, которую они покрывали, позволял подсчитать численность солдат, с поправкой на удаленность наблюдателя. Но полученные цифры были просто фантастическими. Восемьдесят тысяч? Девяносто? Сто тысяч? Он не мог поверить в такие расчеты. Фронт римской армии растянулся на все поле, а ведь даже лучшие бегуны не добежали бы от одного края равнины до другого. Легионеры показывали идеальную согласованность движений. Ни одна часть не опаздывала и не опережала остальные. Зрелище выглядело весьма грозно, но более всего поражала протяженность их формации. Колонна, ряд за рядом, уходила вдаль, тускнея в пыли и на расстоянии. Казалось, что легионеров порождала сама земля, и они, возникая из дымки, маршировали вперед на поле брани.

— Ветер дует в их сторону, — сказал Ганнибал. — Пыль будет попадать им в глаза.

Генералы приняли это простое утверждение мрачными кивками и угрюмым фырканьем.

— Им придется смотреть на солнце больше, чем нам. Мне по душе такое преимущество.

Магон не переставал удивляться спокойствию брата. Взглянув на него, он почувствовал стыд. Если Ганнибал был уверен в победе, то почему же он сомневался в ней? Кто он такой, чтобы иметь иное мнение? Днем раньше командир, со спокойной убежденностью, описал им несколько тактических хитростей, придуманных им для этой битвы. Даже когда он говорил о почти невозможных маневрах, их описание звучало в его устах как констатация фактов, а не как план будущих событий. Он нарисовал на карте изогнутую линию, которая изображала первые ряды их армии. Выпуклый фронт предполагалось составить исключительно из галлов, командовать которыми предстояло Магону и самому Ганнибалу. Именно эти отряды должны были встретить первый натиск врага.

— Мы должны удержать наш полумесяц от разлома, — сказал он офицерам. — Пусть солдаты не идут напролом, а медленно отступают назад — потихоньку и осторожно, чтобы римляне поверили в близкую победу. Предупредите галлов, что это обманный маневр. Пусть они не пугаются и не думают о бегстве.

Когда Магон спросил, не возмутятся ли галлы тем, что их бросают в гущу битвы, Ганнибал ответил:

— Ты не понимаешь кельтов, брат. Они воспринимают мир не так, как мы с тобой. Согласно их вере, сфера божественного творения состоит из двух миров. Смерть в одном из них означает возрождение в другом. Вот почему они скорбят при рождении детей и веселятся после смерти человека. Они не боятся умирать и с радостью идут на смерть.

Магон обещал выполнить все указания Ганнибала, но после бессонной ночи вызов грядущего дня наполнил его благоговением. Даже облако пыли, поднятое ногами римских воинов, порождало в нем страх. Огромная коричневая дымка поднималась к небесам и вытягивалась вдаль, закрывая весь горизонт.

— Посмотри на них, — сказал он.

Его горло сжалось. Голос дрожал, как будто кто-то ударил его в живот и он пытается говорить превозмогая боль.

— Я не думал, что их так много.

Ганнибал выпрямился в седле и ответил без всякой иронии:

— Да, римлян много, но никто из них не может сравниться с моим братом. У них нет второго Магона.

Генералы засмеялись. Юный Баркид не сразу понял шутку брата, но затем присоединился к смеху остальных. Моно-мах внес свою лепту, когда хриплым голосом — то ли в шутку, то ли всерьез — произнес:

— И у них почти нет людей, которые могли бы питаться человечиной.

— А что важнее всего, — добавил Махарбал, — у них нет командира по имени Ганнибал. Я уверен, их это сильно беспокоит.

— Если я не ошибаюсь, — подхватил Бостар, — среди них нет Бомилькара, Химилко, Гизго и ни одного Баркида. Никто из римлян не умеет молиться Ваалу или Мелкарту. И ни одного из них не рождали чресла африканской матери. Честно говоря, я никогда еще не видел такого большого количества неудачников, собравшихся в одном месте.

На хмуром лице Ганнибала появилась усмешка.

— Магон, я заметил твое изумление. Мне, как и тебе, понятно, что на каждого из нас будет нацелено два меча. Но это лишь означает, что нам придется убивать их в два раза быстрее.

Магон опустил подбородок на грудь, провел рукой по шее коня и затем поднял голову вверх. Он с улыбкой слушал, как друзья шутили над ним. Кому еще так повезло? Он обучался ратному делу у настоящих героев! Магон тоже попытался придумать что-нибудь смешное, однако шутки перед боем получались не у каждого. Во всяком случае, он еще не освоил это искусство.

Вскоре генералы поделили армию между собой и поскакали к отрядам, чтобы принять руководство. Все они имели свои задачи, и каждый должен был сыграть большую роль в грядущей битве. Магон остался с Ганнибалом. Им предстояло командовать передовыми частями, и до начала битвы они могли побыть вместе. Хотя армии уже готовились к бою, их разделяло широкое пространство. Прежде чем встретиться в пылу сражения, они производили последние маневры. Доспехи передней линии легионеров сияли на солнце, отражая свет тысячами крохотных вспышек. Поначалу их щиты казались сомкнутыми, словно чешуя на животе змеи. Но затем между ними появились промежутки, позволившие копейщикам выйти вперед. Они хлынули через передние ряды, как вода. Битва началась в традиционной римской манере, как и предрек Ганнибал.

— Beлиты, — сказал он. — Посмотрим, есть ли зубы у этих щенков.

Юноши двигались не по-мужски проворно, как звери. Они обгоняли друг друга, выкрикивали похвалу своим воинам и проклинали карфагенян. На их шлемы были натянуты шкуры животных — в основном, головы волков, хотя рядом мелькали морды медведей и горных котов. Глядя на них, казалось, что животный мир объединился с людьми и согласился сражаться на стороне легионеров. Каждый велит имел несколько дротиков. Они метали их с силой, какую только могли вложить в бросок, направляя дротики высоко вверх, чтобы те по смертельным дугам нашли свои цели. Во всяком случае, так воспринимал их действия Магон. Однако Ганнибал видел этот маневр по-другому.

— Они только зря тратят снаряды, — сказал он. — Боятся нас. Смотри, Магон! Они как бы смело выбегают вперед, но не хотят удаляться от своих защитников, и поэтому их дротики не долетают до нас. Затем они отступают, набира ются отваги и повторяют свой маневр. По виду они воины, но в сердцах — все еще дети.

Магон сначала не согласился с ним, однако вскоре убедился в правоте Ганнибала. Велиты вообще не производили впечатления. Они не шли ни в какое сравнение с ветеранами-копейщиками. Балеарские пращники метали в них крохотные снаряды, ломая юным римлянам руки и ребра, а иногда даже убивая их, когда камни попадали в головы.

Это продолжалось около часа. Затем по сигналу Ганнибала пращники отступили назад. Они выкрикнули последние оскорбления римским воинам и исчезли в массе пехотинцев. Римский консул отдал такой же приказ. Велиты скрылись за «змеиной чешуей» щитов, и на какое-то время две армии замерли в ожидании, позволяя раненым покинуть поле.

Чуть позже оба войска двинулись навстречу друг другу. Римляне ускорили темп до быстрого шага. Наблюдая за ними, Магон почувствовал в животе такое сильное напряжение, что ему пришлось пригнуться к седлу. Он знал, что видит хитрые приемы устрашения — вихревые узоры и фигуры животных, нарисованные на их щитах; плюмажи из перьев, поднимавшиеся над шлемами, чтобы сделать солдат выше ростом; слоистая стена щитов, приподнятые копья, блестящий металл и ноги под ним, упорно шагавшие вперед. С расстояния римская армия казалась не скопищем отдельных людей, а единым существом, передвигавшимся по местности. Но знание этих хитростей не помогало расслабить мышцы живота, и Магон, сжав зубы, продолжал наблюдать за приближением легионеров. Римляне превосходили в координации движений даже опытных ливийцев, и в их огромном количестве тоже не было обмана.

Более всего в этом зрелище юного Баркида впечатляло молчание — ужасное, неземное и полное безмолвие надвигавшейся армии. Римские воины не произносили ни слова. Они не пели, не передавали приказы, не выкрикивали гневные проклятия. С их губ не срывалось ни звука. Воздух наполняли только ритмичная поступь и стук мечей по щитам. В этом шуме отсутствовали какие-либо эмоции. Он был механическим и пугающим, как лязг неминуемой смерти. Отряды карфагенской армии кричали и пели, доводя себя до ярости и изгоняя страх утробным ревом. Галлы создавали страшный шум своими трубами. Над их рядами покачивались шесты с насаженными головами диких зверей. Их свирепая какофония тоже действовала на нервы, но ответное молчание производило больший эффект. Карфагенская армия как бы наносила удар и промахивалась, поражая только воздух. Если римляне и чувствовали страх, то не подавали виду, а воинам Ганнибала оставалось лишь кричать еще громче.

Магон знал, что должно было случиться дальше, но происшедшее шокировало его до глубины души. Легионеры авангарда — по какому-то сигналу, известному только им — одновременно подняли пилумы⁴ вверх и метнули их в одно мгновение. Две-три тысячи снарядов взлетели в воздух. Несколько сотен карфагенских солдат упали наземь, извиваясь, крича от боли или навеки закрывая глаза. Со своей позиции Магон увидел, как копейщики отступили назад и исчезли за щитами пехотинцев.

— Все идет по плану, — сказал Ганнибал. — Сейчас будет вторая волна. А за ней третья. Стандартная схема, через которую нам придется пройти. Прежде мы побеждали римлян, используя их глупость. Теперь же нам предстоит сразиться с ними по их правилам. Но я все учел. Отправляйся к своим отрядам и помни все, чему я учил тебя. Поспеши, брат! Не забывай о чести нашей семьи!

Ганнибал спешился и присоединился к своим лейтенантам, вестовым и охранникам, окружавшим его во время битвы. Вместе с этой свитой он направился через ряды солдат по проходу, специально оставленному для него. Магон услышал, как его окликнул один из офицеров. Ему тоже нужно было следовать к отрядам галлов. Он спрыгнул с коня, передал поводья оруженосцу и присоединился к небольшой группе людей, оберегавших его жизнь. Сделав первый шаг, он вдруг почувствовал, как земля под ним вздрогнула и переместилась под ногами. Магон остановился и отринул прочь проходящее время. Он перестал испытывать желания и думать о грядущем. Молодой генерал шагнул в настоящее и ощутил прилив энергии, который увлек его вперед. Он был готов к сражению. Он стремился в бой, ибо знал, что божественные силы, игравшие миром, сошлись друг с другом в жарком споре. Магон шел по проходу позади лейтенантов и с каждым шагом превращался в бесстрашного воина. Ведь прежде всего он был Баркидом.

Два конных отряда — один нумидийский и второй, составленный из карфагенян, иберийцев и галлов, — заняли позиции на флангах армии. Приказ генералов был ясен. Атаковать римскую кавалерию. Уничтожить ее быстро и жестоко. Разобраться с ней в первые мгновения сражейия, а затем ударами с флангов раздробить римскую пехоту на части. От действий конницы зависела вся стратегия Ганнибала. Но помимо основной линии действий он задумал также несколько хитростей, которые могли привести врага в замешательство. Вот почему Туссело и четыреста других нумидийцев отправились на особое задание. Они понимали, что опасность этой авантюры превосходила риск прямого сражения. Здесь требовалась не только воинская удаль, но и хитрость. Они сами выбрали для себя оружие. Каждый из них спрятал под туникой второй меч, завернутый в тряпки, чтобы не поранить тело острым клинком.

Они мчались в кильватере нумидийской конницы, достаточно широком, чтобы сохранять большие дистанции. Их огромный вопящий отряд, приближаясь в галопе к врагу, успел метнуть три залпа дротиков. Когда они столкнулись с противником, многие римляне уже упали с коней, сраженные холодным железом, а затем затоптанные копытами животных. Сотни лошадей кружились и метались в смущении, потеряв своих седоков. Туссело увидел, как Махарбал вонзил меч в бок римлянина, тут же выдернул другой рукой копье из бедра второго легионера и почти без замаха воткнул его в горло третьего всадника. Он приподнял наконечник вверх, затем потянул на себя, и раненый римлянин в отчаянии схватил древко двумя руками. Он попытался удержать его на месте, но легкий рывок порвал артерию. Кровь хлынула изо рта и забрызгала его лицо. Махарбал вырвал копье и помчался к новой жертве, даже не посмотрев на падавшего с коня кавалериста.

Чуть позже Туссело потерял капитана из виду, однако его место заняли другие африканцы. Они сражались сходным образом — особый стиль боя. Со стороны они казались легкой целью — почти без доспехов, с небольшими щитами, без седел, гарантировавших прочную посадку на спинах коней. И, тем не менее, нумидийцы двигались бесстрашно и молниеносно. Между их мыслями и движениями коней не возникало пауз. Римлянам приходилось натягивать поводья, удерживать коней и разворачивать их боком перед нанесением удара. Они были ловкими и искусными воинами, но их мастерства не хватало в схватке с африканцами.

Нумидийцы уклонялись от брошенных копий, едва те взлетали в воздух. Они отбивали клинки на близкой дистанции, потому что видели, как легионеры только готовятся к удару. Им всегда удавалось оказываться там, где римляне не ожидали их встретить. Они буквально сливались с конным танцем сражения, и итальянцы не имели возможности каким-либо образом справиться с ними. Африканцы действовали на совершенно других скоростях и с другой степенью проворства.

Римская кавалерия сыграла отход, затем, перестроив ряды, вновь бросилась в атаку. Однако нумидийцы устроили новую резню. Легионеры спешились, надеясь изменить ход боя и навязать противникам стандартную тактику пехоты. К их удивлению, африканские всадники не пожелали сражаться пешим строем. Они носились среди римлян, пронзая их копьями. Через некоторое время легионеры поняли ошибку и снова вскочили в седла, но их суета породила первые зерна паники. Такие зерна прорастают внезапно — они вдруг появляются и бурно расцветают. Римляне дрогнули и начали спасаться бегством. Нумидийцы выдержали небольшую паузу. Они подобрали копья и дротики, обтерли их покрытыми кровью ладонями, затем сняли с трупов ценные вещи, слишком притягательные, чтобы оставлять их мародерам, и снова погнались за врагами, улыбаясь, подбадривая друг друга и выкрикивая шутки, как охотники на травле загнанного зверя.

Отряд Туссело отделился от них и отправился на задание, план которого массилиот предложил Ганнибалу несколькими днями ранее. Командир поначалу посчитал его идею невыполнимой. Он не верил, что римлян можно обмануть подобным образом. Однако Туссело знал их лучше. Он пояснил, что легионеры в тылу армии не будут знать о том, как их кавалерия сражается против нумидийской конницы. Не имея точных сведений о ходе битвы, они, по своему неведению, поверят в то, что он им скажет. Все получится как нужно, и ни один римлянин не раскроет их уловку — если только легионеры не заметят чего-то подозрительного в действиях других массилиотов. После того как ему удалось убедить коман дира, Туссело не хотел терять его доверие. Он напомнил сородичам, что они должны следовать его командам и во всем доверяться ему.

Получив подтверждение, он повел четыреста всадников на север. Они скакали параллельно колонне легионеров — на расстоянии броска копья. Их отряд продвигался почти без помех. Здесь и там попадались рассеянные части римской кавалерии, которые могли бы навязать им бой. Но при виде африканцев легионеры еще сильнее пришпоривали лошадей. Они спасали свои жизни. Оказавшись на открытом пространстве за армией противника, Туссело повернул отряд навстречу римлянам. Убедившись, что их заметили, он прокричал первый приказ. Его сородичи подчинились и набросили щиты на спины. По второму его приказу они швырнули на землю копья и дротики, мечи и кинжалы. Массилиоты приближались к римлянам как большая группа невооруженных дезертиров. Они вытягивали руки в стороны, доказывая свою безвредность.

Встревоженные их приближением, римляне выслали к ним крупный отряд, находившийся в резерве. Туссело выехал вперед, подбирая слова на языке, которым он не пользовался несколько лет. Он поскакал к авангарду римского отряда, затем быстро спешился и пал на колени в позе раболепного смирения. Легионеры подхватили его под руки, едва не вывернув суставы плеч. Они швырнули его спиной на землю, и он на миг потерял дыхание. Какой-то солдат подбежал к нему и ударил его ногой по губам. Он вытащил меч из ножен, притворяясь, что хочет пронзить грудь африканца, но ближайший офицер оттолкнул его от Туссело и приставил конец меча к подбородку пленника — с достаточной силой, чтобы железо разорвало кожу и выпустило из плоти струю крови, которая окрасила лезвие.

— Зачем вы приехали к нам? — спросил он. — Дай мне повод не убивать тебя сейчас!

Давление меча мешало говорить. Железный наконечник впивался в нижнюю челюсть. Но, превозмогая боль, Туссело хрипло произнес:

— Этот день принес вам победу. Боги... дали нам знамение, которое Ганнибал решил проигнорировать... Он идет к своей смерти. Мы... не хотим участвовать в этом. Мы не хотим умирать и... признаем свое поражение. Вы победили.

Офицер был удивлен. Он не ожидал, что африканец будет говорить на чистой латыни. Судя по его лицу, он даже разозлился.

— Откуда ты знаешь наш язык?

— Я образованный человек, — ответил Туссело.

Похоже, римлянин не знал, что делать дальше. Его лицо оставалось хмурым, но кончик меча приподнялся. Туссело воспользовался этим моментом и добавил:

— Сохрани нам жизнь! Мы не трусы. Я царевич своего народа. По моему слову массилиоты повернут свои копья на Карфаген. Ты, господин, сможешь привести нумидийский народ в услужение Риму. А мы поможем вам покорить Африку.

— Что-то ты не выглядишь царевичем, — произнес римлянин, с презрением взглянув на всклокоченные волосы Туссело.

— У нас другие обычаи, но я тот, кем назвался. Спроси людей, которые последовали за мной.

И тут офицер проявил нерешительность. Посмотрев на отряд массилиотов, он увидел торжественные лица всадников, которые спокойно ждали своей участи перед угрозой смерти. Он отпустил на шаг от Туссело.

— Ты проявил мудрость, признав наше превосходство, — сказал легионер. — На мой взгляд, ты поступил трусливо, но это продлит твою жизнь.

Солдат, ударивший Туссело, начал возражать, однако офицер прикрикнул на него.

— Римская армия всегда брала пленных. Мы не варвары, которые убивают людей, признавших свое поражение. Плененный воин во многих случаях лучше покойника. Подумай сам, какие хорошие рабы получатся из них.

Несмотря на показную убежденность, он сомневался в своем решении. Подумав немного, офицер произнес:

— Я не хочу совершить ошибку. Найди трибуна и сообщи ему об этом. А пока прикажи пленным спешиться, отведи их лошадей подальше и обеспечь для африканцев надежную охрану.

Нумидийцев согнали с коней и повели под конвоем в лагерь. Охранники подгоняли их криками, били плашмя мечами, толкали торцами копий, оскорбляли, угрожали, называли сучьими детьми и насмехалась над командиром, который привел своих людей в рабство. Наконец, собрав их в плотную группу на выжженном и пропеченном солнцем узком пятачке земли, легионеры велели им сесть на черные задницы и замереть, как статуи.

Несколько пленных начали перешептываться друг с другом. Остальные подбадривали товарищей взглядами. Мужчина, сидевший перед Туссело, оглянулся через плечо и предложил ему полоску сушеного мяса. Туссело признательно кивнул, оценив спокойствие воина, но отказался от пищи. Он все еще чувствовал пот легионера на разбитых губах. Это напомнило ему о прошлом, которое он хотел забыть, и в то же время что-то в нем не желало забывать о пережитых унижениях. Он подумал, что у всех людей, причисляющих себя к римлянам, даже пот имел один и тот же вкус.

В их отряде только он понимал язык врага. Туссело прислушивался к разговорам римских солдат, которые обсуждали последние новости. Слухи были оптимистичные. Легионеры говорили, что Варрон уже не сомневался в победе. По их словам, они пробились через галльский фронт. Ганнибал не смог остановить напора римской армии. Они, как наконечник копья, погружались в тело карфагенского войска. План консула выполнялся идеально. Варрон приказал подтянуть фланги к центру, чтобы сделать колонну более узкой и врезаться клином в массу врагов.

Человек, сидевший рядом с Туссело, подтолкнул его локтем и, прижавшись к нему, поинтересовался шепотом, о чем говорят римляне. Туссело пихнул его в ответ и сообщил:

— Они говорят, что час нашей смерти близок.

Он произнес эти слова спокойным голосом, демонстрируя полную убежденность в обратном, но в действительности разговоры римлян наполнили его сердце страхом. Он знал, что Ганнибал намечал постепенное отступление. Но что, если гениальное предвидение обмануло командира? Несмотря на свою огромную веру в него, Туссело считал невозможным одолеть такое количество легионеров. Если повезет, им удастся уничтожить или ранить в бою четверть римской армии. Однако Ганнибала ожидало поражение. Он понимал это и, по странной прихоти судьбы оказался теперь перед дилеммой: преданность командиру или сохранение собственной жизни. Чтобы предать Ганнибала, ему ничего не нужно было делать — только сидеть и ждать. Он посмотрел на далекие тылы легионеров, на их повернутые к ним спины. Чуть ближе, вокруг отряда африканцев, суетились обозники, лагерные мародеры, конюхи и рабы — все выполняли свои задачи, поддерживая армию. Сколько рабов! Какой еще народ на земле так процветал и так обогащался на страданиях других людей?

Туссело выбрал момент наугад. Он не мог бежать с поля боя. Его верность имела отношение не только к Ганнибалу и своим соплеменникам. Он верил в себя! Ион знал врага лучше любого другого солдата. Туссело поднялся на ноги. Он отряхнул пыль и повращал головой, расслабляя шею. Один из охранников выкрикнул предупреждение и направился к нему, положив ладонь на рукоятку меча. Туссело произнес одно слово — звонкий слог, который привел их отряд в движение.

Африканец, сидевший с краю группы, вытащил меч из-под туники. Он ударил проходившего римлянина боковым ударом под колени. Пока легионер падал в пыль, все четыреста воинов вскочили. Хаос коричневой кожи и племенных одежд. Свирепая суматоха с завернутыми в тряпки клинками. Они перерезали охранников, застав их врасплох и воспользовавшись своей много превосходящей численностью. Через несколько мгновений нумидийцы распугали обозников и убили тех из них, кто стоял на месте, разинув рот. Остальные рабы и мародеры разбежались во всех направлениях.

Туссело не хотел, чтобы его отряд занялся грабежом. Ганнибал направил их сюда для битвы. Он щелкнул языком и велел уходить. Остальные последовали за ним. Брошенные тряпки, которыми они прежде пеленали оружие, извивались на земле под порывами сухого ветра, как белые змеи. Четыреста смельчаков подобрали свои щиты и копья, вернули лошадей, за которыми присматривали юные рабы, и затем напали на римский тыл. Никто из легионеров не видел их приближения. Никто не ожидал атаки сзади. Когда вражеский солдат обернул к нему юное лицо, исказившееся от внезапного и запоздалого ужаса, Туссело был лишь в нескольких шагах от него.

Перед началом битвы командир обратился к воинам с речью, которую перевели на все языки многонациональной армии.

— Мы враги Рима, — сказал он. — И все мы вышли из народов, которые пострадали от алчных захватчиков с Тибра. Сегодня Ганнибал просит вас почтить ваших предков жертвой римской крови. Следуйте зову мести, и вы обязательно победите. Когда зазвучат трубы галлов, знайте, что через них к вам обращается голос вашего командира. Когда вы услы шите многоязычные крики гнева и ярости, в них будет клич Ганнибала. Услышав звон оружия, помните — это воля Ганнибала передается вам через железо. Даже когда враг откроет рот, вы должны услышать в его проклятиях слова своего командира. Если римлянин угрожает, он напоминает вам о долге. Если вы проткнули ему горло, то это хвала Ганнибала, которая изливается кровью из рта легионера. Это радость командира от ваших подвигов и его приказ, чтобы вы перешагнули через труп и двинулись дальше. Слушайтесь Льва Карфагена во всем, и победа станет нашей. Когда бы люди в будущем ни говорили о войне, они будут ссылаться на сегодняшний день! Так пусть же ваши имена произносятся ими с благоговением!

Прекрасные слова, подумал Имко, но о храбрости легче говорить, чем ее демонстрировать. Возможно, Ганнибал действительно верил в победу, да только Вака больше заботился о том, чтобы сохранить свою жизнь. Годы в армии превратили его в умелого воина, совершавшего ратные подвиги — часто вопреки своим желаниям. Руки двигались в бою быстрее, чем работал разум. Тело действовало инстинктивно. Глаза находили слабое место в обороне врага. Но он сражался ради собственной шкуры — ради того, чтобы жить, пока другие умирали. Имко знал, что это неблагородный побудительный мотив. Но разве лучше оказаться убитым из чистого бесстрашия? Таких людей и так хватало. Боги порождали их в избытке.

Он посмотрел на ветеранов-убийц, стоявших вокруг него. Передние ряды центральной части армии уже сражались с врагом, но эти солдаты спокойно ожидали своей очереди, ничуть не тревожась, что в самом скором времени их ожидает сущий ад. Они болтали друг с другом и лениво потягивались, осматривали доспехи и рассеянно почесывали бороды. Один солдат помочился прямо там, где стоял; другой подтянул одежду и присел по большой нужде. Несколько пинков и подзатыльников отвлекли его от этого занятия. Он встал, обругал смеявшихся товарищей, но согласился подождать и обгадить позже какого-нибудь убитого легионера. Многие из них имели римские доспехи, но захваченная амуниция в сочетании с африканской одеждой делала их гротескной пародией на римлян. Кое-кто раскачивал высокие копья; некоторые практиковались в выпадах; другие опробовали в коротких взмахах римские мечи. Имко чувствовал себя, как перед подъемом на Альпы. Ошибка, сделанная им давным-давно, по-прежнему оставалась ошибкой. Он не принадлежал этой армии. Вака думал, что мир еще не видел такого вялого и бесхарактерного солдата, как он. Никогда Фортуна не играла так бесчестно с человеком, помещая его раз за разом в самую гущу человеческой глупости.

Шум боя нарастал. Всадники Карфало помчались навстречу восточному крылу римской кавалерии. Грохот копыт и боевые кличи утонули в облаке пыли. Отряд ветеранов по-прежнему ждал. Время близилось к полудню, и жар позднего лета гнал тяжелый воздух вниз. Волны пыли овевали их, раскаляя нутро и вызывая отвращение из-за дурного запаха, похожего на дыхание какого-то гигантского рта с гнилыми зубами. Пот лился сначала из-под мышек, затем со лба, в паху, по ногам и рукам. Когда едкая влага попадала в глазах, по щекам катились соленые слезы. Откуда-то сзади раздался крик команды. Они подтянулись. Каждый воин измерил пространство вокруг себя, выровнял позицию относительно соседей и проверил наклон щита. Некоторые вновь заговорили, но никто уже не потягивался и не шутил. Все готовились к сражению.

Когда раздался новый крик, Имко не разобрал слова приказа. Он почувствовал давление в спину и увидел, что человек перед ним начал движение. Он сделал шаг и занял его место. На мгновение время остановилось. Он посмотрел на смятый шлем соседа и заметил в нем свое отражение. Оно было тусклым и почти бесформенным — просто контур человеческого тела. Затем звуки труб продублировали приказ, и их колонна двинулась вперед. Он все еще не понимал их диспозиции. Перед ними никого не было — пустое пространство сбоку от основной битвы. Однако трубы настоятельно подгоняли отряд, и Вака, как другие воины, шел быстрым шагом, едва поднимая ноги. Вперед в ничто. Пять минут марша, затем десять. Все быстрее и быстрее.

Затем трубы протрубили еще раз, приказывая произвести обходной маневр. Имко не знал, как интерпретировать такое распоряжение. К счастью, командирам было все понятно. Колонна из нескольких тысяч ветеранов начала поворот — одна сторона оставалась неподвижной, другая продолжала движение — словно створка огромной двери. Солдат, шагавший за ним, постоянно наступал ему на пятки. Имко хотел повернуться и обругать его, но звуки труб приказали им остановиться.

Все замерли на месте, затаив дыхание. Лишь броня скрипела в тишине. И тогда, взглянув поверх плеч людей, стоявших перед ним, Имко увидел противника. Колонна ветеранов, завершив разворот, находилась менее чем в ста шагах от длинного, ничем не защищенного фланга вражеской армии. Судя по одежде, это были не римляне, а легион союзников. Их отряд был плотно вбит в огромное тело армии. Никто из них не повернулся к ним. Их копья оставались направленными вперед. Они еще не понимали, что стали жертвами лучших пехотных частей Ганнибала. Следующий приказ был вполне предсказуемым. Они пошли в атаку.

Первые шеренги римских союзников заметили африканцев слишком поздно. Солдаты попытались развернуться, но остальная часть отряда сохранила свои позиции. Имко не знал, к какому народу они принадлежали. Он только запомнил их эмблему, нарисованную на белых щитах, — желтое солнце на красном поле. Карфагенские ветераны надвигались на них не в стремительном беге, а медленным шагом. Мощь предстоящего столкновения посылала волны ужаса сквозь всю колонну тесно стоявших легионеров.

После первого контакта от построения ничего не осталось. Началась кровавая резня, отличавшаяся даже от того, к чему их готовили на тренировках. Вместо фаланг с закрытыми щитами здесь были выпады в полную руку и смертоносная щетина длинных копий. Колонна африканцев растянулась в цепь. Похоже, каждый уже понял, что это была необычная битва. Латинские союзники едва успевали поворачиваться к ним. Они оставляли открытыми все уязвимые части тел — шеи, бока, бедра, лица. И было столько мест для ударов и так много целей на выбор, что атакующие ветераны превращались в лютых чудовищ, создавая невероятный хаос среди легионеров и выискивая новые жертвы для следующих ударов. Вот почему Имко влился в бой быстрее, чем мог предположить.

Посреди скопища людей он вдруг заметил ничем не приметного итальянца. Они оба поняли, что неизбежный рок столкнул их жизни в бескомпромиссном споре. Имко, еще не одурманенный боем, метнул копье. Мужчина отбил его нижней частью щита и двинулся вперед. Одолеть его оказалось непросто. Первые движения меча были пробными. Ему никак не удавалось найти место для удара. Тяжелый и высокий щит, закрывавший почти все тело легионера, ослеплял глаза солнечными бликами. Шлем, с гребнем наверху, казался непробиваемым. Имко наносил легкие выпады в лицо и в руку, сжимавшую меч. Он старался выбить клинок противника. Но после каждого выпада ему приходилось парировать ответный удар, почти прижимаясь к щиту итальянца. Один из таких тычков едва не сбил его шлем, второй опасно скользнул по плечевой пластине. Тем не менее, он видел, что щеки мужчины судорожно подрагивали. Его соперник закрывал глаза при каждом ударе и вдыхал больше воздуха, чем выдыхал. Имко понял, что солдат боялся его.

И тогда что-то странное случилось с ним. Позже Имко никому не рассказывал об этом — даже когда товарищи хвалили его за невероятную удаль. Горячий воздух собрался вихрем под его ногами, закрутился под туникой и вошел в тело через задний проход. Грудь наполнилась силой, в голове зашумело, руки и ноги задрожали от буйства стихий. Иногда, размышляя о странных ощущениях, Вака думал, что его напитало дыхание ярости, посланное той прекрасной женщиной, которую он любил. Возможно, она благословила бедного Имко и велела ему сражаться с упорством и ловкостью, чтобы выжить — чтобы жить дальше.

Почти случайно, когда тело Ваки по собственному разумению уклонилось от выпада, кончик его меча скользнул по губам мужчины и рассек тому нос на две части. Солдат взвыл от боли, окропив голову Имко алой кровью. Воспользовавшись моментом, Вака пригнулся и всадил меч под подбородок римского солдата. Он почувствовал, как клинок натолкнулся на позвонок в основании черепа, преодолел его сопротивление и вошел в нижнюю часть мозга. Имко вырвал меч из широкой раны и посмотрел на упавшего мужчину, изумляясь своей силе и тому, как тело в один миг лишилось жизни. Итальянец упал в грязь, с открытыми глазами. В них отражался худший из возможных видов. Но Имко не сожалел об убитом легионере.

Другой солдат напал на него, толкнув щитом и нацелив меч в голову. Имко парировал удар своим щитом, пнул пяткой по ноге противника и воткнул клинок в его шею. Затем он нанес ему еще несколько проникающих ранений — просто из ярости. В какой-то момент шлем легионера слетел с головы, и меч Имко вонзился в череп. Две смерти подряд. Он начинал разогреваться. Следующий итальянец был убит еще быстрее.

Через час его руки казались оболочками, наполненными расплавленным свинцом. Он едва держался на ногах, с тру-14 Гордость Карфагена дом переступая через мертвых, застревая в сплетении тел и поскальзываясь на чьем-то окровавленном паху. Имко не имел понятия, скольких он убил. Он не представлял, какая из армий выигрывала битву. Для него сражение проходило в более мелкой шкале: между ним и кем-то другим — между ним и новым противником. Иногда он удивлялся, что все еще жив. Он знал, что может выйти из боя. Одна часть его ума хотела продолжать резню, но другая твердила, что он уже едва поднимает клинок. Отступив назад, Имко прокричал через плечо, чтобы кто-нибудь занял его место. Через несколько мгновений он отошел на сотню шагов от переднего края, упал на колени в чахлую траву среди кучки других ветеранов и, задыхаясь, ловя ртом воздух и сочась кровью, попросил воды. В конечном счете, воды он так и не получил, но смог немного отдохнуть.

Вака остался бы на этом месте дольше, если бы гигант Бомилькар не подбежал к отдыхавшим солдатам и не приказал им продолжить побоище.

— Рим должен умереть сегодня! — крикнул он. — Прямо сейчас! В это мгновение!

Он бранился, пинками поднимал людей на ноги, хлопал их по спинам огромными ладонями и даже бил солдат мечом по шлемам. Он находился в странном настроении — веселом и одновременно яростном.

— Держите клинки мокрыми! Пусть ваше оружие не испытывает жажды!

Приблизившись к их группе, он выбрал Имко наугад. Генерал положил руки на плечи Ваки, вцепился в одежду и одним рывком поднял его на ноги. Он спросил у Имко, как его зовут, и затем, услышав имя, прокричал вопрос:

— Твой меч сухой?

Имко хотел посмотреть на клинок, но гигант схватил его за подбородок.

— Мужчине не нужно проверять оружие. Он чувствует его нутром. Сухой меч похож на вялый пенис. А вялым пенисом не трахнешь женщину. Если ты не трахаешь кого-то, то тогда тебя самого начнут трахать. Ты понял меня?

Имко не посмел сказать ни слова. Он только кивнул головой. Бомилькар скривил губы в широкой усмешке, которой хватило бы для двух человек.

— Имко Бака, мы победим их! Вот увидишь! Переживи этот день, и Ганнибал услышит о твоей храбрости!

Он развернул Имко лицом к вражеской колонне, подтолкнул его в спину и направился к следующей группе отдыхавших солдат.

Когда Бака вернулся на переднюю линию фронта, что-то изменилось. Он перестал испытывать страх. Ему уже не нужно было пригибаться и отскакивать назад, парируя выпады. В нем появилось новое спокойствие, и он понял, что остальные ветераны тоже обрели эту уверенность в себе. В их движениях отсутствовала суетливая прыть легионеров, но они, как медленный прилив, поглощали собой ряды врагов. Возможно, они догадывались, что битва была уже выиграна ими. Его клинок все чаще пронзал животы и шеи людей, смотревших на него. Он почти не думал о движениях. Эх, видела бы его сейчас та красивая женщина! Возможно, ему посчастливится, и он найдет для нее подарок среди мертвых тел — кольцо, медальон или шлем, украшенный драгоценностями. Он чувствовал, как его меч дробил кости или проскальзывал между ребрами. Но в то же время Имко грезил, как он подходит к ней на цыпочках и, застав ее врасплох, обхватывает руками ее талию, а затем надевает на шею цепочку с золотым кулоном. Он мог бы сказать, в какие части тела попадал его меч. Вака различал их по текстуре — по тому, как ткани раздвигались или сопротивлялись клинку. Ив то же время его мысли витали в другом месте. Может быть, лучше купить ей что-нибудь? К примеру, связку жемчуга? Его оружие стало продолжением руки — острым когтем, который резал все, к чему прикасался. А перед глазами стоял тихий остров, с большой скалой, поднимавшейся из лазурного моря, и там, за деревьями, стоял их дом с фиговыми деревьями и оливковой рощей, с овечками и козами...

В какой-то момент его истощение перешло за ту грань, где реальность сражения слилась с фантазией. Голова пульсировала от острой боли, возникшей из ниоткуда. На этот раз он не стал уходить с поля боя. Имко опустился на кучу мертвых и полумертвых тел, не обращая внимания на зловонные запахи крови, выпотрошенных внутренностей и испражнений. Не осознавая своих действий, если только подобное вообще возможно на поле брани, он лег на окровавленные трупы и провалился в тяжелую дрему. Когда Вака проснулся, его лицо было прижато к щеке итальянца. Он словно целовал его в порыве страсти. В тот день Имко пережил много ощущений, но одно из них задержалось в памяти дольше остальных и преследовало его позже целую неделю. Это было грубая щекотка на щеке от щетины мертвеца и вкус его слюны. Он мог бы даже перечислить, чем завтракал убитый незнакомец.

Сражение все еще ярилось где-то. Он мог слышать лязг и шум, но у него не оставалось сил, чтобы поднять голову и осмотреть поле боя. Мир двигался. Облако пыли над головой перемещалось — оно то сгущалось, то рассеивалось. Откуда-то постоянно доносились крики, однако на их фоне теперь звучал низкий и приглушенный звук, слитый из стонов боли. Осматривая себя, Имко не мог сказать, где кончались члены его тела и начинались руки и ноги других людей. Он был сплетен с ними неразрывными узами. Вместе они создавали новый организм — огромное существо, состоящее из мертвой и умирающей плоти. Этот зверь перемещался в миллионе крохотных движений. Он незаметно сжимался, скользил, блестел глазами трупов, собирал кровь в лужи и хрипел. Предсмертные судороги раненых передавались через сотни тел, соприкасавшихся друг с другом. Сшитые стежками смерти, они лежали на равнине близ Канн, как фрагмент погребального ковра.

Однако он по-прежнему не мог сказать, кто победил в этот день. Вполне возможно, думал Имко, они все проиграли, живые и мертвые из многих и многих народов. Вака не знал, гордиться ли ему или печалиться, сражался ли он хорошо или оказался трусом. Все отныне казалось тем же самым — большим кошмаром, называемым по-всякому разными людьми, но одинаковым по сути. Ах, как бы он хотел увидеть вновь свою красавицу.

Ик удивлению Имко, она действительно появилась перед ним.

На римской половине поля первые зловещие признаки стали отмечаться с самого начала. Обычно строй легионов демонстрировал поразительную гибкость. Манипулы сохраняли строго выверенную дистанцию и напоминали солдат в боевой колонне. Промежутки между рядами и шеренгами позволяли уставшим легионерам отходить в тыл отряда, пока их места занимали резервные воины. Но с того момента, как Варрон приказал манипулам сойтись в одну плотную массу, возможность отходов и замен исчезла. Инерция движения всей армии была так велика, что стесненные со всех сторон солдаты, упав от ран или просто поскользнувшись, затаптывались — сначала одним человеком, затем другим и далее сотнями. Они умирали от удушья под телами мертвых. Стоило им потерять равновесие, как плоть и кости вминались в почву ногами марширующих легионеров.

Публий Сципион никогда не мог простить себе тогдашнего недоумия — он не сразу понял, что сражение близ Канн было спланированным жертвоприношением гигантских размеров. Начало битвы он встретил на коне, выкрикивая поощрения своим пехотинцам и наполняясь силой от решимости, застывшей на бесчисленных лицах солдат. В какой-то момент его конь захромал от невидимой раны и отказался двигаться дальше, переминаясь с ноги на ногу, будто он стоял на большой раскаленной жаровне. Публий спешился. К его удивлению, конь тут же помчался прочь, пробиваясь через ряды солдат в безумной надежде покинуть поля боя.

Трибун остался с пехотинцами. Его легион располагался рядом с центром римской армии. Публий занял позицию в последнем ряду порученного ему боевого отряда, откуда он мог следить за ходом событий и отдавать своевременные приказы. С каждым часом они все ближе продвигались к фронту. Наступление армии продолжалось, но легионеры не теснили врага, а просто исчезали в его массе. За первые два часа после полудня весь легион, стоявший перед их отрядом, был уничтожен. Его люди оказались на передней линии и, не в силах отойти назад, сражались, как звери, прижатые спинами к стене щитов.

Сражение вышло за рамки всех норм. В атаках противников не было пауз. Белокурые гиганты бросались на них, словно демоны злобного севера. Невероятно проворные, с белой кожей, покрытой кровью, они с ревом и безумной дикостью вращали длинными мечами. Его компактный, хорошо обученный и дисциплинированный отряд уничтожал их в огромном количестве. Но если римляне были плотно прижаты к щитам другого легиона, то галлы имели полную свободу действий. Их толпы, шумные, как штормящее море, выбрасывали волны свежих солдат и всасывали уставших воинов. Его же люди сражались из последних сил, пока не падали от ран и истощения.

Захваченный сражением, выкрикивая приказы и собирая оставшихся в живых, Публий забыл об опасности, которой он подвергал себя. Его позиция требовала большей осторожности. Он сражался в первых рядах, как его учили в юности — так яростно и долго, что на какое-то время потерял перспективу происходивших вокруг него событий. Скорее всего, он бы погиб в бою, если бы верный друг Лаэлий не схватил его за край нагрудной пластины и не потащил в обход другой манипулы. Пятясь задом и хватая руками воздух, Публий, как мог, сопротивлялся этому недостойному бегству. Окрепнув в ногах, он повернулся, чтобы обругать Лаэлия, но тот не обращал на него внимания. Он вывел Публия на холм, где возвышался пень большого дерева и, приложив ладонь к губам трибуна, указал ему на человека, стоявшего среди врагов на небольшой дистанции от кипевшего рукопашного боя.

Этот мужчина возвышался над остальными почти в полный рост. Очевидно, он стоял на куче тел или на перевернутой повозке. Его окружало несколько охранников. Каждый из них держал наготове щит и копье. Осмотрев сцену битвы, мужчина выкрикнул приказ. Публий не мог разобрать его слов, но ему показалось, что он услышал их через шум боя. Человек вновь поднял голову и начал осматривать равнину. Публий вдруг понял без тени сомнения, что перед ним Ганнибал.

— Пилум! — закричал трибун. — Дай мне пилум!

— Не валяй дурака! — ответил Лаэлий. — Ты не Ахиллес. Тебе не хватит сил, чтобы добросить пилум до него. Не смотри на Ганнибала, Публий. Лучше взгляни туда, куда направлен его взгляд.

Публий выполнил просьбу друга и, посмотрев на карфагенского военачальника, попытался проследить его взгляд, прикованный к дальним тылам легионеров. И тогда он уловил ход мыслей Лаэлия. Ближний край бурлил в сражении, но хотя трибун лишь смутно различал другой фланг армии, все свидетельствовало о том, что ситуация там была такой же серьезной. Африканцы нападали на их колонну с трех сторон. Борьба шла не за победу, а за выживание.

Прошло еще несколько часов в безуспешных усилиях коллективного разума армии. Публий разворачивал людей на фланги и, отводя их с передней линии фронта, затыкал ими дыры в боках колонны. Он не позволял отрядам Ганнибала углубляться в тело легионов. У него не было сигнальщика, чтобы отдавать приказы горном, поэтому он кричал до хрипоты. Он проталкивался локтями через ряды солдат и пинками овладевал их вниманием. Публий тряс людей за плечи и кричал им прямо в лица.

С помощью Лаэлия, повторявшего его приказы, Публию удалось организовать разворот отрядов. Он почувствовал медленное перемещение колонны. Остаток вечера трибун во главе легиона прокладывал кровавый путь через три ряда иберийцев. В какой-то миг он был буквально поражен красотой сражения. Брызги крови оставляли на белых иберийских туниках изумительные разводы, отличавшиеся по форме, рисунку и оттенкам красного цвета. В них также присутствовали коричневые и почти черные тона. Ему даже захотелось взять одну из таких туник, как сувенир, чтобы повесить дома на стене и любоваться ею на досуге, вспоминая нелегкий ход этой битвы.

До наступления сумерек они прошли довольно большую дистанцию, крича и размахивая мечами, по-прежнему думая, что их отряд сражается с врагом. Но затем они поняли, что путь им преграждают не вражеские воины, а слой мертвых тел глубиной до трех-четырех трупов. Чуть позже они выбрались на открытое пространство, и Публий подумал, что сейчас к ним присоединится вся армия. Он поймал коня, потерявшего хозяина, и поскакал к высокому холму, чтобы осмотреть поле боя. Ему не удалось вложить меч в ножны, поскольку тот был согнут в двух местах под разными углами. Трибуну пришлось держать его в руке. Выбросить клинок он тоже не мог, потому что небольшие банды нумидийцев не-

Гордость КарФагена 4225 сносно досаждали им, терзая их ряды с каким-то бесноватым удовольствием.

Одолев склон холма, Публий осмотрелся вокруг и увидел хаос, от которого бежал. Вопреки своим надеждам, он не выпотрошил центр карфагенской армии. Брешь, созданная его людьми, вновь затянулась. Глазам трибуна предстала ясная и трагическая картина. План Ганнибала был великолепен. Все маневры, предпринятые римлянами, стали частью игры африканского командующего. Легионеры, по приказу Вар-рона, атаковали середину вражеской армии, состоявшей из галлов и иберийцев. Но Ганнибал ждал этого хода. Он отозвал кавалерию с флангов, и когда римский клин вошел в ряды ливийских ветеранов, их отряды просто разошлись в стороны. К тому времени карфагенская кавалерия, уничтожив конницу Варрона, напала на тылы римлян. Они устроили там настоящую бойню. Все сражение состояло из серии мастерских ударов. За несколько часов Ганнибалу удалось окружить армию в девяносто тысяч солдат. Ион сделал это гораздо меньшей силой. Легионеры оказались обездвиженными. Огромное количество воинов застряло в центре, ничего не делая и с ужасом наблюдая, как к ним приближается смерть.

Вскоре на холм поднялся отряд, возглавляемый Варроном. Его помощники трусливо оглядывались на поле боя, словно боялись, что вражеская кавалерия заметит их и бросится в погоню. Консул даже виду не подал, что заметил трибуна. Он явно избегал разговора, но Публий подбежал к нему, схватил коня за узду и удержал его на месте.

— Что известно о Павле? — спросил он. — Где другой консул?

Варрон обжег его взглядом неприкрытой ненависти.

— Будто сам не знаешь! Валяется где-то на поле. Мертвый, как и все будущее Рима. Прочь с моей дороги!

Консул направил на него коня, и Публий едва успел отпрыгнуть в сторону. Изумленный словами и отношением Варрона, он позволил ему уехать. Этот день шокировал его до глубины души. Он снова посмотрел на поле боя и понял, что там ничего не изменилось. Люди по-прежнему умирали сотнями и тысячами. Ему потребовалась вся сила воли, чтобы покинуть сражение. Он ничего не мог сделать для людей, загнанных в ловушку смерти. Спасая нескольких из них, он просто погиб бы в бою. Прокричав приказ отряду и тем, кто плелся сзади, он направился в Канузиум.

Они достигли города поздним вечером. Ворота были открыты настежь. На улицах мелькали огни факелов. Солдаты местного гарнизона стояли на стенах крепости и с ужасом смотрели на беспорядочную цепочку легионеров, возвращавшихся с равнины. В их расширенных глазах застыл страх близости Ганнибала. Раненые и уцелевшие солдаты заняли все улицы и площади. Лаэлий пошел искать других офицеров. Публий, едва отдышавшись после долгой скачки, попытался успокоить людей. Он подбадривал солдат, напоминал им о том, что они остались живы, и расспрашивал их о командирах.

Все плыло перед ним как в тумане. Он почти не слышал ответов. Казалось, что внутри него сидело другое существо, которое заставляло молодого Сципиона шагать, совершать какие-то действия, двигаться и говорить слова. Настоящий же Публий пребывал в смятении. Кровавые образы сражения затемняли ему окружавший его мир. В гомоне людей он слышал голос отца и вспоминал его наставления о выполнении многочисленных обязанностей. Сама мысль об этих добрых и тихих мгновениях жизни терзала его больше, чем судороги онемевшего тела. Каким наивным юношей он был! Фактически, он ничего не знал до этого дня! И даже теперь он ничего не знал! Страшное озарение ударило Публия, словно молотом — признание собственного невежества и внуша ющая ужас возможность того, что мир не таков, каким он представлял его себе прежде. Похоже, он навсегда переступил порог своей простодушной юности.

Едва Сципион присел у костра, чтобы немного отдохнуть, его окликнули и сообщили новость, от которой он вышел из ступора. Лаэлий прибежал и, задыхаясь, прокричал:

— Они планируют покинуть страну...

— Кто?

— Юный Фабий Максим, Луций Бибул, Аппий Пульхер... Все трибуны, которых мне удалось найти. Они говорят о бегстве к морю в поисках убежища на островах...

Публий вскочил на ноги и жестом руки прервал его словоизлияния.

— Отведи меня к ним!

Офицеры собрались в городском зале, предназначенном для публичных обсуждений. Сципион вошел туда без определенного плана. Едва взглянув на лица римской знати, он увидел на них отпечаток поражения и стыд трусливых заговорщиков. Его рука по-прежнему сжимала искривленный меч, не влезавший в ножны. С поднятым клинком он протиснулся через толпу к центральной площадке, на которой выступал сын бывшего диктатора. Публий прервал его, окликнув по имени. Слова, которые затем излились из него, оформлялись не умом, а странной смесью спокойствия и ярости. Несмотря на поражение в бою и тысячи смертей, увиденных им в этот день, он чувствовал в себе нарастающую ясность. Унылые лица офицеров напомнили ему, что для спасения отчизны им требовалась уверенность в своей воинской чести. Она была краеугольным камнем в том фундаменте, на котором держался их мир.

— Фабий Максим! — сказал он. — Я служил под началом твоего отца и, в отличие от тех, кто оговаривал диктатора, у меня не было сомнений в мудрости его решений. Неужели ты думаешь, что он одобрил бы твое бегство на острова? И вы, офицеры! Неужели вы забыли о чести? Если это так, то Рим действительно умер сегодня. Тогда наша армия — это смердящий труп, и ваши слова — первая вонь разложения.

Юный Фабий начал оправдываться, но Публий резко взмахнул мечом и ударил его рукояткой в подбородок. Молодой мужчина упал, словно куль, без сознания.

— Клянусь вам, что я никому не позволю покинуть страну, — продолжил Публий. — И сам никогда не предам нашу родину! Это моя клятва Риму! Если я нарушу ее, пусть Юпитер подвергнет меня постыдной смерти. Пусть он опозорит мое семейство и отдаст наше имущество в алчные пасти врагов. Вот моя клятва! Кто повторит ее за мной? И кто среди вас хочет умереть от моего меча?

Он стоял в центре зала, окруженный толпой мятежных офицеров. Его клинок был поднят против их оружия. Но к нему присоединился Лаэлий. Его рука с побелевшими костяшками пальцев тоже сжимала рукоятку меча. И римская знать не посмела напасть на них. Офицеры стыдливо опустили глаза, а затем — один за другим — повторили клятву трибуна. И менно в этот момент Публий понял, что конец еще не наступил: ни для войны и ни для нации. Завтра снова встанет солнце, и война продолжится. Публий Сципион не погиб под Каннами! Вместо глупой смерти он встретил там величайший вызов жизни. Он должен столкнуться с Ганнибалом еще раз. И он верил, что они встретятся.

Наверное, Эрадна забыла бы о молодом карфагенском солдате, если бы не увидела его близ Канн — в гуще гниющего кладбища на открытом воздухе. Она, ее группа и другие банды мародеров встали до рассвета и встретили солнце на краю огромного поля. Обычно они копошились среди мертвых, едва начинало светать, но на этот раз люди были ошеломле ны ужасным зрелищем. Кровавая бойня превосходила своими размерами все прежде виденное ими. Глядя на бесчисленные кучи мертвых и переплетенных тел, мародеры не смели начать сбор трофеев. Стоны раненых наполняли воздух низкими и жуткими звуками. Даже самые безбожные обозники боялись входить в это скопище мертвецов, насильственно лишенных жизни. Те иные миры, к которым направлялись толпы убитых солдат, вряд ли могли вместить столько новых душ. Очевидно, что многим из них пришлось задержаться в долине у Канн, и они, обозленные собственной участью, представляли большую опасность для живых людей.

Эрадна стояла на восточном краю поля и чувствовала, как первые лучи солнца ласкали ее затылок и плечи. Она следила за бликами золотистого света, которые освещали мертвые тела и крались по вспоротым животам и ранам, через лица и обнаженные гениталии. Фигуры убитых воинов переплелись в безумном беспорядке. Руки и ноги, изогнутые под немыслимыми для живых людей углами, выступали наружу из массивных куч по три-четыре слоя сбитых вместе тел. Из ран, облепленных мухами, торчали осколки костей. Мертвая плоть принимала различные оттенки: синие и пурпурные, белые, как чистая слоновая кость, желтые и коричневые, а иногда феерически алые. В некоторых случаях глаза подводили Эрадну, и она видела среди человеческих форм жареные туши свиней. Конечно, это была иллюзия. Просто некоторые мужчины после смерти переставали выглядеть людьми. Зрелище говорило само за себя. Ничего сверхъестественного — просто варварская бойня невиданных масштабов. Найдя в этом привычную основу, лагерные мародеры приступили к работе.

Позже она не могла сказать, почему остановилась над молодым солдатом. Впрочем, в тот день она часто замедляла шаг, подбадривала себя и озиралась по сторонам. Может быть, этим все и объяснялось. Воин был по пояс погружен в тела уби тых. Трупы сжимали его так плотно, что он стоял в почти вертикальной позе, с головой откинутой назад. Грязь запеклась на его лице. Пот, кровь и пыль образовали маску, похожую на личины всех воинов. Как и у других солдат, его рот оставался открытым. Мухи жужжали над губами, садились на зубы, ползали по языку и по бокам ноздрей. Она вдруг начала узнавать молодого воина. Эрадна смотрела на его лицо так долго, что из-под маски появился тот странный солдат, которого она дважды встречала на своем пути и о котором думала порой. Его черты проступали наружу и медленно сливались в знакомые контуры. Она склонилась к нему, посчитав его мертвым и не чувствуя угрозы от покойника. В ее сердце, кроме любопытства, появился легкий оттенок печали.

Солдат замычал, пошевелился и поднял руку над телом убитого легионера. Немного испугавшись, Эрадна поняла, что он был жив. Она опустила мешок, почти полностью набитый дорогими предметами: монетами, священными амулетами, инкрустированными кинжалами, позолотой, сбитой со шлемов и брони — тем, что казалось ей ценным с учетом веса и размеров. Девушка села на свои сокровища и приложила ладонь к шее мужчины. Его кожа была теплой, и пульс ощущался достаточно четко. Эрадна улавливала его биение под кончиками пальцев. Солдат, очевидно, находился без сознания, но огонек жизни по-прежнему теплился в нем. Она отдернула руку и вновь осмотрела его. Ей не давала покоя странная близость, которую она чувствовала к нему. Эрадна еще раз прикоснулась к его плоти. Сейчас он был самим собой — подлинным, без следов притворства. И, глядя на его лицо, она спросила себя, насколько ей нравился этот человек?

Она не рассуждала слишком долго. Уцелевшие солдаты перемещались небольшими группами по полю боя. Они тоже мародерствовали, но имели при себе оружие. По приглушенным крикам боли она знала, что эти воины добивали раненых — в первую очередь врагов, но и своих, конечно, если их раны нельзя было исцелить. Эрадна не могла сказать, как они поступили бы с солдатом, рядом с которым она сидела.

Определив, в конце концов, свои желания, она решила отбросить здравый смысл и опасения возможных последствий. Девушка позвала несколько мужчин из ее группы и с их помощью вытащила солдата из кучи мертвых тел. Они помогли ей доставить раненого воина в лагерь. Эти мужчины удивлялись ее поступку, но не задавали вопросов. Каждый из них по-своему любил и уважал Эрадну. Общие беды сплотили их в одну семью. Такой взаимовыручки она не знала с детства. Девушка поблагодарила своих помощников и жестом попросила их держать рот на замке, если они хотят сохранить ее дружбу.

Тот вечер она провела рядом с солдатом под навесом из шкур. Он все еще спал и громко похрапывал, лежа на спине.

— Я никогда не видела такого уставшего мужчину, — проворчала Эрадна. — И только мужчины могут спать, как бревна.

Расстегнув броню и отложив ее в сторону, она стащила с его тела тунику. Ткань загрубела от пота и грязи. Во многих местах ее покрывали красные пятна. Эрадна не знала, принадлежала ли кровь ему или другим людям. Она начала ощупывать солдата, выискивая раны. Их было много: порезы, покрывавшие руки и ноги, одна колотая рана под ключицей и широкий разрез на ноздре. Синяки чернели на каждой части тела. Похоже, эти боевые отметины сильно истощили его, но ни одна из них, на взгляд Эрадны, не выглядела смертельной.

Солдат пошевелился. Девушка схватила факел и поместила пламя между ними. Глаза молодого мужчины с трудом открылись и уставились на навес из шкур. Ей показалось, что она увидела в его взгляде слабый блеск сознания, но, возможно, это было не так. Воин закрыл тяжелые веки и снова погрузился в дрему.

Она продолжила заботиться о солдате. Смочив ткань в травяном настое, Эрадна мягко прикоснулась ею к лицу мужчины. Рука девушки застыла на мгновение. Когда он никак не прореагировал, она провела мокрой тканью по лбу, очищая от грязи бархатистую загорелую кожу. Постепенно из-под пыльной корки появилось симпатичное лицо: небольшой рот, широкий лоб и прямой заостренный нос — божественно красивый, не считая кровавого струпа от пореза на ноздре. Глаза солдата были прикрыты тонкой кожей век, но ей показалось, что по ним она может определить его характер. Эрадна склонилась ближе, чтобы проверить свои впечатления. Она поджала губы, боясь, что воин почувствует ее дыхание на влажной коже. И близкий осмотр убедил ее в том, что глаза мужчины были молодыми и беззащитными.

Пока она ухаживала за воином, к ее навесу несколько раз подходила старуха по имени Атнех. Она нагибалась, заглядывала под полог, а затем молча отворачивалась и возвращалась к большому костру. Эрадна знала, что Атнех попросила мужчин остаться поблизости на тот случай, если солдат очнется и начнет кому-нибудь угрожать. Старуха покормила мародеров супом, не рассказывая, из чего он приготовлен. Впрочем, ее никто и не спрашивал. Их отряд готовился к долгому путешествию. Они должны были отправиться в путь на следующее утро. Мародеры набили свои тюки сверх меры. Они решили отправиться к побережью, чтобы там разойтись в разные стороны. Наконец Атнех не утерпела. Она подсела к Эрадне и несколько мгновений молча наблюдала за ее действиями.

— Вот уж не думала, что увижу на твоем лице этот взгляд, — проворчала старуха.

— Что? — спросила Эрадна.

Почувствовав румянец на щеках, она стыдливо отвернулась.

ГОрДОСТЬ КлрфАГЕIНА

4Н5

— Все мы, женщины, ведем себя в юности как дуры. Я тоже была такой. А до меня с ума сходила моя мать. Так устроили боги. Они играют нами, будто куклами. Мужчины тоже придурки, но у них все по-другому... Женщины чаще обретают мудрость. Я надеялась, что ты уже достигла этой стадии, но вижу, что ошиблась в тебе.

— Мне не очень понятно, о чем ты говоришь.

— Все ты понимаешь правильно. Не лги мне. Это бесполезно. Обман лишь оскорбляет нашу дружбу.

— Тетя, посмотри, — прошептала Эрадна. — Он не похож на других мужчин. Во сне он выглядит как юноша. Я хотела бы иметь такого брата или сына.

Ее слова не изменили настроения старухи.

— Оставь его, — сказала она. — Завтра мы уйдем, а он вернется к другим солдатам. Кто судит о мужчине по лицу? Лучше суди о воинах по пенисам и берегись обвисших членов. Любовь к солдату не принесет тебе ничего, кроме лишних проблем. Ты слушаешь меня? Оставь его и следуй за своей мечтой. Ты помнишь, чего хочешь от жизни?

— Совсем малого, — ответила Эрадна.

— Просто скажи, чего ты хочешь? О чем ты говорила мне сотни вечеров. Повтори это еще разок.

Эрадна покачала головой.

— Совсем малого, — прошептала она. — Я хочу уехать на остров отца. Хочу пасти коз на холмах и смотреть на корабли, проплывающие в отдалении. Я хочу найти тихий уголок, далекий от этого мира. С каждым днем мне хочется все меньшего и меньшего... Тетя, я просто мечтаю о покое.

Старуха торжественно кивнула и зафиксировала на молодой женщине печальный взгляд.

— Скажи мне тогда, есть ли на твоем острове место для этого убийцы? А? Ты действительно думаешь, что этот кровавый мясник, этот африканец, принесет тебе желаемый покой? Не будь дурой, милая. Оставь его. Он будет жить. А это больше, чем он заслуживает.

Эрадна не спорила с ней. Она знала, что Атнех права, но напоследок все же возразила:

— Тетя, я уже встречала его прежде. Дважды до сегодняшнего дня. Наши судьбы пересеклись в третий раз. Ведь это что-то значит?

Старуха поднялась на ноги и ворчливо ответила:

— Это означает, что ты не должна сомневаться. Он хитрее, чем выглядит. Возможно, он околдовал тебя особыми чарами. В любом случае, бросай его и уплывай на свой остров.

Эрадна так и сделала. На следующее утро она погрузила на осла все, что собрала на поле боя близ Канн. Отряд мародеров направился к побережью, где, как она верила, какой-нибудь корабль мог перевезти ее через море в Грецию. Она собиралась домой. Только дура поступила бы иначе. Вечером того самого дня она вдруг поняла, что не знает имени молодого солдата. Три раза Фортуна сводила их вместе, а в ее памяти он остался безымянным.

Ганнибал лично убедился, что с телом покойного обошлись со всеми почестями, которые соответствовали его рангу. Он помог помощникам положить его на брус. Командир своими руками намотал полоски белой ткани на лодыжки и бедра, на локти и лоб, обеспечив тем самым неподвижную позу мертвого героя. Тело офицера не могло быть захоронено вместе с другими солдатами. Он заслуживал большего уважения. Поэтому его внутренности были изъяты, очищены и вставлены обратно в полость, где они находились прежде. По указанию Ганнибала, жрецы смазали его тело ароматным маслом и прикрепили небольшой заговоренный мешочек к одному из рукавов. Затем по завершению обряда к покойнику подошел Мандарбал. Он произнес над трупом странные слова, надрезал свою руку ножом и окропил теплой кровью лоб и плечи, а затем руки и ноги мертвеца.

После того как он удалился, командир опустился на колени и, опустив голову на грудь друга, прошептал его имя. Бостар . Он произносил его снова и снова, превращая одно слово в молитву и траурную речь, в признание заслуг и прощальное извинение. Он вел себя так, словно был наедине со своим погибшим секретарем, но остальные офицеры тоже находились в палатке совета. Они молча стояли у стен. Этот день мог быть наполнен пирами победы, однако последствия битвы не дали генералам отсрочки от тяжелого труда. Появились сотни дел, о которых им следовало позаботиться. И проводы в последний путь одного из старших офицеров предоставили им первую тихую паузу для размышлений.

Каждый из них получил ранение в бою. Махарбалу разрубили до кости икру ноги. Хорошо, что меч оказался затупленным. Он едва мог стоять, но позже заявлял, что в мгновения траура не замечал своей раны. На лбу Бомилькара алел широкий порез, пролетевшее мимо копье сорвало полоску кожи и мяса. Отныне ему предстояло носить этот шрам до конца своей жизни — на самом видном месте, которое тут же бросалось в глаза другим людям. Он шутил, что может теперь постукивать пальцами прямо по черепу и звонкими ударами прояснять отупевшую голову. Руки Мономаха почернели от кровоподтеков и сочившихся ран. Повязка на левой руке стала красно-коричневой. Один из легионеров пронзил его предплечье дротиком, брошенным с близкого расстояния. Карфало лежал на походной койке с раной от копья на бедре. Другие офицеры имели схожие отметины. В зависимости от тяжести полученных ранений они стояли или просто сидели на земле.

Глядя на брата, Магон болезненно морщился, но не от физических страданий. По милости Ваала, он не получил в бою ни одной царапины. Он и его несколько телохранителей сражались в передних рядах галлов. Его голос все еще хрипел от криков — от тех безумных усилий, благодаря которым он заставил диких варваров произвести организованный отход. Ему удалось остаться живым и увидеть, как капкан Ганнибала сжал свои челюсти на римской колонне. В часы боя, когда один момент хаоса сменялся другим — на вид фатальным и последним, — Магон сотни раз мог быть убитым. Он уничтожил столько человек, что перестал их считать. Он постоянно находился на передней линии боя, неистово сокращая количество римлян, переступавших через тела погибших солдат.

Одного из его телохранителей убили ударом копья под подбородок. Оружие вонзилось так сильно, что Магон, стоявший рядом, услышал хруст позвонков и увидел, как голова солдата повисла на наконечнике копья, прикрепленная к телу несколькими жгутами плоти, но полностью оторванная от торса. Этот неприятный образ буквально застрял в его уме и накладывался на других людей, проходивших мимо, или на лица говоривших с ним офицеров. Магон упорно не обращал на него внимание. Он изгонял подобные картины из памяти либо напряженным трудом, либо разгульными пирами. Магон уже привык к этой двойственности характера. Во время битв он поражался своим неординарным навыкам военного, а после боя обычно терзался скорбью и сожалениями. Странно, что он и Ганнибал — почти не получившие ранений — больше всех переживали последствия битвы.

Командир все еще шептал имя убитого друга, когда в палатку вошел Джемел. Он уже несколько лет был помощником Ганнибала, но немного нервничал в новой должности секретаря. Заменив Бостара, он смущался и не знал, как обратиться к командиру. Джемел опустил голову и молча встал рядом с ним. Ганнибал почувствовал его присутствие.

— Что нам доподлинно известно? — тихо спросил он.

Новый секретарь взглянул на других офицеров. Но все они знали, к кому обращался командир, и вопросительно смотрели на него.

— Мы пока не можем точно оценить потери, господин, — ответил Джемел. — Больше всех пострадали галлы. Они все еще подсчитывают урон, однако количество убитых может перевалить за четыре тысячи. Мы не досчитались двух тысяч иберийцев и африканцев и, по крайней мере, двухсот всадников из смешанной кавалерии. Командир, я повторяю, цифры не точны, но это все, что нам удалось выяснить в течение дня.

— А враг?

— Твоя примерная оценка удивила меня своей точностью. Мы захватили в плен двадцать тысяч легионеров. Многие из них ранены и умирают. Кроме того, нами захвачены оба их обоза. Несколько тысяч римлян скрылось в Каннах. Мы уже начали осаду города. Остальные бежали в Канузий и Венусию...

Ганнибал поднял голову.

— Просто называй мне цифры! Ты понял, Джемел? Про-сто цифры!

— Наиболее точные сведения, полученные к этому времени, добыты от пленных легионеров. По их словам, вся их армия насчитывала девяносто тысяч воинов. Двадцать из них мы взяли в плен. Возможно, еще десять тысяч убежали с поля боя. Итого... В этой битве мы уничтожили шестьдесят тысяч римлян.

Махарбал не смог сдержать восторга.

— Ты слышал, Ганнибал? Подумать только! Шестьдесят тысяч! А ведь реальные цифры могут оказаться еще большими! Разреши мне сделать то, что я предлагал тебе раньше. Нумидийская конница может отправиться в путь еще до рассвета. Не обращай внимания на мое ранение...

— Я уже ответил тебе, Махарбал, — произнес Ганнибал.

Он бросил краткий взгляд на генерала кавалерии.

— Меня радует, что ты горишь желанием уничтожить Рим. Однако лишь глупцы игнорируют возможности других. Мы не первые побеждаем римские легионы на итальянской земле. Галлы грабили этот город и пользовались его женщинами как проститутками. Они ушли, нагруженные добычей и историями о собственном величии. Но чем все кончилось? Рим восстал. Прежние жители вернулись в город, отстроили его заново и стали втрое сильнее. Теперь они не боятся галлов и испытывают такое же высокомерное презрение к ним, как к другим варварам.

— Мы не варвары, — сказал Махарбал. — Их история отличается от нашей.

— Пирр Эпирский тоже сражался здесь...

— Но ты не Пирр, — оборвал его Махарбал. — Он завоевал победу, но не понял, как использовать ее. Оба случая говорят об одной и той же ошибке.

Ганнибал снова посмотрел на него — на этот раз с укором, как к чужаку, который вступил в разговор без приглашения. Однако через миг он будто бы узнал его и ответил ему с усталым терпением:

— Пирр громил римлян на поле боя. Этим он заслужил мое уважение. Он снова и снова оказывался победителем. Но ему не удалось обрести опоры в Италии. Выигрывая битвы, он проигрывал в стратегии. Рим порождал солдат с такой скоростью, как будто он был Гидрой, мгновенно отращивающей головы. Пирр просто не понял, что превосходство противника заключалось в постоянном пополнении армии. Не потому что женщины Рима рожали много детей, а потому что их мужчины использовали население других городов. Почувствовав опасность, они направляют призывы к муниципальным городам, колониям и союзным странам. Вот кто дает им силу. Сруби эти головы, и картина изменится. Пирр потерпел поражение, потому что он не изолировал римлян. Единственно правильный способ заключается в полном разрыве их связей с соседями. Блокируй Рим от остального мира, и он превратится в обычный город, не хуже и не лучше остальных. И тогда любые народы — а не только сыны Карфагена — смогут поступить с ним так, как он давно заслуживает. Рим окажется самым ненавистным местом в мире. Сегодня, Махарбал, эта истина так же верна, как и в тот день, когда я впервые объяснил ее тебе. У меня нет сомнений. Я сражаюсь с Римом умеренными силами, но использую лишь те удары, которые находят уязвимую плоть.

Он поднял руку и взмахом ладони рассек воздух, словно лезвием клинка. Затем, вспомнив о теле друга, командир вновь принял скорбную позу.

— У меня от этого разговора разболелась голова. Джемел, твои люди нашли убитого консула?

— Нет. Наверное, его уже раздели лагерные мародеры.

— Продолжайте искать. Офицер такого ранга заслуживает почетных похорон, даже если он был глупцом. И проследи, чтобы с пленными союзниками Рима обращались хорошо. Я поговорю с ними завтра утром. Я отошлю этих воинов по домам, чтобы их народы стали нашими друзьями, а не противниками. Обеспечь галльские отряды отборной пищей, вином и ломтями жареного мяса, которое они любят больше всего на свете. И еще, Джемел... Перед рассветом принеси мне точные цифры потерь с обеих сторон.

Когда секретарь ушел, Мономах высказал свою точку зрения:

— Боги тоже заслуживают похвалы за нашу победу. Мы должны совершить жертвоприношение. С твоего разрешения, командир, я выберу сотню римлян из числа плененных солдат. Мы подвергнем их пыткам по старым правилам, а затем принесем в жертву...

— Нет! Вчера мы уже принесли огромное количество жертв. И разве этот человек, который лежит сейчас передо мной, не жертва для богов войны?

Его слова не тронули Мономаха.

— Ты же знаешь, что я поклоняюсь Молоху. Я чувствую его голод. Битва не насытила его.

— Не говори мне о нем!

— Во времена твоего отца мы...

— Перестань!

Ганнибал вскочил на ноги.

— Неужели мои генералы сошли с ума? Здесь не будет жертвоприношений! Мы не пойдем на Рим, и это не время моего отца! Ты остаешься советником до тех пор, пока я терплю тебя, а мое терпение уже кончается. Оставь меня в покое! Ивы тоже! Все! Уходите!

Мономах без слов повернулся и вышел вместе с другими офицерами. Магон тоже собрался покинуть палатку, но Ганнибал задержал его взглядом. Когда братья остались наедине, командующий спросил:

— Почему мое сердце так встревожено? Я мог бы радоваться победе, но вместо этого чувствую, будто мне на плечи взвалили новое бремя. Я мог бы чествовать генералов похвалой, но почему-то выискиваю в них недостатки. Я столько лет желал римской крови, однако больше не хочу таких побед. Магон, когда я смотрю на лицо Бостара, то вижу в нем тебя или себя.

— Я понимаю твои чувства, — тихо ответил Магон.

— Эта победа не искупает его смерти. Я сделал бы все, чтобы вернуть его. Как странно, брат. Мне так хотелось победить врага... А теперь, в скорби и трауре, я отдал бы свою победу, лишь бы мой товарищ был жив.

— Подобные речи не приведут ни к чему хорошему, — сказал Магон. — Ты не должен думать о последующих битвах как о новых Каннах. Тебе не следует взваливать на себя весь груз ответственности. Мы просто приблизили конец войны. Мир больше не увидит другого такого побоища. И это твоя заслуга. Бостар не изменил бы результата битвы.

Ганнибал сжимал край погребального стола до тех пор, пока кончики его пальцев не побелели.

— Я не знаю, о чем думает сейчас Бостар. Хвала богам, я одержал победу. Это дело моих рук, но иногда мне кажется, что я скачу вперед по трупам солдат на омерзительном чудище, которого мне трудно описать словами. Шестьдесят тысяч мертвых! Порой я спрашиваю себя: кто лучше служит Молоху — Мономах или я?

Ганнибал отмахнулся от зловещей мысли и прижал ладонь к щеке, стараясь удержать нервный тик, который то напрягал, то расслаблял его лицевые мышцы. За пару прошлых недель Магон уже не раз замечал этот тик. Он не тревожился о нем, потому что в те моменты лицо брата лишалось знакомых черт и превращалось в маску гнева. Один из факелов начал трещать. Капли горящего масла шипели в огне. Магон повернулся и посмотрел на Ганнибала.

Когда треск факела снова нарушил торжественную тишину, он сказал:

— Ты удивляешь меня, брат. Неужели ты сожалеешь о победе в момент наивысшей славы?

— Я ни о чем не сожалею, — ответил командир. — Это что-то другое. Я не могу найти нужных слов, чтобы выразить мои чувства. Даже боги, в честь которых мы сражаемся, советуют нам не думать постоянно о войне. Вспомни Энатх. После смерти Яма она устроила пир в честь Ваала. Когда боги собрались в ее дворце, она закрыла дверь и начала убивать всех и каждого. Она верила, что должна убить всех богов, потому что в предыдущей войне они предали Ваала. Ты помнишь, кто остановил ее?

— Сам Ваал. Он сказал ей, что кровопролитие длилось слишком долго и что теперь пришло время для мира и прощения.

— Именно так...

Тик снова исказил лицо Ганнибала. Он закрыл глаза и сделал несколько глубоких выдохов и вдохов, чтобы успокоиться. Глядя на него, Магон подумал о глиняных масках уличных актеров, которые забавляли жителей Карфагена во время зимних месяцев. Они были плоскими, почти без черт и атрибутов, намекавших на характер человека. Эти маски не выдавали эмоций, и о смысле пьесы люди могли судить, только слушая актера и наблюдая за его выступлением. Даже будучи ребенком, он изумлялся тому, что одна и та же маска в некоторых случаях обозначала радость, а в других — воплощала печаль.

Поэтому он почти не удивился, когда его брат открыл глаза, выпрямил спину и произнес:

— Давай забудем этот разговор. Он действительно не приведет ни к чему хорошему, а нам нужно многое сделать. И вот как мы поступим, брат. Ты отправишься в Карфаген как мой полномочный представитель...

Никогда прежде Рим не переживал такого ужаса. Каждая из предыдущих битв наносила удар гордости людей, но Канны отняли у них веру. Несколько дней после того как первые вести о поражении начали просачиваться в город, население не имело никаких точных сведений. Кто был убит? Кто был захвачен в плен или спасся? Уцелела ли армия? Направляется ли к ним Ганнибал с налитыми кровью глазами? Неужели боги действительно одарили его чарами непобедимости? Вопросы множились, а ответов не хватало. Люди Рима чувствовали, что их жизни находились под угрозой. Над благосостоянием горожан нависла мрачная тень разрушения. Улицы и Форум превратились в клокочущие шлюзы отчаяния. Здесь без разбора скорбели о живых и мертвых, потому что никто не мог отделить первых от вторых. Никто не знал правды.

По предложению Фабия Максима, на Виа Аппия и Виа Латина направили конных разведчиков. Они должны были собрать информацию об уцелевших частях армии — если только таковые будут найдены. Ворота города захлопнулись за всадниками, и Рим начал ждать. А какие перспективы имелись у горожан, кроме осады и уничтожения? Смерть мужчин, унижение женщин, разграбление богатств... Сколько искушений для карфагенских убийц! Люди, столь привыкшие к порабощению других, легко представляли себе лишения, ожидавшие их после того, как варвары выломают городские ворота. Хозяева раболепствовали перед слугами. Они плакали и произносили слова, которых никто не слышал прежде. Они шептали извинения и просили о помощи. Все ожидали грядущую бурю.

Через некоторое время страх сменился удивлением. Люди не понимали, почему Ганнибал не появлялся на горизонте. Подробности битвы, поступавшие к ним, ужасали своими масштабами. Пошлина смерти шокировала горожан. Ни одна новость не давала повода для гордости или улыбки... Но Ганнибал не появлялся. Возможно, он чего-то боялся! И по прошествии времени мысли людей обратились к другим вопросам. В пылу войны и былых надежд, когда Павел и Варрон отправились в поход, никто не заметил череду чудесных событий, которые вдруг стали случаться с необычной частотой. Население запертого и ожидавшего нападения города начало вспоминать эти зловещие предвестия.

К примеру, молнии попали во внутренний двор Капитолия, а также в святилище Вулкана, в храм Вакуны и на каменную дорогу близ Сабины. Последний удар пришелся точ но в центр перекрестка и оставил зияющую дыру, на дне которой дети обнаружили рукоятку древнего кинжала. Еще с десяток молний сожгли несколько отдаленных поместий и устроили пожары на холмах. В одной деревне на дальнем юге горящая коза носилась по улице с криками: «Ура! Ура!» Предполагалось, что в нее тоже ударила молния, хотя свидетелей тому не было и данное чудо могло оказаться чьей-то выдумкой.

Все эти знамения случились в прошлом году. Но и в новом подобных знаков было не меньше. Земля трескалась, раздвигалась в стороны и выдавливала на поверхность удивительные предметы, которые снова и снова предупреждали людей о нарушении естественного хода жизни. В Манте все устье реки Минци превратилось в болото. Это было гадкое место даже в лучшие времена, но теперь оно стало вместилищем разложения и смертельных болезней. Природа вышла из равновесия. Например, в одном местечке вода с приходом сумерек обретала качества крови — не только по цвету, но и по субстанции. Она густела, застывала и оставляла металлический запах в ноздрях, словно сама земля кровоточила от ран.

В Сполете некая женщина проснулась и обнаружила у себя пенис вместо влагалища. В Хадрии по небесам летали белые фигуры. Море близ Брундизия выбросило на берег огромное количество дохлой рыбы. Некоторые жители говорили, что при каждом закате туника на статуе Марса топорщилась дыбом от эрекции гранитного бога. Подобные слухи хаотично и быстро носились по Риму, словно летучие мыши на ночном небосводе. Некоторые женщины утверждали, что бог Марс советует им рожать. Другие горожане полагали, что они должны найти вождя, одаренного таким же длинным и могучим фаллосом. Затем по площадям и улицам пронесся слух, что местные шлюхи решили истощить своими услугами карфагенскую армию. Таким самопожертвованием они хотели якобы отвлечь африканцев от военных действий. Но, поскольку авторитетные люди не подтвердили эту историю, народ отнесся к ней скептически.

То был обильный сезон для авгуров, и, полагаясь на их предсказания, люди подозревали, что боги возненавидели Рим. Город давно перестал чествовать их правильным образом. Вот почему карфагенский военачальник так легко одолел легионы. Население прислушалось к советам магистратов и жрецов. Последовал указ о начале молений всех небесных покровителей Рима, чтобы ни одно из божеств не посчитало себя ущемленным. В качестве жертв принимались ягнята — жирные, с чистой шерстью и красивыми мордочками. Чтобы умилостивить богов, животным выпускали кровь. Но их внутренности указывали на другие зловещие знамения, слишком многочисленные и демонстративные, поэтому жрецы решили прибегнуть к темным силам. Так в подношение Аполлону они публично обезглавили двух галльских рабов. Ходили слухи, что на Тибре по ночам проводились еще более древние ритуалы, но жрецы помалкивали о том, что там происходило. Некоторые люди обращались к гадалкам — необычное для римлян занятие, поскольку такая практика по своей природе была, скорее, греческой. Вполне понятно, что клиенты пифий получали множество различных и противоречивых советов. Часть из них забивала гвозди в священные амулеты и возлагала их на алтари богов. Другие оставляли пищу на порогах домов для уличных животных. Третьи обмывали только одну руку, воздерживались от произнесения некоторых слов или, проколов себе иглами кожу, слизывали кровь.

Многие верили, что подобные ритуалы улучшают виды на будущее. Однако другие утверждали, что количество аномальных случаев не уменьшалось. Воистину это было время перемен, в которое разумные доводы игнорировались, а к тихим мудрым голосам никто не прислушивался. Так двух девственных весталок застигли в развратном акте. Одна тут же убила себя кинжалом, но вторая не отважилась на подоб ный поступок, и разгневанная толпа сожгла ее заживо. Улицы наводнили банды подростков, которые избивали и убивали нищих, называя их карфагенскими шпионами. После того, как из Канн пришли горестные вести, вдовы солдат в течение нескольких недель ходили по улицам в слезах, царапая ногтями лица, руки и грудь. Этот траур произвел на горожан такое гнетущее впечатление, что Сенат запретил публичные выражения печали, посчитав их предательскими и неримскими. Городские магистраты призвали подростков к порядку, пригрозив им жесткими репрессиями.

И все же, несмотря на печальную суету и неподдельное горе, никто из горожан не заикнулся о переговорах. Рим не пожелал направить послов к африканцам и с презрением отверг все карфагенские предложения о мирном договоре. Горожане без всяких обсуждений предпочли войну, а не компромиссный мир. Они решили жить по собственным правилам и были готовы погибнуть, защищая свои принципы.