Гордость Карфагена

ЧАСТЬ 4: ТАНЕЦ ДЛЯ БОГОВ

Несмотря на не самое удачное начало жизни, Масинисса был очень самоуверенным юношей. В раннем детстве он почти постоянно болел. Через несколько лет после его рождения эпидемия оспы забрала старшего брата, нескольких кузенов и множество друзей, чьи лица он уже не помнил. Еще через год он подхватил опасную инфекцию. Мальчика терзали головные боли, сыпь и язвы. Спазмы в животе сгибали его тело пополам. Что бы он ни проглотил, все тут же возвращалось назад вместе с другими внутренними субстанциями. С коро он уже не мог вставать с постели и, содрогаясь от лихорадки, лежал на простынях, порозовевших от крови, которая сочилась вместе с потом через кожу. Жрецы и врачи пытались излечить его. Но вокруг них он видел другие существа — небольших, демонических тварей, едва похожих на людей. Они цеплялись за Масиниссу крохотными лапами и пытались стянуть его с тюфяка, чтобы затащить в какое-то мерзкое место. Он из последних сил отгонял их от себя. Каким-то образом ему удалось одолеть этих демонов, и когда он поправился, то еще больше уверовал в величие своей судьбы. Болезнь была проверкой богов, которую он успешно прошел.

Масинисса не отличался высоким ростом, но отец говорил ему, что лучшие люди всегда отличались невысоким ростом и крепким телосложением. Он приводил в пример мелковолокнистые деревья. Человек мог быть создан из множества разных субстанций, однако настоящее качество достигалось трудом. Их семейная линия, наставлял его царь Гайя, была сродни чистопородному красному дереву. Глядя на свое отражение в полированном железе, Масинисса находил это сравнение довольно подходящим. Каждая часть его мускулистого тела цеплялась за корпус в правильном месте. Жир отсутствовал. Мышцы создавали рельефный рисунок.

Масинисса стал всадником раньше, чем стал помнить себя. Он совершал в седле все, что делал на ногах — курил трубку, принимал пищу и даже мочился в сторону, в шутку обсуждая с товарищами силу своей струи. Иногда он мечтал о сексуальных сценах на спине коня, хотя эти грезы часто создавали проблемы при пробуждении. На тренировках он на полном скаку метал в цель копья, пронзал стрелами летящих птиц и сбивал белок с дальнего расстояния. Более крупные цели вообще не представляли трудности. Он попадал в них, почти не глядя.

Уплывая в Иберию, Масинисса обещал Софонисбе, что вернется героем. Он действительно имел это в виду и оттого немного обиделся, когда невеста отнеслась к его словам с насмешкой, как к какому-то хвастовству. Ах, как он хотел ее! Она влекла его не теми удовольствиями, которые дарила иногда, а предвкушением страстных утех, остававшихся для него под запретом. Софонисба сочетала в себе утонченность и грубость. Это была неотразимая комбинация. Царевич решил, что после смерти отца он сделает ее царицей империи, а затем расширит свои владения во всех направлениях. В ту пору, когда Карфаген властвовал на Средиземном море, Массилия раздвинула свои западные границы и подчинила гетулийцев, мавров и ливийцев. Теперь же он мечтал раздавить Сифакса правой ногой и повернуть войска на юг. Кроме прочего, Масинисса хотел наладить связи с Аудагостом и Кумби — древними и культурными городами, почти неизвестными ему, но, по слухам, богатыми и процветавшими. Заручившись их поддержкой, он мог бы контролировать торговлю между внутренними регионами Африки и Средиземноморьем. Какую же империю он тогда создаст! Он завалит Софонисбу золотом и предметами из слоновой кости, одеждами и крашеной шерстью. Она скоро убедится, что Масинисса не мальчик, над которым можно смеяться. Она поймет, что он мужчина, о котором будут помнить века. В этом царевич не сомневался. Он был уверен, что выполнит свое предназначение.

За первые несколько месяцев, проведенных в Иберии, он показал себя отважным воином и одаренным командиром. Масинисса умел вести войну, изменяя обстоятельства. Римляне не понимали этого искусства, но нумидийцы могли творить чудеса, когда они совершали свои маневры с умопомрачительной скоростью, на которую были способны только их кони. Именно так люди Масиниссы застали врасплох и уничтожили отряд римских разведчиков, направлявшихся на север полуострова. Он не выяснил их целей, потому что бой длился несколько мгновений, и каждый из пятидесяти легионеров погиб, не успев сказать ни слова. Затем он занялся набегами на Каталонию и лично сжег несколько поселений, превратив их в костры отчаяния.

Царевич не питал зла к каталонцам. Но они предали Карфаген и стали друзьями его врагов. Масинисса хотел показать, что Сципионы не контролировали захваченные территории и не могли предоставить защиту своим союзникам. Он нападал на обозы, деревни и небольшие города — куда хотел и когда хотел. Если бы дело зависело только от него, он мог бы продолжать такие набеги сколь угодно долго. Хотя Маси-нисса был новичком на войне, каждый чувствовал, что в его жилах текла кровь выдающегося командира. С его помощью Баркиды могли одолеть любого врага, и он часто напоминал им о своих талантах. Ганнон и Гасдрубал смеялись, выслу шивая его похвальбу, но он им нравился. Они похлопывали его по спине, обнимали по-товарищески, дергали за волосы и называли младшим братом. Однако Гасдрубал однажды сказал ему:

— Ты прав, царевич. В тебе есть божий дар. Я не хотел бы быть твоим врагом. Надеюсь, Фортуна никогда не рассорит нас с тобой!

Даже молчаливый Ганнон, который претерпел от рук римлян многие страдания, относился к нему с сердечной теплотой.

Поздним летом в его первый иберийский сезон обе карфагенские армии вели наступательные действия. Маневры Гасдрубал а приблизили его отряды к братьям Сципионам, занимавшим Амторгис. Ганнон, командовавший второй армией, направился к нему на помощь. Его отделяло несколько миль. Римляне, устав от мелких стычек, хотели провести большую битву перед окончанием сезона. В последнее время им приходилось обороняться, как и их соплеменникам в Италии. В какой-то момент Гасдрубал оказался в уязвимой позиции. Вторая армия еще не подошла, а его силы уступали римлянам по численности воинов. Но вместо атаки на него Сципионы тоже разделили свое войско на две части. Гней двинулся на север, намереваясь окружить Ганнона, а Корнелий расположился перед Гасдрубалом. Их разделяла небольшая река.

Со стороны обе римские армии казались более чем внушительными. Каждая из них насчитывала около тридцати тысяч солдат. Но разведчики доложили Масиниссе, что войско Корнелия лишь на треть состояло из римлян. Остальные были кельтиберами. Услышав эту новость, царевич начал насмехаться над трусостью и продажностью кельтиберов, однако через миг вдруг замолчал, изумленный своими же словами. В его уме возникла простая идея, содержавшая в себе величественную красоту. Когда генералы встретились в небольшой деревушке, находившейся на полпути между армиями, и когда все офицеры сели на свои места, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию, Масинисса не удержался и с присущей ему эксцентричностью поведал им свой хитрый план.

— Послушайте меня, — сказал царевич. — Эти иберийцы не имеют доблести в своих сердцах. Они не хотят сражаться с нами и не любят Рим. У нас есть серебро. Почему бы нам не перекупить их у Сципионов?

Гасдрубал сел на стул и мрачно покачал головой.

— Они не будут сражаться против римлян. Кельтиберы слишком сильно связаны с ними и слишком злы на нас, чтобы перейти на нашу сторону.

— Я не говорил, что им придется сражаться против римлян, — возразил Масинисса. — Конечно, они не будут воевать за нас. Мы заплатим им, если они вообще не будут сражаться. Мы купим их нейтралитет.

— Чтобы они вообще не сражались?

Масинисса поискал другие слова, чтобы объяснить свою идею, но затем понял, что и так хорошо изложил ее. Он просто кивнул.

Гней Сципион ужасно сердился, когда слышал имя Масиниссы. С того момента, как он начал поход на север, отряды этого отродья нападали на него почти каждый день, наступая на пятки, вновь и вновь нанося стремительные удары с такой быстротой, что легионеры не успевали построиться в формации и встретить их лицом к лицу, как подобало воинам. Массилиотские всадники внезапно вылетали из леса, бросали копья и дротики, убивали солдат прицельными попаданиями в шею и другие открытые места, бросали горящие факелы в повозки с фуражом или угоняли лошадей. Затем африканцы исчезали, пригибаясь к спинам коней и галопируя на невероятной скорости под нижними ветвями сосен.

Эта трусливая тактика выводила Гнея из себя, поскольку каждый набег стоил ему солдатских жизней, припасов и гордости.

Вот почему он приказал совершить марш-бросок в непроглядную полночь. Гней знал, что Индибилис и его тартесии — союзники карфагенян — находятся в нескольких милях к востоку. Действия Масиниссы могли оказаться хитростью — попыткой отвлечь его внимание от иберийцев, спешивших пополнить армию Ганнона. Если бы он разобрался с ними одним быстрым ударом, то обеспечил бы себе неоспоримое преимущество. Гней оставил у костров несколько тысяч солдат и велел им шуметь в ночные часы, создавая впечатление огромного войска. Остальные двадцать пять тысяч воинов отправились в поход. Они без труда могли разгромить тартесиев. В этом не было особого подвига. Но если его план сработает, он уничтожит подкрепление и вернется назад, чтобы сразиться с армией Ганнона. Гней не сомневался, что Индибилис выпрыгнет из туники с красной каймой и забрызгает поносом пятки, когда утром увидит перед собой такую силу.

Поход проходил идеально: люди сохраняли порядок в рядах и тот темп, который они имели бы при свете дня. По расчетам разведчиков, они должны были оказаться рядом с иберийцами на рассвете. Гней хотел навязать им бой. Он знал, что позже сражение перейдет в индивидуальные стычки и распространится по лесным холмам. Его люди будут участвовать в поединках, как гладиаторы на торжествах в амфитеатрах. Легионеры не привыкли к подобной тактике, но Гней специально предупредил своих солдат о такой возможности. Захватив врага врасплох, он с самого начала получит преимущество в действиях. С каждым выпадом или парирующим ударом иберийцы будут отступать назад.

Но затем он услышал пронзительные крики нумидийцев, и его кровь застыла в жилах. Через миг конница Масиниссы атаковала его колонну с двух сторон. Африканские дикари возникли из темноты, словно какой-то черный бог изверг их из огромного гнилого рта. Однако внезапное нападение врагов не решило исхода битвы. Заледеневшая кровь вскоре разгорелась красным жаром. Гней велел своим людям сплотить ряды. Горнист рядом с ним протрубил приказы. Солдаты на флангах развернулись, чтобы встретить нумидийцев лицом к лицу. Колонна приостановила марш к тартесиям и заняла оборонительную позицию. Как только в рядах навели порядок, римская армия начала отступать.

Маневр отхода был проделан искусно и быстро, но в ту ночь Гнею устроили ловушку. Разведка донесла ему о новом злом ударе Фортуны. К их армии приближалось войско Ганнона. Римляне отвлеклись на марше и не заметили его подхода, пока вдруг не увидели большую колонну в пятнистом лунном свете под соснами. Взгляд генерала метнулся к холмам, на которые указывал разведчик. Возможно, это была иллюзия, вызванная ветром, однако ему показалось, что верхушки сосен содрогались и раскачивались от напора солдат, пробиравшихся через лес. Он велел направить небольшой отряд кавалеристов в лагерь Корнелия. Ему требовалась вся помощь, которую мог предоставить его брат. Но когда гонец пришпорил коня, Гней понял, что эти усилия будут напрасными.

Отправив посыльного, он отдал новый приказ. Легионеры остановились и начали строить укрепления. Обычный план оборонительного лагеря не подходил под их условия. Гней переезжал с места на место и давал указания, которые учитывали особенности ландшафта. Велиты и лагерные рабочие копали траншеи в рыхлой почве. Солдаты валили деревья, переплетая стволы таким образом, чтобы они создавали высокий периметр за линией траншей. Деревянные стены укрепляли валунами. В расчет принимались все преимущества местности.

Затем на них посыпались снаряды. Горнист рядом с Гнеем упал с коня и скорчился от невыносимой боли. Дротик пронзил ему грудь навылет. Наконечник торчал из спины. Похоже, солдат уже понял серьезность раны. Он тихо лежал на боку, экономя последние силы. Через мгновение пять вражеских всадников перескочили через ствол упавшего дерева и начали сражаться вблизи от свиты генерала. Гней вытащил меч и направился к ним, намереваясь пронзить ближайшего. Но они ускакали, прежде чем он успел взмахнуть клинком.

Затем в бой вступила армия Ганнона. Учитывая изломанный ландшафт и лесистую территорию, Гней не мог оценить численность врага, однако она составляла несколько десятков тысяч солдат. Африканцы окружили римский легион. Под веселые крики и рев труб к ним примкнули тартесии. Они тут же пошли в атаку. Их глаза пылали жаждой крови. Гней подбадривал своих солдат, хотя его голос дрожал от близости смерти. В последние мгновения битвы он испытывал гордость за своих людей. Они сражались доблестно и преданно, без малейших следов паники и страха. Он молил Юпитера позволить кому-нибудь из солдат остаться в живых, чтобы тот мог рассказать об их подвигах. После этой молитвы генерал спешился и присоединился к легионерам. Стоя рядом со своими воинами, он встретил первую волну орды, которая хлынула через поваленные деревья.

Утром на четвертый день после того, как его брат отправился на север, Корнелий проснулся и увидел, что суссетаны поспешно сворачивают лагерь. Они снимали палатки и грузили припасы на спины вьючных животных. Когда Корнелий послал к ним переводчика и тот спросил, что они делают, кельтиберы рассказали о беспорядках в родной стране, которые потребовали их срочного возвращения домой. Услышав такой ответ, проконсул пришел к вождям суссетан. Он попросил их остаться, намекнув на будущее вознаграждение.

В принципе он действительно хотел предложить им деньги, но гордость не позволила ему начать торг. В конце концов он упрекнул их за предательство и обвинил в сговоре с врагом. Корнелий угрожающе направился к одному из вождей, но перед ним мгновенно появилась дюжина воинов, с двумя рядами ощетинившихся копий. Он едва не приказал арестовать кельтиберских командиров, однако быстро понял, что не имеет для этого сил. Суссетан было в два раза больше, чем римлян.

Когда их беспорядочная колонна скрылась из виду, Корнелий вздрогнул от страха. Он знал, что его предали. Обернувшись, он принялся считать своих людей, но затем остановил себя. Ему была известна их численность, и он понимал, что означали эти цифры. Созвав офицеров на совет, Корнелий предложил им последовать за армией брата. Их разделяло четыре дня пути. И если бы они отправили гонцов на быстрых конях, а сами двинулись вперед скорым темпом, то их армии могли бы сойтись в течение недели. Сократив-шаяся численность войска позволяла ускорить темп похода.

Передовые отряды Гасдрубала перешли реку и начали преследовать колонну легионеров. В конце второго дня они напали на обоз римлян и захватили его. На следующее утро в лагерь Корнелия на взмыленной лошади прискакал один из его посланников, отправленных к Гнею. Едва остановившись, конь пал замертво. Сам гонец был ранен. Какой-то нумидиец отсек ему кисть руки, другой пронзил копьем бедро. Бок коня сочился кровью. Коричневые полосы пересекали лицо мужчины в тех местах, где он пытался вытереть пот. За день до этого Корнелий получил тревожные новости об армии брата, но рассказ гонца поверг его в уныние.

Солдат сообщил, что север кишит нумидийцами. Их отряды, казалось, были повсюду. Остальные воины из его отделения погибли в сражении. Он уцелел лишь по той причине, что его конь сорвался с обрыва. Они скатились по крутому склону холма, и за ними никто не последовал. Но нумидийцы настроены на решительное наступление. Их следовало ожидать в любой момент.

Корнелий склонился к раненому мужчине, который сидел перед ним, прижимая к груди перебинтованную руку и судорожно глотая воду из поданной чаши.

— Ты уверен в своих словах? — спросил генерал. — Выходит, нумидийцы преследуют армию моего брата? Если они так близко, то и Гней неподалеку. И получается, что эти варвары зажаты между нами.

Гонец покачал головой.

— Господин, когда мы встретили африканцев, они не гнались за вашим братом. Они направлялись на юг. Они скачут сюда! На нас!

Страна к востоку оставалась для римлян незнакомой местностью. Там не было важных поселений, поэтому на картах этот регион не отмечался. Но он занимал небольшое пространство. За пять дней легион Корнелия мог добраться до побережья, а еще через два оказаться среди верных союзников. Ему предстоял нелегкий выбор. Он не знал о беде, постигшей брата. Он не мог сказать, приведет ли его дальнейший марш к объединению с армией Гнея или к полному уничтожению римских легионов в Иберии. Ему приходилось соизмерять поступки с теми сведениями, которые он имел в своем распоряжении. Его десятитысячное войско не могло равняться с силами африканцев. По пятам Корнелия шла армия Гасдрубала , а впереди ожидали нумидийцы Ганнона. Вот почему он приказал отступать к побережью.

Римляне бросили повозки, припасы и часть вьючных животных, оставив только минимум пищи, необходимый на неделю. Первый день они поддерживали исключительно быстрый темп. Их колонна не останавливалась до темноты и вышла в путь на рассвете. Корнелий приказал расходовать воду экономно, но на второй день они оказались на такой пересохшей местности, что казалось, будто сама земля злонамеренно высасывала жидкость из-под кожи солдат — и воду из их тыквенных бутылей. Солнце жгло людей с безоблачного неба, покрывая плоть волдырями и обваривая щеки, когда его лучи отражались от песка. Похоже, небеса здесь не помнили о приближавшейся осени и о дождях, которые следовали за сезоном солнцепека.

На третий день они оказались в регионе пещерных дикарей. Это были странные люди, смотревшие на них из черных дыр, пятнавших скалы. Вероятно, они понимали, кто здесь находился в слабой позиции, и потому не выказывали страха. У ног взрослых собирались кучки детей, которые галдели, смеялись и указывали на армию бежавших от погони чужеземцев. Корнелий приказал реквизировать воду у здешних жителей, но римляне не нашли в пещерах ни капли жидкости. Как люди жили в этой скалистой местности, оставалось для них непонятной загадкой.

На четвертый день их атаковала легкая и стремительная нумидийская кавалерия. Сначала африканские всадники лишь сопровождали римскую колонну по бокам. Затем, к середине дня, они произвели несколько дерзких нападений. Когда солнце наконец склонилось к горизонту, разведчики принесли Корнелию печальные вести. По их словам, нумидийской кавалерией командовал сам Масинисса. А на западе уже поднималось облако пыли, подкрашенное алым огнем заходившего солнца. Оно указывало на приближение огромного войска. Отряды Гасдрубала не могли бы создать такой феномен. Значит, армии братьев Баркидов объединились.

Корнелий понял, что Гней, скорее всего, погиб. Он провел ночь без сна, размышляя о такой возможности, и утром едва вскочил на коня. С рассветом нумидийцы вновь не давали им покоя. В тот день римляне снова не нашли воды. Они шли, спотыкаясь, по сухому руслу. Корнелий видел, как в моменты отдыха его люди сжимали руками головы. Их губы пересохли и потрескались. Глубоко впавшие глаза слезились от жаркого марева. Многие лошади отказывались подниматься с земли. Несколько сотен животных пало от истощения, сбросив седоков на землю. Корнелий верил, что им остался только день пути. Еще один день бегства. Однако он знал, что как только солнце сядет в пятый раз, им придется пережить долгую ночь, а наутро вновь увидеть перед собой территорию, высохшую, как вера убогой нищенки.

Они остановились на голом холме, который имел пологие склоны во всех направлениях. Это было единственное возвышение на местности — эдакий прыщ на ровном месте. Десять тысяч воинов едва умещались на нем. Они не могли построить укрепленный лагерь. Бревна для кольев отсутствовали, и негде было срезать торф, чтобы возвести даже небольшие стены. Каменистая почва не позволяла выкопать траншеи. Проконсул долго колебался, прежде чем указал легионерам на этот холм. Осмотревшись вокруг, он убедился, что ландшафт не предлагал ему другого выбора. Их окружала голая равнина.

Выставив пехоту вокруг холма, он велел солдатам отбивать атаки вражеской кавалерии. Едва он отдал этот приказ, на них напали нумидийцы. Внутри круга люди свалили в кучи седла, тюки, амуницию и припасы. Они начали создавать вторую линию обороны. Убив полсотни мулов, легионеры возвели из них стену, которую позже укрепили собранными камнями. Подумав немного, они умертвили всех оставшихся вьючных животных. Солдаты понимали, что на следующий день они им уже не понадобятся.

Когда второй оборонительный рубеж был построен, на горизонте появились карфагенская армия. Ряды африканцев растекались по равнине, как река застывшей крови, — броня из дубленой кожи создавала алый отблеск в тусклом зареве карминового неба. Масинисса оттянул нумидийцев назад, чтобы согласовать свои действия с Баркидами. Корнелий приказал пехоте войти в их странную крепость. Солдаты завалили проходы камнями и скарбом. Сципион расставил часовых по периметру обороны. Дозорные, взобравшись на камни повыше, вели наблюдение за противником. Затем на холме воцарилось молчание. Легионерам оставалось только ждать. Мрачные солдаты стояли, переводя дыхание. Многие были настолько обезвожены, что уже не могли потеть. Корнелий велел им отдыхать и делиться оставшейся водой, держать оружие под рукой и помнить о богах и нации, которым они служили. Их миссия в Иберии была благородной, поэтому они могли не сожалеть о таком исходе. Им просто следовало встретить новый день с достоинством и храбростью.

Ночь почернела, затем посветлела, когда взошла луна, и звезды засияли в полную силу. Римлян окружала только тишина. Ветер приносил случайные обрывки африканских слов, но они не давали истинного представления о том, какое враждебное море бурлило рядом с ними. Корнелий сидел на табурете в кругу офицеров. Его помощники тихо совещались и просчитывали различные варианты действий, обдумывали планы на ночь и оборонительную стратегию для следующего дня. Но пожилой генерал воспринимал их пылкие речи как детскую болтовню. Он молча молился и просил богов, чтобы карфагеняне не атаковали их ночью. Они не станут рисковать, говорил он себе. Они устроятся на отдых. Ни одна армия не нападает ночью. Ему вдруг захотелось вскочить на коня и прокричать им это на тот случай, если они не знали общих правил боя. Ночные маневры глупы! Подождите до рассвета! Просто подождите до рассвета! Но, несмотря на все свои желания, он понимал, что его противники не были глупцами. Баркиды не нуждались в его советах.

Корнелий пытался понять причины, по которым боги вдруг проявили благосклонность к врагам. Этой ночью начинались Ноны дикой смоковницы — дни чествования женщин, однажды защитивших Рим. В них не было ничего зловещего. Корнелий никогда не понимал бессистемных взлетов и падений Фортуны. С возрастом он находил их все более странными. Неважно, что другие люди всегда могли объяснить успех или неудачу. Он давно уже подозревал, что они не знали истинных целей небожителей. Корнелий никогда не игнорировал богослужения. Он всегда предлагал щедрые подношения и в молитвах не позволял себе фамильярности. Так почему же Фортуна проявила к нему такое непостоянство?

Хотя он ожидал такого поворота событий, крик часового заставил его вздрогнуть.

— Тревога! — повторил дозорный. — Они приближаются!

Белые стены Карфагена сияли под ослепительным светом солнца — великолепные и лучащиеся, словно сделанные из отполированного до блеска серебра. Магон помнил, как сильно он любил свой город. Теперь он вновь стоял на африканской земле, вдыхал воздух родины и смотрел на соплеменников. Новость о его прибытии уже облетела ближайшие улицы. Когда он возвращался из гавани, люди приветствовали его. Женщины обнимали и целовали Магона, мужчины хватали его за руки и похлопывали по плечам, хвалили и расспрашивали о делах в Италии. Но молодой генерал не подтверждал слухов, которые дошли до них. Уже через пару часов после прибытия Магона совет вызвал его к себе на срочное заседание, но он отложил на некоторое время встречу с ними, приказав своим слугам принести с судна несколько закрытых ящиков.

Первым делом он поспешил домой, чтобы повидать родных и близких. На публике Дидобал приветствовала его со всем достоинством своего положения. Но внутри семейного дворца она прижала сына к груди, как это сделала бы любая мать. Он не сопротивлялся. Магон вкратце рассказал ей о ходе военной кампании. Дидобал слушала сына, улыбалась и хмурилась его словам, а затем высказывала резонные суждения с уверенностью старого воина. Как и Ганнибал, она считала победы промежуточными этапами и искала за ними главную цель — окончание войны. Магон удивился ее голосу. В интонациях матери чувствовались оттенки, напоминавшие ему отца. Как странно, что он не замечет этого прежде.

Сапанибал встретила брата более эмоционально, чем обычно. Она прижалась к его груди, погладила пальцами лицо и стала расспрашивать о войне с римлянами: на каком этапе находится кампания, какой ущерб они понесли из-за отсутствия подкрепления, что думает Ганнибал о походе на Рим... Если Дидобал казалась старым воином, то Сапанибал выглядела юным новобранцем, кипевшим, словно котел, планами и идеями.

От нее Магона спасла Софонисба. Она буквально запрыгнула ему на грудь, обвила руками шею, обхватила ногами поясницу и, как в детстве, покрыла его лицо поцелуями. Сестра шокировала и тронула его своей любовью. Глядя на нее, он понял, что Астарта хорошо потрудилась на этот раз. Или Софонисба была творением греческой богини Афродиты? Она больше не напоминала девочку, хотя и притворялась таковой. Даже будучи братом, он признавал притягательность ее форм и красоту лица. Осознав эти мысли, Магон почувствовал смущение. Он молча поблагодарил богов за то, что война никогда не приходила в их город.

Эта мысль все еще занимала его ум, когда он встретил Имилце. Она подошла к нему со сдержанностью, продиктованной карфагенскими правилами приличия. Склонившись перед ним, она приветствовала его хвалебной речью и поднялась только после того, как он попросил ее об этом. Затем Имилце скромно поинтересовалась здоровьем Ганнибала. Таким голосом она могла бы спросить его о погоде. Он ответил ей общими фразами, говоря не о муже этой женщины, а о командире, одержавшем несколько больших побед. Он не стал упоминать о ранах на теле брата, об испытаниях, через которые они прошли, и о знаках Судьбы, явленных им в Италии. Только сам Ганнибал мог открыть ей такие интимные сведения. Магон протянул ей свиток, доверенный ему командиром. Из всех документов, привезенных им с собой, это письмо было единственным, которое он передал лично в руки адресата. Он увидел, как заискрились глаза Имилце. Ей не терпелось прочитать послание. Но по этикету она не могла уйти в свои покои. Кивнув, она передала свиток служанке.

Когда он наконец предстал перед советом, вопросы старейшин наполнили шумом темный и дымный зал, освещенный дрожащим оранжевым заревом факелов. Магон поднял руки, пытаясь успокоить собравшихся людей. Он сказал, что привез им свидетельства великих подвигов Ганнибала — доказательство, которое он готов предъявить им незамедлительно. Но сначала он хотел перечислить заслуги брата, чтобы пояснить их величие и историческое значение. Он описал географические препятствия, которые преодолела их армия. Магон описал битвы, в которых они сражались, и количество врагов, уничтоженных в каждой из них. Он сказал, что на данный момент Ганнибал сократил римские силы примерно на двести тысяч солдат. Этот великий полководец взял в плен и позже освободил за выкуп свыше сорока тысяч воинов, отослал по домам к своим народам бессчетное количество римских союзников, которые теперь поют восхваления Карфагену. Магон не стал унижать совет открытым обвинением в измене, но намекнул, что все это было выполнено малыми силами и с ограниченными ресурсами.

Он начал рассказывать о планах Ганнибала относительно дальнейшего продолжения военной кампании. Стратегия предполагала наличие нескольких фронтов. Прежде всего, совет мог бы отправить подкрепление в Италию и увеличить войска в Иберии, затем атаковать Сицилию, вернуть себе старых союзников и направить помощь Филиппу, чтобы он изгнал легионы римлян из Иллирии. Если Карфаген поможет растянуть силы Рима на границах внешнего круга, то Ганнибал разобьет этот круг изнутри. Он постепенно лишит Рим поддержки союзников, и тогда город останется один на один с его армией. Через год народ Карфагена может стать мировым лидером — великой силой, которая без помех начнет распространяться за горизонты самых дальних стран.

Когда он закончил свою речь, советник Гизго начал выкрикивать ему вопросы. Магон раздраженно поднял взгляд к потолку и покачал головой. Гизго был старым врагом его отца. Судя по лицу этого толстого политика, он являлся врагом всего, что исходило от Баркидов.

— Ты так пышно говоришь о победах брата, — прокричал Гизго, — но твой язык лжив и раздвоен, как у ядовитой змеи. Если Ганнибал одержал столько великих побед, то почему он еще не покорил Рим? Если верить тебе, то во всей Италии уже не осталось ни одного мужчины, пригодного для сражений. Может, Ганнибалу нужна помощь в войне с детьми и женщинами римлян? Или он боится стариков? Ты назвал нам столько побед, а сам просишь о подкреплении. Объясни мне, зачем вам поддержка, ибо я не понимаю тебя.

Слова советника задели Магона за живое. Тем не менее он сохранил присущее ему самообладание. Молодой генерал ожидал каких-то возражений от старейшин. Но его поразило, что первые вопросы, заданные ему, оказались настолько враждебными. Ганнибал был прав. Они реагировали именно так, как он предполагал, как будто брат сам вкладывал слова в их рты. Несмотря на долгие годы, проведенные вдали от родины, он прекрасно знал свой народ. Магон попытался передать свое удивление легкой иронией.

— Советник, — сказал он, — я не уверен, что кто-то избавит тебя от твоего непонимания. Такие болезни не лечатся.

— Не оскорбляй меня! — крикнул Гизго.

Он хотел вскочить на ноги, но это оказалось для него трудной задачей, поскольку он был толстым, тяжелым и дряблым.

— Ты не царевич, стоящий перед нами! И твой брат не царь! Отвечай мне как положено! Или я увижу тебя, остроумного глупца, прибитым гвоздями к распятию!

Зал загудел, выражая одобрение советнику. Похоже, некоторым старейшинам понравилась угроза. Какой-то более спокойный голос выразил удивление, что бравый генерал все время просит их о помощи. С ним согласился один из молодых Ханнонов:

— Твой брат не спрашивал нашего совета, когда начинал эту войну. Почему же он ищет нашей помощи, чтобы закончить ее? Его действия не санкционированы Карфагеном. Это война Ганнибала, и пусть ответственность за ее результат падет только на его голову.

— А как быть с той славой, которую принесет его победа? — спросил Магон.

Ответ пришел из другой половины зала. Хад даже не потрудился встать. Он говорил негромко, но его голос звучал авторитетно.

— Ганнибал получит по заслугам — за все, что ганнибалово, — сказал лидер совета. — Но давай говорить по существу. Ты, юноша, сказал, что привез нам какие-то доказательства. Покажи их нам.

Подумав немного, Магон кивнул. Момент для главного сюрприза действительно казался неплохим. Он громко объявил:

— Уважаемые старейшины. Ваши требования вполне оправданы. Я сейчас покажу, что привез для вас. Пусть будет по-вашему. Это подарок совету от моего брата, Ганнибала Барки, сына Гамилькара — чести и гордости Карфагена!

Постепенно повышая голос, он громко прокричал последние слова. Вероятно, это было сигналом, потому что через миг в коридоре перед залом совета послышался шум. Несколько обнаженных по пояс рабов, со стройными и красивыми телами, с трудом втолкнули в дверной проем тяжело нагруженную повозку. Она была накрыта черной тканью, скрывавшей под собой содержимое. Судя по форме, груз представлял собой высокую кучу каких-то небольших предметов. Магон подошел к повозке и схватил ткань рукой.

— Когда мы сообщили вам о величии нашей победы при Каннах, в ответ пришло множество вопросов. Вы выражали сомнения по поводу изложенных фактов. Некоторые из вас требовали цифры, доказательства или какой-то способ, чтобы вы, сидящие здесь за безопасными стенами Карфагена, могли понять, какие подвиги в вашу честь совершает армия Ганнибала. Но как перенести в этот зал наши победы на полях сражений? Как убедить вас в количестве уничтоженных врагов? Кто, кроме Ваала, знает точные цифры? Я мог бы рассказать вам о своих подсчетах, но вы, честолюбивые советники, все равно не поверили бы мне. Поэтому считайте сами! Эти предметы сняты с рук убитых римлян! Дар от Ганнибала с одного лишь поля при Каннах!

С грозным величием Магон сдернул ткань с груза. Почти одновременно с этим рабы наклонили повозку набок. Ее содержимое выплеснулось на каменные плиты звенящей лавиной. Сначала трудно было понять, что собой представляли предметы. В тусклом свете зала они мерцали и, падая на плиты, катились и подскакивали. По воле странного случая, ситуацию прояснил только один предмет из многотысячной кучи. Он выкатился дальше остальных. Блуждающий путь привел его к лавкам советников, после чего он развернулся и откатился по дуге назад. Магон подхватил его проворными пальцами и поднял над головой. Это было золотое кольцо, которое разрешалось носить только свободным жителям Рима. Одно из многих тысяч колец. Их количество казалось невероятным.

Советники затихли. Их молчание было еще более значимым после звона колец. Магон стоял и, лучась улыбкой, наблюдал за удивленным благоговением, появившимся на лицах старейшин. Они поняли смысл его слов. Молодой генерал забыл о сдержанности, которую так часто демонстрировал его брат. Он ничего не мог с собой поделать. Его улыбка растянулась от уха до уха.

Он не переставал улыбаться несколько дней, пока совет не назначил его командиром новой армии. Однако, несмотря на его рассказ и приведенные доказательства, они не позволили ему вернуться к Ганнибалу в Италию. Вместо этого Магона отправили в Иберию, чтобы он развил успех братьев. После всех сокрушительных побед, сказали ему советники, Ганнибал справится с римлянами и без него.

Осень после Канн прошла в странном угаре обжорства, словно битва дала начало огромному пиршеству, на котором каждый выживший участник спускал без жалости свои богатства, пил, кутил и куражился. Карфагенская армия покачивалась на приливной волне эйфории, и хорошие новости, приходившие почти еженедельно, только усиливали безудержное веселье. Первым большим муниципальным городом, признавшим их власть, стала Капуя. Эта столица Кампании имела старые счеты с Римом и давно обижалась на свое неравноправие. Горожане по общему согласию восстали против Республики, но выставили Ганнибалу несколько условий. Предупрежденные о мятеже римские чиновники, с их семьями и свитами, были хитростью собраны в банях — якобы для безопасности. Затем двери заперли на засов. Всех пленников обварили паром и удушили до смерти едким дымом. Уцелевших римлян выволокли из домов на улицы и забили камнями. Таким образом, жители Капуи окропили свой союз с Карфагеном жертвенной кровью.

Выдвинутые ими условия включали в себя объявление Капуи независимым городом, не подчиненным Риму и находящимся вне юрисдикции Карфагена. Этот пункт показался Ганнибалу слишком наглым, но он посчитал неразумным отклонять такой подарок судьбы. И тогда другие города последовали примеру Капуи. Калатия и Ателия перешли на его сторону. На юге взбунтовались племена гирпинов, лаканов и брутиев. Лигурийские наемники с северо-запада Италии согласились сражаться за плату в карфагенской армии. В отличие от своих галльских соседей, они имели легкое телосложение и быстрые ноги. Эти прекрасные копейщики шли в бой в одних шерстяных туниках, которые они носили круглый год независимо от сезонов и погоды. Чуть позже с севера пришла новость, доставившая Ганнибалу большое удовольствие.

После битвы при Каннах часть галльских бойев на крыльях триумфа отправилась домой на север. Они увидели, что Ганнибал действительно выполняет свои обещания. И они понесли эту новость своим соплеменникам — вместе с тюками военных трофеев, снятых с мертвых римлян. Кроме драгоценностей и оружия, их груз состоял из фаланг пальцев, ушей и зубов. Вернувшись в свои селения, они без труда убедили соплеменников восстать против римлян, которые все еще патрулировали их территории. Бойи всегда считались сильным, гордым и воинственным племенем, но прежде они не знали тактических хитростей и не умели координировать свои действия. Теперь же среди них появились воины, которые поняли, как нужно бить римлян. Они научились планировать организованные атаки и были способны вдохновлять людей и завоевывать их доверие.

Вскоре бойям стало известно, что римская колонна направляется к лесу, который они называли Литана. Галлы выбрали для западни самую густую часть чащобы. Узкую тропу окаймляли древние сосны — деревья большого обхвата и огромной высоты. Бойи, вооружившись топорами и зубчатыми пилами, приступили к работе. До прихода римлян они подпилили сотни деревьев, которые держались теперь на тонких щепках. Тем не менее для постороннего взгляда лес выглядел вполне обычным. Галлы, держа длинные мечи у ног, спрятались в папоротнике рядом с подпиленными деревьями. Они ждали условного сигнала.

Ничего не подозревавший Луций Постумий повел колонну через лес. Под его командой находилось два легиона и несколько союзных отрядов, собранных на побережье. Армия насчитывала около двадцати тысяч воинов, но в лесу им пришлось растянуться в длинную цепь. Как только последние римляне вошли в глубь чащи, галлы поднялись из укрытий и начали валить самые дальние от тропы деревья. Для этой цели у них имелись ваги и веревки, привязанные к стволам. Некоторые деревья падали просто от сильных толчков. Они валились на соседние подпиленные сосны, сбивали их и рушили другие деревья — и так далее, пока две волны падавших лесных гигантов не встретились в перекрестном хаосе. Римляне оказались в центре этого лесоповала. Кроны деревьев закрыли небо. Стволы давили людей и лошадей, разбивали повозки в мелкие щепки. Воздух наполнился хвоей и пылью, громким скрипом и гулкими звуками ударов. Птицы взлетали вверх и неистово кружились.

Некоторым легионерам удалось уцелеть в этом ужасном хаосе и выбраться из леса. Но они тоже погибли. Бойи ожидали врагов на окраинах чащобы. Ошеломленные солдаты выбегали на них и тут же, в наказание за свое изумление, падали наземь, с рассеченными головами и торсами, словно неуклюжие восковые фигурки. Галлы размахивали большими мечами и грандиозными широкими замахами сносили с плеч по несколько голов легионеров подряд. Консула Постумия раздели догола и подвергли жестоким унижениям. Затем бойи отрубили ему голову и сняли с нее скальп. Размягчив мозг едким отваром, они удалили его, затем позолотили внутреннюю часть черепа и сделали из него жуткий пиршественный кубок для подношения вина своим богам.

Ганнибал выслушал бойских гонцов, рассказавших ему эту историю, и отослал их обратно с похвалой и дарами. Затем он передвинул армию под стены Капуи, чтобы его люди насладились в течение зимы тем комфортом, которого они не видели годами. Некоторые из них вообще никогда встречали такой роскоши. Здесь всего было вдоволь: богатая пища, морские деликатесы, вино, текущее рекой, теплые постели и женщины, с радостью доставлявшие им удовольствия в обмен на деньги и военные трофеи. Командир позволил воинам веселиться на улицах и в притонах города, а сам занял виллу одного из своих богатых почитателей и начал создавать план кампании грядущего года. Именно здесь, окруженный лестью и изобилием, он получил письмо, сообщавшее ему об уничтожении Сципионов в Иберии. И буквально через пару дней к нему прибыл другой долгожданный посланник.

Лисент вошел в комнату и быстрым шагом направился к столу. Ганнибал узнал его по длинным темным волосам, ястребиным чертам лица и сильному подбородку. Он нисколько не изменился. Увидев командира, Лисент остановился и приветствовал его:

— Хвала богам, Ганнибал! Ты показал себя человеком столетий! Твои победы надолго останутся в истории мира. Позволь мне больше не называть тебя смертным человеком. Ты божество, явившееся к нам! Я склоняюсь перед тобой, твоими детьми и детьми их детей.

Македонец склонился по пояс, затем коснулся одним коленом пола, словно хотел упасть ниц. Ганнибал удержал его, поднял за плечи и обнял, как друга. Он не планировал этот жест, но энтузиазм посланника произвел на него впечатле ние. Знакомая внешность пробудила воспоминания о прошлой встрече. Как это было давно — в невинные дни, когда вся итальянская авантюра жила лишь в смутных планах, когда его окружали братья и живой Бостар.

— Значит, тебе понравилось? — с усмешкой спросил он.

— Да, но, что более важно, твои победы вдохновили моего царя. Когда в присутствии Филиппа произносят фразу, которая начинается или кончается именем Ганнибала, он тут же вскидывает голову. В твоем имени ему слышится похоронный звон по Риму. Допустим, кто-то скажет: «Ганнибал уколол палец о колючку!», а он вскакивает на ноги и радостно кричит: «Вы слышали? Ганнибал уколол палец о колючку! Значит, Рим обречен на гибель!» Я привез тебе много предложений от моего царя, но сначала дай мне выпить. Командир, ты не поверишь в те трудности, через которые я прошел, чтобы добраться до тебя. Дай мне воды, и я продолжу рассказ.

Под водой македонец, естественно, подразумевал вино. Ганнибал пил очень редко, но жажда Лисента заразила его. Компания грека была приятной и комфортной. Он сидел, пил вино и слушал его рассказ с веселым блеском в глазах.

Лисент поведал ему, как у побережья Писены на корабль обрушился шторм. Судно едва не затонуло. Край палубы погружался под воду почти при каждой волне. Трюм заполнила вода. Они уцелели лишь благодаря патрульному кораблю из Салапии, который взял их корабль на буксир. Делегация провела в местной крепости пять дней, пока магистрат выяснял цель их путешествия. К счастью, они везли с собой фальшивые письма, выражающие дружеские чувства Филиппа к сенаторам Рима. Чистая чушь о готовности помогать римской армии. Тем не менее эти письма успокоили магистрата, и он позволил им следовать дальше. Однако корпус их судна нещадно протекал. Осознав опасность, они попытались добраться до суши, но наскочили на риф, потеряли корабль и были буквально выброшены волнами на берег.

— Та ночь показалась нам воистину черной, — печально произнес Лисент.

Какое-то время он молча потягивал вино из кубка. Несколько струек, скользнув по его бороде, забрызгали нагрудную пластину, но он не стал придавать этому значения, словно считал, что некий беспорядок во внешности вполне позволителен для выражения искренней радости. Утолив жажду, он продолжил рассказ о долгом путешествии: о том, как они разбились на небольшие группы, как скрывались в лесу и дважды крали лошадей. Однажды ему довелось проехать в телеге торговца, но остальную часть пути он провел на ногах, шагая от заката до рассвета. В итоге он все-таки добрался до места, где сидел сейчас.

— Вот так я к тебе и попал, :— сказал Лисент. — Позволь повторить, что мой царь глубоко впечатлен твоими успехами. Ты возвел себя в ранг великих людей.

— А ты удостоил меня большой чести, Лисент Македонский.

Грек небрежно взмахнул рукой и ответил, что лишь констатирует истину. Затем он нахмурился и перевел взгляд со своих израненных рук на лицо командира.

— Я вижу, что слухи оказались верными, — сказал он серьезным голосом. — Эта война взяла с тебя свою долю. Мне понятны такие потери, мой друг. Пусть Рим не причинит тебе больше вреда...

Ганнибал кивнул.

— Хорошо, вернемся к делу. Я приехал, чтобы предложить тебе договор о сотрудничестве между нашими народами. Филипп хочет, чтобы римский кнут покинул Адриатику. Македония объединится с тобой против Рима. Мы начнем сражаться в Греции, но затем перенесем войну сюда. Весной следующего года мой царь высадится на итальянском берегу с двумя сотнями кораблей. Этого хватит, чтобы римляне обмочили свои колени.

Услышав обещание Лисента, Ганнибал так обрадовался, что не нашел даже слов для ответа. Перед внутренним взором командира появился огромный флот боевых кораблей, и от этого зрелища его пульс забился чаще. Отдельные части великого плана начинали собираться вместе.

После того как Сапанибал увидела Имаго Мессано в полуобнаженной компании Хада и Ханнонов, она посчитала его предателем. Он, в свою очередь, старался убедить ее, что по-прежнему поддерживает сторону Баркидов. По карфагенским обычаям, она не могла прогонять его, когда он приходил к ней в гости, и Мессано раз за разом доказывал ей свою преданность со страстью человека, спорившего перед советом. Он говорил, что вынужден проводить свое время в компании этих подлецов. Он не может поступать иначе, поскольку они являются представителями правящего класса. Помимо обсуждения военных тем, он ведет с ними разнообразные коммерческие дела. Его приглашают для решения многих вопросов. Причем, он не раз расшатывал укоренившиеся мнения, основываясь на намеках или предвидениях некоторых религиозных деятелей. Убеждать советников лучше всего в вечерние часы, когда их языки развязываются от вина и увеселений. Для достижения своих целей Имаго поддерживает тесные отношения с Хадом, так как недруги главы совета не получают доступ к важной информации. Но все эти факты не меняют убеждений его сердца. Он никогда не поступался ими.

Сапанибал слушала его с прищуренными глазами. Она говорила Имаго, что он опытный политик и всегда может поступать так, как считает нужным. Однако ему больше не следует ожидать ее полного доверия. Она не может скрывать от него своих чувств независимо от того, как он воспримет ее гнев. Мессано вертелся, как уж на раскаленной сковородке. Это нравилось ей. Вежливо и осторожно споря, она получала от него кое-какую информацию. Нечто подобное случилось летом через год после битвы при Каннах. Имаго выдал Сапанибал тайну, не подлежащую публичной огласке, так как эта новость могла подорвать светлый образ Ганнибала, сложившийся на родине. Кроме того, он спасал ее семью от вполне возможных пересудов и предвзятых мнений. Скандал мог получиться немалый.

После его предполагаемого предательства Сапанибал встречалась с Имаго не во внутреннем саду, а в гостевой комнате, где стояло несколько кушеток. Это был тусклый зал с торжественным убранством, замороженный и мрачный. Высокие колонны возвышались, как безмолвные солдаты. Свет от факелов перемещался между ними, создавая тревожные тени. Имаго раздражала формальность их встреч, но он принимал ее с выражением покорности, которое явно намекало на его нежелание выносить столь неприветливое отношение бесконечно долго.

— Этим утром я услышал не очень хорошие новости, — сказал он. — К нам пришло донесение из Рима... Твой брат отправил туда командира карфагенской кавалерии Карфало. С ним было несколько римлян, взятых в плен при Каннах. Он хотел получить выкуп и организовать передачу плененных легионеров. Но сенаторы приняли его неохотно и позже отказались от уплаты каких-либо денег. Они даже запретили семьям этих солдат выкупать их самостоятельно.

Сапанибал задумчиво посмотрела на Мессано. Ее волосы, туго стянутые на затылке, натягивали кожу лба и придавали ей молодую гладкость, хотя черты лица становились от этого излишне неподвижными и обретали сходство с маской.

— Как умно, — сказала она. — Ив то же время глупо.

Имаго на всякий случай кивнул, но до конца не понял, что она хотела сказать.

— На тех солдатах нет позора, — произнес он важно.— Им просто не повезло, что они имели глупого военачальника, приведшего их к поражению. По карфагенской традиции таких генералов распинают на крестах, а воинов выкупают у врагов. Но Рим не поступает подобным образом. Поэтому они из чистой досады отвергли тысячи солдат. Какой странный народ! Услышав донесение, Хад заявил, что это еще раз доказывает безуспешность действий Ганнибала.

— А что он понимает в войне? — проворчала Сапанибал. — Сегодня он называет черное белым, а завтра — белое черным. Это по его приказу Магон отправился в Иберию, а не в Италию к Ганнибалу. В следующем письме я посоветую брату просить у совета только то, что противоречит его желаниям, и тогда старейшины из ненависти к нему начнут действовать разумно.

Имаго рассеянно сжал зубами заусенец на ногте и оторвал его. Такое поведение выглядело слишком грубым для такого благородного человека. Похоже, он и сам заметил это. Сплюнув кусок кожи на ладонь, он прикрыл его другой рукой.

— Странно, что ты всегда злишься не на римлян, а на своих соотечественников.

— Я не могу повлиять на римский Сенат, поэтому берегу злость для тех, кто близок к моему родному дому. Ты хотел еще что-то сказать? Или мы можем завершить нашу беседу?

— Да, есть серьезная тема. И очень важная...

Имаго придвинулся ближе к ней и сел на край дивана. Его пятки подергивались, как у мальчишки, который спешил куда-то. Он повернул ладони вверх и протянул их к Сапанибал , указывая на свою открытость перед ней.

— Дело связано с твоей семьей. Точнее, с женой Ганнибала...

Он замолчал, но Сапанибал «подстегнула» его:

— Продолжай.

Слушая слова Имаго, она сохраняла свой строгий вид и ничем не показывала, что его история задевает ее до глубины души. Только веки немного дрожали. Ей не хотелось верить советнику, но, несмотря на бесстрастный вид, Сапанибал понимала, что он говорит ей правду.

Через некоторое время они направились к передней двери. Мессано замедлил шаг и прошептал:

— Сапанибал, когда же я смогу назвать тебя моей любимой? Ты знаешь, как я этого хочу. И ты слишком мудра, чтобы я скрывал от тебя свои желания. Не будь со мной так холодна. Я взрослый мужчина с большими возможностями. Моя любовь к тебе объясняется лишь тем, что я нашел в наших беседах ту глубину, которую никогда не испытывал в общении с другими женщинами. Не избегай меня, Сапанибал.

Они остановились на краю двора. Слуга отделился от стены — во всяком случае так показалось им обоим — и подошел поближе, готовый сопроводить гостя к воротам. Сапанибал ничего не ответила на последние слова Мессано. Она лишь прошептала:

— Спасибо за новость, которой ты поделился со мной. Я буду действовать так, как выгодно моему народу. Прощай.

Имаго снова попытался повторить ей последние фразы, наполняя их эмоциями, которые более подходили бы поэту. Лицо Сапанибал оставалось бесстрастным. Ничто в ее чертах не предполагало уступки в ответ на его признание. И все же, когда он двинулся прочь, она коснулась пальцами его предплечья. Мессано повернулся, словно хотел спросить о чем-то. Но она уже уходила, проклиная себя за этот жест.

Ей трудно было проверить сведения Имаго. Государственные законы и обычаи не позволяли аристократкам вести дела с торговцами и моряками. Но у нее не оставалось выбора. Она не хотела вовлекать Мессано в решение своих проблем. С другой стороны, Сапанибал не могла довериться прислуге. А вопрос был спешным и не терпел отлагательства. Она накинула на голову капюшон и вместе с полуголым рабом отправилась в город. Она специально выбрала для своего сопровождения самого сильного евнуха с впечатляющей мускулатурой и грозным видом. Миновав толпу торговцев, рабов и животных, нагруженных тюками и ящиками, они подошли к докам, где на прибрежных камнях стояли корзины с рыбой. Воздух был наполнен густым запахом гнили.

Имаго указал ей примерное время, когда корабль, отправлявшийся в Капую, собирался отплыть из карфагенской гавани. Он сообщил ей название судна и имя капитана, который согласился принять необычных пассажиров. Расспросив двух-трех моряков, Сапанибал нашла и корабль, и капитана. Последний оказался довольно симпатичным мужчиной. У него была ухоженная борода советника, сильный подбородок и широкая улыбка с полудюжиной выбитых зубов. Сапанибал встретилась с ним перед угольным складом. Она не стала называть себя, но ее осанка подсказала капитану, с кем он имеет дело. Сапанибал велела ему отказаться от пассажиров. Чтобы его помощь не осталась без награды, она удвоила сумму денег, которую он уже получил. За это она потребовала оказать ей одну услугу.

Сам корабль был вполне современным судном. Корпус и палуба блестели цветом белой кости, серебрившимся под безоблачным небом в соленых брызгах волн. Корабль имел не только парус, но и отверстия для весел, а также лавки, хорошо отполированные ягодицами гребцов. На корме располагалась каюта для пассажиров — небольшое строение, сбитое из тонких досок. Оно крепилось веревками к большим деревянным кольям, торчавшим из палубы. Чтобы открыть разбухшую дверь, капитану несколько раз пришлось дернуть за деревянную скобу. На полу внутри крохотной отсыревшей комнаты валялись мотки веревок, куски бревен и непонятные обломки.

Заметив отвращение на лице Сапанибал, капитан со вздохом заметил:

— Она не просила многого. Ия ничего не обещал. Можете оставаться здесь, сколько хотите.

Он ощерился и добавил:

— Только не слишком долго. Я скоро отплываю. Если вам ничего не нужно в Капуе, то постарайтесь покинуть корабль до выхода в море...

Сапанибал не удостоила его ответом. Она и евнух зашли в каюту. Женщина села на какое-то подобие кровати, а раб встал в стороне, пригнув голову под низким потолком. В этом и заключалось ее условие. Она ожидала прибытия странных пассажиров.

В каюте было жарко и душно как в бане, но вместо приятного запаха здесь стояла отвратительная вонь. Чувствовалось, что недавно на корабле перевозили домашний скот. Когда глаза Сапанибал привыкли к темноте, она рассмотрела рисунки, нацарапанные на досках, — непристойные фантазии моряков многих наций. Эти грубые сексуальные образы изображали мужчин и женщин с преувеличенно большими половыми органами. Основными мотивами поз были агрессия и подчинение. Почему разум мужчин всегда фокусировался на такой неукрощенной грубости? Разве подобное обращение соответствовало любви и вере женщин, нарисованных на этих досках?

Она подумала о покойном муже. Судя по ощущениям, коллекция образов затронула ее с удивительной силой. Она почувствовала жар в нижней части живота и какое-то томление, похожее на ностальгию. Гасдрубал Красивый отличался от Имаго. Он был гораздо красивее и привлекательнее советника: резкие и смелые черты лица, будто бы высеченные быстрыми взмахами клинка на мягкой глине; живой и красочный язык, способный убедить любого человека; улыбка плавила холод отчуждения; ум искрился интригами; память хранила мельчайшие факты, словно библиотека свитков. Сапанибал не могла соответствовать его уму. Рядом с ним она выглядела глупой. Ион лишал ее дыхания одним лишь озорным подмигиванием.

По крайней мере, так все начиналось. После свадебного пира он отказался от претензий на любовь. Это была деловая сделка, заключенная для обоюдной выгоды. Он женился на Баркидах, а не на ней. Слова, с которыми он сватался к Сапанибал , перестали слетать с его уст. Гасдрубал все чаще избегал ее. Он редко приходил в покои жены, а когда это случалось, то насиловал ее — быстро, жестоко и отвернув лицо в сторону, словно находил противным запах законной супруги. Она много раз видела его с другими женщинами. С ними он вел себя, как изысканный любовник. Таких способов и поз она раньше и представить себе не могла. Позже Сапанибал ограничила свое жизненное пространство двумя-тремя комнатами. Однако Гасдрубал специально устраивал свои встречи со шлюхами так, чтобы она видела их оргии. Он даже приводил других женщин по ночам в покои жены и будил ее смехом, стонами и похотливыми восклицаниями. Временами он резвился подобным же образом с мужчинами. Тем не менее ему удавалось отделять разврат от государственных дел. Ион всегда был любимцем Гамилькара. После смерти отца ее муж искусно и долго мстил иберийским племенам, а когда те взмолились о пощаде, он задобрил их подачками и серебром. Несмотря на изощренные издевательства, он не позволял угаснуть любви Сапанибал и не давал ей вырваться из его плена — даже теперь, через много лет после гибели.

Имаго Мессано не стал бы обходиться с ней, как Гасдрубал . Сапанибал знала и горевала об этом, потому что ей хотелось ответить на его чувства своей любовью. К сожалению, она не могла разорваться между двумя мужчинами. Юная девушка в ней все еще любила мертвого развратника. Она по-прежнему плакала ночами, вспоминая, как Гасдрубал Красивый срывал ожерелья с ее шеи и надевал вместо них железный ошейник рабыни. Как она будет смотреть на Имаго в постели? Куда спрячет свой страх? Возможно, он владел тем ключом, который выпустил бы ее на свободу. Но что если он просто добавит новые звенья в цепь, которую она носила на своей душе?

Она рассеянно смотрела на непристойные рисунки, когда услышала шум за дверью каюты. Сапанибал резко выпрямилась, сложила руки на коленях и скрестила ноги. Дверь с треском распахнулась и закачалась на кожаных петлях. В комнату хлынул ослепительный свет. Сапанибал пришлось прикрыть глаза ладонью. Затем она увидела фигуру, которая переступила порог и закрыла собой сияние солнца. Это была Имилце. У ее бедра стоял сын, с изумлением наблюдавший за своей тетей.

Сапанибал поднялась на ноги и посмотрела в лицо молодой матери. Она многое хотела ей сказать, но слова, как камни, упали куда-то в глубины ее сердца. Она выдержала взгляд Имилце, передав своей строгостью то, что считала нужным показать, а затем сказала:

— Пошли домой. На этом корабле нам больше нечего делать.

Пройдя мимо Имилце, она положила ладонь на затылок Маленького Молота, легким нажимом развернула его к двери и вывела на палубу. Она склонилась к мальчику и завела никчемный разговор, ощущая за спиной могильный холод. Ужасное молчание Имилце, бледность на ее лице, краткость собственных слов и малость того мгновения, которое потребовалось, чтобы разрушить чужие планы, — все это не ослабляло удовлетворения Сапанибал от выполненного дела. Хотя она заметила в себе и кое-что другое — злую радость оттого, что Имилце не увидит возлюбленного мужа и тоже будет страдать от одиночества.

Впрочем, она лишь выполняла свой долг, и ее поступок был всем на благо. Имилце увидит мужа после войны, но не раньше — по его, а не по ее усмотрению. Жена не должна таскаться за мужем по полям войны. Он либо вернется к ней, либо не вернется. Когда-нибудь Имилце свыкнется с этой мыслью.

Когда Публий Сципион услышал в Сенате весть о смерти отца и дяди, к нему повернулись сотни лиц. В Иберии творился хаос, а Рим был озабочен своими проблемами, поэтому новость потребовала многих уст и достигла его лишь через несколько месяцев. Ему хотелось вскочить со скамьи и схватить гонца за горло, назвать его лжецом и потребовать, чтобы он привел доказательства провозглашенной смерти. Но Публий не мог опозорить отца такой выходкой. Ему пришлось сжать челюсти и выслушать все без содрогания. Стараясь не выдавать своих эмоций, он встал и напомнил залу подвиги обоих героев.

Позже, вбежав в дом отца, он упал на колени в центре внутреннего дворика, сжал голову руками и заплакал. Вокруг него на стенах висели восковые образы его прославленных предков. Лица были скрыты под фасадами миниатюрных храмов. На каждом образе имелась табличка с подробным перечнем достижений: офицерские чины, победы, общественные звания. Последний раз он видел отца именно здесь. Корнелий по какой-то причине завел разговор о матери Публия, которая умерла много лет назад во время родов. Отец сказал, что эта женщина по-прежнему важна для него. Он знал, что любил ее недостаточно — не так, как хотел. Он восхищался ею, словно греческий поэт своей музой. Но если бы она жила до сих пор, он превратился бы в абсурдного романтика. Сенаторы назвали бы его изнеженным мужчиной, порабощенным любовью к женщине. И они были бы правы. Вот почему Фортуна забрала ее от него в тот день, когда родился сын.

— Только не смотри на меня так, — добавил Корнелий. — Ты уже взрослый, чтобы горевать о сиротской доле. Твоя мать так сильно хотела твоего рождения, что, когда роды пошли неправильно, она упросила хирурга вскрыть ей живот. Наши жизни в этом мире только мимолетные события. Многие поступки совершаются не по нашей воле, а ради чести семьи. Возможно, боги позаботятся о моей судьбе и позволят мне вернуться домой. А может быть, и нет. Не нам решать такой вопрос. Поэтому я напоминаю, сын, что все мои дела, владения и заслуги переходят к тебе. Ты должен добавить к ним свою долю и передать моим внукам гордый дух Сципионов. Все мы звенья одной цепи. Я не сомневаюсь, что ты станешь крепким звеном и сделаешь своих детей еще сильнее.

Это воспоминание взволновало Публия. Корнелий говорил с ним так, словно предчувствовал свою смерть. Сын не презирал сентиментальность отцовских слов. Наоборот, он гордился ими. Они укоренились в его сердце рядом с непоколебимой верой в правоту Римской республики. Однако искренность отца огорчала его. Он не знал, сможет ли дожить до подобной мудрости. Он гадал, сможет ли показать себя достойным такого человека. Ион не мог сказать наверняка, что путь его жизни оправдает ту надежду, которую отец возложил на него во время их последней встречи.

Ему не терпелось вернуться на поле боя, но заботы о наборе рекрутов и обучении новых отрядов задержали его в Риме. Все дни напролет он думал только о войне. До полуденного зноя Публий муштровал солдат — бывших фермеров, рабов, торговцев и наемников. В свободное время он изучал хроники прежних войн и расспрашивал тех, кто уже пострадал от хитрой стратегии Ганнибала. Он поглощал все, что слышал, перерабатывая и переваривая сведения до тех пор, пока они не превращались в ткань его сознания. Он держал свое мнение при себе, но охотно выслушивал тех, кто мог дать ему какую-то полезную информацию. Публий начал изучать обы

16 Гордость Карфагена чаи Карфагена. И, естественно, он часто размышлял о Ганнибале. Не бывает непобедимых людей, говорил он себе. Это факт! Даже боги имели слабости. В юности он увлекался греческими легендами и теперь иногда вспоминал об эпохальном повествовании Гомера. Ахиллес был великолепным, смелым и бесподобным воином, однако и он обладал уязвимым местом. Ганнибал тоже должен иметь свою слабость. Должен.

Увлекаясь тренировками, Публий часто гонял своих солдат по девять часов кряду. Сколько раз он вдруг понимал, что вечернее солнце, удлиняя тени, уже садится за горизонт, и что солдаты смотрят на него с нескрываемым изумлением. Сколько раз лейтенант отводил его в сторону и напоминал ему о времени дня. Другие офицеры не одобряли его рвения и говорили, что даже на войне римлянин должен оставаться римлянином. Он не должен забывать о распорядке дня: первая половина для работы, вторая — для отдыха.

Отвлекаясь от размышлений, Публий постоянно поражался тому, что естественный ход жизни оставался неизменным. Спеша на Форум ранним вечером, с мыслями о жестоких сражениях, он с неодобрением поглядывал на своих соплеменников. Сам Публий неизменно носил тогу, но горожане по вечерам одевали яркие туники — красные, желтые, голубые, с золотыми вышивками — или плащи с капюшонами, которые недавно вошли в моду. Незамужние женщины спешили на карнавальные зрелища. Солдатские вдовы алчно поглядывали на торсы и ягодицы молодых мужчин, о чем-то шептались со служанками и хихикали, как девочки. Воздух оживал от звуков веселья. Повсюду слышались песни и шутки. Запах жареных колбас сменялся ароматом медовых печений. Вокруг царило томление, толкавшее каждого к чревоугодию, похоти или покою.

Он проводил вечера с Лаэлием — его товарищем по оружию. Они обсуждали планы на будущее и говорили о войне. Публию нравились такие моменты. Он находил в них странную радость. Лаэлий был единственным человеком, которому он мог доверить свою печаль. Публий не понимал, как жители Рима могли предаваться мелким удовольствиям. Почему они все забыли? Неужели они потеряли гордость? Или их ввели в заблуждение? А может быть, в этом и проявлялся римский дух? Люди не имели выбора, кроме того, чтобы жить, пока они не встретят смерть. Так было всегда. Возможно, горожане Рима — проститутки, страстные матроны и накачанные вином сенаторы — знали истины жизни лучше, чем он. Возможно, в этом и была великая мудрость, казавшаяся глупостью.

Помимо всего перечисленного имелись другие моменты, в которых Публий не находил ничего достойного. Например, Теренций Варрон по-прежнему пользовался уважением Сената. Ни на одном человеке в истории Рима не лежала ответственность за смерть стольких римских солдат, но это, казалось, никого не тревожило. Публий не обвинял его публично, потому что знал, что римляне судят человека за ошибки лишь тогда, когда сами страдают от них. С другой стороны, вина за поражение была возложена на тысячи солдат, окруженных Ганнибалом при Каннах. Их настолько презирали, что Сенат отказался выкупать плененных воинов и запретил родне платить за них деньги африканским захватчикам. Считалось, что они заслуживали мук во вражеском плену. Публий, избежавший позора, уважал этих солдат. Никогда прежде государство не бросало стольких воинов на произвол судьбы.

Со временем некоторые из них вернулись домой. Не получив за пленных выкуп, Ганнибал отпустил солдат на свободу и позволил им пройти через всю страну, не желавшую больше им помогать. Многие рассматривали это милосердие как глупость, но Публий видел здесь разумное решение — удар, нацеленный в сердце нации. С другой стороны, он презирал позицию сенаторов. Они отправили вернувшихся солдат на Сицилию, чтобы они служили Риму на чужой земле и не оскорбляли глаз горожан своим позором. Невероятный идиотизм! Публий знал, какой стыд испытывали эти люди. Они могли бы стать героями последующих сражений. Кто больше них доказал свою храбрость? Любой воин, уцелевший при Каннах, видел смерть в лицо — тот ад, который не походил ни на что иное в памяти людей. Несмотря на осуждение сенаторов, горечь поражения связала их вместе, породив особое братство между ними.

На Иды нового года он произнес в Сенате речь. Призвав к уважению отца, Публий попросил благословить его на ратные подвиги.

— Сограждане, — сказал он громко, — если вы цените память о погибших братьях Сципионах и называете их героями нации, то выполните мою просьбу. Позвольте мне отправиться в Иберию и занять место отца. Он оставил там незаконченное дело, которое я хотел бы завершить.

Зал притих на несколько мгновений. Затем сенаторы приступили к обсуждению вопроса. Некоторых смущала юность Публия. Другие полагали, что ему не следовало жертвовать собой из-за траура по отцу. В Иберии собралось несколько вражеских армий, и большинство политиков склонялось к мнению, что Рим должен отказаться на время от этого полуострова. Впрочем, особых возражений не было. Зная, что никто другой не захочет подобного назначения, сенаторы согласились удовлетворить желание молодого человека. Они не могли предоставить ему большую армию. Ресурсы государства не позволяли такой щедрости. Между тем перед ним стояла грандиозная задача. Но если он сам того хотел...

Сапанибал ни разу не заикнулась о попытке Имилце уплыть в Италию. Она не осуждала ее за глупость и не рассказывала ей, как узнала о плане побега. Это молчание стало для

Имилце еще большим укором. Конечно, идея побега была абсурдной. Она сама не могла объяснить себе, что на нее нашло. Просто она узнала, что Ганнибал зимует близ Капуи, и ей захотелось отправиться к нему. Но какая судьба ожидала бы их с сыном, если бы она инкогнито прибыла в чужеземный порт? Как принял бы их Ганнибал? Узнал бы он ее? Или она его? А что случилось бы, если бы ее схватили римляне?

Имилце по-прежнему считала Сапанибал жестокосердным существом. Однако по прошествии нескольких дней она начала чувствовать себя в долгу у этой женщины. В семье, с которой она породнилась, ей приходилось завоевывать одобрение каждой родственницы. Она не привыкла к такому унижению. По ее личному мнению, многие карфагеняне вообще не имели права осуждать других. Любое движение их рук выдавало жадность. Гримасы губ отражали похоть. Языки говорили об их ненадежности, а за трепетом век проглядывала мелочность умов. Но у женщин Баркидов все было иначе. Каждая из них казалась ей островом спокойствия. Дисциплинированная Сапанибал беззаветно служила своей семье и демонстрировала родовую честь при любой возможности, которая была доступна для женщины их класса. Даже Софонисба, болтушка и сплетница, обладала силой воли, необычной для ее возраста. А Дидобал вообще поражала Имилце каждым своим движением, каждым сказанным или невысказанным словом, каждым жестом и взглядом, наклоном головы и трепетом ноздрей. Их встречи по-прежнему сохраняли церемониальную напряженность, и в разговоре с ней мать клана обычно произносила лишь полдюжины фраз — тот минимум, который допускался вежливостью.

Ранней весной, когда пошли дожди, Имилце заслужила честь расчесывать волосы старой женщины. Ее обучали этому искусству с тех пор, как она приехала в Карфаген. Сложность местных причесок оказалась для нее открытием. Она слышала, что южные народы судили по прическам о социаль ном положении и влиятельности людей. Каждый нечетный день недели она приходила в покои Дидобал — небольшую комнату, стены которой были увешаны слоями цветастых тканей. Неизменно теплый воздух помещения наполняли запахи благовоний. Имилце боялась здесь даже пошевелиться. Вдоль стен по несколько рядов стояли масляные лампадки. Это множество крохотных огней создавало ровное сияние. Однажды, переступая их, Имилце подпалила платье. А в другой раз, сделав неверный шаг, она сбила ногой две лампады. К счастью, служанкам, вбежавшим с мокрыми простынями, удалось затушить огонь. Дидобал никак не комментировала промахи Имилце.

Однажды утром через пару недель после неудачного побега Имилце вновь пришла в покои свекрови. Она начала расчесывать густые и темные волосы Дидобал, просеивая локоны между пальцами — от макушки и вниз. Эти локоны не рассыпались вяло по плечам, каждая прядь обладала пружинистой силой. Имилце отмеряла их пальцами и разделяла на полоски. Ей помогала служанка. Некоторые пряди она окропляла ароматным маслом с корицей, другие посыпала крапинками серебра, в третьи вплетала ленточки водорослей. Сегодня она придавала волосам свекрови традиционную форму «бюста Элиссы». Тугие косы лежали ниже затылка полукругом, выстраивая платформу, к которой крепился золотой шлем. Спереди он держался на двух загнутых дугах из волос.

Чтобы заполнить неловкое молчание, Имилце, как и прежде, завела разговор. Слова изливались из нее по собственному желанию: замечание о слишком высоком уровне воды в оросительных баках; воспоминание о сне, который она видела прошлой ночью; оставшийся без ответа вопрос о судьбе вуали мудрой Танит — любимом атрибуте богини. И затем, не зная, что еще сказать, она пожаловалась на тоску о муже. Это нечестно, сказала Имилце, что Ганнибал сражается так далеко, что он не может вернуться на зимний сезон, как всегда поступали солдаты на протяжении всей истории.

Дидобал прочистила горло и посмотрела на служанку. Девушка отступила на шаг, повернулась и ушла. Другие служанки последовали за ней. Они скрылись за складками ткани на стенах — бесстрастные лица, потупленные взоры, глаза, как у каменных статуй. Дидобал прогнала их одним взглядом. Имилце испугалась, что старая женщина велит ей уйти, но та вдруг спросила ее:

— Ты так сильно любишь моего сына?

— Да, — ответила Имилце.

— И ты считаешь, что, кроме тебя, никто из женщин не любил и не любит так сильно своего супруга?

— Мне трудно говорить о том, что чувствуют другие женщины. Но я любила Ганнибала всегда!

— Судя по твоему тону, ты полагаешь, будто я ничего не смыслю в этом деле. Думаешь, ты единственная была влюблена в своего мужа?

— Нет, я не это хотела сказать...

— Когда мы впервые встретились, я не знала, как относиться к тебе, — произнесла Дидобал. — Ты не вызывала у меня доверия. Прости меня, но матери трудно видеть, как сын отдает свою любовь другой женщине. Мать всегда хочет оставаться первой: первой маткой, первым дыханием между зубов, первой беспричинной любовью...

Женщина медленно повернула голову, вытягивая густые локоны из рук Имилце. У нее были большие глаза, желтоватые белки, с сеткой вен, и темно-коричневые радужки, которые в этот момент выглядели почти черными.

— Надеюсь, ты понимаешь меня, — добавила она.

Дидобал снова повернулась, показав невестке свой профиль.

— Вот почему я принимала тебя настороженно и наблюдала за тобой. Конечно, все это постыдно. Стоило тебе что-то сделать в Карфагене, как мне тут же докладывали об этом. Почему я так поступала? Потому что человек раскрывает себя не через слова, а через сумму поступков, совершенных за какое-то время. Мне хотелось знать, вошла ли ты в мой дом из-за богатств? Заботишься ли о судьбе мужа? Уважаешь ли традиции его народа наедине с собой? Участвуешь ли в развлечениях, которые наш город предлагает знатным женщинам? Не жеманничаешь ли под взглядами влиятельных мужчин? Прости меня, но я беспокоилась о чести нашей семьи.

Имилце попыталась продолжить свою работу. Она вставила заколку, чтобы удержать уже заплетенные косы на месте, затем взяла гребень из слоновой кости и начала расчесывать оставшуюся копну верхних волос, спутанных предыдущей укладкой. Постепенно, пока Дидобал говорила, она замедлила движения и, наконец, замерла с гребнем в руке. Ее побелевшие пальцы сжались на инкрустированной жемчугом рукоятке. Откуда у ее свекрови такой набор вопросов, думала Имилце. Она не могла представить себе, какие ответы Дидо-бал получила в ходе своего расследования. Все это время за ней наблюдали! Теперь многое становилось понятным. Вот почему ее побег оказался неудачным. За ней все время следили...

— Гамилькара тоже было нелегко любить, — продолжила Дидобал. — Они с Ганнибалом одной и той же породы. Мы, женщины, живущие с таким огнем, благословенны и прокляты. И знаешь, у нас с тобой есть сходство. Во время войны с наемниками я не могла пережить разлуки с мужем и совершила поступок, от которого ты, с великой мудростью, отказалась. Когда мой супруг оттеснил наемников в пустыню, я поехала к нему. Мне довелось попасть в его лагерь через два дня после битвы под Малым Лептисом. Гамилькар победил, но я никогда не видела его таким — покрытым кровью и грязью, с покрасневшими глазами и шелушащейся кожей, как будто он побывал в огне. Я думала, он рассердится. Но Гамилькар не сказал ни слова. Он набросился на меня, словно лев. Такого не было в наших прежних отношениях. Он взял меня, как шлюху. Муж вообще не разговаривал со мной, не выражал ни ласк, ни доброты ко мне. Он испачкал мое тело чужой кровью — красками войны.

Все казалось ужасным, Имилце. Но той ночью я подумала, что если во время кампании мой муж настолько груб, то я просто обязана быть с ним, чтобы вывести его из этого состояния. На следующее утро он взял меня за руку и повел к краю долины, где проходило сражение. Гамилькар показал мне поле боя и провел меня по высоким холмам из человеческих тел. Имилце, моли богов о том, чтобы никогда не увидеть подобного зрелища. Трупы лежали на жаре три дня. Раздувшиеся тела сотрясались и выпускали газы, словно жизнь по-прежнему обитала в них и проявлялась в спазматических движениях. Некоторые из трупов взрывались, будто в них кипела жидкость. Меня тошнило от чудовищных запахов. Прожорливые птицы, наглые, как демоны, затемняли небо. Стервятники с длинными шеями слетались со всех направлений.

Однако это было только начало. Я провела неделю рядом с мужем, в течение которой он заставлял меня наблюдать за казнями пленных. Они несколько дней распинали захваченных наемников. Кое-кого из воинов отпускали на волю, отрубив им руки. Некоторым отсекали ноги по лодыжки. Их бросали в пустыне на съедение гиенам. Иных ослепляли. Кому-то отрезали языки. Кого-то кастрировали или заталкивали в клетки к пойманным львам. Война оказалась страшнее всех моих ожиданий, а Гамилькар, мой супруг, вел себя как варвар. Я до сих пор вижу кошмарные сны с теми ужасными картинами. И сейчас, где-то на другом поле боя, все это снова повторяется. Наши возлюбленные становятся палачами или жертвами. Вот почему я решила больше не тревожить мужа. С тех пор я не вмешивалась в его дела. Мне было ненавистно то, что он заставил меня увидеть. Наверное, я никогда не пойму, как такой благородный человек мог совершать подобные действия. Из-за этого я провела большую часть жизни вдали от него. Моя любовь не угасала, но мне больше не хотелось оставаться рядом с ним на длительное время.

Не знаю, Имилце, поймешь ли ты мои слова, но я не советую тебе отправляться к мужу на войну. Не стремись понять его. Принимай супруга в мирные дни, когда он в твоих руках и смотрит на сына с любовью. Так будет лучше. Иначе, если ты узнаешь о войне слишком много, ты начнешь ненавидеть своего супруга. Мне бы не хотелось, чтобы ты разочаровалась в моем сыне.

— Такого никогда не случится, — прошептала Имилце.

— Тогда сохраняй свою неосведомленность. Пусть глупости мужчин останутся для тебя таинственной загадкой.

— Вы считаете, что они ничего не стоят?

— Ничего не стоят? — скривив губы, переспросила Дидо-бал. — Нет, я бы так не сказала. Мир растет на борьбе существ, обитающих в нем. Как пища питает тело силами, так и войны питают богов. Одно земное создание должно господствовать над другим. Я не хочу, чтобы нашу страну использовали, словно рабыню, поэтому ежедневно молюсь о победе сына. Что еще мы можем сделать? В день, когда эта война закончится, в каком-то месте начнется новая бойня. Ужасное правило, но так было всегда. И у нас нет причин думать, будто что-то изменится.

— Значит, мы никогда не сможем жить в мире?

— Да, пока не умрут боги, — сдержанно ответила Дидо-бал.— А мы обе знаем, что они бессмертны. Боги всегда найдут способ, чтобы заставить нас танцевать перед ними. Вот что означает рождение во плоти. Воистину, Имилце, я чувствую, что боги недовольны этой войной. Не знаю, что происходит, но беда надвигается на нас, как шторм, идущий с севера. Небеса предрекают бурю. Давай помолимся за всех моих сыновей.

Дидобал опустила ладонь на запястье снохи. Имилце почувствовала, как пальцы женщины, украшенные множеством перстней, сжались на ее руке. Это давление вызвало в ее уме образ гиганта и маленькой девочки.

— Прости мою прежнюю хитрость, — сказала Дидобал. — Ты мне нравишься, дочка.

Публий вывел из Остии флот, перевозивший десять тысяч пехотинцев и тысячу кавалеристов — ту малость, которую Рим выделил ему на этот год. Едва солдаты ступили на твердый грунт в порту Эмпорий, он начал восстанавливать их силы, истощенные путешествием. Присоединив к своей армии уцелевшие остатки местных легионов, он покинул греческий город. Ему не хотелось искушать притомившихся воинов дешевыми соблазнами. Молодой консул разбил лагерь вблизи и приступил к сбору полезных сведений. Прежде он никогда не был так занят делами и не управлял таким количеством людей. Каждый момент дня и ночи бросал свой вызов, и ему приходилось нести полную ответственность за жизни солдат. Он знал, Рим слишком далеко, чтобы он мог полагаться на чье-то руководство. Отныне иберийская кампания возлагалась на него, и только он отвечал за будущие победы или поражения. Лишь постоянная активность не давала ему задуматься о шаткости его позиции и важности миссии, которую он выполняет.

За семь дней Публий направил приглашения всем племенным вождям, уже признавшим власть Рима, и даже некоторым из тех, кто пока поддерживал союз с Карфагеном. Прибывающие делегации выказывали различную степень энтузиазма. Многие приезжали с жалобами, а не с обещаниями — с явной тревогой и скептическим отношением к такому молодому лидеру. Неужели у Рима не осталось опытных генералов? Почему к ним прислали мальчишку, у которого грудь едва поросла волосами? На что он рассчитывал там, где его отец и дядя потерпели неудачу, — особенно теперь, когда ситуация стала еще хуже? Корнелий и Гней были опытными командирами, с многолетним воинским стажем, с двумя армиями и силами союзников. Но их уничтожили. Теперь, после того как Магон Барка прибыл с пополнением, в Иберии действовали три карфагенские армии. Они прокатывались по стране, как грозовые облака, бросая молнии возмездия на прежних предателей. Ганнон приколотил вождя ваккеев к кресту и отправил пятьсот его юных соплеменниц в Новый Карфаген в качестве наложниц. Гасдрубал выжег дотла земли вдоль Тагуса от гор до самого моря, порабощая племена, уничтожая деревни, подчиняя их лидеров с презрительными плевками, на которые карфагенские генералы были большие мастера. Магон обложил южные племена новой данью. Он собирал огромную армию, похожую скорее на орду, и готовил ее для похода на Рим. Учитывая все эти обстоятельства, посланники племен просили Публия дать им гарантии, что новая римская армия не будет разбита и не сгинет со света, как их несчастные предшественники.

К своему удивлению, Публий довольно спокойно смотрел в эти настороженные глаза. Пока переводчики выслушивали сообщения вождей и передавали ему их суждения, он успел привыкнуть к иноземным лицам, одежде и поведению. Чем больше неуважения к нему демонстрировали иберийцы, тем тверже становился его подбородок, тем больше уверенности появлялось во взгляде, тем более плавными получались движения рук. Он не обещал им ничего конкретного, так как ни один человек не мог решать такие сложные вопросы. Но он планировал сражаться с карфагенянами так, как римляне раньше не сражались. Он напомнил вождям, что Сенат никогда не пытался договориться с африканцамм, поскольку его соплеменники понимали, что любая длительная война неизменно меняет свое направление. Да, до сих пор римляне часто ошибались, торопились там, где требовалось терпение, были честными, когда следовало хитрить, проявляли сдержанность, когда нужно было демонстрировать ярость. Во многих случаях они сражались неправильно. Даже его отец совершал ошибки. Но зачем их повторять?

Подобные речи вызывали разную реакцию, но при каждой новой встрече с племенными вождями Публий верил в свои слова все больше и больше. Он открывал в себе неведомые прежде черты дипломата и оратора. Однако время поджимало, и он не мог ждать милости вождей. Ни он, ни Лаэлий — всюду сопровождавший его как тень — не раскрывали своих планов, связанных с войной. Публий не доверял остальным офицерам. Его единственным компаньоном оставался верный друг. Только с ним он рассматривал варианты действий, карты Иберии и собранные данные. Они на четвереньках ползали по мраморному полу и обсуждали пути и подходы к врагу, начиная от самых явных и кончая более сложными. Они понимали, что им нужно нанести удар — чем раньше, тем лучше. Их армия не могла надеяться на пополнение из Италии. Судя по письмам из Рима, Ганнибал планировал нанести очередной удар, который еще больше усложнил бы их задачу. Они должны были завоевать доверие старых союзников и тем самым гарантировать себе возможность новых побед. Люди и народы охотно шли в компанию победителей.

Вот о чем думал Публий через два месяца после своего прибытия в Иберию. Раннее лето уже становилось сухим и знойным. Период любезностей с вождями подходил к концу. Публий чувствовал, что они начинали сомневаться в нем. Каждый проходящий день усиливал их колебания. Они как бы говорили: похоже, этот новый консул вообще не имеет какого-то плана действий. А истина заключалась в том, что он засыпал и просыпался, ел, ходил и ездил верхом с необъяснимой верой. Он находился на грани откровения, которое могло стать ключом, открывающим Иберию. Но чтобы взять его в руки, ему требовалось понять, как добраться до этого ключа.

Войдя в кабинет, он застал Лаэлия лежащим на картах. Тот делал какие-то записи на пергаменте. Его тело закрывало круги, отмечавшие три карфагенские армии. Левая нога упиралась в лагерь Гасдрубала в устье Тагуса. Правая нога покоилась на Столбах Геркулеса, где обосновался Магон. Торс располагался в центре полуострова, где Ганнон проводил очередную боевую операцию. Однако самое важное место оставалось неприкрытым. Оно находилось в совершенно другом регионе. И Публий вдруг понял, насколько оно было изолированным, уязвимым и слабо защищенным.

— Все это время мы думали только о собаках, а не об овце, которую они охраняют, — сказал Публий. — Лаэлий, что ты видишь с высот своей позиции?

Лаэлий встал и осмотрел разложенные карты. Он начал повторять свои прежние аргументы — что лучше всего напасть на силы Ганнона, так как, если верить поступавшим сообщениям, он имел проблемы с примкнувшими к его армии кельтиберийскими отрядами.

— Мы могли бы переманить их к себе...

Публий коснулся его запястья.

— Послушай, друг, помнишь, как ты спас меня при Каннах? Ты посоветовал мне осмотреть поле боя с другой перспективы, чтобы я увидел направление взгляда моего врага. Прислушавшись к твоим словам, я уцелел в том сражении. Отныне ты должен поступать подобным образом каждый новый день, каждый момент, пока все это не закончится. Баркиды не сражаются как римляне. Они ведут себя иначе, чем обычные люди. Теперь посмотри на карты и скажи мне, где их слабое место? Что связывает карфагенские армии, но находится вдали от них — незащищенное и выставленное напоказ?

Лаэлию потребовалось только одно мгновение, чтобы понять смысл его слов. Растерянность на лице помощника сменилась смутным пониманием. Затем уголок его рта приподнялся в усмешке.

Когда через две недели они направились на юг, их отряды перемещались с удвоенной скоростью. Лаэлий и несколько кораблей под его руководством скрытно двигались вдоль берега. Разделившись на мелкие отряды, кавалерия прочесывала местность и убивала каждого, кто мог выдать их маневры. Публий рассказал о цели похода только нескольким избранным офицерам, а их было не больше, чем пальцев на одной руке. Он так настаивал на секретности, что сообщал двадцати тысячам воинов лишь те сведения, которые им следовало знать на текущий день. Для дальнейших побед в Иберии ему требовался успех в самом первом деле. Он ничего не оставлял на случай и поэтому ежедневно общался с людьми. Во время похода Публий скакал рядом с солдатами и поднимал их боевой дух. Все должно перемениться, говорил он им. Сами боги подсказали ему это. Их армия в Иберии больше не будет участвовать в мелких стычках. И они не будут сражаться без ощутимой выгоды. Они никогда не станут делить свои силы и полагаться на верность иберийцев. Их легион будет наносить решительные и выверенные по времени атаки. Скрывая свои маневры, они не позволят Баркидам раскрыть их действия вплоть до момента нападения. Да, Ганнибал уже переписал многие правила войны, но теперь пришла их очередь. Они возьмут перо из его рук и допишут свое окончание истории.

Его армия обошла Акра-Лееку на большом расстоянии, переправилась вброд через реку Сегуру и добралась до мыса Пал. Миновало семь дней, однако многие воины изумились, ког да увидели очертания города. Никто из них не верил, что это место и было целью их похода. Они тщетно искали какое-то другое объяснение тому, что их маршрут пролегал так близко к карфагенской столице в Иберии. Многие солдаты опустились на землю, чтобы обдумать безумный план, приведший их в пасть к врагу. Они поняли, что консул решил напасть на Новый Карфаген.

Их появление застало местных жителей врасплох. Сонные пастухи поднимались из травы не более чем в броске копья от передовых отрядов. Взглянув на отряды, они поняли, что видят перед собой римскую армию. Многие из них попытались убежать, но пали замертво от метких дротиков кавалерии. Рабы, прекратив работу, смотрели на римлян с ближайших полей. Вскоре на дозорной башне взревела огромная труба. Горожане бросились к воротам, как кролики к норе. Перед тем как большие створки захлопнулись, шесть всадников помчались из города в разных направлениях, унося предупреждения Баркидам. Это были гонцы. По указанию Публия за ними погнались патрульные отряды.

— Догнать и убить, — приказал проконсул. — Никто не должен ускользнуть.

Тем же вечером, разбив палаточный лагерь у основания перешейка, Публий обратился к собравшимся отрядам.

— Город за моей спиной — это величайший монумент карфагенской власти в Иберии, — сказал он. — Из него в Африку переправляются богатства всего континента. В нем собрана огромная добыча его удаленных хозяев. Нас ждут сокровищницы, доверху набитые серебром, янтарем и золотом, склады с оружием и осадными механизмами, кузницы с железной рудой и огромными горнами, где создаются орудия войны. Там в городе нас ждут дворцы со слугами и фонтанами, которые в праздничные дни наполняются вином. Мы вскоре увидим храмы, где африканцы совершают жертвоприношения своим темным богам. Мы прогуляемся по дивному лесу с экзотическими животными, привезенными из Африки. Стены города будут защищать многие тысячи людей, но это торговцы и моряки, аристократы, жрецы и чиновники, иберийские пленные, рабы, старики и молодежь. Они не солдаты. И когда мы победим их, нам достанется великое множество женщин. Разве Гасдрубал не похвалялся тем, что держит при своем дворе тысячу красавиц?

Две последние фразы Публий произнес для украшения речи, но, порадовавшись произведенному эффекту, он заговорил с еще большим энтузиазмом.

— Вот что ждет вас в этом городе! А кто защищает его? По моим сведениям, там меньше тысячи солдат. Да, меньше тысячи! Возможно, вы удивитесь этому, но поставьте себя на их место. Они не ожидали, что мы направимся сюда. Африканцы настолько уверовали в свое превосходство в этом регионе — они так долго сеяли здесь разрушение, — что перестали замечать свою уязвимость. Они похожи на Ахиллеса, который, имея лишь единственное слабое место, пал от стрелы врага, попавшей именно туда. Где была его мудрость? Почему он не придумал железную защиту, которая прикрыла бы его? Ведь она сделала бы его абсолютно непобедимым! Но нам нужно учесть один фактор. Мы не одни в наших битвах на земле. Армии смертных людей сражаются на малой сцене, за которой наблюдают боги, а они никогда не позволяют одному народу быть идеальным во всем. Я верю, что Аполлон предложил нам этот город в дар. Только не говорите мне, что я ошибаюсь. Только не говорите мне, что вы не хотите отобедать в залах Баркидов!

Позже Лаэлий сказал командиру, что тот развил впечатляющий талант оратора. Услышав его похвалу, Публий улыбнулся и ответил, что Лаэлий тоже развивает впечатляющий талант — делать из мухи слона. Они два дня обсуждали план осады, перемещали отряды и производили разведку местности. Особое внимание уделялось внешней бухте, рифам на мелководье, а также приливам и отливам во внутренней гавани. Весь второй день консула сопровождал рыбак, который долго прожил в Новом Карфагене. Недавно он был обижен важными людьми и разорен до нитки. Этот мужчина ненавидел город и в то же время знал подробности, которые так сильно интересовали Публия.

Атака началась на четвертое утро, и в ней, на первый взгляд, ничего особенного не было. Дождавшись рассвета, легионеры нагрузились высокими лестницами и направились на перешеек. Они шли вперед под фланговым прикрытием лучников. Залпы стрел с горящими наконечниками посылались далеко за стены на крыши домов. Из городских ворот появился небольшой отряд, но, оценив численность атакующих противников, солдаты карфагенского гарнизона быстро оттянулись назад. Публий шагал в передних рядах, прикрытый щитами трех оруженосцев. С бесстрашным видом он подгонял солдат, напоминал им о долге и распалял их жажду мести. «Соотечественники, — кричал он легионерам, — в этом городе Ганнибал превратился в мужчину. Здесь он планировал уничтожение Республики, бесчестие римских женщин и победу над их родиной. В этих стенах он мечтал превратить их в своих рабов!»

Горожане Нового Карфагена не собирались сдаваться. Почти все население решило поддержать небольшой гарнизон. Местные жители бросали на лестницы длинные бревна, которые сметали поднимавшихся легионеров. Они швыряли камни размером с голову — достаточно тяжелые, чтобы корежить шлемы, лишать солдат сознания, ломать пальцы, выбивать плечевые и локтевые суставы. Многие раненые легионеры цеплялись за перекладины одной рукой и кричали от боли, не в силах ни подняться, ни спуститься вниз на землю. Гладкие стены во многих местах были слишком высокими для лестниц. Часто римские солдаты понимали это, только стоя на верхних ступенях. Другие лестницы ломались под весом атакующих воинов и падали, обращаясь в хаос деревянных кусков и человеческих тел.

Яростная оборона Нового Карфагена остудила пыл легионеров. Если бы не присутствие проконсула, римские солдаты отказались бы от своих намерений. Лишь некоторые из них верили, что город можно было завоевать подобным образом. Но план молодого командира оказался иным. Ни защитники города, ни нападавшие воины не знали, что с началом лобовой атаки несколько транспортных кораблей под командованием Лаэлия вошли во внутреннюю гавань. Судна максимально приблизились к нагромождению из скал и кораллов, которое отделяло бухту от открытого моря. Корабли покачивались над голубой бездной, однако прямо у бортов люди видели камни и дно, по которым они могли бы дойти до берега. Глубина на мелководье не превышала роста человека. Лаэлий прокричал приказ, но какое-то время солдаты не понимали, о чем их просили. За пару часов до этого им сказали, что они первыми войдут в осажденный город. Так почему их гнали в воду?

Когда корабли начали притираться к мели, капитаны добавили свои голоса к призывам Лаэлия и быстро смели солдат с широких палуб, так как скалы угрожали пробить днища и в одно мгновение утопить всех пассажиров. Только немногие из воинов умели плавать, поэтому остальным пришлось проявить немало мужества, чтобы прыгнуть за борт в тяжелой броне, погрузиться в воду между застывшими веслами и добраться до выступавших рифов. Они молотили руками по воде и вытягивали шеи. Кое-кто впал в панику, бросил оружие и принялся цепляться за ноги товарищей. Двум воинам не повезло: при качке корабля они выбрали неправильный момент для прыжка и не достигли мели. Их тела постепенно исчезли в глубине, проглоченные ровной синью. Дюжине воинов померещились челюсти какого-то морского зверя, поднявшегося из глубин и пожелавшего схватить их за ноги. Многие солдаты позже говорили, что самой трудной частью дня был первый час ожидания.

Чуть позже солдатам передали с кораблей длинные лестницы. Встревоженные воины недоумевали. Они не понимали смысла своей миссии. Офицеры ничего не говорили им. Отряд находился вдали от города. Его стены возвышались на некотором расстоянии за длинной полосой воды, слишком глубокой, чтобы ее можно было перейти вброд. Один из легионеров прошептал, что Публий загнал их сюда для подношения Посейдону. Он просто пошутил, но никто из солдат, услышавших его, не рассмеялся.

Когда ветер сменился, многим показалось, что в дело вступила божественная сила. Хлесткие порывы зефира швыряли соленые брызги в лица солдат, заставляя их отворачиваться и закрывать глаза. Прищурив веки, они бросали короткие взгляды на гавань и почти не верили тому, что происходило вокруг них. Начинался отлив. Он был настолько сильным, что им приходилось пригибаться, чтобы удерживать равновесие. Из-под воды появлялись скалы и округлые головы кораллов, украшенные полупрозрачными водорослями. Вскоре обнаженные полоски песка, блестевшие на солнце, показали солдатам путь к городу — проход, испятнанный лужами, в которых кишели крабы и мелкая рыба. Люди двинулись вперед, поскальзываясь в тине и падая — поначалу неуверенные в себе, но с каждым шагом убеждаясь в эффективности обходного маневра.

Лаэлий первым взобрался по лестнице на стену. Какое-то время он стоял и осматривал город. Им никто не противостоял. Их даже еще не заметили. Легионеры карабкались следом за ним. Они уже все поняли. Солдаты двигались в свирепом азарте, с жаждой мести, которую не чувствовали мгновением ранее.

Через час залитый кровью город был захвачен римской армией.

Шпионы информировали Ганнибала обо всех событиях, происходивших в залах Рима. Их донесения запаздывали на несколько недель, однако он был в курсе того, что римляне избрали новых консулов — Тиберия Гракха и Клавдия Марцелла. Марцелл считался опытным воином. Его уважали за неизменную точку зрения на военную стратегию. Многие называли Клавдия лучшим офицером в войне с африканцами. Однако Фабий Максим, получив еще большую власть после того, как его философия уклонения оказалась частично оправданной, не соглашался с данным выбором. Он укорял народ в ошибке и пытался очернить Марцелла. В своей доброте Фабий даже соглашался лично занять его место, чтобы вновь продолжить разумную тактику сохранения и защиты населения.

Он и составил план действий на следующий год. Легионами командовали генералы Тиберий Гракх, Клавдий Марцелл, Квин Криспин, Ливий Салинатор и Клавдий Нерон. Сенат удвоил военный налог и объявил призыв рекрутов. За несколько лет Рим планировал создать двадцать пять легионов. Римские лидеры пытались сделать воином каждого доступного мужчину. Они отговаривали подростков от игр в бабки и предлагали им вместо этого мечи и щиты. Возраст для призыва в армию снизился до семнадцати лет, но в новые легионы принимали и более юных. Город выкупил восемь тысяч рабов у прежних владельцев и определил их в публичное пользование. Людей вооружили и отправили на учебные полигоны. Из храмов и частных домов реквизировалось сувенирное и инкрустированное оружие прошлых войн. Эти украшения возвращались к первоначальному употреблению. Ничто в Риме уже не было прежним, рапортовали шпионы. Канны в один день изменили быт города.

Ганнибал слушал новости со смесью гордости и озабоченности. Он представлял себе восхищение отца, если бы тот узнал, что победа его сына заставила римлян дрожать. Такой и была его цель. С другой стороны, он не мог не удивляться стратегии Рима. Ганнибал надеялся, что они перейдут к переговорам или будут уклоняться от битв, как при Фабие. Но, к его изумлению, они начали собирать еще одну огромную армию. В принципе, он приветствовал этот вариант, однако его смущало, что римляне так быстро готовили солдат. Они намечали выставить против него сто двадцать пять тысяч новых воинов, взятых буквально из ниоткуда. Если им удастся выполнить свой план, то победы над их легионами окажутся не столь эффективными, как ему казалось ранее.

Откуда у них столько денег? Ганнибал не сомневался, что смерть десятков тысяч граждан значительно урезала богатства Рима. Уничтожение полей, припасов и ферм ставило меньшие народы на колени. Семьи без отцов и мужей не могли поддерживать сельское хозяйство. Их повседневная жизнь становилась жалкой. Ему докладывали, что бремя налогов, возложенное на римских союзников, выросло едва ли не вдвое, но они по каким-то непонятным причинам даже не думали о мятеже. Несмотря на сомнения, посещавшие его при каждом пробуждении, Ганнибал считал, что он был прав в своих действиях, предпринятых после битвы у Канн. Упорство римлян доказывало, что они не сдали бы город, если бы он атаковал его.

Когда начался новый год, карфагенским генералам потребовались некоторые усилия, чтобы увести солдат из щедрой Капуи. Ганнибал посулил им великие дела. Он выделил Бомилькару десять тысяч воинов и отправил его патрулировать южные города, набирая отряды наемников и укрепляя карфагенское влияние в данном регионе. Затем командир повернул армию на запад и двинулся в Кампанию, где хотел усилить их присутствие и переманить на свою сторону другие богатые города. Главной целью он избрал Неаполь. Отступничество такого важного союзника Рима могло привести к договорным отношениям с остальными городами побережья. Кроме того, Неаполь имел красивую и хорошо расположенную гавань, которая весьма пригодилась бы для переброски подкреплений из Карфагена. Он подошел к городу с внушительной армией ветеранов, но вместо осады предложил неаполитанцам мир на честных условиях. Зачем нам сражаться, вопрошал он в послании к городу. Ведь истина заключается в том, что мы имеем общего врага. Это Рим! И Ганнибал хотел доказать жителям Неаполя, что его действия ничем не опровергали подобных суждений. Разве он когда-нибудь нападал на город, который по-дружески приветствовал его? Разве он не щадил союзников Рима, взятых в плен, и не отпускал их на свободу? И разве римляне проявляли к ним такую мягкость, которую демонстрировал Карфаген?

Неаполитанцы в своей гордыне не склонили головы и не прислушались к его вопросам. Их кавалерия атаковала армию Ганнибала. Какой глупый ход! Махарбал устроил им засаду, разбил их наголову и в один день уничтожил несколько тысяч солдат. Однако когда карфагенская армия подошла к городу, ворота Неаполя оказались закрытыми. Башни и стены ощетинились копьями и стрелами оборонявшихся горожан. Они как будто не слышали послов, говоривших им о мире. Они бросали вниз камни, бревна и даже мешки с гнилой рыбой.

Дабы наказать столь высокомерную воинственность, Мономах предложил провести тотальную осаду города с последующим показательным истреблением всего населения. Ганнибал отклонил этот вариант и сказал, что, взяв Неаполь силой, они не завоюют любви народа. Наоборот, это только восстановит жителей против них. Пусть лучше поработает время. Пусть неаполитанцы проникнутся смыслом Канн. Похоже, в пылу смятения они еще не усвоили новый порядок вещей. И, кроме всего прочего, карфагенская армия не имела осадных орудий.

Мономах возразил, что такие механизмы можно было быстро построить. Адгербал по-прежнему находился вместе с ними и маялся от безделья, не зная, к чему приложить свои руки. За несколько недель они могли бы разбить стены Неаполя в крошево. Однако его аргументы не убедили командира. Ганнибал напомнил, что они контролировали большую часть Италии с помощью постоянных перемещений. Начав осаду, их отряды превратились бы в неподвижную мишень. Командир приказал отойти от Неаполя и атаковать Путеолы. Карфагенская армия без труда захватила почти весь город, но ей не удалось взять порт — главную цель Ганнибала. Он послал Мономаха в карательный рейд с приказом опустошить всю территорию вокруг Неаполя. Затем он торопливо направился к Ноле, где, по слухам, население могло принять его войска по-дружески и мирно.

По пути он узнал, что проконсул Клавдий Марцелл уже обосновался в этом городе. Ганнибал слышал о Клавдии много лестных отзывов, хотя сам встречался с ним впервые. В ранге младшего офицера Марцелл сражался против Гамилькара в Иберии. Позже он возглавлял поход на галлов. Его успехи, как и у каждого любимца судьбы, не всегда были одинаково значительными, но он зарекомендовал себя упорным и достаточно сильным военачальником. Подобно Фабию, он не был дураком, но, в отличие от него, склонялся к решительным действиям. Ганнибал понял это на собственном опыте.

Несмотря на римский гарнизон, расквартированный в городе, жителям Нолы удалось направить к Ганнибалу гонцов с предложением о возможной поддержке. Лидер делегации Гримул имел свой план. Если римская армия или хотя бы ее часть соблазнится битвой, говорил он Ганнибалу, то горожане закроют ворота за их спинами. Прижатые к стенам солда ты останутся без припасов и подкрепления. Их можно будет без труда перебить пращами и стрелами. План отличался простотой и подлостью, которой римляне никогда не проявляли. Стоявший рядом с командиром Гримул — узкоплечий мужчина, с глазами, прятавшимися под шишковатыми выступами бровей, — уже мечтал о повороте судьбы, который ему сулила ситуация. Ганнибалу не нравились люди, так охотно предававшие свой город, но план был неплох.

Через несколько дней после сговора с Гримулом Ганнибал собрал армию перед городом и предложил Марцеллу битву. Он построил солдат в боевые шеренги и объявил звуком труб, что ждет, когда римляне выведут свои легионы. Это был традиционный жест, довольно часто соблазнявший амбициозных генералов на необдуманные действия. Тем не менее ворота города оставались закрытыми, как поджатые губы ребенка, боявшегося выдать секрет. Легионеры прохлаждались на стенах и башнях, поглядывали вниз и не желали сражаться.

Прошло еще двое суток. Утром третьего дня Ганнибал решил дожать ситуацию и побудить ленивых римлян к каким-нибудь действиям. Он приказал Мономаху начать штурм стен под прикрытием легких отрядов. Балеарские пращники восприняли это задание как спортивное мероприятие. Сняв пращи с головных повязок, они приготовили кучки камней. Их снаряды были большими и тяжелыми, однако балеарцы знали свое дело. Они выбирали для себя индивидуальные цели, затем раскручивали пращи и выпускали камни в воздух — с такой силой и быстротой, словно стреляли из катапульт. Вся карфагенская армия следила за тем, как они сбивали защитников со стен. Солдаты кричали, шутили, свистели и аплодировали пращникам.

Под их прикрытием Мономах повел свой отряд к воротам. Он шел с мечом наперевес — чисто символический жест, поскольку врагов перед ним не было. Его солдаты несли наспех сколоченные лестницы — небольшие, но вполне пригодные для низких стен города. Воины защищали головы не только шлемами, но и тяжелыми щитами. Они были готовы к тому, что на них посыплется град камней.

Как только первые лестницы коснулись стен, городские ворота вдруг начали открываться. В какой-то момент створки застряли, словно натолкнулись на камни. Все взгляды обратились к ним. Все действия прекратились. Солдаты, стоявшие перед воротами, почти не имели времени, чтобы понять смысл происходящего. Через миг ворота распахнулись от толчков сотен рук, и из города хлынула многотысячная лавина воинов. Римляне бежали с такими громкими криками, что даже лошади в обозе карфагенской армии испугались их рева. Солдаты выставили на бегу щиты. Их передняя линия вонзилась в ряды удивленных африканцев. Многие карфагеняне были сбиты с ног, а затем искромсаны мечами. За авангардом легионеров появились велиты. Они прикрывали пехоту градом дротиков и копий. Некоторые снаряды, брошенные по высоким дугам, падали позади отрядов Мономаха.

Среди африканцев началась паника. Люди бросились в бегство. Они спотыкались и падали на землю, теряя оружие. Но генерал и верные ему солдаты держали позицию и принуждали остальных идти на врага. Лицо Мономаха походило на древнюю маску — рот открыт, глаза сверкали в черных тенях под шлемом и бровями. Он не отдавал никаких приказов. Он молча примкнул к сражению, и так заметно, что другие ветераны тоже вспомнили о чести и своем умении.

Да и сам Ганнибал не медлил с ответом. Оценив ситуацию, он прокричал несколько быстрых указаний. Сообщение было передано через сигналы труб, и благодаря этому у солдат поднялось настроение. Командир обращался к ним. Им не следовало бояться сражения. Они здесь находились именно для битвы. Ганнибал произвел перестановку отрядов. Он надеялся, что горожане выполнят данное ему обещание. Но внезапно открылись боковые ворота, и из них излились два потока кавалерии. Многие из всадников везли за спинами велитов. Они ссадили копейщиков вблизи сражения и, перейдя в галоп, нанесли удар по флангу карфагенской армии. Этот маневр изменил баланс сил. Ганнибал с трудом удержал отряды от панического бегства.

Сражение закончилось через два часа. Только позже куски головоломки сложились вместе. Как оказалось, Марцелл узнал о плане заговорщиков, арестовал их и придумал собственную схему битвы. «Воины» на стенах не были солдатами. Их роль исполняли раненые легионеры, старики, подростки допризывного возраста и даже женщины, переодетые в мужскую одежду. В сражении участвовал каждый горожанин, способный держать в руках оружие. Громкие крики при первом открытии ворот производились всеми жителями Нолы. По замыслу Марцелла, шум должен был создать впечатление, что в городе находилось огромное количество воинов. В принципе, этот трюк удался. Марцелл оставил лучшие отряды у боковых ворот. Напав на фланги карфагенской армии, конница нанесла серьезный урон и добилась быстрой победы.

В качестве последнего жеста Марцелл по окончанию битвы вывесил на городской стене несколько тел — ужасное украшение, впечатлившее всех, кто его видел. Гримул, стоявший неподалеку от генерала, издал тихий стон. В линии из пятидесяти повешенных мятежников оставалась единственная брешь, и он понимал, для кого она предназначалась.

Впервые за войну Ганнибала обманули и побили в сражении. Он прошептал Джемелу, что чувствует себя мальчишкой, которого выпороли розгами. Ему пришлось признать, что битва была мастерски организована. Марцелл действительно оказался мудрым военачальником, который полагался на ум, а не на Фортуну. Ворота вновь закрылись за легионерами. Их командир наслаждался успехом под защитой каменных стен. Он не стал провоцировать противника, искушая судьбу второй раз. Отдав ему должное, Ганнибал направился к новой цели. Перед ним лежала вся Италия. Зачем было тратить время на какой-то упрямый город? Имелись и другие. Много других!

Выделяясь среди латинских городов, как яркий драгоценный камень, Казилинум располагался на узком мысе в изгибе реки Волтурн. С трех сторон его окружала вода. Здесь тоже велись разговоры о разрыве с Римом. Фактически целая фракция городского совета отстаивала эту позицию публично. Немного поспешив с выражением мнения, они были схвачены конкурирующей партией и казнены за предательство. Вот почему, когда Ганнибал приблизился к городу, он снова нашел ворота закрытыми. На этот раз командир не чувствовал благожелательности к горожанам. И здесь не нашлось еще одного Марцелла, который мог бы противостоять ему. Как только предложение о переговорах было отвергнуто, он приказал Исалке — гетулийцу из южной Массилии, недавно возведенному в ранг капитана, — напасть на город. Отважные защитники отбили атаку, взяв большую пошлину африканской крови. Тогда Ганнибал и Махарбал попытались проникнуть в город с помощью подкупа отдельных горожан, но отряды разведчиков попали в заранее расставленные ловушки и потеряли сотни всадников и лошадей.

Вечером, когда Мономах принес ему эту новость, Ганнибал сидел за раскладным столом, установленном на холме неподалеку от города, с панорамным видом на весь край, простиравшийся перед ним. Зрелище было неописуемо красивым. Трава, высохшая под солнцем в середине лета, покрывала страну светло-желтым одеялом, будто бы сплетенным из белокурых волос галлов. На ее фоне выделялись темно-зеленые рощи и серые скалы, создававшие пятнистые узоры на местности. Над землей роились насекомые. Их серебристые крылья искрились, словно металлические диски, запущенные в беспокойные облака на синем небе. Ганнибал послал нескольких вестовых с заданием поймать десяток насекомых и принести их ему. Командиру пришлось повторить свое странное требование несколько раз, прежде чем солдаты поняли его.

Хотя Ганнибал не хотел признаваться в этом даже самому себе, он чувствовал приступ вернувшейся меланхолии. Его руки и ноги налились тяжестью. Мысли двигались более медленно и все чаще цеплялись за воспоминания о прошлых событиях вместо активного планирования будущих побед. Осматривая земли чужого народа, он удивлялся тому, какой смутной стала его память о родине. Командир пытался представить себе плантации к югу от Карфагена; пустыню, ведущую в страну нумидийцев; холмы Гетулии, которые он видел в юности во время путешествия в Иберию — они с отцом проехали тогда почти через всю Северную Африку. Эти сцены по-прежнему жили в нем, но их трудно было вызвать в памяти. Они тускнели и исчезали, смешиваясь с образами дикой Иберии, горных пиренейских пастбищ и альпийских озер, которые встречались им в горах. Ни одна сцена из пыльного архива воспоминаний не задерживалась долго, как будто реальных ландшафтов вообще не существовало, а имелись лишь воображаемые части разных стран, куски которых стыковались друг с другом странным образом. Он внезапно подумал о братьях, о своей тоске по ним, об их письмах. Ганнибал знал, что Ганнон вырвался из плена и что они с Магоном наводили порядок в Иберии, пока Гасдрубал пытался сохранить их владения. К сожалению, его информация была разношерстной и поверхностной. Она создавала больше вопросов, чем ответов.

Мономах подошел к нему, но не посмел мешать его раздумьям. Он просто встал слева, в пустом пространстве, порожденном слепым глазом командира. Ганнибал вспомнил, как однажды отец рассказал ему, что Мономах, впервые появившись в армии, походил на бешеного волка. Генералы потратили много сил, чтобы сделать из него солдата. Мономаха пришлось приручать, как животное, чтобы хоть немного управлять его жестокостью. А Махарбал недавно сообщил, что Мономах поклялся не проводить ни дня без убийства человека. Ганнибал не проверял истинность этого заявления, но у него не было повода сомневаться в нем.

— Что-нибудь придумал? — спросил командир.

— Нам не нужно уходить отсюда, не насытив кровью наши мечи, — сказал Мономах. — В противном случае мы будем выглядеть глупцами. Если бы я командовал армией, то уничтожил бы этот город.

— Ты не командуешь армией. Говори о том, что можешь сделать, а не о радужных мечтаниях.

— Как воин я дам тебе совет, — проворчал генерал мрачным голосом.— Отдай их детей Молоху. Бог голоден. Мы не чествуем его, как следует.

— Мне не нужно убийство горожан, — ответил Ганнибал. — В мертвом виде они бесполезны. Все, что мы сделаем здесь, ославит нас перед другими.

— Кровь может и прославить.

Ганнибал преодолел желание повернуть голову и посмотреть на человека здоровым глазом. В расположении собеседника был какой-то стратегический маневр, что-то уничтожавшее возможность ответа. Он знал, что Мономаху нравится оставаться в загадочной тени.

— Хорошо, я даю тебе разрешение, — сказал он. — Приступай к осаде. Блокируй их со всех сторон. Мори голодом. Бросай гниющие трупы в верховье реки. Строй механизмы, которые понадобятся тебе. Делай, что хочешь, но этот город должен стать нашим.

Мономах ничего не сказал. Он даже не кивнул и не скривил губы в усмешке. Однако Ганнибал знал, что генерал был доволен. Он никогда не встречал в своей жизни человека, столь одержимого кровопролитием. Этот воин грыз кость войны, как никто другой. Он действительно походил на волка, подумал Ганнибал. Командир наконец повернулся, чтобы рассмотреть Мономаха. Нет, его отец ошибался. Таких существ нельзя приручить.

Имко Вака пребывал в смущении. После Канн в его уме царил хаос, и по прошествии месяцев порядок в мыслях так и не появился. В какой-то части его сознания тот памятный день резни не прекращался никогда. Звон мечей по-прежнему звучал за его левым ухом, а память постоянно возвращала на поле боя, где Вака все еще шагал по телам, отбивая удары и нанося разящие выпады. В своих снах он плыл по морю трупов, с трудом протискиваясь между торсов, рук и ног. Казалось, что он не сможет закончить эту битву, забыть ее, увидеть мир без крови, вздохнуть без отвращения к зловонным запахам, которые навсегда прилипли к волоскам в его ноздрях. Но почему такой день переплетался с его воспоминаниями о существе небесной красоты?

Он ежедневно грезил о лагерной обознице. Теперь она казалась менее реальной и более похожей на существо из грез, на нимфу или богиню, которая вытащила его из кучи гниющего мяса и вернула к жизни. С тех пор, как Имко очнулся, он больше не видел ее. Ни одной весточки о ней, ни одного слова. Ему оставалось лишь шептать молитвы в ее честь. Он называл ее Пикеной — в честь той речушки, у которой впервые встретил ее. При каждом приеме пищи он делал подношение богам — горсть каши, глоток воды или вина. Он умолял небожителей вернуть ему девушку или дать какое-то удовлетворительное объяснение. Имко так истомился, что стал задумываться о других путях жизни. Что, если он бросит армию и отправится на поиски Пикены? Он не был бедным человеком. Он сумел проявить себя, и его семья в далекой Африке процветала! Но сейчас ему требовалась иная награда за свои усилия. Вот если бы он мог найти Пикену и убедить ее остаться с ним, чтобы вести простое и обычное существование: возделывать поля, разводить животных, спать в теплой постели и наслаждаться божественным сексом... Ему чудилось поле под белым солнцем и она под навесом, с соломинкой в волосах. Вот она готовит ужин, а вот он в конце дня между ее ног. Какое идеальное соответствие. Грудь Пикены, сжатая его пальцами... Имко едва не сходил с ума, думая об этом, — даже когда его окружали люди. Он боялся, что они каким-то образом узнают о его тайных мыслях и осквернят их своими злыми шутками. Он старался не думать о ней, но такой запрет еще больше усиливал его тоску.

Девочка из Сагунтума находила его поведение забавным.

— Вряд ли ты доберешься до ее задницы, — раз за разом повторяла она.

Призрак уже не исчезал. Девочка была рядом с ним даже в самые интимные моменты. Когда при мыслях о Пикене его рука поглаживала член, он слышал ее хихиканье и насмешки. Что там у него чешется, спрашивала она. Неужели скорпион ужалил его в пенис, и поэтому тот так распух? Недавно Имко понял, что никто другой не видит и не слышит девочку. Это немного приободрило его. Он пытался не обращать на нее внимания, но призрак был не только язвительным, но и неотвязным.

Впрочем, муки, навлекаемые на него обеими женщинами, были лишь частью его повседневных бед. Он находился в постоянном движении, словно его подгоняла какая-то невидимая рука. Численность отряда сокращалась и пополнялась со странной ритмичностью. Ему говорили, что их армия насчитывала свыше сорока тысяч пехотинцев. Однако сюда входили рекруты из Самния и Капуи — родственники тех, кого они убивали годом раньше. Естественно, им никто не доверял. Довольно странная компания, с их латинскими обычаями, абсурдным языком и глупыми суевериями.

Ему потребовался один беглый взгляд, и он убедился, что находится среди подлых людей. Армия стала абсолютно другой — не такой, какой она была в первые годы войны. Вспоминая тот период, он всегда погружался в глубокую ностальгию. Что случилось с парнем по имени Джанто, который часто похлопывал его по спине и называл героем Арбокалы? Он исчез после Требии — наверное, погиб, хотя никто не мог подтвердить его смерть. А что стало с чудаком по прозвищу Мышь? Он изредка терял поводья разума и вел себя, как сумасшедший. Но кто из них был нормальным? Этот воин носил в мешке любимого зверька, из-за которого он и получил свое прозвище. Парень кормил мышонка с розовым носом своими харчами и часто разговаривал с ним. Пустоголовый балбес, но он нравился Имко. Говорили, что он погиб под Тразименом. Копье попало ему в горло, и Мышь принял медленную смерть, извиваясь в грязи от агонии. А еще был добрый повар, который часто подкармливал Имко, говоря, что дополнительный паек нужен ему больше, чем другим. И где теперь найти такого друга, как ливиец Ориссун? Он имел длинный пенис, морщинистый, словно у скакуна, и когда Ориссун приподымал край туники, все видели его «дубинку» , качавшуюся прямо у колен. Сейчас все эти люди жили в краю мертвых. Глядя на них через дымку воспоминаний, Имко удивлялся их странностям и слабостям. Но они были лучше тех мерзавцев, которые окружали его теперь, с их латинскими обычаями и нелепой одеждой.

Потери первоначального состава армии способствовали не только его меланхолии, но и карьере. Каждый новый день сулил ему все более высокие посты и звания. Бомилькар не забыл о нем после Канн. Ему потребовалась неделя, чтобы найти Баку: когда Имко докладывал капитану о состоянии 17 Гордость Карфагена дел во вверенном ему подразделении, гигант заметил его. Он подошел к нему во время ужина. Имко в тот момент толкался у котла с тушеной говядиной. Едва понюхав дымящуюся и горячую пищу, Вака понял, что гарнир будет безвкусным, а мясо вязким, без соли и приправ. Блюдо, которое некоторые солдаты считали божественным, на самом деле было приготовлено ужасно примитивно. В те дни после сражения у него болел каждый дюйм тела. Вот почему он застонал, когда генерал хлопнул его по плечам массивными руками. Казалось, что гигантский орел впился клювом в его плоть, желая поднять и унести в свое гнездо. А в следующий миг Имко показалось, что в его гениталии вцепилась гиена. Горячее варево вылилось из миски. Он взвыл от резкой боли, и за это Бомилькар назвал его Имко Нытиком.

За храбрость при Каннах генерал назначил Имко капитаном и дал пятьсот человек под его командование. Бомилькар велел ему идти кружным путем на юг, пока он со своими десятью тысячами удерживал нижние подступы к полуострову. Имко пытался отказаться от чина, но Бомилькар встречал его доводы смехом, словно это были шутки. Похоже, он слышал только то, что хотел, и по какой-то причине всегда выставлял Баку глупым дурачком в глазах других людей. Оставалось только удивляться тому, что солдаты беспрекословно выполняли приказы Имко. Несмотря на свои сомнения, он знал, как выглядеть авторитетным командиром. Когда он произносил команды, слова сами слетали с его уст. Он мастерски вел отряды маршем и с удивительной точностью мог оценивать различные дистанции.

Впервые вкус к управлению отрядом он почувствовал в сражении близ Беневента. Они встретились на поле боя с легионом Тиберия Гракха. Битва оказалась очень тяжелой, поскольку армия Гракха состояла из рабов и должников, которым в обмен на победу обещали свободу. Им приказали откупиться головами людей, которых они убьют. И римляне бились с большим успехом. Бомилькар признал поражение и быстро отвел войска назад, даже не став снимать лагерь. Каким бы смелым и мощным он ни выглядел, его нельзя было сравнить с Ганнибалом или с Магоном. В ту пору у Имко появилась уверенность, что римляне сражались только там, где не было Ганнибала.

Вот почему он вздохнул с облегчением, когда поздним летом у Тарента их встретил сам командир. Ганнибалу отчаянно хотелось сделать этот город своим союзником. Тарент имел замечательный порт и защищенную внутреннюю гавань. Кроме того, спартанские корни обеспечили ему лидирующую позицию среди греческих городов южной Италии. Став капитаном, Имко часто присутствовал на советах в палатке Ганнибала. Он слушал его рассуждения о бесценном Таренте и с близкого расстояния наблюдал за лицом и манерами их лидера. Ганнибал определенно изменился. Он выглядел старше своих лет. Имко вспомнил лик командира, запечатленный им у Арбокалы — в полном цветении сил, без ран, уверенный, с умными глазами. В ту пору он казался всезнающим и непобедимым. Что же годы сделали с ним?

Ответ был неочевидным — двусмысленным, противоречивым. Человек, который знал его по прошлым годам, увидел бы множество знаков физических лишений. Брови Ганнибала утратили повелительную складку. Они обвисли и превратились в два черных карниза над глазными впадинами. Слепой глаз притягивал к себе внимание. Темная сморщенная пленка будто голодала из-за невозможности видеть внешний мир. Широкий рубец поднимался по диагонали из-под нагрудной пластины вверх по шее до самого затылка. Предплечья и руки были покрыты сотней шрамов от порезов и ран. Когда его туника приподнималась достаточно высоко, на бедре проглядывал край зарубцевавшегося ранения, полученного при Сагунтуме.

Хотя эти раны притягивали взгляд Ваки, они тускнели с каждым следующим мгновением. Он слышал от некоторых лейтенантов, что молодые рекруты ворчали на мирный ход лета. Они считали, что победный ветер, прежде двигавший Ганнибала вперед, теперь изменил направление. Но молодые люди просто не сидели рядом с ним. Глаз командира по-прежнему мерцал энергией, которой хватило бы на оба ока. Он сидел с прямой спиной, мышцы рук и плеч были туго натянуты под кожей. Даже в такой неподвижной позе Ганнибал производил устрашающее впечатление. Казалось, что он в любой момент мог вскочить на ноги, выхватить меч и срубить кому-нибудь голову. Но в нем не тлели искры гнева. Он не сердился. Наоборот, командир излучал абсолютное спокойствие. Просто он был способен на все — в любой момент. Нет-нет, подумал Имко. Ганнибал все еще грозен. Он пострадал от ран, устал от долгой кампании, но его ум не потерял былой остроты. И атака на Тарент доказала это.

Не прошло и недели осады, как двое юношей, Филемен и Никон, прокрались из города и сообщили Ганнибалу, что большая часть жителей намеревалась перейти под его покровительство. Имко вместе с остальными офицерами присутствовал на переговорах. По словам юношей, римляне вели себя с их соплеменниками грубо и бесчестно. После Канн в Рим угнали многих важных тарентийцев. Сенаторы хотели гарантировать лояльность города. Но в прошлом месяце небольшая группа заложников бежала и направилась домой. Вряд ли это можно было считать предательством, однако Сенат, показав нервозность и раздражение, обвинил их в содействии врагу. Всех оставшихся пленников избили кнутами и сбросили с вершины Тарпейской скалы. Весть об этой расправе вызвала гнев тарентийцев. Город по-прежнему находился под охраной римского гарнизона, занимавшего крепость. Тем не менее юноши утверждали, что жители Тарента хотят изменить ситуацию. Они лишь просят карфагенян отнестись по-доброму к ним и к городу. Если Ганнибал обещает свою милость, то они откроют ворота.

Командир не торопился отвечать на их предложение. Он говорил через переводчика, хотя Имко понимал, что это делалось в основном для офицеров, не знавших латынь.

— Как же вам удалось выбраться из города, если римляне охраняют крепость? — спросил он.

Филемен, меньший ростом и более общительный, ответил:

— Тут все просто. Охранники знают нас в лицо. Они позволяют нам выходить за ворота и охотиться на кабанов. За это мы отдаем им часть добычи...

— Ты говоришь, что можешь выходить за ворота?

— Да, в любое время. Иногда наши охотники...

Ганнибал поднял руку и прервал его речь. После долгой паузы он задумчиво сказал:

— Вы правильно сделали, что пришли ко мне. Ия благодарен вам за хорошую идею...

В течение двух следующих недель Филемен стал завзятым охотником. Он почти ежедневно выходил из города и возвращался поздно вечером, волоча за собой то оленя, то дикую свинью. Когда римляне привыкли к его вылазкам и к дарам свежего мяса, шпионы пустили по городу слух, что сильная болезнь приковала Ганнибала к постели, и что карфагенский военачальник стал серьезно опасаться за свою жизнь. В то же время командир велел отборным силам из десяти тысяч пехотинцев запастись четырехдневным пайком, пробраться ночью в ущелье, расположенное рядом с городом, и спрятаться там. Поздним вечером в назначенный день Ганнибал повел армию к боковым воротам. Внутри Никон убил кинжалом ничего не подозревавших охранников и пропустил Ганнибала в город. Карфагенские воины устремились следом за ним — тихо и скрытно.

Все это Имко увидел собственными глазами. Однако почти то же самое у главных ворот проделал Филемен. Ему следовало завести в город несколько тысяч ливийцев — вторую клешню карфагенского «краба». Он позвал охранников и попросил их открыть калитку в воротах. Юноша сказал, что на этот раз он добыл огромного кабана. Римские легионеры впустили его и трех ливийских солдат, переодетых пастухами, которые якобы помогали Филемену тащить тушу животного. Охранники склонились над кабаном, чтобы поглазеть на него, и это стало последней ошибкой в их жизни. Вскоре главные ворота были открыты, и ливийцы проникли в Тарент.

Когда в городе собралось не меньше двенадцати тысяч солдат, Ганнибал приказал солдатам обнажить оружие. Они без помех ринулись вперед по ночным улицам, в энтузиазме спотыкаясь о камни, едва сдерживая радость и шепотом советуя горожанам на всякий случай спрятаться в домах. Их клинки были направлены на римлян. Два заговорщика подняли крики рядом с бараками легионеров. Когда сонные солдаты выбежали, чтобы выяснить причину шума, их тут же убили.

В любом случае, хитрый план Ганнибала сохранил много жизней с обеих сторон. Он был гораздо лучше открытой атаки. Уцелели только римляне, запершиеся в крепости. Это фортификационное сооружение занимало сильную позицию на мысе, и его размеры были слишком большими для осады. Ганнибал приказал возвести стену между крепостью и городом, прорыть заградительный канал и оставить легионеров на волю судьбы. Он знал, что они могли получить подкрепление со стороны моря. Тарентийский флот оказался блокированным во внутренней гавани. Фактически город оказался отрезанным от помощи извне, а римляне сохранили ее возможность. Но Ганнибал преодолел и эту трудность. Он вывез флот из гавани. Солдаты установили корабли на телеги и сани, провезли их по улицам города и выгрузили на морском берегу. Горожане с изумлением наблюдали, как корабли проплывали перед их окнами по узким улочкам Тарента. Вот так проблема, которую люди считали непреодолимой, была решена Ганнибалом за несколько дней.

Через пару недель Метапонт и Турин признали его власть. Их примеру последовали и другие греческие города на юге Италии — все, кроме Регия. В руки Ганнибала перешло несколько больших портов. Теперь он мог наладить с Карфагеном транспортное сообщение. Удивительно, восхищался Имко. Труд одной ночи принес такие ощутимые плоды. Ганнибал не утратил свое стратегическое мастерство. Наоборот, он сделал его более тонким и отточенным.

Огромные волны, грохотавшие на атлантическом побережье, делали крохотным все, что Гасдрубал видел на защищенных берегах Средиземноморья. С тех пор, как предыдущей зимой его армия прибыла к устью Тагуса, он не уставал любоваться бурлящим пространством океана. С каждым веером брызг, с каждым перекатом сланцево-черных гребней воды оно говорило с ним о вечности. Во время зимних штормов он слышал низкое ворчание, которое, по рассказам местных жителей, было приглушенным ревом гигантов, сражавшихся друг с другом под волнами. Силен, который не успел уплыть к Ганнибалу и сопровождал Гасдрубала в походе, утверждал, что громкий шум имел другую причину. Он заявлял, что это был гул камней, катавшихся по дну океана. Местные вожди смеялись, тянули его за длинные уши и имитировали кривоногую походку грека, как будто это могло опровергнуть изложенную им теорию. В свою очередь, Силен с презрением относился к их рассказам о морских чудовищах — особенно когда они описывали существ, челюсти которых могли перекусить квинкверему, или тварей, чьи сотни щупальцев хватали бедных моряков и утаскивали их в морские глубины.

Однажды вечером во время пьяного веселья среди зарева тлевших костров в большом задымленном зале Силен начал рассказывать о стране, расположенной на дальнем юге от Карфагена — за холмистыми краями, поросшими кустарником, и за огромной безжизненной пустыней. Далеко на юге от Нубии, Эфиопии и Аксума обитало племя белых людей, которые так быстро сгорали под солнцем, что им приходилось проводить все дни в своих жилищах. Они скитались по подземным пещерам, чьи лабиринты тянулись в каждом направлении и распространялись под всеми известными странами. Эти дикари питались сырым костным мозгом нормальных людей. Те племена, которые знали о них, боялись, что однажды они выйдут на поверхность земли из расщелин и темных пещер и нападут на остальные народы.

Рассказ Силена был встречен общим молчанием. Черные глаза вождей остекленели от страха. Куртизанки накрыли головы треугольными платками. Мужчины торопливо зашептали молитвы. Некоторые из них окропили пол вином в дар небесным покровителям и с беспокойством осмотрели темный зал. Затем несколько знатных персон подтвердили историю грека. Один из гостей заявил, что однажды ночью встречал тех белых африканцев в Гадесе. Другой спросил у него, каких богов нужно ублажать, чтобы держать этих жутких существ в их пещерах... И тогда Силен согнулся вдвое от хохота. Он признался, что выдумал свой рассказ от первого до последнего слова. Неужели они теперь не понимают, как легко обмануть незрелые умы? А ведь он мог бы рассказать им о расе синих людей, которые спят в гамаках, подвешенных на звездах. Или о народе, чьи воины мочатся на большой палец левой ноги. Или о несчастных туземцах Африки, чьи цветастые и отвисшие задницы привлекают внимание бабуинов и возбуждают в них страстную влюбленность.

В тот вечер грек не обзавелся новыми друзьями. Но Гасдрубал был вынужден признать, что ему понравилась компания этих странных людей. Да и Силен служил постоянным развлечением, внося юмор в любую ситуацию. Впервые за несколько лет жизнь начала дарить Гасдрубалу радость. Конечно, он сильно скучал по Балле, но даже здесь имелась некоторая сладость. Гасдрубал знал, что она ждала его. Пройдет немного времени, и они вновь соединятся друг с другом. Его семя задержалось в ней прошлой осенью. Ежедневно принося подношения Астарте, он просил о мальчике — о брате для Маленького Молота в мирные дни после войны. Ганнон и Магон курсировали по стране, одерживая победы и нанося карательные удары по тем иберийцам, которые успели забыть предыдущие уроки. Да, они действовали слишком широко, но окончание войны теперь казалось ближе, чем прежде.

Учитывая это настроение, он едва поверил ушам, когда впервые услышал новости о Публии Сципионе. На миг он даже перестал дышать и обвис, словно опустевший кожух. Гонец в нескольких фразах обрисовал весь ужас ситуации и вогнал Гасдрубала в прежнее уныние, из которого его недавно вывели братья. Новый Карфаген захватили римляне! У империи вырвали сердце! Его дом, дворец кузена, мечты отца, столица, которую Ганнибал доверил ему, богатства нации, сотни торговцев, пленников и аристократов — все это забрали в один день. Лес Шлюхи сгорел в огне. Улицы обагрились кровью тех людей, которых он знал еще в юности. Страшная новость потрясла его до глубины души.

Он благодарил богов — карфагенских и иберийских — что в момент захвата Нового Карфагена Баяла находилась в оретанской крепости своего отца. Она принимала участие в свадьбе сестры. Здесь им повезло. Сознание того, что она могла быть схвачена, опозорена и изнасилована римскими солдатами, вызвал боль в его висках, трепет сердца в груди и дрожь пальцев. Хотя он знал, что этого не случилось, сама возможность подобного события наполняла его огромным страхом, доселе неизвестным ему. Война обрела новый и совершенно отвратительный оттенок. Он вдруг понял, почему мужья сражались иначе, чем холостяки. И, наверное, отцы тоже сражались подругому. Это неожиданное понимание и связанные с ним выводы породили стыд в его душе. Теперь ему было известно, что пережили мужчины, чьи судьбы он разрушил, чьих жен он сделал наложницами, чьих детей увел в рабство. В первые дни траура он едва не сошел с ума.

Однако, подобно многим лидерам, Гасдрубалу посчастливилось иметь умного и верного помощника, который проявлял свои лучшие качества в критические моменты, когда его вмешательство требовалось больше всего. Ноба намеренно не замечал печали генерала. Он никогда не упоминал о Балле, кроме тех случаев, когда писал ей письма вместо Гасдрубала. Он обсуждал с генералом только стратегические неудачи, вызванные потерей Нового Карфагена. Кроме того, он собирал тайные сведения о новом проконсуле Рима. Публий Сципион не только мастерски взял город, но и проявил особую проницательность в обращении с пленными. Он быстро продал за небольшие деньги захваченных в плен карфагенян, ливийцев и нумидийцев, а иберийцев отпустил на свободу. Он выказал большое внимание дипломатическим заложникам: детям и женам иберийских вождей. Публий одарил их подарками и велел им возвращаться к своим народам без злобы на Рим.

За пару недель после первой победы проконсул заручился поддержкой Эдеко, Индибилиса и Мандония — трех самых сильных вождей на полуострове. И вновь небольшие племена Иберии были подброшены в воздух, словно мячи. Гасдрубал не мог поймать их все, поэтому ему приходилось выбирать — какие хватать, а каким дать упасть в руки римлян. Прислушавшись к спокойному голосу Нобы, который шептал ему в ухо, Гасдрубал сорвал армию с места и направился в глубь страны. Он должен был незамедлительно остановить уничтожение своих союзников. Генерал послал гонцов к нескольким племенам и приказал вождям собраться в Оретанах. Кроме всего прочего, Гасдрубал надеялся увидеть там Баллу.

Армия двигалась быстро, без стычек с врагами, хотя и не в лучшем настроении. На третий день они вошли в город, о котором никто никогда не слышал. Место представляло собой скопление каменных хижин, разбросанных по широкой долине. Они уже издали выглядели необитаемыми. Тем не менее некоторые солдаты заявляли, что видели дым, поднимавшийся от кухонных очагов. Но когда силы Гасдрубала вошли в город, люди увидели разбитые крыши домов, осыпавшиеся стены, безмолвные комнаты и очаги, столь долго остававшиеся без употребления, что обугленные камни были начисто омыты дождями. Ни одного человека среди зданий, ни одного животного, никаких признаков жизни за несколько прошедших десятилетий. История города канула в лету... В тот же день солдаты с облегчением покинули это странное место. С тех пор Гасдрубал везде находил сообщения. Они были написаны белесой травой на земле или ржавыми мшистыми пятнами на скалистых склонах. О них говорил огромный валун размером с крепость, треснувший на четыре равные части. Казалось, что его уронил на землю какой-то гигант. Однажды вечером на небе появились облака с узором рыбьей чешуи. Они тянулись от горизонта к горизонту. Воспринимая эти таинственные знаки, Гасдрубал не мог интерпретировать их, и они наполняли его нарастающим страхом.

Когда он приблизился к землям оретанов, к нему прискакал гонец, якобы посланный Баялой. Суть его сообщения заключалась в том, что Гасдрубалу не следовало входить в поселение тестя. Он должен был свернуть на юго-восток и встретиться с женой в Бекуле. Гасдрубал обменялся взглядами с Нобой. Эфиоп поджал губы и проворчал, что ему не нравился такой поворот событий. Он попросил гонца объяснить ситуацию. Где Андобалес? У них имелись вопросы к нему. Карфагенская армия не свернет с пути по прихоти какой-то женщины — пусть даже Баялы. И разве вожди других племен не ожидали их прибытия?

Посланник ответил, что объяснения будет даны им в Бекуле. До города оставалось три дня пути. У Нобы все еще имелись вопросы. Он выставлял их один за другим с такой настойчивостью, что вскоре гонец отвернулся от него и обратился к Гасдрубалу.

— Баяла зовет тебя, командир, — сказал он. — Ты знаешь, что жители Бекулы верны тебе, как и во времена твоего отца. Баяла там. Она просит тебя поторопиться. Ты все поймешь, когда увидишься с ней.

Через три дня у ворот Бекулы гонец снова приблизился к Гасдрубалу и, остановив его, сказал, что хочет передать ему еще одно сообщение.

— Оно предназначено только для твоих ушей, — добавил он.

Когда охрана Гасдрубала отошла на несколько шагов, гонец прошептал:

— Андобалес сказал, что ты больше ему не сын.

Гасдрубал с изумлением посмотрел на него, затем нахмурился. Чуть позже он горько усмехнулся и снова нахмурился.

— Но почему? Разве я не женат на его дочери? Разве она не носит моего сына в своем чреве? Неужели он пойдет на поклон к Сципиону? Андобалес не так глуп! Вернись к вождю и передай, что ему не нужно быть холуем Рима. Я его семья! Он мой тесть. У нас кровное родство.

Посланник молча выслушал его слова. Как и все оретаны, он носил кожаную головную повязку, которую украшали птичьи перья. В порыве гнева Гасдрубал вырвал их из-под повязки. Но и это оскорбление не получило отклика. Когда генерал успокоился, мужчина тихо произнес:

— Подумай немного, и ты сам все поймешь. Поверь мне, ты больше не сын Андобалеса.

Не дожидаясь ответа, гонец вскочил на коня и помчался прочь от армейской колонны. Гасдрубал смотрел ему вслед и терзался вновь вспыхнувшей тревогой. Она стала еще сильнее, когда армия вошла в город. Отряд из десяти оретан промчался мимо Гасдрубала, даже не взглянув на него. Во дворце, предназначенном для Баркидов, он не получил обычного радушного приема. Прислуга и городские чиновники лишь смущенно шептались между собой. Затем он услышал крик Нобы. Охрана из Священного отряда пробежала мимо него, бряцая броней и вынимая оружие из ножен. Казалось, их черные плащи помутили его разум. Силен, который приехал во дворец раньше всех, чтобы предупредить Баялу, встретил Гасдрубала с вытянутыми руками. Он обхватил командира и что-то начал повторять — снова и снова, хотя Гасдрубал не слушал его. Он отшвырнул грека в сторону и растолкал толпу своих солдат, которые по какой-то причине преграждали ему путь в покои Баялы.

Заметив его приближение, стайка служанок, собравшаяся в спальне у супружеского ложа, рассыпалась по комнате. Баяла лежала навзничь на постели. Ее руки безвольно вытянулись по бокам. Платье было высоко приподнято на бедрах. На миг он удивился. Почему она лежала в такой позе? Почему в их спальне собралась толпа? Мысль, так и не созрев, увяла. Он направился к ней, окликая ее по имени, хотя уже знал, что Баяла не ответит. Силен снова оказался рядом и попытался оттянуть его прочь. Гасдрубал хотел оттолкнуть косолапого грека или даже ударить его. Но один взгляд на красный полумесяц, зиявший на горле Баялы, выбил из него весь гнев. Он упал на колени и пополз по полу, не отрывая взгляда от залитой кровью постели. Баяла была еще теплой. Она была еще теплой! Он прокричал эти слова, как будто в них был ключ к загадке. Затем его обхватило множество рук. Он видел лица Силена и Нобы. Все о чем-то говорили ему. Ну, как же они не могли понять, что Баяла была еще теплой?

Гасдрубал оплакивал смерть жены, истязая себя. Он бил себя в грудь, колотил кулаками по глазам и выкрикивал проклятия в ночное небо. Он жалел, что не послушал Баллу, когда она просила его не доверять ее отцу. Он клялся снести голову Андобалеса с плеч, как только появится возможность. Гасдрубал кричал, что лучше бы они никогда не встречались, и тогда он не тосковал бы о ней, и тогда бы его сердце не разрывалось на части, вспоминая о тысяче удовольствий, которые вдруг превратились в невыносимые пытки.

Его первым желанием было истребление оретан. Хотя гонец, направивший его в Бекулу, скрылся, Священный отряд перехватил убегавших наемных убийц. Только трое из десяти уцелели в сражении и сдались в плен. Один из них не поддался пыткам, но двое других заговорили перед тем, как умереть. Они клялись, что Баялу убили по приказу ее отца. Это означало непреложный факт: Андобалес оборвал все связи с Карфагеном. Отныне он стал союзником молодого проконсула. Гасдрубал возненавидел вождя с ослепляющей яростью. Он всегда презирал Андобалеса, но только теперь осознал, какой сильной была его антипатия. Он поклялся отнять у него жизнь. Его бывший тесть оказался мерзавцем и убийцей. Андобалес уничтожил свое будущее, надругался над красотой любви, убил ребенка, еще не видимого человеческому глазу. Он приказал рассечь прекрасную шею дочери. Он погубил родную плоть, которая не должна была знать боли. По его хладнокровному приказу Балле выпустили кровь. Какой, наверное, ужас она испытала... Какой страх в последние мгновения... Андобалес заслуживал худшей смерти, и Гасдрубал намеревался познакомить его с ней.

Тем не менее Ноба убедил его не нападать на иберийцев. Римляне находились слишком близко и могли ввязаться в сражение. Совет вождей, который созывал Гасдрубал, так и не состоялся. Местные племена либо склонялись к нейтралитету, либо спешили подружиться с Публием. Гасдрубал совершил бы большую ошибку, если бы атаковал врага в слепой ярости. А именно на это и рассчитывал Андобалес. Ноба умолял Баркида не доставлять хитроумному негодяю такого удовольствия. Они долго спорили по этому поводу. Временами дело доходило до драки. Генерал и его помощник набрасывались друг на друга и вкладывали свое раздражение в толчки и тычки, от которых человек, не привыкший к боли, согнулся бы вдвое.

В конце концов они вывели армию к широкому плато близ Бекулы — высокому и наклоненному плоскогорью с двумя террасами, поднимающимися с нижних равнин. Оттуда Гасдрубал наблюдал, как армия Публия приблизилась и предложила им битву. Карфагеняне быстро отступили на плато, не посмев сразиться с ними. Гасдрубал не менял позицию целую неделю. Возможно, он ждал братьев, надеясь, что они помогут ему одолеть римское войско. Но он не стал посылать к ним гонцов или каким-то образом ускорять события. Окружающий мир и угроза поражения бледнели в сравнении с бурей, бушевавшей в его груди. Вот почему он, не думая, контратаковал легионеров на нижней террасе. Его отряды встретились с силами противника, поднимавшимися на плато по левому склону. Затем, когда римские солдаты появились и справа, он почувствовал опасность, но проявил непростительную медлительность.

Из ступора его вывел Ноба. Он вернулся со второй террасы и без слов хлестнул Гасдрубала ладонью по щеке. Эфиоп был сильным человеком. Его удар едва не сбил генерала с ног. Силен, который стоял рядом, схватил командира за руку и не позволил ему вытащить меч из ножен.

— Ты сошел с ума? — прошипел Гасдрубал, вырываясь их объятий грека. — Как ты посмел ударить меня?

— Возможно, я сошел с ума, — ответил Ноба, — но ты сейчас похож на женщину в истерике. Печалься о своей возлюбленной в другое время. Ты еще найдешь себе девку с крепкой задницей, а сейчас нас могут уничтожить. Очнись и сделай что-нибудь!

— Я могу убить тебя за такие речи!

— Конечно, можешь, — согласился Силен.— Но только сделай это позже. Я считаю, что Ноба сказал тебе жестокую правду.

— Она была мне дороже жизни...

Ноба шагнул к нему так близко, чтобы его дыхание обожгло лицо Гасдрубала.

— Я знаю. Расскажешь мне о ней завтра. Или лучше на следующей неделе. Или по прошествии многих лет! Но сейчас командуй отступление!

И Гасдрубал прислушался к его совету. Боги дали ему хороших помощников. Под руководством Нобы лучшая часть его армии бежала. Слоны спустились вниз на дальней стороне плато по поросшему деревьями склону. Обоз — телеги и вьючные животные, нагруженные скарбом, — тоже благополучно выбрались на относительно ровную местность. Армия двинулась скорым шагом. Тылы все время забегали вперед. Походный марш грозил превратиться в беспорядочное бегство, но Ноба контролировал ситуацию. Он выкрикивал приказы, которые никто не смел оспорить. В конце концов им пришлось бросить повозки и салазки с грузом. Такая добыча была большим искушением и могла замедлить римлян, поскольку ни один легионер не стал бы оставлять другим такой завидный куш.

С наступлением ночи Публий прекратил погоню. Гасдрубал воспользовался этим и при свете тонкого полумесяца постарался максимально нарастить расстояние между армиями. Он почти не понимал, что происходило вокруг, и лишь изумлялся тому, как быстро его сильная позиция превратилась в ночное бегство. Однако когда движение и близкая опасность привели его в чувство, он принял твердое и окончательное решение. Хватит прозябать в Иберии! Сколько раз иберийцы предавали его народ? Сколько раз они убивали тех, кого он любил? Жену, зятя, отца и многих других. Он проклинал эту страну и плевал на нее. Он больше не мог выносить ее вида и запаха. Он больше не желал чувствовать, как она щекочет его ноги. Следующим утром Гасдрубал послал гонцов к обоим братьям, прося у них прощения и благословения. И еще он направил другого посланника, который со временем должен был добраться до Карфагена. Генерал сделал выбор, и пусть старейшины услышат его волю.

Гасдрубал Барка отправлялся походом на Рим.

На рассвете в назначенный день судно вышло в море из небольшого порта к северу от Салапии. Знаки были добрыми. Северо-восточный ветер раздувал квадратный парус. Они плыли все утро и пристали к берегу на дальнем отростке суши, который указывал на Грецию. Здесь они остановились на отдых, чтобы со следующим рассветом — при благоприятных условиях — промчаться за день через всю Адриатику. Учитывая расстояния, которые она преодолевала до сих пор, это путешествие не было длительным. И оно могло оказаться последним для Эрадны, так как судно было готово доставить ее вместе с небольшим богатством на родину, о которой она давно мечтала. Тем не менее в момент отплытия девушка не поднялась на борт корабля.

Сидя на берегу, Эрадна наблюдала, как судно отдалялось от нее, то поднимаясь, то опускаясь на волнах. Как только корабль миновал буруны и вышел в открытое море, весла поднялись из воды и замерли в воздухе, словно крылья без перьев. Капитан прошел по палубе. Его силуэт скользил по сиянию восходящего солнца. До нее донеслись обрывки его слов — приказы, унесенные вдаль легким бризом. Гребцы убрали весла. Команда установила парус, который тут же выгнулся под порывом ветра. Движение корабля стало более ровным, и судьбы его пассажиров больше не были связаны с ней.

Эрадна погрузила руки в песок и сжала в пальцах обкатанные камешки. Откинув прядь волос с лица, она закрепила ее за головную повязку. Ей не нравилось, когда мужчины или женщины смотрели на ее лицо, поэтому она редко выставляла его на обозрение миру. Обычно она воспринимала свою красоту как несчастье, но сейчас поблизости не было ни одного человека, и ей хотелось почувствовать прикосновение рассвета к своим щекам. Ее глаза сияли пугающей голубизной. Уголки сочных губ опустились вниз и слегка надулись. Крохотные песчинки на высыхающей коже цеплялись за плавно изогнутый нос, но они лишь подтверждали тот факт, что ее лицо было сделано из материала, общего для всех людей.

У каждого бедра и за спиной лежало ее имущество. В маленьком мешочке хранились монеты, которые она выменяла на собранную добычу. Другие мешки содержали предметы, необходимые для жизни: пищу и ножи, травы и постельные принадлежности, куски тряпок и иголки. Еще несколько дней назад у нее не было третьей части этих вещей. Они достались ей по наследству. На небольшом расстоянии лежал мертвый краб, которого Эрадна не заметила, выбирая место для прощания с кораблем. Удлиненное тело морского существа имело две мощные клешни, презрительно разбросанные смертью по бокам. Эрадна старалась не смотреть на него, но он каким-то образом был связан с ее решением, принятым в темный час прошлой ночи.

Решение далось нелегко. Оно шло вразрез с ее желаниями. Там, на борту корабля, она нуждалась в большей определенности. И Атнех почти удалось убедить ее. Когда она искала повод, чтобы остаться в Италии, старуха сбивала ее с небес на землю, как меткий лучник сбивает летящего голубя.

— Ты боишься моря? — спрашивала она. — Насколько я могу судить о тебе, ты вообще ничего не боишься. Ну, будет немного воды под тобой? Разве это сравнимо с бедами, которые жизнь показала тебе? Если бы боги захотели твоей смерти, то давно забрали бы тебя к себе.

Когда она не сошлась с торговцем в цене, меняя трофеи на монеты, Атнех дала ей затрещину и назвала реальные расценки. Когда Эрадна пожаловалась, что ни один из кораблей не пригоден для морского плавания, старуха нашла такое судно. И когда девушка предложила ей еще одну ходку за добычей, старуха покачала головой, отметая подобную глупость.

— Казилинум? — переспросила Атнех. — Забудь об этом. Еще один город? У тебя и так достаточно денег. Не дай мне увидеть, как ты превращаешься в дуру. Я понимаю, что с тобой творится, и это никак не связано с деньгами. Ты знаешь, что боги иногда играют с нами, как с куклами? Подумай о моих словах. Представь, что через твое сердце продета струна. Если ты чувствуешь, как она натягивается в одном или в другом направлении, то знай, что это каприз твоей глупости. Такие чувства не принесут тебе добра. Запомни мое предупреждение. В любом случае, я старая женщина. Ты не должна бросать меня в этом опасном путешествии.

В итоге Эрадна впитала в себя уверенность Атнех и укрепилась в решении отправиться через море в Грецию. Но когда она уже думала, что ее стезя жизни стала понятной, как никогда прежде... Когда она хотела ступить на этот путь с молитвой о том, чтобы он оказался правильным и привел ее к столь долгожданному счастью... Когда она поверила, что ее действительно ожидало будущее, о котором говорила Атнех... Старуха заболела. Она не знала, что свалило ее навзничь, но говорила, будто какая-то тварь поедает плоть тела изнутри. Боль наполняла всю ее грудь и впивалась пальцами в бреши между ребрами. Дыхание становилось все более тяжелым и поверхностным. К концу лунного цикла она извелась от хриплого кашля — настолько регулярного, что он походил на дыхание. Один болезненный приступ сменялся другим.

В середине ночи Атнех встряхнула запястье Эрадны и разбудила ее. Она хотела, чтобы девушка пообещала ей не становится дурой — чтобы она всегда помнила ее слова. Эрадна пыталась убедить ее, что умирать еще рано. Но старуха бросила на нее такой презрительный взгляд, что она почувствовала его через темноту. Атнех попросила ее вновь описать ту тихую жизнь, которую они вместе искали. Какое-то время старая женщина слушала, сотрясаясь от кашля и хрипло дыша. Эрадна думала, что ее слова успокоили Атнех, однако та неожиданно сказала:

— Я ничего не вижу!

— Потому что здесь темно. Сейчас ночь.

Старая женщина помолчала мгновение, а затем прошептала:

— Это ты так думаешь.

На следующее утро Эрадна и остатки их группы похоронили Атнех в песчаных дюнах — достаточно глубоко, чтобы ни одно существо не потревожило ее покой. Они купили козу и пожертвовали ее Зевсу, затем убили несколько голубей, чтобы те полетели с вестью к Артемиде. После этого мужчины излили вино, дабы облегчить вступление Атнех в другой мир. Друзья просили Эрадну остаться с ними или продолжить путешествие, которое она планировала, но оба маршрута уже не нравились ей. Она мечтала о солдате из Канн, и если прежде в свете дня ей удавалось изгонять его в туманы грез, то теперь это получалось с большим трудом.

Иногда она просыпалась с подозрением, что солдат навещал ее. Она думала, что помнит его запах, хотя это казалось невероятным. Он был покрыт тогда грязью и кровью. Кругом стояла неописуемая вонь. Как она могла уловить его собственный запах? Но затем ей приснился еще один сон, в котором она омывала его тело тряпкой. Эрадна помнила, как опустилась на колени и, почти касаясь носом его кожи, вдохнула аромат мужчины. Она не знала, приснилось ли ей это или действительно случилось однажды. Их близость в воображаемом мире смущала ее. Эрадна не понимала, почему она так сильно скучала по солдату. Ведь прежде она избегала мужчин, как чумы. Одному из них она размозжила камнями возбужденный пенис. От других защищалась ножом и скрежетом зубов. Но с этим ей хотелось сидеть рядом и касаться его руки, слушать голос и медленно говорить на нескольких языках, чтобы они понимали друг друга. Она хотела задать ему много вопросов. Почему их пути пересеклись три раза среди хаоса войны? Это не было случайным. Возможно, боги хотели свести их вместе. Прежде она и на миг не остановилась бы, чтобы выслушать мужчину. Но ее солдат был другим... особенным... Из-за представляющихся возможностей у нее перехватывало дыхание. Этот человек мог занять очень важное место в ее жизни. Иона просто оскорбила бы богов, если бы отвернулась от него.

Эрадна все еще сидела на берегу, глядя на опустевшее море, когда какой-то объект привлек ее внимание. На поверхности моря, где-то на средней дистанции, появилось крупное существо, почти такое же темное, как базальт. Оно двигалось на юг, то исчезая, то появляясь снова, но гораздо дальше. Когда через мгновенье рядом с ним вынырнули еще несколько темных существ, Эрадна поняла, что видит стаю морских животных, разрезавших плавниками воду и поднимавших в воздух шлейфы брызг. Она встала на цыпочки. Пальцы ее ног погрузились в песок. Ей не понравилось увиденное зрелище. Она приняла его как дурной знак. Впрочем, девушка не знала смысла этого предвестия. Подобно другим знамениям, оно осталось неразгаданным для нее. Один мужчина в их лагере умел понимать такие знаки, но ей не нравились его манеры и взгляд. Иногда он вел себя, как слепой человек, которому требовалось все ощупывать руками, хотя каждый знал, что его зрение не уступало в остроте детскому. Эрадна закрыла глаза и попыталась убедить себя, что проплывавшие мимо твари несли предвестие для какого-то другого человека, а не для нее.

В самый темный час ночи она нашла особое место. Эрадна едва могла что-то видеть в свете новолуния. Сначала она потыкала землю заточенным колышком и взрыхлила ее. Затем, встав на колени, она загребла грунт руками и отбросила его назад. Это повторилось снова и снова. Когда яма углубилась, она разместилась на краю, уперев колени, как якоря, и выставив зад к ночному небу. Девушка начала черпать землю и гальку плоской створкой раковины. Ей приходилось выкапывать и кромсать неподатливые корни, сражаться с обломками породы и крупными камнями, которые она находила* все чаще по мере углубления ямы. В какой-то момент Эрадна не могла решить, довольна ли она ее размерами. Фактически глубина ограничивалась длиной ее рук. Она положила в углубление тюки и убедилась, что упаковка не порвана, затем быстро забросала яму землей и потратила около часа, перемещая камни, раскладывая сухие ветки и разглаживая хвою, чтобы скрыть следы своей работы.

В тусклом свете раннего утра она осмотрела место еще раз, запомнила ориентиры и затем ушла не оборачиваясь. Она больше не вела осла на привязи. Эрадна отвернулась от животного, предлагая ему полную свободу, но он поплелся следом за ней.

Через некоторое время она поднялась на ближайший холм и увидела страну, которая встретила ее всем своим вольным простором. В долине внизу тянулись сельские поля. На них чернели зубья скал, похожие на спины морских существ, за которыми она наблюдала прошлым утром. Ей вспомнились слова старухи. Она думала о них, с каждым шагом и шепотом заверяя умершую женщину в своем уважении к ней. Атнех была мудрой, но ни один человек не мог управляться чужим разумом. Эрадна следовала чутью. Неважно, что ум говорил ей иное. Она могла чувствовать запах того солдата на расстоянии, и у нее не было другого выбора, как только найти его и посмотреть, что из этого получится.

Куда ушло его детство? Магон задался этим вопросом в один из удушливых вечеров через несколько недель после поражения Гасдрубала у Бекулы. Он шагал в одиночестве вдоль низкого хребта. Охрана следовала за ним на расстоянии, но он велел им не попадаться ему на глаза. Ему нужно было побыть наедине с собой. Устав от непрерывных военных маневров, он мечтал хотя бы о кратком покое. Вопрос о детстве возник перед ним, когда он посмотрел на огромные сосны, окружавшие его. Их ветви начинали расти высоко над землей, но они были такими прямыми и крепкими, что деревья с переплетенными ветвями, напоминали людей, которые стояли, положив руки на плечи друг другу. Он видел подобное зрелище, когда, будучи ребенком, купил веревку и с ее помощью вскарабкался на похожие ветви, а затем, чувствуя липкость смолы на ладонях, протиснулся сквозь хвою. Он увидел самые дальние места, до которых мог бы дойти за день. Он смотрел на диких зверей, живущих в лесу, и воспринимал мир с высоты, представляя себя то совой, то ястребом, то огромным орлом.

Как странно думать, что в его жизни было такое чудесное время. В ту пору он хотел хаоса вместо созерцания, шума и звона оружия вместо тихой беседы с наставником, драк с товарищами вместо объятий матери и сестер. Он целыми днями мог слушать эпические истории греков, теряться в приключениях людей, живших века назад, и восхищаться героями, которые общались с богами и касались величия времен. Его уроки войны были когда-то простыми упражнениями для ума и тела. То были игры с вырезанными из дерева солдатиками, маршировавшими по миниатюрным полям сражений. Их безмолвные, бесстрастные и бескровные фигуры оживлялись его пальцами или падали от камушков, которые он швырял в них в шутливых битвах. В то время он черпал свой военный опыт из мальчишеских игр. Но как ему тогда хотелось вырасти и воплотить его в реальность! Он мечтал о том, чтобы его руки направляли наконечник копья или сносили головы с плеч, чтобы его рот приказывал людям убивать и грабить. Какой мальчишка на земле не грезил о подобном?

Однако детство ушло. У него больше не было товарищей по играм, расставлявших свои фигурки в шаге от него. Теперь он проводил дни и ночи в толпе убийц — среди людей многих национальностей, которые объединились вместе только из-за жажды крови и денег. Магон не очень огорчался такой переменой в своей жизни. Он просто не мог вообразить себе другую судьбу. И все же его удивляло, что в нем сочетались ребенок и солдат. Рядом с Ганнибалом ему удавалось сохранять убежденность в величии войны. Их подвиги обрастали легендами. Их победам и триумфам улыбались боги. Иногда совместные действия с Ганноном и Гасдрубалом тоже наполняли его радостью. Они прикасались к величию героев и верили, что разделяют блеск славы Ганнибала.

Однако это было до появления Публия Сципиона. Один человек, три месяца, две битвы — и все изменилось. Магона тревожили не просто стратегические промахи. В отсутствие Ганнибала первые порывы ледяного ветра поражений сбросили маску, которую он, сам того не понимая, носил уже долгие годы. Она походила на шлем, закрывающий часть обзора. Магон признавал только то, что подтверждало его детские фантазии. Однако последние недели — после того как маска упала, — он находился под обстрелом неприятных образов, которые прежде отвергались его сознанием. Он вспоминал лица сирот, страдание в глазах плененных женщин, горящие дома, отчаянные взгляды людей, у которых отбирали зерно и лошадей, а порою и жизни. За звуками реальности он слышал их плач, приходивший откуда-то из-за затылка. Везде проявлялись мерзкие знаки войны. Все было варварским на вид. Как он мог не замечать этого прежде? Ему внезапно показалось, что такие сцены как раз и являли истинный лик войны. Где в нем было благородство? Где радость героев? Почему он больше не цитировал строки эпических поэм, воспевавших величие сражавшихся воинов? Магон понимал, что подобные мысли ослабляли его. Однако он не мог стряхнуть с себя навязчивое уныние. Ему вспомнились приступы меланхолии, часто одолевавшие Ганнибала. Брат никогда не говорил об их причине. Тоска Ганнибала могла объясняться чем угодно, но только не сомнениями. Он всегда был уверен в своем видении мира, как будто сам создавал его.

Ганнон подошел к нему медленно и тихо. Сосновая хвоя делала его шаги почти неслышными. Мерцающие отблески от его чешуйчатых доспехов из серебристого металла придавали ему сходство с рыбой. Посмотрев на лицо брата, Магон увидел материнские черты. Он поморщился при мысли о ней. Ему вспомнилась возвышенная атмосфера, которая царила в их карфагенском доме. Как глупо они радовались жизни, забывая о том, что колесо судьбы по-прежнему вращалось — сегодня ты смотришь на солнце, а завтра лежишь, погребенный в земле.

Ганнон молча стоял рядом с ним и смотрел через деревья на равнину, по которой перемещалась их армия. Группа офицеров томилась в стороне в нервозном ожидании. Густые ветви закрывали обзор. Ганнон видел через них не больше Магона , однако какое-то время высматривал что-то, пока наконец не заговорил. И вновь Магон услышал в его словах почти неприметные интонации матери. Частичка Дидобал оставалась в них самой сильной и упорной. Она решительно подталкивала их к битве за лучшее будущее.

— Пошли, — сказал Ганнон. — Мы не можем больше ждать. Все решится в Илипе.

Старший брат повернулся и, сделав несколько шагов, исчез за деревьями — так же тихо, как и появился. Почти в тот же миг Магон услышал стук дятла. Громкая серия ударов, затем молчание, еще один залп и молчание. В детство не было путей. Он жил в мире настоящего времени и мог двигаться только вперед — только к сражению, до которого оставалось несколько суток. Его брат назвал назначенное место. Магону оставалось лишь направиться туда.

Через два дня армии встали друг перед другом. Еще три дня они отдыхали и восстанавливали силы. Оба войска спустились с кряжей, на которых они располагались, и сблизились на расстояние крика. Отряды ожидали, генералы подсчитывали противостоящие силы, копейщики обменивались залпами. Солдаты потели под солнцем, жевали полоски сушеного мяса и отмахивались от назойливых мух. Воины, по большому счету, просто отдыхали. Ни одна сторона не нарушала странного перемирия, но на третий вечер карфагенская армия отступила.

Каждый вечер Магон и Ганнон обсуждали возможные маневры и пытались предугадать, что им готовил следующий день. Собрав все силы оставшихся союзников, они добились численного преимущества над врагом — пятьдесят их тысяч против сорока тысяч римских легионеров. Это могло повлиять на психику врагов, парализовать их страхом или смягчить атаку, которая, по мнению Баркидов, должна была скоро произойти. Каждый раз Публий выстраивал свои отряды в одну и ту же формацию: легионы в центре, иберийские наемники по флангам. Каждый раз карфагеняне отвечали им строем с ливийцами в центре. Их опытные ветераны противостояли самым сильным солдатам Рима. Братья поделили двадцать слонов поровну и разместили их на флангах, надеясь использовать животных как гигантские стабилизаторы, которые удерживали бы армию в формации. Оба Баркида варьировали планы, но Магон все меньше верил, что их армия представляет собой реальную силу.

На четвертый день в серых утренних сумерках римская кавалерия атаковала карфагенские аванпосты. Нескольким всадникам удалось бежать и подать сигнал тревоги. Но внезапно вся армия Публия возникла из темноты, распространяясь, как река в половодье — через деревья и плоскую равнину. Карфагенские воины едва успели проснуться, схватить оружие и начать формировать ряды. Магон выкрикивал слова приказов и убеждения, которые солдаты ждали от него.

— Вот этот день! — кричал он. — Враг хотел захватить нас врасплох, но ранняя атака не означает победы в бою.

Он многому научился на примере братьев, но внутреннее чутье подсказывало ему, что их армия допускает какую-то ошибку — что он не учел нескольких важных деталей, которые пока не мог назвать. Он впервые понял, как римские генералы чувствовали себя на поле боя перед войском Ганнибала.

Когда армия Публия приблизилась, Магон увидел, что порядок ее построения изменился. Копейщики бегали, словно муравьи, сплетая перекрестие суматохи. Римские легионеры теперь были на флангах, а иберийцы выстраивали центр. Баркиды лихорадочно размышляли, что это могло бы означать. Впрочем, они уже не имели времени, чтобы изменить свой строй. Их солдаты и без того находились в достаточном смущении, пытаясь спешно сформировать ряды боевой колонны. Магон не мог понять, почему Публий поставил слабых бойцов против сильных и наоборот?

Как только они вышли на равнину, римляне ускорили шаг. Чуть позже они перешли на бег, а затем — по сигналу горна — их фланги удвоили скорость. Магон подумал, что при таком темпе они потеряют дыхание, и когда армии встретятся, легионеры останутся без сил. Их броня выглядела довольно тяжелой. Но чуть позже он понял, что воины Публия были натренированы для подобных маневров. Их легкие работали, как мощные меха, и ничто в солдатах не предполагало усталости. Ноги несли их вперед в решительном и быстром беге. Иберийцы в центре продолжали удерживать медленный шаг и вскоре отстали от флангов. После первых залпов дротиков и копий велиты отошли через ряды пехотинцев назад. Оказавшись в тылу, они быстро сформировали отряд и двинулись следом за армией. Эти воины в легких доспехах вытащили мечи из ножен, достали кинжалы из-за поясов или разобрали пики, которые им передали пехотинцы. В своих шлемах, покрытых шкурами животных, они выглядели, как группа охотников, гнавших пехотинцев на врага — львы рядом с волками, медведи среди лис.

Когда две армии столкнулись друг с другом, передняя линия римлян выглядела как подкова. Два ее зубца вонзились в иберийских союзников карфагенян и с первых же мгновений начали быстро расправляться с ними. Велиты снова выбежали вперед и небольшими группами впились во фланги карфагенского войска. Тем временем ливийцы в смущении бездействовали, озирались по сторонам и ожидали приказов. Их копья не находили врагов. Передняя линия иберийцев, которая должна была встретиться с ними, не вступала в бой. По сигналу горна они остановились — слишком далеко от сражения, но достаточно близко, чтобы ливийцы не могли повернуться к ним боком. Карфагенские ветераны не могли помочь союзникам, которые гибли у них на глазах, и они не смели двинуться вперед, поскольку это разрушило бы формацию и вызвало хаос. Они просто ждали, печально вздыхая, пока их соратники падали под римскими копьями и мечами.

Публий сделал невозможное. Он окружил превосходящую по численности армию, лишь перестроив свои войсковые части. Ливийцы в центре оказались не у дел и просто стояли, как те римляне у Канн, которые оказались пойманными в такую же ловушку.

Однако исход битвы был решен не людьми, а слонами. Эти четвероногие гиганты, израненные дротиками и обезумевшие от боли, развернулись и помчались в центр карфагенской армии. В слепой ярости они не слушали приказов погонщиков и прокладывали путь по трупам ливийских ветеранов. Погонщики лупили животных по головам, кричали им в уши и пытались изменить направление их бегства. Но все было тщетно. Каждый из колоссов прокладывал свою смертельную борозду, направляясь к сердцу карфагенского войска. На этом битва и закончилась. Дальше солдаты Публия лишь добивали уцелевших врагов.

Ошеломленный Магон смотрел на поле боя и не верил тому, что он видел. Его спасла лишь сообразительность одного из охранников, который ткнул копьем в зад командирской кобылы. Успокоив вздыбившуюся лошадь, Магон приказал произвести отступление. Но его отряды уже потеряли любую видимость дисциплины. Они побежали. Римляне погнались за ними. Внезапно небо разверзлось ливнем, который замедлил бег легионеров. Остатки карфагенской армии продолжали отступать всю ночь, однако расстояние, которое они покрыли во тьме, не было достаточным. Утром римляне стали наступать им на пятки, оставляя трупы африканцев, как вехи на своем пути. Несмотря на панику и отчаяние, Магон, Ганнон и пять тысяч солдат — в основном массилиотов и ливийцев — ушли от погони римской армии.

Большую часть долгого лета Имко простоял за плечом Ганнибала, наблюдая, как Фортуна благоволила римлянам и насмехалась над карфагенянами. Марцелл стал острой колючкой в боку Ганнибала. Он разрушал все его достижения. Через две недели после того, как Ганнибал оставил Казилинум, город снова был завоеван легионерами. Краткая осада и предательство свели к нулю все усилия африканского полководца. Жители Капуи имели гарнизон — не лучшие отряды, но с учетом естественных оборонительных рубежей солдаты без труда могли бы отражать атаки римлян. Тем не менее муниципальный совет испугался растущей популярности Марцелла и решил сдать город его войскам. В обмен на личную безопасность советники заключили сделку с римлянами. Однако, когда они открыли ворота и впустили легионеров в город, те в ответ перебили их всех до единого, наказывая за преступления, которые якобы предшествовали их договору.

Казилинум не был единственной неудачей. Фабий Максим вернул Тарент. Клавдий Нерон почти полностью уничтожил отряд из пятисот нумидийцев. Ливий Салинатор напал близ Неаполя на карфагенский флот, напугал адмирала до дрожи в коленях и загнал его обратно на Сицилию. Тем не менее римляне часто проявляли настолько чудовищную глупость, что Имко лишь качал головой в изумлении. Таким был случай с Тиберием Гракхом. Став слишком самоуверенным после разгрома Бомилькара, Гракх слишком близко подошел к Ганнибалу. Возможно, его проводники совершили ошибку в выборе маршрута и были неповинны в этом случае, но они бежали от Гракха, как только завидели нумидийских всадников. Атака африканцев вызвала панику в армии, набранной из рабов. Битва тут же превратилась в развлечение для нумидийцев. Наблюдая за ними с командной позиции, где его отряд стоял в резерве, Имко вдруг понял, что битвы выигрывались только из-за каких-то второстепенных факторов, влиявших на солдат. Он был шокирован этой мыслью. Победа давалась не божественной рукой, не хитростью лидера, не превосходством оружия или тренировки, а храбростью отдельных людей. Наверное, рабы понимали это меньше всех. Они запаниковали — все в один момент. Победа оказалась легкой. Тиберий Гракх погиб в кровавой бойне.

Вскоре после его смерти римляне попали под чары центуриона по имени Центений Пенула. Некоторые вспомнили, что в день его рождения произошли знаменательные чудеса. Ученые книгочеи нашли какие-то намеки в древних текстах и объявили, что имя юного солдата не забудется через века. Замечательный на вид молодой человек, высокий и стройный, с тонкими чертами, он не пожелал разубеждать Сенат в нелепом предположении, что боги избрали его и только его для победы над Ганнибалом. С остатками армии Гракха и ордой восторженных добровольцев он направился в Луканию, встретил Ганнибала на поле боя и отдал восемь тысяч своих соплеменников в жертву богам войны. Их перебили всех до одного. Центений Пенула так и не стал тем человеком, чье имя прославилось в веках.

При осаде Гердоны Имко был рядом с Ганнибалом, когда тот встречался с глупым магистратом, который охотно пил вино и принимал дары командира, но никак не мог решить, переходить ли ему с городским советом на сторону карфагенян или подождать дальнейшего развития событий. Командир кивал ему головой и вел себя с ним по-доброму. Конечно, сказал он. Ожидание вполне разумно. Он понимает расчет магистрата, потому что сам ведет войну, которую еще никто не видел на Средиземноморье. Если его другу нужно время на размышления, то пусть он не стесняется. Ганнибал и его воины подождут. Похоже, магистрат не заметил иронии в голосе командира, поэтому, когда он встал, чтобы уйти, Ганнибал пояснил свою точку зрения. Глава городского совета мог думать, сколько угодно. Но он должен был принять решение до того момента, как выпитое им вино вытечет из его тела. Чиновник Гердоны посмотрел на него с недоумением.

— Видишь ли, — сказал Ганнибал, — я с радостью предлагаю гостеприимство друзьям, но человек, который выпил мое вино и затем отказался от дружбы, считается вором. Я хо чу знать, кто ты — причем перед тем, как ты сольешь вино и мое доброе расположение к тебе на землю. Думай сколько хочешь, но прежде чем ты посмеешь облегчиться, я хотел бы знать, как относиться к тебе. Может быть, ты лучше посидишь еще со мной?

На следующий день Гердона стала принадлежать ему. Как и Колония. Какое-то время магистраты и офицеры этого города удерживали крепость. Они спрятались там со своими семьями и отказались сдаться. У них было много провизии, и они верили, что Нерон с еще одной армией вскоре придет им на выручку. Однако Ганнибал придумал, как выкурить их из крепости. Несколько скучавших балеарцев нашли мелководный грот, кишевший змеями. Их там были сотни, если не тысячи. Ганнибал велел поймать этих тварей и поместить их в большие вазы. В предрассветные сумерки он приказал воспользоваться катапультами и забросить эти урны в крепость. Многие вазы разбились о стены, но некоторые угодили на крышу и в башни. Они разлетелись на черепки, освободив сотни злобных и юрких созданий.

Магистраты и офицеры Колонии проснулись от криков и укусов. Они подумали, что боги Ганнибала навлекли на них нашествие змей. Женщины подняли визг, дети начали вопить от страха. Спотыкаясь и бегая по полуосвещенным коридорам крепости, люди все больше поддавались панике. Несколько охранников спрыгнуло с башни. Их тела упали в искрившееся росой торфяное болото. Один солдат спрыгнул в другом направлении и вонзился в небольшой холм, созданный землекопами. Он по бедра увяз в земле, сломав при падении обе лодыжки. Потеряв подвижность, солдат выл от боли и просил о помощи. Балеарцы, убежденные в своей заслуге при выполнении данной операции, решили устроить спортивное состязание. Они использовали мужчину как мишень и метали в качавшуюся фигуру маленькие камни, попадая в грудь человека, выбивая ему зубы, глаза и вырывая куски мяса из тела. Солдат умер мучительной смертью после того, как пращники поспорили, кто из них первым попадет ему в пах — так чтобы камень выбил два шара и остался в мошонке.

Городские советники, получив гарантии личной безопасности, сдали крепость африканцам. И правильно сделали, подумал Имко. Если Ганнибал может заставить небо излиться дождем из змей, то какой шанс они имели в борьбе против него?

В конце концов не устоял и Марцелл. Он и Криспин погибли близ Венузии в небольшой стычке, порожденной нелепым стечением обстоятельств. Два генерала расположились лагерем за цепью куполообразных холмов. Ганнибал, приближавшийся к ним, заметил эти холмы и ночью послал отряд нумидийцев в разведку. Африканцам удалось сохранить свое присутствие в секрете. Вскоре римляне тоже приблизились к холмам, и два генерала, посчитав, что они ничем не рискуют, поехали осматривать эту территорию. Нумидийцы узнали их по штандартам, устроили западню и убили Марцелла в короткой схватке. Криспин скончался через несколько дней от ран, нанесенных копьями.

Хотя Имко давно стал офицером, приближенным к Ганнибалу, он до испуга удивился, когда командир пригласил его провести с ним ночь на краю холмов к востоку от лагеря. Он сказал, что они будут спать на голой земле и под пологом звезд, как мальчишки. Имко не понимал, почему Ганнибал избрал именно его для такого почетного времяпрепровождения. Этим летом они довольно часто сидели рядом во время военных советов, но личных бесед между ними не было — особенно наедине. Высказывая на советах свои суждения, Имко не раз замечал, что командир смотрел на него с симпатией и одобрением. Он сомневался, что Ганнибал помнил их первую встречу под Арбокалой, когда начался великий обман, коим являлась его военная карьера.

Когда они вышли из лагеря, у Ганнибала в руках были только плащ и небольшая котомка. Имко немного смутился, поскольку скатанная постель, которую он нес с собой, показалась ему роскошью, не соответствующей приглашению командира. Величественные огненные краски заката на вершине гряды уже потускнели. Край земли, рассеченный уходящим солнцем, стал красным, как застывшая кровь. Наверное, если бы кто-то мог прикоснуться к расплавленной крыше неба, она прилипла бы к его пальцам. Страна внизу колыхалась травами под ветром. Холмы напоминали Ваке сотни ссутулившихся солдат, чьи мышцы и кости увязли в почве. Какое-то время он осматривал открывшуюся панораму. Хотя она трогала его своей красотой, в ее крадущихся тенях было нечто зловещее. Стоило ему зафиксировать взгляд на одной из черт ландшафта, как он начинал чувствовать движение темных пятен.

Однако двигались не только тени. Он различал фигуры охранников из Священного отряда, которые расположились кольцом вокруг них. Точнее, они образовали восьмиконечную звезду. Все воины в черных плащах имели суровый и торжественный вид. Они не говорили и не смотрели на хозяина, но внимательно следили за местностью и постоянно сохраняли свой строй, насколько это позволял рельеф. Охранники носили кинжалы на поясах, однако их основным оружием были спартанские копья. При каждой остановке они опирались на них, как на третью ногу, и замирали в неподвижных позах, словно статуи из камня.

Их присутствие нервировало Баку. Он все время косился на охранников, ожидая какого-то подвоха. Естественно, он видел их прежде и не раз поражался лютости воинов Священного отряда. Но прежде ему не доводилось оставаться так долго в центре их внимания. К тому же, девочка из Сагунтума тоже была здесь. Возможно, она раздражала этих людей.

— Мой господин, — спросил он, — почему твоя охрана всюду следует за тобой и никогда не произносит ни слова?

— А зачем им говорить? — ответил Ганнибал. — Я к ним не обращаюсь, и они молчат. Каждый из них поклялся служить мне верой и правдой, и они еще ни разу не подвели меня. Странно, что ты упомянул об охране. Сам я редко замечаю ее. С того дня как я направился в Иберию с моим отцом, воины Священного отряда стали моей тенью.

Ганнибал расстелил плащ на земле и опустился на него. Он достал из кармана горсть абрикосов и положил их рядом с собой, жестом предложив Ваке отведать фруктов. Через некоторое время он сказал:

— Посмотри на эту страну, Имко. Иногда я понимаю, почему римляне сражаются за нее с таким упорством, хотя вряд ли многие из них замечают ее красоту. Некоторые люди смотрят вокруг себя и видят только деревья и землю, отдельные детали. Ты не такой?

— Конечно, нет, — ответил Вака. — Я еще вижу скалы. И кусты...

Слава богам, командир рассеялся. Он пребывал в веселом настроении. В теплом свете заката его лицо выражало часть той торжественности, с которой он проводил военные советы. Даже его слепой глаз не выглядел таким отвратительным. Он двигался в унисон со здоровым глазом. Несмотря на морщинистую пленку, он был еще живой, и Имко подозревал, что командир мог видеть им немного. Ганнибал уже привык к своему увечью. Он больше не закрывал пустую глазницу повязкой, и та перестала сочиться желтой жидкостью, так долго досаждавшей ему.

Ганнибал заговорил о детстве — о своих ранних годах в Иберии.

— О, незабвенное время чудес, — со вздохом сказал он.

В ту пору его отец и зять были живы. Весь полуостров проявлял враждебность к ним. Одна нация противостояла другой в этой проверке на прочность. Удалившись от цепкой и алчной руки совета, они обладали царской властью. Но не этим запомнились ему те годы, о которых он думал с такой нежностью. Там остались долгие разговоры с отцом. Его счастливая юность среди простых солдат. Он был моложе их, но в армии его знали все. Воины вели себя с ним как тысячи добрых дядюшек. Каждый вечер он скитался по лагерю и оказывался в разных местах. Присев у какого-нибудь костра, он допоздна говорил с ветеранами. Именно там он научился обычаям разных народов, узнал их богов и сокровенные желания. Ганнибал мог приветствовать людей сотен национальностей на их родных языках. Он усвоил жесты уважения, которые они признавали. Воистину то время послужило основой для его военного образования.

Затем командир замолчал и задумчиво надкусил золотистый фрукт. Улыбка на его губах указывала, что он вспоминал о каком-то любимом человеке. Чуть позже Ганнибал признался, что в юности он не был таким неженкой, как сейчас. Он спал на голой земле без подстилки — просто ложился на твердый грунт и засыпал, принимая контуры места. Одно время Ганнибал пытался спать на камнях и скалах. Это научило его находить возможность отдохнуть без постельных принадлежностей. Он узнал, как использовать трещины, расщелины и неровности земли.

— Камень во многом похож на человеческое тело, — сказал командир. — Но чтобы понять это, нужны особые тренировки.

Имко поджал губы, едва не проворчав, что лично ему больше нравились мягкие постели в Капуе и что прежде он не встречал ничего подобного. Однако он решил сохранить свое мнение при себе.

— В те дни мне рассказывали много историй, — продолжил Ганнибал. — Легенды о богах.

— Ты помнишь их? — спросил Имко.

— Конечно. Если бы меня попросили, я мог бы рассказывать истории всю ночь. Например, об Эле? Ты помнишь, что после сотворения мира он покинул землю и отправился в морскую даль на тростниковой лодке...

Ганнибал о чем-то задумался и замолчал.

— Почему?

Вопрос Ваки вывел его из грез.

— Что ты сказал?

— Почему Эл уплыл в море? Он стал рыбаком? Или торговцем?

— Ты ничего не знаешь о богах?

Имко ответил, что слышал кое-какие рассказы об Эле, но они оставили больше вопросов, чем ответов.

— Иногда ты похож на дитя, — сказал Ганнибал. — Мне нравится в тебе эта черта. Говоря с тобой, я будто беседую с учеником или с подростком, каким может стать мой сын. Не важно, почему Эл уплыл в море. Он просто сделал это, и все. Ты можешь спросить, был ли на лодке парус или бог использовал весла? Был ли Эл один или с командой? Откуда он взял лодку в то время, когда мир еще не оформился полностью? Не отвечай мне, Имко. Я уверен, что ты мог бы задать все эти вопросы. Но к чему они? Конечно, есть дела, которыми ты можешь интересоваться. Что на завтрак? Будет ли завтра дождь? Однако, когда я рассказываю историю об Эле, ты лучше не спрашивай, а слушай.

Вака прикусил язык. Его голова все еще звенела от случайного комплимента, сделанного ему командиром. Это успокоило его больше всего остального.

Ганнибал начал рассказ с напоминания о том, что Эл был отцом богов и творцом всех созданных вещей. Он назывался Добрым и превыше других занятий любил абсолютный покой. Но в юности по странному капризу он решил отправиться в море. Там, далеко среди вод, он встретил двух красивых женщин — Ашерах и Ромайю. Взяв женщин с собой, Эл убил копьем летавшую над их головами птицу, зажарил ее и, отвернувшись от спутниц, окропил мясо своим семенем. Когда он накормил Ашерах и Ромайю свежей пищей, они приняли его семя внутрь и стали очарованными Элом. Он спросил, хотят ли они остаться с ним, желают ли стать его женами или дочерьми. Как он и надеялся, они выбрали супружеские отношения. Вскоре жены подарили ему двух детей — Чашару и Шалим, рассвет и закат. Так появилось время, которое мы знаем, и мир начал измеряться интервалами дней, поделенными между двумя перворожденными детьми Эла. По прошествии века Ашерах оказалась более плодовитой матерью и родила более семидесяти отпрысков — богов, которые обитают в мире за гранью человеческого восприятия.

Когда Ганнибал замолчал, Имко спросил:

— Значит, ты считаешь, что величайшим из богов был Эл? — Нет, я так не думаю.

— Но без него все, что есть на свете, было бы невозможным.

— Вряд ли. Его место занял бы кто-нибудь другой. Ты не можешь утверждать, что без Эла ничего бы не существовало. На самом деле без него возникло бы что-то иное. Если бы к его величию прибавилась храбрость... С людьми происходит то же самое. Некоторые черты их характера восхищают нас, а другие — нет. В своей любви к миру Эл временами вел себя как трус. Его сын Ям заставлял старика дрожать от страха. Ям угрозами принудил Эла возвысить его над Ваалом. Я никогда не считал Эла образцом для себя. Ваал смеялся над его трусостью, хотя лично я не стал бы куражиться над отцом. Мир благословен, но впереди него идет меч. Меч в сильной руке должен убивать всех тех, кто хочет прозябать в покое. Вот истинный путь жизни.

— Почему же Огненный Молох победил Ваала в битве?

Ганнибал посмотрел на Имко и улыбнулся, словно молодой солдат еще раз порадовал его своей детской непосредственностью.

— Сильный лидер не всегда стоит у власти. Часто великие воины в конце концов оказываются побежденными. Молох тоже не был всесильным. Анатх увлекла его в пустыню и там раскроила ему череп своим посохом.

— Неужели его превзошла какая-то женщина?

— Имко, все не так просто, как тебе кажется, — ответил Ганнибал.

Тон его голоса предполагал конец беседы, но у Ваки появился другой вопрос, который ему не терпелось задать.

— Как ты думаешь, почему боги теперь стали такими тихими?

— Они не тихие, — возразил Ганнибал. — Просто не каждый из нас может слышать их голоса.

Его ответ озадачил молодого солдата. Он решил, что командир ссылался на жрецов. Несколько дней назад Ганнибал попросил Мандарбала предсказать будущее, записанное на кишках желтого быка. Имко знал, что жрец часто давал точные предсказания. Однако он считал несправедливым, что посредниками с богами всегда оказывались ужасно неприятные люди. Мандарбал обладал настолько отвратительным дыханием, что иногда казалось, будто оно выпрыгивало из его рта и, извиваясь, скользило по земле в поисках жертвы. Его торчащие зубы, кожаные перчатки и странная форма губ... Почему при всей красоте мира сонмы богов выбирали своими вестниками уродливых людей, похожих на Мандарбала?

Подумав, что командир начинает засыпать, Имко прошептал:

— Иногда я спрашиваю себя, подходит ли мне жизнь воина.

Ганнибал повернулся к нему и посмотрел в глаза. Его брови взлетели вверх от удивления. В свете луны было видно, как на лбу командира появились морщины.

— Почему ты говоришь такие слова? Ты благословенный человек, Имко Вака! Мать родила тебя воином. Иначе ты не выжил бы в битвах, в которых принимал участие. Я не забыл, что тебе досталось звание героя Арбокалы. И Бомиль кар сказал, что ты имеешь особый дар. А он хорошо разбирается в солдатах. Возможно, ты любимец какого-то бога, который отводит нацеленные на тебя стрелы, отбивает замахи мечей и брошенные копья. Если это так, то почему ты сомневаешься в себе?

Имко подумал о стреле, пробившей его ладонь. Но то была небольшая рана, которая не могла опровергнуть выводов Ганнибала.

— Бомилькар слишком добр ко мне.

— Я тоже разбираюсь в людях, — сказал Ганнибал. — В тебе есть что-то, чем я могу лишь восхищаться. Такие вещи невозможно описать словами. Держись выбранного пути, пока жизнь не откроет тебе главного предназначения. Пони-мание придет, когда наступит нужное время.

— Неужели ты никогда не испытываешь сомнений?

Ганнибал лег на спину и закрыл глаза.

— Мой отец в поздние годы жизни имел множество сомнений. Он переоценивал все свои поступки и гадал, почему боги создали мир таким, каким мы его знаем. Он изумлялся хаосу, который, как ему казалось, правил судьбами людей. Я даже думаю, что он хотел бы прожить жизнь совершенно иначе. В то же время его подталкивало вперед множество обязательств. Он не мог быть другим человеком. Недаром говорят, что лев не может сбросить шкуру и превратится в другого зверя.

Имко выждал паузу и, когда стало ясно, что Ганнибал закончил говорить, он напомнил ему:

— Мой господин, я ведь спрашивал о тебе.

— А в чем мне сомневаться? Военный сезон заканчивается. Время близится к зиме. Этим летом мы выигрывали и проигрывали битвы. Однако общая стратегия ведет нас к окончательной победе. Подумай сам. Карфаген потерял Иберию, но, возможно, теперь совет изменит свое поведение. Оплакав иберийские богатства, старейшины могут дать нам подкрепление — хотя бы для того, чтобы закончить войну. Поверь мне, скоро римляне отзовут молодого Сципиона в Италию и направят его против меня. Я хочу этого больше всего на свете. Надеюсь, они поверят в него, как в Варрона перед Каннами. Гасдрубал уже в пути и через месяц присоединится ко мне. Наверное, он тоже получил сообщение из Иберии. Возможно, Магон и Ганнон последуют его примеру. И неужели ты будешь сомневаться в победе Карфагена, если четыре Баркида объединятся вместе? Потерпев несколько малых поражений, мы освободили силы для великой победы. После нее к нам вернется все, что было потеряно. Если сбудутся мои мечты, то весной огромный флот Македонии пересечет Адриатическое море, и я снова увижу Карфало. Мы посмотрим, как сражается Лисент... У меня есть много причин ожидать, что наше будущее будет радостным и светлым. Ив чем же мне тогда сомневаться? Ладно, Имко, давай помолчим. Как всегда, мне нужно обдумать множество проблем, а в моей голове достаточно шумов и без твоих вопросов.

Наступила тишина. Какое-то время Имко лежал рядом с командиром и не мог заснуть, тревожась о словах, которые он сказал, и о том, как Ганнибал воспринял их. Прислушиваясь к его дыханию, он знал, что командир не спал. Затем смущение и беспокойство улеглись, и Имко почувствовал спокойствие приближавшегося сна.

А через три дня случилось чудо. В то утро тарентийский мальчик, прислуживавший Имко, приготовил ему завтрак, состоявший из вареных яиц, копченой рыбы и жареных кабачков с мясной подливой. Насытившись, Вака поднялся на ноги, потянулся, почесал свой пах и лениво осмотрелся по сторонам. Затем он повернулся, начал скручивать постель, и тут в его уме вдруг проявился образ, увиденный мгновение назад. Нет-нет, ему почудилось! Он не мог поверить в это.

Имко резко повернулся. Там, где прежде находилось животное, было пусто. Он видел только полуразрушенную хижину и часть ограды ветхого загона. Но Вака знал, что глаза не обманули его. Он медленно осмотрел узкую дорогу, окраины лагеря и козлиную тропу, которая вела к гребню небольшого холма. На вершине красовался осел, с большими ушами, отвисшим животом и вывернутыми внутрь коленями — жалкое существо, с драной шкурой, трогательными глазами и опущенным хвостом. Другого такого на свете не было.

Имко обернулся к девочке из Сагунтума. Неужели она разыграла с ним какой-то трюк? Осел не мог быть тем самым животным! Проклятье! Он так долго оставался на войне вдали от дома, с безумной тоской и частыми приступами страха, что, наверное, просто потерял рассудок. Ему нужно успокоиться, иначе он вскоре станет одним из сумасшедших дурачков, которые бродят по улицам города. Если бы Ганнибал знал хотя бы часть навязчивых идей своего отважного капитана, он бы выпорол его кнутом и продал, как раба.

Вака сделал несколько быстрых шагов к холму. Его ноги подняли густой клуб пыли. Группа проходивших мимо итальянок посмотрела на него с традиционным презрением. Они зашептались о чем-то на латыни, скорее всего, оскорбляя его. Тарентийский мальчик изогнул бровь и притворился, что не замечает своего хозяина.

Этот уклончивый взгляд мальчишки едва не сломил его решительность. Имко остановился. Проклятый рассудок! Нелепое здравомыслие! Мир ежедневно переоценивал их, воспевая им хвалебные песни. Возможно, безумие принесло бы ему счастье. Неужели он не может довериться игре воображения и отправиться на поиски любви? Такие моменты случаются редко. За них нужно цепляться мертвой хваткой. Имко вернулся в палатку, собрал минимум припасов и зашагал к холму, приветливо кивая подчиненным и всем своим видом показывая, что он уходит по важному делу. Но как только лагерь остался позади, он ускорил шаг и направился за маяком судьбы, который на этот раз принял форму ослиной задницы.

Такому молодому лидеру, как Публий Сципион, триумф не полагался по многим причинам, и одной из них было то, что он не являлся консулом. Кровь на его мече едва высохла. Весть о победе близ Илипы опередила его прибытие в Рим лишь на несколько недель. Однако Сенат учел и другие обстоятельства. Несмотря на блестящие победы, его миссия в Иберии была приостановлена. Чтобы не волновать горожан, сенаторы решили, что Публий при возвращении в Италию поживет какое-то время вне города — в храме Беллоны на дальнем берегу Тибра. Там, под серой хмуростью зимнего неба, он устроил жертвоприношение и провел несколько дней в усердных молитвах. Усмирив себя перед божественными силами, он наконец предстал перед Сенатом и дал полный отчет об иберийской кампании. Многие из знатных римлян слушали его со скрещенными руками, высматривая на лице проконсула первые признаки спесивого самодовольства.

Публий вел себя довольно скромно. Он предположил, что его отзыв на родину был результатом самоотверженного служения Риму. Сципион считал, что выполнил в Иберии почти все возможное и невозможное, и, как первый римский генерал, несколько раз победивший карфагенские силы на чужбине, он был готов перенести свою тактику на родную землю и помочь Сенату в планировании нового военного сезона. Римляне, по его словам, нуждались в смелом маневре, который завершил бы войну в их пользу. Им нужен был удар, подобный его атаке на Новый Карфаген — удар не по броне Ганнибала, а в его слабое место.

После выступления в Сенате он вышел на городскую площадь под восторженные крики собравшихся людей, ставших слишком впечатлительными от долгого отсутствия официальных торжеств. Пока он шагал по улицам, горожа не выкрикивали ему свои приветствия из окон, с крыш и мостов. Женщины бросали ему под ноги цветы и яркие ленты, с восхищением тянули к Публию руки, чтобы коснуться его тоги. Они называли молодого Сципиона своим спасителем и героем. Девушки кокетливо изгибали накрашенные губки, улыбались или кланялись ему, когда он проходил мимо. Дети, сопровождавшие его на всем пути, напялили на головы куски овечьих шкур, которые напоминали витые нумидийские локоны. Некоторые из них вырядились в белые простыни, раскрашенные красной краской. Их одежда изображала иберийские туники с красными кантами. Другие мальчишки приклеили к подбородкам пучки ослиных волос. Их потешные бородки придавали им сходство с телохранителями Ганнибала. Они убегали от проконсула в шутливой панике, испуганно озирались на него, но ни на миг не удалялись. Их свора вертелась и кружилась вокруг него, выкрикивая просьбы о пощаде.

Люди верили, что иберийские победы Сципиона являлись предвестием грядущих событий. Некоторые говорили, что в него вселился Аполлон и что сам бог придумывал для Публия тактические ходы, ведущие к успеху. Другие вспоминали героев из прошлого и приходили к мысли, что Публий в своем возрасте совершил больше подвигов, чем любой из них. Жрецы, всегда следующие течению народного мнения, раз за разом находили знаки божественного благоволения Публию. Мнение масс было настолько очевидным, что на следующих выборах он получил звание консула и стал самым молодым человеком, заслужившим подобную честь.

Однако слухи и восхищенные отзывы, прославлявшие имя Публия в народе, вызвали гнев у многих его ровесников. Молодежь из знатного сословия начала плести интриги. Кто-то слышал, как Сципион заявил, что звание консула даровало ему право довести войну до завершения — причем без консультаций с Сенатом, по собственному усмотрению, как он сам считал это нужным. Другие говорили, что он уже начал приготовления к какой-то тайной операции, о которой не знал даже Сенат. По уверениям других людей, он отказался от помощи второго консула Лициния Красса, назвав его никчемным офицером. Некоторые утверждали, что он предложил Ганнибалу лично встретиться в боевом поединке и таким образом решить вопрос о победе пролитием собственной крови.

Публий выслушивал такие истории с улыбкой и никак не реагировал на них. Он имел план дальнейших действий, но упоминал о нем только в кругу близких и доверенных друзей. Идею блистательного маневра подсказал Лаэлий, чья рука однажды указала ему на Новый Карфаген. Незадолго до отъезда из Рима они пили вино и обсуждали недавно полученные сведения о перемещениях Ганнибала. Лаэлий с усмешкой сказал, что они могли бы выразить благодарность старейшинам Карфагена.

Когда Публий попросил его объяснить столь странное суждение, Лаэлий сказал:

— Только они и спасают нас от Ганнибала. Если бы они хотя бы раз исполнили его просьбы и направили ему подкрепление, нам пришел бы конец. Смотри! Он одерживает победу за победой, а они посылают припасы и людей куда угодно, но только не ему. Ганнибал сражается как лев, не понимая, что за ним стоит стая гиен. Эти твари истекают слюной и норовят укусить его за задницу. Он проливает кровь за них, а они в ответ...

Лаэлий замолчал на полуслове.

— Что с тобой? — вскричал он. — Тебе плохо? У тебя кожа стала белой, как у варвара!

Так оно и было, ибо Публий услышал в словах товарища намек, который он так долго искал. Ключ к войне! Возможно, он и сам нашел бы его через некоторое время. Идея, в принципе, не отличалась новизной, но Лаэлий представил ее в другом свете, так что она буквально ударила Сципиона в лоб. Слабостью Ганнибала, его ахиллесовой пятой была та сила, которая месяц за месяцем истощала возможности африканского военачальника и никогда не предлагала ему помощь... Этот факт маячил перед глазами Публия несколько лет, но он заметил его только сейчас. Совет Карфагена! Карфаген! Карфаген! В тот день Сципион произнес это слово не меньше тысячи раз. А затем он еще долго шептал его про себя, как молитву, состоящую из одного слова.

Хотя он старался держать идею при себе, слухи о ней распространились по городу. Казалось, что куски его мыслей пробили дыры в черепе и упорхнули в уши недругов. Власть и амбиции правили миром — он быстро научился этой истине. Ни одну мысль и ни одну беседу невозможно было утаить от чуткого слуха людей. Его соперники тут же принялись действовать. Фабий Максим — тот самый человек, которому Публий служил «глазами» несколько лет назад — опередил Сципиона и выступил в Сенате с речью. Почтенный гражданин Республики осторожно поднялся со скамьи и предупредил коллег, что он собирается говорить о серьезном вопросе. Фабий не видел другой стороны зала, но, обращаясь к сенаторам, он перемещал взгляд с одного места на другое, как бы создавая зрительный контакт со всей аудиторией. С возрастом он стал сутулым и быстро обветшал после своего диктаторства, однако его болезненный вид и поседевшие волосы создавали ему ауру авторитетной мудрости, которая служила неплохим оружием в мире, населенном молодыми мужчинами.

— Обдумайте пункты, которые я укажу, — произнес Фабий. — Мне нужно предварить свои слова очевидным, но обязательным заверением, что я не держу никакого зла на юного Сципиона. Некоторые могут сказать, что я ревную к его достижениям, однако это будет ложью. Какая зависть может быть у человека моего возраста и с моей историей? Тем более если речь идет о юноше, который моложе даже моих сыновей. Конечно, мне хотелось бы иметь некоторую долю его энергии, чтобы удовлетворять мою жену. Но подобные вещи тускнеют в сравнении с волей богов. Не забывайте, если можете, что в час величайшей нужды для Рима я был выбран диктатором...

Публий нетерпеливо вздохнул — достаточно громко, чтобы все сенаторы, сидевшие поблизости к нему, отметили этот знак неуважения. Возможно, Фабий тоже уловил его. Но, скорее всего, слух старика был таким же плохим, как и зрение. Лаэлий хохотнул. Несколько других патрициев прыснули смехом в ладони. Пожилые сенаторы повернули строгие взоры на молодых людей. Однако все присутствующие знали не хуже Лаэлия и Публия, что их ожидала длинная и нудная речь. Фабий часто перечислял свои прошлые заслуги даже по менее значительным предлогам. На этот раз он повторил свою биографию особенно подробно, стараясь внушить коллегам, что его критика в отношении планов Публия шла исключительно на благо Рима и была трезвой и зрелой. Публий понял, что с каждой новой фразой престарелый сенатор все больше подрывает свой авторитет. Однако тот намеревался продолжать речь в прежней манере.

Перечислив весь список своих достижений, Фабий перешел к сути дела:

— Позвольте мне указать, что ни Сенат, ни народ еще не издавали декрет о том, что Африка становится собственностью юного Сципиона, а также целью его будущей военной кампании. Если этот консул узурпирует власть Сената, то я, как один из столпов Республики, буду защищать права народа. Уважаемые сенаторы, вы разделяете мою позицию?

Некоторые тут же выразили ему свою поддержку. Услышав крики подтверждения, Фабий приободрился и начал задавать риторические вопросы. Почему бы консулу не заняться непосредственным ведением войны? Почему бы ему не атаковать Ганнибала там, где он находится — на итальянской земле? Зачем идти в дальний поход на народ, который он мало знает, чтобы сражаться с бесчисленной армией на чужой земле, без гаваней, открытых для него, без подготовленных плацдармов? Неужели только для того, чтобы заставить Ганнибала вернуться? Вряд ли он это сделает, констатировал Фабий. Скорее всего, враг пойдет на Рим. Вот в чем истинная угроза! А если даже Ганнибал покинет Италию и вернется в Карфаген, то как юный консул победит африканца на родной земле, когда никому из его предшественников не удалось добиться этого в Италии?

— Посмотрите, как непостоянны наши дети, — с печальным вздохом продолжил Фабий. — Корнелий Сципион, прославленный и истинный герой, погиб в Иберии, сражаясь за наше отечество. И вот перед нами сидит его сын, который хочет бросить родину на поругание врагу, чтобы завоевать себе дешевую славу. Сограждане, давайте рассматривать его план как фантазию юноши, сбитого с толку ранним успехом. Этот мальчик находится на грани ошибки, и мы должны помочь ему одуматься. Друзья, найдите в себе мудрость и сделайте так, чтобы заблуждения ребенка не поставили на колени великую нацию.

Фабий сел под грохот продолжительных аплодисментов. Однако реакция сенаторов не убедила Публия в том, что его дело проиграно. Он встал, чтобы ответить старику. Его осанка была прямой и твердой. Взгляд спокойно перемещался по залу — почти как у пожилого сенатора, если не считать того, что он видел лицо каждого человека.

— Я питаю сердечные чувства к Фабию Максиму, — сказал он. — Этот политик дал мне много прекрасных уроков. В своей невыразимой доброте он попытался исправить мой план еще до того, как я предложил его Сенату. Мне невыразимо лестно, что он так сильно заботится о моем благополучии. Но его слова удивили меня. Мне что-то не помнится, чтобы он возражал, когда в этом же зале я добровольно пожелал продолжить войну в Иберии. А в тот момент, как вы помните, мой отец и дядя были убиты, на полуострове действовали три карфагенские армии, и ни одна из них не встречала отпора! В ту пору вы не говорили, что я слишком молод и недостоин вести военные операции. Почему же мой возраст смущает вас теперь? Неужели в ту пору я был больше пригоден к ведению войн? Или армии в Африке будут чем-то отличаться от тех войск, которые я встречал в Иберии? Неужели вы думаете, что Карфаген держит лучших генералов дома?

Фабий встал и сказал, что молодой человек имеет право на такие вопросы.

— Он задает их в насмешку, но над ними стоит задуматься...

— Фабий, — рявкнул Публий. — Сейчас говорю я, а не ты!

Консул хрипло вздохнул, соизмеряя дыхание, и позволил притихшему залу успокоиться.

— Сенаторы, выбор ваш, но ценой ему будет кровь нашей нации. Вы можете и дальше идти по пути, который год за годом приносит нам страдания и смерть. Война погубила многих выдающихся солдат, чьи имена я не буду здесь произносить. Сейчас вы можете выбрать продолжение этой неправильной стратегии, и тогда в конце концов настанет день, когда Ганнибал появится у ворот Рима. Или вы можете выбрать смелое решение вопроса. Только не поддавайтесь сомнениям, роящимся в робких умах стариков. Забудьте о страхе трусливых людей и о протестах криворуких воинов. Я прошу вас выслушать мои слова и вникнуть в суть идеи. Как только вы дадите мне свое разрешение, я тут же отправлюсь в Африку. В течение двух месяцев вы услышите о том, что страны карфагенских союзников объяты пламенем войны. После этого вас ожидает следующая новость. Ганнибала отзовут защищать отечество. Это единственная стратегия, которая обеспечит нам успех. Иона будет тем единственным маневром, который не только застанет Ганнибала врасплох, но и напугает его. Я не ищу других целей для моей африканской кампании. Подумайте над моим планом и взвесьте все его достоинства, а их там, уверяю вас, немало.

Когда он сел на скамью, начались яростные споры. Через некоторое время кто-то вспомнил, что оба консула еще не бросили жребий и не определили свои провинции. Решение не могло быть принято до тех пор, пока не станет ясно, какой регион достанется Публию — европейский или африканский. Впрочем, это было только временным препятствием. Публий вытянул кусок пергамента со словом «Африка», и многие сенаторы увидели в этом руку Фортуны. Молодому консулу разрешили подготовку к африканскому походу — и даже к атаке на Карфаген, если он того захочет. Однако, поскольку его миссия имела лишь косвенное отношение к защите Рима, сенаторы отказали ему в наборе новых отрядов. Он мог плыть в Африку когда угодно, но без двух обычных легионов. Ему позволили лишь забрать себе опозоренных ветеранов Канн, изгнанных на Сицилию, и тех добровольцев, которые последуют за ним.

Когда они покидали Сенат, Лаэлий закатил глаза.

— Так много в благодарность за спасение.