Гордость Карфагена

ЧАСТЬ 2: ГРОМВААЛА

В каком-то смысле Эрадна была рождена для войны. Во всяком случае, она всегда шла следом за нею. Вместе с толпой оборванных нищих она тащилась за колесом военной машины мимо мертвых тел, сожженных деревень и утихших полей, на которых недавно ярился хаос сражений. Эрадна не знала матери, но любила отца, который часто бывал к ней добр. У него имелись мул, телега и куча хлама, которым он торговал. Это была дешевая мелочь, собранная с трупов убитых, — то, чем побрезговали солдаты в бою: серебряные кольца, круглые камни для пращников, сандалии, полоски кожи, целебные мази, талисманы из разных стран и фигурки богов, ценные только для тех, кто верил в них. Отец Эрадны, широкоплечий грек, с грубым и вздорным нравом, пользовался уважением в орде обозных мародеров. Однажды во время спора он так сильно избил бетийского наемника, что тот лишился речи — этот громогласный и крикливый тип больше не мог говорить, откусив кончик языка. Из отца Эрадны получился бы хороший солдат. Но ему больше нравилось использовать безрассудство других людей, и он не желал присоединяться к их войнам.

Пока отец был жив, детство Эрадны проходило в относительной безопасности. Возможно, он не знал, как проявлять свою доброту, но к дочке относился с нежной снисходитель ностью. Вечерами, перед сном, он рассказывал ей о матери и о небольшой деревне, из которой они бежали много лет назад. Отец говорил о великом зле, ворвавшемся к ним и изгнавшем их с острова, который он любил и на который хотел вернуться. Все их скитания ни к чему не привели, печально признавался он. Были новые беды и новые испытания — очередные сцены в драме его жизни. Отец мечтал вернуться в Грецию. Он ежедневно молился, чтобы создатель его истории доказал осмысленность текста и довел рассказ до счастливого конца, а не до трагического финала. Он часто любовался Эрадной по утрам. Просыпаясь под его умиленным взглядом, она чувствовала себя счастливой.

Отца забрала болезнь, пришедшая внезапно. Она убила его, когда Эрадне было лишь двенадцать лет. И тем же вечером ее изнасиловал мужчина, помогавший ей хоронить отца. Он многие годы называл себя другом их семьи. Это плата, сказал он позже. И если мучитель действительно так думал, то счет оказался огромным, потому что он объявил ее своей рабыней. С тех пор он путешествовал с обозом, привязывая Эрадну к телеге, которая некогда принадлежала ее отцу. Мужчина насиловал ее почти каждую ночь, называя именем другой женщины. Он кончал очень быстро и всегда сердился после этого. Эрадна не плакала, когда он умер от крохотной раны, возникшей на его стопе и съевшей ногу до самого колена.

Какое-то время она жила в сельской местности к югу от Кастуло. В деревне ее никто не трогал. Она работала на пожилого человека, которому нравилось смотреть на нее — просто смотреть и не более того. Он беседовал с ней чаще и охотнее, чем со своими дочерьми. Вести хозяйство было не просто, но далекий зов предков помогал ей справляться с трудностями. Она чувствовала странную близость к этой повседневной работе — знакомство, запечатленное в ее наследственной памяти. Эрадна хотела бы остаться здесь и после смерти старика, но его дочери прогнали ее из дома, испугавшись, что их мужья начнут захаживать к молоденькой девушке. Эрадна могла бы попросить их относиться к ней как к сестре. Но она знала, что они не согласились бы. Она была чужой для них, и они не видели в ней ничего, кроме источника возможных бед.

В четырнадцать лет она вернулась к ремеслу отца. О ставив детство позади, Эрадна быстро огрубела и ожесточилась. Ее гибкое мускулистое тело нарастило толстую кожу. Она постоянно была начеку, поскольку рядом рыскали наглые и хищные мужчины. Армию сопровождало множество женщин, но ее милое лицо выглядело свежее, чем у большинства из них, а стройная мальчишеская фигура притягивала взгляды мужчин как магнит. Ее красивые глаза цвета опала выделялись на загорелом лице и превращались для нее в два проклятия, которыми она смотрела на мир.

Эрадна прошла от Гадеса к Тагусу, затем по хребту Серебряных гор и далее вдоль иберийского побережья до Нового Карфагена. Она увидела падение Арбокалы и оценила грубую мощь карфагенян. Однако мужчины, с их простыми и предсказуемыми желаниями, везде были одинаковыми. Как бы она ни отгоняла их, они приходили к ней по ночам и в дневное время, на рассвете и на закате. Однажды она испортила внешность одного из них, вонзив острый ноготь в его глаз. Другого ткнула в живот наконечником копья. Еще одного укусила за щеку, вырвав кусок щетинистой плоти. За этот случай ее избили до беспамятства и изнасиловали с показательной жестокостью.

Несмотря на унижения, она не сдавалась. В ее сердце разгоралась ярость, тело наполнялось новой силой. Будучи жертвой, она находила в поведении мужчин черты, которые делали их слабыми. Например, мужчины, называя себя сильным полом, становились послушными и уязвимыми, когда их разум наполняла похоть. Чтобы насытить ее, они выставляли перед собой свои голые дубинки из плоти. Эрадна считала, что многие женщины с ненавистью смотрят на мужские члены, налитые кровью, одноглазые, с мясистыми капюшонами, похожие на злобных змей. Этот образ часто возникал перед ее глазами во время повседневных дел и даже во сне. В одном из кошмаров мертвая женщина поведала ей, что любую змею, не важно, насколько она ядовита, можно раздавить ударом каблука.

Когда Эрадна присоединилась к обозу и двинулась вслед за армией Ганнибала, ее не интересовал конечный результат войны. Она шла за мужчинами, но не собиралась прислуживать им. Это была еще одна военная кампания, в которой каждая из сторон могла снабдить ее хламом для продажи. Она хранила свои сокровища в мешочке, который носила, как талисман, на цепочке вокруг шеи. В нем содержались кости орленка, взятые из яйца; часто заменяемые зубчики чеснока, источавшего сильный запах; прядь волос, срезанная с головы давно убитой Клитемнестры¹; и крохотная статуя Артемиды, вырезанная из китового уса. Кроме того, внутри звенело несколько монет — начало небольшого состояния, необходимого ей для приобретения участка земли в далекой и родной стране, которой она никогда не видела. Эрадна мечтала о доме, но не заботилась о собственной судьбе. Вот почему она шла в обозе следом за армией Ганнибала.

До начала войны с Ганнибалом юный Публий Сципион ничем не отличался от других молодых патрициев Рима. Его стройное тело не имело впечатляющей мускулатуры, и светло-коричневые волосы не вились в той небрежной манере, которая нравилась женщинам. Тем не менее друзья часто шутили, что профиль Публия был столь красивым, что его следовало бы выбить на монетах. Но в ту пору никто из них не мог представить повода для подобной чеканки. Его отец взял в жены дочь популярного сенатора Эмилия Павла. Это был верный знак, что звезда их семьи сияла ярко. Публий намеревался еще больше возвысить свой род: через служение в Сенате, через приобретение богатств и щедрые пожертвования, на волне выдающихся боевых побед и проявленного благородства. Лелея подобные надежды, он живо интересовался новостями о конфликте с Карфагеном. Публий с детства понимал, что человек может сделать себе имя только упорным трудом и непрерывной борьбой с врагами отчизны. Для себя он выбрал именно борьбу.

Публий верил — насколько это было возможно для энергичного юноши, формирующего свой взгляд на мир, — что его отец превосходил других людей во всех вопросах. Корнелия Сципиона избрали консулом в решающий момент, когда римский Сенат готовился к войне. Таким образом жители Рима продемонстрировали ему свое доверие. Когда он предложил войну на два фронта, взяв на себя Иберию и отдав Карфаген другому консулу, Семпронию Лонгу, Публий не сомневался, что это будет быстрая и успешная кампания. Даже когда грозное восстание среди бойев и инсабров задержало их в долине Пада, юный воин считал, что отсрочка не имела большого значения. Выходка варваров нуждалась в наказании. История гласила, что подобная смута однажды привела к захвату их великого города. Но тогда были иные времена и другой Рим. Их легионы демонстрировали это галлам постоянными репрессиями.

Они жгли деревни, забирали животных и скарб, сражались в стычках с варварами и бесстрастно наблюдали, как бунтовщики находят мучительную смерть на деревянных крестах. Римляне несли небольшие потери, но, даже чувствуя кипящую ненависть в голубых глазах каждого галла, они никогда не встречали организованного сопротивления. Юный Сципион позже вспоминал галльскую девушку, с которой он переспал после вечернего пира. Выползая из его палатки, она что-то прошептала, и он уловил имя Ганнибала. В ту пору этот факт не имел никакого смысла. Его значение открылось лишь позже, став запоздало понятым проклятием.

Корнелий, убежденный в том, что потенциальный мятеж нужно подавлять до того, как он начнется, высадился на побережье к западу от Альп и привел свои легионы в Масси-лию. Он страдал от сильной простуды, лихорадки и жаловался, что его ноги никогда не перестанут болеть в гнилостной влажности этой весны. Консул отправил сына на встречу с магистратами города, а сам предался неге и комфорту в своих роскошных покоях. Здесь Публий и нашел его вечером в компании брата.

Отец сидел на низкой кушетке, закинув одну ногу на деревянный стол. Тога высоко задралась на обнаженных бедрах. Даже в мгновения досуга он не терял внешнего достоинства. Его сухопарая фигура и вытянутое лицо служили моделью для скульптурных черт сына. Перед ним на коленях стоял слуга и массировал больную ногу консула. Он держал ее перед лицом, словно обнюхивал пятку. Его сильные руки разминали стопы хозяина, мякоть и фаланги согнутых пальцев.

Заметив сына, Корнелий усмехнулся.

— Только не думай, что я превратился в дряхлого старца, — сказал он. — Просто мои ноги скоро доведут меня до изнеможения. Я покалечил их годы назад, но боль пробуждается каждую весну. У этого юноши прекрасные руки. Он снимает судороги и успокаивает приступы. Я даже получаю удовольствие от его массажа, хотя вроде и не грек.

Публий кивнул, приветствуя дядю, который стоял у задней стены и созерцал окрестности через узкое окно. Его рука сжимала кубок, наполненный вином. При среднем росте Гней Сципион был широкоплеч и коренаст и имел длинные сильные руки, которые больше подошли бы кузнецу. Он сильно отличался от старшего брата. Одинаковыми были только голоса: их речь казалась почти неотличимой для близких людей.

— Я не могу сказать о греках ничего плохого, — ответил Публий.

— Естественно. Я забыл, что в минуты досуга ты ведешь себя так же, как многие из них. Но если тебя не затруднит, мы займемся делами. Итак, какие новости?

— Я принес тебе донесение от правителя города, — ответил Публий. — Скажу сразу, что этот отчет не вызывает у меня доверия. Некоторые вольки утверждают, что Ганнибал пересекает Пиренеи и направляется к Роне.

Гней резко повернул голову к племяннику и пролил на тогу несколько капель вина.

— Этого не может быть!

Корнелий принял новость более спокойно, но скептически поджал губы.

— Откуда у Мариуса такие сведения?

— Он говорит, что получил их от надежного информатора и что они были переданы ему по поручению нескольких важных племенных вождей, у которых нет причин вводить нас в заблуждение. Мариус доверяет им. С тех пор как его назначили правителем Массалии, они ни разу не враждовали с ним. Похоже, вольков не нужно настраивать против Ганнибала. Вероятно, у них имеется свой повод для ненависти к Карфагену. Следует отметить, что эти слухи подтверждаются докладами из Каталонии.

— Каталония слишком далека от долины Роны, — напомнил Гней. — Откуда там такая информация?

— Я просто обобщаю услышанное. Если Ганнибал пересечет Пиренеи...

— Все это возможно, но зачем ему совершать подобные маневры? — возразил Корнелий. — Наши шпионы сообщают, что Ганнибал намерен сражаться в Иберии, где его позиции сильны. Насколько я понимаю его, он с самого начала планировал вести оборонительную войну. Так зачем же ему менять свои планы?

— А что, если наши шпионы не достойны того золота, которое мы платим им? — предположил его брат.

Корнелий отдернул стопу. Слуга, стоявший на коленях, опустил руки по бокам и склонил голову, ожидая дальнейших инструкций. Консул поставил ноги на пол и поднялся с кушетки. Для римлянина он был высок — сын доходил ему только до бровей. Через несколько лет Корнелий Сципион должен был оставить воинскую службу. Он давно уже прошел физический расцвет, хотя и сохранял былую выправку, когда этого требовала ситуация. Вот и сейчас он гордо выпрямил спину, отослал слугу из комнаты и, положив ладонь сыну на плечо, подвел его к Гнею.

— Зачем Ганнибалу этот трудный переход через Пиренеи ? — еще раз спросил консул. — Я бы понял его, если бы он решил захватить всю Иберию до самых гор. Но идти в страну вольков? Совершенно бесприбыльное мероприятие! И это слишком близко к зоне наших интересов. Он же знает, что мы не позволим ему задержаться там. Зачем напрягаться по пустякам — особенно в то время, когда мы готовим атаку? Семпроний спрашивал меня в письме, не боюсь ли я того, что Ганнибал перейдет через Альпы. Идея заставила меня задуматься, однако позже я отверг ее как абсурдную. Баркиды известны своей импульсивностью, но Ганнибал не глупец. Так в чем же дело?

Вопрос повис в воздухе. Некоторые сочли бы это приглашением к дискуссии, но Публий знал, что отец разговаривает сам с собой. Юноша взял кубок вина, провел им под носом и сделал глоток в ожидании дальнейших рассуждений консула.

— Возможно, это уловка, — предположил Гней Сципион.

Корнелий смахнул несколько капель с кубка брата, отпил вино из своей чаши и согласно кивнул.

— Что, если этой хитростью они хотят удержать нас здесь и таким образом пытаются отвлечь от осады Нового Карфагена? Он знает, что рискует, но смело идет на такой шаг. Подводя свои силы к Пиренеям, он тянет время, как вы понимаете. Если ему удастся задержать нас до середины лета, он спасет свой город. К концу осени его армия вернется восвояси, и, отступив, он получит больше, чем потеряет. Вот почему я настаиваю на походе в Иберию. Гней высадится в Эмпориях и подготовит нам путь. Я поведу основные силы армии. Посмотрим, что будет делать Ганнибал, когда получит весть об осаде его города и об отправке Семпрония к берегам Карфагена. Пусть он увидит, что его хитрость бессильна против решительной мощи Рима. Вы согласны со мной?

Публий кивнул, но мысль, возникшая в уме, заставила его продолжить разговор.

— Давайте проявим тщательность и рассмотрим следующий вопрос. А вдруг он действительно сошел с ума?

— Что?

— Допустим, Ганнибал нацелился на Рим?

Корнелий склонил голову набок и посмотрел на сына, как будто не мог понять, к чему тот клонит.

— Тщательность? Хорошо. Если целью Ганнибала является Италия, ему придется выйти на побережье и сразиться с нами. Но он не пойдет через континентальные горы. Такой маршрут означал бы ежедневную битву с силами природы и с немощью человеческих тел. Он может добраться до предгорий, но вряд ли захочет потерять армию, сражаясь со снегом, льдами и галлами. Кроме того, если он все же доберется до

Италии, остатки его армии натолкнутся на нас, а я буду рад подобной встрече.

Тон консула предполагал, что дальнейшие споры не приветствуются. Наполнив вином опустевший кубок Публия, он протянул его сыну и добавил:

— Учитывая все вышесказанное, мы без суеты и страха можем продолжить наши приготовления к войне.

Ни один из участников похода не назвал бы путешествие к Роне скучным или небогатым событиями. Благодаря переговорам, стычкам, осадам и засадам влияние карфагенян распространилось до самых дальних когда-либо известных пределов. Ганнибал нуждался в полном контроле над территорией между ним и Новым Карфагеном. Армия шла тремя боевыми колоннами, разделенными милями равнин и холмов. Баркиды, управлявшие каждой из них, пытались мирно решать возникавшие проблемы. Они посылали перед собой посланников мира, но варварским племенам было трудно видеть войска чужеземцев и не хвататься при этом за мечи и копья. Впереди колонн маршировали крепкие балеарские островитяне. Они держали в руках пращи, готовые в любое мгновение метнуть свои молниеносные снаряды в цель. Следом за ними шагали странные звери, управляемые людьми неведомой национальности. Огромные серые животные имели большие уши и гибкие сильные хоботы. Дальше тянулись бесконечные ряды солдат, объединявшиеся в отдельные племенные группы. За ними следовали конница и вьючный обоз, питавший мощного зверя войны. Карфагенская армия вспенивала весеннюю землю и превращала ее в широкую дорогу. Обочины оголялись до последней травинки, словно после нашествия саранчи, и за военными колоннами шли волки и лисы, летели вороны и тучи мух.

Несмотря на протесты многих племен, они довольно мирно прошли через край Раскино. Ни один вождь не мог контролировать всех своих соплеменников. Мелкие стычки происходили почти ежедневно, и африканцы быстро отучились устраиваться на ночь беспечно. Тем не менее к концу лета они могли сказать, что подчинили себе Каталонию. Поскольку в округе не было ни одного римского легионера, Ганнибал оставил Ганнона управлять местными племенами и приглядывать за предгорьями Пиренеев. Затем, перейдя через горный перевал, он спустился на равнину, ведущую к Роне.

На этой реке вольки создали оборонительный рубеж. Выйдя на западный берег, Ганнибал впервые увидел диких варваров, от которых Мономах едва унес ноги во время дипломатической миссии. Длинноволосые полуголые дикари были белокожи как древесина сосны. Некоторые из них раскрасили лица зелеными и синими красками. Их крики доносились через широкую гладь степенных вод — какие-то насмешки, произносимые на странном утробном языке, который казался для африканского уха полной тарабарщиной. Впрочем, смысл их слов был достаточно ясным, так как крики сопровождались непристойными жестами. Вольки размахивали руками, выставляли обнаженные ягодицы, хватались за пах, высовывали языки и размахивали длинными мечами над головами. Они явно не были расположены к мирным переговорам.

— Эти люди просто сумасшедшие, — сказал Магон, стоявший рядом с братом.

Ганнибал повернул к нему бесстрастное лицо.

— Сумасшедшие или нет, — сказал командир, — но они на нашем пути.

Поэтому он придумал план для их устранения и возложил его выполнение на брата. Едва стемнело, Магон в сопровождении Священного отряда отправился в путь. Вместе с ним пошла часть армии — отборные иберийцы, умевшие плавать.

Нескольких из них снабдили большими трубами, которые, будучи привязанными к спинам, напоминали шеи и головы диковинных птиц, торчавшие из человеческих тел. Отряд Магона вели два галла. Проводников предупредили, что если они собьют солдат с пути, их семьи будут проданы в рабство. Воины шли не походной колонной, а крались между деревьями и под нижними ветвями, пересекая ручьи в затемненных местах. Какое-то время они двигались вдоль Роны. Затем отряд оставил реку и перебрался в холмистую местность, откуда река казалась черной змеей, ползущей между возвышенностями. Иногда свет луны расцвечивал ее блестящим серебром. Днем они разбили лагерь в густой сосновой роще. Люди воздерживались от перемещений и разводили маленькие костры. Магону понравилось лежать на хвое. Он сжимал пальцами зеленые иглы и покусывал их одну за другой. Во всем этом было что-то невыразимо приятное.

Когда на следующий вечер они спустились к реке, проводники вывели их к обещанному месту. Неподалеку от берега, рассекая течение, стоял поросший деревьями остров. Русло, ведущее к нему, было достаточно мелким, поэтому люди перешли его вброд. Несколько раз они теряли почву под ногами, и это вызывало страх у тех воинов, которые не умели плавать. Когда подошвы Магона не находили опоры, его сердце начинало громыхать в груди, подбородок погружался под воду, он шлепал руками по водной глади, сжимая губы и закидывая голову назад, так что глаза смотрели прямо в небо. Он видел, как оно двигалось над ним, и ему казалось, что каждая точка света была оком, смотрящим на него. Затем ноги запинались о камни — сначала об один, потом о другой. Некоторые из них были такими большими, что он терял равновесие и погружался в воду. Вскоре юный генерал выбрался на мелководье и добрался до острова — причем, в лучшей форме, чем некоторые другие воины.

Впрочем, это была лишь половина переправы. Второе русло превосходило первое по глубине и скорости течения. Солдаты начали рубить сосны, очищать стволы от ветвей и связывать их в плоты. Они работали в неверном лунном свете, но, несмотря на все трудности, уложились до наступления полной темноты, когда ночное светило скрылось за холмами. Вытолкав шаткие и трудно управляемые плоты на воду, они поплыли к дальнему лесистому берегу.

Переправу закончили только под утро. Плоты затащили в лесную чащу, после чего отряд расположился на отдых в маленькой долине. Люди грелись у костров и готовили пищу. Магон расставил посты охраны. Остальная часть отряда провела день в ленивой дреме. Многие воины заснули, едва опустились на землю. Сон пришел к Магону не сразу. Какое-то время он лежал на спине и смотрел на высокий купол из крон деревьев — мириады ветвей поднимались над ним десятками ярусов и переплетались друг с другом. Его глаза выискивали смысл в тенях и линиях, но он не находил ничего знакомого. Магон не понимал, почему природа так редко выдерживает порядок в хаосе земли. Почему, например, не встречаются две одинаковые ветви или два отдельных листа с повторяющимися узорами? В конце концов, он заснул, однако его сон был неспокойным.

К вечеру солдаты зашевелились. Третью ночь они провели на марше вниз по реке. Это был трудный и утомительный переход, потому что они не хотели раскрывать себя. Воины двигались так осторожно, что передовой отряд, наткнувшись на группу оленей, застиг животных врасплох. Вожак стада стоял на гребне холма и объедал низкий кустарник, выросший на шраме давнего пожарища. Вокруг него перемещались пять самок и два детеныша. Опустив головы к земле, они пощипывали мох и траву. Два галла, которые вели отряд, заметили оленей первыми. Один махнул рукой, привлекая внимание другого. Ночь настолько обострила внимание людей, что это движение послало волну тревоги по шеренге солдат, и каждый из них, человек за человеком, мгновенно застыли на месте. Наверное, кто-то из воинов громко вздохнул или прошептал проклятие. Услышав странный звук, самец поднял голову, раздул широкие ноздри и принюхался к ночному воздуху. Он встревожено фыркнул и понесся прочь, оставив самок позади. Через миг они тоже пришли в движение. Олени сбежали по склону холма и исчезли в темноте. В наступившей тишине два галла переглянулись и зашептались. Это продолжалось бы долго, если бы Магон не шикнул на них, призывая к молчанию.

Дальше марш проходил без особых происшествий. Утром четвертого дня они, как и планировал Ганнибал, вышли в намеченное место. Магон развел сигнальный огонь и в клубах белого дыма послал по воздуху весточку для брата. Наблюдая за поднимавшимся дымом, он прошептал молитву Ваалу и попросил великого бога благословить их начинание. Мы готовы, просигналил он карфагенской армии.

Хотя Имко Вака знал, что Магон повел небольшой отряд на какое-то особое задание, план операции ему не был известен. Вот почему он нервничал, отплывая от берега и начиная переправу. За последние несколько дней количество вольков многократно возросло. Их было трудно сосчитать. Ряды варваров тянулись от горизонта до горизонта. Многие из них устроили стоянки прямо на каменистом берегу реки, другие развели костры среди деревьев и на холмах за рощей. Заметив, что карфагенская армия отважилась на переправу, вольки завопили от радости. Они заколотили мечами о щиты и задули в огромные изогнутые трубы, вой которых походил на рев лося, угодившего в болотную трясину. Похоже, они думали, что глупые враги поплыли на свою погибель.

Первую половину пути Имко не с кем было обсудить разумность переправы. Он плыл на одной из больших барж, спущенных на воду в двух милях вверх по реке. Солдаты молча орудовали шестами, вновь и вновь отталкиваясь ими от вязкого дна. Они пытались набрать скорость на мелководье, но к тому времени, когда им приказали взять в руки небольшие весла, они перемещались больше по течению, чем плыли к берегу. Вокруг них, ниже и выше в пределах обозримого пространства на водной глади покачивались бесчисленные лодки и другие плавучие средства. Тяжелые плоты из огромных деревьев, связанных толстыми веревками, плыли в притопленном состоянии, и их пассажиры стояли по голень в воде. Несколько барж имели паруса, остальные перемещались с помощью канатов, которые тянули пони. Сотни смельчаков переправлялись на толстых бревнах — ноги по обе стороны в воде, оружие привязано к спинам, вместо весел использовались руки. Иберийцы, умевшие плавать, вообще презирали искусственные средства переправы. Они плыли, подложив под грудь щиты и держа на плечах одежду и тюки с припасами. Такой разношерстной флотилии в этих краях еще не видели.

Где-то на середине реки на них посыпались первые галльские стрелы. Вонзаясь в воду, они издавали булькающие звуки, словно камни, брошенные с берега. Но Имко и его сосед вскоре поняли, что это были не камни. Солдат, задорно шутивший рядом с ним, прервал свой рассказ на полуслове. Вака услышал приглушенный удар и влажное хлюпанье. Оглянувшись через плечо, он увидел, что стрела попала солдату в открытый рот. Она приколола его язык к нёбу и порвала голосовые связки. На лице мужчины застыла гримаса изумления. Он даже не успел испугаться. Возможно, позже его недоуме ние уступило место страху и отчаянию, но Имко, отвернувшись, не стал смотреть дальше.

Он схватил щит и пригнулся под ним. В его уме промелькнула мысль, что, отправившись в поход, он совершил фатальную ошибку. Все с самого начала шло не так, как нужно. На первой же неделе он подошел к ручью, чтобы напиться, и наступил босой ногой на рыбью кость. Рана была крохотной на вид, но вызывала невыносимую боль во время марша. В нее попали грязь и тина. Пятка распухла, под кожей появился гной. Чуть позже, где-то перед Пиренеями, Имко подхватил лобковых вшей. Эти свирепые твари истязали его пах, кусая так яростно и безжалостно, что он иногда подпрыгивал на месте и крутился волчком посреди боевой колонны.

Теперь он понял, что его жалкая жизнь подходит к концу. Вскоре их тела поплывут по реке, будто черные бревна. Он представил себе, как разрушительная сила природы займется его трупом. Перед мысленным взором Ваки пронеслись картины, связанные, в основном, с гениталиями. Вот голодная черепаха объедает его поникший пенис. Вот рыбы покусывают сморщенный мешочек его мужской стати. В задний проход — куда он никого не допускал — вонзится клюв плешивого канюка с длинной изогнутой шеей. Какой же он глупец! Почему он не покинул армию и не уплыл в Карфаген, чтобы насладиться недавно обретенным богатством своей семьи? Что он забыл в этих странных краях? Его боевые успехи скорее были дарами богов. Он злоупотребил их щедростью, посчитав себя настоящим воином и вообразив, что ему по силам сопровождать Ганнибала в его безумном походе.

В процессе размышлений он немного зазевался и не сразу заметил перемену в окружающей обстановке. Солдат, сидевший рядом с ним, съязвил насчет его отваги и посоветовал ему выглянуть из-за края щита, чтобы осмотреть дальний берег. Галлы пребывали в хаосе. Они кричали и указывали руками в противоположном от реки направлении. Некоторые из них повернулись спинами к приближавшимся плотам. Град стрел почти прекратился. Казалось, что в роще на берегу происходила какая-то сумятица, которую варвары лишь усиливали криками. Над деревьями поднимались клубы дыма, но не от костров, а от пожарищ. Затем завыли трубы. Их звуки мало чем отличались от рева, который недавно издавали боевые трубы вольков, но вой доносился с холмов и был каким-то неправильным. Хриплым и обрывистым, то возраставшим, то убывавшим по громкости. Диссонанс этих звуков вверг галлов в необъяснимую панику. Затем Имко увидел причину их ужаса. Из-за деревьев показался отряд Магона.

Воины молодого генерала безнадежно уступали галлам в численности, но их появление совпало по времени с моментом, когда первый плот достиг берега. Иберийцы прыгали с барж в реку и с мечами в руках бежали вперед по мелководью. Кавалерия последовала их примеру. Всадники подгоняли коней и понуждали их плыть к прибрежному тростнику. Солдаты начали швырять с барж дротики. Снаряды впивались в спины и бока полуголых варваров. Мужчина, стоявший рядом с Имко, не желая расставаться с копьем, метнул на берег топор. Его орудие неуклюже пролетело по пологой дуге и попало прямиком по черепу галла. Хотя удар пришелся обухом, его силы хватило, чтобы сбить человека с ног. Солдат, бросивший топор, издал рев звериного удовольствия, и от этого крика по телу Ваки поползли мурашки. Он тоже закричал, предвкушая легкий и стремительный разгром врага.

К тому времени когда Имко увидел камни на отмели, в которую уткнулся их плот, он забыл о страхе, загнавшем его под щит. Жажда крови, пришедшая на смену трусости, переполняла его. Имко выбрался на берег, помчался по краю воды и в неистовом беге первым же ударом сразил молодого галла. Тот упал и, повернувшись, взглянул на него через грязные космы белокурых волос. Сам не зная, по какой причине, Имко поднял меч и вонзил клинок в один из синих глаз.

На четвертый день переправа через реку была почти завершена. На западном берегу остались только слоны и погонщики. Понтоны для их перемещения готовились с тех пор, как армия достигла Роны. Сначала на большие плоты загоняли по одному слону и выталкивали плавучие средства на стремнину реки. Однако животные паниковали и ныряли в воду. Двум из них удалось вернуться обратно. Другие два слона доплыли до дальнего берега. Их спины и макушки торчали из воды, как остовы перевернутых лодок. Погонщики, наблюдавшие за ними, предположили, что звери каким-то образом чувствовали мелководные места и использовали их для переправы. Один из объездчиков клялся, что слоны могут плавать на большие расстояния. Он сам это видел на своей восточной родине. Но он кричал как сумасшедший, и поэтому ему никто не верил.

Признав транспортировку на плотах слишком рискованным предприятием, Вандикар решил испробовать другой метод. Он велел построить дамбу на берегу. В образовавшейся заводи солдаты соорудили несколько понтонов. Для этой цели использовались деревья толщиной в человеческий торс. Бревна накрепко связали веревками, сверху их забросали землей и посадили поверх грунта пучки зеленой травы и даже расставили несколько небольших деревьев. Через реку натянули канаты. Их привязали к понтонам и протянули до дальнего берега, где несколько отрядов должны были натягивать веревки, компенсируя напор течения.

Загнать животных на плавучие острова оказалось не просто. Самки, привыкшие доверять погонщикам, шли спокойно. За ними следовали встревоженные самцы. Они нервно обнюхивали землю и, чувствуя подвох, выражали свой страх громким ревом и хлопаньем ушей. Вандикар ругался на них на каком-то индийском наречии. Он совершенно не боялся огромных зверей. Главный объездчик шлепал их по задам, дергал за хоботы и даже плевал в глаза в порыве гнева.

Некоторое время его действия оставались безнаказанными, но затем один из молодых самцов выказал свое возмущение. Он мотнул головой — не злобно, но достаточно быстро, — и поймал Вандикара врасплох. Бивень слона подтолкнул его в плечо. Одна нога индуса запнулась за другую. В поисках поддержки он ухватился за декоративное деревце и, поскольку то не имело корней, Вандикар рухнул в реку — прямо на спину, с разведенными в стороны руками, с раскрым от удивления ртом. Его шумное падение подтвердило подозрения самца. Он развернулся и помчался на твердый берег, увлекая за собой остальных слонов — и самцов, и самок. Животных вскоре успокоили, однако погонщики перестали доверять своему начальнику. Он и прежде не внушал доверия, а теперь, когда выбрался из воды, казался большой промокшей крысой.

Постепенно слонов переправили на другую сторону реки: часть на плотах, других — вплавь. Армия снова двинулась вперед — на этот раз вдоль Роны в северном направлении. Ганнибал знал, что река свернет к Альпам. Кроме того, чем дальше его войска уходили от побережья, тем незаметнее они становились для римлян. Он был бы не против сразиться с легионом Сципиона, но ему хотелось быстрее добраться до Италии и уже там, в стране римлян, провести ряд успешных сражений. К тому же, они приближались к главному препятствию на своем пути. Он уже чувствовал нараставшую тревогу среди солдат. В этот год они пережили куда больше испытаний, чем обычно, однако грядущее покорение камней и льда лишало людей сна и заставляло их шептаться у костров. Ганнибал видел все это, поскольку его взгляд был острым и он прикасался пальцами к каждой части армии, как врач, который ощупывает тело больного в поисках ноющей боли.

Таким образом, его решение не прогонять толпы нищих и торговцев было не оплошностью, а осознанным действием. В любом случае, отказ от обоза представлялся ему почти невыполнимой задачей. Вместе с изгнанными могла улизнуть часть его солдат. Некоторые из офицеров прятали в обозе своих рабынь и наложниц. Даже пехотинцы часто нанимали оборванцев, сопровождающих армию, чтобы те выполняли за них обязанности по сбору фуража и хранению припасов. Многие солдаты пользовались услугами обозных проституток. Победы в сражениях обеспечивали воинов добычей, монетами, оружием и драгоценностями. Они охотно тратили мелочь на те развлечения, которые предоставлял им обоз. Ливийские ветераны вели за собой толпы рабов, приобретенных у галлов. Ганнибал знал, что эти солдаты серьезно относятся к своим правам на военные трофеи, поэтому он не возражал против работорговли. Возможно, польза от обозного люда заключалась и в том, что они создавали атмосферу нормальной жизни. Если женщины могли путешествовать по таким диким местам, таща за собой детишек с тонкими ручками, стариков, коз и свиней, то здоровым мужчинам грех было жаловаться на тяготы пути. Ганнибал отметил эту мысль, но позже отказался от нее как от иллюзии. Он понимал, что никто, кроме самых выносливых и сильных, не уцелеет в предстоящей авантюре.

К его удивлению, обозники проявляли почти героическую выдержку. Военные походы никогда не отличались легкостью, но теперь их армия пересекала территорию, где не было дорог, достойных этого названия. Их колонны продирались через лес, перебирались через кряжи и реки, едва сохраняя порядок на пересеченной местности. Но этим трудности не исчерпывались. Зима еще не пришла, однако в предрассветные часы солдаты страдали от холода, столь непривычного для людей из теплых стран. Они все чаще пробуждались по утрам в сыром знобящем тумане, который с каждым днем задерживался над их головами все дольше и дольше. Выходя из палатки на рассвете, Ганнибал любовался лагерем, припорошенным инеем и искрящимся чистым сиянием. Тонкие полоски льда быстро таяли, но солдаты видели в них предвестников наступавшей зимы.

В краю каваров Ганнибал задержался для решения спора, возникшего между двумя братьями, каждый из которых претендовал на главенство в племени. Поглощенные собственными разногласиями, они не проявляли враждебности к карфагенянам. Наоборот, братья попросили командира как постороннего и незаинтересованного человека рассудить их по справедливости. Они пообещали, что примут его решение честно. Ганнибал не тратил времени зря. Он выслушал их и понял, что дилемма заключалась в следующем: могла ли сила младшего главенствовать над первородством старшего. Он принял сторону старшего брата, так как в подобных делах возраст является решающим аргументом. Объявляя решение, он привел в пример несколько прецедентов из тысячелетней истории.

Карфагеняне продолжили поход, не заботясь о том, будет ли исполнено решение их командира. Однако, выступив судьями, они завоевали хорошую репутацию. Старший брат снабдил их щедрой долей из своих осенних запасов. Он послал с ними эскорт, который, двигаясь по флангам, указывал дорогу и гарантировал спокойное передвижение по этой территории. Тем временем холмистый ландшафт начал сменяться предгорьями, которые тянулись до самых Альп.

Кавары попрощались с ними у реки Друентии — злой, бурлящей, с несколькими руслами, часть из которых была завалена большими камнями. Переправа через ледяную воду при промозглой погоде оказалась трудным испытанием. Люди начали выражать недовольство. Они остались без дружественной поддержки у подножья гор перед плюющимся потоком. Никто не обвинял командира в недомыслии, но он многое слышал от своих генералов. Солдаты не верили, что через горы можно перейти — особенно поздней осенью. Неужели Ганнибал не видит, в каких бедных землях они оказались? Пусть он посмотрит на дряхлые хижины местных жителей, на тощий скот и овец, дрожащих от холода. Пусть он посмотрит на шумные и пенистые реки. Эти места не предназначены для цивилизованных людей. Неужели ради славы их командир отправит армию в белое забвение? Делегации солдат предлагали офицерам другие планы: они могут перезимовать в предгорьях; они могут атаковать Массалию или вернуться в Иберию с богатой добычей, собранной во время долгого похода.

Ганнибал отвечал на жалобы молчанием. На виду у многих он первым переправился через Друентию. Все видели, как он балансировал на скользкой коре поваленной в поток сосны. Протиснувшись через колючие ветви, командир прыгнул со ствола на валун, затем вошел по пояс в стремительный поток и, наконец, замерзший и мокрый, выбрался на другой берег. Он обернулся к ожидавшей армии и с укором покачал головой. После этого его подчиненным ничего не оставалось делать, как последовать примеру Ганнибала.

Когда они вступили на земли аллоброгов, к ним прибыли старейшины племени — пять вождей, каждого из которых сопровождали несколько воинов. Мономах, не доверявший галлам, лично конвоировал их в лагерь. Его отборные солдаты из грозных ливийцев, разделявших страсть своего генерала к кровавой резне, окружили делегацию и провели послов к командиру. Ганнибал публично приветствовал аллоброгов у своей палатки. Он сидел на трехногом табурете, который всегда брал с собой в военные походы. Этот стул некогда принадлежал его отцу, объяснил он послам через переводчиков. После нескольких традиционных шуток состоялся обмен дарами. Самым дорогим подарком галлов был крупный череп оленя, украшенный самоцветами. Затем командующий спросил, по какому делу пришли послы.

Глава делегации, Висотрекс, выступил вперед и заговорил от лица всех вождей. Пряди неопрятных волос, некогда белокурых, а ныне тускло серебристых, скрывали его глаза. Слова, произносимые сиплым голосом, оставались за гранью понимания Ганнибала, поэтому он полностью полагался на своего переводчика. Висотрекс заявил, что аллоброги уже наслышаны о Ганнибале и его могучей армии. Они не имеют желания противостоять такой силе. Их делегация пришла, чтобы предложить Ганнибалу свободный проход через земли их племени, а также опытных проводников, поскольку тропы здесь трудные и только местные охотники могут помочь им подняться в горы без значительных потерь.

Ганнибал попросил вождя откинуть волосы с лица. Висотрекс выполнил его просьбу. Внешность галла вызывала отвращение. Глубоко посаженые глаза оставались в тени густых бровей. Впавшие щеки подчеркивали заостренный рельеф выступавших скул. Морщинистый рот изредка щерился гнилыми зубами. На горле бугрился нарост, объяснявший дефект его речи. Казалось, что Висотрекс проглотил лимон и тот застрял с одной стороны его шеи. В остальном лицо галла ничего не выражало. Ганнибал отметил этот факт, и он ему не понравился.

— Предлагая мне помощь, ты говоришь от лица всего народа? — спросил он.

Висотрекс дал положительный ответ и посмотрел на спутников, предлагая им подтвердить его слова. Те закивали головами и залопотали на своем языке. Ганнибал поднял руку, призывая их к молчанию.

— Ты вождь или просто посланник?

Галл сказал, что он вождь, унаследовавший власть от отца. Позже, на смертном ложе, он передаст свои полномочия сыну. При этих словах Висотрекс указал на воина, который стоял за его левым плечом. Ганнибал посмотрел на юношу. Тот был на голову выше отца и совершенно не походил на него ни широкоплечей фигурой, ни симпатичным лицом.

— Это твой сын? — спросил Ганнибал. — Судя по его виду, он благословлен богами.

Лицо Висотрекса впервые окрасилось эмоциями. Он с гордостью сказал:

— Я вижу в нем будущее моего народа. Прекрасное будущее.

— Да, это так, — ответил Ганнибал. — Ты мудро поступил, придя ко мне как друг, без подозрений и враждебности. И ты правильно сказал, что нам незачем ссориться. Моим врагом является Рим. Путь к нему проходит через ваши земли. Если ты сдержишь свое слово, то наши передвижения не будут тебе в тягость. Ты даже получишь выгоду. Я только прошу, чтобы ты путешествовал рядом со мной, пока мы будем пересекать твои земли. Мне хотелось бы предложить тебе гостеприимство, равное твоей доброте, проявленной к нам.

Висотрекс, который прислушивался к словам переводчика, напрягся при последнем предложении. Казалось, он не знал, что ответить, а спутники вождя лишь пожимали плечами на его вопросительные взгляды. Наконец он развел руки в стороны и сказал, что это невозможно. Ему приходится выполнять много обязанностей и проводить священные церемонии. Очень жаль, но он не может принять предложение командующего...

— Тогда моим гостем будет твой сын, — прервал его Ганнибал. — Я отнесусь к нему с той же вежливостью, которой научился у тебя. Ты говорил, что он — будущее твоего народа, верно? Я с радостью приму его в свою свиту. Спасибо тебе за эту встречу. Мои генералы обсудят с тобой наш дальнейший маршрут.

Не ожидая ответа, Ганнибал поднялся со стула и направился в палатку. Он задернул полог и остановился, прислу шиваясь к смущенному ропоту послов. Висотрекс, когда ему перевели слова командира, попытался оспорить их. Это какая-то ошибка, возражал он. Его сын не может находиться в лагере чужеземной армии. Но, выполняя приказ, Бостар и Бомилькар прервали вождей и отправили делегацию восвояси. Когда аллоброги удалились, Магон и Мономах вошли в палатку командира. Прочитав вопросы на их лицах, Ганнибал заговорил с ними так, словно они явились за инструкциями.

— Завтра утром прикажите солдатам облачиться в доспехи. Мы поведем их в полном боевом порядке. Конечно, это будет демонстрацией силы, но передайте им, что, разыграв хороший спектакль, мы избавимся от многих проблем с аллоброгами. Перед походом я подбодрю их небольшой речью. А когда мы отправимся в путь, сын вождя должен все время находиться недалеко от меня.

— Значит, ты не поверил галлам на слово? — спросил Магон.

— И ты не верь, — сказал Мономах. — Боюсь, что они затевают какое-то предательство. Лично я вырвал бы язык и перерезал горло вождю, а затем послушал бы, как правда выходит из его умирающего сердца.

— Я уже знаю ваши мнения, — сказал Ганнибал. — Но нельзя отрицать и того, что аллоброги предложили нам много хорошего. Если, по милости Ваала, они сдержат свое слово, мы извлечем большую выгоду.

Он раздвинул руками полог палатки и посмотрел на спины удалявшихся галлов, которых сопровождал эскорт ливийских пехотинцев.

— Не думайте, что они ввели меня в заблуждение. Мы будем доверять им не больше, чем пойманному волку. Нам просто нужно держать ладони на рукоятках мечей, столь высоко оцененных вождем. Будем надеяться, что он действительно видит в сыне будущее своего народа.

Вечером, лежа на походной койке, Ганнибал рассеянно разглядывал ткань палатки над головой. Он размышлял над страхами, съедавшими дух его армии, и обдумывал завтрашнюю речь. Он умел поощрить каждый шаг своих солдат. Но как уберечь их от поражений в битвах? Он не мать, которая просит детей вести себя осмотрительно. Ганнибал пытался придумать нужные слова, однако его мысли все время группировались в новых комбинациях или, петляя, разбегались в разных направлениях. В середине ночи он отбросил их прочь. Командир знал, что сказал бы воинам его отец. Он просто встал бы перед ними и изрек ту правду, которая рвалась из его сердца.

Сменив тему размышлений, Ганнибал прошелся по списку проблем. Он выискивал знаки обмана в беседе с Висотрексом. Несмотря на обширные познания в галльской истории, он никогда не встречал упоминаний имени этого вождя. Тем не менее он верил, что юноша, которого галл назвал своим сыном, действительно был его отпрыском. Отцовскую гордость трудно скрыть. Она всегда различима. Взяв юношу в заложники, Ганнибал хотел гарантировать безопасный проход своей армии через край аллоброгов. Но откажется ли Висотрекс от предательства ради жизни собственного сына? Этот вопрос оставался открытым. Придя к такому мнению, Ганнибал продолжил анализ ситуации.

Он должен вытребовать у Висотрекса необходимые припасы — причем как можно быстрее. Армия нуждалась в шкурах и мехах, в сушеном мясе, легком при транспортировке, в обуви, пригодной для льда и снега, в жире, которым они собирались смазывать руки и ноги солдат. Он должен потребовать у вождя вдвое больше того количества, чем аллоброги могли запасти, и, таким образом, получить товаров сверх меры, которую им планировали дать. Затем Ганнибал задумался о предложенной кем-то идее — натирать слонов смесью из трав и животного жира. Вандикар возражал, но он тоже не знал, как уберечь животных от холода. Они были нужны Ганнибалу живыми и грозными на вид — особенно при спуске в долину Пада. К тому времени его солдаты будут слабыми и истощенными, обмороженными и больными. Им понадобится долгий отдых для восстановления сил и здоровья. Армия, к которой завтра он обратится с торжественной речью, вряд ли будет походить на саму себя через несколько недель, когда ее остатки доберутся до Италии. Она и так уже уменьшилась с тех пор, как месяцы назад покинула Иберию. Но если слоны смогут стоять на ногах, они отпугнут врагов в период слабости карфагенян. Возможно, их действительно нужно покрыть животным жиром, решил Ганнибал. Вреда от этого не будет. Он не хотел терять такую силу.

Командир воспроизвел в уме карту с отмеченными селениями галльских племен в долине Пада. Он выискивал лучший маршрут до территорий инсабров и бойев — двух племен, бунтовавших против Рима. Нужно будет предупредить обозников, подумал он. Если эти люди захотят идти дальше, то их будут терпеть лишь до тех пор, пока они не станут бременем. При первых признаках слабости и промедления их бросят на произвол судьбы, и они станут пищей для волков. Никто не оплачет их гибель. Никто не сожжет их тела на погребальных кострах. Сейчас они могут отказаться от дальнейшего пути и самостоятельно вернуться домой. Впрочем, Ганнибал понимал, что говорить подобные слова уже слишком поздно. Если обозный люд лишится защиты армии, то не пройдет и половины дня, как он окажется в когтях у галльских мародеров. Решив вопрос с обозом, командир перешел к другим не менее важным делам, ожидавшим его внимания. Список был длинным. Когда Ганнибал почувствовал, что приближавшийся сон наполнил тяжестью его уставшие веки, он позволил уму упорхнуть в объятия Имилце — и то лишь на мгновение. Он боялся продлевать такие грезы.

На следующее утро Ганнибал предстал перед собравшейся армией. Местность была сравнительно ровной, поэтому ряды солдат на холмах, поросших редкими деревьями, казались черным одеялом на серой земле. За его спиной возвышалась гранитная скала, похожая на палец, нацеленный в небо — впечатляющее зрелище и знак для солдат, намекавший, что их командир не боялся горных вершин. Вождь аллоброгов стоял рядом с ним. Они вместе наблюдали, как армия выстраивалась в походный порядок. Войсковые подразделения занимали свои позиции. Один отряд отличался от другого национальным составом, расой, обычаями, доспехами, оружием, щитами и шлемами. Армия выглядела разношерстным сборищем жестоких людей. Но она и была таким сборищем. Тем не менее в ней царил идеальный порядок. Различные части слагались в неделимое целое.

Когда гул голосов успокоился, Ганнибал дождался порыва вдохновения и поднял руку вверх. Шестьдесят тысяч солдат молча замерли перед ним. Притихли даже лошади и слоны. За ними угадывались фигуры обозников — молчаливые тени, все замечавшие, но редко выдававшие свое присутствие. Командир продлил паузу, прислушиваясь к созданной тишине. Затем, кивнув головой, чтобы переводчики начали свою работу, он повернулся к Висотрексу.

— Что наши гости скажут о моей армии? — спросил он. — Она оскорбляет их глаза или выглядит как чудо?

Висотрекс пошептался с другими вождями и ответил, что они впервые видят такую великую армию.

— О Ганнибал, — сказал он, — ты действительно можешь изменить мир и придать ему новую форму.

Подождав, когда ответ галла переведут на сотни разных языков, Ганнибал спросил:

— Вы слышали это, мои воины? Вожди аллоброгов смотрят на вас со страхом. Они живут в стране, которую вы находите суровой и опасной. Но они видят в вас великую армию, которая способна на подвиги, доселе не известные миру. Они видят в вас непреклонную мощь. Поэтому старейшины предлагают нам свободный проход через их земли. Они будут сопровождать нас, как это делали кавары, приведшие сюда нашу армию. Но что мне сказать им, когда среди вас раздаются трусливые речи? Когда вы боитесь гор впереди и римлян, поджидающих нас за этими вершинами? Что мне сказать вождям аллоброгов, которые видят перед собой непобедимую армию? Вы хотите, чтобы я рассказал им о ваших страхах и сомнениях?

Он замолчал, позволяя переводчикам распространить его слова по всем частям огромной армии. Висотрекс обратился к галльскому переводчику — иберийскому торговцу, которого Ганнибал нанял у Пиренеев. Но мужчина не пожелал отвечать аллоброгу. Он упорно отводил взгляд в сторону. Висотрекс сердито толкнул его в плечо. Переводчик по-прежнему игнорировал вождя. Он отошел на несколько шагов и нацелил взгляд на командующего.

Ганнибал сделал вид, что не заметил этого инцидента. Его слова предназначались для армии, а не для Висотрекса. Продолжив свою речь, он начал говорить с напором, с заметной медлительностью и естественными паузами, позволявшими переводчикам успевать за его словами. Он приблизился к первым рядам и осмотрел их с легкой иронией, которая сквозила даже в его походке.

— С кажите мне честно, неужели страх действительно поселился в ваших сердцах? Я ведь верил, что нахожусь в компании великих героев, создавших Иберию, прошедших Пи-ренеи и проторивших свой путь через земли неуступчивых варваров. Разве не было среди вас воина по имени Гарполон, который одним ударом сбил чемпиона вольков наземь, а затем голыми руками оторвал ему голову?

Смущенный шепот пробежал по отрядам, пока один из солдат не поднял копье и не крикнул, что это он Гарполон и что с вольком все было так, как сказал командир. Ганнибал поднялся на цыпочках, рассматривая героя, затем вновь зашагал вдоль рядов.

— Помните, когда варвары в Пиренеях устроили нам засаду, юный воин по имени Трасис спас передовой отряд, вскочив на коня убитого товарища и подав нам сигнал тревоги. А разве среди нас не было солдата по имени Имко, который бесстрашно забрался на стены Арбокалы? Я думаю, что эти люди достойны восхваления. Они будут носить одежды славы до конца своих дней. Но их честь и подвиги останутся ничем, если люди не увидят дальнейших действий нашей армии. Разве народы воспевали бы Александра Великого, если бы он предал славу своей юности и покинул поле брани ради роскоши и скучного долголетия? Нет! Истина в том, что рядом с нами живут герои, ожидающие поэтов, которые обессмертят их подвиги. Но мы не найдем таких поэтов у подножия Альп. И у Роны, если наша армия вернется туда. И даже в Новом Карфагене! Если вы хотите, чтобы о вас сочиняли легенды, пройдитесь сначала по римским дворцам. Это привлечет к вам лучших сказителей мира. За вами будут следовать толпы греков, ловких в сплетении слов. Ивы будете диктовать им свои рассказы, которые через века дойдут до наших потомков. Все это в ваших силах, если вы будете вести себя как воины. Но могу ли я считать вас мужами?

Командир повторил последнюю фразу, как бы требуя ответа у солдат — не только словами, но и взглядом, который скользил по рядам и останавливался на отдельных воинах, словно именно им он задавал свой вопрос. Когда голоса переводчиков затихли, Ганнибал обернулся и посмотрел на Бостара . Тот, в свою очередь, подозвал оруженосца. Юноша быстро подвел к Ганнибалу коня — жеребца с рыжевато-коричневой шкурой, настолько темной, что она казалась черной. Ганнибал прищелкнул языком, приветствуя животное. Он взял поводья из рук оруженосца, но вместо того чтобы вскочить в седло, пошел пешком, продолжая обращаться к войску. Лошадь послушно зашагала следом.

— Если вас не волнуют легенды, которые будут слагать о нашей армии через века, то подумайте о богатстве. Подумайте об огромных сокровищах и трофеях. Вы видели местных людей? Даже жители этой горной страны однажды разграбили Рим. Они вернулись домой, принеся с собой столько добычи, сколько смогли дотащить их новые рабы. С лиц галлов не сходила радость. Их опавшие фаллосы уже не поднимались от пресыщения. Почему мы не можем получить то же? Судите сами. Разве есть на свете лучшие всадники, чем массилиоты? Разве есть пехотинцы, которые способны противостоять ливийцам? Разве есть народы решительней иберийцев? И кто может сравниться в храбрости с нашими галльскими союзниками? А теперь подумайте об Альпах. Что в них такого, кроме снега и скал? Да, они выше Пиренеев. Ну и что? Каждый знает, что ни одна часть земли не сливается с небесным сводом. Смелые люди могут одолеть любую высоту. Нам не нужно парить на крыльях, чтобы пересечь эти горы. Нам хватит храбрости и наших ног. Вот все, что нам нужно для такого дела.

Не дожидаясь ответа, Ганнибал повернулся и направился к коню. Он вскочил в седло и перевел скакуна в легкий галоп. Дождавшись момента, когда голоса переводчиков затихли, он развел руки в стороны.

— Возможно, друзья, вы забыли, в чьей армии сражаетесь? Вы помните, что я сын молнии? Ганнибал Барка! Семя Гамилькара, благословленное Ваалом! Если вы забыли о собственной отваге, то примите во внимание мою репутацию. Если вы забыли о славе, посмотрите на меня как на пример для подражания. Если вы усомнились в своей судьбе, то знайте, что я всегда верил в мое предназначение. Представьте себе богатые земли Италии. Окиньте их мысленным взором с высоты птичьего полета. Давайте порадуем наших богов и закончим эту историю на Марсовом поле между Тибром и стенами Рима.

Он сделал паузу, во время которой его слова переводились с одного языка на другой и поглощались умами людей. Он знал, что во время этого речитатива голосов тысячи глаз оставались прикованными к его фигуре. Командир по-прежнему держал руки распростертыми в стороны, с ладонями, открытыми, как и его сердце. Ударив пятками коня, он поскакал перед рядами солдат. Его окрыленная поза внушала благоговение. И армия ответила ему.

Крики одобрения сначала послышались от карфагенян. Ганнибал узнал зычный голос Бомилькара и хриплый тенор Магона, срывающийся на фальцет. Мономах выкрикивал имена богов и призывал их стать свидетелями битвы. Все получилось так, как он и ожидал, но лучшим доказательством эффективности его речи стал ответ ливийцев. Из африканского сердца его армии донесся низкий гул гортанных криков. За ними последовал клич балеарских отрядов. Он звучал отдельными взрывами, словно свист их снарядов в грохоте сражения. Его подхватили нумидийцы, отозвавшиеся шакалоподобным улюлюканьем. А затем по всей армии прокатились раскаты эха от повторных криков. Если в умах людей и остались какие-то сомнения, то их заглушила какофония осознавшего себя войска — армии, которая заявляла о своем могуществе на сцене, обрамленной гранитными скалами.

Ганнибал опустил руки. Он проехал мимо изумленных аллоброгов и направился к своей палатке. Получив желанный результат, он уже забыл о торжественной речи. Его ум решал другие вопросы. Но на фоне размышлений о грядущих проблемах промелькнула мысль о том, что этот альпийский переход не будет легким.

Раскинувшись на скалистых холмах, Карфаген лениво нежился на изогнутом крае морского берега. Многие его строения побелели на солнце до цвета яичной скорлупы. Между домами перемещались потоки людей, животных и повозок, которые, смущая глаз, создавали головоломку городской жизни — огромный лабиринт, размеченный обелисками и храмами с крепкими колоннами. Здесь и там к небу тянулись шпили сосен и метелки пальм, указывая на журчавшие под ними прохладные ручьи и сочную зелень, которую Имилце не ожидала тут увидеть. Город почти с миллионом жителей был защищен зубчатыми стенами — в два раза выше и толще, чем в Новом Карфагене. Казалось, что архитекторы специально хотели подчеркнуть их массивную нерушимость. За этими стенами и человеческой суетой, насколько мог видеть глаз, тянулись возделанные поля с пшеницей и ячменем, виноградники и фруктовые сады, в которых зрели финики, сливы и оливки.

Стоя у доков, Имилце едва держалась на ногах. Тошнота раздувала ее, как пузырь, и она сражалась с желанием согнуться вдвое и схватиться за живот. Хотя она снова была на твердой земле, мир песка и камней, которому полагалось быть устойчивым, раскачивался хуже, чем корабельная палуба. И только она, похоже, замечала это. Люди торопливо двигались мимо нее в обоих направлениях. Мужчины взвешивали вазы, тащили телеги и грузили тюки на покорных мулов. Слон, находившийся слишком близко для ее спокойствия, поднимал массивный предмет, о назначении которого она могла лишь догадываться. Имилце остро осознавала соседство богатства и бедности — аромат благовоний одного прохожего и потную вонь другого. Ее взгляд выхватывал сцену за сценой, но ум не мог упорядочить их. Они выглядели хаосом движения и бессмысленных действий. Она выпрямила спину, подбадривая себя, и с удивлением обнаружила, что цепляется за руку Сапанибал. Та вопросительно смотрела на нее — не строго, но как всегда, немного критически.

— Пойдем, — сказала она. — Нас уже ждут.

Имилце проглотила горькую отрыжку и зашагала следом за Сапанибал. Она понимала, что большая часть суматохи вокруг нее была вызвана прибытием их корабля. Люди переносили личные вещи и подарки, которые они привезли с собой. У левого локтя шла ее служанка, за руку которой держался Маленький Молот. Его широко открытые глаза с жадностью поглощали новый мир. Забравшись в небольшой паланкин, Имилце напряженно сгорбилась. Служанка усадила Гамилькара на колени. Имилце надеялась, что мальчик будет вести себя тихо и даст ей подумать. Но он не мог усидеть на месте. Даже это маленькое закрытое пространство пробуждало в нем интерес. Он осматривал полированные деревянные панели, золотые ленты на пуфах, в которые упирались колени женщин, городские дома и площади, проплывавшие мимо дверей паланкина. Имилце раздраженно задернула занавеску, но не прошло и нескольких мгновений, как Гамилькар сжал ткань в два кулачка и прильнул к ней лицом, найдя в этом действии повод для беспричинного смеха, от которого сотрясалось маленькое тело. Имилце почувствовала внезапное желание ущипнуть его живот. Она оттащила мальчика от двери и прижала к груди. Остальную часть пути она держала глаза опущенными вниз и с трудом выносила тряску, несмотря на пуфы и мягкие подушки. Сапанибал несколько раз поглядывала на нее, но ничего не говорила.

К тому времени когда они вошли в Пальмовый зал во дворце ее свекрови, Имилце едва переставляла ослабевшие ноги. Ее внутренности перемещались по собственной воле, угрожая извергнуть все, что было в желудке. Конвульсии возникали без всякого ритма, но довольно часто. Хорошо еще, что ее избавили от солнца, жары и гула улиц. Она прислушалась к стуку деревянной двери, захлопнувшейся за ними, и услышала щелчок, когда засов встал на место. Имилце прошла следом за Сапанибал в парадное помещение, прохладное, как древний лес. Гранитные колонны возносились вверх, словно стволы гигантских деревьев. Деревянный потолок, окрашенный в темно-малиновый цвет, спускался полого вниз к одной стороне зала. Помещение не был большим — расстояние между стенами составляло пару десятков шагов — но ряды колонн углубляли пространство, создавая чувство величия. Торжественная атмосфера успокоила даже Гамилькара. Он обвис на руках служанки, откинул голову назад и с открытым ртом уставился на потолок.

Сапанибал остановилась в центре помещения, где отсутствовала одна из колонн. Хотя здесь имелись кресла и низкие ложа, они не смели садиться. Сапанибал сложила руки на груди и, повернувшись к Имилце, тихо прошептала:

— Мы должны ждать здесь.

Через некоторое время дверь в дальнем конце зала приоткрылась. Два мальчика раздвинули створки на всю ширину, какую позволяли деревянные петли. Затем на пороге появилась Дидобал, вдова Гамилькара Барки, мать гордых львов, воевавших с Римом. По бокам и сзади ее сопровождали служанки — молодые и пожилые женщины в цветастых одеждах. Рядом с хозяйкой шагал еще один мальчик. Его голова служила опорой, на которой покоилась левая рука Дидобал.

Имилце, никогда прежде не представлявшая себе облик этой женщины, восприняла ее внешность как откровение. И здесь действительно было чему удивляться. Ей говорили, что мать Дидобал происходила из местного племени тевестов, которое обитало к югу от Карфагена. Тем не менее она не могла не удивляться прекрасному оттенку кожи Дидобал — более темному, чем у ее сыновей. Широко расставленные гла за и высокие округлые скулы придавали ей царственный вид. Густые черные волосы были заплетены в тугие косы, имевшие сложный перекрестный узор. Взглянув на нее, Имилце тут же поняла, что мать клана Баркидов трудно было ввести в заблуждение. Эта мысль по какой-то неясной причине встревожила ее.

Сапанибал приветствовала мать с демонстративной покорностью, которую Имилце не замечала в ней раньше. Она опустилась на одно колено, склонила голову и прижала ладони ко лбу, испрашивая материнское благословение. Дидобал шагнула к ней и бесстрастно осмотрела дочь, как будто не могла узнать ее. Сапанибал почтительно прошептала ритуальное приветствие, в котором признавала долг перед этой женщиной за свое рождение и просила милости у Танит, богини-матери Карфагена.

Дидобал высокомерно выслушала ее и произнесла:

— Встань, дорогая. Я знаю, что ты благодарна мне и ценишь мое расположение.

Сапанибал поднялась на ноги и выпрямила спину. Она опустила руки по бокам и задрала подбородок вверх. Эта поза никак не вязалась с ее характером.

— Ты совсем не изменилась, — произнесла Дидобал. — Все такое же сходство с матерью отца. Слишком много восточных черт. Но я давно смирилась с этим. Как бы ты ни отличалась от меня, я рада твоему приезду, дочь. И твоей сестре тоже не терпится увидеться с тобой. Расскажи мне теперь о своей спутнице.

Пройдя испытательный осмотр, Сапанибал вновь стала сама собой. Наполовину повернувшись к Имилце, она торжественно сказала:

— Знакомься, мать. Это Имилце, возлюбленная жена Ганнибала. Она дочь вождя баетов, которого зовут Илапан. Имилце красива, плодовита и уже родила нам сына, первого мужчину в новом поколении Баркидов.

Дидобал уже знала все это, но она не спускала глаз с невестки и кивала, пока ее дочь говорила. В свое время Имилце долго учили, как приветствовать карфагенских женщин, но она по-прежнему чувствовала себя не подготовленной к встрече со свекровью и хотела быстрее пройти это испытание, чтобы больше не беспокоиться о нем. Когда Сапанибал замолчала, Имилце приняла позу формального приветствия. Она вытянула руки вперед, низко склонила голову и опустилась на одно колено на каменные плиты пола. Казалось, что прошла целая вечность, прежде чем свекровь удостоила ее своим прикосновением. Быстро скользнув по волосам невестки, пальцы Дидобал оставили ароматный запах масляного лосьона, который Имилце чувствовала еще несколько дней после их встречи. Она услышала, как женщина велела ей встать.

— У тебя благородное лицо, — сказала Дидобал.

— Спасибо, — прошептала Имилце.

Она старалась смотреть прямо на свекровь, но это было непросто. Глубоко посаженые глаза женщины напоминали ей о муже. У них был тот же цвет, то же сияние разума. Казалось странным, что взгляд мог передавать характер ума. Имилце поняла, что каждый раз, глядя на Дидобал, она будет видеть в ней Ганнибала. Однако не знала, будет ли во взоре Дидобал благословение или проклятие.

— Если мой сын женился на тебе только из-за красоты, то он сделал хороший выбор, — сказала Дидобал. — Хотя старые люди, подобные мне, знают, что красота в семейных делах учитывается мало. Женщине требуется нечто большее, чем приятное лицо и пышность форм. Даже изобилия в деторождении не будет достаточно. Я написала об этом сыну в письме, и он заверил меня, что нашел в тебе множество других достоинств. Он попросил меня о терпении при составлении окончательного мнения. Я обещала, что не буду спешить в своих суждениях. Но, видишь ли, дочка, я не люблю твою страну. Она забрала всех моих мужчин и не отпускает их ко

7 Гордость Карфагена мне уже долгие годы. Такое трудно забыть... Прежде чем мы займемся досугом, покажи мне внука.

Имилце подозвала служанку, и когда та передала ей Маленького Молота, она неловко посадила его на колени. Ребенок вел себя на удивление тихо. Его пальцы вцепились в складки мантии на бедрах матери. Дидобал нахмурилась. Ей хотелось лучше рассмотреть дитя. Она протянула к нему темные ладони и оторвала мальчика от невестки. Гамилькар открыл рот, чтобы заплакать, но, судя по всему, передумал, не зная, как отнестись к такому действию. Дидобал отошла на несколько шагов и осмотрела его в косых лучах света, которые лились из окна, расположенного высоко на стене.

Имилце опечалилась, что не нашла достойных слов для ответа. Она могла бы сказать, что считает теперь Карфаген родным городом и что мужчин забирала война, а не какая-то страна или народ. Она могла бы сказать, что тоже сожалеет о разлуке с мужем, который все время подвергает себя опасности. Она могла бы сказать о многом, но слова умерли внутри нее. Она молча посмотрела на потолок. Поначалу ее взгляд привлекла крохотная птица, которая кружила между колонн, но затем глаза задержались там еще на несколько мгновений. Имилце вдруг показалось, что потолок не был твердым, а состоял из темной жидкости, угрожавшей хлынуть вниз внезапным потоком. Она не могла оторвать взгляд от его сгущавшейся черноты.

Дидобал повернулась. Ее лицо осталось строгим и спокойным, но глаза окрасились в водянисто-красный цвет. Она передала мальчика служанке, затем обернулась к Имилце и после долгой паузы сказала:

— Добро пожаловать в мой дом. Заходи и живи, сколько хочешь.

Имилце взглянула на профиль женщины, выискивая признаки какого-нибудь чувства. Однако ничто в облике старой женщины не выдавало ее мыслей. Лицо с тяжелыми веками и спокойными глазами, смотревшими куда-то вдаль, не позволяло судить о ее настроении. Встреча закончилась, и Дидобал удалилась в свои покои. Ее служанки, словно рой насекомых, последовали за ней, жужжа и вращаясь вокруг своей королевы.

В тот же день, не потрудившись предупредить Имилце, Дидобал представила ее аристократии Карфагена. Женщины приветствовали чужеземку, но большую часть времени общались с хозяйкой дворца. Они вели себя напыщенно, давая понять словами и жестами, что Имилце сначала нужно доказать свою принадлежность к их кругу. Мужчины охотно беседовали с ней, однако было ясно, что они не уважение выказывают, а просто нагло заигрывают. Собравшись в круг, они долго обсуждали эпикурейский вкус и везение Ганнибала, завоевавшего такую милую дикарку. Они вспоминали имена женщин, на которых он мог бы жениться и которых, возможно, опробовал перед ней. Несколько гостей пошловато признали, что она может одурманить многих мужчин.

Несмотря на плоские шутки, этот вечер показал Имилце, что ее здесь не считают важной персоной. Ее прибытие заинтересовало местную знать лишь по двум причинам: она была женой давно отсутствующего военачальника, и она могла стать матерью следующего поколения Баркидов. Ее снова и снова расспрашивали о сыне, а затем снова и снова рассказывали ей о муже, как будто она ничего не знала о нем и нуждалась во мнении карфагенян — людей, которые вопреки своей удаленности во времени и пространстве претендовали на более тесное знакомство с Ганнибалом. Весь вечер она чувствовала нараставшее недомогание. Ее внутренности по-прежнему бунтовали в животе. Спазмы переместились в тазовую область и оттуда поднимались вверх.

В перерыве между вечерними торжествами Имилце извинилась и прошла в ванную комнату. Присев облегчиться, она обнаружила причину своих физических недомоганий.

Их породили не столько тяготы дня, сколько давно забытые месячные кровотечения, которые отсутствовали у нее с того блаженного момента, когда она забеременела Маленьким Молотом. Как много месяцев прошло после ее последней менструации? Почти два года. Имилце надеялась, что семя Ганнибала задержится в ней. Но даже до того, как ее цикл возобновился, она поняла тщетность этих ожиданий. Сидя на корточках, Имилце прислонилась к каменной стене и обхватила голову руками. На нее напала беспричинная грусть. Она думала о Ганнибале и молча осуждала его за то, что он оставил ее одну среди чужих людей.

Софонисба оказалась ответом богов на ее безмолвные молитвы. Младшая сестра Ганнибала подошла к ней в дворцовом саду, окрашенном лучами заката. Она принесла с собой два маленьких кубка с вином, один из которых предложила Имилце. Они уже встречались вечером. Но им удалось только обменяться кивками и обычными приветствиями.

— Ты пробовала это? — спросила Софонисба. — Вино из пальмовых плодов. Его считают напитком бедняков, но матери оно нравится, и она всегда держит небольшой запас для личных нужд. Его нужно пить осторожно. Оно сильно пьянит. Пойдем поговорим у рыбных прудов.

На вид Софонисбе было двенадцать-тринадцать лет. Ее женственность только начинала распускаться, но она проходила этот краткий период между детством и зрелостью с такой самоуверенностью, что заставляла Имилце стыдиться своей скромности. Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы оценить монументальную красоту Софонисбы. По форме лба, скул и носа она напоминала мать, но тон ее кожи имел более светлый оттенок, чем у всех других сородичей, а рот был мягче. Имилце почувствовала, что ее собственная внешность меркнет рядом с красотой юной девушки. К счастью, Софонисба не согласилась с этим.

— Ты теперь самая грациозная женщина в Карфагене, — сказала она. — Другие будут ревновать, но ты не обращай внимания. Можно подумать, что твою фигуру высек скульптор. Даже удивительно, что такая красота могла придти в наш мир через проход между женских ног. А твой ребенок! Мать едва не лишилась чувств. Конечно, по ее виду этого не скажешь, но сегодня вечером, когда Дидобал ушла в свои покои, она плакала, думая о нем. Она не делала этого с той поры, как узнала о смерти отца.

Имилце держала кубок в руках, не пригубив ни капли вина.

— Неужели мой ребенок так разочаровал ее?

— Разочаровал?

Софонисба наморщила лоб, отчего ее лицо на миг стало непривлекательным. Затем она улыбнулась и снова превратилась в красавицу.

— Она плакала от радости. Увидев сегодня перворожденного внука, она уловила в его лице знакомые черты и поняла, что ее супруг стал бессмертным. Нет, она не разочарована. Ее слезы были вызваны восторгом.

Имилце посмотрела на нее с благодарностью. Заметив этот взгляд, Софонисба подошла поближе.

— Многие относятся ко мне как к девочке, — сказала она, — но я надеюсь, что мы станем подругами. Ты хотела бы этого?

Имилце кивнула головой.

— Очень.

— Хорошо. В знак моего расположения я поведаю тебе все, что знаю о Карфагене. По крайней мере, важнейшие сведения. Но сначала ты должна рассказать мне о братьях. Я годами не видела их. Даже Магона. Честно говоря, сестра, я вообще не помню старших братьев. Расскажи мне о них и о других молодых генералах. Я ведь еще не замужем. Здесь есть юноша, массилиотский принц по имени Масинисса. Он хо чет жениться на мне. Говорит, что это неизбежно. Ты слышала о нем?

— Нет, — ответила Имилце.

По лицу девочки пробежала тень разочарования.

— Ничего... Через несколько лет услышишь. Я могу стать его женой, но сначала он должен проявить себя как мужчина и совершить несколько подвигов. Красавчик Масинисса еще мальчик. Ты рассказывай! Рассказывай! Я постараюсь придержать свой язык, пока ты будешь говорить о братьях.

И хотя девочка действительно замолчала, Имилце начала рассказ с трудом. Ей хотелось выразить свою признательность Софонисбе за то, что она омыла ее теплой бескорыстной дружбой и сняла с плеч тяжелый груз одиночества. Из всех жителей Карфагена только она говорила с ней открыто и благожелательно. Но поскольку никто не просил Имилце о благодарности, она прочистила горло, отхлебнула пальмового вина и стала отвечать на вопросы Софонисбы — так полно, как могла. Несмотря на тайное кровотечение, она поняла, что сможет выносить этот африканский мир еще какое-то время.

Услышав в первый раз о прибытии римских легионов в северную часть Иберии, Ганнон в отчаянии пожалел о том, что он не обладал стратегическим умом старшего брата, интеллектом Магона или отвагой Гасдрубала. Ему вспомнилось, как месяцы назад он попрощался с ними, едва проронив пару слов сквозь стиснутые зубы. Во время его последней беседы с Ганнибалом между ними вспыхнул спор, и дело чуть не дошло до оскорблений. Он с юношеских лет не спорил с братом. В детстве они часто дрались друг с другом, катаясь по земле и заканчивая ссоры в синяках и с окровавленными лицами. Но затем, освоив боевые искусства, они узнали приемы, которые не смели использовать в своих разногласиях. Тем не менее, когда Ганнибал приказал ему остаться на южной стороне Пиренеев, Ганнон на несколько мгновений лишился рассудка. Ему хотелось раскроить голову брата чем-нибудь острым или тяжелым. Ганнибал отдал приказ в хорошо продуманный момент. Обстоятельства того злополучного вечера предполагали, что он специально готовился к беседе.

Все началось с обычного вечернего пиршества. Ганнон пил местное вино в компании Магона, Бостара, Адгербала и Силена. Адгербал рассказывал о переписке, которую он вел с сиракузским математиком Архимедом. В его теориях он часто находил положения, пригодные в военной инженерии. Силен заявил, что однажды ужинал с Архимедом — сырыми устрицами, если он помнил правильно. Им подавали их во дворик, располагавшийся на краю скалистого обрыва, и они наблюдали оттуда за юношами, достававшими устриц прямо из моря. Не прошло и нескольких мгновений, как Силен опять заговорил, перебив Бостара на середине фразы. Секретарь утверждал, что скоро им придется чеканить новые монеты, с портретом Ганнибала на одной стороне и с надписью на обороте, состоящей из слов: победитель Италии. Грек нашел это преждевременным.

— Никто не может рассчитывать на победу заранее, — сказал он. — Вспомните хотя бы этолийцев. Несколько лет назад они были уверены, что их осада Медиона закончится успехом. Они настолько верили в это, что на ежегодных выборах смещенные лидеры потребовали права на распределение военных трофеев и добычи, конфискованной в Медионе. Они хотели, чтобы их имена были выгравированы на щитах победы. А вновь избранные лидеры возражали им и говорили, что если бы осада завершилась в срок их правления, то так бы оно и было. Но воля богов неоспорима! И теперь лишь их имена появятся на щитах. Ни одна партия не соглашалась отдать добычу другой, поэтому они решили, что при окончании осады все трофеи будут разделены поровну. Разумное решение. Вы так не считаете? Очень демократично и эгалитарно. Прошу прощение за незнакомое вам слово. Они даже обсудили надпись, которую хотели выгравировать на щитах в день победы.

— К чему ты ведешь? — спросил Бостар.

— Я просто реагирую на слова о монетах. Слушай дальше! Медионцы обратились за помощью к Деметрию Македонскому, и тот согласился заступиться за них. В тот же вечер, когда этолийцы, наконец, решили свой спор, его армия в пять тысяч иллирийцев высадилась на берег. На следующее утро они напали на изумленных захватчиков и, отогнав их от города, нанесли им большой урон. Вера в близкую победу не оправдала себя. Еще через день медионцы и иллирийцы встретились, чтобы обсудить вопрос о праздничных щитах и надписях на них. Они решили использовать тот же вариант, о котором договорились этолийцы. На щитах написали имена бывших и вновь избранных этолийских командиров. Но иллирийцы внесли одно изменение. Вместо надписи о завоевании города этолийскими вождями они написали, что победа была отнята у них. Остроумно, правда? Они изменили одно слово, а смысл получился другой.

Силен откинулся на подушки и поднял кубок.

— Так что не предвкушайте победу заранее. Это мой вам совет. Ине вставляйте свое высокомерие в письмена, ибо некий острый ум найдет в вашем поступке недостаток!

Карфагеняне захохотали и, как обычно, ответили грубыми и язвительными насмешками. Все, кроме Ганнона. Он и прежде не выносил Силена, но в тот день грек раздражал его каждый раз, когда вступал в разговор. Даже его рот вызывал отвращение — слишком узкий по краям и слишком полный в середине, слегка изогнутый, будто готовый послать поцелуй. Другие генералы, похоже, не замечали этой гадкой черты, но наглость грека была невыносимой.

Позже, когда Ганнон направился к своей палатке, а многословный грек зашагал рядом с ним, он пытался угадать, как долго Силен будет говорить, прежде чем поймет, что его никто не слушает. Когда же тот без приглашения вошел в его палатку, Ганнон едва не задушил бесцеремонного мерзавца. Однако дальше ситуация приняла совершенно неожиданный оборот.

Сев на низкую кушетку, которая недавно принадлежала вождю какого-то племени, Силен откупорил кувшин с вином. Он закинул тощие ноги на ложе и поправил свободной рукой короткую тунику. Наполнив две чаши, он мрачно произнес:

— Ты трудный орешек, Ганнон. Тебя так просто не раскусишь. Только пойми меня правильно. Я давно наблюдаю за тобой. Ия вижу, как ты относишься к другим людям, включая меня самого. Поверь, я сделал интересные выводы. Твое отношение к старшему брату мне еще не понятно. Иногда ты смотришь на него с такой... э-э... Какое бы слово ты мне предложил?

— Как и все люди, окружающие нас, я доверяю мудрости Ганнибала, — ответил Ганнон.

— Нет, ты не «все». Кроме того, он твой брат.

— Да, мы пальцы одной руки, — сказал Ганнон.

Силен улыбнулся, поджал губы и затем улыбнулся еще шире. Казалось, у него возникла мысль, от которой он сначала отмахнулся. Но теперь, подумав немного, он решил развить ее.

— Кто из вас указательный палец? И кому суждено стать мизинцем в конечном итоге? Скажи мне честно, Ганнон. Ганнибал иногда относится к тебе излишне предвзято, не так ли? Его глаза всегда осуждают тебя. Он видит слабости, которых не замечают даже очень наблюдательные люди.

Ганнон хотел дать небрежный ответ — слова, которые бы ничего не выражали, кроме презрения к теме. Но перед тем, как сказать их, он уловил искру веселья в глазах грека и понял, что любая его фраза прозвучала бы глупо, даже если бы сорвалась с языка. Вместо этого он проворчал:

— Я не виновен в том, что брат разочарован во мне.

— Конечно, ты тут ни при чем. Кто может соответствовать стандартам Ганнибала, кроме его самого?

Ганнон принял деревянную чашу, предложенную Силеном, и тут же поднес ее ко рту. Почувствовав вкус вина на сжатых губах, он признался себе, что хочет продолжить беседу. Это не удивило его. У него появилось желание заполнить необычное молчание грека признаниями.

— Замечаю ли я его осуждающий взгляд? — спросил он. — Да. Даже когда он стоит ко мне спиной. Если я на досуге предаюсь усладам роскоши, он смотрит на меня с упреком. И это человек, который богаче многих на земле! Человек, который вырос в аристократической семье и в городе, почитающем богатство и изысканные вещи! Похоже, он думает, что я слаб именно по той причине, что остаюсь верным сыном своего народа.

— Почему он не видит ту же слабость в Гасдрубале? Твой младший брат известен как любитель удовольствий.

Ганнон почувствовал комок в груди и вытер влажные руки. Такое бывало с ним, когда он подходил к врагу во время битвы. Беседа длилась несколько мгновений, а он уже не знал, что говорил.

— Это не твое дело, — проворчал он. — Ты, как обычно, забылся.

— Прости, — ответил Силен. — Я просто не могу понять тебя. Ты трудная запись для чтения. С кажи, а ты когда-нибудь думал, какой была бы твоя жизнь, если бы ты оказался перворожденным сыном матери?

— Такой же, как теперь.

— Что ты имеешь в виду? Тебя назначили бы командиром? Ганнон, главнокомандующий карфагенской армии в Иберии! Или титул все равно достался бы Ганнибалу, каким-то обра зом отобранный у старшего брата? Ответь, что ты подразумеваешь под словами «такой же, как теперь»?

— Глупый вопрос, — сказал Ганнон. —Трюк философа. Ты можешь слагать круги из слов, но мир останется прежним. Других путей нет. Мне надоели твои расспросы, Силен. Я устал от тебя.

— Ты уверен в этом? — спросил грек.

Он спустил ноги с ложа и выставил на миг внутренние части бедер.

— Иногда мне кажется, что ты чувствуешь по отношению ко мне не скуку и отвращение, а ...голод. Мы, греки, понимаем эту потребность лучше многих. Я обладаю глубокими навыками в утолении такой потребности, мой друг. Глубочайшими навыками! Возможно, ты мог бы поучиться у меня чему-нибудь.

— Возможно, — после паузы ответил Ганнон.

Силен приблизил губы к его щеке и, едва не касаясь кожи, прошептал гортанно и утвердительно:

— Возможно, да...

Грек оставил в словах мягкую неопределенность. Она повисла между ними в воздухе, как тонкая вуаль. Ганнон снова почувствовал неодолимое желание задушить своего собеседника. Но он знал, что им управлял не гнев. Его мучил голод, как сказал Силен. Он хотел прижать рот к губам грека и силой языка заставить его замолчать. Ганнон хотел поднять его и бросить на ложе — преподать ему урок, что если он и уступал ему в уме, то физически, телесно они ничем не отличались друг от друга. Он никогда не разделил бы свою страсть с мужчиной, обладавшим таким неказистым телом, кривыми ногами, вытянутой головой и непомерным высокомерием. Силен не был воином и образцом мужской красоты. Тем не менее Ганнон хотел его с алчностью, от которой болел низ живота. Он впервые признался себе в том, что ему хотелось грубого насилия.

Оклик за стеной палатки прервал его размышления. Ганнон хрипло отозвался, и гонец сообщил, что его вызывает к себе Ганнибал.

— Командир извиняется за столь позднее приглашение, но он ждет тебя в своей палатке для важного разговора.

Силен приподнял бровь и закончил фразу, которую начал недавно.

— А возможно, и нет, — сказал он. — В любом случае, не сейчас.

Он поднялся на ноги и осмотрелся, словно хотел найти какую-то вещь. Ганнон не двигался. Его взгляд напряженно следил за Силеном, пока тот не приблизился к клапану палатки. Перед уходом грек обернулся.

— Передай своему брату мои наилучшие пожелания.

Чуть позже Ганнон шагал через лагерь. Где-то неподалеку одинокий музыкант наигрывал мелодию на костяной свирели. Костры тихим заревом освещали отдельные места, и казалось, что толстое, пропитанное сыростью одеяло высотой в человеческий рост накрыло всю округу, не позволяя свету подниматься выше. Когда он проходил мимо привязанной лошади, кобыла извергла поток мочи. Плеск был таким громким и неожиданным, что Ганнон испугался. Он едва не поскользнулся, отступая в сторону, но вовремя поймал равновесие. Осмотревшись по сторонам и никого не увидев, он шепотом обругал кобылу и двинулся дальше.

Полог командирской палатки был открыт для ночного воздуха. Ганнибал сидел на трехногом стуле, изучая свиток, лежавший перед ним на столе. Он не встал, чтобы приветствовать Ганнона, и лишь покачал головой, увидев его вечерний наряд. Затем он снова склонил голову над документом.

— Я оторвал тебя от отдыха?

Ганнон не пожелал обсуждать тот вид деятельности, от которого его отвлекли.

— Мне хотелось бы найти тебя в таком же расслабленном состоянии, — ответил он. —Людям необходимо испытывать удовольствия. Скажи, ты когда-нибудь перестанешь смаковать свои победы?

Ганнибал ответил, не поднимая головы:

— А ты, значит, в конце дня ублажаешь себя за то, что прожил время от рассвета до заката? Но разве ты не знаешь, что после ночи наступает новый день? Неужели, выдыхая воздух, ты веришь, что выполняешь великое дело? Или ты каждый раз вспоминаешь, что в следующий момент тебе придется сделать вдох и начать процесс дыхания заново? Тысячи разных людей хотели бы увидеть мои промахи. Я не могу терять бдительность — даже на мгновение. Таков удел командира. Возможно, однажды ты поймешь меня. Подойди и присядь, если, конечно, не против.

Ганнон сделал пару шагов, оставив между собой и братом небольшую дистанцию.

— Брат, мне известно, что ты не доволен моим решением. Я снова обдумал ситуацию, и мой план не изменился. Ты останешься здесь, чтобы присматривать за суссетанами. Без сильной руки их не удержишь в подчинении. Надеюсь, что ты понимаешь важность этой миссии. Утром повидайся с Бостаром. Он подготовил для тебя инструкции: имена осведомителей и доверенных людей в этом племени, географические карты и отчеты о ресурсах. Ты должен научиться местному языку. Мы нашли для тебя наставника. Я лишь прошу, чтобы ты был более воздержанным в поисках наслаждений. Не забывай, что нашего зятя зарезали в постели.

Разговор подошел к концу. Командующий разрешил ему уйти, как какому-нибудь простому офицеру. Ганнон почувствовал жар на щеках и свинцовое давление за ушами. Он повернулся, откинул полог, но не вышел из палатки. Его ноги не желали двигаться.

— Неужели ты считаешь меня таким неудачником? — спросил он.

Ганнибал, не поднимая головы и не меняя тона, спокойно ответил:

— Ты мой брат, а мне здесь нужен надежный генерал.

— И тебе плевать на то, что я тоже хотел бы открыть ворота Рима?

Ему удалось привлечь к себе взгляд командира.

— Я не думал об этом. Хотя такое желание естественно, если учесть, чья кровь течет в твоих венах. Но почему ты возражаешь мне? Это назначение, а не наказание. Я дал тебе приказ, и ты должен выполнить его. Когда я прошу тебя об услуге, то надеюсь, что ты будешь подчиняться мне беспрекословно. В прошлом ты часто нарушал мои распоряжения. Я даю тебе новую возможность доказать свою лояльность.

Ганнибал вновь вернулся к документам и жестом показал, что встреча закончена. Однако Ганнон не мог так просто уйти.

— В одной фразе ты сказал, что это важное назначение, которое не является наказанием. В следующем предложении ты указал на мои недостатки. Выходит, первые слова были неискренними? Говори со мной честно! Ты многим мне обязан!

— Впервые слышу, что я тебе должен, — ответил Ганнибал. — Скорее, ты мой должник.

Увидев нахмуренные брови брата, пульсирующие вены на его висках и гневный взгляд, метнувшийся к нему вслед за словами, Ганнон почувствовал, как в нем опять нарастает желание убить Ганнибала. Тайная мысль, в которой он находил утешение. Решение, невообразимое прежде. Не важно, что случится дальше. Главное, что такое действие было возможно. Он мог убить Ганнибала и закончить их извечный спор. Уравновесив крайности чувств, Ганнон с усмешкой повернулся и вышел из палатки командира. В последующие дни он избегал его, словно они были врагами, а не братьями. Ион старался не думать о Силене. Ганнон никогда не стыдился своих желаний. Но грек породил в его сердце непонятное волнение, какое-то движение в глубоком омуте души.

Теперь, через два месяца, лейтенант принес ему новости, которых он боялся больше всего. Легион под командованием Гнея Сципиона высадился в Эмпориях — греческом городе, отвергнувшем союз с карфагенянами. Римское войско там приняли с радостью. Легион имел двукратное превосходство по численности и был направлен в эту часть страны для ликвидации десятитысячной армии, которой командовал Ганнон. Сципион не делал секрета из того, что его главной целью являлась охота на Баркидов.

— Мы должны предупредить Гасдрубала, — сказал Ганнон на военном совете. — Нас слишком мало, чтобы сражаться с римлянами.

Лейтенант, уступавший Ганнону в ранге и возрасте, покачал головой.

— Пополнения все равно не будет. Гасдрубал сейчас ведет кампанию на юге от Нового Карфагена. Мы, конечно, можем отправить ему сообщение, но нам придется действовать самостоятельно.

— И решительно, — добавил другой офицер.

Ганнон прижал ладони к глазам и впился пальцами в волосы. Увидев столь необычный жест генерала, офицеры нервно зашаркали ногами. Он игнорировал их шепот. Его кишки изогнулись и завязались узлами. В груди появилось стеснение, и каждый новый выдох начал стягивать легкие все туже и туже. Прошло лишь несколько мгновений, а он уже не мог дышать свободно. Решительные действия? Конечно. Ожидание не принесет ему пользы. Римляне могли высадить на берег еще один легион. Они могли заключить союз с иберийцами, а затем, ознакомившись с местностью, окружить его армию. Пока они только чужаки на этой территории. И Гасдрубал действительно вряд ли успеет на помощь.

Но у Ганнона не было плана. Что ему делать? Чем возместить неравенство в численности? Ему оставили мало солдат. Какой грубый просчет Ганнибала, создавшего такую ситуацию! Он велел Ганнону присматривать за иберийцами, однако не учел возможного сражения с римским легионом. Нужно действовать! Действовать! А вдруг его атака застигнет римлян врасплох? Они не ожидают от него подобной наглости. Да, это неплохая идея. Но он может проиграть сражение. Ну и пусть! По крайней мере, Ганнибал не будет осуждать его за осторожность и нерешительность, как при осаде Сагунтума.

В конце концов он отвел руки от лица и, осмотрев офицеров, сообщил им свое решение. Позже он горько пожалеет о нем.

Первый упавший валун заявил о себе грохотом, который пришел непонятно откуда, и содроганием земли, передавшимся через скальную породу. Магон почувствовал его стопами ног. Затем он увидел глыбу, большую и серую, как слон, которая скользнула вниз, вошла в свободное падение, ударилась о склон, перевернулась и начала сметать деревья на своем пути. Он подумал: сейчас начнется паника среди солдат. Глыба упала в лоно глубокого ущелья, раздавив на тропе мула и двух людей, тянувших животное за узду. На людей посыпался дождь мелких камней. Все пространство заполнились пылью. Впрочем, это было только начало.

Армия упорно продвигалась вверх и вперед. Четвертый день два проводника из племени аллоброгов вели их узкой колонной по петлявшим тропам и ненадежным серпантинам. Цепь из людей и животных двигалась по нескольким ярусам. С одной стороны пути зияла пропасть, с другой — тянулась скала, вертикально возносившаяся к небу. Магон находился в середине головного отряда, состоявшего, в основном, из всадников. Ганнибал с отрядами пехоты прикрывал тылы армии. Переход был трудным. Солдатам приходилось преодолевать многочисленные горные потоки, карабкаться по скалам, управлять лошадьми и успокаивать слонов. Колонна растягивалась на целые мили. Передняя часть не видела заднюю. Связь между отрядами прервалась, а местность идеально подходила для засады.

С уступа над тропой послышались крики и вопли, следом за которыми на головы воинов обрушился дружный град копий. Затем над обрывом в облаке сосновых игл накренился ствол срубленного дерева. Едва он рухнул на тропу, сверху начали падать валуны и камни, бревна и деревья. Наносимый ими урон усугублялся паникой. Самыми легкими целями были гужевые пони. Когда раненные животные начали кричать от боли, другие помчались вперед, и без того увеличивая смятение. Они испуганно вертели головами, таращили большие глаза и лягали людей, которые пытались успокоить их. Скаля зубы, они не могли определить причину тревоги и считали виновниками тех, кто пытался спасти их жизни. Даже обученные лошади, привыкшие к невзгодам битв, поддались всеобщему страху. Их седоки, сброшенные наземь, падали в пропасть или под копыта обезумевших животных. Что касается слонов... К счастью, в головном отряде их было меньше десятка. Магон увидел, как один из них, разъярившись от трех дротиков в спине, бросился назад по узкой тропе, сбивая повозки, давя людей и сметая с пути коней и мулов.

— Генерал, — крикнул Махарбал. — Мы ждем приказа!

Магон повернулся и прокричал вопрос, ответ на который уже знал.

— Где галльские проводники? Пусть их схватят и приведут ко мне!

Однако его приказ остался невыполненным. Проводники куда-то исчезли. Он осмотрел скалу, выискивая путь, чтобы забраться наверх и вытеснить противника с нависавшего выступа. Отвесная скала не предлагала легкого маршрута. Кроме того, аллоброгов было слишком много. Небольшому отряду не удалось бы захватить высоту. После первого шока Магону показалось, что их колонна избежала опасности, но чувство облегчения оказалось скоротечным.

Галлы хлынули потоком из ущелья, расположенного неподалеку. Они в одно мгновение рассекли отряд пополам и нанесли серьезный урон паникующим иберийцам. Их атаку прикрывал защитный шквал копий, низвергнутый с выступа на склоне скалы. Такая позиция давала хороший обзор всего ущелья. Очевидно, там находился командный центр неприятеля. Отметив это, Магон помчался к отряду иберийских солдат в надежде навести порядок и направить их в атаку. Однако он вскоре повернул обратно. С выступа летели камни всех размеров. Они падали на солдат, вминали шлемы в головы воинов, сбивали их под разными углами и свирепо колотили по щитам. Магон увидел, как копье пробило бедро иберийца и вонзилось в землю. Мужчина оглянулся с воем, который утонул в какофонии боя. Его жизнь оборвалась мгновенно. Неподвижная фигура стала легкой целью. Два других копья пронзили тело. Первое вошло в поясницу и вышло из таза. Смертельная рана — а ведь она была не единственной.

Магон приказал отступать, но даже такой простой маневр вызвал множество проблем. Обломок скалы высотой с человека скатился по склону и заскользил по тропе, как наконечник копья. Люди в ужасе отпрыгивали в стороны. Когда валун остановился, солдатам пришлось обходить его по краю обрыва. Они напоминали горный ручей, огибавший массивное препятствие. Казалось, что панике не будет конца, как и камням, которые падали сверху. Взбесившийся жеребец лягнул Магона в приподнятую ладонь. Удар развернул его на девяносто градусов. Он подумал, что ему раздробило все пальцы, но рука лишь посинела и распухла. Ноющая боль донимала его весь день.

Он добрался до стоянки Ганнибала только поздним вечером. Его сопровождал небольшой отряд охраны. Офицеры, собравшиеся у костра под навесом, совещались тихими охрипшими голосами, в которых чувствовалась усталость и подавленное настроение. Когда он шагнул в круг света, Бомилькар вскочил и сжал его в крепком объятии. Этот великан был свирепым в сражении и сентиментальным после битвы.

— Значит, ты все-таки выжил? — спросил он.

— Да, но только по милости богов. Мономах был прав.

Магон кивнул на сухопарого генерала.

— Это предательство было спланировано заранее. Кто-то должен заплатить...

Он не закончил фразу. Его взгляд остановился на одном из мужчин, сидевших у костра. Сын Висотрекса, откинувшись спиной на груду тюков, задумчиво созерцал огонь. Магон с печалью посмотрел на него. Хотя он целый день находился в гуще кровавой бойни, то, что юноша перенес вне поля боя, представляло собой нечто более ужасное. Челюсть аллоброга отвисла. Глаза смотрели прямо перед собой. Никто ему не угрожал, но все знали, что в ближайшие часы он умрет от раны и его кожа поблекнет до зеленоватой синевы.

Ганнибал лично убедился, что на теле брата не было ранений. Осмотрев его с ног до головы, он сел у костра и вновь погрузился в размышления. Бостар согласился с мнением Магона . По его сведениям, потери оказались тяжелыми. Только среди ливийских ветеранов они насчитали четыреста мертвых. Если бы их лучшие части не шли в конце колонны, армия могла бы оказаться на грани истребления. Несмотря на внезапность нападения, они сражались с решимостью, которая впечатлила бы даже спартанцев. Бомилькар расспросил Магона о новостях, и тот подтвердил донесения разведчиков. Враг занял выгодную позицию и воспользовался тем, что походная цепь растянулась по узкой тропе. После его слов все замолчали, ожидая решения командира.

Ганнибал заговорил с несвойственной ему меланхолией. Он не смотрел на Магона, но каждый понимал, что он отвечал на его незаконченную фразу, относящуюся к галлу.

— Прямо перед нападением аллоброгов я беседовал с этим парнем об обычаях его народа. Оказывается, он отец двоих детей. Близняшек, представляете? Я даже поверил, что он будет честным со мной — что его племя сдержит данное Карфагену слово.

— Они едва не уничтожили нашу армию, — напомнил Бомилькар .

Его слова, произнесенные хриплым басом, трудно было опровергнуть.

— Я знаю, знаю! — ответил Ганнибал. — Поэтому я сам вспорол ему живот мечом. Но меня удивляет их глупость. Этому галлу не нужно было уходить в подземный мир сейчас. И мои люди не заслужили таких страданий.

Бомилькар заговорил еще громче, словно усомнился в слухе командира.

— Если бы они победили нас, то стали бы самым богатым племенем в этих проклятых горах. Вот причина их действий.

Какое-то время Ганнибал задумчиво смотрел на огонь.

— Для них этого было достаточно, — наконец произнес он. — Магон, прямо перед твоим появлением я кое-что понял. Когда первые глыбы покатились на людей и раздались крики тревоги, этот галл отпрыгнул назад и попытался выхватить меч из ножен. Я всадил клинок в его живот. Такой была цена за нашу сделку с Висотрексом. Но его взгляд показался мне странным. Взгляд искреннего изумления. Похоже, он понял, что его обманули. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Магон кивнул головой.

— Отец скрыл от него, что готовит засаду. Фактически он предал собственного сына...

— Какой человек способен на это? Обычно отцы умирают ради своих сыновей, но никак не иначе. Мне не по душе такая подлость. Как галлы устраивают почетные похороны для своих героев?

Все офицеры посмотрели на Бостара. Тот сначала пожал плечами, но затем предположил:

— Я слышал, они строят высокое кострище из бревен, заворачивают труп в шкуры животных и выставляют плакальщиц, чтобы их причитания отгоняли диких зверей.

— Так и поступим, — согласился Ганнибал. — Не вижу нужды осквернять его тело больше, чем это сделала алчность Висотрекса. Кто выполнит обряд?

Генералы молча потупили взоры. Лишь один из них отозвался на просьбу командира. Проворчав упрек своим товарищам, Мономах поднялся и схватил полуживого галла за лодыжку. Он потащил его в темноту, словно рабочий, покорно взявшийся за позднее задание.

Когда звук тела, волочившегося по земле, затих и сменился тихим треском костра, Ганнибал прошептал:

— Я начинаю чувствовать границы моей человечности.

Он вздохнул и вновь перешел на командный голос.

— Вот что мы сделаем нынешней ночью. Присядь, Магон. Нам известно, что половина солдат нашей армии отделена от нас и мы пока не знаем, уцелели они или нет. Мы должны объединиться с ними. Нам нужно освободить тропу от врагов.

Его младший брат уже имел готовый план.

— Возможен такой вариант. Послушай, что я скажу.

Перед самой полуночью, под прикрытием облачной тьмы, Магон повел небольшой отряд на особое задание. Они начали взбираться вверх по скалам, цепляясь за выступы гранита. Небольшая расселина позволила им подняться на верхний ярус зигзагообразной тропы на почти отвесном склоне. Магон уже начал сомневаться, что сможет найти маршрут и вывести отряд выше выступа, с которого аллоброги координировали свои атаки. Тем не менее его безмолвная молитва помогла им в пути. За два часа до рассвета они заняли пози цию над силами противника. Осторожно выглядывая из-за укрытия, Магон рассматривал галлов, собравшихся у костров, и ловил отголоски их бесед. Внезапно он услышал звучный храп — настолько громкий, что ему пришлось послать разведчиков для проверки ближайшей территории. Однако вскоре выяснилось, что нарушитель спокойствия находился на нижнем ярусе.

При первых проблесках рассвета они напали на аллоброгов . Атака застала галлов врасплох. Многие из них погибли во сне и у костров, где готовилась утренняя пища. На этот раз град копий сразил их, а не карфагенян. Когда солнце поднялось выше гор, тропа была свободна и два фланга армии соединились вместе. Отряды Ганнибала не могли контролировать все высоты ущелья, но они прошли через него, несмотря на большие потери. В местах, где слоны проложили жуткие просеки ужаса среди скопища варваров, люди шагали по трупам и кускам человеческих тел. Наконец, к всеобщему облегчению, ущелье раздвинулось, уступив место красивой долине. Над ними было только чистое небо, с которого не падали камни, деревья и дротики.

На ровной земле, присыпанной снегом, они устроили хорошо защищенный лагерь. Их дозорные, размещенные на высокой скале, наблюдали за каждой частью долины. Если бы аллоброги напали на них, им пришлось бы сражаться против целой армии. Усталые и уязвленные воины, потерявшие своих товарищей, были бы не против отомстить за нанесенный им урон. Но, очевидно, враг не собирался преследовать их дальше. Только небольшие банды нападали на отставших солдат. Магон понял, что пожива от мертвых в ущелье была достаточной, чтобы занять аллоброгов нанеделю-другую. Два следующих спокойных дня армия залечивала ссадины и синяки, подсчитывала мертвых и потерянный провиант, выхаживала раненных животных и приветствовала отбившихся солдат и обозников, которые добирались до лагеря, демонстрируя беспредельную стойкость и звериный инстинкт выживания.

Краткий отдых закончился, когда ранним утром третьего дня сигнальщики, по приказу Ганнибала, протрубили сбор. Армия пришла в движение. Солдаты просыпались в сырой одежде и кутались в тряпки, чтобы немного согреться. Они с надеждой высматривали солнце, но небо закрывали низкие темные тучи. Казалось, что пока они поднимались на горный перевал, небесный свод опускался к ним навстречу. А затем пошел снег. Он начался перед полуднем: сначала упала одна большая снежинка, затем другая. Многие африканцы прежде не видели ничего подобного. Тартесийцы сняли красные ленты со своих тюков и повязали их на головы в знак церемониального смирения. Ливийцы тщетно пытались увернуться от снежинок, словно те были оружием галльской магии. Они уклонялись, подныривали и выражали такую тревогу, что северные иберийцы падали на землю в приступах хохота. Племена из центральной Иберии остановились и сбросили поклажу с плеч, с открытыми ртами созерцая начало снегопада. Нумидийцы наблюдали за происходящим с надменным презрением. Они о чем-то шептались друг другом и пытались выглядеть спокойными на спинах лошадей, хотя некоторые из них не могли удержаться, быстрыми щелчками сбивая крупные снежинки с рук и плеч, словно те были ядовитыми скорпионами.

Магон почувствовал нараставший страх, но прежде чем он успел испугаться, Ганнибал спрыгнул с лошади на виду у всего войска и упрекнул солдат за страх перед белыми пушинками, такими же легкими, как голубиный пух. Он поднял вверх подбородок и поймал несколько снежинок ртом, предложив другим последовать его примеру. За время похода его борода стала длинной и густой, но даже она не могла скрыть веселой улыбки. Он сгреб снег руками, слепил крепкий шар и метнул его в брата. Магон замер в изумлении, когда снежок взорвался на его груди. Через миг Ганнибал слепил второй снежный шар и на этот раз попал им в поднятую руку нумидийца. Вскоре люди подхватили эту забаву, и снежки замелькали в воздухе во всех направлениях. Мужчины кричали и смеялись. К ним снова вернулось смелость. Они так часто смотрели на летевшие в них копья и стрелы. Так что же им бояться снега? Веселье прекратилось, когда балеарцы начали метать из пращей куски льда. Их снаряды сбивали людей с ног и слишком уж напоминали боевые действия. Ганнибал с трудом удержал солдат от драки и приказал продолжить марш.

Через несколько часов снег перестал казаться странным и превратился в привычную неприятность. Теперь он падал более ровно. Снежинки уменьшились в размере, но увеличились в количестве. Их белый покров окутал камни и землю. Они скапливались на ветвях деревьев и собирались на плечах солдат, на головах и шлемах. Люди дрожали от холода и зябко ежились в доспехах, сгибаясь под тяжестью тюков и оружия. Их обнаженные плечи побледнели. Кожа на руках и ногах посинела. Члены стали вялыми и неуклюжими. Лед собирался между пальцев онемевших ног. Многие люди спотыкались и падали, с трудом поднимались и снова спотыкались.

Чем выше они поднимались, тем пустыннее становился ландшафт, на вид лишенный всякой жизни. Заостренные скалы поднимались вверх, словно клыки, вонзившиеся в подбрюшье небосвода. Магон чувствовал благоговейный ужас от безмолвной массы пиков, оттого, как они вырастали один за другим, будто армия гигантов. Их странная зубчатая линия проходила там, где заканчивалась земля и начиналось бескрайнее небо. На этой потрясающей сцене слоны проминали путь через снежные сугробы. Магон был уверен, что мир не видел такого спектакля с тех давних времен, когда боги бродили здесь в телесном облике и охотились на огромных животных, чьи кости все еще появлялись иногда из земли. В те времена все было возможно.

Ганнибал как всегда поспевал повсюду. Казалось, он находился во множестве мест одновременно, не проявляя ни малейших признаков усталости. Магон засыпал каждый вечер, едва касаясь головой подушки. И иногда ему казалось, что голос брата вводил его в сон и выводил обратно. Каждое утро командир объезжал огромное войско, хвалил солдат и упорно напоминал о богатствах, ожидавших их в Италии. Он рассказывал им, что их подвиги будут описаны поэтами и воспеты у костров в далеком будущем. Это был их шанс на бессмертие. Разве армия Десяти Тысяч совершила нечто большее? Разве переход через Альпы не сопоставим с походами Александра в Персию? О них будут вспоминать, как о доблестных героях. Но такая слава дается нелегко. За нее нужно бороться. В ту первую ночь, когда им пришлось спать на заснеженной земле, Ганнибал расстелил на льду тонкое одеяло, накрылся плащом и через миг погрузился в глубокий сон. Люди, услышавшие его храп, лишь покачали головами и с усмешкой развели руками в стороны. У какой еще армии был такой командир?

На следующее утро Ганнибал объезжал строй, рассказывая людям, что скоро они доберутся до последнего перевала. Так говорили его разведчики. Стоит им немного напрячься, и Италия ляжет пред их ногами. Любое промедление в такой момент будет величайшей трагедией. Неудача вызовет гнев богов, ибо те еще не видели, чтобы люди подходили так близко к вечной славе.

Магон, облокотившись на копье, стоял рядом с Силеном. Он услышал, как писец прошептал в ответ:

— Зачем тебе Италия? Почему бы не победить небеса? Я думаю, что врата на небо находятся здесь — в паре сотен шагов отсюда...

Заметив взгляд Магона, он быстро добавил:

— Только не смотри на меня так. Не я затащил нас сюда. Разве кто-то интересовался моим мнением? Неужели ты не знал, что эти места не предназначены для людей? Чем ближе мы подходим к богам, тем труднее нам дается жизнь. Скажи, разве ты не чувствуешь тяжести на сердце? Даже каждый вдох и выдох получается с трудом. Только не говори, что я преувеличиваю.

Магон хотел улыбнуться и возразить Силену, но не нашел подходящих слов. Ему не хотелось спорить с греком. Какое-то время они стояли в молчании. Чуть позже, заметив Бомилькара , Магон кивнул писцу, и они оба начали наблюдать за приближением мужчины. Тот шагал в полном вооружении и с поклажей на спине, как делал это с самого начала восхождения. Чтобы быть примером для солдат, объяснял Бомилькар. Заледеневшая поверхность снежного покрова заставляла его соблюдать осторожность. Он ставил одну стопу на грунт, давал ей время, чтобы утвердиться на земле, затем толкал массивное тело вверх и делал следующий шаг, вытягивая ногу из снега, как дерево с толстыми корнями. Магон и Силен не сводили с него глаз, пока он не оказался рядом с ними.

— Опять придумываешь сказочки, грек? — спросил Бомилькар .

— Я как раз придумал одну, — ответил летописец. — Это будет сказка о зимнем безумии. Ты станешь ее главным героем, мой друг. Голиафом, застрявшем среди горных пиков.

— Твой язык не знает усталости. Когда ты не сможешь шевелить ногами, я верю, твой язык отрастит огромные крылья и вознесет тебя на снежные вершины.

Силен нашел этот образ забавным. Он хотел продолжить разговор, но Бомилькар прошел мимо них и вскоре исчез за стеной снегопада.

— Могу поспорить, — прошептал грек Магону, — что он начал готовить эту шутку еще на подступах к Роне.

К полудню, когда воздух немного прогрелся, они шагали позади длинной колонны людей. Магон, нагруженный гораздо меньше, чем Бомилькар, тоже шел пешком, предполагая, что пот и усилия генерала подбодрят солдат вокруг него. Это была нелегкая жертва. Снегопады, холодные ночи и жаркое солнце, сиявшее в ясные дни, создали слой талой жижи под коркой снега и льда. Люди часто обманывались, думая, что снежный наст даст им прочную опору. Их ноги проваливались сквозь верхний слой и погружались в вязкую слякоть. Затем они осторожно делали новый шаг, еще один и постепенно начинали верить, что корка снега в этом месте крепкая. Однако чуть позже лед снова проламывался под ними, и люди погружались в жижу до икр, а иногда по колено или вовсе по пояс. Вьючные животные барахтались в грязи, увязая в ней так глубоко, что их обезумевшие головы едва торчали над поверхностью снега.

Естественно, что офицеры питались лучше солдат. Благодаря такому преимуществу Магон имел больше сил для движений. Поначалу он вытаскивал людей, застрявших в грязном месиве, вскапывал снег руками, разрезал лед клинком, подталкивал солдат и шлепал животных по крупу. Позже, когда его руки, онемев от холода, не могли уже держать меч или копать снег, он просто выкрикивал поощрения, приказы и проклятия, заставляя подчиненных идти вперед. Это длилось часами — одно невыносимое мгновение переходило в следующее. Каждый шаг был похож на предыдущий. Лица воинов сливались друг с другом. Погруженные в снег тела ничем не отличались в своей безнадежной усталости. Слезящиеся глаза, потрескавшиеся губы, с которых слетали тихие просьбы, скорченные пальцы, разгребавшие крошево льда — все это не имело начала и конца. Таков был их мир, в котором жизнь не имела смысла.

Магон потерял счет моментам, когда ему казалось, что он достиг последней вершины. Проходило мгновение, и он понимал, что находится на выступе горного склона, на очередном бугре или карнизе, за которым начинались новые высоты. Это сводило с ума. Ландшафт менялся, будто по воле коварного и злого бога. Стоило отвести взгляд, и горы поднимались выше. Но самым обидным было то, что мир скрывал свою изменчивость. Когда Магон осматривал местность внимательным взором, вершины прекращали движение и напускали на себя невинный вид, словно звери, с покорно опущенными холками.

В какой-то момент, который остался неотмеченным во времени и памяти, Магон перестал помогать другим людям. Он молча шел вперед, потеряв отставшего Силена. Таким чудовищным было это восхождение. Сначала он проходил мимо некоего человека; чуть позже тот проходил мимо него. Это просто закон бытия, понял Магон. Каждый боролся сам за себя. Он стал похожим на других. Его улучшенного рациона не хватило для того, чтобы выделиться на фоне остальных людей. Тело начало питаться собственной плотью. Он чувствовал процесс усыхания, растворения тканей под кожей, вытягивания жидкостей из мышц. Вместо них оставались тонкие связки, туго натянутые постоянным движением. Они почти не подчинялись его приказам.

Он полз на четвереньках, дюйм за дюймом переставляя руки и ноги, когда порыв ветра, ударивший в лицо, едва не сбросил его со склона. В леденящем воздухе ощущалась новая, не виданная прежде сила. Магон пригнул голову под защиту локтя и выругался, подумав, что он вновь достиг какой-то возвышенности с видом на очередную цепь непроходимых гор. Он почувствовал, что ему не хватает дыхания от колючего ветра. В нем вообще не осталось теплоты, и он начал бояться, что вскоре его внутренности покроются льдом. Сначала замерзнут ноги, затем руки, колени и предплечья, потом грудь. Все части тела превратятся в камень и станут единым целым с горами. Он нашел в этой мысли приятный покой. Он сможет лежать, отказавшись от борьбы и движений. Он будет вспоминать о прошлой жизни. Он, наконец-то, сможет отдохнуть. Грек говорил ему правду. Такие высоты не предназначены для смертных людей. Зачем уклоняться от истины, когда можно просто заснуть? Сдаваться не сложно. Труднее было продолжать движение.

Возможно, Магон действительно сдался бы. Но до него донесся голос. Он поднял голову и, ежась от ветра, понял, почему тот дул так свирепо. Над ним было только небо. К югу, по синему полотну пространства дрейфовали лоскутья облаков. Магон поднялся на ноги и неуклюже зашагал вперед по голой скалистой породе, отшлифованной снежной поземкой. Горные склоны спускались в долину, ниже которой виднелась равнина, утопавшая в буйной зелени. Он стоял на вершине!

Не дальше, чем в броске камня, какой-то безумец взобрался на большой валун. Это его бессвязная речь расшевелила Магона. Он указывал рукой на долину и кричал проходившим солдатам, что цель уже видна.

— Смотрите! Вот она, богатая Италия! Вот награда за ваши усилия! Мы теперь на крыше мира, и нам не нужно больше карабкаться вверх. Теперь путь будет только вниз. Все трудности позади! Спешите! И тогда к вечеру вы сможете выспаться на плоской земле!

Магон с трудом узнал кричавшего человека. Всклокоченная борода безумца белела от полосок льда, хотя с его висков стекали капли пота. На щеках виднелась красновато-черная короста. Сняв шлем, он триумфально махал им над головой. Его спутанные волосы прилипли к черепу, повторяя форму головного убора. Он казался диким существом — каким-то безумным пророком, кричавшим на бурю. Одежда развевалась вокруг него в порывах ветра. Но Магон вдруг понял, на кого он смотрел. Он узнал голос брата и увидел в его глазах сияние невыразимого энтузиазма. Магон подошел к валуну и, вытянув руку, дотронулся до ноги Ганнибала. Тот посмотрел на младшего брата и улыбнулся. Радость расцвела на его губах и в складках лба. Он что-то тихо произнес. Магон прочитал его слова по губам.

— Рим будет нашим, — сказал командир. — Рим действительно будет нашим.

Магон кивнул, хотя не чувствовал согласия. Ему хотелось бы разделить уверенность Ганнибала, но ее уже не было в его сердце. Путь, ведущий вниз, не предполагал облегчения. Во многих смыслах их ожидали еще большие беды. Им потребовались дни на каждую милю подъема. Но сколько времени займет спуск по крутым и почти непроходимым скалам? Стоя рядом с Ганнибалом и глядя вниз на долину, Магон думал о том, что аллоброги указали им самый ужасный из всех перевалов. Эти ублюдки все еще могли уничтожить их армию.

После того как они покинули северную Иберию, Имко Вака забыл о радости, счастье и удовольствии. Ему казалось, что какое-то злобное существо перенесло его в горы и бросило здесь, чтобы насладиться страданиями бедного юноши. Поход в Италию потерял всякий смысл. Зачем им этот лед? Этот снег? Эти кряжи, торчавшие, как зубья? Мизинец на его левой руке почернел и затвердел, словно прут. Наверное, еще одна шутка коварного бога. Фактически все, что он мог вспомнить на пути от солнечной Иберии, вверх через Пиренеи к долине Роны и далее через Альпы, не объясняло причин их бед. И неважно, что он прошел на расстоянии плевка от командира. Да, Ганнибал выкрикивал слова поощрения, но он больше напоминал безумца, от которого Имко держался бы подальше, если бы они оказались на улице цивилизованного города. Он молча прошел мимо него, желая как можно быстрее спуститься с этих высот.

Имко находился в середине колонны и спускался вниз по извилистой тропе, обнаруженной разведчиками. Снег, по которому он шел, размяк на солнце. Наст, утрамбованный тысячью ног, превратился в полоску грязного льда, изрезанного колесами телег. Каждый шаг требовал величайшей осторожности, но она была невозможна при такой усталости, на грани истощения, с учетом отмороженных ног и груза тяжелых тюков. Имко видел, как несколько воинов потеряли опору. Они хватались пальцами за гладкий лед и пытались зацепиться за что-нибудь, скользя вниз по склону. Они молили о помощи, окликали людей и богов, а затем, промелькнув на невообразимой скорости, падали в пропасть, и их крики превращались в отдаленный звук, искаженный горным эхом.

Вид слонов мог растрогать даже самого черствого человека. Тропы были невообразимо узкими, но эти существа каким-то образом перемещались по ним — с таким же упорством, как и люди. Однажды Имко наблюдал за слонихой, которая огибала край скалы по узкому выступу. Она балансировала на двух ногах, так что ее стопы опускались почти на прямую линию. Это филигранное движение годилось больше для развлекательных представлений, но животное выполнило его с точностью, которой Имко мог бы только позавидовать.

К концу второго дня после начала спуска он шел по тропе, которая петляла среди скал. В пятидесяти ярдах впереди него располагался крутой поворот, граничивший с обрывом. Сразу за полоской снега и льда зияла бездонная пропасть. Он различал следы тысячи ног, уже прошедших это место. Хотя тропа была ровной, Имко увидел, как два солдата споткнулись у поворота. Один из них упал, сбил с ног второго, затем они схватились друг за друга, заскользили по льду и чудом остановились у самого края тропы. В таких местах следовало быть вдвойне осторожным, подумал Имко.

Внезапно он заметил накидку, лежавшую на снегу всего в нескольких шагах от него. Очевидно, кто-то из солдат потерял часть одежды, поскользнувшись ранее на повороте. Вака решил сходить за этой вещью, чтобы обмотать ее вокруг шеи или позже отдать какому-нибудь бедолаге. Он сделал шаг и тут же понял, что совершил ошибку. Вторая нога выскользнула из-под него, словно ее подбил большой снежный ком. Он упал на распростертые руки и заскользил на ягодицах и пятках — сначала медленно, упираясь в наст всеми пятью точками. Имко царапал пальцами лед. Он сучил ногами, стараясь найти опору. Но его тело скользило все быстрее. Он представил себя легким, как воздух. Он попытался поднять себя силой разума. Когда это не сработало, Имко перевернулся на живот и раскинул руки в стороны, словно хотел обнять весь склон. Он чувствовал каждую трещинку под собой. Он видел вмерзшие травинки и трещинки на льду. В любой момент твердая поверхность могла уйти из-под тела. Он закричал от гнева и страха — прямо в лед. Его рот находился в такой близости от наста, что он мог впиться в него зубами. Однако даже в этот критический миг он не посмел рисковать зубами. Они были одной из лучших деталей его лица.

Трудно было сказать, почему он остановился. Имко понял это только тогда, когда его крик стал единственным звуком в безмолвном мире. Двое солдат, которые споткнулись на повороте, смотрели на него с расстояния трех шагов. Он проехал на льду до самого обрыва. Пропасть зияла прямо за его ногами. Он взглянул на мужчин и покачал головой, выражая этим жестом всю глубину своих чувств. Затем он встал и медленно двинулся дальше. Имко больше не хотел возвращаться за брошенной накидкой.

Третий день оказался самым худшим. Когда стон отчаяния и гнева прокатился по колонне, у него появилось недоброе предчувствие. Оказалось, что горный обвал перегородил дорогу на нижнем ярусе. Почти отвесный обрыв не предпо лагал путей обхода. Им следовало очистить тропу от завалов. Это нелегкое дело осложнялось тем, что множество камней, смешанных со льдом и снегом, нельзя было сдвинуть с места даже с помощью слонов. Большие валуны нужно было как-то расколоть на куски. Икакой-то галл, в чьем опыте Имко сильно сомневался, предложил развести рядом с ними большие костры, чтобы камни раскалились докрасна. Затем их, якобы, нужно было облить водой или уксусом. Перепад температуры, утверждал этот тип, расколет камни и сделает их подвижными. Сомнительный рецепт.

Имко целый день срубал деревья и перетаскивал их по сугробам к кострам. Это была трудная работа — такая же опасная, как сражение с варварами. Увязая в снегу по пояс, он рубил неподатливую древесину, которая наносила топору больший ущерб, чем получала сама. Имко даже заплакал. Он не испытывал страха. Он больше ничего не боялся. Слезы текли из-за печали, усталости и гнева. Он так долго жил с этими эмоциями, что они стали частью его бытия.

Или, возможно, слезы были вызваны воспоминаниями о детстве, когда его считали не воином, а ребенком; когда рядом с ним находилась мать — та женщина, которая шлепала Имко по ягодицам, вытирала ему рот, заботилась о нем во время болезней, кормила хлебом, смоченном в оливковом масле. Вся его жизнь превратилась в трагедию — такую большую и непоправимую, что он даже не обрадовался, когда среди дыма и огня огромная глыба взорвалась и разлетелась на мелкие осколки. Подумаешь, какая глупость, подумал он. Валун, расколотый на части. Опять идти. И снова холод. Разве это можно было сравнить с объятиями женщины, породившей его? Похоже, все вокруг сошли с ума, как и их командир.

Затем случилось нечто неожиданное. Через четыре дня после начала спуска он, дрожа от холода, проснулся у подножья Альп и увидел перед собой итальянскую землю. Пони-8 Гордость Карфагена мание того, что они совершили невозможное, приходило к нему постепенно, как этот ясный и солнечный день. Армия, которая покинула Новый Карфаген, насчитывала более ста тысяч воинов. Теперь, когда они спустились с перевала избитыми, усталыми и истощенными, их численность составляла около тридцати тысяч. Армия потеряла больше половины лошадей. Слоны уцелели все, но они были жалки. Богатый обоз с добычей и многочисленное сборище торговцев, проституток, нищих и рабов пропали в пути, насколько он знал, безвозвратно.

Но в то утро, выглянув из палатки и увидев синее итальянское небо, Имко понял, что, несмотря на все потери, они остались непобежденными. Его сердце наполнилось давно забытым энтузиазмом. Ситуация могла измениться к лучшему. Возможно, его ожидали награды и удовольствия, несопоставимые с ласками матери. Имко вновь почувствовал себя солдатом, перед которым стояла великая задача. Их армия напоминала бурю, вот-вот готовую разразиться над Италией. Кто теперь мог остановить их грозную поступь?

Наткнувшись на того мертвеца, Эрадна сразу смекнула, что ей повезло. За время похода она повидала множество трупов, но этот покойник сидел с вытянутой рукой, словно слепой нищий, просившей милостыню у невидимых прохожих. Возможно, его поза обманула других мародеров. К счастью, Эрадна увидела, как ворон, сидевший на плече человека, осмотрелся и клюнул его в губы. Черты лица выдавали в мужчине иберийского кельта. Он был старше многих воинов. Его глаза смотрели на тропу. На губах шелушилась черная короста. Щеки почернели от обморожения, полученного за несколько дней до смерти.

Отталкивающий вид мертвеца не помешал Эрадне ощупать его пояс и снять с плеч толстый плащ из волчьей шкуры, который мог бы пригодиться ей в походе. Девушка сначала удивилась, что этот человек замерз в такой одежде, но затем она увидела другую его руку, прижатую к коричневому пятну на серой тунике. Пальцы сжались на древке стрелы. Судя по всему, он принял медленную и мучительную смерть. Его приподнятая рука была мольбой о помощи, которая, увы, не пришла. Эрадне пришлось повозиться, чтобы снять с него плащ. Она благодарно кивнула мертвецу и зашагала дальше, лелея веру в то, что Артемида по-прежнему заботится о ней.

С учетом лишений, пережитых за прошлые недели, веру Эрадны можно было считать непоколебимой. Многие солдаты жаловались на жизнь, но они ничего не знали об истинных бедах. Она шла по тем же склонам, что и они, через те же ущелья, заснеженные перевалы и реки, холодные, как жидкий лед. Но она не получала ежедневного солдатского пайка. Люди, с которыми Эрадна шагала в обозе, не давали припасы в кредит. Каждый подозревал другого в обмане, каким бы добрым ни казался человек. В ущелье их порезали на куски. За один тот вечер численность обозников уменьшилась вдвое — и с тех пор постоянно сокращалась. Слабый порядок, перенятый у армии, исчез. Все припасы достались аллоброгам. Мужчин и женщин грабили и убивали. Симпатичных девушек и юношей забирали в рабство.

Однажды Эрадна ночевала в лагере отставших солдат, и на них напали местные разбойники. При первом смятении она вскочила на ноги. Бородатый аллоброг поймал ее за запястье и начал тащить в темноту. Она вырывалась с такой силой, что едва не выломала руку из плеча. Странный хруст в суставе на мгновение смутил мужчину. Она воспользовалась этим, ударила его пяткой по ноге и убежала в лес. Вывихнутая рука ныла так сильно, что Эрадна была на грани обморока. Но во время бегства сустав встал на место, и вскоре боль прошла.

Чуть позже она догнала тыловые части армии и несколько дней кормилась объедками, остававшимися в кильватере. Чтобы отвадить от себя мужчин, она неделями не мылась и специально старалась выглядеть грязной и больной. Эрадна пачкала лицо грязью и жиром. Ее волосы спутались в толстые колтуны, покрытые мусором, травой и веточками. Она носила на шее дохлую мышь, часто вытирала одеждой потные подмышки в надежде, что запах останется на ткани. Она даже мочилась на юбки и мазала их калом, но вонь быстро выветривалась. Мужчины по-прежнему бросали на нее алчные взгляды. Никто не мог сказать, что будоражило их половые члены.

Несмотря на грязь, растрепанные волосы и физическое истощение, Эрадна сохраняла свою красоту. Мужчины замечали это. Однажды ясным утром галльский воин остановил ее у подножья каменистого склона — точнее, набросился на нее с длинным мечом в руке. Парень выскочил из-за кустов, словно лежал там в засаде и поджидал ее, выбрав для встречи тихое и уединенное место. Покачав тазом взад и вперед, он показал, что хочет от нее. Эрадна плюнула ему в лицо. Он усмехнулся и похлопал ее по щеке безоружной рукой, намекая, что не нанесет ей большого вреда. Просто маленькая услуга, как бы говорил он жестами. Буквально минута. Галл угрожающе поднял меч. Эрадна зашипела на него и показала руками, что он должен оставить ее в покое и удовлетворить себя самостоятельно. Но, несмотря на смелый отказ, она понимала, какую угрозу представлял этот тип. Он был сильным мужчиной в расцвете лет и запросто мог искалечить женщину, чтобы овладеть ее телом. В наказание за пренебрежение он мог отсечь ей руку или избить до бесчувствия, или даже сделать ее своей рабыней.

Эрадна упала на колени у каменистой насыпи и, открыв рот, показала, что согласна принять в него любой дар мужчины. Галл поморщился, но, когда она несколько раз всосала воздух губами, он спустил штаны до колен. Эрадна с трудом сдержала смех. Слабость мужчин не переставала удивлять ее. Когда он двинулся к ней, она незаметно сжала в руках острые камни, затем приподняла их и щелкнула ими в быстром движении, словно птица, хлопнувшая крыльями при взлете. Два камня ударили по пенису. Она повернулась и побежала, но кровь все равно забрызгала ее лицо. Она покачала головой и еще раз прокляла красоту, о которой не просила богов и от которой не могла избавиться.

К тому времени, когда она достигла заснеженных равнин, отставшие солдаты стали редкостью. Большую часть пути она шла одна. Эрадна проверяла мертвые тела на наличие монет и ценностей, срезала мясо с замерзших вьючных животных, чинила свою одежду и меняла ее, когда находила новые вещи. На полпути к перевалу она наткнулась на странное углубление неподалеку от тропы. Это был кратер с пологими стенками высотой в два человеческих роста. В центре его скалистого основания стоял одинокий и брошенный всеми осел. Он не двигался. Его голова была опущена вниз. Глаза ни на что не смотрели; взгляд ничего не искал. Из ямы разило мочой. Вонь заставила Эрадну зажать нос рукой. Но осел не имел ничего общего с запахом. Просто в этом месте солдаты справляли нужду — один за другим, тысяча за тысячей. Их горячие струи расплавили снег и лед, создав вонючую яму. А осел, судя по всему, споткнулся и упал в нее. Эрадна еще раз посмотрела на него и начала спускаться в кратер. Такие подарки судьбы не обсуждались, а принимались с благодарностью.

Вечером она и осел достигли перевала. Эрадна взобралась на большой валун и осмотрела Италию с возвышения, не зная, что тем самым она повторила поступок Ганнибала. Армия спускалась в долину, словно растекающаяся краска или грязная река, прорезавшая свой путь на белых склонах. Ожидавший ее спуск был ужасным. И ей предстояло пережить еще одну холодную ночь, которая быстро сменяла промозглый вечер. Эрадна знала, что их с ослом ожидают новые беды, но ей было приятно смотреть на армию, марширующую впереди. Это хорошо, подумала она. Это просто здорово. Страна, в которую вторглись карфагенские войска, находилась рядом с родиной Эрадны, и она никогда не приближалась к ней так близко с тех пор, как отец унес ее оттуда на руках. Девушка поправила на груди мешочек с сокровищами, который стал теперь еще тяжелее, потому что она никогда не забывала о своей мечте. Кто бы мог подумать, глядя на эту грязную и огрубевшую от человеческих бед мародершу, что в ее сердце скрывалась тихая девушка, верившая в красивую, счастливую и радостную жизнь? Увидев путь к мечте, она без колебаний двинулась вперед.

Эрадна уперлась пяткой в лед и потащила за собой упрямого осла. Она делала шаг, другой, и животное нехотя спускалось вместе с ней к богатым землям Италии.

Свой первый год правления в южной Иберии Гасдрубал отметил дионисовыми оргиями. Он закончил военный сезон пораньше и, вернувшись в Новый Карфаген, вдали от строгих глаз старшего брата, погрузился в море удовольствий. Каждый вечер во дворце Баркидов проводились пиршества с избытком музыки, игр и плотского разврата. Слуги разводили высокие костры и раскаляли в них камни, которые затем выкатывались из огня и обливались водой. Жаркий пар наполнял комнаты тропической влагой, вызывавшей пот и жажду. Одежда гостей сырела, соскальзывала с плеч и падала на пол бесформенными кучами. Хотя Гасдрубал предпо читал красавиц аристократической крови, он вовлекал в свои оргии симпатичных дочерей иберийских вождей, городских проституток и дворцовых служанок. Он не имел причин завидовать другим мужчинам. Дружба с Гасдрубалом считалась привилегией, о которой мечтали все жители города. В паровых комнатах толпились полуголые молодые солдаты с мускулистыми телами, закаленными войной и тренировками. Каждый вечер их ожидало изобилие богатой пищи и красного вина, соусов, фруктов и соков, благовоний и обнаженных женских тел. Ночь за ночью во дворце устраивались сцены, которые впечатлили бы даже самого Александра Македонского.

Не удивительно, что Гасдрубал ожидал наступления дня свадьбы с тревогой и раздражением. Будь его воля, он не женился бы даже на самой прекрасной из женщин. Вообще бы не женился. И если бы ему пришлось выбирать себе супругу, он взял бы самую развратную шлюху в своем окружении — искусницу в науке удовольствий, которая соответствовала бы ему в поисках сексуального разнообразия. Однако выбор невесты зависел от других. Ранней зимой он получил письмо от совета старейшин. Оно было составлено по древним формальным обычаям и поэтому казалось слишком витиеватым и невразумительным. Он проник в его смысл лишь с помощью Нобы.

Старейшины принуждали Гасдрубала жениться на дочери оретанского вождя Андобалеса. Он не знал, что карфагенские лидеры поддерживают связь с Андобалесом, но эти зануды имели длинные и загребущие руки, как любил говорить Гамилькар. Такой брачный союз был признан стратегически важным. Несколько последних лет оретаны процветали. Им удалось обратить экспансию карфагенян в свою пользу. Деликатно избегая гнева Баркидов, они сначала подчинили одно соседнее племя, затем другое. Им удалось воспользоваться даже разгромом Ганнона, когда тот несколько лет назад завел две тысячи оретанских солдат в западню, устроенную бетиками. Они постоянно плакались и напоминали об этом ужасном ударе по их самолюбию. Андобалес даже выразил протест против брака Ганнибала и Имилце. По его мнению, подобный союз указывал на то, что Карфаген относился к бетикам с большим уважением. Приняв во внимание все эти причины, совет решил женить Гасдрубала на оретанской девушке. Неподчинение приказу было бы равносильно предательству. Старейшины дали понять, что у них имеются рычаги давления, и в случае отказа они грозили либо сменить его на посту наместника, либо прекратить поставки дополнительных войск.

Гасдрубал воспринял такое решение как личное оскорбление. Пока Гамилькар и Ганнибал управляли Иберией, Карфаген не смел присылать подобные распоряжения. Он несколько дней буянил в своих покоях, проклиная старейшин за их вездесущее вмешательство. Он кричал, что не подчинится им и устроит бунт. Тем не менее, ему пришлось склонить голову. Родственные связи с оретанами действительно могли улучшить ситуацию. Карфагенскую власть на полуострове было трудно поддерживать даже во время правления Ганнибала. Иберийцы всеми силами сопротивлялись африканскому вторжению. Летом Гасдрубал пытался показать им, что его власть так же крепка, как при Ганнибале, но мятежные иберийцы всюду видели одни лишь недостатки и считали младшего Баркида слабым правителем.

Вот почему, вопреки своим желаниям, Гасдрубал стал женихом на свадебном пиру. Андобалес прибыл в рое суетливой свиты. Его шумные громогласные люди отличались быстрой сменой настроений. Они мгновенно переходили от смеха к разврату, от гнева к величайшей гордости. Сам Ан-добалес имел крупное телосложение. Он воевал с десяти лет — то с соседними племенами, то с карфагенянами, то с римлянами. Сила буквально изливалась из его массивного тела. Он походил на дикого медведя. Его лицо, с выступающим впе ред подбородком и длинным носом, казалось сдавленным некогда двумя камнями. Глядя на него, Гасдрубал ужасался, какую дочь этот варвар мог произвести на свет. К тому времени он еще не видел своей суженой и не имел понятия, которую из нескольких незамужних дочерей Андобалеса ему уготовили в невесты.

По обычаю своего народа, новобрачная вошла в зал в окружении родственниц и на протяжении всей церемонии ни разу не подняла длинной вуали. Как ни разглядывал ее Гасдрубал , он не получил ни малейшего представления о формах тела и чертах лица невесты. Женщины, сновавшие вокруг нее, были разных возрастов. В основном, они были темноволосыми и довольно некрасивыми, что еще больше опечалило Баркида. Какая внешность скрывалась под вуалью? А вдруг она больна или уродлива? В приступе пессимизма он предположил, что у его невесты лицо лысой собаки, покалеченной коровы или ее отвратительного отца. Она могла оказаться рябой, прыщавой и беззубой. Она могла страдать стригущим лишаем и диареей. Не так давно Гасдрубал обнаружил на теле одной из ибериек крупную красную сыпь. Что если его невесту тоже наполняли глисты и личинки, пожиравшие ее кишки? Догадки превращались в затянувшийся кошмар.

Невеста и жених сидели на противоположных концах комнаты. Они не сказали друг другу ни слова. Им оставалось только слушать, как гости, один за другим, благословляли их союз. Кельтиберийцы говорили с воинственным пафосом. Они подчеркивали важность родства двух великих народов. Некоторые считали, что благодаря такому браку оретаны получат преимущества перед соседними племенами и смогут продолжить покорение чужих земель. Один из ораторов напомнил о споре с бетиками, но Гасдрубал лишь отмахнулся, не желая открывать дискуссию по сложным вопросам.

Андобалес, сидевший рядом с Гасдрубалом, поднялся с подушек и произнес длинный тост. Сначала он похвалил наследственную линию Баркидов и наобум перечислил их дела, не слишком придерживаясь хронологии событий. Он уделил особое внимание Ганнибалу, как будто тот уже был его прославленным родственником. Быстро покончив с этим, он перешел на свою родословную, которая, судя по его словам, началась с союза иберийской принцессы и греческого бога Марса. Он рассказал о подвигах деда, затем отца и, естественно, не забыл упомянуть о своих достижениях, которые включали в себя не только многочисленные военные победы, но и изобилие детей, порожденных им от жен и наложниц.

Последняя реплика заинтересовала Гасдрубала, но вождь вновь удивил его, рявкнув зычным голосом:

— Баяла! Баяла! Подойди сюда, девочка!

Девушка, прикрытая вуалью, поднялась со своего места и направилась к ним через пиршественный зал. Она преклонила колени перед ними — так близко, что Гасдрубал мог коснуться ее рукой. Но ткань по-прежнему ничего не открывала. Из последовавшей речи он понял, что ибериец проводил формальный ритуал. Андобалес сжал их руки своими мясистыми пальцами и, служа посредником между ними, назвал Гасдрубала и Баялу супругами. Отныне, объявил он гостям, два семейства и два народа были связаны навечно.

На этом формальности закончились. Фигура под вуалью скользнула в брачные покои. Гасдрубал провожал ее взглядом, пока она не исчезла из зала. Вождь оретан упал на подушки. Потеряв равновесие, он попытался выпрямиться и оперся на руку Гасдрубала. На какое-то мгновение их лица оказались рядом друг с другом. Воспользовавшись этой близостью, Андобалес решил пошептаться с зятем. От него разило вином и вонью, исходившей от гнилых зубов.

— Я сохранил свою дочь в чистоте. Она девственна! Ты первый войдешь в ее лоно! Наслаждайся ею, мой сын. Наполняй ее живот детьми. Выпусти из нее целую армию солдат. Пусть она станет матерью людей, убивающих римлян!

Услышав новость о девственности невесты, Гасдрубал не испытал особого восторга. Ему нравились развратные и порочные женщины. Тем не менее слова тестя застряли в его голове. Фраза, объединившая секс с победой над Римом, вызвала в его уме ряд неприятных картин. Он даже испугался, что отныне никогда не избавится от образа крохотных и полностью экипированных солдат, выбегавших из чрева девушки, с мечами наперевес и со злобным оскалом на лицах. Он решил последовать примеру Андобалеса и напиться до полного забвения.

Ближе к полуночи, дойдя до занавеси, которая отделяла коридор от брачных покоев, Гасдрубал остановился и прислонился к стене. Вино бурлило в его животе, но не затемняло ясности мыслей. Он тупо смотрел на плотную пурпурную ткань и не смел откинуть ее в сторону. На него нахлынул глупый детский страх. Он не мог переступить порог собственной спальни. Гасдрубал представил себе, что уже возвращается в пиршественный зал — в компанию знакомых женщин и молодых офицеров, с которыми ему всегда было комфортно. Он мог бы сказать им, что уже исполнил супружеский долг и готов продолжить веселье. Но ему не удалось бы уйти от вопросов товарищей, от града их шуток, когда любовницы обнюхают его пах в поисках запаха супруги. Нет, он знал, что не вынесет этого. Как странно! Он обладал абсолютной властью над многими людьми, однако чувствовал себя подвешенным на липкой паутине. Одно малейшее движение могло вызвать дрожь сотен невидимых нитей и привести к невыразимо ужасным последствиям...

Внезапно поток его мыслей был прерван. Женская рука отодвинула занавес и медленно потянулась к нему. Он робко взглянул на жену. Вуаль по-прежнему скрывала ее лицо, но одежда была другой — более тонкой, свободной и почти прозрачной. Он с удовольствием отметил, что у Баялы полная грудь, плоский живот и красивые округлые бедра. Однако он все еще не видел ее лица и вуаль начинала выглядеть зловеще.

— Входи, супруг, — сказала она тихим и нежным голосом.

Вцепившись в ткань его туники, Баяла втащила Гасдрубала в комнату. Когда занавес закрылся за ними, она опустилась на колени, скользнула руками под его одежду и сжала пальцами вялый пенис. Он даже открыл рот от удивления.

— Извини, — прошептала она. — Я слышала много разных историй о тебе. И мне хочется самой посмотреть на твой инструмент.

С этими словами она приподняла его тунику выше бедер, склонилась ближе и поправила вуаль. После нескольких мгновений осмотра она уважительно сказала:

— Да, боги щедро наградили тебя. И меня, конечно.

Гасдрубал не нашел ничего возбуждающего в этой проверке, но все быстро изменилось. Баяла начала массировать пенис, перемещая пальцы вверх и вниз в поступательной манере и мягко сжимая его между пальцами. Она смазала руки благовонным маслом. Теплая влага способствовала эрекции. Изумленный Гасдрубал не верил своим глазам. Он чувствовал в ее пальцах искусство, превосходившее сноровку всех его бывших любовниц. Баяла действовала сначала одной рукой, затем другой в хорошо поставленном скользящем танце удовольствия. Она быстро довела его член до максимального размера.

Он как бы оказался в новом средоточии своего бытия. Все остальное тело перестало существовать. Гасдрубал вытянул руки в надежде ухватиться за что-нибудь, но они через миг повисли по бокам, подрагивая от наслаждения. Даже пальцы ног подогнулись и напряглись от экстатического возбуждения. Его дыхание сменялось спорадическими стонами, которые следовали в такт с нежными ласками юной девы. Казалось, она обрела над ним полный контроль — даже над его вдохами и выдохами. Естественно, если бы он увидел ее лицо, то чувства стали бы сильнее. Он должен был взглянуть в ее глаза. Сделав усилие, Гасдрубал опустил руку на голову Баллы и сжал в пальцах тонкую вуаль. Подождав, когда утихнет новый спазм наслаждения, он откинул ткань на ее волосы.

Тонкие руки прекратили свое священнодействие. Девушка подняла голову и посмотрела на него. Ее лицо нельзя было назвать красивым. Тонкий нос имел заметную кривизну. Губы не имели той полноты, которую он любил. Высокие скулы придавали лицу изможденный вид. Но ее молодость, ее серые и хитрые глаза возмещали остальные недостатки. Оценив ровные зубы и безупречно розовые десны, Гасдрубал шутливо поднял брови и удовлетворенно причмокнул.

— Привет, жена, — сказал он.

Баяла усмехнулась, найдя фразу абсолютно пригодной для их ситуации.

— Привет, супруг. Прости мою смелость, но я никогда еще не видела мужского члена, подобного этому. Мне рассказывали о тебе множество историй, и теперь я знаю, что все они были правдивыми. Я могу повиснуть на твоем фаллосе и подтянуться пару раз.

Ее слова не рассердили Гасдрубала, но на всякий случай, чтобы пресечь возможные гимнастические упражнения, он сказал:

— Все верно. Только не делай этого сейчас.

Ресницы Баялы вопросительно затрепетали.

— Почему ты выглядишь таким удивленным, мой муж?

— Твой отец...

— Он меня совсем не знает. Я не согласилась бы на этот брак, если бы мои вкусы не совпадали с твоими.

Баяла прижала верхние зубы к головке пениса и скользнула языком по крайней плоти. Гасдрубал уже понял, что их союз может научить его многим новшествам. Конечно, в ее словах прозвучало излишнее для женщины высокомерие, которого он не одобрял, но губы Баллы заставили его забыть об этом. Их брак, несмотря на мрачные ожидания, внезапно оказался подарком богов.

Узнав, что Ганнибал продвигается по суше и пытается перейти через Альпы, Корнелий Сципион предпринял решительные действия. Он послал депешу Гнею и велел ему напасть на карфагенскую Иберию. В свою очередь Корнелий и Публий решили вернуться в Италию, чтобы возглавить римскую армию в Галлии. Консул покинул иберийский легион, оставив вместо себя родственника, чей статус не был утвержден Сенатом. Он самовольно направился на север Италии, чтобы лично сразиться с Ганнибалом. Такое превышение служебных полномочий стало беспрецедентным событием в истории Рима. Но он не мог поступить иначе. Корнелий понял, что недооценил Ганнибала. Он хотел исправить ошибку и сократить возможный ущерб.

Пока отец и сын находились в пути — сначала на боевом корабле, затем на конях и чуть позже на речной барже, — тревожные вести, одна за другой, приходили к ним из северной Италии. Ганнибал спустился с гор и обосновался на землях, населенных галлами. Его люди были истощены, оборваны и слабы. Эта новость радовала Корнелия лишь несколько дней, пока он не узнал, что Ганнибал напал на столицу Тауринии. Так получилось, что его появление в Галлии совпало с войной, которую Таурин вел с инсабрами. Ганнибал вызвался помочь галльскому племени, но инсабры не пожелали присоединиться к его армии. Несмотря на их отказ, африканец взял город за три дня. Он приказал казнить всех взрослых мужчин, а женщин и детей продал в рабство.

Его нумидийская кавалерия совершала дальние набеги на другие галльские поселения — даже на деревни инсабров, которые считали себя его союзниками. Безжалостные всадники убивали людей, присваивали их зимние припасы и в каждой стычке демонстрировали свое неизменное превосходство в ратном деле. Они заезжали так далеко, что несколько раз пугали римский гарнизон в Плацентии — в одном из нескольких городов, которые римляне контролировали в Галлии. Нумидийцы подъезжали к стенам крепости — в одиночку или небольшими группами — и вызывали солдат на бой. Впечатленные их храбростью и разочарованные трусостью римских легионеров, пятьсот галльских ополченцев подняли ночью бунт и дезертировали к Ганнибалу. Многие из них в знак своей верности привезли ему головы римских воинов.

Хотя советники консула ссылались на это как на очередное доказательство карфагенской алчности и беспричинной грубости, Корнелий нашел в действиях Ганнибала убийственную логику, которая привела его в замешательство. Африканский полководец не просто занимался грабежом. Каждый его выпад наносил двойной удар. Захватив Таурин, он пополнил свои истощившиеся припасы, поднял дух солдат и придал им уверенность, обеспечил их пищей, сексом, сокровищами, одеждой и оружием. Он дал им в услужение тысячи рабов. Вместе с тем захват города показал всем галльским племенам, насколько мощной была армия Ганнибала. При таких условиях Корнелий терял свои позиции в северной Италии. Но почему африканец нападал на инсабров? Корнелий знал, что у этого племени был римский ум. С их переменчивой природой они сто раз могли пересмотреть свои обещания, данные Ганнибалу. Вполне возможно, инсабры решили дождаться встречи двух армий, чтобы затем выбрать сторону победителя. Вряд ли наказание Ганнибала исходило от гнева. Он давал им понять, что предпочитает рассматривать их как достойных союзников или побежденных врагов, но не как сторонних наблюдателей. В этом тоже не было безумия, а только холодная логика.

Когда речная баржа доставила их к Плацентии, они сошли на берег, сели на коней и помчались к крепости. К вечеру их отряд уже пересекал поле, примыкавшее к границам аванпоста. Корнелий спешил въехать в город и приветствовать армию. Он хотел собрать офицеров, чтобы наладить с ними отношения и завоевать их доверие. На расстоянии крепость выглядела впечатляюще. Она располагалась на высоком холме. Палаточный лагерь, разбитый под крепкими стенами города, тянулся до кромки полей, на которых шла уборка урожая. Консул с удовлетворением заметил, что зерновые поля уцелели. Вскоре эти припасы могли понадобиться армии.

Однако, когда он подъехал к палаткам солдат, в его сердце проник страх. Он не сразу понял, что предстало перед его глазами. Все казалось обычным, если не считать подавленного настроения, царившего в войсках. Небольшие костры дымили на ветру. Люди сидели у огня, пригибая головы и сутуля плечи. Казалось, что они собрались на траурное мероприятие. Солдаты почти не разговаривали. Никто не смеялся и не занимался силовыми упражнениями. Даже ткань палаток обвисла, словно зачахла от жаркого и трудного лета. Он знал, что остатки легиона пережили несколько серьезных столкновений и едва не потерпели поражение от галлов. Теперь, в конце боевого сезона, они с трудом держались на ногах от физического и морального истощения. Судя по всему, их напугали слухи о действиях Ганнибала. Но на лицах многих солдат Корнелий увидел и другие эмоции. Эти люди вели себя так, словно только что услышали пророчество о собственной смерти.

Консул так бы и проехал в крепость незамеченным, если бы один центурион не узнал его. Он прокричал слова о появлении старшего офицера, и остальные солдаты приняли эту новость довольно скептически. Они неохотно поднимались на ноги. В их действиях не было той бодрости и дисциплины, которая нравилась Корнелию.

— Всем вольно, — крикнул он. — Отдыхайте пока. Мне вскоре понадобятся ваши сильные руки.

В тот же вечер консул написал несколько писем. В одном из них он просил, чтобы Сенат незамедлительно отозвал в Италию другого консула, Семпрония Лонга. Армия в Галлии не была готова к решению задач, возникших вопреки их прежним расчетам. В его распоряжении оказалась кучка уставших ветеранов и пополнение из необученных рекрутов, которые едва могли шагать в ногу. Им не удастся противостоять Ганнибалу — особенно, если тот наберет наемников из галльских племен. Первоначальный план, согласно которому Семпроний направлялся в Африку для осады Карфагена, потерял свой смысл. Сейчас Рим должен был отразить иноземное вторжение на земли Италии. Второе письмо Корнелий адресовал Семпронию Лонгу. Оно начиналось следующей фразой: «М ой друг и дорогой товарищ, лети ко мне, как только прочитаешь эти строки, ибо гром Ваала уже гремит над нашей страной».

В воздухе за плотной тканью палатки стоял слабый запах чая. Небольшой костер горел в яме, выкопанной в земляном полу. Меланхоличная атмосфера, царившая внутри помещения, соответствовала низким облакам на небе и безделью прошлой недели. Все беды перехода через Альпы успели забыться. Первое знакомство армии с местными племенами не принесло особых забот. Даже захват Таурина и набеги на галльские селения казались теперь далекими воспоминаниями. Враг, к которому они стремились, по-прежнему соблазнял их своей недоступностью. В один из дней Ганнибал собрал армию близ Плацентии и предложил римлянам сразиться по всем правилам боя. Но они простояли на поле до вечера и не получили никакого ответа. Теперь Сципион разбил лагерь на дальнем берегу Тицинуса. Близость противника лишь увеличивала его осторожность. Он боялся оказаться захваченным врасплох. Тем временем Ганнибал замышлял великую битву.

— Давайте повторим все заново, — сказал он офицерам.

Он бросил сухую маслину в рот и пожевал ее зубами, пытаясь смягчить этот ссохшийся плод и превратить его во что-нибудь съедобное. Хруст маслины на зубах заставил Магона и Карфало поднять головы от схемы боя, которую командир начертил кинжалом на прокопченной столешнице. В основе рисунка лежал удивительно точный набросок римской формации или типового расположения войск легиона. Бостар стоял в двух шагах от стола, а Бомилькар валялся на кушетке. Этот крупный мужчина разлегся, словно на отдыхе, хотя его нахмуренные брови выдавали боль и раздражение, вызванные недавно полученной серьезной раной.

Ганнибал уже несколько дней страдал от сильного кашля. Боль в горле была такой, что при каждом глотке ему казалось, будто в его гортань вонзался тупой и ржавый нож. Его попеременно бросало то в жар, то в холод. Зрение стало чувствительным к свету. Когда командир по утрам вставал с постели, мир покачиваться перед ним, словно он плыл на корабле по морю. Болезнь тревожила скорее его ум, чем тело. Он привык к физической боли, и кашель не шел ни в какое сравнение с боевыми ранениями. Однако сам факт, что он подвержен болезни, казался ему поражением — опровержением всей его дисциплины. Во время перехода через Альпы и в последующие дни он часто вспоминал уроки отца, его бесценную мудрость, полученную от Ксантиппа — спартанца, который командовал карфагенской армией в прошлой Пунической войне. Ксантипп говорил, что солдату достаточно игнорировать плохую погоду, чтобы одолеть ее. Лишь человек, приученный к комфорту, позволял плохому настроению входить в свое тело. Боги с благосклонностью смотрели на стоиков и презирали людей со слабой волей. Ганнибал считал такие размышления достаточно верными. До определенного момента они неплохо служили ему. Он редко болел в зрелой жизни, и ни один недуг не приковывал его к постели. Естественно, он чувствовал недомогания, но безропотно терпел гнев стихий, усталость и боль. Он обзавелся палкой внутри разума и бил ею по любой части тела, которая проявляла слабость — без всякой жалости к себе, как бил бы бешеного пса. Тем не менее болезнь нашла в нем место и вонзила в него зубы. У него даже появилось совсем немужское желание оказаться в компании Имилце, которая могла бы пожалеть и приласкать его. Вот почему он изгонял ее образ каждый раз, когда тот всплывал в памяти.

Проглотив маслину, он начал пояснения:

— Легион состоит из четырех тысяч солдат. Он поделен на десять манипул по четыреста воинов в каждой. Три шеренги манипулы располагаются так, чтобы между ними сохранялось пространство для отхода или перестановок солдат. Первыми в бой вступают велиты. Они вооружены дротиками, небольшими щитами и мечами. Велиты обычно набираются из бедных горожан, и по этой причине они не имеют доспехов. Первая линия пехоты создается из опытных копейщиков. Их доспехи состоят из шлемов и легкой брони. В нужный момент они метают пилумы — своеобразные копья. Такие скоординированные броски застают противников врасплох и сминают их передние ряды. Если враг не поддается, копейщики отступают за вторую шеренгу и вновь атакуют противника пилумами, а затем берутся за мечи. Они не делают широких взмахов — просто сбивают в сторону оружие противников своими круглыми щитами и наносят удары в открывшиеся места. Никакой лишней траты сил, но их тактика вполне эффективна для ближнего боя. Затем в сражение включается третья шеренга, состоящая из закаленных ветеранов — триариев. Они обычно заканчивают то, что начали первые шеренги и могут вступить в сражение в любой момент по сигналу трубы. Манипулы действуют почти в полном молчании: без хвастливых криков и улюлюканья. Они выполняют команды, которые поступают от консула через трибунов и далее через центурионов. Последних в легионе около шестидесяти. Эти воины всегда готовы выполнить приказ без суеты и колебаний. Во всяком случае, мне так описали римскую формацию.

Бомилькар хохотнул.

— Всегда готовы выполнить приказ... Такое мог сказать лишь человек, ни разу не участвовавший в битве. Ты нарвался на какого-то идиота.

Ганнибал стоял у стола, разглядывая нарисованную схему.

— Где слабость в этой конфигурации?

Магон посмотрел на Карфало и движением бровей дал понять, что уступит ему слово, если тот захочет что-то сказать. Однако лейтенант кавалерии нахмурился и перевел взгляд на рисунок. Генералы уже обсуждали эту тему несколько раз, и каждый из них, включая командира, знал, что тактика, которую они собирались противопоставить легиону, не отличалась особой эффективностью — по крайней мере, в схематическом изображении. Римская формация была более гибкой, чем фаланга, более дисциплинированной, чем орды варваров, более технологичной, чем разъяренные слоны. Некоторые генералы утверждали, что развитие этой боевой структуры позволило римлянам отказаться от старого обычая сезонных битв и начать покорение соседних земель на постоянной основе. Фактически они победили всех ближайших врагов — в том числе большинство карфагенских командиров, воевавших в Первой Пунической войне, и даже Пира Эпирского, чья армия в те годы считалась абсолютно неудержимой. Ганнибал возлагал все надежды на ливийских ветеранов, которые могли выстоять один на один против любого противника, известного в мире. Но они составля ли только малую часть армии и уступали в количестве слабо обученным иберийцам и непроверенным галлам.

— Надеюсь, ты укажешь нам ее, — в конце концов произнес Магон. — Лично я не могу найти изъяна.

— Ия не могу, — ответил Ганнибал.

Он резко закашлял. Прочистив горло, командующий провел пальцами по губам, как будто смахивал боль.

— Если солдаты хорошо обучены, то эта формация непобедима. Фаланга похожа на бронированного ощетинившегося быка. Однако римлянам удалось создать существо с множеством глаз и рук. Возможно, мы не победим их в открытом бою, если только ход событий не будет благоприятен для нас. Хотя дисциплина может оказаться не только достоинством, но и недостатком. Римляне всегда действуют так, как их учили — при любых обстоятельствах, которые они встречают или ожидают. Поэтому мы должны предложить им нечто неожиданное. Нам нужно заставить их сражаться на наших условиях. От нас потребуется разумная хитрость и непредсказуемость .

Бомилькар выждал паузу и обратился к командиру:

— Такой разговор имел смысл прошлой зимой в Новом Карфагене. Но что толку болтать об этом сейчас? Как мы можем предсказывать маневры врага, с которым еще не сражались? Объясни мне, зачем все эти пересуды?

Бостар смущенно посмотрел на Ганнибала, затем на Бомилькара . Его лицо было обморожено больше, чем у остальных. Кончик носа и щеки все еще сочились лимфой и гноем. Синхал приготовил ему особую мазь для лица. Но вряд ли египтянин знал, как лечить обмороженную кожу.

— А ты что предлагаешь? — спросил он.

— Идти на Рим, — ответил Бомилькар. — Он к югу от нас, и там тепло. Разве мы пришли сюда не ради Рима? Я никогда не видел, чтобы наш Ганнибал колебался. И мне не хотелось бы увидеть это сейчас.

Командир повернулся к раненому генералу и бросил на него опасный взгляд, который еще не был гневным, но легко мог стать таковым. Он недавно подстриг бороду, поэтому каждый заметил, как раздраженно поджались его губы.

— Я обдумаю твои слова, — сказал он. — Теперь прошу всех оставить меня! Вы знаете, в какой ситуации мы оказались, поэтому оценивайте ее самостоятельно. Идите и займитесь своими делами.

Оставшись один в задымленном помещении, командир сел на стул и подтянул к себе походный стол. Конечно, Бомилькар был прав — по крайне мере, им следовало форсировать компанию до наступления зимы. Их нынешнее положение мало чем отличалось от того, что он прогнозировал в тепле Нового Карфагена. Ганнибал знал, что не все пройдет так гладко, как мечтали многие люди — даже без учета смертельной пошлины, которую они заплатили на горных перевалах. Но в глубине души он лелеял детские мечты о великой и быстрой победе. Он верил — причем, даже сейчас, — что римляне, потерпев несколько крупных поражений, предложат ему мирный договор. В последние годы они награбили столько богатств, что было бы глупо потерять их в бескомпромиссной войне.

Ганнибал поднял перо и обмакнул его в чернила, затем перебрал стопку листов, оставленную Силеном, и отыскал в ней чистый пергамент. Он не имел понятия, о чем будет писать. В нем жила надежда, что первая пара строк принесет ему вдохновение и что давление пера на папирус поможет оформить мысли. Но когда его рука легла на лист, слишком большая для пера и неловкая в начальных движениях, он написал совсем иное.

«Любимая Имилце».

Взглянув на слова, он попытался вникнуть в них и вспомнить образ, стоявший за ними.

«Мне доставляет удовольствие писать твое имя и тихо шептать его губами. Здесь, в походной палатке, в холодной Галлии, оно как откровение. Когда я вспоминаю, что ты живешь в этом мире...»

Он остановился, поскольку поток сентиментальных слов вдруг начал сминать его волю. Напор чувств был почти неодолимым. Ему хотелось облегчить свою душу, открыться ей, как той единственной женщине, которая представляла собой огромную часть его жизни и в то же время была отдалена от повседневной и утомительной работы. Однако он не мог потакать такому желанию — по многим причинам. И, главное, он не мог позволить мягким мыслям подтачивать его военный ум. Поэтому, вопреки всем порывам души, Ганнибал написал ей другую правду.

«.. .Я напомню тебе, почему начал эту кампанию. Я воин с ног до головы, но мне не нравится быть разлученным с тобой. Победы не влекут меня так сильно, чтобы я забыл о более нежных сторонах нашей жизни. Поверь мне, даже Ганнибал тоскует о любви...»

Он прижал руку ко рту, кашлянул и проверил ладонь. На ней ничего не осталось. Взглянув на написанные строки, Ганнибал нахмурился. «Тоскует о любви»? Перо нерешительно повисло над пергаментом. Ему захотелось зачеркнуть последние строки, заменить их значение на другое. Глупо писать жене любовное письмо. Но не писать его он тоже не мог. Это казалось сродни богохульству. Правдивые на вид слова несли в себе обман. Ему не удавалось сложить их друг с другом. Подумав немного, он решил рассказать ей о ходе кампании. Он мог бы написать, что они прошли через горы без потерь, однако такая фальшь коробила его мужскую гордость. Ему хотелось бы похвастать военными победами, но они еще не совершили ничего серьезного. Перечисление дистанций, потерь солдат и припасов, банальные фразы о верности и доблести — все это звучало бы для нее как невразумительный лепет мужчины, еще одна кошмарная история бессмысленных страданий. В крикливой роскоши Карфагена такие признания не нашли бы отклика. Он не мог подобрать выражения, чтобы вкратце описать войну. И ему не хотелось загружать ее ум военными проблемами. Ганнибал выбрал новую линию мыслей.

«Как поживает Маленький Молот? Наверное, он уже начал говорить. Это кажется чудом, но речь приходит к каждому из нас. Не позволяй ему расти в неге, пока меня не будет рядом с вами. Сейчас он только ребенок, но вскоре станет мужчиной — причем быстрее, чем мы можем вообразить. Отдай его в обучение греку. И найми в наставники для него мастеров меча и лука. Даже самые маленькие мальчики могут стрелять из луков, сделанных по-африкански. Помни, что он дитя Карфагена. Пусть он ежедневно выражает почтение Малькарту, Ваалу и всем богам моего народа. Научи его усмирять вспышки чувств. И еще...»

Ганнибал вонзил перо в папирус, обрывая поток слов. Что он делает? Не прошло и года с тех пор, как он покинул семью. Всего лишь несколько месяцев, где один сезон шел за другим и сливался со следующим. Зачем писать о вспышках чувств, когда его сын еще крохотный ребенок? Зачем вести себя так, словно он воспитывал сына на расстоянии — через слова на листе пергамента?

В палатку вошел Махарбал. Он всегда двигался быстро: как в седле, так и на ногах. Его речь соответствовала чертам лица — острым и прямым, словно острие боевого топора.

— Сципион близко! Если он нужен тебе, то мы можем сразиться с ним сегодня.

Ганнибал уточнил детали. Нумидиец ответил, что один из его всадников увидел римлян, перемещавшихся по этой стороне реки. Большой отряд разведчиков состоял в основном из кавалерии. За ними следовали пехотинцы и копейщики. Они находились неподалеку, хотя пешие солдаты могли вернуться через понтонный мост, наведенный ими через Тицинус.

Ганнибал принял решение молниеносно. Оно последовало сразу за докладом Махарбала. Командир велел поднять все силы кавалерии, которые они могли собрать без промедления.

— Мы должны действовать быстро, — сказал он. — Ударим по римлянам и отведаем вкус их крови.

Вскочив на ноги, Ганнибал схватил недописанное письмо, прихлопнул его тыльной стороной ладони и сжал в пальцах пергамент. Он швырнул скомканный лист в огонь костра и уверился, что тот сморщился от жара и сгорел в красноватом пламени. В любом случае, его любовное послание было ошибкой. Размышления усталого ума в мгновение слабости. Все это осталось позади. Командующий вышел из палатки в промозглое утро и начал отдавать приказы.

И так случилось, что через несколько часов он увидел римское войско своими глазами. Перед ним на поле трепетал штандарт римского консула. Воздав хвалу богам за предоставленную возможность, он проявил свою благодарность решительными действиями. Ганнибал приступил к покорению страны, и он знал, как ему следовало действовать.

Корнелий Сципион участвовал во многих битвах. Он всегда сражался с завидным умением и верил, что будет побеждать врагов до самой смерти. Но после схватки у Тицинуса он лежал на походной койке в пекле кошмаров и угрызений совести, стараясь понять, что привело его к такому поражению. Битва началась слишком быстро, ее перелом наступил совершенно внезапно, и исход был решен с невероятной скоротечностью. Карфагенская конница пошла в атаку, велиты метнули дротики, две силы встретились, и меч вонзился в мягкую плоть под его поднятой рукой. Затем африканцы напали с тыла, битва быстро превратилась в дикую свалку, кто-то сдернул его с коня, и он упал в грязь. Над ним проносились какие-то тени, и лошадиные копыта падали с небес, нанося удары в лицо и грудь, по голове и по рукам. Ему выбили три зуба, и теперь вся челюсть стала разоренным гнездом боли. Хирург перепеленал ее бинтами и запретил ему говорить. Отныне он отдавал лишь письменные распоряжения и отвечал на вопросы кивками или покачиванием головы.

Через два дня ему рассказали, с каким трудом спасли его жизнь и что он должен был благодарить за это Публия. Когда ветер битвы переменился, юный Сципион сражался неподалеку от консула. Он увидел, что отец получил ранение и упал с коня в кипении рукопашной схватки, которую вели пешие воины. Юноша приблизился к нему, насколько мог, кромсая каждого, кто хотя бы отдаленно походил на иноземца. Через какое-то время Публию пришлось спешиться. Он карабкался едва ли не ползком между ног лошадей. По пути он вонзил клинок в глаз одного африканца и перерезал поджилки другого. Наступив на упавшего мужчину, Публий прижал ногой его шею и дождался, когда крик ярости нумидийца утонул в грязной жиже, взбитой ногами солдат. Лихой ибериец снес бы ему голову широким взмахом кривого меча, но Публий пригнулся и, поскользнувшись, упал на спину. Клинок просвистел в трех дюймах от его лица. Второй удар мог оказаться смертельным, но варвар скрылся в хаосе сражения.

Отыскав отца, Публий опустился на колени. Он отогнал кобылу, стоявшую в опасной близости к нему, и приподнял на изгибе локтя избитую голову консула. Замахав мечом, он прокричал призыв на нецензурной латыни, которую его отец часто использовал в битве. Небольшой отряд триариев услышал его крики. Они образовали кольцо вокруг раненого консула. Публий поднял отца на свои плечи и под охраной солдат вынес его с поля боя в тыл римских войск.

Такой была история, приключившаяся с консулом. Естественно, Корнелий радовался своему спасению и гордился тем, что этот случай окрасил лучами славы его сына. Но горечь печали оставалась, поскольку он узнавал о событиях битвы из уст других людей. В те лихорадочные дни он выслушивал оправдания своих генералов, которые пытались объяснить ошибки, допущенные ими в сражении. Их противоречивые отчеты еще больше смутили его. Окончательная ясность пришла к нему от разведчика, который описал битву так, как он видел ее с высот на западных холмах при возвращении с ночного патрулирования.

Две войска встретились с равной решительностью, объяснил разведчик. Карфагеняне значительно превосходили по численности римский отряд. После того как всадники врезались в ряды друг друга, они спешились и сражались среди испуганных лошадей. Ничто не казалось странным, пока отряд нумидийской кавалерии, находившийся в тылу карфагенского войска, не умчался с поля боя. Они поскакали к югу, делая вид, что покидают битву, но через некоторое время развернулись обратно и узкой колонной направились на запад прямо в тыл римской конницы. Основная схватка продолжалась без больших перемен, но карфагеняне растянули линию боя, обходя римлян с севера. Со стороны казалось, что малочисленные группы африканцев пытались нападать на северный фланг, и римляне, сопротивляясь, вытягивались в линию, формируя изогнутый и узкий фронт.

Наблюдая за центральной битвой, разведчик временно забыл об отделившемся отряде кавалерии. Когда он оглянулся, чтобы отыскать их снова, они оказались на холмах прямо за спинами римских всадников. Нумидийцы петляли среди деревьев и скрывались за высоким гребнем. Они скапливались, словно опухоль, напоминая волну, которая вот-вот должна была выплеснуться на берег. Затем они помчались вниз по склону плотным клином и напали сзади на римлян, которые оказались неподготовленными к такому развитию событий.

Через миг разведчик увидел, что штандарт консула пошатнулся и исчез в куче тел. Тогда он пришпорил коня и помчался галопом к полю боя, чтобы чем-нибудь помочь своим собратьям по оружию. Он больше не видел общей картины битвы. Но он мог рассказать кое-что еще. Разведчик недоумевал, почему обходной маневр нумидийцев остался незамеченным. Это казалось ему настолько загадочным, что он заподозрил здесь вмешательство богов, намеренно скрывших передвижение большого конного отряда. Лишь осмотрев на следующий день всю прилегающую местность, он понял, что нумидийцы умело использовали черты ландшафта — узкий овраг, низины и хребты холмов. Казалось, что они построили на этом весь план боя. Но мог ли Ганнибал учесть такие позиционные тонкости и столь точно извлечь из них выгоду?

Поздним вечером Корнелий снялся с места и направился с остатками своего отряда в Плацентию, разрушив по пути понтонный мост на Паде. Ганнибал последовал за ним, построил новый мост и через несколько дней вновь собрал свою армию на открытом поле. Он вызвал консула на бой, но тот отказался сражаться. Издерганный и встревоженный, Корнелий ожидал, когда к нему на помощь придет Семпроний Лонг. Второй легион подоспел достаточно быстро.

Лонг прибыл на взмыленной лошади, задыхаясь от быстрой езды. Он заявил, что наткнулся на отряд нумидийской кавалерии и привел их в паническое бегство. Вместо хваленой храбрости африканцев он увидел только крупы их коней. Эти так называемые солдаты показали свою истинную природу, когда встретились с превосходящими силами противника. Лучники Семпрония убили нескольких нумидийцев и оставили их трупы для диких животных.

— Эти ублюдки уже бегут без задних ног, — сказал Семпроний . — Еще один удар, и мы опрокинем их на спину.

Рассматривая его лицо, Корнелий видел все те же знакомые ему черты: щетину на щеках, близко посаженые глаза и рубчатый шрам от детской раны на подбородке. Но в них появилось что-то новое. Он отметил приподнятые в гневе брови и гордую ухмылку на губах. В глазах Семпрония сияло неприкрытое превосходство. Вместо ожидаемой радости от прибытия боевого товарища Корнелий почувствовал новое беспокойство, которое лишь нарастало при каждой их последующей встрече.

Новости приходили к ним одна за другой, и все они не сулили ничего хорошего. Они узнали, что римский склад в Кластидии содержал четыреста слитков золота. Карфагеняне, захватив их вместе с другими припасами, получили неплохой подарок. После недолгих колебаний к Ганнибалу примкнули еще несколько галльских племен. К нему присоединился многотысячный отряд восточных бойев, тем самым еще больше увеличив карфагенскую армию. Семпроний чувствовал себя, как голодный волк, жующий шкуру. Наблюдая за старым другом, Корнелий не понимал его беспечности. Сидя на койке, он вновь и вновь призывал второго консула к терпению и осторожности. Он доказывал ему, что галлы, слетавшиеся сейчас к Ганнибалу, покинут его к середине зимы. Римская сторона и без того серьезно пострадала, чтобы подставлять ее под новый удар из-за сомнительной победы.

— Пусть Ганнибал пытается сражаться зимой, — резюмировал он. — Тем временем мы приведем нашу армию в действительную боеготовность и встретим его весной на пике физической формы.

Однако Семпроний не желал прислушиваться к его советам. Он сидел, ощупывая пальцами свой шрам — абсолютно безучастный к увещеваниям избитого коллеги. Он даже высказал мнение, что ум Корнелия затуманен недавно пережи тыми муками. Семпроний хотел решительных атак и быстрого возмездия, пока Ганнибал не создал в Галлии надежный оплот. Каждый час, который африканец проводил на итальянской земле, являлся оскорблением для римских богов. По разумению второго консула, единственно правильной тактикой был только прямой курс действий, поскольку именно он выражал в себе истинный и несгибаемый римский дух.

По ходу этих споров армия меняла позиции, перемещалась по пересеченной местности и все больше приближалась к расположению карфагенских сил, которые, казалось, владели теперь всей Галлией и не желали уступать ее с миром. По римскому обычаю, когда два консула объединяли силы, они управляли армией попеременно через день. По четным дням Корнелий отступал и проявлял осторожность; по нечетным — Семпроний быстро продвигался вперед. По его указанию, новый лагерь возвели вблизи Требии. И именно здесь, у этой реки, на рассвете Семпроний ввязался в битву, которая, как он верил, должна была принести ему победу.

Следуя приказу, полученному прошлым вечером от самого Ганнибала, Туссело и другие массилиоты поднялись за несколько часов до рассвета. Это был своеобразный подвиг, потому что ночь оказалась ужасно холодной. Он никогда еще не видел такой отвратительной погоды — даже в горах. Сырой воздух покрыл землю инеем, и мороз уплотнил дыхание до состояния, подобного эфиру. Туссело торопливо отыскал один из лагерных костров и, нахохлившись над ним, подкрепился мясом овцы, убитой прошлым вечером. Как и все другие солдаты, он натер лицо, руки и ноги жиром. После этого холод уже не казался таким жестоким.

Настроение прибавило и то, что рядом с ними находился Ганнибал. Он ходил среди костров, подгонял массилиотов и громко шутил, что самые лучшие дни начинаются с раннего рассвета или с убийства врага. В тот день римской армией командовал еще не битый консул. Он вел себя так неосторожно и нетерпеливо, что сам напрашивался на поражение. Ганнибал уже придумал план боя. Однако он сказал, что победа зависит от точного выполнения их задачи.

Однажды командир прошел у костра, рядом с которым сидел Туссело. Он похлопывал солдат по плечам, поправлял их шлемы и звал на подвиги. Он напоминал мужчинам, что они находятся вдали от дома, на земле врага. О них будут судить по нынешнему дню. Этой проверки не избежать; ее не обойти. Сейчас их жизни на весах богов. Сегодня они могут обрести величайшую славу. Богатства, о которых они мечтали в начале похода, теперь на расстоянии руки. Рим ждет их на юге. Это жирное животное с тревогой смотрит на север и пытается понять, на что способна армия Ганнибала.

Когда Туссело сел на коня, его живот был полным и теплым. При быстрой езде это грозило заворотом кишок, но Ганнибал хотел, чтобы в такое холодное утро в каждом из них горел свой собственный костер. Голос командира удалялся и тускнел. Туссело хотел бы задержаться и послушать его еще немного. Он, как и другие солдаты, был очарован их вождем. Но перед ним стояла важная задача, и он должен был выразить свою преданность с помощью конкретных действий.

Тысячи всадников выехали в ночь — все темнокожие, сытые, блестящие от жира на коже, многие с густыми космами волос. Они поскакали через лес. Их лошади, быстрые и шумные на открытых пространствах, теперь вели себя осторожно, проворно перескакивая через стволы упавших сосен. На краю рощи каждый воин собрал несколько сухих ветвей. Некоторым пришлось спешиться, чтобы поднять их с земли, остальные обламывали ветви с деревьев. Они крепко сжимали их в сильных пальцах, словно копья и дротики.

На поляне у ближнего берега Требии массалиотская конница встретила разведчиков, которые прибыли сюда раньше них. Ими командовал генерал Бомилькар. Он вышел из своего укрытия и молча указал рукой на брод. Всадники свернули в нужном направлении. Камни на берегу реки были покрыты ледяными шапками и кристаллическими кольцами, вылизанными быстрым течением. Туссело подавил свой страх и заставил лошадь зайти в воду. Он стиснул зубы, когда холод коснулся его ног, и прошептал проклятие, когда вода добралась до его искалеченных гениталий. Услышав вздохи других людей, он понял, что им тоже не сладко.

Вскоре они выбрались на дальний берег. Копыта, ударяя по камням, издавали приглушенное клацанье. Встревоженные лошади нервно дрожали. Короткий галоп вывел их к краю римского лагеря. Они выскочили из-за деревьев в парящем облаке тумана и растянулись в линию на поле с высокой травой, где каждый стебель сгибался в тонкую дугу под весом ледяных наростов. За полем начинались римские укрепления: земляные валы вперемежку со свежесрубленными деревянными заслонами, дозорные башни и тысячи заостренных кольев, наклоненных вперед и вверх, словно зубы огромного зверя. Лагерь спал. От небольших костров поднимались тонкие жгуты дыма, которые растворялись в бледной серости неба под низкими тучами. Осмотрев эту сцену, нумидийские всадники молча и медленно двинулись вперед, выходя на дистанцию броска.

Тишина и спокойствие закончились. Их заметили. Из лагеря донеслись крики дозорных, подхваченные звуками горнов, которые предупреждали солдат о приближении неприятеля.

Нумидийцы ждали команду Махарбала. По первому окрику его громкого голоса они начали психическую атаку, о которой договорились заранее. На исковерканной латыни они насмехались над римлянами и призывали их выйти на поле, чтобы показать себя мужчинами. Они называли их аппетитными мальчиками, женщинами и козлотрахами. Африканцы предлагали им сексуальные услуги, массаж анальных отверстий и открытых ртов — все то, что, как они слышали, радовало римских воинов. Они метали в них снаряды — не копья и не дротики, а сухие ветки, которые собрали в роще. Для разжигания гнева им не требовалось другого оружия.

Сначала римляне спешно готовились к обороне лагеря. Но когда в их сторону полетели ветки и оскорбления, тревога солдат сменилась удивлением. Из-за зубчатых стен стали появляться головы. Они были так близко, что Туссело мог видеть открытые от изумления рты, испуганные лица и нарастающий откровенный гнев. Римляне начали выкрикивать ответные оскорбления. Они жестикулировали и бросали назад шутливое оружие. Они поднимались на земляные валы и, стоя во весь рост, подзывали африканцев поближе. Затем они вспомнили о своем смертоносном потенциале и начали доставать луки и копья.

Сотни дротиков взлетели вверх. За ними последовали стрелы. Нумидийцы начали падать наземь. Одна лошадь, лишившись седока, тут же была ранена в бок. Она повалилась на спину и с мучительным ржанием стала бить ногами воздух. Стрела из римского арбалета попала в грудь всадника, гарцевавшего неподалеку от Туссело. Сила удара сбила его со спины коня и швырнула в гущу замороженной травы. Поле постепенно превращалось в кладбище — в ковер из мертвых тел на вытоптанной ниве, окропленной кровью. Махарбал просигналил людям оттянуться назад — на небольшое расстояние и только для того, чтобы сделать их приманкой в ловушке.

В тот день армией командовал Семпроний. Проснувшись, он первым делом подумал о том, что должен как-то воспользоваться этим. Когда консул услышал о нумидийских шутах, он счел их действия невыносимым оскорблением и приказал солдатам приготовиться к битве. Семпроний знал, что воины еще не ели, что они толком не проснулись, не приготовили оружие и не оделись, как им того хотелось бы. Но все это было второстепенными деталями, а враг находился в непосредственной близости, как и его победа над Ганнибалом. Они могли расправиться с африканцами до полудня и затем отобедать прямо в стане врага. Именно так он ответил офицерам, которые выразили ему свое недовольство. Когда Корнелий позвал его к себе в палатку, он отмахнулся от гонца и сказал, что слишком занят. Болтать было некогда. Пусть его старый друг спокойно отдыхает, ибо вскоре опасность, грозившая Риму, будет полностью ликвидирована.

Когда первые колонны солдат вышли из главных ворот лагеря, нумидийцы пришпорили коней, заметались кругами по полю и, выкрикивая новые проклятия, стали показывать римлянам голые ягодицы. Наблюдая за этой гнусной выходкой, Семпроний еще больше уверился в близости своей победы. Не прошло и часа, как его армия достигла берега Требии. На дальней стороне консул увидел вражеское войско, ожидавшее их под первыми каплями холодного дождя, который вскоре превратился в мокрый снег. Нумидийцы перебрались через поток. Они кружились на дальнем берегу, словно дикари, похваляясь друг перед другом, гарцуя на конях и выставляя себя героями, как будто добились каких-то успехов. За ними Семпроний разглядел отряды, собранные по этническим и боевым характеристикам: ливийцы, галлы и кельтиберийцы — все, как он ожидал. На переднем фланге ревели и взбивали землю грозные слоны. Они представляли собой серьезную силу. Однако консул уже проинструктировал своих людей целиться в наездников, чья смерть делала животных почти бесполезными и наобум наносящими ущерб обеим сторонам. Карфагенская армия походила на испуганного многоязычного монстра, плохо приспособленного к этой части мира. Заметив штандарт Ганнибала, Семпроний удовлетворенно усмехнулся. Африканского командира охранял особый отряд, но консул знал, что скоро негодяй окажется в колодках. Он велел солдатам двигаться вперед.

Легион решительно зашагал к реке. Воины шли с мрачными лицами и со сжатыми от холода зубами. Течение сбивало их с ног. Неровные камни на дне с трудом позволяли сохранять равновесие. Кроме всего прочего, солдатам приходилось поднимать оружие повыше. На середине брода они передвигались по грудь в ледяной воде. Воины поскальзывались и падали, сбивая соседей с ног. Некоторые, теряя точку опоры, роняли оружие и в поисках его ныряли с головой, после чего выныривали, с побелевшей кожей и ошеломленным лицами. После этих передряг солдаты выходили на берег в промокшей одежде, замерзшие, со сбитым дыханием и опущенным оружием, которое едва держалось в их одеревеневших пальцах.

В воздухе послышалось зловещее шипение, и первый римский воин упал на прибрежные камни. Почти невидимые снаряды оставляли на шлемах выбоины, ломали ребра, отрывали пальцы и, попадая в глаза и носы, пробивали черепа солдат. Это была работа коренастых балеарских пращников. Они вообще не имели брони. Нанося ущерб на расстоянии, они были одеты в теплые плащи или безрукавки. Насмехаясь над римлянами и выкрикивая ругательства, балеарцы раскручивали камни до невообразимой скорости. Семпроний, одолевший брод на скакуне, приказал своим воинам успокоиться. Он велел им выровнять ряды и не обращать внимания на женское оружие подлых недоносков. Едва эти слова слетели с его уст, камень пращника попал в висок коня, забрызгав лицо консула алыми брызгами крови.

Он спешился и потребовал другую лошадь. Тем временем африканцы начали вторую волну атаки. Несколько тысяч карфагенских копейщиков вышли на дистанцию броска, держа наперевес абсурдно длинные копья. Семпроний приказал велитам атаковать, но их ответный залп получился ничтожным. Онемев от удивления, он внезапно понял, что его солдаты потратили дротики на нумидийцев, пытаясь сбить их с коней, и мгновениями раньше — на пращников, которые по-прежнему метали камни. Их снаряды проносились над головами и неизменно находили свои цели.

Африканские копейщики приблизились и, оставаясь за пределами римских мечей, начали пронзать солдат, стоявших в передних рядах. Они выбирали произвольные жертвы и обеими руками вонзали длинные пики в животы, в пах или в бедра. Другие целились вверх и короткими тычками кололи лица и тела противников. Когда на них нападали, они, будучи в легкой броне, молниеносно отпрыгивали назад и поражали открытые места атаковавших римлян. Они отошли назад только после того, когда почти вся армия консула перебралась через реку и приготовилась к мощной контратаке.

Семпроний вновь велел солдатам навести порядок в рядах. Он отдавал приказы, выстраивал необходимую конфигурацию войск и был по-прежнему уверен в скорой и блистательной победе. Трусливая тактика врага вызывала у него отвращение. Он громко и цветисто выражал свое презрение Ганнибалу, показывая подчиненным, как нужно относиться к карфагенской армии. Тем не менее консул интуитивно чувствовал, что упустил какой-то важный момент в развитии боя. Он пытался не думать об этом. Он восстанавливал порядок после неожиданных маневров африканцев и верил, что неукоснительная дисциплина в рядах обеспечит ему победу. Но когда Семпроний услышал трубный рев слонов и увидел стадо, мчавшееся к ним, — когда он стал свидетелем того, как каждое животное за один проход давило по четыреста солдат и превращало их в кровавую кашу, — в его теле, в самой нижней части живота, образовался узел страха, который пульсировал от осознания того, что события складывались вопреки его желаниям.

Хотя Магон лежал на земле, неподвижный и замерший с самых темных часов ночи, его сердце стучало в груди так, словно он уже сражался в битве. Со своей позиции он видел все происходившее. События развивались по плану Ганнибала. Ему хотелось верить в их скорую победу, но он напоминал себе, что потакать ожиданиям необходимо с умом. Тем временем первый римлянин упал на прибрежные камни. Наблюдая за боем сквозь пар дыхания, Магон видел наступление легиона и оборонительные действия карфагенской армии. Он отметил про себя попытку римлян перестроить ряды и предугадал момент, когда велиты выступили вперед, чтобы метнуть дротики. Они шли, шатаясь от усталости. Некоторые были без оружия. Многие падали под снарядами пращников. Кому-то из велитов удалось попасть в противников, однако вместо массированных залпов они произвели лишь одиночные броски. Магон не находил в маневрах римлян грубых промахов. Однако с самого начала было ясно, что сражение проходило на условиях Ганнибала.

Вскоре в бой вступили слоны. Они с ревом вминались в ряды легиона. Погонщики колотили палками по их головам и указывали нужное направление. Солдаты в панике расступались в стороны, взлетали в воздух, гибли под ногами животных и получали ранения от ударов бивнями. Как и все разумные люди, римляне боялись слонов. Тем не менее они пытались противопоставить им силу. Воины вонзали клинки в бока животных, старались выколоть им глаза и колотили мечами по бивням. Несколько погонщиков были сбиты наземь метко брошенными копьями.

Несмотря на урон от топчущих зверей, несмотря на песок и брызги, летевшие в глаза, римлянам все же удалось сформировать ряды фронта. Они по-прежнему теснили Карфагенское войско. Их формация была плотной и организованной. Они пригибались вперед и, придерживая щиты у самых тел, пронзали галлов, которые шли на них дикой ордой. Они вспарывали короткими мечами незащищенные животы, выдергивали клинки из тел и наносили новые удары. Римская пехота упорно продвигалась через галльский центр карфагенской армии и с учетом сложившихся обстоятельств демонстрировала удивительную эффективность. Однако против них выступали и другие войска Ганнибала. Нумидийская кавалерия оттеснила римских всадников и вскоре обратила их в бегство. Тыл и фланги легиона остались открытыми.

Это и были те места, куда следовало вклиниться Магону. Он кивнул трубачу, и тот, вскочив на ноги, протрубил сигнал отряду. Окоченевшие от долгого ожидания солдаты поднялись с земли. Многие из них замерзли так, что сотрясались от дрожи. Размахивая мечами и щитами, они начали кричать и петь, возносить хвалу любимым богам или шептать молитвы. Магон зашагал вперед. Он не оглядывался, но знал, что остальные последовали за ним. При первых шагах он едва чувствовал ноги под собой и твердо ставил стопы, укрепляя равновесие. Вскоре ходьба разогрела его. Он слышал за своей спиной звон доспехов и топот ног на промерзшей почве. Первоначально в этом шуме было что-то призрачное, но когда они приблизились к тылам противника, его солдаты вновь обрели голоса. Их челюсти отвисли, рты оскалились, тела налились внезапным жаром. Неблагозвучные крики перешли во время бега в дикий рев. В их рычании не было слов, поскольку оно исходило из более глубокой части мозга, чем та, где рождался язык. Отряду Магона предстояло одолеть довольно значительное расстояние, и бег лишь усилил ярость солдат. Они уже выбирали цели и находили места для нанесения максимального ущерба.

Магон заприметил свою первую жертву с сотни шагов. Он побежал к пехотинцу и сразил его круговым ударом, который рассек горло солдата до самого спинного хребта. Брызги крови покрыли теплой влагой предплечье и кулак Магона, плотно сжатый на рукоятке меча. Поверженный мужчина даже не понял, от чего он умер. Ине он один. Отряд Магона напал на римский фланг, как прожорливая саранча. За несколько мгновений они перебили сотни солдат. Легионеры в центре формации еще не знали, что происходит в тылу. Но они быстро почувствовали нараставшее давление с обеих сторон и первые признаки паники. Их продвижение замедлилось. Вместо полуобнаженных галлов римлян встретили копья ливийских ветеранов — опытных солдат, недавно отошедших от костров, смазанных жиром и алчущих римской крови. Их вел Бомилькар, чей голос гремел сильнее шума битвы.

Для Магона бой слился в несколько смазанных моментов. Его меч колол и отбивал удары, ноги переступали через мертвые тела, лодыжки напрягались, удерживая его на скользкой земле, на животах, спинах и шеях людей, которые пали в сражении. Он поворачивался, пригибался и кричал во всю мощь своих легких, двигаясь со скоростью, за которой не могла угнаться мысль. Обретенная ярость не ослабевала ни на миг и несла его вперед, как неистового вестника смерти. Позже он вспоминал, как одним ударом меча рассек живот велита. По какому-то импульсу, так и непонятому им, он всадил кулак в распоротое брюхо и вырвал теплые скользкие петли кишок. Смахнув их с ладони, он оттолкнул человека в сторону и набросился на другого пехотинца. Несколько ночей после этой битвы его терзали кошмары воспоминаний, но в пылу тех мгновений он оставался сыном своего отца и братом Ганнибала. Он был воином, который сеял смерть и сражался без раздумий — чистым инстинктом.

Магон одним из первых сбросил римлян в реку. Он чувствовал эйфорию от проливаемой крови. Однако бой не закончился полным разгромом. Во время отступления противнику удалось сохранить относительный порядок. Стоя по колено в алой воде, Магон услышал сигнал и понял, что Ганнибал приказывал солдатам прекратить сражение. Он стоял, задыхаясь, и смотрел, как остатки двух легионов растворялись в пелене снежной крупы, которая вскоре превратилась в снег. Когда молодой генерал повернулся и оглядел поле боя, он задохнулся от накативших эмоций. Это было отвращение, а не восторг. Он опустился на колени, словно для молитвы, и изверг в реку куски раннего завтрака.

Его первая настоящая битва осталась позади.

Находясь в сыром застенке в Эмпориях, Ганнон час за часом размышлял об ошибках, которые привели его к пленению. Он не анализировал тактические маневры, с легкостью выполненные Гнеем Сципионом. На самом деле он просто не мог избавиться от воспоминания о своих дрожащих руках в часы, предшествующие битве. Первую дрожь Ганнон почувствовал перед рассветом, когда лежал без сна и думал о своей судьбе. С его руками творилось что-то неладное. Ему попеременно казалось, что их кололи тысячи крохотных игл, что по ним ползали муравьи или что они погружались в ледяную воду и синели от холода. Он подкладывал ладони под ягодицы и согревал их теплом тела, но, встав с постели, по-прежнему ощущал дрожь в руках, которая отнимала все его силы.

При встрече с генералами он попытался скрыть свою проблему. Однако они быстро заметили, что их командир не притрагивался к предложенным ему картам. Он попросил одного из подчиненных взять палку и нарисовать на земле схему местности. Обычно Ганнон делал это сам, но в тот момент он сидел на стуле, зажав руки между колен. Позже, оставшись один, он колотил ладонями по столу, затем по земляному полу палатки. Он садился на руки. Его мысли метались. Он чув ствовал ярость на собственное тело, которое отказывалось выполнять его команды. Ни один из способов не помог ему, и когда Ганнон поскакал к полю боя, он все время смотрел на руки, стараясь сжимать ими что-нибудь: шлем, край нагрудной пластины, рукоятку фамильного меча, который он мечтал обагрить римской кровью до исхода дня.

Его мечтам не суждено было сбыться. Он понял это, как только увидел римлян перед собой. Битва закончилась позорным побоищем. Ганнон пытался не думать о нем. Он даже не знал, как оценивать сражение по тому хаотичному набору образов, которые сами по себе не имели смысла и не предлагали альтернативы, позволявшей избежать такого плачевного результата. Казалось, что он смотрел на какую-то настольную игру, делал ход, посылал людей вперед и почти тут же понимал совершенный им промах. Противник использовал его тактические ошибки, и ничто не позволяло ему отвратить поражения. Он потерял десятитысячную армию. Многих убили. Остальные попали в плен. Он не знал, сколько людей осталось в живых, так как его тоже схватили. Отряд, охранявший Ганнона, сражался со сворой римлян до последнего солдата. Он попросил легионеров убить его, но те отказались. Десятки римлян придвинулись к нему и плотно сжали его своими щитами, лишив возможности двигаться. Они разоружили его, связали и погнали пинками перед собой, смеясь и оскорбляя спотыкавшегося пленника. Они повели Барки-да в цепях, не дав ему даже коня, и он вошел в Эмпории, как раб, как объект насмешек для горожан — для этих подлых греков с вытянутыми лицами. Он вынес столько позора, что лучше бы умер.

А затем его втолкнули в крохотную камеру подземелья — темную, влажную от подземных вод и кишащую крысами. Вверху на одной стене располагалось несколько дыр размером с человеческий кулак. Через них из коридора в камеру сочился свет факелов, бросавший блики и тени на старые деревянные балки, которые поддерживали потолок. Освещение было слабым, но глаза Ганнона вскоре привыкли к нему. Судя по стенам, сложенным из грубо вырезанных блоков белого камня, подвал первоначально строился под склад, а не для тюремных камер. Ганнон чувствовал, как в горле скапливалась меловая пыль. Она быстро покрыла его кожу тонким слоем. Холод медленно пробирался в нутро, и чем дольше он сидел, тем больше его тело приобретало качества безжизненного камня. С тех пор как его поместили сюда, он неизменно оставался один. Ход времени отмечался лишь передвижениями охранников за дверью, их сменами и пищей, которую ему изредка просовывали под дверь. Его руки больше не дрожали. Избитые ладони ныли от боли, но оставались спокойными. То, что пугало их в прошлом, ушло, и это разозлило его сильнее, чем предыдущая дрожь.

Почему человека его статуса держали в таком отвратительном месте? Он не имел понятия о том, что ожидать от римлян. Когда Ганнибал обучал своих генералов обращению с пленными, он советовал окружать их почестями, если это было выгодно. Например, используя его как объект обмена, римляне могли бы добиться уступок в переговорах с Карфагеном. Но пока в их поведении ничто не походило на достойное обращение. Похоже, римляне не знали о политике Ганнибала в отношении к захваченным военачальникам. Возможно, они помнили только жестокость прежней войны между двумя их народами, когда варварская дикость достигала своего апогея. Откровенно говоря, его захватчики не имели каких-то договорных обязательств, которым им следовало бы придерживаться при обращении с Ганноном. При желании они могли содрать с него кожу, облить раны уксусом и получить удовольствие от его криков. Он боялся думать о том, что предстояло ему впереди. После последнего удара судьбы Ганнон понял абсолютную истину реального мира: жизнь никогда не находилась под его контролем. Он никогда не имел определенного будущего. Ив этом печальном познании он превзошел неоспоримую мудрость Ганнибала.

Из всех мерзостей тюремной камеры и возможных пыток, ожидавших пленника, его больше всего беспокоили земные дела. В каморке не было отхожего места — ни дыры, ни сливной канавы, ни пространства, отведенного для оправления естественных нужд. Первые шесть дней он ни разу не присел, чтобы облегчиться. Ганнон ничего не ел и почти не пил воду. Он поклялся, что не будет оправлять нужду, пока римляне не предложат ему нормальное отхожее место. А они этого не сделали. На третий день ему пришлось сжимать ягодицы; на четвертый он все время контролировал мышцы ануса и скрипел зубами, сражаясь с ритмичной пульсацией кишок.

Когда кал все-таки вышел, Ганнон пребывал в мечтательной сонливости. Внезапно он понял, что сидит в углу камеры. У него не было времени на восстановление контроля, потому что его задняя дверца открылась и долгожданное облегчение принесло волну эйфории. Он тут же попытался убедить себя, что это был акт неповиновения. Рим получил от него кучу дерьма. Подобным действием он как бы бросал свои экскременты в лица тюремщиков. Однако уже через миг плененный генерал отполз в другой конец камеры и огорченно прижался к стене. Слезы наполнили его глаза и покатились по щекам. Странно, но пренебрежение римлян обидело Ганнона до глубины души. Они заставили его почувствовать себя ребенком, неспособным контролировать телесные функции. Глядя через зыбкую пелену на испачканный угол камеры, он молился Ваалу, Элу, Анату и Молоху. Имена богов казались мертвыми, но он взывал к ним и искренне клялся, что если выживет и выберется из плена, то нанесет себе увечья в их честь. Он пытался убедить себя, что все еще может давать такие обещания.

После недели полного одиночества Ганнон радостно вздрогнул, когда дверь открылась и в камеру вошел какой-то человек. По крайней мере, этот визит мог означать начало перемен. Судя по красной накидке, свисавшей со спины, мужчина был римским офицером. Лампа, которую он нес в одной руке, освещала его рельефные мышцы. Остановившись на пороге, римлянин осмотрел камеру, отыскал в углу жалкую фигуру пленника и задержался взглядом на куче отходов. Затем он вновь повернул к Ганнону надменное лицо и спросил, знакома ли карфагенянину латынь.

— Ты знаешь, кто стоит перед тобой? Я Гней Сципион! Тот, кто победил тебя в битве. А ты, Баркид, стал первый радостной вестью для Рима с тех пор, как твой брат затеял это безумие. Твое поражение зажгло огни веселья в сердцах моего народа — огни, которые не погасит дождь и не затушит ветер. Надеюсь, для тебя не новость, что ты воодушевил своих врагов?

Гней придвинулся ближе. Он склонился и посмотрел в лицо Ганнона. Его густые кустистые брови нависали над глазами. Округлый нос был, очевидно, сломан в юности.

— Я вижу, что ты понимаешь меня, поэтому не притворяйся, будто не знаешь моего языка. Я, между прочим, говорю тебе правду. Ты оказал мне большую услугу. Когда я услышал, что события в Италии складываются в пользу Ганнибала, то испугался худшего. Но после нашей встречи на поле боя моя уверенность окрепла. Баркидов можно бить. Я знаю это, потому что одолел тебя. Ты мне не ровня. Хочу сообщить, что скоро мы отправим тебя в Рим. Ты станешь пленником римской республики. Но перед твоим путешествием в мой город я использую тебя в Иберии. Мои гонцы уже посланы в каждое иберийское племя, которые вы считаете своим союзником. Я пригласил вождей приехать сюда и посмотреть на пойманного Баркида — на такого, каков ты есть. Представь их чувства, когда они увидят тебя в этой крохотной камере, провонявшей твоим дерьмом.

Гней выпрямился и отступил на шаг.

— Я не могу сказать, какая участь ждет тебя в Риме. В некоторой мере это зависит от тебя и твоих братьев. Но ты все же подумай о своем будущем, потому что твоя судьба может и не быть такой омерзительной, как ты, наверное, боишься. В любом случае, ты должен понять, что Ганнибал проиграет войну. Зачем тебе делить с ним этот проигрыш? Сотрудничая с нами, ты можешь снискать себе выгоду. Окажи нам помощь, и мы поставим тебя на то место, откуда свергнем твоего брата. Например, ты можешь пообщаться с вождями племен и отговорить их от союза с Карфагеном. Или мы с удовольствием выслушаем твои важные сведения о том, что поможет нам вести войну в Иберии. Есть много способов доказать свою полезность. Мне перечислить их подробно?

Осознав, куда ведут слова римлянина, Ганнон мрачно ответил:

— Я никогда не предам Карфаген и членов моей семьи.

— На сотрудничество соглашались даже более сильные мужчины, чем ты. И никто не называл человека дураком, если он добивался успеха в то время, пока его брат погибал глупой смертью. Неужели ты веришь, что Ганнибал и Магон не предадут тебя, спасая свои шкуры?

— Ты ничего о нас не знаешь.

Римлянин склонил голову на бок и еще раз осмотрел Ганнона. Затем он отмахнулся от него рукой, показывая, что не увидел в нем ничего нового.

— Ты и без того уже предал свой народ. Разве твои соплеменники не относятся к поражению в войне как к величайшему позору для мужчины? Хочешь, я посажу тебя на корабль, плывущий в Карфаген, и позволю свершиться их судилищу? Что им нравится больше? Распинать неудачников на крестах или пронзать их копьями?

Ганнон плюнул на землю и растер это место ногой.

— Я проклинаю тебя и твой род! Твоих братьев и сыновей! Наверное, ты наплодил одних девочек? Так пусть они станут подстилками твоих врагов.

Гней с улыбкой сжал пальцами свой подбородок и, казалось, задумался над проклятием.

— Проклиная меня, ты, наверное, взываешь к своим богам? А я их не боюсь. И ты тоже не доверяй им больше. Смотри, как они бросили тебя.

Он постучал в дверь и подождал, пока охранник не открыл ее. Затем, когда тяжелая створка заскрипела, он повернулся к Ганнону и еще раз обратился к нему:

— Хочешь ты того или нет, мы зададим тебе много вопросов. И ты ответишь на каждый из них. Если будешь противиться, мы подберем такую пытку, которая быстро развяжет твой язык. Видят боги, римские и карфагенские, я не пожелал бы быть в твоей шкуре в ближайшие недели.

Он закрыл за собой дверь, оставив Ганнона наедине с последними угрозами, которые эхом звучали в его голове.

После битвы у Требии на армию Ганнибала обрушилась снежная буря. Снег падал два дня. На третьи сутки с гор хлынула волна невыносимого холода. Мороз жалил. Люди могли выходить на открытый воздух, лишь покрыв лица тканью. Они шли вслепую, часто спотыкаясь и падая. Это вызывало среди них небольшое веселье, и никто уже не вспоминал об остатках римских легионов. Некоторые солдаты даже отважились на сбор добычи, оставшейся на поле сражения. М ес-то битвы превратилось в мрачное кладбище, на котором хозяйничали волки, вороны и другие неприхотливые к погоде пожиратели человеческой плоти. К сожалению, слоны, причинившие такой значительный ущерб врагу, не могли противостоять безжалостному холоду. Все они, кроме одного, погибли в течение недели. За последним уцелевшим животным по имени Кир ухаживали с особой заботой, поскольку он остался единственным подопечным Вандикара. Главный погонщик поклялся, что сохранит жизнь слона любой ценой, чтобы тот порадовался теплу итальянского лета.

Несмотря на возникшие затруднения, Ганнибал был доволен своей первой победой над римлянами. В зимние месяцы он получил несколько донесений от шпионов, и их отчеты о событиях в Риме доставили ему большую радость. Весть о разгроме облетела столицу и ужаснула самодовольных горожан. На встрече с Сенатом Семпроний минимизировал размеры трагедии и свою роль как автора этого поражения. Он заявил, что легионы потерпели неудачу по нескольким причинам — из-за неопытности многих отрядов, из-за плохой погоды, помешавшей дислокации войск, из-за морального подъема, который возник у африканцев после схватки у Тицинуса. Он заверил сенаторов, что битва под Требией была не чем иным, как незначительным печальным инцидентом.

Корнелий, прибывший в Рим несколько позже, описал ситуацию так, как он помнил ее. Отвечая на вопросы сенаторов, он говорил откровенно и прямо. Каждый из его ответов, казалось, бросал грязь на репутацию второго консула. Среди прочего он указал более точное количество погибших — свыше тринадцати тысяч убитых в бою и еще несколько тысяч скончавшихся от ран и заражения крови. На вопрос, касавшийся возможной некомпетентности Семпрония, Корнелий на удивление сенаторов сказал, что он ни в чем не винит своего коллегу. Причины, обеспечившие победу Ганнибалу, были слишком многочисленны для разумного объяснения. Ни один человек не мог бы создать такую ситуацию. Очевидно, здесь имело место вмешательство богов.

Не он один пришел к такому выводу. Вскоре в Риме начали циркулировать истории о чудесах, предшествовавших поражению у Требии, которые открыто предостерегали людей о недовольстве богов. Например, в Сардинии несколько кавалерийских офицеров сгорели при пожаре. Трое солдат в Сицилии были убиты молнией во время тренировок. В Принесте всего за неделю количество крыс увеличилось вдвое, а в Антиуме жнецы клялись, что срезанный ячмень оставлял следы крови на лезвиях серпов. В нескольких селах прошел град из раскаленных добела камней, достаточно больших, чтобы пробить голову зазевавшемуся человеку. И это были не просто слухи. Свидетели таких неординарных событий приезжали в Рим и докладывали о происшествиях Сенату. Совет Десяти проконсультировался с божественными писаниями. Согласно рекомендациям жрецов, горожане почти всю зиму воздавали подношения Юпитеру, Юноне и Минерве. Они участвовали в общественных пирах и выполняли различные ритуалы — например, осыпали цветами жертвенных свиней, закланных позже в честь Сатурна.

Прекрасно, думал Ганнибал. Пусть молятся до полного безумия.

Ранней весной к нему пришла весть, что новыми консулами были избраны Сервилий Гемин и Гай Фламиний. Сенаторы призвали их вести войну самыми жесткими мерами. Им следовало взять под контроль все маршруты через Апеннины и тем самым остановить продвижение Ганнибала на юг. Для них собрали два новых легиона. Еще два оставалось в Риме, два — в Сицилии и один легион защищал Сардинию. Кроме того, два легиона продолжали действовать в Иберии. Фламиний — новый человек в Сенате и первый в своей семье добившийся консульства — буквально горел желанием сражаться. Он решил незамедлительно покинуть город и начать кампанию без традиционных церемоний, которые отложили бы его поход до середины весны.

Эти новости тоже порадовали Ганнибала. С одной стороны, религиозный пыл, с другой — самонадеянный и нетерпеливый выскочка. О чем еще можно было просить у богов?

В дни, предшествующие первым проявлениям весны, командующий проводил совет за советом, расспрашивал разведчиков и рассматривал географические карты. Каждый маршрут становился предметом долгих обсуждений. Его главными целями были Рим и южные земли, где обитали союзники республики. Трудность заключалась в выборе пути. Они могли направиться к восточному побережью, взять или обойти Ариминум и спуститься вниз по Виа Фламиния прямо к Риму. Другой путь лежал через Апеннины к этрусскому городу Фесуле, откуда они могли начать путь к югу по разным тропам — не так прямо, как по Фламинии, но это был разумный маршрут, богатый фуражом и хорошо защищенный горами. Он привел бы их к сердцу полуострова. Еще они могли бы попытаться пересечь лигурийский хребет. Ганнибал считал подобный вариант почти невыполнимым, но, тем не менее, учитывал его в связи с возможным подкреплением, которое могло быть доставлено карфагенским флотом вдоль Тирренского побережья.

Как обычно, генералы приходили к нему с различными предложениями и свободно высказывали свои мнения. Бомилькар и Магон склонялись к наступлению на Ариминум, поскольку этот маршрут предполагал сражение с консулом Сервилием. Вся Италия открылась бы им, если бы они победили его. Махарбал и Карфало советовали остановиться на центральном пути, позволявшем быстрым всадникам охватывать большие территории и сражаться в стычках, в которых они превосходили противника. Бостару понравился трудный переход через хребет на пути к побережью. Он подчеркивал выгоды от встречи с карфагенским флотом. Мономаха вообще не волновало, какой маршрут будет выбран: каждый из них вел к римской крови и этого ему вполне хватало.

Однако ни один из вариантов не устраивал самого Ганнибала. Ему хотелось чего-то более хитрого и более запутанного — того, что смутило бы римлян и ввергло их в панику.

Когда он услышал, что среди всадников Махарбала имелся человек, который знал тайные тропы через близлежащие земли, он велел привести его к нему без промедления.

В середине теплого и приятного утра этот человек был вызван в палатку командира, в которой помимо Ганнибала в тот момент находились Магон и Силен. Молодой воин вошел вслед за Махарбалом, скромно склонил голову и молча уставился на земляной пол. Его исхудавшая фигура указывала на то, что он месяцами страдал от недоедания. Парень походил на пугало, с помощью которого крестьяне гоняли птиц с полей. Его одежда представляла собой коллекцию из шкур и мехов, едва защищавших от холода. Длинные и грязные волосы давно не знали ухода. Они не опадали на спину, а дыбились вокруг головы, как львиная грива.

— Его зовут Туссело, — сказал Махарбал. — Он с нами после Сагунтума. Хороший всадник, но я не могу сказать, откуда он знает эти края.

— Ты массилиот? — спросил Ганнибал.

Туссело кивнул.

— Откуда ты знаешь итальянские земли?

Не поднимая взгляда, Туссело ответил ровным и спокойным голосом:

— Я был рабом римлян и жил в этой стране двенадцать лет. Один из моих хозяев промышлял торговлей. Мы много путешествовали, поэтому я знаю территорию. Много мест и путей сохранились в моей памяти.

— Теперь, когда ты смотришь на Италию свободными глазами, она стала казаться тебе другой?

— Да, другой. И той же самой.

— Наверное, трудно возвращаться в страну, которая поработила тебя — особенно для массилиота. Твои соплеменники редко становятся рабами. Ты вернулся, чтобы отомстить?

Нумидиец ответил не сразу. Он прочистил горло и пожал плечами, не желая говорить. Но Ганнибал терпеливо ждет.

— Я не знаю, — наконец сказал Туссело. — Да, мое сердце пылает от гнева. Римляне нанесли мне большой урон, но не материальный. Его нельзя возместить. Я хочу отомстить, командир, но пока не нахожу слов, чтобы объяснить свои желания.

— Я не заставляю тебя подбирать слова, был бы ты уверен в своих поступках, — произнес Ганнибал. — Какую тайную тропу, ведущую на юг, ты знаешь?

Туссело объяснил, что к северу от Арретии проходила заброшенная дорога. Он указал ее на карте, которую генералы использовали при обсуждении маршрутов. Тропа вела прямо на юг от реки Арно и далее шла через болотистую местность. О фураже не могло быть и речи. На постоянно мокрой земле росли только водяные растения. Гнилые деревья, с затопленными корнями, уже много лет стояли голыми. Трава почти отсутствовала. В это время года дорога выглядела холодной пустошью, широкой полосой земли, часто уходившей под воду. Большую часть пути пехоте пришлось бы идти по колено в грязи. Туссело рекомендовал эту тайную тропу лишь по той причине, что никто из римлян не примет ее в расчет, когда их войска будут блокировать остальные дороги. Карфагенская армия могла бы просочиться в центр Италии за спинами двух легионов, направленных Сенатом, чтобы преградить ей путь.

— Мой хозяин однажды поехал по этой дороге, чтобы избежать сборщиков налогов, которые охотились на него, — рассказал Туссело. — Ион не прогадал. Но даже в середине лета земля там была мокрой и вязкой. Весной, наверное, будет еще хуже.

— Ты по-прежнему называешь его хозяином? — спросил Силен.

Туссело метнул на него сердитый взгляд, затем снова повернулся к Ганнибалу.

— Это просто слово, которым мне легче пользоваться. Истина в другом.

Магон подтянул к себе папирус с нарисованной картой.

— Судя по твоему описанию, дорога в болотах будет такой же опасной, как и горные перевалы.

— Именно поэтому люди и отказались от нее, — ответил Туссело. — Она самая малопригодная для путешествий. Но в случае удачи наша армия могла бы незаметно проскользнуть мимо двух консулов. Мы как бы исчезнем из мира в одном месте...

— ...и появимся в другом, — закончил за него Ганнибал.

Туссело кивнул. Он впервые посмотрел в глаза командира и добавил:

— Как по волшебству.

Наступила тишина. Через некоторое время Ганнибал отпустил нумидийца. Когда тот вышел из палатки, он спросил у Махарбала:

— Ты доверяешь ему?

— Я не знаю, откуда он пришел, — сказал Махарбал. — Но он никогда не давал мне повода усомниться в его верности. Я думаю, он действительно знает эти края. И мне кажется, что у него нет друзей среди римлян.

— Я тоже понял это по его глазам, — согласился Ганнибал. — Иногда меня поражает, как действуют боги. Я не узнал бы о тайной тропе без твоего человека. Тем не менее, у меня было чувство, что такой путь имеется. Мысль о нем стучала во мне, как барабан. Это часть нашей судьбы. Я верю, что боги послали парня к нам для того, чтобы указать скрытый путь, который мы прежде не видели.

— Или чтобы сбить нас с правильной дороги, — проворчал Магон. — Не все боги добры к нам, брат. Лично мне не хотелось бы потерпеть поражение, увязнув с армией в боло тах. Мы не переживем еще одного такого испытания, как переход через Альпы. Боюсь, твоя авантюра будет стоить нам слишком дорого.

— Иногда повороты наших судеб отмечаются неприметными указателями, — сказал Ганнибал. — Я вижу в нумидийце именно такой ориентир. Почему он вернулся в страну, поработившую его? Даже он не в силах ответить на этот вопрос. Его тайная тропа похожа на стрелу, выпущенную из темноты. Римляне не увидят и не услышат ее полет. Они просто почувствуют дрожь древка, когда стрела вонзится в их грудь.

Он повернулся к Махарбалу.

— Скажи Туссело, что на марше он должен держаться рядом со мной. Если нам будет сопутствовать успех, я первым поздравлю его. Если что-то пойдет не так... он узнает гнев нового хозяина.

Когда встреча закончилась, Ганнибал попросил Силена задержаться. Как только они остались одни, командир поднялся на ноги и зашагал вокруг стола. Он прочистил горло, затем коснулся шеи пальцами, сжал ими складку плоти и подергал ее.

— Ты верен мне?

Силен, встревоженный тоном вопроса, быстро встал и ответил:

— Я не могу препятствовать тем сплетням, которые распространяются обо мне, но моя верность тебе абсолютна. Неужели кто-то оговорил меня?

Ганнибал остановился. Он поднял голову и, повернувшись к писцу, пронзил его суровым взглядом.

— Нет, никто не оговаривал тебя. Мой вопрос продиктован тем, что я хочу попросить тебя об услуге. Эта миссия не оговорена нашим соглашением, но мне нужна твоя помощь. Дело касается моего брата Ганнона. Я только что узнал, что его отряд был уничтожен Гнеем Сципионом. Ганнона захватили и посадили в застенок в Эмпориях. Ты знаешь этот город?

Силен опустился на стул. Было видно, что новость стала для него тяжелым ударом.

— Он находится там уже долгое время, — продолжил Ганнибал. — Вести медленно доходят до нас. Когда я представляю себе, что мой брат в плену у них... зависит от их милости. .. моя кровь вскипает в венах. Ганнона нужно освободить. Я проклинаю себя за то, что не узнал о его заточении раньше. Мы могли бы дать за него любой выкуп, но я не верю, что римляне сделают мне такое одолжение. А ты как думаешь?

Грек прочистил горло и сказал:

— Им очень понравилась бы твоя просьба. Но нет, они не освободят твоего брата. Я удивлен, что они не переправили его в Рим.

— Он больше полезен им в Иберии. Они показывают его вождям различных племен. Унижая перед ними плененного Баркида, римляне стараются переманить моих союзников. Кто-то из них может поверить, что иберийцы с помощью легионеров способны сбросить в море Новый Карфаген и уничтожить все, что мы создали. И только после этого Гней Сципион отправит Ганнона в Рим, чтобы показать его народам Италии. Мы должны разрушить их планы. Ты знаешь магистрата Эмпорий, которого зовут Диодор?

Грек кивнул.

— Он муж моей сестры.

Какое-то время они оба обдумали возникшую ситуацию, и затем Силен спросил:

— Что я должен сделать?

Сапанибал ожидала Имаго Мессано в своем саду — в огороженном уголке, расположенном на дальнем конце их семейного дворца. Покои старшей дочери Дидобал не были такими роскошными, как в период ее брака с Гасдрубалом Красивым, но они по-прежнему соответствовали вкусам Сапанибал . Приемный зал переходил из дома в сад почти без границы между ними. Она сидела на каменном стуле под тенью нескольких высоких пальм. Вода вытекала тонкой струей из большого резервуара, скрытого за стеной, и вливалась в маленький пруд, который находился за ее спиной. Поросший камышом и водяными лилиями, он служил обителью для нескольких декоративных рыб и ужей, ставших толстыми и ленивыми от щедрости их хозяйки.

Она попросила Имаго о встрече по трем деликатным причинам. Во-первых, он был членом совета и, следовательно, лучшим источником информации, обсуждаемой там. Во-вторых, она знала его как человека, абсолютного преданного их семейству. Между прочим, это было редкостью среди нынешней карфагенской аристократии. В-третьих, он всегда относился к ней с почтением как к вдове героя и никогда не отказывал ее просьбам. Сапанибал не часто общалась с мужчинами до своего брака с покойным супругом. Иона не замечала большого интереса к себе в те годы, которые последовали за его кончиной. Она объясняла такую пустоту отношений особыми свойствами своего характера, высоким положением семьи и непревзойденной репутацией братьев. К тому же, Сапанибал не отличалась красотой. Учитывая эти обстоятельства, она дорожила дружбой Имаго и проявляла к нему явную симпатию.

Сапанибал не стала подниматься со стула, когда советник вошел. Наблюдая за ним, пока он шагал по полированным гранитным плитам в свободных развевавшихся одеждах, достаточно постаревший, чтобы неуклюжесть юности трансформировалась в степенное спокойствие, Сапанибал вдруг почувствовала, что ее пульс ускорился. Она давно обещала себе, что не будет показывать Имаго, насколько сильно он нравился ей. Она влюбилась в него еще в девичестве, и некая искра того раннего восторга сохранилась в ее сердце. Мессано не был воином, но под командованием ее отца он участвовал в подавлении мятежных наемников. Это требовало немалого мужества, поскольку те сражения были отмечены неописуемой жестокостью. Конечно, он знал, что означала бы власть разношерстной толпы вооруженных нищих — грабежи дворцов, насилие и ужасную смерть для всех аристократов. А он тогда был молод, его ожидала славная карьера. То, что он подверг себя опасности, подтверждало его отвагу, хотя с тех пор Имаго вел пассивный образ жизни. Впрочем, не так давно он еще раз проявил свой характер, дав Фабию Максиму достойный ответ, когда тот объявил Карфагену войну.

— Добро пожаловать, Имаго Мессано, — сказала она. — Спасибо, что ты решил порадовать меня своим визитом.

— Не за что, — садясь на стул, ответил он. — Мне приятно выполнять просьбы Баркидов.

Сапанибал предложила ему легкие закуски и освежающие напитки. Какое-то время она вела светскую беседу, расспрашивая советника о его здоровье и об успехах детей. В разговоре они оба избегали печальных упоминаний о его покойной жене. Затем Сапанибал попросила его рассказать о дебатах в совете. Прежде чем отвечать, Имаго пригубил лимонад, который принесла ему служанка. Мессано в наслаждении закрыл глаза.

— У меня пристрастие к горьковатым напиткам, — признался он.

Открыв глаза, Имаго взглянул на Сапанибал.

— Ты, конечно, знаешь о том, что приключилось с твоим братом Ганноном. Совет получил известие о его поражении в битве с римлянами и последующем пленении. Потеря десяти тысяч солдат — это не пустяк, а значительная неудача. Кроме всего прочего, она серьезно затруднила наше положение в Иберии.

Сапанибал почувствовала, как на ее затылке поднялись волосы.

— Насколько я знаю, у моего брата не было выбора. Римляне высадились в Эмпориях, и греки приняли их с радостью. Что ему оставалось делать? Он сражался, защищая наши интересы. Если бы совет заботился о своих генералах, то уже начал бы переговоры о его освобождении. Почему их не ведут?

Имаго задумался над ответом. Его руки были украшены тяжелыми кольцами с драгоценными камнями. Пока он, размышляя, барабанил пальцами по колену, кольца звенели почти как броня.

— Вряд ли римляне отпустят генерала из плена. Ведь он, вернувшись домой, на следующее утро снова выйдет на поле боя. По этой причине мы и не торгуемся с ними. Время покажет другие пути.

— Нет, не время покажет пути, а Ганнибал. Если Карфаген направит ему подкрепление, он снова станет непобедимым. Я не сомневаюсь, что тогда он сам освободит Ганнона.

Имаго вздохнул, демонстрируя свое отношение к женским фантазиям.

— Будем надеяться, что все так и будет. Я могу лишь сказать, что совет решил направить подкрепление в Иберию. Об Италии и речи не шло.

— А как же Ганнибал?

— Когда ситуация в Иберии стабилизируется, Гасдрубал сможет примкнуть к старшему брату.

Сапанибал вскинула вверх открытую ладонь. Это движение, словно трюк заклинателя змей, заставило Мессано умолкнуть.

— Советникам следовало бы проявлять большую дальновидность. Наша сила заключена в Ганнибале! Его успех в Италии будет гарантировать безопасность для Иберии. Но его необходимо поддерживать дополнительными отрядами солдат. Вы же не будете этого отрицать?

— Все очень сложно, моя дорогая, — сказал Имаго и улыбнулся, предлагая ей сменить тему.

— Только не для меня. Скажи мне, что тебе известно, и я укажу на ошибки в суждениях старейшин.

Имаго задумчиво помолчал, но затем, вероятно, решил, что женская сообразительность ему скорее всего по вкусу.

— Многие в совете не одобряют действий твоего брата, — ответил он. — Они боятся, что война поставит нас в опасное положение. Иберия едва управлялась под твердой рукой Ганнибала. Теперь, когда он воюет в Италии, иберийцы могут восстать против нашей власти. Тем более, что их вождям сейчас показывают плененного Ганнона. Совет боится, что римляне вытеснят нас из Иберии. И они волнуются за Карфаген. Им не хочется обнаружить у ворот пару римских легионов, если твой брат по каким-то причинам потерпит поражение.

— Между прочим, война была объявлена не Ганнибалом. Это решение принималось здесь, в Карфагене — причем тем самым человеком, с которым я сейчас разговариваю.

— Да, но... Наш народ консервативен. Мы не хотим завоевывать мир. И поэтому Ганнибал не нравится многим советникам. Они мечтают только о том, чтобы удержать остатки империи. Мы уже потеряли Сицилию, Сардинию и Корсику. Теперь бы удержать Иберию...

— ...которую завоевала моя семья, — напомнила Сапанибал .

Мессано поджал губы.

— Пусть так. Ив этом тоже заключается большая проблема. Лишь некоторые смогут переварить возвращение победоносного Ганнибала. Иногда ревность сильнее, чем разум. Ханноны, как никогда прежде, настаивают на мирном договоре. Они боятся, что твой брат добьется своей цели. Победа над Римом принесет нам баснословное богатство, но в то же время она обессмертит имя Ганнибала. Величие всегда создает врагов, Сапанибал. Ханноны ненавидят и боятся Ганнибала не меньше, чем боялись и ненавидели Гамилькара. Я говорю это для того, чтобы ты поняла, как трудно сейчас людям, преданным твоей семье. Мы должны проявлять большую осторожность.

— Мне бы очень хотелось, чтобы ты ошибался, — сказала Сапанибал. — Мой брат на века останется гордостью Карфагена. Просто советники не знают его. Для многих здешних людей он превратился только в имя. Напомни им о его заслугах. Заставь их гордиться Ганнибалом, а не завидовать ему.

— Наверное, мы с тобой по-разному понимаем природу людей.

— Тогда выступи на совете старейшин! Обратись к великой Сотне. Пристыди их памятью Гамилькара....

Теперь уже Мессано поднял руку и заставил Сапанибал замолчать.

— Твой брат имеет только нескольких сторонников в Сотне старейшин. Он представляет собой молодое поколение, и его слава тревожит стариков. Пойми, советники не воины. Они не рискуют жизнями за тех, кого любят. И они практически не верят в тех, кого выбирают лидерами. Из всех побед им нравятся лишь скромные и небольшие — там, где слава не отбрасывает тени. Ни один из них не хочет видеть Ганнибала, вознесенного великим триумфом до божественных высот. Они просто не позволят этому случиться.

— А ты, Имаго? Ты позволишь?

— Я с радостью буду бросать лепестки цветов на плечи твоего брата. Я первый поклонюсь ему при возвращении. Семейство Баркидов всегда считало меня другом. Я был верен твоему отцу и поддерживал его даже в те моменты, когда из-за своих успехов он обзавелся множеством врагов.

Сапанибал пригубила фруктовый напиток и вдруг заметила дрожь своих рук. Она торопливо поставила чашу на столик.

— Я уверена в тебе, Имаго. Мой отец часто рассказывал о вашей дружбе. У меня нет сомнений относительно тебя, но твои слова встревожили мое сердце. Если наши советники решили оставить Ганнибала без поддержки — в тот момент, когда он демонстрирует блестящие победы — то что они сделают, если он хотя бы раз споткнется?

— Молись, чтобы твой брат не спотыкался, — ответил Мессано.

Он отвел взгляд в сторону и, сменив тему, спросил о здоровье Дидобал. Сапанибал нехотя позволила беседе перетечь в другое русло. Тем не менее, она многое узнала и была благодарна Имаго. Она ответила, что ее мать чувствует себя хорошо. На вопрос о младшей сестре ее ответ был почти таким же. Поначалу Сапанибал удивил интерес Мессано к этой девочке, но он быстро пояснил свои мотивы.

— Насколько я знаю, ей нравится Масинисса, — сказал он. — Сын короля Гайи. Твоя мать уже дала согласие на их союз?

Сапанибал говорила с матерью на эту тему вчера вечером. Разговор получился нелегким. Он напомнил ей об интригах, которые привели к ее собственному несчастному браку. Конечно, союз с массилиотами принес бы Карфагену большую выгоду. Их царь обещал поставлять в армию прекрасно обученных всадников. Но она боялась, что сестра станет игрушкой в руках дикаря, который будет оскорблять и унижать ее по каким-то мелочным прихотям. Кто знал, что таилось за улыбкой этого парня? Она сказала Дидобал, что оба подростка еще слишком юные для супружеского союза. Мать согласилась и добавила, что будет лучше, если их брак благословит Ганнибал. Им нужно подождать момента, когда он вернется с войны.

Услышав это, Имаго усмехнулся и довольно серьезно ответил:

— Я молю богов, чтобы твоя сестра не ожидала слишком долго. Ганнибал может не успеть к решению этого вопроса. Масинисса прекрасный юноша. Ему предначертаны судьбой великие дела. Многие советники одобрили бы его брак с тво ей сестрой. Есть и такие, которые с радостью выдали бы замуж за него своих дочерей. Но Карфаген отдаст Софонисбу либо Масиниссе, либо тому, кто узурпирует его власть. В любом случае, твоей матери придется уступить. Нам, как никогда прежде, нужна стабильность на морском побережье. Если Рим пойдет войной на Карфаген, нашему городу понадобятся сильные союзники. И тогда Софонисба не минует ливийского царя Сифакса.

— А он-то тут причем?

— Разве ты не слышала о пире, который состоялся во время его последнего визита? Твоя сестра танцевала перед ним. Обычный танец, но царь слюни пускал от удовольствия. Сифакс весь вечер расспрашивал о ней. Он отвратительный развратник, но нам пришлось учитывать важность его персоны. Боюсь, он скоро натворит дел. Как ты знаешь, ливийский царь давно уже зарится на земли Гайи. Трудно сказать, чем все это закончится, однако я думаю, что твою сестру лучше выдать замуж за Масиниссу, чем за Сифакса. Прорицатели утверждают, что этот юноша сыграет большую роль в судьбе Карфагена. Они никогда не ошибаются. Поэтому запомни мои слова и передай их матери.

Имаго поднялся со стула и приблизился к ней. Он снова сменил тему беседы, а заодно и тон голоса.

— Ты хорошо выглядишь, Сапанибал. Похоже, африканское солнце пошло тебе на пользу. Я считаю великим блаженством быть рядом с тобой...

За всю свою несчастную жизнь Имко Вако не видел ничего хуже, чем болота у реки Арно. Прежде он думал, что горы являли собой ад изо льда и скал — самое гиблое и ужасное место на земле. Эти вершины, ущелья и перевалы снились ему в кошмарах на протяжении долгой зимы. Он просыпался с криками, зная, что тысячи душ навечно остались в ледяном плену. Имко ежедневно благодарил богов за то, что выжил в том чудовищном испытании, и он ни за что не повторил бы его заново в здравом рассудке.

Вот почему нынешний маневр Ганнибала казался ему отвратительным и почти личным оскорблением. Как он только мог послать их в эти топи? Имко встретил весну болезненным и жалким, утратившим былую красоту. Его тело пострадало от холода и снега. Он с ужасом наблюдал, как хирург отрезал ему зазубренным ножом обмороженный палец. Каким-то чудом эта операция не повлекла за собой инфекции, но Имко заподозрил, что полученная рана открыла проход для злых духов, которые теперь легко входили в его тело. Иначе откуда у него появилась лихорадка? А надсадный кашель? Возможно, в его груди разрасталась плесень. Легкие хрипели, из носовых проходов все время изливалась зеленая слизь. И если некоторым людям удавалось добывать себе приличную пищу, то у Имко просто не было сил искать питание для поддержания жизни. Он удовлетворялся пайковым рационом, состоявшим, в основном, из мяса павших вьючных животных. С тех пор как они разграбили Таурин, он не имел во рту ничего такого, что хотя бы мало-мальски походило на фрукты или овощи.

К весне его живот впал внутрь, а мышцы сморщились. Бедра, икры ног и предплечья болели весь день, но не от работы. Они ныли даже в моменты отдыха. Зубы шатались в деснах. Волосы, казалось, выпадали с неестественной скоростью. Зрение ухудшилось. Он мог видеть предметы достаточно ясно, но с трудом воспринимал все то, что передавали ему глаза. Например, он видел круп коня, однако по-прежнему шел вперед, пока животное не лягало его грязным копытом. Иногда он наступал на навоз и, поскользнувшись, падал, хотя прекрасно видел кучу на дороге. Он как бы не успевал просчитывать, какое влияние увиденный им факт может оказать на его жизнь.

К концу первого дня, проведенного в болотах, он понял, какими могут быть страдания. Ад не был замерзшим и твердым. Он представлял собой вездесущую сырость. Они брели в воде — иногда по колено. Илистое дно засасывало ноги. Солдаты не могли ни сесть, ни остановиться. Ни одного мгновения отдыха. Впрочем, он сразу догадался о подвохе, когда их подвели к болотам. Впереди пошли ливийцы — ветераны пехоты. Для первых нескольких тысяч из них грунт был еще твердым. За ними двинулись другие африканские отряды, включая тот, в котором находился Имко. Затем иберийские союзники, которые едва преодолевали размешанную грязь. Тыл замыкали галлы. Тысячи ног и копыт перемесили болото до пены. Последние солдаты шли по грудь в грязи, загребая ее руками и тщетно стараясь сохранить свою поклажу не запачканной.

Оценив их беды, Имко поблагодарил богов за свое африканское рождение. Он не вынес бы тех мук, которые выпали на долю людей с белой кожей. Возможно, галлы и заслуживали такого обращения, но он не понимал Магона и Бомилькара , которые следовали за ними с частью нумидийской кавалерии. Они мрачно ехали через топь, как облаченные в броню пастухи, гнавшие на юг серое стадо их армии. Похоже, Ганнибал, выбирая маршрут, руководствовался только собственным мнением.

Неприглядная местность соответствовала топи. Здесь росли только болотные растения: камыш и довольно толстая трава, покрытая коричневой кожицей. Над зловонной водой роились комары и мошки — большие, как слоны. Они коварно и подло налетали на людей густым облаком. Они лезли в рот и в нос, в глаза и уши. Ландшафт пятнали белесые скелеты давно погибших деревьев. Некоторые из них еще тянулись к небесам, другие лежали, словно сдались и упали от усталости. Перед похо дом генералы говорили, что армия пойдет по заброшенной дороге. Но, глядя через дымку тумана и облако насекомых, Имко не видел никаких явных признаков тропы. Он давно догадывался — и постоянно убеждался в этом, — что Ганнибал сошел с ума. Буйный демон, прокравшийся в тело командира, жирел на страданиях его солдат. Имко не был так глуп, чтобы делиться с кем-нибудь этим мнением, но в глубине души он безмолвно клеймил Ганнибала гневными тирадами.

Переход через болота продолжался всю ночь до рассвета. Отдыхать было негде. Всюду хлюпало, капало и сочилось. К тому времени, когда солнце снова поднялось над холмами, вереница людей перестала выглядеть организованной колонной. Сотни солдат переживали приступы лихорадки. Имко видел вокруг себя больных и умиравших воинов, ворчливых и стонущих людей. Иногда казалось, что армия сбилась с пути и пошла в неверном направлении. В последнее время Имко объяснял все беды вмешательством злых духов. Он даже замечал заразу — призрачное существо, которое переносилось по воздуху от человека к человеку и касалось людей длинными грязными пальцами. Ему часто приходилось пригибаться и уклоняться от этой оскверняющей твари, и со стороны он выглядел как безумец, отмахивавшийся от невидимых летучих мышей.

Единственными относительно сухими кочками были трупы вьючных животных. Чтобы немного передохнуть, солдаты садились на бока павших мулов или обхватывали шеи мертвых лошадей. Имко видел, как один мужчина лежал на двух козлах. Омерзительное и печальное зрелище. Он проваливался в грязь вместе с животными. Ноги, руки и ягодицы уже погрузились в жижу. Имко содрогнулся от отвращения, когда один из козлов приподнял голову и жалобно посмотрел на него. Увязшее в грязи животное молило о помощи. Его печальный взгляд казался прямым вопросом, обращенным к человеку. Зачем мы умираем, спрашивал он. Но Имко не знал ответа. Он продолжал идти. К вечеру он прошел мимо многих мертвых людей и животных.

На третий день он издали увидел Ганнибала. Командир ехал на спине единственного уцелевшего слона. Большое расстояние не позволило рассмотреть его черты, но другие солдаты кое-что подметили. По армии распространился слух, что Ганнибал подхватил лихорадку. Некоторые утверждали, будто он лишился зрения. Другие говорили о потере слуха. Странно, но эти новости лишь подталкивали Вако вперед. Если сплетни были правдивыми, то их поход в Италию достиг вершины абсурда. Имко не мог вообразить себе большей нелепости. Слепой и глухой Ганнибал вел их к Риму? Безумный командир специально ехал на слоне, покрикивая на солдат и придумывая разные уловки, чтобы не слышать ропота подчиненных и не видеть что происходит? Нет, это просто невозможно. Более разумным вариантом будет встреча с римскими легионами — без вождя и без путей отхода. Ни один генерал не сможет вести войну с удачей и неистовством Ганнибала. Потеряв командующего, они будут разбиты и уничтожены через одну-две недели. Абсурдность такого финала заставляла Имко идти вперед. Он стал свидетелем невиданного фарса. Какой рассказ о напрасных страданиях поведает он в подземном мире!

Они шли по болотам четыре дня и три ночи. В какой-то момент Имко понял, что его ноги больше не проваливаются в грязь. На четвертый вечер похода он вышел из воды и, упав на сырую землю, почувствовал под собой твердый грунт. Утро пятого дня показало ему страну, называвшуюся Этрурия. На этот раз Имко с легкостью воспринял все, что увидели его глаза: холмистые земли, сочные пастбища и красивые селения, утопавшие в цветении весны. С благословения Ганнибала они могли грабить их вволю.

Разрешение на мародерство было больше, чем наградой для армии. Оно, прежде всего, являлось необходимой мерой для восстановления сил и духа воинов. Кроме того, Ганнибал хотел занять солдат каким-нибудь делом, пока он боролся с недугом, подхваченным на болотах. Он не ослеп, как утверждали слухи. Ине оглох. Тем не менее его левый глаз страдал от сильной инфекции. Ганнибал впервые в жизни чувствовал такую зловещую силу внутри своего тела. Она, как червь, пожирала его глазное яблоко, оставляя в нем безжизненные дыры. Она проедала путь к центру мозга, превращая мир в бесформенный хаос. Синхал предупредил его, что болезнь может распространиться на другой глаз и даже глубже. Хирург делал промывания, накладывал мази, а на ночь вспрыскивал под распухшие веки бесценные капли морской воды, которым полагалось держать роговицу влажной и тем самым способствовать ее возвращению в естественное состояние. Он заставлял Ганнибала пить травяные чаи, предназначенные для восстановления здоровья. Он принуждал командира лежать лицом вниз, чтобы зло потеряло хватку и выпало из глаза. Но, казалось, ничего не могло обуздать проклятую инфекцию.

К процессу лечения подключился и Мандарбал. Ганнибал знал, что жрец чувствовал себя не у дел с самого начала кампании. Хотя он выполнял ритуалы жертвоприношений на каждой стадии похода и толковал знамения среди ливийских и нумидийских солдат, Ганнибал не консультировался с ним в военных вопросах. Зачем командиру спрашивать мнение, которое он не стал бы принимать? Связь с богами придала бы глупым и мрачным советам жреца излишний вес, и они могли бы помешать его усилиям. Но в данном случае речь шла не о войне. Поэтому Ганнибал попросил Мандарбала пооб щаться с богами относительно его здоровья. Тот провел несколько молитв и ритуалов, призывая богов изгнать болезнь туда, откуда она взялась. Жрец разрезал шеи у трех козлов, молодой телки и зрелого быка, предложил их кровь божествам, которые, по его мнению, были в ответе за болезнь командира, однако никакого улучшения не последовало.

В принципе, Ганнибал без всякой мистики знал, откуда появилась болезнь. Она возникла из болотной грязи, когда конь взбрыкнул ногой и капля жижи попала ему в краешек глаза. Он рассеянно потер веко. Какой-то острый кусочек ила вонзился в зрачок, резанул по оболочке глазного яблока, и началось заражение. Командир понимал, что он уже никогда не будет таким, как прежде. Болезнь не имела отношения к перепадам температуры, постоянной влаге, насекомым, лихорадке и запаху смерти, витавшему в воздухе. Она пробралась в него из недр болота.

Заброшенная дорога оказалась не такой уж страшной, как он ожидал. Все беды, пережитые армией, он предусмотрел заранее. Количество смертей не удивило его. Потери находились в разумных пределах, еще раз доказав, что он почти не ошибался в прогнозах подобного рода. Его тревожил лишь тот факт, что он тоже попал под удар судьбы. Ему вспомнилось, как немногим больше года назад он стоял перед Имилце , демонстрируя ей свое безупречное тело. Он с усмешкой вспомнил, как однажды в шутку сказал Сапанибал, что ни холод, ни любые земные обстоятельства не смогут нанести ему вред. Теперь на его бедре ветвился шрам от копья. Тело ослабело от борьбы со злыми духами холода. Его зрение перестало адекватно воспринимать окружающий мир. Он чувствовал пределы собственных физических сил. Некоторые люди, глядя на его дела, считали, что он подгонял Фортуну плетью, словно мула. Ганнибал был не против такого смелого сравнения, но он знал, что его отношения с Судьбой отличались опасным непостоянством.

В тот вечер, когда армия вышла из болот, он провел совет с генералами. На протяжении всей встречи Магон смотрел на него с угрюмым изумлением. Он не произнес и двух слов, но перед тем, как уйти в свою палатку, младший брат пожелал поговорить с Ганнибалом лично и наедине. Как только офицеры попрощались с ними, он высказал свои мысли без стеснения и мягкости.

— Как это могло случиться? Ты почти ослеп! Ты не видишь меня! Во всем виноват нумидиец! Мы вырвем у него глаза за то зло, которое он навлек на тебя! Ганнибал, нужно что-то делать. Не поддавайся болезни! Ты слышал, что говорит Мандарбал ? Он верит, что только человеческие жертвоприношения могут успокоить богов, покаравших тебя.

Взглянув на огорченное лицо брата, Ганнибал вдруг нашел ответ, который так долго искал. Он понял, что все это время боролся с сомнениями относительно собственных сил. На его губах заиграла усмешка. Магон, сам того не осознавая, помог ему вернуть былую уверенность в себе.

— Наши солдаты погибают в мою честь ежедневно, — ответил командир. — Если бы человеческие жертвоприношения приносили мне здоровье, то я был бы уже бессмертным. Неужели Ганнибал не может получить какую-нибудь рану?

— Это не рана! Твоя болезнь не от копья или стрелы! Это проклятие, наведенное нашими врагами...

Ганнибал покачал головой.

— Перестань! Ты слышал былину о генерале Багоре? Мне рассказал ее отец. Я только один раз слышал эту историю, но отец считал ее правдивой. Один из капитанов Багоры, бравый и крепкий воин, славился своим умелым обращением с копьем. Он стал героем ранних войн с ливийцами еще до той поры, как овладел первой женщиной. Но однажды на поле боя он наступил на человека, который показался ему мертвым. А этот враг был живым. Он вскочил на ноги и одним ударом меча отрубил правую руку отважного воина. Рана залечилась быстро, но капитан уже не мог продолжать свой ратный труд. Он отказался от должности и отверг предложение стать наставником рекрутов. Когда его вызвали для объяснений к генералу, он пожаловался, что считает себя бесполезным. Он не мог держать копье! Боги предали его, хотя он посвящал им свои подвиги. И тогда, не говоря ни слова, Багора вытащил меч и отрубил капитану вторую руку. Герой упал на колени и, с трудом говоря от боли, попросил генерала пояснить его поступок. Знаешь, что ответил ему Багора?

Магон покачал головой.

— Теперь ты точно бесполезен для меня, сказал он. Но не из-за потери первой руки и не потому, что я лишил тебя второй. Ты стал бесполезным для меня в тот момент, когда назвался таковым. Ты так и не понял, что боги презирают людей, жалеющих себя.

Ганнибал прочистил горло и поднял подбородок. Помолчав немного, он добавил:

— Магон, я не хочу презрения богов. Ия прошу тебя больше не сожалеть о телесном ущербе — моем или твоем. В ранах нет хулы для нас. Спасибо, что напомнил мне об этом.

Утром второго дня после их появления в Этрурии разведчики принесли Ганнибалу свежие новости. Римский легион под командованием Фламиния расположился лагерем близ города Арретиума. Времени на подготовку к битве почти не оставалось. Весть о присутствии карфагенян могла достигнуть консула за несколько дней, если только он уже не знал об этом. Обдумывая следующий маневр, Ганнибал вспомнил о Туссело. Нумидиец сопровождал его на всем пути через болота. Они иногда обменивались парой фраз, но поскольку маршрут точно соответствовал описанию Туссело, Ганнибал обычно размышлял о чем-нибудь другом. Теперь он почувствовал необходимость поговорить с этим человеком.

Когда Туссело вошел в палатку, командир тихо хмыкнул, давая понять, что заметил посетителя. Ему только что удалили гной, сочившийся из глаза. На пальцах остались капли едкой желтой слизи. За свою жизнь он видел много всего, что вытекало из тел солдат, но его удивляло, откуда в человеческом глазе могло появляться столько жидкости. Он вытер пальцы о тунику.

— Из-за тебя я потерял половину зрения, — сказал Ганнибал.

Туссело не стал оправдываться.

— Если бы я мог вырвать себе глаз и заменить им твой, то сделал бы это без колебаний.

— У меня опытный хирург, но даже он не произвел бы такую пересадку. Хотя в твоем предложении есть доля соблазна. Мой брат считает, что в отместку за свой недуг я должен вырвать твой глаз. Я мог бы носить его на шее, как кулон, в знак того, что мое возмездие равно той силе, которая поразила меня в око.

Ганнибал подчеркнул угрозу дальнейшим молчанием. Наконец Туссело сказал:

— Если хочешь, можешь забрать себе мой глаз.

— Ганнибал не станет тешить свое тщеславие из-за какой-то раны. Я позвал тебя, чтобы поблагодарить за тот путь, который ты показал. Мы оказались там, где мне хотелось быть. Перед нами вся Италия. Ее легионы остались позади. Все, как ты сказал. Подойди, присядь и взгляни на карту.

Он указал нумидийцу на стул, стоявший по другую сторону походного стола. Туссело сделал, как ему велели. Какое-то время его светло-коричневые глаза блуждали по карте Италии, затем он поднял голову и вопросительно посмотрел на командира.

— Этот рисунок отличается от той страны, которая сохранилась в моей памяти, — сказал он.

— Тогда опиши мне ее словами, чтобы я мог найти ловушку, скрытую в ландшафте. Помоги мне придумать план битвы, и этим ты сделаешь свою жизнь очень ценной для меня.

Нумидиец долго не раздумывал. Он тут же открыл рот и начал говорить. Слова слетали с его губ плавно и ровно, как будто он цитировал заученный текст. Ганнибал откинулся на спинку стула, закрыл глаза и вдруг понял, что инфекция пощадила вид мира по другую сторону век. В его воображении все оставалось четким и красочным. Он слушал рассказ африканца и узнавал страну глубже, чем при изучении различных карт, которые во многом уступали описанию Туссело.

В тот же вечер к нему пришел врач и после долгого осмотра подтвердил печальную истину, уже известную Ганнибалу. Его глаз умер. Отныне ему было суждено смотреть на мир только единственным оком. «Ладно, — подумал он. —Я принимаю это». И тогда он почувствовал, что время отсрочек прошло. На следующий день его армия двинулась вперед, сея хаос пожарищ и разрушений. Повернувшись спиной к римским легионам в Арретиуме, Ганнибал пошел на Фесулу — укрепленный город, который он взял с наскока и изнасиловал в буквальном смысле слова. Мужчин и юношей убили, над женщинами безжалостно надругались, детей разогнали пинками по холмам. Его воины взяли все, что могли унести, остальное сожгли. Армия направилась на юг, повторяя трагедию Фесулы в других городах и поселениях. За ними простиралась черная пустыня отчаяния. В этом походе Ганнибал не проявлял ни малейшей жалости. Чтобы закончить войну, ему требовались сотни тысяч смертей, поэтому он решил пополнять свой счет ежедневно. В то же время террор создавал у римлян миф о превосходстве африканцев и подгонял их к поиску средств, способных остановить кровопролитие.

У города Кортона его разведчики доставили весть, которую он терпеливо ждал. Фламиний погнался за ними. Его легионеры преследовали карфагенскую армию в дикой спешке, боясь, что они вообще не настигнут добычу. Римляне вновь проглотили наживку.

Оказавшись ближе к западному побережью, чем к восточному, Силен нашел безвестную рыбацкую деревню чуть ниже города Аскул и лишь оттуда вышел в море. Вся его миссия требовала жесткой конспирации без каких-либо ссылок на Карфаген и без использования африканских кораблей. Второе условие, хотя и замедляло путешествие, имело положительный аспект. Римляне, прежде не любившие море, в последнее время проявляли интерес к военному кораблестроению. Силен не хотел плыть на судне, которое могло попасть под атаку их трирем.

Несмотря на секретность миссии, его трижды останавливали римские патрули. В первый раз Силен назвался торговцем из Гераклеи, якобы продававшим кожаные изделия по всему Адриатическому побережью. На вопрос, не рискованное ли это дело, учитывая нынешнюю войну, он ответил, что не сомневается в победе Рима над африканскими врагами и что после их разгрома плоды его отважного труда должны были принести ему столь долгожданное богатство. Когда он продемонстрировал образцы своих товаров и предложил солдатам скидку, ему разрешили следовать дальше.

Второй раз, в порту Сиракуз, он не стал называть профессию, а просто дал несколько уклончивых ответов. Вся его зрелость прошла в этом городе. Не мудрено, что по произношению римляне приняли его за местного жителя. Силена отпустили, взяв штраф за нарушение порядка. Он снова оказался в городе, который считался чудом зодчества. Именно здесь находилось такое архитектурное диво, как музей — обитель многих знаний и искусств, собранных в разных частях мира. Ему захотелось отвлечься от своей миссии, векарабкаться на знакомые холмы и осмотреть дорогие сердцу места или найти старых друзей и поделиться с ними рассказами о том, что он видел за последние годы. Его тянуло в компанию греков — так сильно, что сжимало живот от желания. Глядя на плоды греческих рук и ума, он не мог понять, почему связал свою жизнь с другим народом. Возможно, он совершал очередную глупость.

Когда он стоял на площади, размышляя о странностях судьбы, к нему подбежал один из портовых рабочих и сообщил, что корабль, который мог бы отвезти его в Эмпории, отправляется в плаванье нынешним вечером. Силен наградил мужчину за добрую весть и попросил его договориться о пассажирском месте на судне. Несмотря на все желания, томившие сердце, он должен был выполнить свое задание. Здесь побуждающим мотивом была не столько верность Ганнибалу, сколько его личные чувства. Хотя он ничего не сказал командиру, новость о пленении Ганнона потрясла его до основания. Если бы в тюремных застенках оказался любой другой Баркид, Силен бы тоже опечалился. Но Ганнон ему нравился. Это трудно было объяснить, однако он всегда находил нечто прекрасное в том, что остальные считали пороками и недостатками Ганнона. Его угрюмый характер сулил Силену особые наслаждения. Суеверный страх Ганнона перед знамениями и божественными символами заставлял грека улыбаться, вспоминая о собственных богохульствах. Он никогда еще не встречал человека, столь серьезно относившегося к жизни, стоявшего так близко к величию и не получавшего от этого радости. Ганнон не впечатлял своим мужеством, как Ганнибал; он уступал Гасдрубалу в красоте и Магону — в манерах. Но Силен не мог противиться себе. Ему нравился этот молчаливый воин. Он хотел бы иметь такое будущее, где они могли бы вместе проводить свой досуг согласно их природе и глубине отношений.

Ничто не казалось столь позорным для римских глаз, чем широкая панорама сельской местности и деревень, сожженных подлыми захватчиками. Преследуя карфагенскую армию через всю Этрурию, Фламиний ужасался картинам, которые открывались его взгляду. Как африканцы оказались к югу от него? Откуда они пришли? Новость, переданная ему разведчиками, вызывала шок и удивление. В каком-то смысле Ганнибал уже превзошел его в искусстве стратегии. Ловким маневром он проскользнул мимо него без сражений и стычек. Вслед за изумлением нахлынул гнев, и Фламиний не стал тратить время напрасно. Он отправил в погоню два легиона.

Преследование тоже выглядело странным. Если прежде Ганнибал старался действовать незаметно, то теперь он намеренно оставлял следы своего передвижения по стране. Они были записаны на лицах людей и поднимались к небу клубами черного дыма от тысячи пожарищ. Среди римских офицеров распространился слух, что карфагенский военачальник находился под покровительством новых богов и что его невозможно было победить. Нелепые бредни несли в себе семена сомнений. Фламиний решил доказать их абсурдность и не дать им перерасти в открытый страх.

Однажды вечером он приказал развести большой костер. Встав спиной к огню и осмотрев красные лица солдат, он произнес судьбоносную речь. Неужели они сами не видят, что вторжение африканцев является лишь новым вариантом варварских набегов? Когда римляне впервые столкнулись с галлами, они тоже верили, что им противостояли непобедимые воины, посланные богами для разрушения их цивилизации. Эти желтоволосые дикари, дробившие кости ударами больших дубин, казались бесчисленной ордой гигантов, нахлы нувшей с севера. Легионеры, встретившие их, бежали в ужасе, бросая оружие. Галлы вошли в опустевший Рим, и только в Капитолии осталась кучка солдат, которая отчаянно и храбро удерживала крепость. Варвары грабили страну так же по-скотски и злобно, как это делал теперь Ганнибал.

— Тем не менее мы по-прежнему здесь! — продолжил Фламиний — И мы правим не только Италией, но и другими странами мира. Кому мы обязаны этим? Простому гражданину Рима, который изменил ход истории. Я говорю о Камилле — таком же великом человеке, как и Цинциннат. Он ненавидел галлов и советовал людям: «Посмотрите на этих дикарей. Они не боги и не демоны. Они не вестники изменчивого рока. Галлы люди, такие же, как мы, но только хуже нас. У них нет дисциплины. Они спят на открытом воздухе и не возводят укреплений. Насытившись пищей, вином и женщинами, они валятся на землю и спят». Камилл увидел галлов такими, какими они были на самом деле. Он показал другим, что их можно побеждать. С отрядами копейщиков Камилл прокрался ночью в лагерь варваров. Римские воины тихо прошли между храпевших дикарей и, рассредоточившись повсюду, напали на галлов. Они резали им глотки, и те, пробуждаясь от пьяных снов, находили себя в жерле адской мясорубки.

Фламиний развел руки в стороны, словно хотел обнять все войско, стоявшее перед ним. Его силуэт выделялся на фоне яркого пламени.

— С той памятной ночи римляне больше не боятся варваров. Давайте не будем забывать урок наших предков. Мы — это Рим! И мы не боимся захватчиков! Нам нужно лишь вспомнить о нашей великой истории и вписать в нее триумф очередной победы!

На следующий день во время завтрака разведчики доложили ему, что Ганнибал направляется к Перусии, от которой он, вероятно, собирался совершить бросок на юг. Услышав эту новость, Фламиний обрадовался. Лучших условий для сражения и быть не могло. Очевидно, Ганнибал не знал, что он попал в капкан. Его окружали две консульские армии — легионы Фламиния и войска Гемина, торопливо приближавшиеся с юга. Какой идеальный план! Ему благоволили боги. Если он предпримет решительные действия, то обезглавит Ганнибала и принесет его голову в Рим на кончике копья. Город встретит его триумфальными приветствиями беспрецедентных масштабов.

Сгорая от нетерпения и демонстрируя подчиненным свою решительность, Фламиний оставил завтрак недоеденным. Он вскочил на ноги и побежал к коню, выкрикивая на ходу приказы и распоряжения. Офицеры едва поспевали за ним. Армия срочно должна была выступить в поход. Вестовые направлялись к Гемину с просьбой оказать поддержку кавалерией. У них появилась уникальная возможность сдавить врага в тисках обеих армий.

— А затем, — вскричал Фламиний, — мы волею богов уничтожим их всех до последнего солдата!

С этим легковесным заявлением он попытался запрыгнуть на коня — прямо с земли, без помощи стремени. Такой трюк обычно исполняли верховые акробаты, да и то не все из них. Как назло, когда консул подпрыгнул вверх, скакун отпрянул в бок и чуть назад. Описав малый круг, он вырвал поводья из рук всадника. Эта череда движений закончилась покоем: конь смиренно стоял в нескольких шагах от Фламиния, а тот лежал в грязной луже и озадаченно разглядывал свою испачканную одежду.

Такой печальный инцидент явно был плохим предзнаменованием, но консул отмахнулся от рук, предлагавших ему помощь, и сердито проворчал:

— Я просто поскользнулся! Можно подумать, что никто из вас не падал с лошади!

Затем, словно желая еще больше рассердить Фламиния, один из офицеров доложил, что консульский штандарт заст рял в земле и что его никак не могут вытащить. Под хохот и шутки собравшихся зевак, не желавших помогать в высвобождении штандарта, молодой солдат ругался и пыхтел от усилий, стараясь выдернуть застрявший шест. Грунт в этом месте действительно был плотным и утрамбованным, но многие воины находили это происшествие неестественным. Казалось, что сама земля удерживала их от дальнейших действий.

Однако Фламиний, возведя очи к небу, спросил у пролетавших туч, была ли у какого-нибудь консула армия, менее склонная к битвам и ратным подвигам. Он велел выкопать штандарт из земли и объявил начало похода. Проигнорировав дурные знамения, он решил проверить репутацию врага в бескомпромиссном сражении. И он сделал это через три дня у Тразименского озера.

Если бы год назад кто-то сказал Эрадне, что ей до сих пор придется следовать за карфагенской армией, она бы только рассмеялась в ответ. Но пришла весна, и она передумала покидать обоз. Эрадна все еще носила на груди мешочек с сокровищами, однако их было недостаточно для полного счастья. Худо-бедно она пережила долгую зиму вместе с жалкими остатками обозного люда. Собравшись в группы и банды, они помогали друг другу, делились пищей и фуражом, хотя собранные предметы и ценности по-прежнему оставались личной добычей каждого из них. Некоторые группы состояли полностью из галльских женщин, сопровождавших своих мужей. Небольшая банда Эрадны насчитывала пятнадцать человек. Интересно, что даже такое малое количество людей делало ее жизнь более безопасной, чем в тот период, когда она путешествовала в одиночку. Их разношерстная компания включала в себя мужчин и женщин, молодых и старых. В конечном счете ей удалось отвадить от себя ярых воздыхателей и войти с ними в дружеские отношения. Ее авторитет среди обозников объяснялся тем, что она своим умом улучшила их существование и обеспечила им покровительство многих офицеров.

Как и в любой другой армии, скот, предназначенный для пищи, передвигался у карфагенян своим ходом. Раньше за ним приглядывала целая орда рабов, слуг и юношей, мечтавших стать воинами. Но после перехода через Альпы их число значительно уменьшилось. Многие из уцелевших ребят были рекрутированы в солдаты. Ганнибалу требовался каждый доброволец — и не доброволец. Вот Эрадна и подумала: а почему бы уход за животными не передать обозным мародерам? Она изложила эту мысль огромному кельтиберу, который возглавлял их банду. Тот высказал это предложение секретарю Ганнибала, и карфагенянин по имени Бостар согласился отдать армейских овец, коз и коров под опеку оборванных и голодных обозников. Они не получали денег за свои труды, но им оставляли плохие части убитых животных — что тоже оказалось большим подспорьем. И, кроме прочего, им даровали право на первый сбор трофеев в той великой битве, которая вскоре должна была сделать их богатыми людьми.

Однажды вечером, когда армия прошла через ущелье и спустилась в долину к озеру, Эрадна поняла, что их время пришло. Никто никогда не предупреждал мародеров о военных планах и не давал им указаний. Они сами оценивали ситуацию по косвенным признакам. Обозники загнали стадо коз и бычков на высокий травянистый холм. Отсюда открывался вид на всю долину. Нижние пригорки терялись в тенях, но воздух над ними сиял от янтарных эманаций солнца. Берег озера изгибался широкой неровной дугой, пропадал за скалой и снова появлялся чуть дальше. За тонкой полосой прибрежной гальки начинался сравнительно ровный ландшафт. Он плавно переходил в ложбины и холмы, поросшие кустами и деревьями. Затем уклон возрастал и поднимался вверх к каменистому кряжу, который царствовал на этой стороне долины. Узкое ущелье, через которое прошли войска Ганнибала, было одним из двух проходов к озеру. На дальнем конце долины имелось схожее ущелье. Чтобы достичь широкого поля у озера, армия должна была сформировать узкую колонну, пройти через проход и растянуться на большое расстояние в тех местах, где у нее почти отсутствовали возможности для маневров.

Большая часть карфагенской пехоты расположилась в центре дальнего конца равнины. Казалось, что утром Ганнибал собирался предложить римлянам битву по всем воинским канонам. Однако местность сама по себе не позволяла двум армиям сближаться в боевом порядке. Эрадна понимала, что в построении африканцев скрывалась какая-то хитрость. Кавалерийские отряды занимали позиции рядом с выходом из ущелья, но они прятались за многочисленными холмами, отмечавшими эту часть долины. Пращники и легкие пехотинцы размещались небольшими группами по всей длине широкого пространства у озера. Они направлялись к холмам и ложбинам. Через некоторое время Эрадна больше их не видела.

Не в силах заснуть от нервного напряжения, она ожидала всю ночь и смотрела на звезды, такие нежные и близкие, что их можно было коснуться рукой. Но ей не хотелось тревожить их покой. Она вспомнила, что небесные огни — это души покойников. Ей рассказала об этом одна старая женщина, однако она не могла подтвердить свои слова. Девушка верила, что ее отец тоже находился где-то там. Она пыталась различить его по вздорному характеру, но звезд было много, и все они походили друг на друга. Если бы старуха говорила правду, то каждый вечер рождались бы новые звезды и вскоре ночь стала бы светлее дня.

Она ненароком заснула и при пробуждении отметила, что ее крепкий сон прервался из-за какого-то странного звука. Ее одежда отсырела от ночных озерных туманов. Холод прикасался к телу влажными пальцами и вызывал неприятный озноб. Небо над головой стало белесым, с высокими перистыми облаками. Звезды вернулись туда, где они прятались в дневные часы. Хватка сонной полудремы едва не закрыла ей глаза, но Эрадна снова услышала звук, который разбудил ее. Это был гул, доносившийся из-под земли. Она вскочила на ноги, окликнула других обозников и побежала к тому месту на вершине холма, откуда открывался вид на долину. От увиденного зрелища у нее перехватило дыхание.

Протяженная дуга берега и широкая равнина от озера до горного хребта были скрыты теперь под покрывалом густого тумана. На склонах кряжа полосы белой мглы оставались только в нескольких ложбинах, но большую часть долины окутывал саван непроницаемой дымки. Тем не менее Эрадна видела проход в горах, через который шла римская армия. Легионеры, судя по всему, покинули лагерь перед рассветом, надеясь пораньше добраться до озера. Они двигались плотной колонной и шагали в ногу, создавая ритмичный вибрирующий звук. На другом конце равнины Эрадна различала лишь смутные движения темной массы. Там размещалась пехота Ганнибала. Похоже, римляне еще не заметили противника. В любом случае, они торопливо маршировали вперед. Эрадна наблюдала за колонной, пока ее передняя часть не погрузилась в туман.

О дальнейших событиях она могла догадываться только по звукам. Эрадна представляла себе, как карфагенская армия молча пряталась за холмами и прислушивалась к топоту римских солдат. Люди Ганнибала терпеливо ждали. Затем тишину нарушил крик. Чей-то голос громко произнес два слова, которые надолго повисли во влажном воздухе. Следом раздался рев галльских труб, и тысячеголосый вопль веколыхнул все окрестности. Она воображала картины, в которых карфагенские воины выбегали из укрытий, вклинивались в узкую колонну римлян и окружали небольшие отряды. Почти невидимые, они прекрасно знали местность, которую подробно изучили прошлым вечером. Для римлян их противник казался стеной звуков, внезапно возникшей из тишины и в пустом пространстве. Многие из них не успели даже вытащить оружие. И у них не было времени, чтобы сформировать колонны и получить приказы центурионов. Ливийские пехотинцы материализовались перед ними из тумана, как демоны, выпрыгнувшие из кошмара. Они рубили, пронзали, выпускали стрелы и метали копья. Сырой воздух гудел от снарядов.

— Какой бог пирует здесь сегодня?

Голос, задавший этот вопрос, напугал Эрадну. Она совсем забыла о своих компаньонах. Обернувшись, девушка увидела старуху, с которой она познакомилась нынешней зимой. Обычно эту мудрую женщину мало что впечатляло. Ее вопрос не предполагал ответа, поэтому все промолчали. Обозники с тревогой осматривали долину, раскинувшуюся внизу. Несмотря на крики, звон оружия и звуки труб, симфония битвы казалась им странно приглушенной. Эрадна знала войну не хуже любого солдата. Она понимала, что ратный труд мужчин, убивавших друг друга, был чередованием тишины и шума. Плоть не издавала громких звуков, когда ее пронзали копьем. Обрубленные руки тихо падали на землю. Солдаты, поскользнувшись в лужах крови или запутавшись в кишках, лишь шептали хриплые проклятия. Железные шарики, выпущенные из пращей, впивались в плоть со звуком не громче бульканья гальки, упавшей в неподвижную воду.

Зная это, Эрадна прислушивалась больше нутром, чем ушами. Она пыталась уловить некие признаки того, что римлянам удалось перегруппироваться. Однако ничто не указывало на упорядоченные звуки в хаосе битвы. Похоже, римлян просто убивали или кромсали на куски. Она видела это в своем воображении, хотя знание мира шептало ей, что подобное абсолютно невозможно. Солдатам Рима не полагалось умирать так легко. Ганнибал уже устроил им однажды резню. Второй раз такое не могло повториться.

Она не знала, сколько времени прошло. В какой-то момент земля будто вздрогнула. Женщина, стоявшая рядом с Эрадной , схватила ее за руку, и обе они замерли, гадая, что еще подстроил Ганнибал. Их сердца забились быстрее при мысли о том, что он действительно использовал в битве божественную силу. Когда пятна тумана рассеялись, их взглядам открылась широкая гладь озера. В одно мгновение туманные черты вдруг обрели сводящую с ума ясность. В воде у берега что-то происходило. Казалось, огромная стая рыб пенила поверхность во многих местах у прибрежных камней. Эрадна даже подумала, что существа из водного мира поднялись посмотреть на битву. Возможно, они были призваны чьей-то молитвой или их рассердил столь ранний шум.

Однако через миг она разобралась в происходивших событиях . Брызги шли от рук и яростных пинков солдат, сражавшихся в воде. Несколько сотен римлян попытались уплыть на другой берег. Они торопливо сбросили шлемы и доспехи, швырнули в сторону оружие и вошли по пояс в воду. Нумидийские и кельтиберийские всадники помчались к ним, срубая головы, вскрывая мечами животы, словно скорлупу орехов. Лучники доставали стрелами самых дальних пловцов, и те один за другим шли ко дну. Противоположный край озера находился слишком далеко, поэтому десятки солдат, испугавшись смерти в темных глубинах, повернули обратно к берегу. Едва они приблизились, кавалеристы убили их, раскрасив прибрежные камни темными пятнами крови. Тем временем туман рассеялся и приоткрыл долину. Взглянув на последствия бойни, Эрадна содрогнулась. Зрелище оказалось еще более отвратительным, чем она предполагала.

Хотя вид трупов уже не вызывал у нее тошноту, она повернулась спиной к полю боя и пригнулась. Эрадна долго постигала искусство войны. Однако теперь ей стало ясно, что Ганнибал был учителем иного сорта. Сидя на холме и медленно воспринимая ужас, творившийся на равнине, ей пришла в голову мысль, которую прежде она никогда не рассматривала. Ганнибал действительно мог выиграть войну. Римляне не способны порождать столько новых солдат. Они не вырастят за ночь другое поколение воинов и вождей. Они не продержатся долго, если многочисленная вражеская армия будет хозяйничать на их земле. Она снова подумала о своем путешествии — о возвращении на родину. Прежде ее не воновало, кто победит в войне. Но теперь она вдруг поняла , что результат войны между Римом и Карфагеном мог повлиять на ход ее жизни, какой бы тихий уголок она ни нашла для себя Этот человек, с его гениальной способностью сеять смерть, мог изменить мир кардинальным образом.