Город за рекой

4

Старые Ворота находились на полдороге между гостиницей и площадью с фонтаном.

Прежде чем отправиться туда, Роберт осведомился у хозяина, нет ли в гостинице плана города или проспекта с описанием достопримечательностей. Патрон покачал головой и только показал ему спуск в подвалы. Эти подвалы, по его словам, сообщались с шахтами катакомб, которые простирались во всех направлениях над наземными строениями города.

Правда, нужна длительная тренировка, заметил хозяин, чтобы ориентироваться в этом лабиринте коридоров переходов, хотя они и четко распланированы, тем более что не везде предусмотрены общественные входы и выходы. Один коридор, к примеру, непосредственно ведет от гостиницы к Префектуре, или к Старым Воротам, точнее, в Старые Ворота, и по многим причинам выгоднее пользой ваться им, нежели улицами наземного города. Поскольку жителям, в общем, запрещено без специального разрешения перемещаться из одной части города в другую, то никто точно не знает, где, собственно, проходит граница его района. Справку на этот счет могут дать лишь охранники, которые стоят на границах между отдельными районами.

Роберта, который привык к мысли, что имеет дело с весьма своеобразным городом, никакие странности уже не смущали; он не стал пускаться в расспросы и, готовый к возможным неожиданностям как к само собой разумеющимся вещам, отправился в путь через подземные коридоры к Старым Воротам, чтобы ознакомиться со служебными помещениями. Жизнь в подземных каменных коридорах, по которым он сейчас проходил мимо лепившихся одна к другой отгороженных каморок и клетушек, протекала заметно оживленнее, чем наверху, на улицах и в развалинах домов. В полумраке не ощущалось уже налета призрачности, который ранее, как паутина, обволакивал предметы и даже самих людей. Из каморок, в которые он заглядывал через открытые двери или откинутые пологи, кричали не только нищета, но и какая-то мелочная скупость бедности. Среди жалких пожитков обитателей клетушек лишь изредка попадались, сколько он мог заметить, добротные вещи. Часто недостающую ножку стола или стула заменял поставленный на попа ящик; на полках, сколоченных из простых досок, красовались совершенно никчемные предметь: помятые жестянки, ржавые гвозди, отдельные детали инструментов, картонки, пустые склянки из-под лекарств, осколки ваз. Весь этот хлам был выставлен точно коллекция антикварных вещей в музее. Мужчины и женщины подолгу смотрели на эти бездушные предметы, любуясь ими, и всё как будто не могли налюбоваться, и глаза их так и горели жадным огнем.

Многие обитатели сидели прямо на каменном полу, видимо, они берегли стулья и скамейки, чтобы иметь возможность подольше радоваться своему имуществу. Они сидели с задумчивой сосредоточенностью на лицах, порой поднимали кверху указательный палец, словно в памяти у них вдруг оживало воспоминание о чем-то былом. Некоторые увлеченно играли в кости, они бросали их и по числу выигранных очков клали цветные камешки на определенные места, помеченные на доске. В этих отгороженных жилых клетушках Роберту чудилось какое-то странное сходство с камерами одной огромной тюрьмы. Откуда-то издалека порой доносился сигнал, по звучанию похожий на школьный звонок, извещающий об окончании урока. По коридорам волной прокатывался шум, усиливаемый эхом, слышались глухие голоса, топот множества ног. Затем шум постепенно стихал.

Все время, пока Роберт шел, он не мог отделаться от ощущения, что его присутствие здесь не только не оставалось незамеченным, но даже как будто все сильнее возбуждало внимание обитателей подземных каморок. Сперва это были отдельные лица, потом, казалось, уже целые группы людей ожидали его там и тут, встречая и провожая шушуканием и жестами, в которых сквозила плохо скрытая зависть. Уж не сжимали ли они кулаки?

"Вот он! — даже почудился ему возглас. — Городской писарь! Городской архивариус! Новый!" И они тыкали пальцами в воздух. Опасались его?

Роберт торопливо шагал, опустив голову. Только когда он вполне убедился, что никто его не преследует, он немного успокоился. Видимо, от незнания характера своей новой службы он проявил неосторожность, открыто и беззастенчиво наблюдая этот мир. Но им двигало не столько нетерпеливое желание подглядывать обычаи подземной жизни, сколько оправданное стремление ближе узнать этот мир, предмет его исследования. Должно быть, он превысил свои полномочия — еще даже не вступив в новую должность. Он шел сейчас к месту службы, и там, в стенах Архива, ему разъяснят, надо полагать, его обязанности. Этот путь от гостиницы до Старых Ворот ему придется, верно, проделывать ежедневно, и то, что теперь кажется непонятным и чуждым, со временем станет привычным и близким, Да и сам он примелькается в этом районе. Своим нарочитым интересом к подробностям житья-бытья здесь, где все, по-видимому, знают друг друга, он, вероятно, вызвал подозрительность к себе; возможно, его приняли за соглядатая, сыщика, который шпионит тут, чтобы потом донести, и это внушало опасения людям, потому что, быть может, грозило нарушить заведенный порядок их жизни. Но ни о чем таком он даже не помышлял. Ни теперь, ни когда-либо вообще не пришло бы ему в голову сообщать властям что-то, что могло бы повлечь за собой изменения в жизни города. Многое казалось ему странным, и слишком мало еще понимал он в устройстве города, и все же на основании некоторых своих наблюдений он пришел к твердому убеждению, что дело тут идет о некоей целостной системе, в которой все взаимоувязано и все, до самого малого, подчинено определенному замыслу. Он готов был отказаться от любого собственного критерия, от всякого сравнения с обычаями других стран и времен и всецело положиться на данность. Ибо — как ему подсказывал уже первый опыт пребывания в городе — одно только доверие к окружающему могло открыть ему смысл.

А возгласы "Новый!", "Городской писарь!", "Хронист!" он, может быть, как-то не так понял. Ибо — что в нем было такого особенного, чтобы привлечь всеобщее внимание.

Теперь он шел неспешно, приняв праздный вид, чтобы не отличаться от других, и вскоре заметил, что люди кругом снова сидели или стояли, занятые сами собой, не проявляя к его особе никакого интереса. Откуда у них столько свободного времени? Он не отваживался ни с кем заговаривать, боясь разоблачить себя; ведь многие из этих людей тоже могли говорить на местном диалекте, как старая Мильта.

Так Роберт засомневался, правильно ли он понял жест одного молодого мужчины, будто бы поманившего его войти в помещение, мимо которого он как раз проходил. Ведь жест этот мог относиться вовсе не к нему, поскольку молодой человек стоял там не один, а с группой приятелей и они вместе рассматривали при свете лампы настенную фреску. Роберт счел за лучшее молча пройти мимо. Временами у него возникало ощущение, будто все, что он видел, было чередой сцен в некоей театральной пьесе, где каждая играла свою роль, и только про себя он не знал — зритель он или действующее лицо.

Ему показалось, что он сбился с пути. Неужели он проглядел переход, который выводит к Старым Воротам? Коридор стал шире и перешел в продолговатую площадь. Кучка мужчин стояла в ожидании перед отгороженным помещением, в котором пятеро или шестеро человек в пыльных куртках занимались тем, что наводили красоту на мужчин, брили им бороды, стригли волосы и ногти. Хотя руки цирюльников двигались проворно и сноровисто и работа их не прерывалась ни на минуту, число страждущих тем не менее не уменьшалось. Похоже было, что те, кто уже получил возможность приукрасить свою наружность, повторно становились в очередь, ибо они, как Роберт заметил, послонявшись минуту-другую по площади, снова направлялись к цирюльне, с недовольным видом ощупывая свои щеки и подбородки, точно на них успела уже отрасти щетина.

Многие вытаскивали из кармана газету, разворачивали и жадно пробегали глазами грязные надорванные страницы. По отдельным заголовкам, напечатанным крупным жирным шрифтом, Роберт определил, что это были газеты самых разных стран мира: польские, русские и немецкие, итальянские, французские и английские. Загоревшись желанием узнать о последних новостях, он украдкой заглянул сбоку в одну газету, потом в другую. Оказалось, что номера были недельной и даже месячной давности. Но это нисколько не ослабляло интереса мужчин: они с живостью прочитывали от корки до корки свои потрепанные газеты, после чего бережно сворачивали их, точно это были какие-нибудь редкие сокровища. Иные господа во время чтения нарочито поигрывали мизинцем левой руки, который украшал искусно обработанный ноготь непомерной длины. Они как будто очень гордились этим своим ногтем, на который так и просился какой-нибудь защитный футляр, ведь он мог служить наглядным свидетельством того, что владельцу его не приходится выполнять грязной физической работы.

Роберт в рассеянности остановился в хвосте очереди и вздрогнул от неожиданности, услышав рядом с собой голос: "Позвольте попросить ваше удостоверение!" По нагрудной полированной табличке он догадался, что перед ним городской охранник. У него было серое землистое лицо, которое не позволяло определить возраст. Роберт предъявил удостоверение Префектуры. Охранник, отдав честь, сказал: "Не советовал бы вам пользоваться услугами этого заведения. В вашем случае предпочтительнее было бы вызвать парикмахера на дом".

Роберт, который остановился тут по нечаянности, улыбнулся.

— Да-да, конечно, — согласился он и осведомился у охранника, как пройти к Старым Воротам. Тот вызвался проводить его кратчайшим путем. Но Роберт, вдруг вспомнив об Анне, отказался. Он подумал, что важнее всего сейчас было выяснить, действительно ли Анна в городе. В Старые же Ворота он еще успеет сегодня. Мысль об Анне дала ему новый импульс.

— Как добраться до той части города, где площадь с фонтаном? — поспешно спросил он.

— Этот район начинается вон там, — сказал охранник, пройдя несколько шагов и указывая Роберту на широкий каменный коридор. — В местах ответвления держитесь все время правой стороны. Отрезок пути равняется примерно шести стадиям.

Коротко кивнув охраннику, Роберт твердо зашагал в указанном направлении, как будто ему открылись теперь смысл и цель его нахождения в этом городе. Только потом уже до его сознания дошло, что охранник для обозначения меры длины употребил греческое название, каким ни один человек в нынешнее время не пользовался. Забавно, подумал Роберт и улыбнулся. Но его улыбка уже относилась к желанной встрече с Анной.

Свежий ветерок омывал лицо. Дуло откуда-то из боковой шахты. Повернув в ту сторону, он вскоре вышел в открытые подвальные помещения; голые полуразвалившиеся стены поднимались высоко вверх, и квадраты неба над головой казались отсюда, из глубины, синее и бездоннее, чем на улицах. Тут веяло каким-то ледяным холодом мирового пространства. Чисто выметенные помещения сообщались одно с другим широкими проемами в стенах и походили на пчелиные соты, как и те комнаты, что он видел в здании Префектуры. Только эти имели нежилой вид. В одном месте он обнаружил на стене следы фресковой живописи; только он остановился, чтобы рассмотреть ее, как послышались оживленные голоса и шаги. В группе вошедших людей Роберт узнал тех самых молодых мужчин, которых он уже видел, проходя по подземному коридору, в одном из помещений, где они стояли у стены, разглядывая фреску. Молодые люди и здесь тотчас обратились к настенной живописи, а один, кто будто бы махнул тогда Роберту рукой, отделился от своих спутников и направился прямо к нему. По тому, как он шел, слегка волоча левую ногу, Роберт узнал в нем приятеля, с которым когда-то вместе учился.

— Привет, Линдхоф!

— Привет, Катель!

Они пожали друг другу руки. У Кателя была все такая же темная пышная шевелюра, и он таким же резким движением головы отбрасывал ее назад.

— И ты, значит, перебрался сюда, — сказал Катель с понимающей улыбкой. — Что ж, Линдхоф, старина, тут ничего не попишешь. Я рад, что мы снова встретились. А ведь я тебя уже раньше заметил — только ты прошел мимо.

— Если бы я мог знать…

— Ничего, — прервал его Катель, — здесь не один раз встречаются.

— Мы в последние годы как-то потеряли друг друга из виду, — сказал Роберт, внимательно оглядывая товарища юности, — но ты как будто ничуть не изменился.

Лицо Кателя в самом деле казалось таким же тонким и нежным, лучистые серые глаза его в эту минуту смотрели так же доверчиво и вдохновенно, как и в те годы, когда Роберта и Кателя связывала дружба. Только в уголках рта залегли скорбные складки, которых прежде не было. И одевался Катель с той же небрежной элегантностью светского человека, хотя он постоянно испытывал, сколько Роберт помнил, денежные затруднения. Когда однажды он упрекнул товарища в пристрастии к роскошным костюмам, на которые тот никогда не жалел средств, Катель заявил: он, мол, готов голодать и занять лишний раз, только бы по его виду не думали, что он нуждается. Нередко он с покровительственной миной испанского гранда тратил последние деньги на богатые чаевые, так что у него не оставалось даже на транспорт, чтобы добраться до дома; после этого он, бывало, неделями сидел в своей мастерской на жидкой похлебке и сухарях. Возможно, показной аристократизм скрывал от посторонних глаз внутреннюю неустроенность, но в детских чертах отражался мир несбывшихся надежд.

— А как твоя рука? — спросил Роберт.

— Все больше слабела, пока я уже не в силах был держать кисть. Но со временем я научился работать левой рукой. В конечном счете ведь дело не в руке, а в голове.

— В последнее время, — сказал Роберт, оставив без внимания замечание художника, — я, можно сказать, совсем не бывал на художественных выставках. Может быть, это плохо, что я отошел от всего и целиком погрузился в свой предмет.

— Да что там, — махнул рукой художник, — тут нечего извиняться. Все мои работы, так или иначе, дело прошлое.

Роберт припомнил две-три картины, которые художник писал на его глазах.

— Ты еще не забыл… — сказал Катель, откинув назад волосы и задумчиво потирая указательным пальцем лоб. — Нет, — продолжал он, — то были незрелые работы, можно сказать этюды, я только теперь начинаю видеть вещи — теперь, когда уже поздно.

— Поздно? — удивился Роберт. — И это говоришь ты — в свои неполные тридцать пять!

— Да что там, ты же знаешь, — вскользь заметил Катель. — Его взгляд подернулся печалью, и вместе с тем в нем как будто промелькнул испуг — выражение, которое хорошо знакомо было Роберту по прежним временам.

— А чем ты теперь занимаешься?

— Я тогда надеялся, что еще сумею закончить одну картину, а здесь у меня другая задача — восстановить фрески. В этом деле требуется осторожность, чтобы не ошибиться. Я ведь раньше, как ты, может быть, помнишь, покрывал основу своих картин слоем золотой краски, а теперь вижу, что старые мастера применяли, оказывается, точно такой же способ. Здесь живопись частично восходит к очень ранней эпохе. Но, — Катель взял Роберта за локоть, чтобы пройтись немного взад и вперед, — но тебя-то как угораздило попасть сюда?

— Угораздило? — Роберт рассмеялся. — Я прибыл по приглашению вашей Префектуры, которая предложила мне, к моему удивлению, место архивариуса.

— Ах! — Художник вздрогнул и невольно снял руку с плеча Роберта, отступая шаг назад. — Вот оно что, — пробормотал он. — Ты прибыл к нам как хронист! Так-так… — Катель умолк.

— Что тут тебя удивляет? — спросил Роберт, от которого не ускользнула перемена, произошедшая в товарище.

— Вот как, оказывается, обстоит дело с тобой! — Катель пристально посмотрел на Роберта.

— Но что в этом такого особенного? — недоумевал Роберт.

— Ну конечно, это не совсем обычное дело и ответственная задача, — отвечал Катель, который тем временем снова овладел собой. — Коль скоро ты новый хронист и городской архивариус, то, значит, и мой начальник теперь. Я и моя работа — в твоем ведении.

Роберт, который в этих словах нашел для себя объяснение внезапного испуга приятеля, дружески хлопнул его по плечу:

— Тебе нечего беспокоиться на этот счет, — заверил он товарища. — Я даже не представляю себе толком, чем, собственно, должен заниматься, и буду только рад, если ты сможешь хоть чем-то помочь мне тут. Впрочем, неизвестно справлюсь ли я еще со своей задачей и не отправят ли меня в скором времени назад.

— Да, — задумчиво произнес художник, — тебя, конечно, могут отправить назад. В твоем случае это возможно. Кто-то может быть, и пожелал бы тебе этого, только не я.

Исчезла та непринужденность разговора, которая была в первые минуты встречи, и Роберту, как он ни старался, не удавалось ее вернуть. Катель не то чтобы проявлял недоверие к нему, но держался как-то отдаленно. Как будто между ними пролегала теперь разделяющая черта.

Художник представил нового архивариуса своим спутникам (среди них было также несколько иностранцев), те довольно сдержанно приняли Роберта в своем кругу. Разговор шел об особенностях настенной живописи в этом помещении, восстановление которой было ближайшей задачей Кателя.

— Мы сообща обсуждаем эту работу, — объяснил художник Роберту, — потому что меня самого власти могут отозвать еще до того, как она будет закончена. На этот случай коллектив должен ознакомиться с моим методом настолько, чтобы каждый мог потом продолжать работу без ущерба для искусства.

Когда группа разбрелась по помещению, чтобы перенести размеры фрески на картон, Роберт отвел Кателя в сторону.

— Ты уже освоился здесь, — обратился он к товарищу. — Я разыскиваю одного человека, который, по всей видимости, тоже живет в этом городе. Речь идет об одной женщине, жене хирурга Мертенса. Про него самого не знаю, здесь он или нет, скорее всего, нет, потому что они разводятся. Мой отец, я встретил его случайно сегодня утром — ты, помнится, не был знаком с ним, хотя знаешь, наверное, что он адвокат, — так вот, отец как раз защищает эту самую фрау Мертенс в бракоразводном процессе. И потому мне очень важно ее увидеть. Ты, может быть, знаком с ней и знаешь, где она живет или где ее вообще можно увидеть.

— Я не знаком с фрау Мертенс, — сказал художник.

— Видишь ли, — продолжал Роберт, — я знаю, что она всегда интересовалась живописью и ходила на все выставки, и ей должно быть известно, я думаю, твое имя.

— Я не знаком с ней, — повторил Катель, — во всяком случае, по имени. В лицо, может быть, и знаю, но это тебе все равно не помогло бы.

— Извини, что я занимаю тебя этим вопросом, — сказал Роберт. — Мне надо было сразу обратиться в адресный стол в Префектуре. Я, — прибавил он, заметив удивленный взгляд товарища, — я имею право пользоваться телефоном.

— Ты, разумеется, имеешь такое право, — подтвердил художник. И снова Роберту послышалась в голосе приятеля какая-то отчужденность. — Но поскольку ты не знаешь ее номера, — продолжал Катель, — то всякая попытка твоя разузнать о фрау Мертенс, можно сказать, обречена на неудачу.

— Но у меня есть номер телефона Префектуры, — с досадой воскликнул Роберт, — хотя он и секретный. Секретарь сам дал мне его.

— Не сомневаюсь, — спокойно возразил художник, — но я имею в виду номерной знак фрау Мертенс. Все приезжающие регистрируются властями не по имени, а по номеру прибытия. И поэтому с одним только именем мало что узнаешь. — Катель расстегнул левой рукой верхнюю пуговицу рубашки и вытащил металлическую бляшку, которая висела у него на шее, — вот это, например, мой номер, под ним в городских бумагах значатся мои анкетные данные, предыстория, род занятий, указание местопребывания и прочее.

Художник снова спрятал свой номерной знак под рубашку и застегнул пуговицу.

— А почему мне не выдали номерной знак? — сказал Роберт, скорее размышляя про себя, нежели обращаясь к Кателю.

— Наверное, еще успеют это сделать, — помедлив, произнес художник, — потом, когда укоренишься и твое пребывание здесь не будет рассматриваться властями как временное. Хотя, может быть, это вышло просто по недосмотру Префектуры.

Роберт молчал, покусывая нижнюю губу.

— Значит, мне не остается ничего другого, — сказал он через некоторое время, — как положиться на счастливый случай, который мог бы свести меня с фрау Мертенс.

— А она знает, что ты здесь? — спросил художник.

Роберт дал понять только, что допускает такую возможность, умолчав о встрече с Анной рано утром.

— Если она знает, что ты здесь, — сказал Катель, — тогда совсем другое дело. Ты можешь быть уверен, что она найдет способ встретиться с тобой.

— А если у нее есть причина избегать меня, — возразил Роберт.

— Но даже и в этом случае она вряд ли сумеет избежать встречи с тобой.

Роберт недоверчиво посмотрел на него.

— Вот ведь мы с тобой встретились снова, хотя ты и скрылся от меня первый раз там, в коридоре.

Роберт хотел было возразить, что он вовсе не утаился, но вспомнил об Анне — ведь ее он тоже не узнал или не дал ей понять, что узнал, — и промолчал.

В ходе разговора у него возникло ощущение, что он странным образом уступает другу. В сравнении с днями и часами их прежней дружбы он за все эти годы как будто не продвинулся вперед ни на шаг, тогда как Катель обнаруживал степень зрелости и достоинства, которых ему самому, кажется, все еще недоставало. А ведь они были примерно одного возраста. Дело заключалось не столько в знании, сколько в умении оперировать знанием, что давало возможность видеть простой и ясный смысл вещей. Тут была та же естественность, какую он почувствовал уже во время беседы в Префектуре и даже, в своих пределах, в поведении хозяина гостиницы. Здесь чувствовался общий Дух, каким веяло от устройства и физиономии города — города, в котором он был чужим, но который все сильнее возбуждал в нем любопытство и притягивал к себе.

— Я бьюсь, как рыба, попавшая в сеть.

— Ничего плохого в этом состоянии нет, — сказал художник неожиданно теплым голосом. — Оно не только дает ощущение свободы, но вместе с тем допускает и возможность выскользнуть через ячею — действительно на свободу. Пойдем, Линдхоф. Тебе, ты говорил, нужно к площади с фонтаном? Мы можем, не делая крюка, пройти через открытые подвалы.

Он с видимой любезностью предоставил Роберту идти с правой стороны. Они молча шли через пустые помещения, которые лежали глубоко под землей под открытым небом. В одном месте Роберт остановился, изумленный представшим его глазам зрелищем. Внутри прямоугольного помещения с широкими дверными проемами в голых стенах он увидел множество колыхающихся женских фигур, объединенных в общем немом и выразительном действе. Тут, кажется, были женщины разного происхождения и возраста. Судя по движениям их рук, они как будто занимались тем, что вынимали из шкафов и комодов какие-то личные вещи, платки, рубашки и другие принадлежности белья, развертывали их, рассматривали и снова укладывали в шкафы и комоды с той бережной аккуратностью, которая совершенно не вязалась с ничтожностью их занятия. Ибо — в то время как они, ритмично склоняя головы, считали свои вещи, штуку за штукой, — в руках их не было ничего, они лишь имитировали жесты, будто бы что-то разбирали и перекладывали. Даже мебель — шкафы и комоды — существовала только в их воображении. Но так живы были в их памяти картины и образы привычного и обустроенного, но утраченного быта, что они представляли, будто и в самом деле выдвигают ящики комодов или открывают и закрывают дверцы шкафов — тогда как на месте этих воображаемых предметов было ничто, пустота.

Их лица выражали озабоченную сосредоточенность. Время от времени та или иная из женщин досадливо качала головой, как будто что-то было не в порядке или недоставало какой-то вещи, но потом вдруг словно бы вспоминала, где она могла лежать, и с радостной улыбкой извлекала ее из укрытия. И так каждый раз женщины убеждались в наличии и сохранности своего воображаемого добра, которое они заботливо и ревниво оберегали, и какой-то дух алчности витал над ними.

Они протягивали попеременно друг другу ту или иную вещь, ощупывали ее, как бы оценивая ее добротность или определяя степень поношенности, и клали в соответствующую кучку. Некоторые, присев на корточки, будто бы вдевали нитку в иголку и начинали что-то штопать или шить. И хотя вещь существовала только в их воображении, они, прошив строчку или две, со вздохом прерывали занятие, чтобы дать своим пальцам немного отдохнуть, после чего с прежним усердием принимались снова за работу, ведь запас вещей казался неисчерпаемым. Движения женщин, что бы они ни делали — разбирали ли белье или укладывали его в стопки, зашивали или штопали, — сохраняли определенную плавность, танцевальность, как если бы они разыгрывали пантомиму. Ведь они объяснялись без слов, только взглядами, в которых проскальзывало что-то плутоватое — как у согласно действующих воров, крадущих чужое добро. И все же это было, несомненно, их собственное добро, которое, возможно, досталось им от родителей или еще от бабушек и дедушек и которое они приумножили или сами нажили, чтобы передать потом наследникам. Так озабоченной деятельности их, как бы она ни противоречила всякой практической цели, присущ был дух извечного бытия. Деловитая сосредоточенность, с какой повторялись все жесты, последовательность непрерывающегося действия, хотя никакого действия, в сущности, уже не было, возводили усилия и тщетность повседневной жизни в абсолютный образ.

У Роберта, который как завороженный смотрел на это зрелище, возникло ощущение, сходное с тем, какое он испытывал с Кателем: что он странным образом уступает женщинам в знании вещей. Когда он наконец оглянулся на художника, который, примостившись в углу, зарисовывал эту картину в свой альбом, у него мелькнула мысль: а нет ли среди этих женщин и Анны?

В это время где-то близко неожиданно прозвучал, как и утром в трапезном зале, сигнальный гудок, который оторвал женщин от их занятия. Они проворно уложили в шкафы и комоды воображаемое добро и, окинув его напоследок любовным взглядом, неспешно разошлись.

Слабые сумеречные тени легли на голый прямоугольник пола. Небо, хотя оставалось еще светлым, казалось уже не таким бездонно-синим, зато более сияющим, как будто оно все было пронизано в этот закатный час лучами солнца.

Катель захлопнул свой альбом.

— Час закончился, — сказал он так, словно говорил нечто само собой разумеющееся для Роберта.

— А Анна не могла быть среди этих женщин? — спросил Роберт, не замечая, что, назвав фрау Мертенс по имени, выдал свое отношение к ней.

Однако художник оставил это без внимания и повел Роберта через открытые подвальные помещения к каменному коридору. Он объяснил Роберту, что тот должен идти, следуя все время за знаком К-1, чтобы не пропустить выход наверх, к площади с фонтаном. На прощание Катель обещал заглянуть как-нибудь к нему в служебные помещения в Старых Воротах. Нанести визит в гостиницу он отказался.