Город за рекой

8

Каморка Анны, как ее назвала мать, оказалась просторной и светлой комнатой. Анна переступила порог без любопытства, хотя обстановка была ей незнакома… Она обошла комнату, окинула все взглядом. В комнате ничего не изменилось, и поэтому она очень скоро освоилась в ней.

— Миг, — сказал она, — которого я ждала всю жизнь! Моя комната! Совсем как прежде и совсем иначе.

Она достала из чемодана шнурованный кошель и раскрыла его. Со смехом вытряхнула из него содержимое на серебряный поднос.

— Сухарь! — воскликнула она. — Неприкосновенный запас! Перекуси, если голоден. Я приготовлю пока чай.

Сунув в рот кусочек сухаря, она ушла вниз, на кухню. В комнате, хотя и богато, со вкусом обставленной, было что-то обезличенно-холодное. На мебели ни пылинки. Подушки на тахте покоились в оберегаемой неприкосновенности. На всем лежал отпечаток ничем не возмущаемого укромного мира. Через два открытых окна из сада доносился звук лопаты и сухое постукивание спиц. Роберт закрыл глаза и тотчас увидел комнату в доме Мертенсов. Он увидел ее в тот решающий вечер, когда Мертенса позвали на консультацию. Теплый летний воздух, струившийся через окно, потрескивал, как электричество. Когда это началось? В тот вечер? Нет, это началось с первой встречи, когда она еще училась, много лет назад, годы, которые, казалось, унеслись, а теперь непережитое стало живым. С того мгновения речь шла уже не о приключении, это была любовь, когда судьба слепо бросает поводья.

— Отвернись, пожалуйста, — попросила Анна, после того как принесла чай.

Она подошла к зеркалу перед туалетным столиком, на котором во множестве стояли, как в уборной актера, разные флаконы, коробки с пудрой, баночки с кремами и всякая косметика. Она искусно подвела дуги бровей, подрумянила щеки, подкрасила губы. Потом переоделась в другое платье, всунула ноги в шелковых чулках в красные лаковые туфли.

— Конечно, это было бы удобнее сделать за ширмой, — щебетала она. — Бедняга, так долго пришлось ждать!

Она еще раз взглянула на себя в зеркало, подвела темным уголки глаз и нажала резиновую грушу пульверизатора. Потом подошла к креслу, в котором сидел отвернувшись Роберт, и склонила голову к его голове. Он улыбнулся ей в ответ.

— Ты хорошо выглядишь, — сказал он, втягивая носом аромат незнакомых духов.

Когда он хотел притянуть ее к себе, она с обещающим взглядом откинулась назад, при этом поднятые руки ее на какое-то мгновение застыли в воздухе. Она на цыпочках прошла к окнам, закрыла все створки и плотно завесила оба окна шторами. Она проделала все это не спеша и уже в полумраке комнаты так же неторопливо придвинула торшер к низенькому столу и включила свет.

— Так уютнее, ведь правда? — сказала она, усаживаясь напротив Роберта в одно из кресел с цветной обивкой. — Имитация вечера, хотя уже и не испытываешь волнующего чувства перед ночью и близостью. Бери и ешь. Прекрасно — наконец-то позаботиться о тебе.

Он тем не менее не мог отделаться от чувства неловкости. Он ощущал себя скорее пассивным созерцателем, чем действующим лицом. Может быть, эта стесненность происходила еще и оттого, что мысли его постоянно возвращались к Архиву, где его ждали обязанности. Что могли подумать о нем почтенные ассистенты, если он чуть ли не в первый день отлучился на вторую половину дня по своим личным делам? Может ли он считать этот свой выход до некоторой степени работой вне стен Архива? Надо все же упорядочить свои обязанности и отношения с Анной построить таким образом, чтобы это не мешало его службе в Архиве.

Когда Анна взялась за чашку, чтобы отставить ее в сторону, фарфор тоненько зазвенел. Он увидел, что рука у нее дрожит.

— И зачем ты только вышла за Хассо!

Она приняла его слова за вопрос и, глядя мимо него, куда-то в стену, сказала:

— Потому что я тебя любила — любила всегда.

— Уже тогда?

— Да, — кивнула она. — Только тогда я не знала этого так определенно, как знаю теперь. А ты уже был связан с Элизабет. Это, должно быть, произошло, когда я пришла к вам в дом и к тебе, незадолго перед рождением твоего мальчика — как его, кстати, звали?

— Эрих, — сказал он. — Теперь ему уже семь.

— Многого я уже не знаю, — задумчиво проговорила она, — одно же, напротив, так свежо в памяти, точно было вот только что.

Она придвинула к нему хлеб и фруктовое повидло и снова испуганно натянула рукав на запястье, прежде чем валить еще чаю в чашки.

— Я все вижу в картинках, — продолжала она своим плавно-тягучим голосом, — как отдельные мгновения, вне времени и без связи. Вся жизнь мне теперь представляется, точно мозаика, сложенная из камешков, которые тускнеют один за другим и выламываются.

— Удерживается, пожалуй, лишь то, — сказал Роберт, — чего стыдятся.

— Хассо, к примеру, — продолжала она после минутного молчания, — я вижу точно таким, как и тогда, когда он влюбился в меня. Сияющим — из-за того, что ему удалась операция. Сияющим и несколько шумным. В сущности, он любил не меня самое, а случай, пациентку. Это оставалось основой нашего брака — после того как он женился на мне, словно бы вытащил меня из больничной койки. Он не был так уж несчастлив, как это тебе иной раз представлялось. Только…

Роберт смотрел на нее не сводя глаз. Анна сидела, прикрыв лицо ладонью, как будто защищаясь от света, хотя он не был ярким. Голова ее оставалась чуть склоненной набок, когда она снова заговорила:

— Когда меня привезли с прободением слепой кишки, о чем ты в свое время даже на догадывался, в сущности, было слишком поздно. Хассо по крайней мере всегда представлял все дело так, будто бы он вернул меня к жизни. Я даже уверовала, что уже тогда стояла на краю смерти.

Она была так захвачена силой образа, вызванного воспоминанием, что даже умолкла. Роберт, не менее потрясенный словами Анны, благодаря которым в новом свете представали уже известные ему вещи, и страшился слишком откровенного признания Анны, и мучительно ждал его. Для слушающего эта минута внезапно могла стать опаснее, чем для говорящего.

— Я припоминаю, — заговорил наконец Роберт, чтобы нарушить напряженное молчание, — для Хассо ты стала новой дочерью, которую он воскресил из мертвых. Он оправдывал этим, отчасти подавая как веление судьбы, свои притязания на тебя.

Поскольку Анна ничего не сказала в ответ, то непонятно было, слышала ли она вообще его слова. Тишина звенела у него в ушах. Точно марево струилось в замкнутой комнате, дрожало вокруг небольшого яркого пятна от лампы. Он, сжимая обеими руками подлокотники кресла, весь подался вперед, словно приготовился к прыжку. Глухой протяжный звук, похожий на стон, вырвался у Анны сквозь полуоткрытые губы.

— Воскресил, — раздумчиво произнесла она. — Но не Хассо, а ты — здесь. Теперь, когда все обнажилось, когда времени у нас уже почти не осталось, все выглядит совершенно иначе. Заблуждения прошли, обнажилась суть, Разве и для тебя это не так — и разве оно не лучше для тебя?

— Но мы еще играем, — сказал он убедительно, оставаясь в той же напряженной позе. — Мы оба участвуем в прекрасной, в непреходяще-преходящей игре!

— Но сейчас мы играем до конца, — сказала Анна твердым голосом.

В ту же секунду туман перед его глазами рассеялся и предметы стали близкими, как будто он сидел в старой комнате в доме Мертенсов, за разговором втроем, замирая в ожидании минут, когда он останется с Анной наедине. Как точно они умели тогда рассчитывать смысл слов, подобно движению бильярдного шара, который катается во всех направлениях по поверхности, чтобы после соприкосновения со вторым шаром рикошетом попасть в третий. Какая шифрованная игра друг с другом, когда он говорил о гильгамешском эпосе и воскрешал дух древних песен, чтобы при истолковании отрывков текста выразить безотрадность их положения в присутствии ее мужа. Как наслаждался живым участием, с которым она внимала ему! Какой разлив мыслей, таинственных сил! Разве не вернулось оно, это волнующее напряжение тех последних двух лет? Может быть, стоит только раздвинуть шторы — и за окнами предстанет обширный сад со старыми деревьями, а в нем он увидит себя и Анну, украдкой прохаживающихся взад и вперед по дорожкам.

Они сидели вдвоем друг против друга. Точно завороженный, Роберт потянулся ногой, чтобы дотронуться до ступни Анны, и задел стол. Чашки тонко зазвенели. Ни он, ни она как будто не заметили этого.

— Ты, — ласково сказал он.

Внизу, в передней, послышались шаги. Кто-то не спеша поднимался вверх по лестнице, уже ступал по галерее.

"Совсем как тогда, — подумал Роберт, — когда неожиданно появлялся Хассо".

— Фрау Мертенс? — раздался вопросительный мужской голос.

— Мой отец, — сказал Роберт, — подумать только — в такой момент!

— Надеюсь, я не помешаю, — проговорил старый советник юстиции, входя в дверь, которую открыла Анна.

Он был в синем плаще, в левой руке держал вместе с поотфелем свою широкополую шляпу. После подъема по лестнице он дышал учащенно.

— Пардон, но я, кажется, все-таки помешал, — сказал старик, увидев, что Анна не одна. — А, это ты, мой мальчик, — продолжал он, подойдя ближе, и прищурил левый глаз. — Не слишком ли торопливо и неосторожно вы поступаете? Я, собственно говоря, надеялся, что ты дашь мне знать, как только убедишься, что фрау Мертенс в городе. А так мне пришлось самому приложить усилия, чтобы разыскать жилье родителей фрау Анны, которые счастливо пребывают за городом, в родовом доме, и теперь вот узнаю, что и моя уважаемая клиентка, оказывается, тоже здесь.

Он заговорил о покойном уюте старых людей внизу в доме, которые представляются ему Филемоном и Бавкидой, выразил удивление, что в комнате искусственное освещение, тогда как на дворе день, затем осведомился у сына о состоянии его дел, на что Роберт отвечал уклончиво, и наконец перешел к иску о разводе. Ибо, заключил старик свою обильную речь, он занимался тем, что составлял новый документ.

Он говорил слегка надломленным голосом и с видимым удовольствием, что может покрасоваться перед своей доверительницей. Поскольку она, судя по всему, не собиралась просить Роберта оставить их вдвоем для предстоящего разговора, то отец вовлек в беседу и сына. Возможно, это даже и хорошо для него. Он расположился за столом, оставаясь в плаще. Вытащил из своего портфеля помятую бумагу, испещренную новыми пометками и поправками. Сначала говорил почти он один. На все его вопросы Анна отвечала односложно и без интереса. Роберт с видимой досадой наблюдал за отцом, решив по возможности сдерживаться.

Отец углубился в документы о ходе процесса, говорил о трудностях определения вины при расторжении брака, сказал, что дело поначалу шло так великолепно, так по-человечески великодушно, ведь он старый искусный практик, но затем вступило в стадию ожесточения. Противная сторона стала угрожать оглаской нелицеприятных вещей, причем остается неясным, то ли адвокатская контора дала тому толчок, то ли сам профессор Мертенс, которого он раньше исключительно ценил как личность и считал безупречным врачом и хирургом, хотя тут, кажется, есть все же один пункт, темное место, некий щепетильный момент, который придется затронуть в качестве ответной меры, чтобы предотвратить возможный скандал.

Он полистал пожелтевшие бумаги и пробурчал что-то себе под нос.

Роберт заметил, что у Анны на лице проступила под пудрой чуть заметная краска смущения.

— Остается предположить, — сказал адвокат, — что профессор Мертенс произвел однажды какое-нибудь запрещенное вмешательство, при известных условиях, в самом тесном кругу, тогда, можеть быть…

Советник юстиции увидел, что Анна молча покачала головой.

— Должно что-то быть, что-то сомнительное у противной стороны, — упорствовал старик.

Тогда Анна сказала, что она знает только об одной операции, которой Хассо лучше бы не делал. Она даже не раз упрекала его за это.

— Ага, — оживился советник юстиции и приложил ладонь к своей мясистой ушной раковине.

— Это, — сказала Анна, — была та операция, благодаря которой Хассо спас мне когда-то жизнь, чтобы на мне жениться.

Роберт заметил, как отец отрицательно покачал головой и принялся играть серебряным карандашом, как бы показывая, что это несущественный момент.

— Воспаление слепой кишки, — продолжала Анна, глядя при этом на Роберта, — это была только побочная реакция моего тела. В действительности же было разбито сердце, что вылилось в смертельную болезнь. Об этом, правда, никто не догадывался. Тогда, — она перевела взгляд на отца Роберта, — я любила другого, господин советник юстиции, любила женатого мужчину, с ним, и только с ним, я желала бы соединиться, и он тогда тоже хотел быть только со мной. В этом напряжении вибрировал нескончаемый миг одного длинного года. Тот, другой, не чувствовал этого или не знал так, как знала я, ко всему прочему, я была совсем еще молода, стояла, что называется, на пороге жизни. Он даже долго не знал, что хирург женился на мне, равно как Хассо со своей стороны не мог знать, что вместе с этим надрезом, при помощи которого он выпустил гной, должна была зарубцеваться и моя душа. Но этот рубец, с которым началась жизнь с Хассо, постоянно расползался.

Отец Роберта, продолжая играть карандашом, сделал несколько жевательных движений, потом сказал, что с юридической точки зрения приведенные доводы мало что дают, тем более что для иска о разводе это потеряло силу за давностью лет. Душевные рубцы, мол, красивый образ, который он мог бы, пожалуй, взять в свой лексикон, но не осязаемый аргумент для практики. Он засмеялся довольным и добродушным смехом.

Роберт, наблюдая и слушая, стыдился за отца и так бы, кажется, и заткнул ему рот. Анна, упершись локтями в спинку кресла, рассматривала кончики своих пальцев, задумчиво перебирая ими. Муки прошлого, от которых страдал Роберт, казалось, не трогали ее. Она как будто пребывала в каком-то другом мире.

Советник юстиции перекладывал бумаги и мял при этом листы. Речь идет о том, возобновил он нить разговора, что противная сторона манипулирует смутными подозрениями относительно недостойного поведения в браке его клиентки, среди прочих фигурирует и имя Роберта.

— Я могу уйти, — резко сказал Роберт.

— Ни в коем случае, ни в коем случае, — потребовал отец, — мы же всегда находили общий язык.

— Как хочешь, — холодно сказал сын. Он упрямо, как мальчишка, смотрел в потолок.

Обращаясь к Анне, чей взгляд блуждал между отцом и сыном, советник юстиции сказал, что уже не раз намеревался объясниться со своим сыном. Ведь и для него существует такое понятие, как честь семьи. И потому именно, что его сын здесь совсем недавно, мысли его еще витают вокруг семьи и детей. Тем более необходимо оставить чистым фамильный герб. Процесс есть борьба, не иск. Вот что хотел он сказать.

Анна и Роберт переглянулись. Старик как будто произносил речь перед трибуналом мирового суда. Тайное согласие всех любящих придавало им силы.

Впутывать же своего сына, уверял советник, повысив голос, в это дело, которое он как адвокат охотно — впрочем, какое там охотно, — ведение которого он продолжает и сейчас расценивать как свое, — впутывать сюда своего сына означает не что иное, как закладывать мину против себя самого.

— И мой сын этого не сделает, — говорил старик чуть не плача. — Я оспариваю ваши утверждения, мои господа. Это заговор противной стороны, которая хочет принудить меня сложить с себя полномочия ввиду заинтересованности. Они желают отделаться от меня, поставить меня в положение ненужного здесь человека.

Он сжал правую ладонь в кулак, неплотно сомкнув пальцы, и поднес, как бокал, к губам.

— Тут нет больше заинтересованности, — заявил он с воодушевлением, — здесь предмет обретает наконец свой окончательный вид.

Он, держа ладонь сложенной в кулак, отхлебнул из воображаемого бокала.

— Мама идет! — крикнул Роберт насмешливо.

Отец испуганно стал потирать ладони, как будто желая замять дело.

Анна засмеялась, но тут же прикрыла рот рукой. Роберт сидел в выжидающей позе.

— Как известно, — заговорил отец после короткого молчания, снова войдя в роль адвоката, — после шести лет брака, даже бездетного, чтобы предъявить иск о разводе, когда жизнь так коротка, требуется объяснение, основание для моего документа перед местной инстанцией.

Анна обратила внимание, что на лбу старого советника, когда он хотел придать какому-то пункту своей речи особый смысл, неизменно образовывалось множество мелких морщин в виде маленьких полукружий, которые точно копировали дуги приподнятых бровей.

— Возможно, — сказала Анна, — что с момента моего замужества прошло так много лет, как вы утверждаете. Я, во всяком случае, знаю только, что спустя четыре года — это был день на исходе сентября, краски деревьев сияли ярче обычного, когда посмотришь в сад, и синева неба казалась почти такой же металлической, какой она всегда бывает здесь, бурые каменные плиты так резко контрастировали с волнистой зеленью травы, и георгины пылали, они даже в сумерки еще пылали, я как сейчас это вижу…

В то время как Роберт восторженно смотрел на Анну, лицо которой озарилось светом, отец напомнил ей, что она, кажется, намеревалась сообщить что-то конкретное, мол, она начала с того, что по прошествии четырех лет замужества…

— Да, — сказала Анна, — тогда в первый раз ко мне снова пришел тот, другой мужчина, и с его приходом рубец моей души перестал болеть.

— Но-но, — живо предупредил советник юстиции.

— Я воспользовалась случаем, — запинаясь, продолжала Анна, — чтобы пригласить его. Написала ему письмо по поводу его новой книги, исследования, которое меня и раньше интересовало. Хассо всегда говорил только о своей врачебной практике.

— Конечно, — раздраженно поддакнул адвокат. — Но если бы даже при возобновлении этих отношений дело дошло до таких фактов, которые бы противная сторона могла использовать в качестве аргументов, это уже устарело, потому что…

— "При этих отношениях", — перебила его Анна, — вообще ни один "такой факт" не имел места.

— Ну тогда, — досадливо возразил советник юстиции, — это никуда не ведет.

— Это ведет нас как раз сюда, — сказала Анна, чувствуя, с каким напряженным вниманием следует Роберт за ее словами. Старая игра в треугольнике бильярдных шаров продолжалась. — Ведь тот, другой, — продолжала она, — в течение последних двух испепеляющих лет завладел мной, и я недооценила, какие права я предоставила ему тем, что и я владела им.

— И все-таки, — возразил советник юстиции Линдхоф, глядя немигающим взглядом, — все оставалось, как вы уже признались, в допустимых границах.

— Внешне и с бытовой точки зрения, пожалуй, что так, — сказал она, — но в моем воображении все происходило, как если бы оно было на самом деле, и — кто знает?

Роберт, который тщетно старался уловить отрешенность во взгляде Анны, вынужден был сдерживать себя, чтобы не выдать чувств, поднявшихся в душе.

— Сударыня, — наставительно произнес советник, — мечтания с юридической точки зрения не имеют ровным счетом никакого значения, не говоря уже о том, чтобы быть аргументом.

— Однако я очень страдала от внутреннего чувства вины, — сказала Анна, медленно проводя рукой по волосам.

— Ну, — ободрил адвокат, — это все личные, человеческие соображения совести, может быть заслуживающие внимания с точки зрения нравственности, но едва ли пригодные для использования их в качестве доводов противной стороной.

— Но Хассо, — упорствовала Анна так, как будто вела разговор сама с собой, — это, кажется, чувствовал.

— Разве вы с того момента отказывали своему супругу? — возразил адвокат.

Она подалась вперед в своем кресле и резко кивнула головой. Роберт, которому был хорошо знаком этот короткий и властный кивок головой, один из ее характерных жестов, замеченный им и в то памятное утро на площади с фонтаном, невольно присвистнул.

Советник юстиции повернул голову.

— В доме мыши? — осведомился он.

— Нет, — сказал Роберт, — только чувства.

— Ведь я не могла того, другого, — продолжала Анна глядя в пустоту, — с тех пор как ему снова принадлежала, пусть даже только в мыслях, я не могла его обманывать с Хассо. Есть только одна верность. И она сильнее смерти.

Роберт перевел дыхание. Анна сидела неподвижно, точно окаменевшая.

— С юридической точки зрения, — сказал советник юстиции, — это действительно глупая вещь, из которой суд по возможности заключил бы, что существовало нечто большее, чем душевная связь с другим мужчиной. На него в таком случае легло бы бремя доказательства обратного, что представляло бы особенную трудность, ибо неизвестно, когда дружеский партнер прибудет сюда, чтобы представить свои показания. А не было ли у вас, — продолжал адвокат, — я имею в виду перед вашим последним путешествием, возобновления отношений с вашим мужем — я полагаю, здесь нет ничего необычного.

Она молчала.

— Я имею в виду, — внушал старый советник юстиции, — может быть, это у вас из памяти только вылетело, бывает, что в силу особых условий здесь многое начинает представляться несущественным и лишним, не так ли?

Анна скользнула взглядом по напряженно-неподвижному лицу Роберта и пожала плечами.

— Во всяком случае, — сказал адвокат, — вы сначала помышляли соединиться с этим другим мужчиной после расторжения брака?

— Естественно, я часто думала об этом, — отвечала Анна несколько утомленным голосом. — Но чем ближе придвигался срок решения о разводе, тем сильнее я страшилась действительности, ведь она предварена была в моих мечтах.

— Понятно. Но, — сказал советник юстиции, роясь в своих записях, — вы ведь сами, кажется, говорили, что тот, другой, тоже был женат?

— Для нас не имели значения официальные формальности. Я любила его жену. Он, независимо от моего и нашего положения, хотел разводиться с ней, в чем я, правда, сомневалась — но, как теперь вижу, напрасно.

— После того как состоялась наша последняя с вами беседа перед решением суда, — заметил адвокат, — вы уехали в горы, никто ничего не знал о вас, о вашем местопребывании.

— Никто не мог знать, где я была, — подтвердила она. — Мне хотелось побыть одной, чтобы испытать свой будущий путь. Наконец, главным для меня было не столько оправдательный приговор в бракоразводном процессе, сколько оправдание себя самой.

— Пусть так, — согласился адвокат, — только о вас, к сожалению, ничего с тех пор больше не слышали. Я сам почувствовал себя несколько нездоровым, о чем я уже рассказывал сыну, так что даже не могу сказать, состоялось ли еще раз слушание. Вы не получали повестки из суда?

Она не в силах была сдержать улыбку.

— Я отсутствовала, — сказала она, сверкнув глазами.

— В любом случае, — рассудил советник юстиции, — мы должны, фрау Мертенс, теперь, когда мы снова встретились здесь, — он слегка согнулся в своем кресле, — продолжать прямо с того места, где остановились. В качестве нового аргумента, который пустит в ход противная сторона, теперь, разумеется прибавится обстоятельство, которое можно было бы квалифицировать как злонамеренное оставление супруга.

— Это произошло добровольно, — сказала она и снова нервно натянула рукав на запястье. — Это равным образом должно касаться и другого мужчины.

— В случае, если он был осведомлен, — сказал адвокат. — Вы сами упомянули, что вы уединились окончательно.

Анна, покусывая нижнюю губу, бросила испытующий взгляд на Роберта. Для того внезапно прояснилось то неясное, что усложняло его отношения с Анной в эти два последних года. Даже неясная загадочная пауза, когда он ничего о ней не слышал. Но насколько ясность эта освобождала его, настолько же ошеломляло хладнокровие, с каким она могла обо всем говорить, Словно чувство положено было на тонкий лед.

Анна между тем собрала чайную посуду и отставила на комод.

Советник юстиции листал свои бумаги. На его морщинистом лбу выступили капли пота, он отер их шелковым платком.

— А нет ли признаков того, — спросил он вполголоса, — что профессор Мертенс также прибудет сюда в ближайшее время?

— Не мой муж последовал сюда, — торжественно заявила Анна, — а… — Она оборвала на полуслове. — Не будем больше задерживаться на бракоразводном процессе, господин советник юстиции. Это запоздало.

— Ничего не запоздало, — пробормотал адвокат, — все еще только раскручивается.

Впрочем, нелюбовь к прошлому, прибавил он, есть, как известно, не что иное, как уклонение от будущего.

— Ну и что, — возразила она, — я ощущаю себя свободной.

Но адвокат заявил, что это-де субъективный взгляд.

— Ибо, — сказал он с натянутым смешком, — так удобно перечеркнуть былое и сделать вид, будто до него никому больше нет дела.

— Даже если оно окончено для нас? — резко спросила Анна.

— Для Анны, — вмешался наконец Роберт, — брак никогда не имел значения таинства, которое утрачивает силу лишь со смертью.

— Даже если у фрау Анны, — небрежно заметил отец, — или у нас нет уже больше веры, действие закона механически продолжается.

— И вы, — насмешливо воскликнула Анна, — и вы хотели бы вести дело о разводе?!

— Закон живет правонарушениями, — заметил адвокат, приложив правую руку к груди.

Тут уже Роберт не выдержал и крикнул:

— Ты имитатор жизни!

Губы отца вытянулись трубочкой.

— Тс-с, — произнес он, как и тогда, в подвальной столовой, когда сын усомнился в его реальности.

Анна вскочила с места и заходила по комнате резкими крупными шагами. Она ступала с тяжелым величием трагической актрисы, шагающей по сцене. После каждого третьего шага она поворачивала в правом углу комнаты в сторону, как будто размечала шагами какой-то магический квадрат. Очертания предметов стали неясными. Наконец она остановилась и прислушалась, полузакрыв глаза, у оконных штор.

— Скоро начнет смеркаться, — сказала она.

Старик встрепенулся.

— Ты, господин советник юстиции, — сказала Анна с застывшим выражением на лице, — потерял силу со своими бумагами. Никому больше не нужен твой акт, посредством которого ты, господин советник, хитростью добиваешься обоснования своего пребывания здесь.

Щеки старика надулись, с губ сорвались сухие щелкающие звуки, подобные хлопкам пробок, выстреливающих из бутылок.

— Судьба, — напористо продолжала Анна, — освободила всякий суд от решения, господин адвокат. Потому что тот, другой, о котором шла и идет речь, тоже прибыл сюда, чтобы разделить со мной то, чего жизнь доныне нам не дала. Теперь мы соединились навечно.

Она протянула руку Роберту, который тем временем подошел к ней. Он привлек ее к себе и, заключив в объятия, как при торжественной церемонии, поцеловал в холодные губы.

— И это делаешь ты, Роберт, — прошептал старик. Он проглотил комок. — Сотворить такое со мной! — Он зашаркал ногами под столом. — Глупости! — крикнул он. — Бессмысленные повторения!

— Я достаточно зрел, чтобы знать, что я делаю, — сказал Роберт, по-прежнему держа возлюбленную в объятиях.

Отец смотрел из своего кресла на пару, которая напоминала фотографию на почтовой открытке.

— И вы не избежите ваших заблуждений, — изрек он, точно пророк из Ветхого Завета. Он с гортанным, клокочущим звуком, походившим на нечто среднее между смехом и рыданием, швырнул свою папку на стол.

— И от полномочий, — сказала Анна, голос которой обрел естественное звучание, — от полномочий, возложенных на вас когда-то, тоже откажитесь.

— Но вы должны войти в мое положение, — пробормотал старик дрожащим голосом. Казалось, что он готов был упасть им в ноги. — Я хорошо чувствую себя здесь, Роберт, ведь это и тебе выгодно, мой мальчик, если иск в местной инстанции долго разбирается и затягивается. Ты ещр не так хорошо освоился здесь. Смеркается…

Он умолк.

— Тебе нечего беспокоиться о нас, — сухо возразил Роберт.

Анна кивнула в знак согласия.

— Я человек самостоятельный и обеспеченный, — прибавил он, не замечая банальности в стиле объявлений о бракосочетании.

Он раздвинул шторы и распахнул створку окна. Воздух, хотя и теплый еще, был не так душен и сперт, как в комнате. На небе краснела полоса заката.

Отец заторопился уходить, чтобы успеть засветло добраться до подземного города. Анна проводила его до входной двери.

— Мне жаль, — сказала она, — что ваша роль окончена. Но я должна думать о своей.

Старик засеменил прочь.

Увидев на столе оставленные отцом бумаги, Роберт, не заглядывая в них, взял их себе, чтобы передать в Архив. Он подумал, что тем самым хотя бы что-то наконец сделал в этот день во исполнение своих служебных обязанностей. Снизу его позвала Анна. В передней перед окном трепетал на ветке черный платок. Вошел со двора отец Анны, который закрыл ставни на окнах в нижнем этаже. Его спрашивали, кивнул старик на Роберта, какой-то солдат хотел видеть господина доктора Линдхофа.

Роберт, изумленный, остановился. Старик рассказал, что солдату, молодому человеку в кепи, якобы сообщили в ведомстве, где служит Роберт, что господин доктор Линдхоф здесь и задержится до вечера. Однако отец Анны отослал солдата, потому что наверху шел разговор, которому он не хотел мешать. Роберт нахмурился; неприятно задело не столько самоуправство старика, сколько то, что знали о том, что он посещал Анну в доме ее родителей. Хорошо, что хоть в разговоре не упоминалось слово Архив, а шла речь о некоем ведомстве.

Мать пригласила Роберта отужинать вместе с ними, мол, все уже приготовлено. Анна молча смотрела на него. Оба старика так сердечно упрашивали, что он не в силах был им отказать. Ели в кухне за деревянным столом, выскобленным добела. Роберт, все еще терзаемый досадой, мало говорил, но несколько раз подкладывал себе вареного картофеля с овощами. После ужина каждый вымыл за собой посуду в раковине, которая стояла в углу рядом с плитой.

— А теперь я пойду к моему бочонку, — сказал краснощекий, как гном, старичок.

Он уговорил Роберта спуститься вместе с ним в подвальчик. Это было узкое каменное помещение, половину которого, сколько позволял разглядеть свет переносной лампы, занимал лежавший на полу бочонок.

— Похлопайте, господин инспектор, — предложил старичок и сам постучал костяшками пальцев по округлому боку. — Слышите? Доверху наполнен. — Он придвинул скамеечку и стал возиться со шпунтом. — Знаете, — сказал он, — вообще я никогда этого не делаю. Но глоток на прощание за меня и глоток при встрече за Анну, пожалуй, можно. — Он старательно наполнил две глиняные кружки.

Роберт собрался уходить.

— Ты не останешься? — спросила Анна. — А я думала, что этот вечер будет наш.

— Не сегодня, Анна, — сказал он, — ты ведь тоже, наверное, утомилась.

— Ах, нет, — возразила она и тряхнула головой, — только грустно, Роб.

— Мы скоро увидимся, — ласково сказал он. — Я ведь здесь надолго, но сперва мне надо осмотреться.

— Здесь никогда не знаешь, — испуганно сказала она, — что случится с нашим братом.

— У меня уже есть планы относительно нашего будущего.

— Не лучше ли было бы сразу отправить старика, чтобы сберечь эти часы для себя?

— Не надо так думать, — возразил он, — и ты ведь должна была когда-нибудь сбросить этот груз прошлого. Мы слишком долго шли друг к другу, Анна, чтобы придавать значение первому же часу.

— Ты тоже ждал меня, Роб?

— Я только теперь узнал, Анна, как ты любила меня.

Они не спеша прошли по усыпанной гравием дорожке к вдовой калитке и стояли в лунном свете перед открытой дверцей, медля с расставанием.

— Какое-то время, — тихо сказала она, растерянно поглаживая рукой свою юбку, — я даже забыла уже, как ты выглядишь.

— А теперь снова знаешь, — сказал он вполголоса.

— Да, — прошептала Анна и опустила лицо.

Он притянул ее голову к своему плечу и нежно гладил.

— У тебя волосы пахнут какой-то крепкой эссенцией.

— Не так, как обычно? — озабоченно спросила она.

— Это, может быть, ночные запахи из сада, — предположил он.

— Я боюсь за тебя, Роб. Ты никогда не обманешь меня?

Он увидел, что она дрожит.

— Дурашка! — пошутил он.

— Да, я совсем потеряла голову, — сказала она. — Из-за тебя.

Он поцеловал ее.

— И никогда не оставишь меня, Роб?

— Никогда не обману и не оставлю, — заверил он. — Классическая формула всех влюбленных!

— Поклянись!

— Клянусь, — весело сказал Роберт, — что я весь твой, душой и телом и всем, что у меня есть. Теперь еще тебе остается сказать: "Возлюбленный мой!" — а мне: "Навеки", и тогда все было бы как в романе.

— Тогда это как в жизни, — сказала она и засмеялась вместе с ним.

Когда он, дойдя до поворота, еще раз оглянулся назад, то увидел, как Анна машет ему вслед. Позади нее в бледном свете луны вдалеке неясно обозначались стены святилища — солдатских казарм. Проходя через площадь с фонтаном, он увидел в сумраке фигуру, в которой узнал господина в сером цилиндре, который ему уже раз попадался на глаза. Тот стоял неподвижно в выжидательной позе и, когда Роберт приблизился на достаточное расстояние, приподнял шляпу. Роберт ответил на приветствие, но свернул в сторону. Господин, точно он ничего другого не ожидал, облокотился на округлую стенку бассейна и более уже не глядел на Роберта. Тот направился прямо к Архиву.