Горький вкус любви

1

Вечер второй пятницы июля был вечером расставаний. Стоял тысяча девятьсот восемьдесят девятый год, и все, кто мог позволить себе отпуск, покидали Джидду. Я распахнул окно, чтобы впустить в комнату влажный бриз. С улицы доносились запахи пряной кабсы,[1] смешанные с ароматами мужского одеколона. Так пахнет день, уступающий место ночи.

Зазвонил телефон. Я отсчитал шесть сигналов и снял трубку. Это был Джасим. Он хотел, чтобы я зашел к нему в кафе попрощаться — назавтра он уезжал в Париж. Джасим часто ездил за границу и всегда привозил подарки, чтобы, как он сам утверждал, воспитать чувственность в тех, кого он любит.

А еще он сказал мне забрать очередной ворох писем, которые я написал для матери. Много раз я пытался отправить письма домой, но всякий раз их возвращали. А в качестве обратного адреса я обычно указывал адрес кафе Джасима — с тех самых пор, как познакомился с ним.

В то время я жил в крошечной квартирке в жалком двухэтажном домишке. Ничего лучшего я себе позволить не мог, зарабатывая на автомойке всего четыреста риалов в месяц. Жилище мое находилось в конце длинной улицы, которая в середине расширялась, образуя площадь, формой своей напоминая мне фигуру мужчины с большим животом и длинными ногами. На площади теснились магазины и рестораны, а дальше улица опять сужалась и так и тянулась тонкой ниткой до самой Харентины.

В дневное время ряды зданий, выкрашенных белых краской, ослепительно сияли в лучах солнца; многочисленные мужчины неизменно были одеты в белые тобы,[2] а редкие женщины — исключительно в черные абайи.[3] Казалось, будто ты попал в черно-белое кино.

Я шел мимо вилл, окруженных садами. Ветерок превращал садовые деревья в медленно танцующих балерин. Чуть дальше по улице Аль-Нузла бросалось в глаза самое высокое — девятиэтажное! — здание района. Жили в нем только богачи.

Передо мной неторопливо шагали два молодых человека. Держась за руки, они свернули в йеменский магазин. Потом мне пришлось остановиться, чтобы пропустить мужчину в джеллабе[4] и тахье,[5] — он нес в руках коробку, полную пластиковых бутылок из-под «пепси». Я заправил футболку в спортивные брюки и продолжил путь.

Аромат мускуса наполнил мои ноздри. Значит, самая большая мечеть района уже недалеко. Одно время я жил в доме дяди, по соседству с ней, теперь же переехал в другой дом на той же улице, но мечеть всё равно оставалась ближайшей из всех.

Перед входом в мечеть я увидел шестерых бородатых мужчин. Они стояли так близко друг к другу, что казалось, будто их бедра и плечи склеены. Дружно, как один, они посторонились, пропуская выходящего из мечети слепого имама. Это из-за него я перестал посещать молитвы. Имам цеплялся за руку высокого мужчины, который в другой руке нес черную кожаную сумку. Трепетали на ветру длинные бороды.

Я опустил голову и быстро перешел на другую сторону улицы. К счастью, имам и его спутник пошли в противоположном направлении.

Вдруг рядом со мной с визгом затормозил джип с тонированными стеклами — религиозная полиция. Я застыл. Нужно было бежать, но ноги налились тяжестью. Трое бородатых мужчин выпрыгнули из машины и решительно двинулись ко мне. Я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. К счастью, они миновали меня и скрылись в здании за моей спиной.

Через несколько секунд они вышли, но уже вместе с Мухсином — юношей, с которым я учился в одной школе. Мы с ним не дружили, даже не были знакомы, но я его узнал — его ни с кем нельзя было спутать, потому что он подражал романтическому стилю Омара Шарифа, египетского актера, популярного в шестидесятых. Я вжался в стену. Вслед за Мухсином выскочила из дома его мать и со слезами стала умолять агентов полиции отпустить ее сына — во имя Аллаха.

— Пожалуйста, простите его, он мой единственный сын, единственный мой кормилец! Аллах милостив, Аллах — это любовь!

Полицейские затолкали Мухсина в джип, и один из них обернулся к несчастной матери.

— Иди в дом и прикрой лицо, да покарает тебя Аллах! — закричал он и бросился к ней, размахивая поднятой с земли палкой. Прежде чем женщина добралась до двери, он успел ударить ее по спине и ягодицам.

И вот черный джип умчался в сторону улицы Мекки. Я поспешил к дверям дома, чтобы утешить Умм Мухсин. Через небольшое окошко я видел, что она сидит на ступенях внутренней лестницы и плачет. Дрожащей рукой она тянулась к перилам, желая встать, но не могла. Я постучал по стеклу, однако она даже не взглянула в мою сторону.

На углу Аль-Нузлы и улицы Мекки я остановился, размышляя, куда идти дальше. Меня пугала возможность встречи с самым известным палачом Джидды, Абу Фейсалом — отцом моего школьного приятеля Фейсала. Я посмотрел туда, где стояла их вилла, и, заметив белый «кадиллак», припаркованный у ворот, немедленно повернул в другую сторону.

Джасим приветствовал меня радушной улыбкой, которую подчеркивала аккуратно подстриженная бородка. Он был одет в арабское платье, закатанные по локоть рукава которого обнажали крепкие волосатые руки.

Посетители кафе с любопытством поворачивали ко мне головы. Запах табака шиша — с дымком, сладковатый — постепенно поглощался запахом горячего кофе, щедро сдобренного кардамоном. Джасим был занят, поэтому я сел и стал ждать.

От нечего делать я разглядывал клиентов и обратил внимание на то, что Джасим взял себе нового официанта. Юноша скользил между столиками так плавно, будто нижняя часть его тела была сделана из желе. Когда он проходил рядом со мной, я видел, как посетители тянутся, чтобы прикоснуться к нему. А он отводил их руки в сторону, словно мягкие занавеси.

Кафе было тесно заставлено столиками — с умыслом: Джасим хотел, чтобы мужчины терлись телами друг о друга и «высекали огонь».

— Нет ничего слаще, чем наблюдать, как двое мужчин ласкают друг друга, — сказал он мне однажды. — Только тогда я понимаю, откуда возникает пламя любви.

В то время его слова вызвали во мне недоумение.

— Но если мужчины хотя бы на секунду предположат, что все эти прикосновения вызваны не только недостатком места, то они сожгут твое кафе!

Джасим хитро взглянул на меня и расхохотался.

Кафе Джасима полыхало всеми цветами радуги. Его пристрастие к ярким краскам не ограничивалось лишь стенами, но распространялось и на скатерти, и на костюм официанта. Стены были разделены на две части — верхняя половина покрашена в нежно-розовый цвет, а нижнюю, теплого серого цвета, украшали нарисованные Джасимом бутоны.

У столика, где неизменно восседали Фавваз и его приятели (их шепот едва доносился из-под густых усов), юный официант нагнулся, чтобы убрать миниатюрные кофейные чашки. Он составил посуду на поднос и почти бегом понесся в дальний угол комнаты, под спасительную прохладную струю воздуха, льющуюся из кондиционера. Встав лицом к стене, он поднял край своего тоба и промокнул им мокрый от пота лоб. Синяя скатерть послужила идеальным фоном для его бедер, затянутых в брюки из бежевого бархата.

Мужчины затеяли партию в домино, но Фавваза игра не интересовала. Он подпер голову рукой и рассматривал юношу. На его суровом лице горел полный похоти взгляд. Наконец Фавваз вскочил из-за стола и пошел к официанту.

Он встал перед мальчиком и протянул ему руку. Я смотрел на них и сквозь них. Ко мне возвращались воспоминания о том времени, когда я сам работал здесь официантом.

Джасим сидел за столом с Омаром, одним из ближайших своих друзей. Я любил эти утренние часы, когда в кафе тихо и бездымно, и теплые тона стен окутывают тебя, как шелковое одеяние.

Я полировал прилавок и слушал по радио интервью, которое давал мой покровитель — благословенный Бадер ибн Абд-Аллах. Он был шефом полиции Джидды, а интервью касалось молодежи и морали. Внезапно он прервал спокойную беседу с журналистом и принялся с жаром цитировать Коран и пророков, предупреждая молодое поколение о недопустимости плохого поведения.

— Но, — закончил свою речь шеф полиции, — мы не сидим сложа руки. Вместе с религиозной полицией мы будем бороться с проявлениями аморальности. Иншааллах,[6] да благословит Аллах нашу важную работу.

Я потряс головой и выключил радио. Потом пошел на кухню, где разжег кусок древесного угля. Подхватив его щипцами, я вернулся к столу Джасима и положил горящий уголь на край глиняной чаши кальяна, а сам уселся за стол. Джасим передал мне трубку. Я поднес ее к губам и стал вдыхать дым, одновременно вращая щипцами уголек. Омар сообщал местные новости. Агенты религиозной полиции арестовали подростка за то, что он, идя утром в школу, принял от девочки записку.

— Насколько мне известно, — говорил Омар, пощипывая себя за левую щеку, — это только принцессы и богатые наследницы забавляются тем, что бросают под ноги мальчикам записки. Они делают это от скуки, чтобы развлечься. А потом, наигравшись, скрываются в своем закрытом мире так же быстро, как и появились, оставляя мальчиков с разбитыми сердцами.

— Как же так случилось, что мне под ноги записок никто не бросал? — спросил Джасим.

— Ну, я же говорю тебе, что этим занимаются принцессы и богачки, — ответил Омар, — а у них у всех хороший вкус.

Джасим поднялся и, окутанный дымом, воскликнул в притворном гневе:

— Ты хочешь сказать, что я не красавец?

Омар засмеялся и потянул Джасима за руку, усаживая его обратно.

— Успокойся, сядь. Ты отлично знаешь, что не красавец. К тому же ты умный, а умные люди не рискуют понапрасну.

Из воспоминаний в реальность меня вернул голос Джасима. Он звал меня по имени. Я оглянулся. Взмахом руки он попросил меня подойти.

— Я буду скучать по тебе! — провозгласил он, целуя меня в обе щеки. — И привезу тебе из Парижа дорогой подарок.

Белки его глаз были испещрены красными нитями лопнувших кровеносных сосудов.

— Тебе еще не надоело путешествовать?

Он задумался на мгновение и покачал головой с улыбкой.

— Надолго уезжаешь в этот раз?

— Ш-ш, — остановил он меня. — У тебя огненный язык — ты сжигаешь меня своими вопросами.

Каждое слово Джасима было словно пропитано дорогими духами. Я принюхался.

— Ты пил духи?

— Не просто духи, а очень дорогие французские, — ответил он.

Он задержал на мне взгляд. На его лице показались капли пота, как будто я действительно дышал на него огнем. Но на самом деле я всего лишь смотрел на него, не говоря ни слова.

Джасим обернулся к стоявшему у него за спиной небольшому стереомагнитофону, вставил кассету и настроил громкость. Умм Кульсум[7] запела одну из своих меланхоличных песен. Кто-то из посетителей кафе попросил Джасима прибавить звук. Некоторые мужчины тут же повставали со стульев, стали раскачиваться с закрытыми глазами.

Я удивленно наблюдал за Джасимом, который тоже покачивал головой в такт музыке. Он был ниже меня ростом, но шире, особенно в плечах. Шнур, придерживающий его головной платок, немного сбился набок.

— С каких пор ты стал слушать Умм Кульсум?

Джасим не отвечал. Он смотрел не на меня, а на мое отражение в зеркале позади барной стойки. Наши взгляды встретились.

— Ты стал таким красивым, мой дорогой Насер. Я видел, как ты рос, как твои глаза стали размером с океаны, как выгнулись твои скулы, как твоя шея — о, да, — вытянулась к самому небу.

Вслед за Джасимом я прошел на кухню и оттуда, через узкий коридор, в дальнюю комнату.

Комната эта была воплощением фантазий о той жизни, которую Джасим считал идеалом. Выдержанная в красном цвете, она вмещала узкую кровать, стул, телевизор, видеомагнитофон и массу кассет, сложенных повсюду стопками. Стены украшали постеры, фотографии и рукописные стихи.

Джасим закрыл дверь, потом схватил меня за руку и прижал голову к моей груди.

— Твое сердце не шелохнется, — проговорил он. — Может быть, когда-нибудь, а?

Я не ответил.

Некоторое время мы молчали. Затем он мягко направил мою руку к своей груди и приложил ее к туда, где билось его сердце.

— Чувствуешь? — спросил он.

Я вздохнул.

Его голос дрожал:

— О, Насер, если бы мне на грудь положили весь земной шар, то разразилось бы ужасное землетрясение!

Он бросился на кровать и повернулся лицом к стене. Затем перекатился обратно, уставился в треснутое зеркало на потолке. С глубоким вздохом он произнес:

— Ах, Насер, ты был прекрасен, когда жил в том зеркале. Ты был свободен, сексуален, полон чувств. Это был твой мир. И что это был за мир! — Закрыв глаза и отвернувшись от меня, Джасим тусклым голосом закончил: — Твои письма матери лежат на телевизоре. Пожалуйста, выключи свет и уходи.

Возле кухни я столкнулся с новеньким официантом.

— Ты не принесешь мне мятного чая? — попросил я.

Я заметил, что весь коридор был заставлен коробками с флаконами духов. Взяв несколько бутылочек, я вышел из кафе, чтобы найти свободный столик на улице.

Мимо по улице Аль-Нузла неслись автомобили. Я достал сигарету и рассеянно закурил.

В дверях показался официант. Он поставил на соседний с моим столик небольшой бокал в форме тюльпана и налил в него из чайника ароматной жидкости.

— Насер?

— Да?

— Мне нужно сказать тебе кое-что.

Он пригнулся ко мне и зашептал торопливо:

— Прошлую ночь я провел в доме Фавваза. Его родители куда-то уехали. Он сказал мне то, что все говорят в таких случаях: «То, чем мы занимаемся, это харам.[8] Но в нашей стране мы словно заключенные в самой большой тюрьме в мире, а заключенные делают друг с другом то, что не стали бы делать в обычных обстоятельствах». Он попросил меня быть его мальчиком, пока он не женится. А сейчас кафе закроется на время молитвы, и Фавваз поведет меня на свидание в торговый центр.

Не дожидаясь моего ответа, юноша ушел. Вскоре он появился уже вместе с Фаввазом. Держась за руки, они пошли по улице.

Когда мне было шестнадцать лет и я проработал в кафе уже около года, меня тоже водили в торговый центр. Пригласил меня один мужчина лет сорока по имени Абу Имад, которого я прозвал «господин Молчун».

Здание торгового центра было построено на иноземный манер. На пяти этажах с кондиционерами десятки магазинов продавали западные товары. Множество мужчин неспешно гуляли по ним парами, болтали и смеялись.

— Этот торговый центр, — сказал мне как-то Джасим, — ничем не уступает самым шикарным торговым центрам Парижа или Лондона. Здесь можно купить все европейские и американские марки электротоваров, модельной обуви и одежды и даже эксклюзивные наряды от Армани или Кельвина Кляйна.

Торговый центр стоял прямо на Площади Наказаний, где рубили головы и руки, где любовников пороли, обезглавливали или насмерть забивали камнями. Именно на этой площади делал свою работу отец Фейсала.

Внутри торгового центра мой спутник купил нам обоим по напитку, и мы уселись перед фонтаном. Мимо нас прошествовали два агента религиозной полиции. В руках у них было зажато по дубинке, и они поворачивали головы из стороны в сторону, спокойно и размеренно.

— Смотри, — шепнул мне господин Молчун, — они следят, чтобы мужчины и женщины не устраивали тайных свиданий. Благодарение Аллаху, ты мужчина. А иначе мы бы уже шли к тому джипу, и только Аллах знает, что с нами стало бы.

Официант и Фавваз скрылись из вида. Мое внимание привлекла женщина в парандже, которая выходила из обувного магазина напротив кафе Джасима. Медленно подъехавший джип религиозной полиции стал парковаться у магазина и на секунду скрыл ее от меня. Это напомнило мне о том, что я, прожив в этой стране десять лет, еще ни разу не разговаривал с девушкой, не держал женщину за руку и не имел подружки.

Женщина вынырнула из тени мрачного джипа, перешла дорогу и зашагала по тротуару. Джип продолжал стоять у обочины. Из него никто не вышел, но не было сомнений, что из-за тонированных стекол автомобиля за улицей внимательно наблюдают агенты религиозной полиции. Они следят за тем, чтобы Джидда оставалась черно-белым миром.

Одним глотком я допил чай и открыл конверт. В нем лежали мои последние письма к матери. Чернила еще не утратили свой блеск, заметил я, перебирая листки. Мне захотелось убежать, убежать как можно дальше от Джасима, от его кафе и от своих воспоминаний.

2

Мне было десять лет, а моему брату Ибрагиму — три, когда дядя, старший брат матери, привез нас в Джидду из лагеря беженцев в Судане. В лагере мы провели пять месяцев. В Джидде дядя работал шофером в одной саудовской семье. О том, что нас с братом держат в лагере беженцев, он узнал от одного из жителей нашей деревни, встреченного им в кафе, где собирались эритрейцы. Односельчанин рассказал дяде про нас и про то, где следует искать.

Когда дядя приехал в лагерь и сказал, что намерен увезти нас с собой в Саудовскую Аравию, я отказался ехать. Дядя уговаривал меня:

— Пойми, Джидда стоит прямо на берегу Красного моря, только с другой стороны. Поверь мне, вы будете совсем недалеко от Эритреи.

Ему удалось убедить меня только тогда, когда он сказал, что Саудовская Аравия — одно из богатейших мест мира и что там я смогу заработать горы денег и послать их маме.

Он отвез нас в Хартум, столицу Судана, а оттуда мы вылетели в Джидду.

Наш самолет приземлился в аэропорту вечером, всего за несколько дней до Рамадана. Было это в тысяча девятьсот семьдесят девятом году. Я влюбился в Джидду с первой же секунды.

В дом дяди мы поехали на такси. Дороги были широкие, хорошо освещенные. Мой взгляд перепрыгивал с одного здания на другое, с одной улицы на следующую. Мы ехали так быстро, что мне было больно смотреть. В лагере в это время суток единственным источником света были бы луна и звезды, только они помогали нам передвигаться ночью. Но в Джидде не было нужды ни в луне, ни в звездах. Я высовывался из окна, разглядывая фонари, стоящие на высоких столбах по обе стороны от проезжей части. В моем воображении они были словно богини, щедро дарящие городу свой свет.

— О Аллах, какие же ровные здесь улицы, — восхитился я. — Почти не трясет!

Повсюду — многоэтажные здания, совсем не те низенькие домики, что в Хартуме. Когда дорога побежала вдоль побережья, я по пояс высунулся в окно такси, вдыхая бриз, пахнущий рыбой и солью.

Неожиданно машина въехала в глубокий подземный туннель. Я залепетал, как перепуганный малыш:

— Дядя, дядя, мы едем под землю. А туда можно только мертвым.

И как же я обрадовался, когда туннель кончился:

— Мы всё еще живы!

Дядя улыбнулся и потрепал меня по волосам.

На одном из светофоров такси остановилось, и у меня было время, чтобы рассмотреть огромную скульптуру велосипеда на площади. На секунду я закрыл глаза, и в моем воображении возникла картина: педали, на них две ступни в красных итальянских туфлях; стройные ноги в синих джинсах; длинные черные волосы, обрамляющие женское лицо.

Светофор загорелся зеленым, и мотор такси взревел. Уже открывая глаза, я успел заметить, как женщина на велосипеде поворачивает голову и смотрит на меня. Потом подмигивает. «Это точно мама», — подумал я про себя. Я нащупал ладошку брата и перетащил его с дядиных колен к себе, обнял и стал целовать в щеки. Но он потянулся снова к дяде, недовольный, что его разбудили.

— Ибрагим! — тормошил его я. — Смотри, смотри. — И сам стал смотреть в окно и отвлекся от малыша. Мимо пролетали роскошные виллы, деревья и прекрасные автомобили самых разных марок, цветов и размеров. — Ибрагим, смотри, какие машины! — Я вклинился между двумя передними креслами, чтобы лучше всё видеть. Потом снова сел на заднее сиденье и зашептал Ибрагиму на ухо: — Однажды у нас тоже будет машина.

Пока мы ехали в такси, меня озадачила одна деталь. Помимо мужчин в белых тобах на улицах были и фигуры в черном. В свете фонарей они казались тенями тех мужчин, падающими на белые стены домов. Они напомнили мне истории о невидимых духах, которые рассказывала нам мама, только сейчас эти духи стали видны. Я слышал, что Саудовская Аравия — священная страна и что здесь чудеса случаются чуть ли не каждый день. Однако я догадался, что фигуры в черном — на самом деле женщины, потому что на улицах не видел никого, кроме мужчин и этих самых фигур.

— Дядя, можно задать тебе один вопрос?

— Конечно, сынок, — сказал он.

— Это ведь женщина, да?

— Где?

— Вон там, смотри. — Я показал на одну из теней.

Дядя улыбнулся и сказал:

— Да. О, благословенна детская невинность.

— Почему она так закуталась? Здесь ведь тепло.

— Женщины должны носить абайю.

— Дядя?

— Что?

— А им не жарко? Как они дышат?

— Так повелел Аллах. За это Он наградит их на небесах, иншааллах.

— Значит, девочки в моей школе тоже будут такими?

— Ты будешь ходить в школу для мальчиков. Девочки ходят в другую школу.

Я вспомнил про маленькую школу в лагере беженцев. Все мои друзья были девочками. А мальчишки всё время били меня, потому что завидовали: когда мы все вместе играли в свадьбу, девочки выбирали женихом только меня. Я рассказал дяде об этом.

— О, йа Аллах, смилуйся над нами. Нелегко мне придется с этим мальчуганом. Послушай, Насер, мальчикам нельзя общаться с девочками.

— Почему?

— Это харам, сынок.

— Почему это харам?

— О Аллах, дай мне терпения. Потому что… — Он замолчал и отвернулся. Через некоторое время он продолжил: — Потому что мы как огонь и масло, и если мы сойдемся, то вспыхнет пожар, адское пламя, которое поглотит нашу жизнь на земле и после смерти. Так что видишь, сынок, так Аллах пытается защитить нас ради нашего блага. Понятно?

— Понятно, — кивнул я, не понимая ни слова, и снова прилип к окну.

— Ну, вот мы и приехали, — объявил дядя, когда такси остановилось у высокого белого здания. — Этот район называется Аль-Нузла.

Прошло всего несколько дней с тех пор, как мы покинули лагерь беженцев. Но всё так сильно изменилось, как будто мы очутились на другой планете.

Дядя открыл входную дверь. Когда я увидел телевизор, большой черный диван в красную полоску, толстый голубой ковер, то повернулся к дяде с вытаращенными от удивления глазами. Я поцеловал его руку и со слезами на глазах произнес:

— Спасибо тебе за то, что привез нас в этот прекрасный город.

Но потом я представил, что маме приходится одной прятаться от бомбежек под кроватью (раньше мы все вместе залезали под кровать каждый раз, когда над деревней начинали кружить бомбардировщики). «Прошу тебя, Аллах, пусть с ней ничего плохого не случится», — молился я про себя и в то же время клялся, что буду учиться и работать изо всех сил, чтобы привезти ее и Семиру к нам, в Джидду.

Но в тот вечер, когда я бежал от кафе Джасима, Джидда казалась мне совсем иной. Она уже не была тем прекрасным городом, который так нравился мне раньше.

В древние времена, когда на месте города была лишь крохотная деревушка на краю безводной пустыни, местные жители нарекли ее Джидда. Название происходило от фразы «Джадда Хавва», что означало «Мать человечества» — люди верили, будто она была здесь похоронена. Однако мне в тот вечер всё это казалось пустыми сказками.

Я тогда еще подумал о том, что современные градостроители и градоначальники подхватили привычку предков давать городу величественные имена. Теперь Джидду называли «Невестой Красного моря». И соответственно, одевали город-невесту в самые дорогие наряды. На каждой большой улице красовались бронзовые скульптуры — чтобы невеста блестела от украшений. Город во всех направлениях пересекали изящные мосты — как изысканные узоры на руках, нарисованные хной. И, словно усыпанная лепестками земля под ногами невесты, Джидда была полна душистых тенистых бульваров.

Но несмотря на всё это, я говорил себе, что Джидда не может называться невестой Красного моря. В ней не было того безграничного счастья, которое испытывает женщина на пороге замужества: слишком много в Джидде мужчин и женщин, чьи дни и ночи сливались в одно бесконечное путешествие по несчастью. Я был одним из них.

Тогда я не знал, что в складках подвенечного платья Джидды меня ждет любовь всей моей жизни.

3

Была почти половина девятого, когда я добрался до дома. Чуть позже у меня была назначена встреча с моим приятелем, Яхьей. Он собирался с компанией в поход по горам, и мы с ним договорились провести его последний вечер в Джидде в нашем любимом месте, «Дворце наслаждений».

Перед встречей у меня оставалось немного времени, и я решил почитать. Я сел за стол, над которым висел портрет матери, сделанный по моей просьбе Джасимом (в свое время Джасим учился на художника). Мамы моей он никогда не видел, поэтому портрет ему пришлось создавать с моих слов. Я сидел рядом с ним и, как мог, описывал каждую черту ее прекрасного лица.

Я сказал Джасиму, что ее любимый цвет красный, и он нарисовал рамку в виде языков пламени. И мама стала выглядеть, как летящая звезда. Я мог смотреть на ее портрет часами.

Выдвинув ящик стола, чтобы достать книгу, я увидел там свой дневник. Я взял его, и о чтении было забыто.

Прихватив один из флаконов с духами, которые я нашел в кафе Джасима, я устроился на полу. Дневник положил рядом. Первый глоток духов я некоторое время держал во рту. Покалывание сначала возникло на языке, а потом разлилось по всему горлу и добралось до носа. Во рту распространился сильный вкус химикатов. Постепенно покалывание переросло в жжение. Я крепко сжал нос в попытке удержать ощущения под контролем. Опьянение приходило медленно. Я продолжал пить.

Дневник я завел сразу, как только прибыл в Саудовскую Аравию. Как сказал мне однажды господин Молчун: «Мне кажется, что ты ничего не хочешь говорить, потому что ждешь кого-то особенного. Кого-то, кто поймет всё то, что скопилось в твоей груди и не находит выхода. Пока ты не встретил такого человека и пока тебе некому излить душу, записывай всё на бумаге. Дневники придуманы как раз для таких людей, как ты».

В Джидде не было женщины, с которой я мог бы разделить свою жизнь, с которой мы бы строили общие планы на будущее. Я жил в безжалостном изматывающем мире мужчин. Дневник был единственным хранителем моих надежд и секретов, заветным уголком, где я находил утешение.

Я раскрыл его наугад. Открылась страница с датой: «Весна, 21 апреля 1984 года, вторник». Глотнув еще духов, я мысленно вернулся в тот день. Мне было пятнадцать лет.

В ту субботу я проснулся, как обычно, в шесть часов утра и собирался в школу, когда в мою комнату вошел дядя. Он был очень религиозен и ненавидел мою мать. Но еще он был единственным человеком, который захотел помочь мне и моему брату. Тем не менее жизнь с ним была едва ли лучше, чем пребывание в лагере беженцев.

— Ибрагим принимает душ? — спросил он.

— Да, — ответил я, предчувствуя недоброе.

— Сегодня ты не пойдешь в школу, — сказал дядя.

Я не знал, как на это реагировать. С одной стороны, я ненавидел школу и чуть не прыгал от счастья при мысли о том, что целый день пройдет без уроков. Но в то же время я понимал, что за этот неожиданный подарок придется заплатить. Дядя бил меня каждый раз, когда я говорил, что мне не нравится ходить в школу, где меня учат ненавидеть людей, исповедующих иную религию или даже иную разновидность ислама.

Поэтому я был скорее насторожен, чем обрадован, и спросил дядю:

— Почему? Что случилось?

— Потому что…

Договорить ему помешало появление моего младшего брата. Он вышел из душа, чистый, одетый, похожий на примерного саудовского мальчика. Выглядел он гораздо старше своих восьми лет.

— Ибрагим, выйди из комнаты, мне надо поговорить с Насером.

— Хорошо, дядя, — сказал Ибрагим, как вымуштрованный солдат. Направляясь к двери, он посмотрел на меня и покачал головой, словно говорил: «И что ты опять натворил?».

Дядя продолжал:

— Сегодня мне нужно, чтобы ты отнес документы нашему покровителю, благословенному Бадеру ибн Абд-Аллаху. Он просил, чтобы это сделал ты. Нам нужно продлить вид на жительство.

Мне уже давно было известно, что каждый иностранец, живущий в Саудовской Аравии, должен иметь покровителя — кафила, который является саудовцем и готов поручиться за тебя перед властями Королевства, разумеется, за ежегодную плату. Но только в тот апрельский день до меня дошло, что кафил в результате получает полный контроль над жизнью тех, кому покровительствует.

Я сказал дяде, чтобы он сам отнес документы, как всегда это делал, и уже собрался уходить со школьной сумкой на плече, но дядя схватил меня за руку. Его лицо покрылось потом.

— Пожалуйста, не упрямься, Насер, — умоляюще произнес он. — Мы должны слушаться кафила и делать так, как он велит. Нам нужно продлить вид на жительство. А он попросил, чтобы пришел именно ты. Если мы не сделаем всё так, как хочет наш покровитель, то он рассердится, и мы не сможем остаться в этой стране. Прошу тебя, Насер. Умоляю тебя.

Я колебался. Никогда дядя не разговаривал со мной в таком тоне. Мой бедный дядя, взваливший на себя заботу о детях презираемой им сестры, работал в этой богатой стране на правах эмигранта и едва сводил концы с концами.

Потом я подумал: почему я сопротивляюсь? Надо только сходить к кафилу, а потом целый день буду свободен.

— Хорошо, — сказал я дяде. — Я схожу.

Он вручил мне документы.

— А деньги? — поинтересовался я.

— Какие деньги?

— Две тысячи риалов. Чтобы заплатить за новый вид на жительство.

— У меня нет денег. Но кафил сказал, что на этот раз не потребует платы, да благословит его Аллах.

Я попытался улыбнуться — ради дяди. Но мы оба знали, что в Саудовской Аравии для чужестранцев не бывает ничего бесплатного.

Я позвонил в дверь виллы, и мне открыл улыбающийся слуга-эритреец по имени Харун. Он попросил меня обойти здание и зайти с черного хода, потому что жена и дочери кафила как раз собирались выходить. Я кивнул и направился по тенистой аллее вокруг дома. Дверь мне снова открыл Харун, как всегда с улыбкой, и пригласил пройти в просторный внутренний двор. Он указал на узкую тропинку среди фруктовых деревьев, по которой мне следовало двигаться.

— Эй, Али! — крикнул Харун, идущий вслед за мной, — скажи благословенному господину, что мальчик уже пришел.

В одной из дверей показался Али и велел мне подождать. Повсюду валялись игрушки и велосипеды. Стены внутреннего двора, разрисованные абстрактными узорами на бирюзовом фоне, приятно контрастировали с зеленью растений. Кроны садовых деревьев пронизывал золотистый солнечный свет. Сильно пахло благовониями. Я запрокинул голову и насчитал четыре этажа. Место, где я стоял, было лишь малой частью дворца кафила.

Вернулся Али и сообщил, что кафил готов принять меня.

— Иди, — сказал он, склонив голову.

— Куда? Почему ты меня не проводишь?

— Да не нужно ничего, просто иди, сам найдешь, — отнекивался Али, не поднимая головы.

Я приблизился к дому и, не зная, в какую из дверей заходить, обернулся к Али.

— В какой он комнате?

— Там, — сказал он, указывая на широкую дверь возле лаймового дерева. — Заходи.

Не успел я подойти к двери, как она распахнулась, и на пороге появился крупный мужчина, одетый в дорогие тяжелые одежды.

Еще будучи маленьким мальчиком, я пару раз видел нашего покровителя, но в его доме оказался впервые. Он пристально смотрел на меня.

— Добро пожаловать, Насер, — широко улыбнулся кафил.

— Спасибо, — сказал я и склонился, чтобы поцеловать его руку.

Мы вошли в традиционную арабскую гостиную, пахнущую восточными благовониями. Стены понизу были обложены матрасами и большими подушками, на полу лежали цветастые ковры, в которых ноги утопали по щиколотку.

Я подождал, пока усядется кафил.

— Садись, — сказал он мне, подкладывая себе под спину подушки. — Ты принес бумаги?

— Да, — ответил я и вручил ему заполненные формы с нашими фотографиями, после чего тоже сел.

Кафил стал проверять документы, а я разглядывал большой портрет хозяина дома, висящий у него за спиной. Он был изображен в золотистой накидке поверх ослепительно белого тоба, с величественным выражением лица.

«Как он умудряется сохранять по-мальчишески гладкие щеки в таком возрасте?» — гадал я, когда он спросил меня:

— А где деньги?

— Какие деньги?

— Цена выросла, ты знаешь? Теперь это стоит три тысячи риалов, — сказал он негромко.

— Но дядя говорил, что на этот раз вы не будете брать с нас плату.

— Послушай, сынок. Я сказал так твоему дяде, потому что пожалел его. Он заботится о тебе и твоем брате уже столько лет, хотя вы не его дети. Только подумай, сколько денег он потратил на то, чтобы привезти вас в эту страну, чтобы кормить вас и одевать. Твой дядя платит за всё, а ведь его работа приносит ему всего восемьсот риалов в месяц. Видит Аллах, он добрый и великодушный человек.

Лучи солнца, падающие в комнату через окно, играли на его упругих гладких щеках.

— Я буду с тобой откровенным, Насер. По-моему, на этот раз за документы должен заплатить ты. Тебе уже пятнадцать лет. Ты должен помогать своему дяде.

— Но как?

— Подумай. Разве ты не хочешь помочь дяде?

— Конечно, хочу. Но я уже говорил ему, что заплачу за всё, как только закончу школу. Я сказал ему, что как только у меня будет работа, ему больше ни дня не придется работать самому.

Я замолчал, удивленный тем, почему я рассказываю кафилу всё это. Тот разговор касался только меня и дяди. Я решил больше ничего не говорить и только смотрел на кафила, безмолвно умоляя его быть милостивым ко мне. Я молил его так, как молюсь Аллаху, когда прошу его простить меня, хоть я и плохой мусульманин.

Кафил молча созерцал меня некоторое время, потом кашлянул, потер переносицу большим и указательным пальцами и сказал:

— Насер, ты должен хорошенько об этом подумать. И еще, насколько мне известно, твоя мать велела тебе присматривать за Ибрагимом. Ты не забыл об этом?

Я не знал, что сказать на это.

— Насер?

Я прошептал:

— Да, но я верну дяде все деньги, когда закончу школу и найду работу.

— Я говорю о том, что происходит сейчас, а не когда-то потом.

— Но у меня же нет денег.

— Зато у тебя есть то, что подарил тебе Аллах.

Я закрыл глаза. Мне привиделось, будто ко мне бежит мама, но, сделав один шаг, падает, потом поднимается, делает еще один шаг и снова падает.

— Насер, — настойчиво звучал голос кафила. — Насер…

Неожиданно он оказался совсем близко от меня. Его рука касалась моего плеча.

Странное ощущение охватило меня. Я взглянул на кафила.

— Ну хорошо, скажем, то, что у тебя есть, стоит больше трех тысяч риалов.

Снова зажмурившись, я стал молиться, чтобы моя мама пришла и забрала меня отсюда. Но на этот раз она даже не могла подняться. Я видел, как шевелятся ее губы, как она что-то пытается сказать мне, и проговорил: «Не волнуйся, мама. Я прощаю тебя».

— Насер? — звал меня кафил.

В десять часов вечера я всё еще не мог уснуть, всё еще дрожал. Я принимал душ столько раз, что сбился со счета.

В ванне мне хотелось сесть, но каждый раз, стоило мне согнуться, резкая боль пронзала мне, будто я касался горящих углей. На постели я лежал лицом вниз, однако боль не отпускала и в этом положении.

В другом конце комнаты спал брат. Я слез с кровати и еле дополз до него, встал возле него на колени. Он не проснулся. Я погладил его по голове. Ибрагим нахмурился, отвернулся к стене и продолжал спать.

— Я люблю тебя, Ибрагим, — прошептал я.

— Я хочу спать, Насер. Оставь меня в покое, — пробурчал брат.

— Ибрагим, — продолжал расталкивать его я. — Мне больно, пожалуйста, помоги мне.

Он сел и стал громко звать дядю.

— Не кричи! Всё, я ухожу. Извини меня, — бормотал я, отползая к своей кровати.

Я лег на живот и впился зубами в подушку. Спать я не мог. Я думал о матери и всеми силами души хотел очутиться рядом с ней. Наконец я встал, оделся, прокрался мимо спальни дяди и вышел из квартиры. Мой путь лежал на набережную, в мое тайное место, о котором не знали даже друзья. До полуночи оставался еще час, значит, я успеваю сесть на последний автобус.

Я заплатил за проезд, добрался до заднего сиденья в мужской половине автобуса и сел, подложив под себя ладони, чтобы было не так больно.

Откинувшись на спинку кресла, я глубоко вздохнул. Я начал понемногу забывать о боли. Мне нравилось сидеть здесь, потому что мое сиденье было ближайшим к женскому отделению. Наши половины разделяла плотная занавеска длиной до пола, но через маленькое окошко над моей головой в мужскую половину проникали загадочные женские запахи.

В первые месяцы нашей жизни с дядей, когда я особенно сильно тосковал по матери и ее подругам, я полюбил ездить на автобусах именно потому, что только так мог приблизиться к женщинам и их миру. Сидя на заднем сиденье, я верил, что и в Джидде можно жить счастливо. Верил, что в жизни всё возможно. Лучше всего были часы пик, когда на крохотную женскую половину набивалось столько пассажирок, что в мужское отделение с удвоенной силой текли смешанные ароматы масла для волос, ладана, исходящего от их одежд, и запахов мяса и трав, которые они купили на рынке и везли домой.

Однажды один мужчина влепил мне затрещину, когда увидел, как я прилип к окну, разглядывая стоящих возле автобуса женщин в черных абайях. Он заорал водителю, чтобы тот открыл двери, и меня вышвырнули из автобуса. В тот день я легко отделался.

Считается, что в Джидде находится самый высоко бьющий фонтан в мире. Разбит он возле одного из дворцов короля Фахда ибн Абдель Азиз Аль-Сауда, на берегу Красного моря. Оттуда недалеко до моего секретного места.

На набережной около фонтана полно кафе и ресторанов. Обычно я с удовольствием прогуливался вдоль воды, разглядывая семейные пикники на берегу и вспоминая о том, что когда-то меня тоже любили и баловали.

Но в ту ночь я отгородился от мира. Почти бегом я миновал ряды припаркованных автомобилей и не обращал внимания на призывные крики уличных торговцев, прибывших с другого берега Красного моря, как и я.

Чуть дальше, где мне нужно было спуститься на пляж, я увидел знакомого певца, который сидел, как обычно, на своей скамье и пел, аккомпанируя себе на уде. Вежливо обойдя его, чтобы не мешать игре, я стал спускаться по крутым ступеням к морю.

На пляже, около самой воды, мне приходилось переступать через пустые бутылки и дохлых моллюсков, выброшенных на берег волнами. В мыслях же я был уже на своем камне, в моем маленьком мирке, где ждала меня мама.

Это был большой камень, каких здесь, у кромки воды, было множество. Сверху над ним нависал еще один, образуя небольшое укрытие. Я забрался туда и стал слушать, как поет и играет певец.

Вначале, когда я только начинал свои прогулки по набережной, я решил, что этот певец бездомный, хотя он был одет в безупречно чистое саудовское платье. Я так думал потому, что видел его у моря каждый раз, когда приходил туда, в любое время суток. Но вскоре я понял, что он был влюбленным, который находит утешение в объятиях моря. В своих песнях он описывал египетскую девушку, которая подарила ему счастливейшие дни его жизни в маленьком кафе в Каире, на берегу Нила. Но когда он рассказал своему отцу, что хотел бы жениться на этой девушке, отец порвал его паспорт на мелкие кусочки, чтобы сын не смог уехать из страны. И теперь юноше оставалось лишь петь о том, как он хочет увидеть свою возлюбленную. Он пел о том, что готов вместо лодки сесть на свой музыкальный инструмент, что его сердце будет мотором, а руки — веслами.

Я старался стереть из памяти то, что сделал со мной наш покровитель, но боль в теле не проходила, служа постоянным напоминанием. Занимался рассвет, а я всё так и сидел на камне, смотрел через море туда, где лежала Эритрея. Под нежным утренним солнцем накатывали на берег волны. В небесах возникали облачка, колебались некоторое время у горизонта, будто заблудились, а потом продолжали путь над Джиддой. Волны постепенно угасали, и наконец водная гладь успокоилась, отразив в себе бездонную синеву неба. Я чувствовал себя всесильным, вроде пророка Мусы с его волшебным посохом. Сощурив глаза, я представил, будто сжал море в узкий ручей, пересечь который ничего не стоило, а за ним шел не такой уж долгий и трудный путь в Эритрею, путь в ласковые объятия матери.

Как всегда в послеобеденное время, мама сидела во дворе лицом к улице. Из глубины нашего жилища я тихо наблюдал за ней.

Она закинула правую ногу на левую и покачивала ею так, что красная туфелька словно парила над желтым песком. Сильный ветер иногда заставлял ее клониться вперед, чтобы не упасть. Длинное узкое лицо мамы такое черное и блестящее, как будто посыпано порошком сурьмы, а маленькие холмики скул покрыты гладкой кожей. Когда она смотрела в пустое пространство перед собой, ее глаза казались темнее кожи, а когда она моргала, то ресницы, густые и длинные, распушались, как перья в хвосте павлина.

Мне семь лет. На мне белая футболка и желтые шорты в черную полоску. Мои кудрявые волосы уже длиной с мизинец. Я выглянул из дома, заметил, что наши куры пытаются проделать дыру в мешке с зерном, которое мама купила накануне на рынке. Я отогнал кур, поднял мешок и отнес его в дом.

Мне захотелось пить, и я вышел из дома во двор, где стоял глиняный кувшин с водой. Порыв ветра толкнул меня в грудь, и я широко раскинул руки, пытаясь обнять его. Мне в ноздри ударил запах жареного мяса. Поворачивая голову то вправо, то влево, можно было определить, что готовят соседи.

Рядом с нами жили две женщины: Лумлим и Камела. Каждая семья владела клочком земли, на которой были построены хижины, а остальное мы делили между собой: сарай, три больших бочки для воды, веревку для сушки белья, которую натягивали между тремя длинными деревянными шестами.

Во дворе зелени почти не было, за исключением огромного дерева между нашей хижиной и жилищем Лумлим. Иногда мы собирались под ним поболтать или послушать музыку — к одной из веток дерева был подвязан старенький радиоприемник Лумлим.

Я подошел к кувшину, стоявшему под небольшим навесом, который мы соорудили, чтобы сосуд с водой всё время находился в тени. Я поднял крышку и зачерпнул чашкой воды. Внезапно ветер задул особенно яростно, и белье на веревках испуганно забилось. Я обернулся и увидел, как мамины длинные, густые волосы взмывают в воздух. Словно черный лебедь, улетающий прочь.

4

Я захлопнул дневник. От парфюмерных химикатов щипало глаза. Я посмотрел на часы: двадцать пять минут десятого. С Яхьей мы встречаемся в десять. Нужно только вернуть дневник на место, и, похоже, можно идти. Но я еще не был готов. Залпом допил духи, подтянул к груди колени и обхватил их руками. Так я и сидел, как мне показалось — бесконечно долго.

Когда до назначенного времени осталось всего пять минут, я помчался к месту встречи с Яхьей — к своему любимому дереву, что стоит перед домом, где раньше жил дядя. Оно было ровесником моей жизни в Саудовской Аравии. Примерно за год до того, как дядя привез меня сюда, городские власти начали засаживать улицу пальмами, одна из которых была посажена перед дядиным домом. Я дал самому себе клятву, что буду ухаживать за ней, чтобы она росла быстрее: в ее тени можно будет прятаться от адской жары. Приходя из школы, я поливал свою пальму водой, набранной в бутылку в квартире дяди, и наблюдал за тем, как ее листья увеличиваются в размере. Наконец, пальма стала похожа на императора с огромной короной на голове.

С годами она превратилась для меня в нечто большее, чем просто дерево, дающее тень. Она стала моим компаньоном. Теперь она наблюдала за мной, когда я сидел под ее ветвями и гадал, нет ли девушки моей мечты среди тех черных фигур, что проходили в этот момент по улице. И даже когда я понял, что мечтаю о несбыточном, всё равно продолжал сидеть под деревом, потому что это было отличное место для просмотра бесконечного черно-белого фильма, где актерами были абайи и тобы. И пусть его кадры почти не отличаются друг от друга, но в Джидде это единственный фильм, который позволяет мне фантазировать о том, что одна из актрис вдруг скинет черные одежды и принесет в мою жизнь немного цвета.

В четверть одиннадцатого я всё еще ждал Яхью.

Мое внимание привлекли крики, доносившиеся откуда-то слева. Оказалось, что это Хилаль шумно, размахивая руками, втолковывал что-то уличному уборщику-иммигранту. Хилаль — один из моих знакомых, он приехал из Судана и зарабатывает себе на жизнь тем, что за небольшую плату устраивает на низкооплачиваемую работу иностранных рабочих. Это он нашел мне место на автомойке.

Я отвернулся. Вмешиваться в спор не хотелось. Хилаль мог ругаться до скончания веков.

Нетерпеливо поглядывая на часы, я недоумевал: куда запропастился Яхья? Мимо меня прошли две женщины. Обе были примерно одного роста, и абсолютно одинаковые абайи делали их похожими на две тени, отбрасываемые одним человеком, — этакие двойники ночи. Они одновременно повернули головы в мою сторону. Их шаги замедлились. На меня они смотрят или на стену за моей спиной? Или на старую деревянную калитку, около которой я стою?

Навстречу женщинам шел Абу Махди — старик, живший в девятиэтажном доме. За ним следовала женщина в парандже. Это могла быть только его жена, потому что дочерей у них не было, только сыновья, которые давно завели свои семьи и жили в других частях Джидды. Уже десять лет я встречаю на улице Абу Махди. За это время морщины опутали его лицо, словно паутина. Интересно, состарилась ли его жена?

Послышался шум автомобильного двигателя. Я обрадовался, думая, что это едет Яхья, но по улице в сторону улицы Мекки проехал белый «кадиллак» Абу Фейсала. Как всегда при виде машины палача, я зажмурился и не открывал глаз до тех пор, пока она не исчезла из виду. Однажды мне довелось увидеть палача за работой. Больше я не хотел его видеть.

Это случилось шесть лет назад, через две недели после праздника Ид аль-Фитр в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году. Один из друзей дяди подарил мне в честь праздника пятьдесят риалов, и я шел в торговый центр за новой рубашкой.

Сначала я добрался на автобусе до района Аль-Балад в старой части города. Дальше шел пешком по узким улочкам, вымощенным крупным, потрескавшимся от старости булыжником. Почти всё в этом районе было построено из глины и камня несколько столетий назад. Разноцветные резные балкончики казались очень непрочными, однако я никогда не слышал, что хотя бы один из них обрушился. Уж не привидения ли поддерживают их на своих плечах?

Перед большими магазинами, где торгуют ювелирными изделиями бедуинов, ютились крохотные лавочки, из которых на улицу струились ароматы заморских специй.

Когда я покинул Аль-Балад и оказался в современном торговом районе, улицы стали оживленнее. Примерно часом ранее закончилась пятничная молитва, поэтому тротуары были забиты мужчинами в чистых тобах, а неподвижный воздух пропитался духами и мускусом.

На площади перед торговым центром я заметил выстроившуюся большим полукругом толпу. Чтобы войти в магазин, мне нужно было пройти сквозь нее. Пробираясь между круглыми животами мужчин, я старался не потерять сознание в знойной духоте. В какой-то момент толпа качнулась, меня зажало мужскими телами и понесло. Неожиданно для себя я оказался в первых рядах. По громкоговорителю объявили, что сейчас казнят индуса — перевозчика наркотиков.

В центр полукруга вступил Абу Фейсал. Я не мог шевельнуться. Первый раз я присутствовал при казни. Мужчины вокруг меня кричали: «Аллаху акбар!»

Абу Фейсал был одет в черное пальто поверх белого тоба. Его красную гутру[9] черной короной обвивал шнур — огал. Он был самым высоким человеком из всех, кого я видел за всю свою жизнь. В школе говорили, что это Аллах сделал его таким высоким, чтобы, отрубая руки и головы, он мог получать с небес послания силы.

Коренастый человек позади Абу Фейсала держал длинный меч, сверкающий на солнце, как огонь. Трое мужчин вывели на площадь человека с завязанными глазами и заставили его опуститься на колени. Потом один из охранников велел осужденному прочитать шахаду. Через несколько минут все три охранника быстро удалились, и мужчина с мечом приблизился к Абу Фейсалу, который расхаживал взад и вперед с опущенной головой. Увидев, что ему подносят меч, Абу Фейсал остановился, выпрямился и протянул длинную руку к своему орудию труда.

Как только рукоять оказалась в его кулаке, Абу Фейсал несколько раз взмахнул мечом, разогревая мышцы, и оглядел зрителей. Его взгляд встретился с моим, и в его лице я увидел отражение прошлых событий: однажды его сын Фейсал расплакался передо мной, рассказывая о том, что его отец хочет сделать из него палача и всем рассказывает о своих планах, а Фейсал даже думать об этом не может.

Разговоры в толпе стихли. Меч Абу Фейсала замер в нескольких дюймах от коленопреклоненного индуса. В тот миг, когда палач рывком поднял оружие над головой, я развернулся и ринулся прочь.

Толпа вокруг меня стояла недвижно и безмолвно.

Когда я выбрался из кольца зрителей, раздался резкий вопль, а затем мужские голоса хором вскричали:

— Аллаху акбар!

Я вбежал в торговый центр и сел рядом с фонтаном напротив магазина электротоваров. Руки я положил между коленями и сдавил их ногами в попытке унять бешеную дрожь, от которой сотрясалось всё мое тело.

Стены торгового центра не могли противостоять реву толпы на улицы. Я зажмурил глаза и зажал уши ладонями, мечтая очутиться где-нибудь далеко-далеко отсюда. Потом голоса стихли, и я понял, что казнь закончена. Зрители расходились, и часть из них направилась в торговый центр, продолжая оживленные беседы и восклицая «Аллаху акбар!»

Надо было возвращаться домой. Всякие мысли о новой рубашке испарились.

Яхья появился с опозданием почти на час. Он припарковался в нескольких метрах от дерева, под которым я ждал его, и вышел из машины. На нем была его любимая облегающая тело футболка с логотипом местной футбольной команды, в руке он держал банку из-под «пепси-колы».

Яхью знала вся округа, потому что он повсюду разъезжал на своем велосипеде. Жил он на деньги, оставленные ему в наследство отцом, одним из богатейших жителей нашего района. В подростковом возрасте он хвастался, будто все ребята в мире восхищаются его мускулатурой. В нашей школе он был единственным, кто серьезно занимался тяжелой атлетикой, ради нее он готов был каждый день по часу ехать на велосипеде через пробки, чтобы добраться до спортивного клуба, в котором имелись необходимые снаряды.

— Извини, что я так поздно, — сказал он своим хрипловатым голосом. — Укладывал вещи.

— Да ничего, — сказал я, выхватывая из его руки банку из-под «пепси». — Ну что, готов к поездке?

— Ага, — ответил он. — Хани и его семья тоже в этом году поедут отдыхать в Абху, так что мы с ним встретимся там, но я и без него сумею хорошо провести время.

Хани был нашим приятелем-саудовцем, который, как и Яхья, уже давно не ходил в школу. Он работал в экспортно-импортной фирме своего отца. Яхья бросил школу в восемь лет — он считал, что не было никакого смысла продолжать учиться, ведь иностранцам не разрешается поступать в университет.

— А когда вы с Хани возвращаетесь? — поинтересовался я.

— В середине сентября.

В этот момент в вилле напротив распахнулась дверь, и оттуда вышел местный дурачок — Мухаммед Аль Хиранья — в коротком тобе, с гутрой, перекинутой через согнутую в локте руку. Он остановился, глядя на нас немигающим взглядом. Рассеянно расправив гутру на голове, он начал громко декламировать суру из Корана. Его голова моталась из стороны в сторону, но глаза не отрывались от нас с Яхьей.

— Мы тебе не Мекка, что уставился! — заорал на него Яхья.

Противный старикан прочитал ту же суру второй раз, всё так же уставившись на нас.

Только закончив декламацию, он закрыл за собой дверь и пошел по улице — шаркая ногами, сложив руки за спиной и время от времени оборачиваясь, чтобы пронзить нас безумным взглядом.

«Дворец наслаждений» когда-то на самом деле был дворцом короля Сауда ибн Абдель Азиза. Но примерно сорок лет тому назад короля свергли в результате переворота его же родственники при поддержке религиозных деятелей.

От нашей улицы до дворца было всего несколько минут езды. Огромное заброшенное здание королевской резиденции разрушалось день ото дня. Мы с Яхьей свернули с Аль-Нузлы и переулками добрались до пустынного бульвара, который вел к королевскому дворцу.

Я сидел на переднем сиденье и издалека увидел массивные башни, ничуть не уступавшие по высоте окрестным мечетям. Но величие дворца — лишь иллюзия. При свете дня было видно, что позолота уже почти вся облезла с его стен.

Мы знали, что власти и религиозная полиция стараются избегать «Дворца наслаждений» из-за дурной славы короля Сауда, любившего алкоголь и женщин. Его бывшая резиденция считалась таким дурным местом, что мы могли спокойно бродить по залам, пить духи и нюхать клей, не боясь, что нас поймает полиция. Когда мы остановились на улочке позади дворца, нас уже ждал Аль Ямани, наш саудовский друг, который жил на улице Мекки.

Мы поздоровались с ним, потом Яхья воскликнул:

— Вы не представляете, кого я видел сегодня! Зиба Аль-Арда! Он стоял перед мечетью вместе с членами мутаввы.[10] Он был одет точно как они. О Аллах, он даже отрастил бороду. Как такое могло случиться? Ведь это же Зиб Аль-Ард! Наш друг. Я готов убить того, из-за кого он так изменился.

Я прошел справить нужду к провалу в дворцовой стене, закрытому листом оцинкованного железа. Моя моча звонко ударялась о металл, и во все стороны летели брызги.

По дороге обратно у меня внезапно сжалось сердце. Я упал на колени. Меня вытошнило, но поскольку я не ел весь день, рвота состояла только из душистой жидкости. В животе урчало, я стал медленно и глубоко дышать. Недомогание сейчас так не кстати. Этот вечер я хотел провести с друзьями, потому что скоро они разъедутся, и до конца лета я останусь один.

— Ты в порядке? — спросил Яхья, глядя на меня с тревогой. — Бросай ты пить эти духи, — сказал он.

— У кого из нас нет дурных привычек? — задал я риторический вопрос, глядя ему прямо в глаза.

Он потер руки, будто вспомнил что-то интересное. Стоя спиной к Аль Ямани, он достал бумажник и вытащил из него маленький фотоснимок. На нем был запечатлен светлокожий мальчик с гладким лицом и ласковой улыбкой.

— Откуда он? — спросил я приятеля.

— Не знаю, — пожал он плечами с напускным равнодушием.

— Как это не знаешь?

— Его семья только что поселилась на нашей улице, и он не говорит по-арабски.

— Тогда как ты общаешься с ним?

— Арабский — это язык ислама. Но никто не говорил, что это еще и язык любви! — хохотнул Яхья.

Он обернулся к Аль Ямани и сказал:

— Ну, давай, расскажи нам, что могло произойти с Зибом Аль-Ардом. Ты знаешь его лучше нас.

Между затяжками сигаретой Аль Ямани стал объяснять нам:

— Его изменили беседы со слепым имамом и Басилем.

— Кто такой Басиль?

— Поводырь имама.

Я перебил Аль Ямани:

— Да, я видел его несколько раз с имамом на улице. Но он не из нашего района, кажется?

— Нет, он из Харентины. Кстати, там он был хулиганом, баловался наркотиками, гонял на мотоциклах. Но все знали, что его главная слабость — это симпатичные мальчики и что он не упускает случая побаловаться. Только однажды он попал на своем мотоцикле в серьезную аварию, и мальчик, сидящий позади него, чуть не погиб.

— Что за мальчик? — спросил Яхья.

Он положил руку мне на плечо и прислонился ко мне, как к стене. Я не любил, когда он так делал.

— Не волнуйся ты так, — хмыкнул Аль Ямани, — осталось еще множество мальчиков, с которыми Басиль не успел переспать.

Яхья лукаво взглянул на меня и сказал:

— Ну да, кое-кто еще остался. Но это только вопрос времени.

Аль Ямани продолжал:

— В общем, когда Басиль вышел из больницы, то решил сходить в мечеть, прочитать благодарственную молитву Аллаху. В тот день в мечети приглашенным гостем был наш слепой имам. Он так живо описывал ад, как будто сам побывал там, и на Басиля это произвело такое впечатление, что он отбросил всё свое прошлое, включая друзей, любовников и даже родственников, и посвятил себя исключительно имаму и Аллаху. В каком-то смысле он пытается искупить свои грехи, а поскольку грехов было много, ему приходится торопиться. — Аль Ямани прервал рассказ, чтобы сделать очередную затяжку. — Как я понимаю, Басиль сейчас думает только о том, чтобы совершить как можно больше добрых дел. Например, завербовать бывшего хулигана в мутавву или послать кого-нибудь в Афганистан.

— Как же ему удалось изменить Зиба Аль-Арда? — спросил Яхья.

— Ну, точно я не знаю, — ответил Аль Ямани, — но должно быть, это случилось во время поминальной службы по его брату.

— Халид погиб? — хором воскликнули мы с Яхьей.

— Да. Погиб мученической смертью несколько месяцев назад во время тяжелого боя между коммунистами и моджахедами, который закончился выводом советских войск из Афганистана. Известие о гибели Халида пришло совсем недавно. Когда Басиль во время службы говорил о своем брате, невозможно было удержаться от слез. Плакали все. Басиль сочинил стихи в честь мученика Халида, — рассказывал Аль Ямани. — В них он описывал, что ожидает мучеников на небесах, и пока читал эти стихи, всё время многозначительно смотрел на Зиба Аль-Арда, словно хотел, чтобы тот завидовал его брату — и, похоже, Зиб Аль-Ард в самом деле завидовал. Через несколько дней он появился в униформе местной мутаввы — в гутре без шнура и с тобом выше щиколоток. И начал вести себя соответственно. Выбросил все свои кассеты, порнографические журналы и фильмы. Даже разбил телевизор и уничтожил фотоальбомы. «Фотографии запрещены, — сказал он, — потому что ангелы не войдут в дом, где есть изображения людей. А все, кто делает фотоснимки, в Судный день предстанут перед Аллахом, и Он потребует, чтобы они вдохнули жизнь в то, что сотворили». Только Аллах может творить, так сказал Зиб Аль-Ард.

— А почему Зиб Аль-Ард собирается в Афганистан? Ведь говорят, что война там закончилась, — заметил Яхья.

— Да, война закончилась, — ответил Аль Ямани, — но, как утверждает Басиль, моджахеды объявили еще один джихад промосковскому режиму Наджибуллы.[11] Вот почему, говорит Басиль, афганские арабы нуждаются в новых солдатах для борьбы с предателями и изменниками. И Зиб Аль-Ард решил ответить на этот призыв. — Вдруг Аль Ямани запнулся, подумал и произнес торопливо: — Астагфируллах, астагфируллах.[12]

— Почему ты просишь у Аллаха прощения? — не понял Яхья.

— Я только что понял, что раз он теперь мутавва, то называть его Зиб Аль-Ард — харам. Мы должны звать его настоящим именем, Мурад.

— Ой, да брось ты! — вскипел Яхья. — Он как был недоросток, так недоростком и остался, а когда он идет, его длинный член по-прежнему волочится по земле. Он всегда был и будет Зиб Аль-Ардом.

Аль Ямани покачал головой и пошел прочь, бормоча себе под нос:

— Астагфируллах, астагфируллах.

Мои мысли спутались. С одной стороны, мне казалось, что Зиб Аль-Ард — отличное имя, и я хотел бы выкрикивать его на каждом углу, чтобы отомстить Зибу Аль-Арду за то, что он поверил слепому имаму и стал Мурадом. С другой стороны, я не мог забыть, что мы с ним были друзьями уже много лет.

Кто следующий попадет в лапы слепого имама и его верного пса Басиля? Только не я — по крайней мере, так я думал в тот вечер, глядя в спину уходящему Аль Ямани.

Мы с Яхьей уселись на тротуар перед «Дворцом наслаждений». Он передал мне банку из-под «пепси». Я сжал ее в руке, закрыл одну ноздрю пальцем, а другую приложил к отверстию в банке. Плотно закрыв глаза, втянул в себя пары клея. После задержки дыхания медленно выдохнул и запрокинул голову. Некоторое время я сидел, не двигаясь.

Банку я поставил на асфальт между нами. Вечерний бриз ласкал мне ноги. Я смотрел на башни дворца, на осыпающиеся стены и единственную пальму, стоявшую посреди сухой травы. Снова накатила тошнота. Я повернулся к Яхье. Он сидел так близко, что чуть не дышал мне в шею. Его глаза поблескивали в темноте. Я отодвинулся от его жаркого дыхания.

Яхья растянулся на тротуаре, повернулся на бок лицом ко мне и положил руку мне на бедро.

Я сбросил с себя его руку. Он засмеялся.

Мне хотелось ударить его, но я знал, что он сильнее меня. Поэтому я просто отвернулся. Мой взгляд вновь остановился на одинокой пальме.

Пальцы Яхьи коснулись моей груди. Я схватил банку из-под «пепси» и со всей силы ударил его по руке. Он подскочил, схватил меня за плечи и швырнул на асфальт. Я упал, но оставался спокоен — как та пальма.

— Никто не смеет бить меня, ты понял? — рявкнул Яхья.

— А я тебе миллион раз говорил, чтобы ты ко мне не приставал, — негромко напомнил я.

— Но почему? — спросил он.

Я поднялся, и мы молча стояли друг напротив друга, пока я отряхивал пыль с одежды.

— Яхья, ведь мы друзья, — сказал я.

— Но у тебя есть дружки, я знаю!

Я вздохнул, закрыл глаза, сжал челюсти.

— Это потому, что я не саудовец? — не успокаивался Яхья.

— Всё, я пошел домой, — сказал я. — Хорошей тебе поездки.

Не успел я сделать и шага, как он поймал меня за руку и притянул к себе.

— Ответь, — потребовал он. — Это потому, что я не саудовец? Разве тебе мало моей власти и денег?

— Нет, Яхья, дело совсем не в этом.

— Так в чем же? — заорал он в отчаянии. — Давай, скажи мне, наконец. — Он отпустил мою руку. Сплюнув на тротуар, закатал рукава футболки и напряг мышцы. — А как тебе вот это? — Затем поцеловал себя в бицепс и добавил: — Ну что, у твоих мужчин есть что-нибудь похожее?

— Яхья, — начиная терять терпение, воскликнул я, — ты меня не слушаешь! Я жду девушку.

Он рассмеялся, как дикая гиена, так, что не мог остановиться.

— Ты становишься таким же, как Хани, который ходит повсюду с фотографией одной египетской актрисы и рассказывает о том, как сильно влюблен в нее. Он говорит о ней так, как будто у них всё по-настоящему. Хани уже планирует, как они будут проводить ночи в ее квартире на берегу моря и какие подарки он будет дарить ей, — Яхья замолчал и спокойно достал пачку сигарет, вставил одну в рот и закурил. — Будь осторожен. Не потеряй голову, как он.

Он сделал глубокую затяжку и протянул сигарету мне.

— А где ты собираешься встретить свою девушку? В кино? В театре? Такое случается в других странах, например, в Египте или в Ливане. Только не в Саудовской Аравии. Послушай, мы и женщины живем в разных мирах до тех пор, пока не поженимся. Но пока это не произошло, зачем терять время? Можно ведь получать удовольствие и по-другому. Как ты это делаешь в кафе Джасима! Вот в чем твое истинное предназначение! Ты просто должен принять это.

Я оттолкнул Яхью и ушел, оставив его стоять возле одинокой пальмы. Я даже не попрощался. На автобусной остановке я сел в автобус, идущий на набережную.

Должно быть, я просидел на своем камне несколько часов, слушая ностальгические песни влюбленного певца. Я завидовал его любовным страданиям, его тоске по женщине, которая, как он пел, была для него и возлюбленной, и другом. Мне хотелось запеть вместе с ним, чтобы через песню прикоснуться к его сердечной боли.

Но, как всегда, я не стал беспокоить его. Вместо этого я отдался мечтам. Вместе с его песнями мое сердце унеслось куда-то в будущее, где Аллах сотворит для меня чудо и подарит мне девушку, которую я буду держать за руку и которой я скажу все те слова, что говорят друг другу влюбленные.

5

Уже перед рассветом я добрался домой, принял душ и лег на кровать.

Мое тело тосковало по женским прикосновениям. Я закрывал глаза и представлял мир моего прошлого, в котором жил с мамой и ее подругами. Посещать этот мир я стал много лет назад, пытаясь успокоить жгучую боль в душе, вспыхивающую каждый раз, когда я думал, что больше никогда не увижу маму. С годами боль не ушла, она всё так же сидела во мне, только стала менее острой, а мир прошлого превратился в единственное место на земле, где я мог встретить женщин. Мир матери стал прибежищем для моих растущих желаний.

Чтобы заработать на жизнь, моя мама заплетала женщинам косички и рисовала хной узоры на их руках и ступнях. Работала она прямо в нашей хижине, сидя на табуретке, которая стояла перед ее кроватью. Моя кровать стояла чуть дальше. Мамины клиентки, многие из которых были ее подругами, приходили к нам, когда захочется. Больше всего работы у мамы бывало перед свадьбами, Идом,[13] Рождеством и Пасхой.

Лежа на своей постели, я слушал их разговоры. Истории о любви, о мужьях и о том, что приносило им счастье или горе. И каждый раз, когда та или иная подруга оставалась у нас на ночь, я притворялся, что заснул, а сам потихоньку наблюдал за ними. Чаще всего у нас ночевала моя крестная Семира — наполовину эритрейка, наполовину итальянка.

Даже столько лет спустя, стоило мне закрыть глаза, я видел перед собой Семиру. Только теперь она уже была не крестной, которая делилась со мной своей мудростью и советами, а богиней любви и желания. Она была единственной женщиной, которую довелось мне увидеть обнаженной, и когда я вспоминал изгибы ее тела, моя кровь начинала бурлить.

Я помню, как однажды, когда мне было лет девять, я сидел у Семиры на коленях. Она жевала резиновую жвачку, мелькавшую иногда между ее полных алых губ. На ней была белая блузка с глубоким вырезом, открывающим верхнюю часть груди, туго затянутая вокруг талии. Это была моя любимая блузка. Семира расчесывала волосы, а я наблюдал за движением ее рук. «Можно мне твою жвачку?» — спросил я. Семира кивнула и языком вытолкнула жвачку на самый край губ. Я протянул пальцы к ее полуоткрытому рту и снял с губ теплую влажную жвачку. Сладости в ней больше не осталось, но зато она вобрала в себя вкус рта Семиры. Я медленно жевал, а мои глаза блуждали по ее длинной шее, по золотому ожерелью, так сочетавшемуся с ее светло-коричневой кожей, по выпуклостям ее грудей. Зачарованный, я не мог оторвать взгляд от этих загадочных полушарий. Улыбаясь, Семира отвернулась.

6

На следующее утро я встал в пять часов и отправился на автомойку. Мне предстояло отработать последний день перед двухнедельным отпуском.

Автомойка находилась на тихой улочке недалеко от Аль-Нузлы в районе, населенном выходцами из Чада. В соседнем доме чадец-мусульманин устроил школу, где обучал детей французскому и английскому языкам.

В основном клиентами мойки были богатые саудовцы, которые жили в роскошных домах на Аль-Нузле. Их машины пригоняли на мойку шоферы.

Летом, однако, почти все богачи разъезжались на отдых, обычно в Европу, и работы у нас становилось меньше. Поэтому хозяин — пятидесятилетний чадец — разрешал мне брать отпуск. Каждый год он отпускал меня на две недели, а для иностранца вроде меня это был неслыханно долгий отпуск. Так что можно сказать, что мне повезло, хотя в течение года хозяин заставлял меня работать с раннего утра и до позднего вечера. Даже когда клиентов не было, я не мог уйти домой пораньше: вдруг кому-то понадобится срочно поехать на важную встречу в неурочное время.

Когда день начал клониться к вечеру, хозяин сообщил мне, что, помыв «роллс-ройс» и два «мерседеса», я могу идти. Мой летний отпуск начался.

Настало время, когда я смогу долгими часами сидеть на берегу, в укрытии из валунов, лелея свое одиночество и согреваясь воспоминаниями.