ЧАСТЬ ШЕСТАЯ КУРЬЕР ДЛЯ ЛЮБОВНЫХ ПОСЛАНИЙ

1

Ровно в половине седьмого утра в субботу второго сентября я вышел из дома, чтобы отвести имама в женский колледж. Духота, от которой всё лето изнемогала Джидда, наконец-то покинула город. Это была первая примета наступающей осени, моего любимого времени года в Саудовской Аравии, — прохладный воздух всегда придавал мне бодрости.

На улице было полно студентов в новенькой форме, возвращавшихся после каникул на занятия. Не успел я выйти из дома, как лицом к лицу столкнулся с придурковатым соседом. Он остановился посреди улицы и стал разглядывать меня с головы до ног. Я в ответ тоже уставился на него и даже раздвинул веки пальцами, передразнивая его удивленный взгляд.

— Так ты теперь в мутавве, — сказал он противным высоким голосом.

— Да, — ответил я, — Алхамдулилла.

— С каких это пор?

— Слушай, ты, болван…

И только я это произнес, как он закричал:

— Ага, ты не подходишь для мутаввы! Они никогда не обзываются.

— Это случайно вырвалось, да простит меня Аллах.

— Нет, ты не мутавва, — настаивал он.

— С чего ты взял?

И вдруг в отдалении вспыхнули розовым сиянием знакомые туфельки. Я тут же забыл о дурачке и повернулся к нему спиной. Фьора шла в нескольких шагах за мужчиной, который, должно быть, приходился ей отцом. Она упоминала его в нескольких своих записках. Глядя на него, я сообразил, что смогу хотя бы приблизительно составить представление о том, как выглядит моя возлюбленная, по внешности ее отца. Он казался привлекательным человеком. Среднего роста, темнокожий, на круглом лице глубоко посаженные карие глаза, полные губы и аккуратная бородка. Это элегантное лицо заставило меня вспомнить известного египетского актера Ахмеда Заки. Вообще же саудовцы очень различаются по цвету кожи. Среди них есть люди и со светлой кожей, и с коричневатой, и с почти черной. Так что мужчина, идущий перед моей Фьорой, вполне мог оказаться местным жителем, думал я. Но он мог быть и родом из любой страны в Персидском заливе и даже из Африки.

Я гадал, какие из его черт могла унаследовать дочь, пока он вышагивал, положив левую руку на округлый живот и придерживая пальцами концы головного платка. Горделиво подняв голову, он ни с кем не встречался глазами. Вероятно, он вел дочь в колледж.

Я поспешил вслед за ними. Улучив момент, я обогнал и ее, и ее отца, чтобы развернуться и пойти ей навстречу. Я смотрел на нее и думал о том, что вскоре смогу послать ей настоящее письмо.


В четверть восьмого я стоял перед домом имама. Прежде чем войти, я прочитал молитву: «Прошу тебя, Аллах, прости меня за то, что я собираюсь воспользоваться слепотой Шейха, но я надеюсь, что моя любовная страсть будет противовесом его злобным проповедям».

Дверь была открыта, но я три раза постучал, как велел мне Басиль.

— Я уже иду, Насер, — крикнул мне имам с женской половины дома.

— Хорошо, да продлит Аллах ваши годы, — отозвался я.

Скинув на пороге обувь, я прошел в гостиную. Это была небольшая комната, скромно обставленная в традиционном арабском стиле: синий ковер с подушками и циновками, слева полка с исламскими книгами. Рядом с полкой я увидел дверь, ведущую в остальные помещения дома — рабочий кабинет имама, его спальню и женскую половину. На одной из циновок я заметил старый черный портфель. Убедившись, что дверь закрыта, я поднял портфель и заглянул внутрь. Да, места внутри было достаточно для моих будущих посланий Фьоре. Правда, этим утром с собой у меня была лишь короткая записка. На самом деле это была не записка, а проверка нашего плана — сработает ли он. Ну, и конечно, сначала я должен был сообщить ей, что мне удалось устроиться поводырем имама и что теперь можно посылать мне многостраничные письма. В портфеле я нашел четыре исламских буклета, бутылочку с мускусом, ручку и небольшую записную книжку.

Свою записку я засунул между буклетами, чтобы она не бросалась в глаза, как только портфель откроют. Затем я положил портфель на место и уселся на подушку со скрещенными ногами. Поглядывая на портфель, я горячо надеялся, что у нас с Фьорой всё получится.

Появился имам. Он двигался медленно, но уверенно, словно зрячий. Я заметил, что на ногах у него открытые коричневые сандалии. Ногти его были аккуратно подстрижены, хотя кожа казалась суховатой. Я поднялся и поцеловал его в лоб, после чего подхватил портфель, взял имама под руку и повел к двери.

Мы вышли из дома на улице Аль-Нузла и сразу же свернули на Рыночную улицу, состоявшую почти сплошь из магазинов и лавок. Примерно через десять минут показался женский колледж — большое белое здание, огороженное высоким забором. Я повернулся к имаму и сказал:

— Мы почти пришли.

Помогая имаму пройти через ворота, я громко произнес:

— Дорогой имам, ваш слуга Насер встретит вас в конце дня, за десять минут до окончания занятий, чтобы не видеть девушек, идущих домой.

Я кричал изо всех сил, чтобы Фьора, стоящая за стеной, услышала и поняла, что мне удалось наладить связь между нами.

— Зачем так орать, да проклянет Аллах дьявола, — зашипел имам. — Я слепой, а не глухой.

2

Во второй половине дня я вернулся к колледжу, чтобы забрать имама и проводить его домой. Я прибыл к зданию, как и было велено, за десять минут до окончания занятий.

Я позвонил в переговорное устройство возле тяжелых железных ворот и произнес в микрофон:

— Меня зовут Насер, я пришел, чтобы отвести имама домой.

Через несколько минут ворота открылись. Фьора. Я не видел ее, но знал, что обязанность провожать имама к воротам была возложена именно на нее. Я тихо стоял в надежде услышать из-за стены ее голос. Она могла бы пожелать имаму доброго пути, попрощаться с ним или прочитать краткую молитву. Но единственный звук, который донесся до меня из-за двери, было кряхтение имама, протискивающегося через узкую дверь. Сначала он вручил мне свою трость, а затем и черный портфель. Взяв имама под локоть, я другой рукой прижал портфель к груди, поближе к сердцу.

По дороге домой имам говорил не умолкая. Я слушал, но вряд ли слышал хотя бы слово. Мои мысли были об одном: нашла ли она мою записку? Прочитала ли ее, успела ли написать мне ответ? Я опускал голову, почти утыкаясь лицом в портфель, словно желая по запаху старой кожи узнать ответы на эти вопросы.


Когда я помог имаму войти в дом, он попросил меня положить портфель в гостиную.

— Приказывайте мне, о Шейх, и я всё исполню, — ответил я.

Оказавшись в гостиной, я раскрыл портфель и вынул все книги, что там лежали. Между буклетами был спрятан белый конверт. Я чуть не порвал обложку одного буклета, выхватывая свое сокровище. Сунув его за пазуху, я был готов убежать, но вовремя вспомнил, что следовало сложить буклеты обратно в портфель имама.

Наконец всё было приведено в порядок. Трогая конверт сквозь ткань тоба, я крикнул имаму, который уже уселся за стол в своем кабинете:

— До встречи, иншааллах.

— Да благословит тебя Аллах, сынок. Иди медленно и обязательно молись при каждом шаге, — потребовал он на прощание.

— Хорошо, иншааллах.

Как только за мной закрылась дверь, я со всех ног понесся к дому.


И вот я у себя в квартире. Срываю с себя тоб и, полуголый, сажусь на кровать. Целых две страницы прислала мне Фьора! Прочитав первый абзац, я не поверил тому, что видели мои глаза. Я даже поймал себя на том, что у меня отвисла нижняя челюсть.

Оказывается, в ее жилах, как и в моих, течет эритрейская кровь! Всего два поколения назад семья ее отца (того самого человека, который шел перед девушкой в то утро) жила в Эритрее. Надо же, дивился я, никогда бы не предположил, что он эритреец. Но, подумав, понял, что это вполне возможно, ведь эритрейцы уже много веков смешиваются с жителями противоположного берега Красного моря.

Отец Фьоры называл себя саудовцем, хотя правительство отказывалось дать ему гражданство. И, тем не менее, положение его было довольно прочным, так как работал он помощником у богатого саудовского бизнесмена, йеменца по происхождению, владевшего десятком магазинов. Мать Фьоры была дочерью египтянина. В отличие от отцовской семьи, родственники со стороны матери сумели получить гражданство.

Я быстро пробежал глазами остальное письмо и начал читать сначала, впитывая каждое слово.

Фьора писала, что называть свое настоящее имя она опасается — если записка попадет в чужие руки, ей будет несдобровать, но ей очень нравилось то имя, которое я дал ей, и она хотела, чтобы я так и звал ее: Фьора. Ей девятнадцать, написала она и дважды подчеркнула цифру. И дальше рассказывала, как поженились ее отец и мать.

Всё началось с того, как однажды в кафе познакомились мой отец и отец моей мамы. Они заговорили о чем-то и быстро поняли, что симпатичны друг другу.

Очень скоро между мужчинами установились дружеские отношения. Оказалось, что у них много общего, что о многом они судят одинаково. Они даже заканчивали друг за друга фразы.

Поэтому было решено, что дружбу нужно скрепить чем-то более серьезным.

— У тебя есть дочь? — спросил мой отец у египтянина.

— Да, — ответил его старший товарищ.

— Тогда я хочу попросить у тебя руки твоей дочери и взять ее в жены, — сказал мой отец.

— Этим ты окажешь мне честь, — ответил отец моей матери.

В самый жаркий день за всю историю Джидды двое мужчин предстали перед Шейхом. Он сказал отцу моей матери:

— Я объявляю этого мужчину мужем твоей дочери. Пусть будет их брак долгим и счастливым, иншааллах.

Однако в семье моей матери этот брак вызвал целую бурю.

— Заставь его развестись, — приказал отцу матери глава семьи.

— Ни за что, — ответил он. — Назовите мне хоть одну причину для этого.

Старейшина встал и сказал:

— Сегодня я в хорошем настроении и дам тебе две причины вместо одной. Во-первых, он не араб. Во-вторых, он чернокожий.

— Но между арабами и неарабами нет никакой разницы, — возразил отец матери.

— Так было в старые времена. А теперь разница есть, и большая. Если ты не добьешься развода между твоей дочерью и этим эритрейцем, я вышвырну тебя из семьи.

Отец моей матери только пожал на это плечами. Ему было всё равно.

А моего отца также выгнали из семьи за то, что он взял в жены девушку не из Эритреи.

Через год после того, как мои родители поженились, родилась я.

Мне грустно от того, что у меня нет родственников ни по отцу, ни по матери, но зато у меня близкие отношения с мамой. Она мой лучший друг.

Затем Фьора вкратце рассказывала о том, что произошло с ее родителями дальше. Кроме нее, детей у них не было, потому что отец перестал приходить к матери по ночам. Когда мать Фьоры спросила, в чем дело, ее муж с негодованием потряс перед ней врачебным заключением, где говорилось, что у него «острая медицинская проблема».

Но, писала Фьора, ее мать считает, что неспособность мужа втащить свое толстое тело на ее кровать связана не с болезнью, а только с его образом жизни: он ест слишком много жирной пищи, курит шишу и проводит всё свое время в кафе с богатыми друзьями, где они без остановки пьют сладкий крепкий кофе.

На следующее утро в гостиной имама я без проблем спрятал свой ответ Фьоре между буклетами. Мы вышли из дома и свернули на Рыночную улицу. Сегодня имам был молчалив, что меня вполне устраивало. Меня волновало, как отреагирует Фьора на мое письмо.

Фьора, труднее всего — начать. И мой мозг готов сдаться перед непосильной задачей написать тебе хоть одну фразу. Но внутри меня живет опаленный любовью поэт, и я повинуюсь тебе, моя Фьора, и представлюсь без дальнейшего промедления.

Меня зовут Насер, но тебе это уже известно. Я из Эритреи и не знаю имени своего отца, хотя в моем паспорте, выданном Организацией Объединенных Наций, мое полное имя значится как Насер Сурадж. Фамилию Сурадж выбрал для меня дядя, когда привез нас с братом в Джидду из лагеря беженцев в Судане.

Когда я только прибыл в лагерь, мне велели найти человека с красным крестом на рубашке, чтобы тот зарегистрировал нас в списке вновь прибывших. Всего двумя днями ранее я попрощался с матерью и Эритреей. За спиной я таскал на перевязи младшего братика Ибрагима, которому было тогда три года.

Мне показали палатку, где проходила регистрация. Там меня встретил улыбчивый человек. Я сказал ему, как меня зовут. Тогда он спросил, как зовут моего отца, я ответил: «Рахима». Он посмотрел на меня через очки и заметил, что Рахима, кажется, женское имя. «Да, — сказал я, — но моя мать была и моим отцом, поэтому запишите, что моего отца зовут Рахима».

Он отложил ручку и взял меня за плечо, стараясь успокоить меня. Он говорил, что не нужно бояться бомб, в лагере они не падают с неба. И потом снова спросил про имя отца. «Рахима. У меня нет другого отца. Только мать. Она нам и отец, и мать, и лучший друг». Но мужчина настаивал, что он может записать только мужское имя и что моя мать не могла родить меня совсем без мужчины. Тогда я сказал, что видел того мужчину только один раз в жизни, когда он пришел навестить мою мать. Тот человек и был моим отцом, сказал я человеку в очках, но его имени я не знал, а называл про себя Одеколоном.

Когда за нами приехал дядя, он настоял, чтобы я взял имя его отца — Сурадж. Я согласился, хотя в документах не будет имени моей матери. Дело в том, что вся ее семья тоже носит фамилию Сурадж.

А теперь я вернусь в настоящее, хабибати, чтобы пожелать тебе всего наилучшего, что может подарить любовь.

Твой Насер.

3

Я знал, что это случится, но был удивлен, почему не случилось раньше. На следующее утро, когда я возвращался из колледжа домой, на улице мне повстречался Гамаль.

— Насер? Это ты? — воскликнул он.

— Да, Гамаль, это я, — ответил я высокомерно.

Гамаль был одним из завсегдатаев кафе Джасима, он владел ресторанчиком возле Рыночной улицы. На нем был белый фартук в желтых и красных пятнах. Коронным блюдом Гамаля была жареная печень с имбирем, лаймом, большим количеством куркумы, перца чили и свежего чеснока. Вот и сейчас в руках он держал четыре красных перца чили и один лайм.

— При встрече нужно говорить «Ассаламу алейкум», — заявил я ему, вдыхая аромат, исходящий от его рук и фартука.

Мое замечание заставило его повнимательнее приглядеться ко мне.

— Твой тоб, — сказал он, пораженный. — Он короткий. Ты в мутавве! Не верю собственным глазам. Что случилось? — спросил он.

Я пожал плечами.

— Уходи, — сказал он, обрывая разговор. — И не попадайся больше мне на глаза.


В тот же вечер я вынул из портфеля нашего курьера очередное послание Фьоры. Однако у меня не было возможности немедленно отправиться домой, чтобы прочитать его, потому что имам попросил меня задержаться и проводить его в мечеть.

— Сегодня я должен произнести очень важную речь, — сказал он.

Я знал, что его беспокоит. Днем ранее к нему приходил шейх, работающий в самом большом суде Джидды, и сказал примерно следующее:

— Женщины, о благословенный имам, становятся непокорными. Они находят всё новые способы, чтобы заманить наших юношей в сети зла. Несколько дней назад, да простит меня Аллах за то, что говорю это перед моими благословенными братьями, женщина из Аль-Нузлы открыла лицо посреди улицы — лицо в пудре и краске — Хамиду и подмигнула ему. Но Аллах был с нами, потому что проклятое создание не знало, кто такой Хамид. Хотя иметь длинную бороду — это сунна, его борода не растет, но в данном случае это благословение Аллаха. Прошу вас, о имам, напомните нашей молодежи, как избегать женских уловок, расскажите им еще раз, что безнравственная женщина приведет в ад.


— А теперь можешь остаться здесь, только сиди тихо, пока я готовлюсь к проповеди, — приказал мне имам, усаживаясь на ковер на полу.

Я разглядывал его, пока он пребывал в глубокой задумчивости. Я знал, что он собирается произнести лекцию о том, что мальчикам следует остерегаться аморального поведения женщин. Но для одного мальчика — меня — его предупреждения слишком запоздали. Если бы только имам знал, что за гордый любовник сидит рядом с ним в его же гостиной, думал я с самодовольной улыбкой.


Когда я провожал имама до мечети, он яростно пыхтел. Я как будто выводил бешеного быка на арену. По пути мне удалось взглянуть на дом Фьоры. Я так и не знал, на каком этаже она живет, но надеялся, что где-то высоко. Мне не хотелось, чтобы она слышала гневную речь имама, которую будут транслировать на всю округу. Мне на ум пришли слова Джасима о проповедях имама: «Можно спрятаться от дождя, встав под дерево, и можно схорониться от бури за стенами дома, где ты будешь в безопасности, но голос этого имама так силен, что его нравоучения найдут тебя везде, где бы ты ни укрывался».

Я сидел в первом ряду. Краем глаза я заметил Басиля, который жег меня яростным взглядом. Увидев, что я смотрю на него, он стиснул челюсти и отвернулся.

Имам начал проповедь:

— О, братья-мусульмане! Моя душа сегодня плачет. Мое сердце болит, мои уши отказываются слышать невероятное. Как, спрашиваю я себя, народ пророка дошел до такой нищеты души и ума? Как, спрашиваю я себя, люди, которых Аллах привел на путь истинный, опустились столь низко? Вы спите, а ваши дочери и жены ходят по улицам, открывая лица и охотясь за мальчиками, желая распространить свои болезни на будущие поколения, желая завлечь наших мужчин в пучину отвратительного греха. Где вы, о, мужчины ислама, которые когда-то правили железной рукой от востока до запада? Где вы, о, мужчины ислама, которые когда-то были глазами, ушами, сердцем и душой своих семей?


Слушая проповедь, я чувствовал на себе горящий взор Басиля. Стоило мне повернуть в его сторону голову, как он начинал кривить губы в издевательской ухмылке.

4

Во вторник я узнал о том, как отнеслась Фьора к проповеди имама об опасных женских кознях. Проглядеть ее письмо мельком мне удалось еще в доме имама, закрывшись в туалете, но как следует я его прочитал вечером, добравшись до дома.

Я начал читать, зная, что всего в сотне метров от меня находится квартира Фьоры, где она в этот момент, скорее всего, делает уроки. Как было бы здорово заполучить себе такого волшебного посланника, который сумел бы проникнуть в ее дом, тайком подняться по лестнице, на цыпочках пробраться через мужскую половину, скользнуть в женскую, а оттуда — в ее комнату, медленно влезть на ее стол и забрать ее голос! И потом помчался бы что есть мочи обратно, быстрее, чем все мужчины в этом городе, и отдал бы этот голос мне.

Хабиби, вчера я слышала речь имама. Забавно, он утверждает, будто проблемы нашего общества коренятся в излишней свободе, данной женщинам. Если бы у меня была свобода, я бы прямо сейчас пришла к тебе в комнату и сказала бы все эти слова вслух, лично, а не в письме. И между нами состоялся бы настоящий разговор, а не такой, когда ответа приходится ждать день или два, а то и дольше.

Неужели имам забыл, что Мухаммед, до того как стал пророком, работал на Хадиджу бинт Хувайлид, которая занималась торговлей? Разве не она взяла его под крыло, когда ему было всего двадцать два года, разве не она научила его тонкостям торгового дела? Как он смеет говорить, что женщины не могут работать, потому что они ни на что не способны? Или он не помнит, что Хадиджа была одной из самых успешных дельцов в те дни — в дни, когда ее племя закапывало младенцев живьем, если они не были мальчиками? Разве не добилась она успеха во времена, когда торговые пути от Мекки до Сирии находились под контролем жестоких бандитов, когда торговцам приходилось преодолевать горы и болота, когда путешествия были опасны и трудны даже для самых крепких мужчин? Как он мог забыть, что пророк Мухаммед сам всегда говорил о том, как Хадиджа помогла ему деньгами? Она не только стала первой, кого он обратил в свою веру, но и отдала свое состояние на благо распространения ислама. Это ее деньги помогали пророку Мухаммеду освобождать рабов, выручать своих соратников, когда те разорялись. Это ее богатства раздавал пророк своим последователям, когда им пришлось перебираться из Мекки в Медину. Неужели он забыл обо всем этом?

И как он может говорить, будто женщины не могут быть правителями, потому что они эмоционально слабы и потому что у них бывают кровотечения? Если бы он мог видеть, то взобрался бы на минарет своей мечети и посмотрел через Красное море на Африку, где во многих странах правят королевы. И их государства процветают. Если бы кто-то почитал ему книги по истории таких стран, то он узнал бы о царице Савской, Клеопатре, Нефертити, о древнем нубийском государстве, где несколько цариц правили гораздо дольше, чем он живет на свете.

Хабиби, пожалуйста, прости меня за гневный тон, но я надеюсь на твое понимание. Даже Хадиджа, да благословит Аллах ее душу, которая жила тысячу лет назад, имела больше прав, чем мы, девушки, живущие в двадцатом веке.

Но вернемся к тебе. Ты рассказал, что ты — сын женщины. И теперь, когда я буду думать о тебе, когда я буду произносить у себя в комнате твое имя, я скажу: «Насер Рахима». Я буду с гордостью говорить: это детеныш вон той львицы.

Ты расскажешь мне о своей матери и о том, как вы жили? Какой она была? И что это за загадочный человек, твой отец Одеколон?

Завтра, когда ты придешь за имамом, протяни руку чуть дальше за дверь — там ее будет ждать моя рука. Я хочу прикоснуться к тебе, чтобы, возвращаясь в наши разделенные миры, мы могли взять с собой частичку друг друга.

С поцелуями, твоя разгневанная Фьора.

5

В среду после обеда ворота открылись, и я приблизился к узкому входу. Из-за двери я увидел, как ко мне тянется девичья рука в перчатке, сжимая трость имама. Я подошел, чтобы взять трость. Наши руки соприкоснулись. Я замер.

Ее пальцы на секунду прижались к тыльной стороне моей ладони. Я закрыл глаза. Она сжала мою руку и затем погладила ее кончиками пальцев, раз, другой, третий. Перчатка была на ошупь теплой и бархатистой, те места, к которым она прикасалась, потом горели, словно нагретые солнцем. Поры моей кожи раскрывались навстречу этому теплу, хотели впитать его без остатка, оставить в себе навечно. Я закусил губы, чтобы не дать моему восторгу вырваться наружу.

Весь во власти небывалых ощущений, я совершенно потерял контроль над собой, и портфель имама выпал из моей левой руки. Фьора тут же выпустила мои пальцы, и перчатка скрылась. Из двери вышел имам. Я был погружен в изучение своей правой руки.

— Насер, всё в порядке? — спросил имам.

Я водил пальцами по тем местам, к которым прикасалась ее перчатка, проигрывал в уме все те ощущения, которые охватили меня в те мгновения.

— Насер? Ответь мне. Ты здесь? — Имам стал водить руками в воздухе перед собой, пока не нащупал мое лицо. — А, вот ты где.

Я опустился на колени и поднял портфель левой рукой.

— Что с тобой? — спросил меня имам.

Ненадолго я задумался, а потом сказал:

— Со мной всё в порядке, о Шейх, просто сегодня днем я поранил правую руку, пока вы читали лекции. Я знаю, что не должен поддерживать вас левой рукой, но можно сделать сегодня исключение? Рана причиняет мне сильную боль.

— А что произошло, сын мой?

Я поднес руку к лицу и молча поцеловал место, которому посчастливилось коснуться моей Фьоры.

— Насер? — уже громче вопросил имам. — Я задал тебе вопрос.

— Да, о имам. Простите меня, — сказал я, всё еще разглядывая свою руку, словно надеясь увидеть отпечатки пальчиков Фьоры на коже. — Я кипятил воду и нечаянно пролил ее себе на правую руку.

— Субханаллах,[25] протяни ее ко мне, я прочитаю над ней Коран, и она быстро заживет, иншааллах.

— Нет, нет.

— Что ты сказал? Ты не хочешь, чтобы я читал Коран над твоей рукой?

— Нет, дело не в этом. Но…

— Никаких «но» или «если», просто поднеси руку к моим губам. Коран — лучшее лекарство.

Я протянул руку к его рту. Он приоткрыл губы, готовый плюнуть мне на руку, чтобы потом прочитать подходящую к случаю суру. И я убрал руку.

— Нет, о благословенный Шейх, конечно, я очень хочу, чтобы вы прочитали Коран над моей рукой. Только…

— Что только? — в гневе рявкнул имам.

— Вот моя рука, о имам. Читайте, — сказал я и зажмурился.

6

В своем новом письме я рассказал Фьоре о маме и о том, что случилось во время ее свадьбы. А еще я рассказал, что мы с Ибрагимом были детьми непрочной любовной связи матери с Одеколоном.


За два года до встречи с моим отцом моя мать почти вышла замуж за человека по имени Хагус Идрис, но их брак длился всего один час.

Следуя традициям нашей деревни на северо-западе Асмэры, моя мать и ее жених должны были вступить в супружеские отношения в первую же брачную ночь после свадьбы, пока все гости ждут за дверью хижины. Это происходило так: с наступлением полуночи в дом вошел свидетель со стороны жениха. Он зажег масляную лампу и поставил ее возле кровати, положил на подушку кусок белой ткани. Выйдя, он объявил, что всё готово и что молодые могут заходить в хижину. Гости прервали танцы и пение и задули все лампы, что горели во дворе. Они молча стояли и ждали, когда свершится главное событие — когда белую ткань оросит кровь девственницы. Наконец раздался первый стон. Свидетель подошел ближе к двери, готовясь принять из рук мужа окровавленную ткань.

В хижине муж действительно закончил заниматься любовью со своей молодой женой, однако крови не было. С куском ослепительно белой ткани он неподвижно сидел на кровати. «Почему ты не сказала мне?» — спросил он мою мать. Он не кричал, так она мне рассказывала, его голос был тих и почти ласков.

Она ответила: «А почему я должна была что-то тебе рассказывать? Разве ты говорил мне, чем занимался до нашей свадьбы?» Она держала его за руку, но он оттолкнул ее при этих словах. «Но я же…» — начал он возмущенно. Моя мать перебила его: «Кто ты — мужчина? И потому что ты мужчина, ты можешь делать всё, что тебе захочется? Мой дорогой муж, конечно же, у меня были любовники. И я знаю точно, что ты спал с другими женщинами. Но в тебе не осталось следов твоей прошлой жизни. Единственная разница между нами состоит в том, что тебя теперь нельзя ни в чем уличить, а меня можно».

Он натянул брюки. Моя мать смотрела на него.

«Мой дорогой муж, — сказала она, — выслушай меня, прошу. Я знаю много женщин, которые спят с мужчинами до свадьбы, а потом едут к одному доктору в Асмэру, который делает им операцию и возвращает девственность. Но я решила не делать этого, поскольку мое прошлое принадлежит мне, и точно так же я никогда не попрошу тебя стереть твое прошлое».

«Меня предупреждали о тебе, — сказал он моей матери, повязывая галстук. — Зря я не послушался советов».

Она опустила голову и в отчаянии прижала руки к груди. «Но ведь ты тоже был с другими женщинами, разве это правильно?».

«Надо было мне внять тому, что говорили мужчины. Но сердце ослепило разум. Я отказывался верить их словам. Что я теперь скажу…»

Моя мать вскинула голову и отбросила в сторону простыни: «Кому скажешь? Это должно остаться между нами, — сказала она. — Наши сердца — как океаны. Они достаточно глубоки, чтобы хранить бесчисленные секреты, чтобы спрятать в них наше прошлое, и всё равно в них останется достаточно места для любви. Давай забудем о прошлом и будем просто любить друг друга».

«Но что я скажу гостям? Они ждут за дверью. Как я взгляну им в лицо?»

И тогда моя мать вскочила с кровати, оделась, выхватила из рук мужа белую ткань и с лампой в руках вышла.

«Что ты делаешь? — кричал ей вслед муж. — Куда ты идешь?»

Она оттолкнула свидетеля, который стоял у самой двери, и направилась к гостям. «Вот ткань, — сказала она, взмахнув белой тряпицей. — И да, мои дорогие гости, на ней ни капли крови».

Через миг из хижины выбежал муж и, не оглядываясь и не останавливаясь, покинул деревню навсегда. Семья моей матери также выгнала ее. Только Семира, мамина подруга детства, которая жила на Холме любви, была восхищена ее поступком и поклялась, что никогда не оставит ее.

Прошел год после свадьбы. Моя мать жила вместе с Семирой и другими женщинами на Холме любви, и там она влюбилась в человека, от которого всегда пахло дорогим одеколоном. Но он был эфиопом, который поклялся вести бродячую жизнь. Он занимался продажей духов. Хотя они любили друг друга всей душой, он оставил ее, беременную мною. Моя мать так и не смогла забыть его. И когда он вернулся в нашу деревню (мне было около шести лет), она приняла его. Его визит длился всего одну ночь — ночь, в которую и был зачат Ибрагим.


Незаметно пролетела неделя. Мне трудно было поверить, что я состою в переписке с женщиной из Джидды, что я делюсь с ней всеми своими мечтами и секретами, рассказываю о том, что заставляет меня грустить или радоваться. Никогда я не был так счастлив. Я просыпался с рассветом и пел вместе с птицами, сидящими за моим окном, а по вечерам раскладывал на постели послания Фьоры и засыпал среди них. Они были для меня воротами в другой мир.

Такое блаженство не могло длиться долго. Я знал, что скоро должны вернуться Яхья, Хани и Джасим. И еще был Басиль. Каждый раз, когда я видел его улыбающееся лицо, то вспоминал парк и угрозы, с помощью которых заставил его сделать меня поводырем имама.

7

Поздним вечером понедельника, когда я уже заснул, в мою дверь забарабанили. Я сел в кровати, перепуганный. Кто это?

Но потом я услышал знакомый голос.

— Насер! Насер!

Это был Яхья. Он орал во всё горло. Даже из-за двери было понятно, что он под кайфом. Я ткнул подушку кулаком. Почему он приехал так рано? Мне казалось, что у меня еще было время до их с Хани возвращения. Я понятия не имел, как вести себя с ними. И если Яхья узнает, что я стал членом мутаввы, он не оставит меня в покое. Я хорошо помнил, как он отнесся к тому, что Зиб Аль-Ард вступил в мутавву: он поклялся, что убьет того человека, из-за которого его друг так изменился.

Я подкрался к двери.

Оказалось, что с Яхьей пришел и Хани.

— Яхья, сейчас второй час ночи, — услышал я его голос. — Может, он уже спит. Пойдем.

— Дай-ка я еще раз постучу, — настаивал Яхья.

Его кулаки забухали в дверь.

— Насер! Насер! — истошно орал он.

Секундный перерыв, и потом всё повторилось.

Потом я снова услышал негодующий голос Хани:

— Почему ты всегда так буянишь?

— Заткнись, Хани, — осадил его Яхья.

Я был не в силах сдержать улыбку — соскучился по приятелям. Мне хотелось открыть дверь, но я не мог. На цыпочках я вернулся в комнату и попытался заснуть.


Ночь прошла без сна. Я не знал, что буду делать, когда друзья увидят меня на улице с имамом. Со стороны Хани большой опасности я не видел. Днем он работал в фирме своего отца и появлялся на Аль-Нузле только изредка. Но вот Яхья нигде не работал. Он жил на деньги, полученные в наследство от отца. Мы все любили пошутить, что работа Яхьи состояла в том, чтобы гоняться за симпатичными мальчиками, и что он готов был посвятить этой работе не только дни, но и ночи. Мы обязательно встретимся с ним на улице в ближайшее время, и мне нужно было придумать, как отделаться от его расспросов.


Во вторник утром я по-прежнему не представлял себе, как решить проблему.

Наступило время встречать имама из колледжа. Идя с ним по улице, я услышал громкие голоса. Я всмотрелся. Одним из спорщиков был Яхья, сидевший верхом на своем мотоцикле.

Пришлось мне как можно быстрее отвернуться и прибавить шагу. Краем глаза я видел, что через несколько минут Яхья умчался. У него за спиной на новом кожаном сиденье мотоцикла сидел молоденький мальчик. Похоже, механик Измаил успел выполнить сложный заказ.

— Помедленнее, сын мой, — прикрикнул на меня Шейх.

— Простите, о благословенный имам, — сказал я, молясь о том, чтобы мне и дальше удавалось избегать столкновения с Яхьей.


Но уже на следующее утро мы встретились. Я вел имама домой после короткого учебного дня в колледже (в субботу занятия заканчивались раньше, чем обычно). Всё произошло очень быстро. Услышав за спиной мотоциклетный рев, я сразу понял, что это Яхья. Я обернулся. Он ехал прямо на нас, не сводя с меня удивленного взгляда. Резко затормозив, он спрыгнул с мотоцикла и подошел к нам с имамом.

— Насер? — Он схватил меня за руку, чтобы я остановился.

Я вырвал руку и продолжал идти вперед.

— Насер? Это ты, о Аллах? Что это с тобой? Чего это ты вырядился в это платье? — выкрикивал он вопрос за вопросом.

— Кто это? — спросил меня имам.

Я не отвечал ни одному, ни другому. Яхья снова схватил меня за руку и потянул в сторону, но потерял равновесие и чуть не упал. При этом он сильно дернул меня за руку, так что мы чуть не стукнулись головами.

— Ты что, свихнулся? — требовал от меня ответа Яхья, не ослабляя хватки.

— Это Аллах привел его на путь истинный, — ответил ему имам. — А кто ты такой, да накажет тебя Аллах?

— Я разговариваю со своим другом, — оборвал его Яхья, — не лезь не в свое дело.

— Да проклянет тебя Аллах, ты знаешь, кто я такой?

Яхья пригнулся к имаму и заорал ему в лицо:

— Да, я знаю, кто ты такой. Ты тот, кто забирает у меня друзей. — Потом он направил свой гнев на меня: — Ты же говорил, что никогда не изменишься! Ты же говорил, что ноги твоей не будет в мечети слепого имама! Потому что он…

Я размахнулся портфелем имама и ударил Яхью в лицо с такой силой, что он попятился и столкнулся с уличным торговцем, и вместе они повалились на мешки с финиками из Медины. Я тем временем повернулся к имаму:

— Он лжет, — заторопился я с опровержениями. — Он просто завидует тому, что я стал вашим поводырем. Но я сильно его ударил. Он упал.

— Знаю, сын мой, я слышал. Да благословит тебя Аллах.

Я оглянулся. Уличный торговец с помощью своих товарищей схватил Яхью, который вырывался из их рук и во всю глотку осыпал меня проклятиями.

8

Яхья немедленно рассказал обо всем нашим общим знакомым. Уже в среду вечером он пришел к мечети и встал напротив входа, словно собирался устроить акцию протеста. С ним был Хани и еще двое каких-то парней.

С тех пор за мной всегда следили, но самым настойчивым был Яхья. Он тенью следовал за мной на своем мотоцикле (обычно за его спиной сидел мальчик и обнимал его за талию тонкими руками). Яхья ехал за мной, когда я вел имама в другие мечети в округе, когда провожал его к друзьям или к врачу, когда помогал ему добраться до министерства высшего образования, где у него была назначена встреча.

Я знал, что Яхья ждет удобного случая избить меня.

В субботу после обеда я сидел в лавке портного, куда привел имама на примерку. Сам имам ушел в заднюю комнату вместе с портным, а я ждал их возле входа. В лавку ворвался Яхья. Он оттащил меня в сторону и, не обращая внимания на протесты помощников портного, швырнул меня на тюки ткани.

— Если ты не оставишь имама в ближайшее время, — произнес он, приблизив свое лицо к моему, — то знай: я переломаю тебе все кости. Я больше не желаю терять друзей из-за какого-то слепца. Ты понял?

Ткнув меня в грудь напоследок, он направился к выходу, расталкивая столпившихся помощников и посетителей лавки накачанными руками.

— Ну, что уставились? Или тоже хотите получить от меня тумаков?

* * *

Через день Яхья и Хани поздно вечером пришли ко мне домой. Они пытались уговорить меня бросить мутавву. Но я не поддавался, повторяя, что встал на путь истинной веры, и что для меня нет обратной дороги.

— И можете делать всё, что хотите, — сказал я им.

Внезапно Яхья подскочил ко мне и стал бить меня в грудь прямо на пороге моего дома. Я не сопротивлялся.

Его глаза были полны горечи и гнева. Но я молчал, ни на миг не потеряв решимости сохранить свои отношения с Фьорой в тайне. Если я хотя бы намекнул на них, Яхья и Хани не сумели бы сохранить это в секрете. Слишком удивительна история любви между юношей и девушкой из Аль-Нузлы.

Я упал на пол, сжимая живот руками. Яхья нагнулся надо мной. Я подумал, что он собирается ударить меня в лицо, чтобы в полной мере отомстить за предательство нашей дружбы. Но он процедил:

— Больше я тебе не друг. Не смей звонить мне и не подходи, если увидишь меня на улице, понял?

Его кулак опустился мне под ребра.

— Хватит, — остановил Яхью Хани. — Он предпочел нам имама, так что пусть идет к дьяволу. Пойдем отсюда.

9

Шли дни. Я продолжал переписываться с Фьорой через нашего ничего не подозревающего курьера. Хотя из-за слепого имама я потерял двух последних друзей, что оставались у меня Джидде, он был бесценен для меня. Без него я бы не смог писать любимой и читать ее прекрасные, полные мысли и чувства послания. Ничего подобного я еще не испытывал в своей жизни. Я был счастлив и влюблен.


В пятницу во второй половине дня колледж был закрыт, то есть письма от Фьоры в этот день я получить не мог. После пятничной молитвы я привел слепого имама домой, и он пригласил меня пообедать с ним.

— Сегодня у меня в гостях будет очень важный гость, — сказал он, — и я хочу, чтобы ты с ним познакомился.

Пришлось мне согласиться, хотя больше всего на свете я хотел вернуться к себе в комнату, где ждали меня письма Фьоры. В доме слепого имама пахло кабсой с рисом.

Через несколько минут раздался звонок в дверь. Это пришел Басиль в сопровождении человека, которого я раньше никогда не видел.

Басиль энергично потряс мою руку, восклицая:

— Как дела, Насер?

Я недоумевал. Отчего он так счастлив? Что он задумал? Тем временем он отпустил мою руку и представил меня мужчине, стоящему рядом с ним.

— Это Шейх Халиль ибн Талаль, — провозгласил Басиль. — Он — шеф религиозной полиции Джидды, да благословит его Аллах.

У меня по спине потек холодный пот.

Шеф полиции смотрел на меня, не мигая. Я вытянул руку, и он медленно поднял свою. Мы обменялись рукопожатием, я поцеловал его лоб в знак уважения, и добавил едва слышно:

— Очень рад познакомиться.

Это был бородатый мужчина со светлой кожей, высокий и стройный, хотя немного сутулился. Он был примерно того же возраста, что и слепой имам. Его тоб немного не доходил до щиколоток, на голове была гутра в красно-белую клетку.


В гостиной мы уселись полукругом. Главный религиозный полицейский города сидел между имамом и Басилем, я — по левую руку от имама, почти напротив Басиля.

Я не понимал, что происходит, и это меня очень тревожило. Конечно, имам был в хороших отношениях с городской религиозной полицией, и тем не менее подобный визит являл собой исключительное событие. Связан ли он как-то со мной?

Каждый раз, когда я набирался смелости посмотреть на Басиля, он чувствовал это и на миг отвлекался от беседы имама и шефа полиции, чтобы одарить меня широкой самодовольной ухмылкой.

Раздался хлопок в ладоши. Это была жена имама. Обед был готов.

Имаму не нравилось, когда женщины говорят в обществе мужчин. Он часто рассуждал в своих проповедях о том, что для женщины — великий харам говорить в присутствии любого мужчины, кроме собственного мужа. Поэтому, когда еда была готова, жена имама вставала за закрытой дверью и хлопала в ладоши, подавая сигнал.

— Насер, прошу тебя, принеси еду, — распорядился слепой имам.

Перед тем как открыть дверь, ведущую из гостиной в коридор и оттуда в женскую половину дома, я тоже хлопнул в ладоши и объявил:

— Я иду за едой.

Послышались быстрые шаги, разбегающиеся по сторонам, так что, когда я вышел, коридор был пуст. На столе меня ждало большое блюдо с жареным мясом, уложенным поверх вареного риса с изюмом и кардамоном. Рядом стояли четыре стакана с соком манго.

Вернувшись в гостиную, я поставил поднос с едой на расстеленный на полу кусок ткани, вокруг которой уселись гости и хозяин дома.

— Басмала,[26] — хором произнесли мы и почти одновременно погрузили руки в блюдо с едой.

Некоторое время мы молча ели. Лепили кончиками пальцев шарики из риса, смешанного с мясом, и бросали их в рот.

На самом деле аппетита у меня не было. Меня мучил вопрос: не догадался ли Басиль о моих истинных целях и не собирается ли прямо в доме имама предать меня в руки полиции? Чтобы заглушить тревогу, я торопливо заглатывал пишу, не ощущая вкуса, и в конце концов подавился куском мяса. Закашлявшись, я схватился за стакан с соком и осушил его тремя большими глотками.

— Это ты, Насер? — спросил имам.

Я еще не мог отдышаться.

— Да, — с трудом выдавил я.

— Ешь медленно, — велел мне он. — Ты не знаешь разве, что хороший мусульманин не должен спешить, когда ест? Ведь сам Аллах доверил нам пользоваться этими телами, и мы должны беречь их.

— Да, мой благословенный имам, — сказал я, глядя на его большой живот, который будто на глазах раздувался по мере того, как исчезали с блюда мясо и рис. — Да благословит вас Аллах за этот совет.

И обед продолжился дальше в чинном молчании.

Наконец глава религиозной полиции заговорил:

— Мы очень благодарны вам, о имам, за то, что порекомендовали нам Басиля. Он станет частью нашей команды в Аль-Нузле.

Я отложил шарик риса, который только что слепил. Больше я есть не мог. Всё время, что я знаю Басиля, он непрестанно говорил о своей мечте стать одним из ведущих имамов Саудовской Аравии. Он никогда не рассматривал религиозную полицию как ступеньку в карьерной лестнице.

— На самом деле, — сказал имам, — я желал бы, чтобы он остался работать при мечети, помогая мне обращать юношей на путь истинный. Но он вызвался сам, да благословит его Аллах.

Точно, подумал я. Должно быть, Басиль что-то прознал. Я хотел посмотреть на него, ухмыляется ли он по-прежнему, но мне хватило воли опустить голову и продолжать слушать.

Глава религиозной полиции сказал:

— Басилю будет поручена очень ответственная и благословенная задача, о имам. Аль-Нузла заражена моральным разложением. Вот буквально на прошлой неделе, о имам, мне пришлось рассматривать одно дело. Женщину и юношу застали, да простит меня Аллах за то, что я произношу такое перед моими благословенными братьями, когда они совершали тягчайшее из прегрешений. Представьте, эта женщина замужем, и когда на суде были представлены доказательства ее измены, она не покаялась, нет, а сказала: «Поскольку мой муж никогда не занимается со мной любовью, я вынуждена искать ее в другом месте». Эта замужняя женщина будет забита камнями до смерти, иншааллах. Но самое страшное в другом, о имам. Когда юноше объявили, что ему причитается только порка, поскольку он не женат, то он стал умолять, чтобы его тоже забросали камнями. Глупец. Мой коллега упрекнул его, сказав: «Если хочешь принести себя в жертву, то поезжай в Афганистан и борись с неверными, а не выбрасывай свою жизнь из-за проклятой женщины». Но мы будем пороть его до тех пор, пока он не забудет ее и пока страх перед Аллахом не поселится в его черном сердце.

— Да будут они прокляты, — громко заявил Басиль.

Я поднял голову. Имам начал превозносить Басиля до небес, а я мысленно вернулся в темный парк. Я мог бы рассказать прямо сейчас, что Басиль был хулиганом, я мог бы прямо здесь потребовать от него объяснений о том, что произошло между нами в парке. Но теперь он стал религиозным полицейским, облеченным властью насаждать на улицах города нравственность, а значит, подобное обвинение против него не сработает. Я рискнул взглянуть в его сторону. Он улыбался до ушей, поправляя гутру.

«И что мне теперь делать? — спрашивал я себя. — От страха меня бросает в пот, смогу ли я высидеть здесь еще хоть минуту с нормальным выражением лица?» Больше всего мне сейчас хотелось оказаться рядом с Фьорой, рассказать о том, какая опасность нависла над нами.

А Басиль всё не оставлял меня в покое.

— Насер? Разве ты не собираешься поздравить меня и попросить Аллаха благословить мой труд? — спросил он меня.

Он опустил голову в ожидании поздравительного поцелуя. С трудом я поднялся, взял его голову в обе руки и поцеловал в лоб.

— Да благословит Аллах твой труд и пошлет тебе удачу в поимке аморальных людей, — слабо выговорил я.

Одобрительные восклицания трех мужчин слились в единый хор.

10

Возвращаясь от имама домой в ту пятницу, я чувствовал себя загнанным зверем. Мне казалось, что за мной ежесекундно следят. Внезапно я превратился в желанную награду для каждого, кто сможет поймать меня и предать суду, ведь этому счастливчику будет гарантировано место в раю за то, что он уличил меня в выражении моей любви. Я был убежден, что имам осведомлен о всех моих действиях и просто тянет время, предвкушая момент, когда поймает меня на месте преступления и накажет.

На ходу я непрестанно оглядывался, не идет ли Басиль за мною следом, не стоит ли за деревом религиозный полицейский, не выезжает ли из переулка черный джип с тонированными стеклами. По обеим сторонам улицы выстроились, как солдаты, белые дома, освещенные фонарями, но и в них видел я врагов, молчаливо выслеживающих меня через объективы камер наружного наблюдения: они записывают каждый мой шаг и подсчитывают, не слишком ли быстро бьется мое сердце — не влюблен ли я.

Подобная жизнь невыносима. Всё, чего я хочу, это быть с любимой женщиной, думал я и ускорял шаги, желая поскорее закрыть за собой дверь квартиры.

Гнев переполнял меня, и, не давая себе в том отчета, я говорил вслух, как сумасшедший, рассказывая улице всё, что происходило в моей душе. В моих мыслях мир потемнел, обесцветился, в нем мужчины и женщины шли бок о бок, но не глядели друг на друга, не прикасались друг к другу, не перешептывались и даже не дышали. Это был мрачный мир, где все жили в страхе, где смех был грехом, где поцелуй женщины приравнивался к воровству, где взгляд на женское лицо и восхищение ее красотой были страшными преступлениями, влекущими за собой вечные муки в аду.

Я хотел уехать из Аль-Нузлы, оставить эту юдоль боли, где каждый год приносит мне всё новые мучения. Что осталось в моей памяти об этих десяти годах? Тоска по матери, переезд дяди и брата без единого слова на прощание, встреча с кафилом в его доме, задняя комната в кафе Джасима… И самое ужасное, что висит надо мной изо дня в день, — я не мог поехать на родину. До чего же мне здесь одиноко! Я сел в автобус и поехал к своему секретному камню на набережной.


Прибыв к морю, я увидел, что певец сидит на своем обычном месте, но не поет. Я обошел его на пути к камню. Голова певца была опущена, как будто он не выдержал груза воспоминаний о своей любимой, как будто его горе достигло предельной точки, как будто проповеди, гремящие в бесчисленных мечетях Джидды, наконец убедили его в том, что он будет проклят и в этой жизни, и в последующей, что мужчины, которые проводят дни в мыслях о женщине, не заслуживают ничего, кроме места в аду среди отъявленных преступников. Он поверил, что для любящих нет рая на земле и что никогда больше он не увидит свою возлюбленную.

11

В тот же вечер, вернувшись с набережной домой, я сидел на кровати и размышлял о Басиле. Почему он вдруг захотел вступить в религиозную полицию? Ответа я не находил. Когда Басиль ушел вместе с главой религиозной полиции Джидды, я спросил у имама, что он думает о решении Басиля. Тот сказал только, что Басиль — благословенный человек и что, должно быть, в религиозной полиции он рассчитывает принести больше пользы в деле восстановления морали и послушания на наших улицах.

Я старался внушить себе, что объяснение имама верно. К тому же Аль Ямани говорил мне и Яхье о том, что Басиль жаждет совершить как можно больше угодных Аллаху поступков, чтобы успеть искупить грехи, накопившиеся за то время, что он был хулиганом. Но я не мог закрывать глаза на очевидное несоответствие такого объяснения поведению Басиля: если он и в самом деле мечтает об искуплении и хочет любой ценой попасть в рай, то почему не поедет в Афганистан и не станет мучеником веры?

Я перебирал в уме все дни и часы, что провел в мечети. Не проговорился ли я, не допустил ли какого-нибудь промаха, который мог вызвать у Басиля подозрения в искренности моего стремления стать поводырем имама? Вроде ничего такого не случалось, но всё же уверенности у меня не было.

Всё так запуталось.

Наверное, от отчаяния мне в голову пришла ужасная мысль: а что, если это Фьора рассказала Басилю о нас?

Острая боль пронзила мне сердце. Что, если она ведет двойную игру? Что, если она работает в религиозной полиции, и ее задача — устраивать ловушки для мужчин, проверяя их моральный облик? Как мне узнать, так это или нет?


Полностью отмести такую возможность я не мог, однако в глубине души я не сомневался, что Фьора не имеет к этому никакого отношения и, подобно мне, является жертвой преследования любви, развернутого в Джидде. Никаких доказательств непричастности Фьоры у меня не было, но я верил ей.

Тем не менее я задумывался над тем, что будет, если Басиль обнаружит нашу переписку через портфель имама.

Поскольку она была не замужем, а я — не женат, по закону нам полагалась только порка на Площади Наказаний. Но тут я не мог не вспомнить о глубоких шрамах, горевших на моей спине еще долго после того, как религиозный полицейский избил меня дубинкой. Ударов было столько, что я сбился со счета, и дубинка всё опускалась и опускалась в одно и то же место, и мне стало казаться, что я переломлюсь на две части.

Дело усугублялось тем, что я иностранец. Сердце мое забилось быстрее при этой мысли. Если узнают, что я использовал самого имама в качестве курьера любовных посланий, наказание будет жестче. Меня депортируют? Или придумают что-то еще?

А что будет с Фьорой? Однажды, когда мы с господином Молчуном наблюдали за парой религиозных полицейских, осматривавших торговый центр в поисках незаконной любви, он сказал мне: «Если поймают двух любовников, которые не состоят в браке, то мужчина, получив свои несколько ударов тростью, продолжит жить полной жизнью. Но с женщиной всё иначе. После того как боль от порки утихнет, ей предстоит вытерпеть куда более сильную боль. Она будет опозорена навеки. Ни один мужчина не прикоснется к ней, никто не согласится взять ее в жены, и остаток жизни она проведет в одиночестве, пока не умрет от стыда».

Загрузка...