Горький вкус любви

1

В последующие дни я практически не думал о записке, а в те редкие моменты, когда всё же вспоминал о ней, тут же старался отвлечься, поскольку не видел никакого смысла размышлять над этим. Кто знает, чем может закончиться подобная затея?

В пятницу вечером, через три дня после того, как девушка бросила мне листок желтой бумаги, я решил сходить на набережную, немного проветриться. Мне захотелось провести ночь в моем укрытии.

В субботу меня разбудила боль в спине — спать на камнях было жестко. Я закрыл глаза, надеясь отдохнуть подольше, но солнечный свет пробивался даже сквозь сомкнутые веки. Я сел и зевнул.

Море неустанно катило волны к берегу. Я спустился к воде, наклонился, чтобы умыться, и увидел свое отражение, качающееся на волнах. Оно словно хотело убежать, нырнуть в глубины моря. Холодная вода пробудила во мне новые чувства.

Почему я допустил, чтобы Джидда, с ее обычаями и предрассудками, превратила меня в безответного труса? Почему я здесь, а не под деревом, не жду ту смелую девушку? Мне следовало искать ее, а не прятаться. Возможно, под ее абайей не кроется ничего особенного. Да, она может оказаться фантомом, сумасшедшей или глупой девчонкой, которой нечем занять свое время. Но ведь всё равно это шанс, который нельзя упускать в этой стране, где между женщинами и мужчинами выстроена высокая стена!

Я смотрел на Красное море и молился, чтобы девушка, написавшая мне, сделала это от чистого сердца. Я надеялся, что она снова придет к дереву.

Между тем в Аль-Нузле по-прежнему шло черно-белое кино, только людей стало меньше — там два человека, тут трое. Шагая по тротуару, я казался себе участником массовки, который крадет внимание зрителей, отвлекая их от истинных звезд экрана.

Мне не терпелось добраться до дома после долгого пути под палящим солнцем. Я планировал выпить чего-нибудь холодного, перекусить, а потом — бегом к моей любимой пальме, ждать под ее сенью возвращения девушки. Все страхи забыты, я чувствовал себя смелым и независимым.

— Салам, — сказал я толстому ливанцу, торгующему шавермой.

— Ва-алейкуму салам, — ответил он добродушно.

— Мне одну шаверму.

— С курицей или с мясом?

— С чего это вы взяли, что я ем курицу?

— Ишь, какой задира, — укорил он меня.

Я лишь сощурил глаза.

Расплачиваясь за покупку, я обратил внимание на цитату из Корана за спиной торговца: «Жизнь преходяща». И в этот момент в зеркале, висящем по соседству с цитатой, отразился Абу Фейсал, палач. Он входил в лавку.

Его присутствие было немедленно замечено. Мужчины быстро повставали из-за столов и один за другим потянулись к палачу, целовать его знаменитую правую руку, причем целовать с такой страстью, словно это был черный камень в священной Каабе.[15] Кто-то крикнул: «Аллаху акбар! Да благословит вас Аллах, о блюститель правосудия».

Я как зачарованный смотрел на него. У меня было странное ощущение, будто в мою дверь постучался ангел смерти. От этой мысли я вздрогнул. Вот и конец моему отважному настрою. Я положил деньги на прилавок, собираясь уходить.

Глаза Абу Фейсала, словно два солдата, прячущиеся в окопе, были маленькими и узкими. Что он видит через эти крохотные отверстия?

Я взял шаверму и пробрался к выходу через столпившихся вокруг палача людей. На улице мне в лицо ударил жаркий воздух. Желудок свело. Я выбросил купленную шаверму в урну и пересек дорогу по направлению к йеменскому магазину.

И здесь толпились покупатели. Я с трудом протиснулся мимо кассы, за которой сидел старый йеменец — хозяин магазина, — помахал рукой перед лицом, разгоняя клубы благовоний, и углубился в дальнюю часть торгового зала. Из колонки, прибитой под самым потолком, негромко лились суры из Корана. Я отпнул в сторону пустые коробки, лежащие на полу, чтобы подойти к холодильнику, открыл его и стал рыться в поисках самой холодной банки «пепси-колы».

Хозяин магазина крикнул мне:

— Они все одинаковые, возьми одну и закрой холодильник!

Я молча продолжал копаться, пока не нащупал ледяной алюминий. Вытащил эту банку, вернулся к прилавку и положил на кассу полриала. Снова оказавшись на улице, я, истекая потом под немилосердным солнцем, побрел к дому, где когда-то жил мой дядя, с намерением устроиться в тени пальмы.

Путь показался мне бесконечным, но наконец я сел под широкими пальмовыми листьями и вскрыл банку «пепси». Холодная жидкость обожгла мое горло.

Я огляделся. Вдалеке, справа от меня, из дома вышла женщина. Я перестал пить и сосредоточился на ней. Это она, та самая девушка? О, кажется, она вышла из дома, где живет Зиб Аль-Ард. Он сейчас воюет в Афганистане, и будет ли красиво с моей стороны, если я с его сестрой… Да есть ли у него вообще сестра? Я точно не знал, но зато слышал, что вторая жена его отца живет всего в нескольких ярдах от дома Зиба Аль-Арда. Я поднялся, чтобы лучше разглядеть женщину. Неужели записку мне подбросила вторая жена отца Зиба Аль-Арда? И такое возможно.

Раньше, еще до того, как слепой имам обратил его в строгий ислам, Зиб Аль-Ард любил выпить и, напившись, рассказывал о второй жене своего отца. В том числе он как-то поведал мне, что однажды столкнулся с ней в кухне, когда она пришла помочь его приболевшей матери. Отец Зиба Аль-Арда был тогда на работе. Девушке было всего шестнадцать лет, она примерно одного возраста с нами, и в тот раз она была без абайи, так как думала, что в доме нет мужчин. С первого взгляда, говорил Зиб Аль-Ард, они влюбились друг в друга, и вскоре уже стали целоваться. Через несколько дней они занимались любовью прямо на кухонном столе. То есть Зиб Аль-Ард стал мужчиной в объятиях второй жены родного отца, пока его мать спала в соседней комнате.

Женщина, вышедшая из первого дома отца Зиба Аль-Арда, вошла во второй его дом. Я снова опустился на тротуар, но всё еще не распрощался с мыслью, что той девушкой могла быть вторая жена отца моего приятеля.

По улице прошло еще несколько человек: группа из четырех женщин, два мальчика, йеменец с кинжалом за поясом, старик, вышедший из виллы напротив, чтобы согнать воркующих голубей с дерева напротив окон. От нечего делать я считал машины, проезжавшие мимо. Третья машина оказалась джипом с тонированными стеклами. Он мчался на огромной скорости, взрывая сонный покой округи. Так ездят только машины «скорой помощи», когда торопятся спасти человеческую жизнь. Должно быть, где-то в районе Аль-Нузла свершался тяжкий грех, и нужно было срочно воздать грешникам по заслугам.

Меня стало клонить в сон. Веки не могли устоять перед мягкими прикосновениями ветерка, нашедшего меня под деревом. Я боролся с дремотой, придумывая себе занятия. Решив изучить то, что происходит слева от меня, я повернулся и увидел медленно идущую женщину. Однако мой мозг был слишком утомлен, чтобы оценить вероятность того, та ли это девушка, которую я жду. Я отвернулся и лег на прохладный асфальт, отдаваясь объятиям сна.

Разбудил меня звук торопливых шагов. Привстав, я увидел, что передо мной лежит клочок бумаги. Я осмотрелся, но увидел только темный силуэт, исчезающий вдали. Схватив записку, я вскочил с земли и выбежал на середину дороги, чтобы успеть разглядеть девушку, но ее уже нигде не было. На улице снова было безлюдно, только на одном из перекрестков медленно двигались четыре женщины, с головы до ног в черном.

Я стоял в лучах полуденного солнца. Пот ручьями тек с моего лба и капал на шею.

Желтый комок бумаги уже отсырел в моем потном кулаке. Напрочь забыв о том, что стою посреди проезжей части, я застыл, погруженный в мечты. К реальности меня вернул автомобильный гудок, пробившийся в мое сознание как будто из-за толстого слоя ваты. С трудом соображая, что происходит, я, наконец, понял, что на меня кричит Мухаммед Али Аль Хиранья — сумасшедший из дома напротив. Он высунул голову из окна автомобиля, за рулем которого сидел его отец, нажимая обеими руками на гудок.

— Убирайся с дороги, — орал Мухаммед.

Я отошел в сторону, давая им проехать, а потом вернулся под свою пальму. Удостоверившись, что за мной никто не наблюдает, я жадно проглотил содержание записки:

Я посмотрел на землю рядом с собой, как будто там сидела девушка в черной абайе и вслух читала мне эту записку. Но, увы — никого не было. Тогда я растянулся на тротуаре с запиской в руках и долго лежал, ощущая ее тепло, впитывая ее слова.

По дороге домой я, от избытка чувств, запел песню, которую слышал в лагере беженцев. Это была песня о женщине, которая танцевала под ладанным деревом. И певец потом всю жизнь искал ее, следуя за восхитительным ароматом, оставляемым ею.

2

В четыре часа утра из глубин сна меня вырвал телефонный звонок.

— Алло? Насер! Насер!

— Это ты, Джасим? — спросил я, пытаясь проснуться.

— А кто еще может звонить тебе в такое время? Я скучаю по тебе, дорогой мой. Я хочу, чтобы ты вернулся. В Париже не прекращается дождь, и я брожу по темным улицам, думая только о тебе.

Он продолжал говорить о том, как сильно он скучает, как сожалеет о том, что случилось с Рашидом. Но я хотел спать, мне трудно было вымолвить даже слово. Я тер лицо рукой, чтобы не заснуть прямо с телефонной трубкой у уха.

— Насер, ты там?

— Джасим, прошу тебя, давай в другой раз поговорим.

— Хорошо, я слышу, ты устал и хочешь спать. Скорее бы увидеть тебя снова, мой дорогой.

Я прервал звонок и сбросил телефон со стола.

Ночь была жаркой. Я весь взмок, и перед тем, как вернуться в кровать, принял прохладный душ. Из ванной я вышел в каплях воды, думая, как хорошо было бы обсохнуть в теплых объятиях женщины.

Однако за неимением таковой я завернулся в простыню и уснул с запиской в руках.

Проснулся я около восьми часов. Несмотря на беспокойную ночь, из зеркала в ванной комнате на меня взглянул свежий, бодрый Насер с блестящими глазами. Я весь сиял.

Она высматривала меня больше года, я же ни о чем не догадывался. Если бы я только знал, то уж постарался бы выглядеть безупречно каждый раз, когда выходил на улицу, — на тот случай, если наши пути пересекутся.

Интересно, что ей так понравилось во мне? Миндалевидный разрез глаз или высокие скулы? Я знал, что хорошо сложен, потому что в кафе Джасима мне часто делали комплименты, а пять лет мытья машин пошли на пользу мышцам рук и груди. И впервые в жизни я позволил себе всерьез отнестись к тому, что не раз говорили мне мужчины: «Насер, я бы всё отдал ради твоего стройного и изящного тела».

Позже, собираясь выходить из дома, я еще раз принял душ, надел новые спортивные брюки и белую футболку и даже побрызгался духами, которые взял в кафе Джасима. Однако меня вновь одолели сомнения. Разве можно терять голову из-за нескольких романтических фраз? Ведь кто угодно мог написать такую записку. Сколько в Джидде тех, кому приходится прятать или подавлять запретные эмоции? А всем известно, что запертые под замок чувства сделают поэта из любого, даже неграмотного человека.

Меря шагами комнату, я вспоминал, как злился на судьбу за то, что на улице мне не встретится девушка с открытым лицом и не подарит соблазнительную улыбку; за то, что мне не дозволено ощутить вкус и форму девичьих губ в простом поцелуе; за ночи, когда я не мог уснуть, томимый мечтой о прикосновении тонкого пальчика, о мягкой груди в моей ладони, о гибком теле, обвивающем меня, о биении наших сердец, слившихся в едином ритме.

Беспощадное солнце затопило улицу тишиной. Только в отдалении, у девятиэтажного дома, что-то происходило. Виден был человек, зачем-то взобравшийся на крышу большого семейного автомобиля. Я замедлил шаг и вгляделся, прикрыв глаза от солнца ладонью. Оказывается, этот человек грузил чемоданы на багажник машины. Значит, еще одна семья покидает Аль-Нузлу на время летнего отдыха, подумал я.

Когда я переходил улицу, меня кто-то окликнул. Я обернулся: это Хилаль, мой друг из Судана. Неуклюже хромая и опираясь на трость, он шел вслед за мной. На голове его красовался большой белый тюрбан.

— Салам, Насер. Как дела, друг? — спросил он.

— Алхамдулиллах,[17] — ответил я.

— Ты шикарно выглядишь, да и пахнешь на редкость приятно. Куда держишь путь, друг? На свидание с девушкой? — Он истерически расхохотался.

Стараясь перекричать его смех, я парировал ответной шуткой:

— Дорогой Хилаль, наша жизнь и так тяжела, зачем делать ее еще тяжелее, наматывая на голову семь метров ткани?

Но моя шутка не показалась Хилалю смешной. Он резко оборвал смех и выплюнул комок тумбака,[18] который жевал. На подбородке осталась желтоватая слюна, которую Хилаль отер рукавом джеллабы.

— Насер, я догнал тебя, чтобы поделиться хорошей новостью, — сказал он. — Но если ты намерен отпускать шуточки насчет моего тюрбана, то мне, пожалуй, лучше сразу попрощаться.

— Да ладно, погоди. Что за новость?

— Очень хорошая новость, — всё еще обиженный, сказал Хилаль и снова сплюнул.

— Хватит тянуть, рассказывай.

Он, конечно, не выдержал и, поблескивая глазами, выпалил:

— Я еду в Судан за женой! Мне дали для нее визу!

Я обнял его и расцеловал в щеки со словами о том, как я счастлив за него.

— Да, — кивал он, — и всё благодаря Аллаху и моему покровителю. Он очень добрый человек. Он не только помог мне получить визу, но и заплатит за билет.

Его кафилом был старый саудовец по имени Джавад ибн Халид, который раньше жил в бедности, но после того, как в Королевстве обнаружили нефть, сумел основать строительную компанию и заработать огромное состояние. Он действительно был очень добрым и щедрым человеком — ничего общего с моим кафилом.

Несколько минут Хилаль без умолку расписывал благодеяния Джавада ибн Халида. И только уже когда мы собирались расстаться, он вспомнил про другую новость.

— Ты знаешь Харуна? — спросил он меня.

— В Аль-Нузле живет много Харунов, — пожал плечами я. — Ты о ком из них говоришь?

— Об улыбающемся слуге твоего кафила.

— А что с ним?

— Он сбежал в Германию!

— Что? Харун?

Было невероятно, чтобы эритреец с паспортом ООН уехал в Европу. У меня был точно такой же паспорт, и я пытался уехать с ним из Джидды, когда работал в кафе Джасима. Я обошел все европейские посольства, но повсюду получал отказ. Статус беженца мне дать не могли, поскольку находился я в мирной стране, и у меня не было оснований искать убежище где-то еще. А на просьбу выдать мне туристическую визу я слышал один и тот же ответ: люди с паспортом, как у меня, получив визу, прямо в туалете самолета рвали паспорт на клочки и больше никогда не возвращались.

Хилаль продолжал:

— Он сумел договориться с одним человеком, который сделал ему другой паспорт и визу. А встретил он этого человека в эритрейском кафе. Ты знаешь, где это?

— Я слышал про это кафе, но сам там не был. Не хотел знать о том, что происходит в Эритрее.

— Понятно. В общем, стоило это Харуну больших денег.

— Сколько?

— Точно не знаю, Харун сказал только, что очень много. Никто и не догадывался, что за его улыбкой скрывается такой смелый план. Вот это мужчина. Ну, пока, я зайду к тебе попрощаться перед поездкой в Порт-Судан, — пообещал Хилаль.

Он еще раз сплюнул, мы пожали друг другу руки, и он исчез в одной из боковых улочек.

Я решил сесть лицом к проезжей части, опираясь спиной о ствол пальмы. Так можно было обозревать то одну половину улицы, то другую в ожидании девушки. Но сидеть спокойно я был не в состоянии. Придет ли она сегодня? Если придет, то подойдет ли поближе?

Меня окутывал зной. Отражаясь в боковом зеркале одной из припаркованных машин, прямо мне в глаза били лучи солнечного света. Весь погруженный в мысли о возможной встрече, я сделал то, чего обычно никогда не делал: подошел к зеркалу и нагнулся, чтобы посмотреться в него. Пот ручьями тек по моему лицу. Я огляделся в поисках чего-нибудь, чем можно было бы обмахиваться. Единственным, чем я располагал, была записка на желтой бумаге.

Но вместо освежающего ветерка записка принесла мне лишь новую порцию вопросов. Не нужно ли и мне написать ей несколько слов о том, каковы мои чувства? Но что я ей напишу? Девушке я раньше никогда не писал. Что принято говорить им? Наверное, нужно сделать комплимент ее внешности?

Я попытался представить, что скрывается под черной абайей. Для начала я предположил, что моя девушка — саудовка. Но поскольку я ни на улице, ни в газетах, ни в книгах, ни по телевизору не видел ни одной саудовской женщины (на телевидении появлялись только пожилые женщины с закрытыми лицами), то быстро отказался от этой идеи. А что, если она египтянка? Я припомнил лица египетских актрис, которые снимались в кинокартинах. Была среди них одна, моя любимая, с большими, прекрасными, выразительными глазами и завлекательной улыбкой…

В Джидде живут люди самых разных национальностей, в поисках работы сюда стремятся многие эмигранты. Так что гадать бесполезно. Внешность моей незнакомки будет зависеть от того, арабка она, африканка или азиатка.

Внезапно тишина улицы взорвалась воем сирен. По дороге проследовала колонна машин гражданской полиции, а за ними — конвой из четырех серых «мерседесов», без которого мой кафил, благословенный Бадер ибн Абд-Аллах, никогда не появлялся в городе. Я хорошо помнил эти «мерседесы», стоящие обычно возле его дворца. А при виде самого кафила у меня болезненно сжался желудок — как происходит всегда, с тех самых пор, как я, пятнадцатилетний мальчик, пришел к нему в дом.

Против воли мне припомнилось, как в тот день, закончив со мной, благословенный Бадер велел Харуну вышвырнуть меня прочь. Что мне было делать? Прибегнуть к помощи религиозной полиции я не мог, потому что знал, что случилось со служанкой жены Бадера.

Эта женщина была с Филиппин, и жила она в нескольких кварталах от дядиного дома, пока ее не депортировали обратно на Филиппины с двумя маленькими детьми. Причиной депортации было ее обращение в религиозную полицию с жалобой на сексуальные домогательства. Я сам видел, как три агента полиции вытаскивают ее и детей из дома. Филиппинка отчаянно вопила, что это она была жертвой насилия со стороны благословенного Бадера ибн Абд-Аллаха. Но один из агентов ударил ее по лицу со словами: «Мы не потерпим, чтобы в нашу страну приезжали всякие шлюхи».

— Ну разумеется, — прошептал стоящий рядом со мной сосед-саудовец со второго этажа. — Уверен, что Бадер сфабриковал ложное обвинение против нее, чтобы скрыть свое грязное преступление, и теперь ее выгоняют из страны.

— Но ведь в Саудовской Аравии действуют законы шариата! Разве они не справедливы? — недоумевал я.

Сосед вздохнул:

— Закон, сынок, применяется только к бедным и приезжим, а богачи и члены королевской семьи живут по своим правилам.

На жаре я продержался чуть более получаса, а потом все-таки рискнул покинуть свой пост и сходить в магазин купить чего-нибудь холодного. На это уйдет пара минут, не больше, думал я на бегу, вряд ли я пропущу свою незнакомку за это время.

Возвращаясь с «пепси», я не дошел до пальмы и вскрыл банку еще по дороге — жажда была сильнее меня. Но отпить не успел.

У меня за спиной послышались торопливые шаги. Я обернулся. Ко мне подбегала женщина. «Это она!» — сразу понял я. Остановившись прямо передо мной, женщина бросила мне записку и тут же развернулась, побежала обратно. Я подобрал сложенный листок и помчался за ней. Она не оглядывалась, черной тенью мелькая между припаркованными автомобилями. И вот она остановилась, открыла какую-то дверь и исчезла внутри.

Я осмотрелся, чтобы понять, где оказался. Передо мной возвышался девятиэтажный дом. Перейдя через дорогу, я запрокинул голову и стал изучать окно за окном. В руке у меня было зажато послание. Это был листок всё той же желтой бумаги, только на этот раз он был больше, чем раньше.

Я приколол ее записку к дверце шкафа и смотрел на нее с кровати. Написана она была каллиграфическим почерком — каждая буква давала жизнь следующей, а слова на странице сплетались воедино, как цветы в висячих садах Вавилона.

Я придвинулся к краю кровати и дунул на записку, надеясь, что так смогу расцепить слова и заставить их раскрыть мне тайну девушки, которая написала их. Как она выглядела, когда склоняла голову к бумаге и выводила их, букву за буквой? Я закрыл глаза и представил, как двигаются ее пальцы, сжимающие ручку, от одного края листка к другому, со строчки на строчку. Я воображал, как гнется ее талия на крепких бедрах, танцуя под музыку поющего сердца.

Поднявшись, я в сотый раз перечитал записку:

Красота ее слов давала мне надежду, что она может оказаться той самой девушкой, о которой я мечтал. Все эти годы я жаловался, что живу в стране, где правит страх, где власти стремятся изгнать радость из жизни людей. Но вот живет в этой стране девушка, которая не побоялась предложить мне свою любовь. Почему же я колебался? Чего страшился? Разве жизнь не коротка? И если она пуста, что я теряю?

В тот день я не мог ни есть, ни спать. Закрыв глаза, я кончиками пальцев водил по каллиграфическим строчкам ее записки — снова, и снова, и снова.

3

Полдень. Дневная молитва только что началась, и я слышу завывания слепого имама. Мне хочется убежать от его голоса, но я не могу, потому что во время совершения намаза по улицам разъезжает религиозная полиция в поисках тех, кто не посещает мечеть. Поэтому я вынужден был сидеть дома и ждать, пока имам не закончит намаз. Я мерил комнату шагами и мысленно призывал имама поторопиться, выбирать короткие отрывки из Корана. Когда он приступил к такбиру[19] в четвертый и последний раз, я вставил ключ в замочную скважину и повернул дверную ручку. Когда он произнес таслим,[20] заканчивая намаз, я выскочил из квартиры и полетел к своей пальме.

Улица вдруг преобразилась: ее заполнили мужчины, возвращавшиеся из мечети домой. Но довольно скоро суета стихла, и в Аль-Нузле вновь установились тишина и покой.

Показалась женщина в черном.

Я поднялся с земли.

Она замедлила шаги.

Меня тянуло пойти ей навстречу, но такое поведение было бы рискованным. Поэтому я ждал.

Она едва заметно взмахнула рукой, повернулась и пошла обратно.

Я пошел за ней, держась на некотором отдалении.

Девушка почти сразу свернула налево, в один из переулков. Мне пришлось прибавить шагу, чтобы не потерять ее из виду. Когда я добежал до угла, она шла мимо ателье одного портного из Индии. Этот портной утверждал, что по мастерству и таланту он не уступает лучшим модельерам из Милана, и разражался криками всякий раз, когда кто-то выражал сомнения в истинности этого утверждения.

Девушка в черном не останавливалась. Повернув еще раз, она, а вслед за ней и я, оказалась на улочке, которая должна была вновь привести на Аль-Нузлу. Но, не доходя до нее, девушка на мгновение оглянулась и уронила на землю сложенную записку, а затем медленно продолжила движение. Я подобрал записку, однако не стал терять время на чтение, а последовал за моей незнакомкой. Должно быть, она почувствовала это, потому что еще раз обернулась и пальчиком в перчатке указала на записку в моих руках. Она хотела, чтобы я прочитал послание.

Я оторвал взгляд от записки и увидел, что девушка снова выходит на Аль-Нузлу. Я пошел за ней, глядя на ее ноги. Когда она шла передо мной, ее туфельки то показывались, то исчезали под подолом черной абайи. Они были ярко-розового цвета, сделанные из мягкой кожи, — я видел, что они удобно облегали ее стопы, сгибаясь при каждом ее шаге. Жаль, что, идя сзади, я мог видеть только каблуки среднего размера.

Вот так в один миг окрасилось надоевшее мне черно-белое кино Аль-Нузлы. Эти туфли казались мне парой розовых фламинго, которые прилетели ко мне с далекого тропического острова.