Горько, но правда

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Морской берег в гористой местности. Гряда песчаных дюн скрывает лежащую за ней равнину; видны только вершины далекого горного хребта. Деревянный барак с электрическим сигнальным рожком на стене говорит о том, что перед нами военный лагерь. Против барака — палатка-купальня из полосатого холста, у входа в нее — складной стул. Если смотреть со стороны берега, то барак приходится направо, а палатка налево. Финиковая пальма, растущая близ барака, отбрасывает длинную тень, ибо время — раннее утро.

В тени этой пальмы, в шезлонге, сидит полковник британской службы и мирно читает еженедельное приложение к газете «Таймс»; однако снаряжение его включает револьвер. Легкое плетеное кресло, предназначенное для посетителей, стоит тут же, возле барака. Хотя полковнику сильно за пятьдесят, он все еще строен, благообразен, подтянут — военный с головы до пят. Полностью его чин и звание гласят: полковник Толбойс, кавалер креста Виктории и ордена «За примерную службу». Эти отличия он получил, еще когда командовал ротой, и с тех пор не терялся. Мирное чтение газеты нарушает серия оглушит тельных взрывов, указывающих на то, что со стороны, противоположной бараку, приближается мощный мотоцикл с явно неисправным глушителем.

Толбойс. Черт подери, какой шум!

Незримый мотоциклист слезает с машины и быстро ведет ее, причем она издает невыносимый треск.

(Сердито.) Остановите мотоцикл, слышите?

Шум прекращается. Мотоциклист, поставив машину на место, сняв перчатки и очки, появляется из-за палатки и подходит к полковнику; в руке у него пакет.

Это весьма заурядного вида нижний чин в запыленной одежде; его обветренное лицо тоже в пыли и песке. Все остальное безупречно: мундир и обмотки надеты точно по форме; он отвечает быстро и без запинки. Но полковник, уже рассерженный шумом мотоцикла и вынужденным перерывом в чтении газеты, разглядывает его сурово и немилостиво, ибо в облике этого солдата есть какой-то необъяснимый, раздражающий изъян. На голове у него белый тропический шлем с покрывалом, которое сбоку производит впечатление незаправленного подола рубашки, а спереди похоже на вуаль, накинутую на кудрявую женскую головку, что уже никак не приличествует солдату. Сложен он как семнадцатилетний юноша, а удлиненный череп и веллингтоновский нос и подбородок он, видимо, позаимствовал у кого-то со специальной целью позлить полковника. К счастью для мотоциклиста, все эти недочеты не могут быть внесены в штрафной лист и переданы на рассмотрение военному прокурору, и это еще усугубляет досаду полковника. Мотоциклист, повидимому, отдает себе отчет, что его наружность производит странное впечатление: хотя свои ответы он отчеканивает с военной краткостью и точностью, неуловимая улыбка иногда придает его лицу ироническое выражение, словно он разыгрывает какую-то веселую шутку. Мотоциклист отдает честь, вручает полковнику пакет и вытягивается в струнку.

Тол б ой с (беря в руки пакет). Это что такое?

Мотоциклист. Меня посылали в горы с письмом к старшине туземной деревни, сэр. Это его ответ, сэр.

Толбойс. Первый раз слышу. Кто вас послал?

Мотоциклист. Полковник Саксби, сэр.

Толбойс. Полковник Саксби только что уехал в штаб, он серьезно заболел. Вместо него принял командование я, полковник Толбойс.

Мотоциклист. Это мне известно, сэр.

Толбойс. Так что же, это частное письмо, которое нужно переслать ему, или это официальная бумага?

Мотоциклист. Официальная бумага, сэр. Служебный документ, сэр. Можете распечатать.

Толбойс (поворачиваясь в шезлонге и с гневным сарказмом в упор глядя на мотоциклиста). Благодарю вас. (Окидывает его взглядом от башмаков до переносицы.) Ваша фамилия?

Мотоциклист. Слаб, сэр.

Толбойс (брезгливо). Как?

Мотоциклист. Слаб, сэр: эс, эл, а, бэ.

Толбойс с омерзением смотрит на него, затем вскрывает пакет. Пока он в недоумении разглядывает письмо, царит тягостное молчание.

Толбойс. На местном диалекте. Позовите переводчика.

Слаб. Там ничего важного нет, сэр. Письмо было послано только для того, чтобы поразить старшину.

Толбойс. Ах, вот как? Кто дал вам это поручение?

Слаб. Сержант, сэр.

Толбойс. Для передачи письма, адресованного полковником Саксби старшине туземной деревни, ему следовало выбрать кого-нибудь чином постарше и способного поразить. Что это ему вздумалось назначить вас?

Слаб. Я сам вызвался, сэр.

Толбойс. Вот как? Вы считаете себя способным поражать? Вы, вероятно, думаете, что за вас говорит престиж Британской империи?

Слаб. Нет, сэр. Но я знаю местность. И немного говорю на здешнем диалекте.

Толбойс. Блистательно! А почему при таких талантах вы даже не в чине капрала?

Слаб. Не имею соответствующего образования, сэр.

Толбойс. Неграмотный! И не стыдно вам?

Слаб. Нет, сэр.

Толбойс. Даже гордитесь этим, а?

Слаб. Ничего не поделаешь, сэр.

Толбойс. А каким образом вы узнали эту страну?

Слаб. До службы в армии я в некотором роде бродяжничал, сэр.

Толбойс. Ну, попадись мне сержант, который занес вас в список рекрутов, я показал бы ему. Вы позорите армию.

Слаб. Так точно, сэр.

Толбойс. Ступайте, пошлите ко мне переводчика. А сами не возвращайтесь. Не мозольте мне глаза.

Слаб (нерешительно). Э-э…

Толбойс (повелительно). Ну? Вы приказ слышали? Пришлите переводчика.

Слаб. Дело в том, полковник…

Толбойс (негодуя). Как вы смеете называть меня «полковник» и говорить мне, в чем дело! Выполняйте приказ и придержите язык.

Слаб. Слушаю сэр. Виноват, сэр. Переводчик — это я.

Толбойс вскакивает. Он, словно башня, высится над Слабом, который от этого кажется еще меньше ростом. Для вящей внушительности скрестив руки на груди, полковник готов разразиться уничтожающей отповедью, но вдруг опускает руки и с покорным вздохом снова садится.

Толбойс (устало и почти дружелюбно). Отлично. Если вы переводчик, то переведите мне это письмо. (Протягивает письмо.)

Слаб (не беря его). Не нужно, благодарю вас, сэр. Старшина не мог сочинить письмо, сэр. Пришлось мне это сделать за него.

Тол боне. Откуда вы знали, что писал полковник Саксби?

Слаб. Я прочел письмо старшине, сэр.

Толбойс. Он просил вас об этом?

Слаб. Так точно, сэр.

Толбойс. Он не имел права сообщать содержание такого письма нижнему чину. Он, должно быть, сам не понимал, что делает. Вы, вероятно, выдали себя за офицера? Ведь так?

Слаб. Для него это одно и то же, сэр. Он величал меня владыкой Западных островов.

Толбойс. Вас? Такую козявку? В письме же, вероятно, указано, что оно посылается через обыкновенного рядового, не имеющего никаких полномочий. Кто составил письмо?

Слаб. Полковой писарь, сэр.

Толбойс. Позовите его. Скажите, чтобы он захватил запись распоряжений полковника Саксби. Слышите? Перестаньте гримасничать. И пошевеливайтесь. Позовите полкового писаря.

Слаб. Дело в том…

Толбойс (грозно). Опять!!

Слаб. Виноват, сэр. Полковой писарь — это я.

Толбойс. Что? Так вы сами написали и письмо и ответ? Слаб. Так точно, сэр.

Толбойс. Значит, либо вы сейчас врете, либо соврали, когда сказали, что вы неграмотный. Так как же?

Слаб. Очевидно, я не способен выдержать экзамен, когда дело доходит до моего производства. Нервы, должно быть, сэр.

Толбойс. Нервы! Какие у солдата могут быть нервы? Вы хотите сказать, что вы плохой солдат и поэтому вас суют куда попало, подальше от военных действий?

Слаб. Так точно, сэр.

Толбойс. Надеюсь, в следующий раз, когда вас пошлют с письмом, вы попадете в руки разбойников, и надолго.

Слаб. Никаких разбойников нет, сэр.

Толбойс. Нет разбойников? Вы говорите, нет разбойников?

Слаб. Так точно, сэр.

Толбойс. Вы знакомы с воинским уставом?

Слаб. Я слышал, как его читали вслух, сэр.

Толбойс. Вы поняли, что там сказано?

Слаб. Думаю, что понял, сэр.

Толбойс. Вы думаете! Ну, так подумайте хорошенько. Вы служите в экспедиционном отряде, посланном для подавления деятельности разбойников этой местности и для спасения английской леди, за которую они требуют выкуп. Это-то вы знаете? Не думаете, а знаете, а?

Слаб. Так говорят, сэр.

Толбойс. И еще вы знаете, что, по уставу, каждый, кто, состоя в действующей армии, заведомо совершает поступок, могущий помешать успехам армии его величества или части таковой, подлежит смертной казни. Вы понимаете? Смертной казни.

Слаб. Так точно, сэр. Закон об армии, часть первая, раздел четвертый, параграф шестой. А может быть, вы имеете в виду раздел пятый, параграф пятый, сэр?

Толбойс. Вот как? Будьте так добры и процитируйте раздел пятый, параграф пятый.

Слаб. Слушаю, сэр. «Распространяет устные слухи, рассчитанные на то, чтобы вызвать необоснованную тревогу или уныние».

Толбойс. Счастье ваше, рядовой Слаб, что в законе ничего не сказано о нижних чинах, вызывающих уныние одним своим видом. Иначе ваша жизнь не стоила бы и ломаного гроша.

Слаб. Так точно, сэр. Прикажете зарегистрировать письмо и ответ с приложением перевода, сэр?

Толбойс (реет письмо па клочки). По вашей милости все это превратилось в буффонаду. Что сказал старшина?

Слаб. Он только сказал, что теперь здесь очень хорошие дороги, сэр. Круглый год оживленное автомобильное движение. Последний разбойник ушел на покой пятнадцать лет тому назад, ему сейчас девяносто лет.

Толбойс. Обычная ложь! Этот старшина в стачке с разбойниками. Сам, наверное, не без греха.

Слаб. Не думаю, сэр. Дело в том…

Толбойс. Опять «дело в том»!

Слаб. Виноват, сэр. Тот старый разбойник и есть старшина. Он послал вам в подарок барана и пять индеек.

Толбойс. Немедленно отправить обратно. Отвезите их на вашем мерзком мотоцикле. Объясните ему, что английские офицеры не азиаты, они не берут взяток у местных властей, в чьих владениях они обязаны восстановить порядок.

Слаб. Он этого не поймет, сэр. Он не поверит, что вы облечены властью, если вы не примете подарков. Да они еще и не прибыли.

Толбойс. Так вот, как только прибудут его гонцы, отправьте их обратно вместе с бараном и индейками и приложите записку о том, что преданностью и усердием можно завоевать мое расположение, но купить его нельзя.

Слаб. Они не посмеют вернуться обратно ни с подарками, ни с запиской. Они украдут барана и индеек и передадут дружеский привет от вас. Лучше оставьте себе мясо и птицу, сэр. Это будет приятное разнообразие после армейского рациона.

Толбойс. Рядовой Слаб!

Слаб. Слушаю, сэр.

Толбойс. Если когда-нибудь на вас возложат командование этой экспедицией, вы, разумеется, будете придерживаться своих убеждений и своих моральных принципов. А пока что будьте любезны повиноваться моим приказам и не прекословить.

Слаб. Слушаю, сэр. Виноват, сэр.

Слаб отдает честь, поворачивается на каблуках и сталкивается лицом к лицу с сиделкой, выходящей из палатки; на ней изумительный купальный костюм, поверх которого накинут пестрый шелковый халат. За нею следует больная в обличье туземной служанки; от ее прежнего болезненного вида не осталось и следа, могучая мускулатура обрисовывается под кожей, загорелой до цвета терракоты и лоснящейся от масла. Она костюмирована под «belle sauvaqe»[2]; на ней головной убор, парик, украшения из тех, что можно увидеть только в русском балете; в руках у нее зонтик и циновка.

Толбойс (галантно, вставая с шезлонга). A-а, дорогая графиня! Счастлив видеть вас! Как это мило, что вы пришли.

Графиня (протягивая ему кончики пальцев). Как делишки, полковник? Ужасно жарко, правда? (Говорит с каким-то нелепым акцентом, без разбору копируя всех лакеев-иностранцев, с которыми ей когда-либо приходилось работать.)

Толбойс. Садитесь, садитесь. (Берет шезлонг за спинку и пододвигает его графине.)

Графиня. Спасибо. (Сбрасывает с себя халат, который подхватывает больная, и, с элегантной небрежностью валившись в шезлонге, зовет.) Мистер Слаб. Мистер! Сла-а-аб!?

Слаб молодцевато поворачивается, подходит к ней и козыряет.

Мои туалеты наконец прибыли из Парижа. Если бы вы были так милы и доставили их как-нибудь в мое бунгало. Я, конечно, заплачу все, что нужно. И еще — можете вы получить мне деньги по аккредитиву? Триста фунтов, мне пока хватит.

Слаб (без тени смущения, невольно меняя солдатскую выправку на манеры джентльмена). Сколько ящиков, графиня?

Графиня. Боюсь, что шесть. Очень трудно будет?

Слаб. Понадобится верблюд.

Графиня. Хоть целый караван. Расходы — это пустяки. А как насчет аккредитива?

Слаб. Очень сожалею, графиня, но у меня при себе только двести фунтов. Остальные вы получите завтра. (Вручает ей пачку банкнот, она дает ему аккредитив.)

Графиня. Вы всегда все можете! Спасибо. Вы так любезны.

Толбойс (слушавший диалог между ними с возрастающим изумлением). Довольно! Ступайте!

Слаб вытягивается, отдает честь, поворачивается налево кругом и уходит беглым шагом.

Графиня, это очень нехорошо с вашей стороны.

Графиня. А что я сделала?

Толбойс. В военном лагере нельзя ни на минуту забывать о субординации. Мы стараемся не подчеркивать этого, но она всегда присутствует и всегда необходима. Этот человек — рядовой. Никакие взаимоотношения на равной ноге, даже намек на фамильярность с вашей стороны недопустимы.

Графиня. Но разве нельзя обращаться с ним как с человеком?

Толбойс. Ни в коем случае. Ваше желание естественно и говорит о вашем добром сердце; но обращаться с рядовым как с человеком — это пагубно для него же самого. Он забывается, слишком много себе позволяет. А в результате попадает в беду и дорого расплачивается за это, подвергаясь соответствующему дисциплинарному взысканию, которое учит его знать свое место. Я прошу вас быть особенно осмотрительной с этим Слабом. Он явно придурковат — носит с собой все свои деньги. Если вам еще случится с ним говорить, дайте ему почувствовать, что разговор с вами — это разговор между высоким начальством и очень низко стоящим подчиненным. Никогда не разрешайте ему заговаривать первым или называть вас иначе, как «миледи». Мы всегда будем рады помочь вам чем только можем, но вы должны обращаться за помощью ко мне.

Больная, в восторге от нахлобучки, которую получила Цыпка, кладет циновку и зонтик на песок и, ухмыляясь до ушей, ставит для полковника плетеное кресло справа от графини, потом сама садится на циновку и, обхватив руками колени вместе с зонтиком, прислушивается к их беседе, стараясь как можно больше походить на туземку.

Спасибо. (Садится.)

Графиня. Очень сожалею. Но когда я прошу не его, все только беспомощно разводят руками и говорят: «Вы бы обратились к Слабу».

Толбойс. Конечно, на него все взваливают, потому что у бедного парня не все дома. Итак, мы с вами условились : впредь вы будете обращаться ко мне, а не к Слабу.

Графиня. Непременно, полковник. Мне очень жаль, я вполне вас понимаю. Ну, я получила и головомойку и прощение, да?

Толбойс (благосклонно). У нас это называется выговор. Но вы, в сущности, ни в чем не виноваты. Я не имею никакого права выговаривать вам. Напротив, я виноват перед вами.

Графиня. Да ладно уж.

Больная предостерегающе кашляет.

(Торопливо.) Вульгарное выражение, правда, полковник? Но мне оно нравится.

Толбойс. Я не знал, что оно считается вульгарным. Очень выразительное!

Графиня. Конечно, ничего особенно вульгарного в нем нет. Но все-таки оно какое-то мещанское.

Больная стучит зонтиком по креслу графини. j

(Торопливо.) Есть какие-нибудь новости о разбойниках, полковник?

Толбойс. Никаких. Но матушка мисс Мопли совсем потеряла голову, бедняжка, — да и не удивительно! — и так-таки прислала мне выкуп: она умоляет внести его и освободить ее дочь. Она боится, что разбойники, при малейшем намеке на враждебные действия с моей стороны, отрежу^ девушке пальцы и будут присылать их один за другим, пока мы не уплатим выкупа; она даже предполагает, что они могут начать с ушей и изуродуют ее на всю жизнь. Конечно, такая возможность не исключена, подобные случаи бывали… И бедная леди с полным основанием указывает, что я не смогу вернуть ее дочери уши, если даже уничтожу всех разбойников до единого. А я, безусловно, так и сделаю. Пусть только посмеют тронуть английскую леди! Но я не могу потворствовать столь дерзкому преступлению.

Заговорщики обмениваются взглядами, полными ужаса.

Я известил леди Мопли радиограммой, что об уплате выкупа не может быть и речи, но что английское правительство предлагает значительное вознаграждение за информацию.

Графиня (в волнении вскакивает со стула). Фью-у! Вознаграждение сверх выкупа?

Больная с ожесточением тычет в нее зонтиком.

Толбойс (удивленно). Нет, вместо выкупа.

Графиня (опомнившись). Понятно… как это глупо с моей стороны! (Садится и продолжает в раздумье.) А если бы эта туземка могла разузнать что-нибудь, она получила бы вознаграждение?

Толбойс. Конечно, получила бы. А ведь это мысль, а? Графиня. Правда, полковник?

Толбойс. Кстати, графиня, я вчера видел троих людей, которые вас очень хорошо знают.

Больная (забывшись и стремительно приподнявшись на колени.) Но…

Графиня (хлопая ее рукой по губам). Молчи, ты! Как ты смеешь прерывать полковника? Садись на свое место и помалкивай.

Больная смиренно повинуется; пока полковник из деликатности смотрит в другую сторону, она грозит графине кулаком.

Толбойс. Среди них была одна леди. Я случайно назвал вашего брата; она вся просияла и говорит: «Милейший Обри Бэгот! Я очень дружна с его сестрой. Мы все трое вместе росли».

Графиня. Это, должно быть, милейшая Флоренс Дорчестер. Надеюсь, она сюда не явится? Мне нужен полный покой. Никого не хочу видеть… кроме вас, полковник.

Толбойс. Гм! Весьма польщен.

Из палатки выходит вор. На нем очень элегантный купальный костюм, черный в белую полоску, и черный шелковый халат с отворотами из белого шелка, — стиль клерикальный.

(Продолжает.) A-а, Бэгот! Купаться? Я сейчас говорил графине, что видел вчера ваших друзей. Подумать только, набрести на них здесь, в этой глуши! Как мир, в сущности, мал. (Встает.) А теперь я пойду осматривать склады. Наблюдается недостача хлопушек, что меня очень удивляет.

Графиня. Как жалко! Я очень люблю хлопушки: внутри такие вкусные конфеты!

Толбойс. Это не то, что вы думаете. Хлопушки — это ракеты. Они взрываются с громким шумом. Для сигнализации.

Графиня. А-а! Это такие штуки, которые пускали во время войны, когда были воздушные налеты?

Толбойс. Вот именно. Итак, au revoir[3]!

Графиня. Au revoir, au revoir!

Полковник галантно дотрагивается до козырька и быстро уходит.

Больная (встает, обуреваемая жаждой мщения). Если вы еще раз посмеете ударить меня по лицу, я вас пристукну, хоть бы пришлось раскрыть всю эту комедию.

Графиня. А вы в другой раз держите свой зонтик при себе. Что вы думаете — у меня дубленая кожа?

Обри (становясь между ними). Тише, тише, дети! Что случилось?

Больная. Эта сукина дочь…

Обри. Ой-ой-ой! Мопс! Черт возьми, вы же леди! Что случилось, Цыпка?

Графиня. Как вы можете так выражаться? Для простой девушки это еще куда ни шло. но от вас я этого не ожидала.

Обри. Мопс, вы шокируете Цыпку.

Больная. А меня, вы думаете, она не шокирует? Это ходячее землетрясение, а не женщина! Ну, а что мы будем делать, если эти люди, о которых говорил полковник, явятся сюда? Должно быть, есть настоящая графиня Вальбриони.

Графиня. Это еще неизвестно. Вы думаете, мы трое — единственные жулики на белом свете? Достаточно придумать себе громкий титул, и все прихвостни на пятьдесят миль в окружности будут клясться, что вы их лучший друг.

Обри. Первое правило, моя дорогая, которое должен затвердить каждый мошенник, заключается в том, что нет ничего действеннее лжи. Выскажите любую истину, которая всегда колола всем глаза, и мир восстанет и будет с пеной у рта оспаривать ее. И если вы не уступите и не раскаетесь — тем хуже для вас. Но скажите потрясающе глупую ложь — и, хотя все будут знать, что это ложь, со всех концов земного шара поднимется одобрительный шепот. Если бы Цыпка отрекомендовалась тем, что она есть и что для всех очевидно, а именно бывшей горничной в отеле, ставшей преступницей по убеждению, под влиянием проповедей бывшего армейского священника — то есть моих! — с которым ее связывала сильная, но весьма мимолетная страсть,— ей бы никто не поверил. Но стоило ей пустить в ход совершенно немыслимую ложь, выдать себя за графиню, а бывшего священника — за своего сводного брата, достопочтенного Обри Бэгота, как сонмы свидетелей подтверждают полковнику Толбойсу, что это святая истина. Поэтому, дорогая, не бойтесь разоблачения. А ты, Цыпка моя, лги, лги, лги, пока твое воображение не лопнет.

Больная (сердито бросаясь в шезлонг). Интересно, все мошенники такие любители проповедей, как вы?

Обри (любовно склоняясь к ней). Не все, дорогая. Я проповедую не потому, что я мошенник, а потому, что у меня такой дар — божий дар.

Больная. Откуда он у вас взялся? Что, ваш отец епископ?

Обри (выпрямляется и говорит тоном оратора). Разве не говорил я вам, что мой отец атеист и, как все атеисты, неумолимый моралист? Он считал, что я могу стать проповедником только при условии, если уверую в то, что проповедую. Это, разумеется, вздор. Мой дар проповедника не ограничен моей верой: я могу проповедовать все что угодно — и ложь и истину. Я словно скрипка, на которой можно исполнять любую музыку, от Моцарта до джаза. (Меняя тон.) Но старику никак нельзя было вдолбить это. Он решил, что самое подходящее для меня — стать адвокатом. (Подбирает с земли циновку, кладет ее слева от больной и разваливается в ленивой позе.)

Графиня. Мы разве не пойдем купаться?

Обри. А ну его, купанье! Не хочется лезть в воду. Примем солнечную ванну.

Графиня. Вот лентяй! (Переносит поближе складной стул, стоящий у палатки, и с недовольным видом садится.)

Больная. Ваш отец был совершенно прав. Если ваша совесть не участвует в том, что вы проповедуете, то трибуна адвоката — самое подходящее для вас место. Но так как ваша совесть не участвует также и в том, что вы делаете, вы, должно быть, кончите свою карьеру на скамье подсудимых.

Обри. Весьма вероятно. Но я прирожденный проповедник, а не адвокат. Принцип судоговорения состоит в том, чтобы заставить двух лгунов изобличить друг друга, и тогда правда откроется. Это мне не подходит. Я терпеть не могу, когда мне возражают. А единственное место, где человеку не грозят возражения,—это церковная кафедра. Я ненавижу споры. Во-первых, это дурной тон, а во-вторых, всякий спор сбивает с толку слушателей. Кроме того, юриспруденция слишком много внимания уделяет грубым фактам и слишком мало — духовным явлениям. А меня занимают только движения духа: тут- то я и могу дать волю моему дару проповедника.

Больная. А проповедовать то, во что не веришь, это тоже движение духа?

Обри. Полегче, Мопс! Мой дар от бога. Он не ограничен моими узкими личными убеждениями. Это не только красноречие, но и ясность мысли. Ясность — драгоценнейший дар, дар учителя, дар разъяснения. Я могу любому разъяснить все что угодно. И мне это нравится. А кроме того, это мой долг, если только доктрина увлекает меня своей стройностью, утонченностью и красотой. В глубине души я, может быть, и знаю, что это бессмысленный вздор, но если представляется возможность выжать из нее драматический эффект и прочесть блистательную проповедь, мой дар овладевает мной и принуждает меня это сделать. Цыпка, принеси мне, пожалуйста, подушку, будь другом.

Больная. Не ходите, Цыпка. Пусть сам за собой поухаживает.

Графиня (вставая). Да он там все пораскидает, пока найдет, что ему нужно. Терпеть не могу беспорядка в доме. (Уходит в палатку.)

Больная. Как странно, Попс. У нее психология горничной, а не женщины.

Обри. Порядок для нее — святое дело, Мопс, а это уже кое- что. У других вообще ничего святого нет.

Графиня (возвращается с шелковой подушкой и с размаху бросает ее на голову Обри). На! А теперь я требую расчета. Мне здесь надоело.

Обри (удобно укладываясь на подушку). Тебе всегда все надоедает.

Больная. По-видимому, это означает, что вам наскучил Толбойс?

Графиня (беспокойно расхаживая взад и вперед). Он мне так осточертел, что иногда я готова выйти за него замуж. Тогда это будет все равно что утром вставать, умываться, одеваться, есть и пить — все, что обязательно нужно делать, хочешь не хочешь, и что не смеет надоесть, иначе сойдешь с ума. Давайте уедем куда-нибудь и поживем настоящей жизнью.

Больная. Настоящая жизнь! Хотела бы я знать, где она! Мы в два месяца истратили около шести тысяч фунтов на поиски этой настоящей жизни. Деньги, которые мы выручили за жемчуг, когда-нибудь да кончатся.

Обри. Цыпка, придется тебе потерпеть, пока мы не получим выкуп. И не о чем больше говорить!

Графиня. Я сделаю так, как мне хочется, а не как ты велишь. Словом — повторяю: дайте мне расчет. Мне все это надоело. Я хочу чего-нибудь нового.

Обри. Что же нам с ней делать, Мопс? Вечно подавай ей новое, новое, новое!

Графиня. Я люблю видеть новые лица.

Обри. А я рад бы жить, как будда в храме, — вечно созерцая свой собственный пуп, в обществе старого жреца, который каждый день вытирал бы меня тряпкой. Но Цыпке каждую неделю требуется новое лицо. Был даже такой случай, когда она на одной неделе влюбилась дважды. (Поворачиваясь к ней.) Женщина, чувствуешь ли ты величие постоянства!

Графиня. Вероятно, чувствовала бы, будь я настоящая графиня. Но я только горничная из отеля, и мы так привыкаем видеть все новые лица, что под конец уже не можем обойтись без этого. (Садится на складной стул.)

Обри. Чем чаще меняются лица, тем больше чаевых, а?

Графиня. Это не важно, хотя тоже кое-что. Вся беда в том, что мужчины страшно милы в первые несколько дней, но и только. Поэтому лучше почаще менять их. По-моему, каждая любовная связь должна быть медовым месяцем. А единственный способ добиться этого — менять любовников, потому что никакого мужчины не хватит надолго. За всю свою жизнь я знала только одного мужчину, который остался верен себе до самой смерти.

Больная (с интересом). A-а! Значит, это все-таки возможно?

Графиня. Да. Этот человек женился на моей сестре, вот почему я это знаю.

Обри. И пыл его никогда не остывал? Изо дня в день, пока смерть не разлучила их, он был все тот же, что в день свадьбы? Неужели правда, Цыпка?

Графиня. Правда. Он побил ее в день свадьбы, а потом каждый день бил ее так же нещадно. Я заставила ее потребовать развода, но она вернулась к нему, потому что никто другой не обращал на нее внимания.

Обри. Почему ты мне этого раньше не сказала? Я избивал бы тебя до полусмерти, лишь бы не потерять тебя. (Садится.) Поверите ли, Мопс, я был влюблен в эту женщину !'Безумно влюблен! Она была ниже меня по духовному развитию, и мне приходилось учить ее прилично сидеть за столом. Но наши низшие инстинкты с необычайной силой толкали нас друг к другу. И когда через десять дней она бросила меня ради другого, только настойчивый голос рассудка, моя решимость не преступать законов цивилизации и страх перед полицией удержали меня от убийства и самоубийства.

Графиня. Но тебе, по крайней мере, есть что вспомнить, правда? У многих и этого не остается. А кроме того, Попси, ты отлично знаешь, что это для тебя же лучше. Ведь мы с тобой не пара.

Обри. У тебя было неодолимое влечение к коммивояжерам. Трех образцов хватало тебе только на неделю. Я невольно восхищался такой переменчивостью чувств. Мне приходилось слышать, как теноры воют со сцены: «Сердце красавицы склонно к измене», и я всегда считал, что самое страшное в женщинах — это их неумолимое постоянство. Но ты! Какое уж тут постоянство!

Графиня. Но и коммивояжеры, знаешь ли, были ничуть не лучше.

Обри. Не лучше? Скажи — не хуже. Переменчивость означает подвижность, а подвижность — признак цивилизации. Ты должна гордиться этим, не то потеряешь уважение к себе. Я не выношу женщин, которые себя не уважают.

Графиня. Что уж нам с тобой толковать об уважении! Ты вор, я воровка. Я еще похуже тебя; да и ты был бы такой же, будь ты женщиной. Не ломайся. Попси, хоть со мной-то.

Обри. Хоть с тобой! Цыпка, вот эта твоя забота о моей нравственной чистоте говорит о том, что ты все еще любишь меня.

Графиня. Ни о чем она не говорит. С тобой у меня все кончено, дружок. И полковник мне не по вкусу: слишком старый и слишком важный.

Обри. Все-таки лучше, чем ничего. Кто же тут еще?

Графиня. А сержант? Может быть, у меня низменный вкус, но сержант мне нравится, а полковник нет.

Больная. Вы что, Цыпка, влюбились в сержанта Филдинга?

Графиня. Да, если вам угодно так называть это.

Обри. А можно узнать, позондировала ты его по этому вопросу?

Графиня. Как же я могу это сделать? Ведь я графиня, а он простой сержант. Стоит мне показать, что я знаю о его существовании, и полковник заподозрит неладное. Я могу только глядеть на него. И то чтобы никто не заметил. А мне хочется броситься ему на шею. (Разражается слезами.)

Обри. Ради всего святого, не плачь.

Больная. Цыпка, а вдруг у сержанта есть жена и он души в ней не чает?

Графиня. Это не может помешать мне любить его. Я так одинока. Здесь тоска смертная, ни кино, ни танцулек. Нечего делать, кроме как разыгрывать важную леди. И единственный стоящий мужчина пропадает задаром! Лопнуть можно!

Больная. Ну что ж, и мне не лучше.

Графиня. Нет, лучше. Вы настоящая леди. Вам на роду написано скучать. А потом — у вас есть Попси. И все думают, что вы наша служанка. Когда он вам надоест, вы можете обшарить весь лагерь, вы можете подцепить любого солдата. Что вам мешает?

Больная. Вероятно, принципы морали, подобающие леди. Графиня. А ну их к бабушке! Я думала, вы бросили всю эту чепуху, когда ушли с нами.

Больная. Хотела бросить, пыталась. Но ничего не поделаешь — вы шокируете меня, Цыпка, как только рот откроете.

Графиня. Вы только не воображайте, что вы более добродетельная женщина, чем я. Потому что это неправда.

Больная. Я и не воображаю. Но могу сообщить вам, что мое увлечение Попси, которое, как я теперь понимаю, и толкнуло меня на сумасбродное бегство из дому, до сих пор вполне невинного свойства. Можете вы этому поверить, Цыпка?

Графиня. И очень даже. Дайте Попси поговорить, и больше ему ничего не нужно. А вам я прямо скажу: какова бы я ни была, а одного мужчины зараз мне достаточно.

Больная. Вы намекаете, что у меня шашни с двумя мужчинами?

Графиня. Я ни на что не намекаю. Я всегда прямо говорю, что думаю. А если вам не нравится, то не взыщите. Может быть, вы влюблены в Попси. Но вам нравится рядовой Слаб. И что вы нашли в этом высохшем сморчке? Хоть убейте меня, не понимаю!

Больная. А вы не заметили, дорогая моя Цыпка, что этот высохший сморчок вертит вашим великолепным сержантом?

Графиня. Это только пока, потом я буду им вертеть. А вы будьте осторожны, послушайте моего совета: не больше одного мужчины зараз. Я говорю для вашей же пользы, ведь вы новичок в этом деле. А то, что вам кажется любовью или увлечением и тому подобное, на самом деле вовсе не любовь. На три четверти это любопытство. Я сама через это прошла, я знаю. Теперь, когда я люблю кого-нибудь, то это любовь в чистом виде и больше ничего. И это очень хорошо — пока не разлюблю. Мой очаровательный сержант ничуть для меня не любопытен: я наизусть знаю, что он скажет и что сделает. И этого мне только, и нужно.

Больная (встает с возмущением). Слушайте, Цыпка! С меня довольно. Несомненно, вы правы. И так и нужно говорить об этом, как вы, — прямо и открыто. Я восхищаюсь вами и завидую циничному спокойствию, с которым вы все это выкладываете. Может быть, со временем я и привыкну к вашему тону, но сейчас это выше моих сил. Мне придется просто-напросто уйти, если вы не перемените разговор. (Садится в плетеное кресло спиной к ним.)

Обри. Вот Цыпка в своем настоящем виде. У нас у всех — как бы это выразиться поделикатнее — имеются высшие и низшие инстинкты. Наши низшие инстинкты действуют; они действуют со страшной силой, и эта сила иногда разрушает нас; но они безмолвствуют. Речь — это сфера высших инстинктов. В поэзии, в литературе всего , мира говорят высшие инстинкты. Во всех благопристойных беседах говорят высшие инстинкты, даже когда они молчат, даже когда лгут. Но низшие инстинкты неотступно при нас, словно тайная вина, которую мы знаем за собой, хотя они и безгласны. Я помню, как я спросил своего учителя в колледже: что, если бы чей-нибудь низший инстинкт вдруг заговорил, — пожалуй, эффект получился бы больший, чем когда заговорила Валаамова ослица[4]? В ответ он рассказал мне с десяток сальных анекдотов, чтобы показать, что он человек без предрассудков. Я больше не возвращался к этой теме, до встречи с Цыпкой: Цыпка и есть Валаамова ослица.

Графиня. Выражайся повежливее. Попси, или…

.Обри (вскакивая со стула). Женщина! Я сказал тебе комплимент. Валаамова ослица была умнее Валаама. Надо внимательней читать Библию. Вот это-то и делает Цыпку почти сверхчеловеческим существом. Ее низшие инстинкты говорят. После войны низшие инстинкты обрели голос. И это было страшнее землетрясения, ибо они высказывают истины, которые всегда замалчивались, истины, от которых творцы наших отечественных устоев пытались отмахнуться. А теперь, когда Цыпка повсюду кричит о них, все наши устои трещат, шатаются, рушатся. У нас не осталось ни места в жизни, ни прочных основ, ни сколько-нибудь пригодной морали, ни неба, ни ада, ни заповедей, ни бога.

Больная. А как же «свет в наших душах», о котором вы так красноречиво вещали третьего дня, когда выпили бутылку шампанского за обедом?

Обри. У большинства из нас, по-видимому, нет души; или если и есть, то ей не за что ухватиться. А тем временем Цыпка продолжает кричать. (Садится в шезлонг.)

Графиня (встает). Что ты плетешь? Вовсе я не кричу. Я была бы хорошей женщиной, не будь это так скучно. Если будешь хорошей, непременно станешь жертвой. Кто такие хорошие женщины? Те, которым нравится нагонять скуку и приносить себя в жертву. У них нет желаний. Жизнь их пропадает зря, они не умеют ею пользоваться.

Больная. Ну, а вы, Цыпка? Как вы пользуетесь жизнью? Графиня. Я ищу сильных ощущений. Вот возьмите нас с Попси. Мы постоянно строим планы грабежа. Я, конечно, знаю, что это чаще всего одно воображение, но самое интересное — это планы и ожидание. Даже если бы мы на самом деле кого-нибудь ограбили и засыпались, как увлекательно было бы стоять перед судом, попасть во все газеты. Помните бедного Гарри Смайлера, который убил полисмена в Кройдоне? Когда он пришел к нам и рассказал об этом, Попси предложил ему достать цианистый калий, — потому что можно было не сомневаться, что его изловят и вздернут. «Что? —сказал Гарри.—Не испытать, как тебя судят и приговаривают к смертной казни? Пусть меня лучше повесят». Ну и повесили… И по-моему, стоило испытать это, ведь он все равно бы умер и, может быть, мучительной смертью. Гарри был, собственно, неплохой человек, но он не выносил скуки. У него была замечательная коллекция пистолетов, он начал собирать их еще мальчишкой; во время войны он много набрал — просто так, ради интереса; ничего дурного он не замышлял. Но ему ни разу не пришлось воспользоваться ими; и в конце концов он не устоял перед искушением — пошел и застрелил полисмена. Просто ради ощущения, что он разрядил пистолет и убил кого- то. Когда Попси спросил его, зачем он это сделал, он ничего не мог ответить, кроме того, что это было некое завершение. Вот что-то в этом роде я и имею в виду (Снова садится, облегчив душу своей тирадой.)

Обри. Это говорит только о недостатке Жизненной силы. Вот был человек, перед которым раскрывались все чудеса мироздания и все тайны человеческих судеб. Какой еще пищи для ума и воображения ему нужно было? А он пошел и застрелил ни в чем не повинного полисмена, потому что не мог придумать ничего более интересного. За это стоило повесить. И всех зевак, которые не могли найти ничего более увлекательного, как ломиться в залу суда, чтобы поглядеть на него, когда ему будут читать смертный приговор, тоже стоило бы повесить. И тебя, Цыпка, когда-нибудь повесят, потому что у тебя нет того, что называется умственным багажом. Я пытался развивать тебя…

Графиня. Да, давал мне книги читать. Но я не могла осилить их, меня тошнило от скуки. Я пробовала разгадывать кроссворды, чтобы отвлечь свои мысли от планов грабежа, но разве это может сравниться с залезанием в чужой карман? Не говоря уже о том, что на кроссворды не проживешь. Ты хотел научить меня пить, чтобы я угомонилась. Но я не люблю пьянства. И на что я стала бы похожа? Десять бутылок шампанского не могут заменить ощущения, с каким проходишь мимо полисмена, зная, что достаточно ему остановить тебя и обыскать — и упрячут тебя на три годика.

Больная. Попс, неужели вы в самом деле приучали ее пить? Какой вы все-таки отъявленный негодяй!

Обри. С ней гораздо приятней, когда она подвыпьет. Вы же слышите, что она говорит в трезвом состоянии.

Больная. Скажите мне, Цыпка, вам на самом деле так хорошо живется? Вы начали с того, что грозились бросить наше увлекательное предприятие, потому что вам скучно.

Обри. Что ж, она свободна. У нее сержант на примете. А кроме того, она всегда надеется на счастливый случай. Ведь она знает, что в любую минуту может ухватиться за него, не сбрасывая оков и не разрушая стен, за которыми заточена респектабельная женщина.

Больная. Ну, а я?

Обри (с недоумением). Что —вы? Вы свободны. Разве нет?

Больная (медленно встает и, обойдя его сзади, присаживается на ручку шезлонга, берет его левую руку в свои и не выпускает во все время своей речи). Мой ангел, вы избавили меня от респектабельности так основательно, что я последний месяц жила как горная серна. Я отделалась от моей заботливой матери, словно младенец, отлученный от груди, и я перестала ненавидеть ее. От рабства, в котором держали меня повара, без передышки пичкавшие меня рыбой, мясом и дичью, осталось одно грустное воспоминание: я питаюсь финиками, хлебом. водой и сырым луком, когда это есть. А когда нет — пощусь; и благодаря этому я забыла, что такое болезни Если я вздумаю убежать, ни один из вас меня не догонит. А если бы и догнал, я могу одолеть вас обоих одной рукой. Я с упоением созерцаю то, что вы называете чудесами мирозданья: прелестные зори, очаровательные закаты, изменчивые узоры облаков, цветы, животных и их повадки, птиц, букашек й ползучих гадов. Каждый мой день — это день удивительных приключений: это смена прохлады и зноя, света и тьмы, это круговорот подъемов и падений жизненных сил, голода и сытости, это жажда действия, которая переходит в сонливость, и мечтательное раздумье о возвышенном, которое внезапно сменяется волчьим аппетитом.

Обри. Чего еще может пожелать смертный?

Больная (хватая его за уши). Лгунишка!

Обри. Благодарю. Вы, по-видимому, хотите сказать, что все это вас не удовлетворяет: вам нужен еще и я.

Больная. Вы!! Вы!!! Подлый, эгоистичный, медоточивый лентяй! (Отпуская его.) Нет, я внесла вас в рубрику животных и их повадок, вместе с Цыпкой и сержантом Графиня. Цыпку и ее сержанта оставьте в покое, понятно9 Хватит с меня ваших шуток.

Больная (встает, берет графиню за подбородок и поворачивает ее голову к себе). Это не шутка, Цыпочка, я говорю очень и очень серьезно. Я назвала Попси лгуном, потому что всего того, о чем я говорила, недостаточно. Мало-мальски деятельный человек и недели не проживет одними чудесами природы, если только он не ботаник, не физик, не художник или еще что-нибудь в этом роде. Я хочу разумного дела. Хорошо живется бобру, потому что он должен выстроить себе плотину и вырастить свое потомство. Я хочу делать свое маленькое дело, как бобер. Если я буду только созерцать вселенную, в которой так много жестокого, страшного, злого, порочного, а еще больше гнетуще астрономического, беспредельного, непостижимого и немыслимого, я заболею буйным помешательством и меня за волосы поволокут обратно к маме. Бесспорно, я свободна, я здорова, я счастлива. И я бесконечно несчастлива. (Обращаясь к Обри.) Слышите? Бесконечно несчастлива.

Обри (теряя терпение). А я, как вы думаете? Торчать здесь и только и делать, что таскаться с двумя дурами и уговаривать их.

Графиня. Им и того хуже. Приходится слушать тебя. Больная. Я презираю вас. Ненавижу. Вы… вы… вы… джентльмен-вор! Какое право имеет вор быть джентльменом? Цыпка, видит бог, тоже не ангел, она вульгарна, низменно хитра, вечно старается обмануть кого-нибудь или обольстить мужчину, — но она по крайней мере женщина, она реальна. В мужчинах нет ни на грош реальности, только болтовня, болтовня, болтовня…

Графиня (привстав). А вы полегче, слышите?

Больная. Еще одно нахальное слово, Цыпка, и я так вас отделаю, что вы целый час пищать будете.

Цыпка утихает.

Мне хочется поколотить кого-нибудь. Мне хочется убить кого-нибудь. Кончится тем, что я убью вас обоих. Что такое мы трое, мы, отважные искатели приключений9 Мы просто три негодных удобрителя.

Обри. Ради всего святого, что вы хотите сказать?

Больная. Да. Негодные удобрители. Мы превращаем хорошую пищу в плохой навоз, и только. Мы ходячие фабрики плохого удобрения, вот мы что!..

Графиня (вставая). Как хотите, а я не намерена сидеть здесь и слушать такие разговоры. Постыдились бы!

Обри (тоже встает, он шокирован). Мисс Мопли, есть неаппетитные истины, которые ни одна леди не позволит себе бросить в лицо своему ближнему.

Больная. Я уже не леди. Я теперь вольна говорить все, что мне вздумается. Ну как, нравится вам?

Графиня (примирительно). Послушайте, милочка, чего вы расходились? Вы…

Больная наступает на нее, графиня вскрикивает.

Ай-ай-ай! Попси, она сумасшедшая. Спаси меня! (Убегает.)

Обри. Что с вами такое? Спятили вы, что ли? (Пытается удержать мисс Мопли, но она одним ударом сбивает его с ног.)

Больная. Нет. Я только наслаждаюсь моей свободой. Свободой, которую вы проповедовали. Свободой, которую вы мне добыли. Вам не нравится, когда кричат низшие инстинкты Цыпки. Что ж, теперь вы слышите, как кричат мои высшие инстинкты. И, по-видимому, вам это тоже мало нравится.

Обри. Мопс, это все истерика. Час назад вы чувствовали себя отлично, и не пройдет и часу, как вы опять будете чувствовать себя отлично. Все будет хорошо, резвитесь на воле.

Больная. Ну и что? Заблудившийся пес резвится на воле, иначе он не отстал бы от хозяина. Но он самое жалкое существо на свете. Я заблудившийся пес, бездомный бродяга. Мне нечего делать, мне некуда идти. Цыпка, и вы, и я — все мы несчастливы. И я сейчас так изобью вас, что вы костей не соберете. (Бросается на Попси.)

Попси увертывается и убегает. В эту минуту Толбойс и Слаб выходят из-за угла барака. Больная, не сдержав стремительного бега, с размаху налетает на полковника.

Толбойс (строго). Что такое? Что ты здесь делаешь? Почему ты шумишь? Не смей сжимать кулаки в моем присутствии!

Она покорно опускает голову.

Что случилось?

Больная (кланяясь, нараспев). Акчево сан у алыб.

Толбойс. По-английски говоришь?

Больная. Нет, не англис.

Толбойс. А по-французски?

Больная. Не франсус, туан. Алеб генс йынрог отч.

Толбойс. Ну, хорошо, чтобы этого больше не было! А теперь ступай!

Она, кланяясь, пятится к палатке. Толбойс садится в шезлонг.

(Слабу.) Эй, послушайте! Вы сказали, что вы переводчик. Вы поняли, что говорила эта женщина?

Слаб. Так точно, сэр.

Толбойс. Какое это наречье? Мне показалось, что не то, на котором говорят местные жители.

Слаб. Так точно, сэр. И я так говорил в детстве. Школьный жаргон, сэр.

Толбойс. Школьный жаргон? О чем вы говорите?

Слаб. Слова наоборот; и расстановка слов обратная, сэр. Значит, она эти две фразы знает наизусть.

Толбойс. Туземка? Как это может быть? Я сам бы не сумел.

Слаб. Значит, она не туземка, сэр.

Толбойс. Но это нужно расследовать. Удалось вам разобрать, что она говорила?

Слаб. Только «акчево сан», сэр. Это нетрудно. А дальше уже легко было догадаться.

Толбойс. А что такое «акчево»?

Слаб. Овечка, сэр.

Толбойс. Она назвала меня овечкой?

Слаб. Нет, сэр. Она только сказала: «Была у нас овечка». А когда вы спросили ее, говорит ли она по-французски, она, понятно, ответила: «что горный снег бела».

Толбойс. Так это же наглость.

Слаб. Зато она вышла из затруднения, сэр.

Толбойс. Нешуточное дело. Эта женщина выдает себя перед графиней за прислужницу-туземку.

Слаб. Вы так думаете, сэр?

Толбойс. Я не думаю, я знаю. Не валяйте дурака. Подтянитесь и отвечайте поумней, если можете.

Слаб. Да, сэр. Нет, сэр.

Толбойс (сердито рычит на него!. «Бэ-бэ-бэ, черный мой баран, дай побольше шерсти». — «Да, сэр, нет, сэр, ничего не дам». Не смейте говорить мне: да, сэр, нет, сэр.

Слаб. Слушаю, сэр.

Толбойс. Пойдите верните эту женщину. Только, смотрите, ни слова ей о том, что я разгадал ее. Когда я с ней покончу, вы дадите мне объяснения по поводу хлопушек.

Слаб. Слушаю, сэр. (Уходит в палатку.)

Толбойс. Пошевеливайтесь! (Удобно усаживается в шезлонге и вынимает портсигар.)

Графиня выглядывает из-за угла палатки, проверяя, миновала ли опасность. Обри делает такую же разведку из-за угла барака.

Графиня. А вот и я опять. (Дарит полковника чарующей улыбкой и садится на свое прежнее место.)

Обри. Moi aussi[5]. Разрешите… (Ложится на циновку.)

Толбойс (выпрямляясь и пряча портсигар обратно в карман). Как раз вовремя. Я только что собирался послать за вами. Я сделал очень важное открытие: эта ваша туземная служанка вовсе не туземка. Ее наречие — просто галиматья, обман. Она англичанка.

Обри. Да что вы!

Графиня. Этого быть не может!

Толбойс. Никаких сомнений, она обманщица. Берегите свои брильянты!.. Или — а я именно это и подозреваю — она шпионка!

Обри. Шпионка! Но ведь сейчас нет войны.

Толбойс. Лига Наций повсюду имеет своих шпионов. (Графине.) Прошу вас разрешить мне немедленно осмотреть ее вещи, пока она не узнала, что я разоблачил ее. Графиня. Но у меня ничего не пропало. Я уверена, что она не воровка. Что вы хотите искать в ее вещах?

Толбойс. Хлопушки.

Графиня и Обри (в один голос). Хлопушки?

Толбойс. Да, хлопушки! Я сегодня обследовал склады: хлопушки исчезли. А они мне очень нужны: когда я ухожу писать, меня хлопушкой зовут обедать. Я, знаете, большой любитель акварельной живописи… Ни одной хлопушки не осталось, а было пятнадцать штук…

Обри. Я знаю, где они. У одного из ваших солдат, у Слаба. Он разъезжает на мотоцикле с колючей проволокой и целым мешком хлопушек. Сказал, что разведывает местность; он явно хотел поскорей отделаться от меня. Я и не стал допытываться. Но это объясняет исчезновение хлопушек.

Толбойс. Ничего не объясняет. Это очень серьезное дело. Слаб — полуидиот, которого не следовало принимать в армию, он как ребенок. Эта женщина могла заставить его сделать все что угодно.

Графиня. Но на что ей хлопушки?

Толбойс. Не знаю. Экспедиция была послана без санкции Лиги Наций. Мы всегда забываем согласовать вопрос с Лигой, когда речь идет о чем-нибудь серьезном, — может быть, эта женщина — эмиссар Лиги Наций? Может быть, она работает против нас?

Графиня. А хоть бы и так, что она может нам сделать?

Толбойс (похлопывая рукой по револьверу). Дорогая леди, вы что — думаете, это игрушка? Как вы не понимаете, что горы здесь кишат, враждебными племенами и мы в любую минуту можем ждать набега? Видите вон там электрический клаксон? Если он начнет давать гудки, берегитесь: это сигнал, что на нас движется отряд туземцев.

Графиня (испуганно). Если бы я это знала, ноги бы моей здесь не было. Попси, это верно?

Обри. Верно-то верно. Но это пустяки, они нас боятся.

Толбойс. Да, боятся. Но только потому, что они не знают, что нас здесь всего горсточка. А если эта женщина поддерживает с ними связь и командует этим несчастным идиотом Слабом, они могут налететь на нас, как осы. , Это очень скверная история. Я должен досконально расследовать дело, и как можно скорей. A-а, вот и она.

У входа в палатку появляется Слаб. Он вежливо сторонится, пропуская больную, и остается стоять на месте.

Слаб. Полковник желал бы поговорить с вами, мисс.

Обри. Вы поосторожней с ней, полковник. Она бегает, как олень; и мускулы у нее железные. Я советовал бы вызвать охрану, прежде чем браться за нее.

Толбойс. Бросьте! Эй, ты!

Больная подходит к полковнику с видом ангельской невинности, падает на колени, подняв ладони, и стукается лбом о землю.

Говорят, ты очень быстрая. Но пуля быстрее тебя. (Похлопывает рукой по револьверу.) Понимаешь?

Больная. Акчево сан у алыб, алеб гене йынрог отч…

Толбойс (язвительно). И кто бы ни окликнул…

Больная (подхватывая). К тому бежит она. Раскусили меня, полковник! Какой вы догадливый! Ну, в чем же дело?

Толбойс. Вот это я намерен выяснить. Вы не уроженка..

Больная. Уроженка, но только графства Сомерсет.

Толбойс. Вот именно. Для чего этот маскарад? Почему вы скрывали от меня, что говорите по-английски?

Больная. Ради шутки.

Толбойс. Это не ответ. Зачем вы выдавали себя за прислужницу-туземку? Быть служанкой вовсе не шутка. Отвечайте. И не пытайтесь изворачиваться. Зачем вы выдавали себя за служанку?

Больная. Знаете, полковник, в наше время не хозяйка командует в доме, а прислуга.

Толбойс. Оригинально. Вы, пожалуй, скажете, что нижний чин может лучше командовать воинской частью, чем полковник?

Клаксон издает пронзительные гудки. Полковник выхватывает револьвер и со всех ног бежит вверх по песчаному склону, но Слаб опережает его и, добравшись до вершины начинает отдавать команду, словно это само собой разумеется, не обращая внимания на окаменевшего от изумления полковника, Обри, вскочив на ноги, идет за ними посмотреть, что происходит. Цыпка в паническом страхе хватает больную за руку и тащит ее к палатке, но больная резко отталкивает ее и,, как только начинается пальба, бежит на звук выстрелов.

Слаб. К оружию! Заряжай! Приготовить ракеты! Сколько их, сержант, как вы думаете? Какая дистанция?

Сержант Филдинг (за сценой). Сорок всадников. Около девятисот ярдов.

Слаб. Готовьсь! Прицел тысяча восемьсот, поверху, без попаданий! Десять залпов. Огонь!

Залп,

Ну как?

Голос сержанта. Продолжают идти, сэр.

Слаб. Первый ракетный взвод, приготовиться! Контакт1

Оглушительный взрыв справа.

Ну как?

Голос сержанта. Остановились.

Слаб. Второй ракетный взвод, приготовиться! Контакт!

Взрыв слева.

Ну как?

Голос сержанта. Ускакали, сэр, все до единого.

Слаб, снова в роли незаметного рядового, спускается с дюн, за ним идет Обри. Они становятся один справа другой слева от полковника.

Слаб. Все в порядке, сэр. Простите за беспокойство.

Толбойс. Ах, вот как? И это все, по-вашему?

Слаб. Так точно, сэр. Вам не о чем тревожиться. Разрешите составить донесение, сэр? Серьезное столкновение, враг разбит, английские войска потерь не имели. Могут представить к ордену «За примерную службу», сэр.

Толбойс. Рядовой Слаб! Простите мою дерзость, но позвольте спросить, кто командует этой экспедицией, вы или я?

Слаб. Вы, сэр.

Толбойс (пряча револьвер). Вы мне льстите. Благодарю вас. Позвольте задать вам еще один вопрос: кто разрешил вам перетащить весь полковой запас ракет на дюны и взорвать их под носом у противника?

Слаб. Это обязанность связиста. Связист — это я. Мне нужно было убедить противника, что окрестные горы ощетинились британскими пушками. Теперь он в этом уверен. Больше он нас не потревожит.

Толбойс. Интересно. Полковой писарь, переводчик, связист. Еще какое-нибудь звание, о котором я не осведомлен?

Слаб. Нет, сэр.

Толбойс. Вы уверены, что вы не фельдмаршал?

Слаб. Совершенно уверен, сэр. Никогда не поднимался выше полковника.

Толбойс. Вы были полковником? Как это понять?

Слаб. Только для почета, сэр. По особому распоряжению, ради приличия, в тех случаях, когда мне приходилось принимать командование.

Толбойс. Л почему вы сейчас рядовой?

Слаб. Я предпочитаю не иметь чина, сэр. Руки развязаны. И общество в офицерском собрании мне не по душе. Я всегда ухожу в отставку и вновь записываюсь рядовым.

Тол боне. Всегда? Сколько раз вы получали офицерский чин?

Слаб. Точно не помню, сэр. Кажется, три.

Толбойс. Черт знает что!

Больная. Ах, полковник! А вы-то принимали этого военного гения за полуидиота!!!

Толбойс (с апломбом). Ничего удивительного. Симптомы в точности те же. (Слабу.) Можете идти.

Слаб козыряет и молодцевато уходит.

Обри. Ну и ну!

Графиня. Ах, черт его… (Спохватившись.) Tiens, tiens, tiens[6].

Больная. Как вы поступите с ним, полковник?

Толбойс. Сударыня, секрет командования и в армии и вне ее состоит в том, чтобы никогда не терять времени на дело, которое можно поручить подчиненному. Я увлекаюсь акварельной живописью… До сих пор командование полком мешало мне предаваться любимому занятию,— отныне я всецело посвящу себя искусству и предоставлю руководство экспедицией рядовому Слабу. И поскольку вы все, по-видимому, на более короткой ноге с ним, чем я смею претендовать, то сделайте мне одолжение и сообщите ему — так, мимоходом, понимаете? — что я уже имею орден «За примерную службу» и в настоящее время интересуюсь орденом Бани — вернее, интересуется моя жена. Ибо в данную минуту меня занимает только одна мысль: написать мне это небо берлинской лазурью или кобальтом.

Графиня. Как вы можете тратить время на какие-то картинки?

Толбойс. Графиня, я пишу картины, чтобы остаться в своем уме. Имея дело с людьми — все равно, с мужчинами или женщинами,—я чувствую себя помешанным. Человечество всегда обманывало меня; природа — никогда.