Господин следователь 3

Глава семнадцатая Макиавелли на русской почве

Федышинский приехал на место преступления позже, чем я. Мне-то полегче — я еще бодрствовал, когда за мной пришли, а Михаил Терентьевич уже спал. Впрочем, господину доктору делать нечего — только констатировать факт смерти. Причина и так ясна — Предводитель Череповецкого дворянства господин Сомов убит выстрелом в голову. Во лбу сравнительно небольшая дыра — с копеечную монету, зато затылок разворочен основательно, а ошметки крови и мозгов разбрызганы по стене, испортив картину, на которой изображен какой-то пейзаж и ветряная мельница.

Николай Сергеевич сидел в кресле, с открытыми, словно бы изумленными глазами. Удивительно, но кроме багрового круга, лицо чистое, кровью не испачкано. А, ну да. Стреляли с близкого расстояния, заряд пороха убойный, мозги высадило сразу, они вылетели, не успев ничего испачкать, кроме стенки.

Пока доктор осматривал мертвеца, я принялся составлять Судебно-медицинский акт. Подумал — стоит ли вписывать, что под столом стоит одна пустая бутылка, а на столе еще одна, наполовину полная и пустой стакан. Никаких объедков или грязной посуды Он что, пил не закусывая? Или слуги все прибрали до прихода полиции? Дворецкий обещал, что послезавтра барин «вылечится» и сможет явиться ко мне на допрос. Сомнительно. Но бутылки упомяну. Тоже, между прочем, симптом. Приличным людям положено переливать водку в графин.

— Иван Александрович, посоветуйте — к кому можно обратиться, чтобы похлопотать о вашем переводе? — хмыкнул доктор.

— И куда вы меня хотите перевести? — полюбопытствовал я.

— Куда-нибудь, где людей поменьше, — вздохнул отставной армейский лекарь. — Лучше бы на Аляску, но мы ее уже продали.

— И за что вы меня так не любите?

— А за что мне вас любить? От вас мне одно беспокойство. Я в Череповце семь лет, за все это время полиция вызывала меня четыре раза — либо самоубийство, либо естественная причина смерти. А с вашим приездом случился… Какой уже труп по счету? — озабоченно спросил доктор.

— Надо бы посчитать, но у меня с математикой плохо.

Делать мне нечего, как трупы считать. Тем более, что двух покойников, из числа убитых Кошелевым, мы так и не нашли. Весной, как снег сойдет, земля оттает, опять поедем искать.

— Эх, господин Чернавский, как же хорошо было без вас, — продолжал ахать и вздыхать армейский лекарь. — И меня по ночам не будили, и убивали меньше.

— Михаил Терентьевич, а вы, часом, об этом уже не говорили? — полюбопытствовал я.

— Я? — изумился доктор. Пожав плечами, наморщил лоб, вспоминая, но вспомнить не мог. — Право слово, не помню. Может и говорил, а может нет. Но думал — это точно. Как только начинаю о вас думать, сразу лезут мысли — черт бы побрал этого Чернавского!

— Наверное, слишком громко думали, я и услышал. А вообще — закон жанра. Там, где появляется сыщик, обязательно происходит убийство, — сказал я. — Я сегодня у Сомова был, вот, пожалуйста — убили.

— Читаете книги про сыщиков? — поинтересовался доктор.

— Раньше читал, теперь нет.

Между прочем, чистая правда. Читал. Подумаешь, эти книги напишут не скоро, но какая разница?

— Заключение когда прислать? — спросил Федышинский.

— Когда напишете, так и пришлете, не горит.

Странно. Когда нужно, доктор ворчит, тянет время, а тут сам спрашивает. А нынче мне судебное заключение не к спеху. Личность устанавливать не нужно, причину смерти тоже. И то, что стреляли с близкого расстояния, знаю. И время смерти известно — восемь часов вечера. Вот, разве что… — Доктор, вы мне пулю не поможете вытащить? Скальпелем? Или зондом каким?

Доктор подошел к стене, присмотрелся к углублению, оставленное пулей, потыкал в нее чем-то острым и блестящим, покачал головой:

— Не вытащу. Дерево мягкое, пуля глубоко ушла. Если только высверливать или вырубать. Да и на кой-она вам?

Тоже верно. Это я руководствуюсь правилами будущего, когда обязательно следует извлечь пулю и отправить ее криминалистам. А здесь эскулап прав — на кой-она мне? Тем более, орудие убийства не просто известно, а лежит в полицейском участке. И там же, только в камере, сидит подозреваемый. Вернее — подозреваемая. Любовь Кирилловна Зуева, сдавшаяся правосудию по доброй воле и сдавшая гладкоствольный пистолет армейского образца 1848 года. Сам не видел — городовой сказал, а исправник, примчавшийся на место убийства, подтвердил. На моей памяти, Василий Яковлевич впервые лично приехал на место преступления. А как иначе? Все-таки, убит не кто-то, а предводитель дворянства.

Надеюсь, Городской голова и Председатель земской управы сюда не явятся? Не исключено, что приедут. Они, разумеется, здесь не нужны, но так положено. Большой начальник лично выехал туда или сюда, а на кой, непонятно.

В каком-нибудь романе, чтобы вызвать читательский интерес, наверняка выяснилось бы, что пуля, поразившая жертву, не соответствует тому оружию, что было у подозреваемой. Но мы не «рОманы тискаем», а работаем. И мы знаем, что из деформированного кусочка свинца мы дополнительной информации не получим. Ну и фиг с ней. Лучше не мудрствовать, а исходить из того, что пистолет, сданный экс-гувернанткой, и есть орудие убийства.

Ну что за фигня такая? По городу бегают барышни с пистолетами. Изымать, на хрен, все оружие, имеющееся у горожан, пусть они трижды музейные экспонаты. Понимаю, что Россия только и делает, что воюет, и участники боевых действий возвращаются домой с оружием на руках. Но ведь сумели же изъять оружие и после гражданской, и после Великой Отечественной, а стволов у населения в сотни, если ни в тысячу раз больше было.

Дело, вроде бы, очень простое, но работы навалом. Надо допросить подозреваемую, вдову, чад и домочадцев. Еще подругу Любовь Кирилловны, с которой она по уезду каталась.

Но это уже не сегодня. Времени три часа ночи, у меня попросту не хватит здоровья. Да и семье убитого сейчас не до свидетельских показаний.

— Михаил Терентьевич, станете господина Сомова в морг забирать? — поинтересовался я.

— А к чему это? Причина смерти ясна. Могу, разумеется, сделать вскрытие, установить, что у покойного цирроз печени.

— У него был цирроз? — удивился я. Как это Федышинский умудрился определить?

— При его образе жизни вполне мог и быть, но мог и не быть. Но покойному уже все равно.

— Шутник вы, господин доктор, — заметил я.

— А в нашем деле без шуток нельзя — либо свихнешься, либо сопьешься. А господина Сомова оставим на попечение родственников. Пусть обмывают, гроб заказывают.

Любовь Кирилловна Зуева красавицей не была. Крупный нос, близко посаженные глаза, на щеке родимое пятно с семишник, одно плечо выше другого. Вот что действительно было красивым, так это каштановая коса толщиной в руку и длиной почти до пояса. И как она с волосами-то управляется? Мыть замучаешься.

— Любовь Кирилловна, вы не голодны? — поинтересовался я. — Если хотите — распоряжусь, чтобы принесли что-нибудь из кухмистерской. Или, на худой конец, булку с колбасой.

— Заботитесь? — усмехнулась бывшая гувернантка, а ныне подозреваемая в убийстве. — Чего ради?

— А вы во всем ждете какой-то подвох? — удивился я. Пожав плечами, сказал: — Извольте. Если моя подследственная умрет от голода, меня потом станут обвинять в том, что я в этом виноват. Дескать — пытался добиться нужных показаний, морил барышню голодом.

— Смешно.

— Вы спросили, я вам ответил, — хмыкнул я. Посмотрев на подследственную, сказал: — Если уж совсем откровенно, то надеялся, что на сытый желудок вы станете чуть-чуть откровеннее. Но коли вы не хотите есть, приступим к допросу.

— Подождите, господин следователь… Я правильно расслышала — Иван Александрович? Иван Александрович, если вам так нужна моя откровенность, то распорядитесь о чашке чая. Прошу прощения — не спала всю ночь.

Не спала она, видите ли, всю ночь. Сегодня ночью не спало много людей. Мы-то ладно, служивые люди, а каково сегодня бодрствовать жене покойного и его сыну?

Я, худо-бедно, часа два вздремнул, потом, напившись чаю с горячими оладьями (Наталья Никифоровна — святая женщина!), отправился допрашивать подозреваемую.

Морализаторством — мол, как вы могли, теперь мальчишка, которого вы учили и воспитывали целых три года, стал сиротой, заниматься не стану. Моя первая задача — наладить контакт с преступницей. Да, помню, что преступником можно назвать лишь после приговора суда, но так удобнее. С женщинами всегда сложнее налаживать контакт, чем с мужчинами.

Что ж, раз Зуева хочет чая — изладим.

— Еще — ужасно хочу помыться. Неделю с подругой мотались по уезду, за все это время ни разу не была в бане.

Я встал, открыл дверь допросной и подозвал дежурившего городового Яскунова.

— Дружище, будь добр — попроси у Антона Евлампиевича чашку чая для барышни. Видел, что у него самовар закипал. Еще, если у него есть — какой-нибудь калачик или сухарик.

— Слушаюсь, ваше благородие, — кивнул Яскунов и отправился к приставу.

Я же вернулся к столу. Усевшись, сказал:

— Чай я для вас заказал, но с мытьем придется подождать. В полицейском участке ни бани, ни ванной комнаты нет. После допроса я отправлю вас в Окружную тюрьму, там и помоетесь.

— В тюрьме? — фыркнула экс-гувернантка.

— А что не так? Подследственных, поступающих в тюрьму, вначале ведут в баню. Вы женщина, да еще и дворянка, вам положена отдельная камера. А там чистое белье на постелях.

— А сменное белье? Полотенце?

— Вот, насчет сменного белья и полотенца ничем не могу помочь. Белье и прочее выдают осужденным, а вы пока подследственная. Подследственные получают все необходимое от друзей или родственников. Ваша подруга — Надежда, правильно? она в курсе, что совершив убийство Сомова вы сразу пойдете в полицейский участок?

— Не в курсе, — покачала головой Любовь Кирилловна. — Надя отговаривала меня от убийства, потом сказала, что если уж убью — то лучше сразу бежать. И не в Кириллов, а в Санкт-Петербург. Она мне даже денег дала.

М-да… Вот теперь у меня еще один подследственный вырисовался. Точнее — подследственная. Трудно было сказать, что все делала тайком от подруги? Так нет же, святая простота. И мне надо было вопрос по-другому сформулировать.

— Но хоть матушка-то подруги не знала? — с надеждой спросил я.

— Нет, Инна Матвеевна ни о чем не знала, — помотала головой экс-гувернантка.

— Слава богу. Иначе бы пришлось и старушку к суду привлекать.

Скрипнула дверь и в допросной появился младший городовой с кружкой в руках и бумажным кульком.

— Антон Евлампиевич просил прощеньица попросить — ни чашек, ни стаканов нет, все разбито, только кружки. — Поставив на стол чай, положил кулек и предупредил. — Чай горячий, пусть госпожа Зуева пьет осторожно. А тутотка, в картузе — сушка. Она, правда, твердая, но, если в чай бросить — размокнет.

Стаканов в полицейском участке нет. А из чего они водку пьют? Из кружек?

Бывшая гувернантка взяла кружку, прильнула губами к краю и, едва не разлила чай.

— Горячо! — пожаловалась она. — Губы себе обожгла.

— А вы осторожно, — посоветовал я. — Сушки пока в чай макайте, грызите, авось, кипятоки остынет.

Ложечку городовой не принес, макать сушки в чай пришлось прямо руками. Ничего, придется барышне привыкать.

Но, кое-как, глоточками, Любовь Кирилловна стала пить чай. Отпив немного, спросила:

— Вы сказали, что Инну Матвеевну привлекать к суду не станете. Получается, что Наденьку вы к суду привлечете?

— Если рассуждать чисто формально, привлекать вашу подругу к суду буду не я, а прокурор, — принялся я рассуждать, поглядывая на подследственную и прикидывая — успею ли закрыть лицо руками, если она, скажем, кинет в меня кружку с кипятком? — Моя обязанность открыть в отношении вашей подруги уголовное дело за недонесение о готовящемся тяжком преступлении. Возможно, что сообщи Надежда в полицию о ваших намерениях, это спасло бы жизнь вашему бывшему нанимателю.

Гувернантка кружкой в меня не бросила, обхватила ее ладонями и с горечью произнесла:

— Странная вещь — закон. Людей честных и благородных он наказывает, а на невинных, которые обращаются к нему за помощью, не обращает внимания.

— И тогда невинные — то есть, невиновные, берут исполнение наказания в вои руки? Но не слишком ли суровое наказание? И не слишком ли быстро?

— Нет, господин следователь, не слишком, — твердо заявила Зуева. — Не знаю, знакома ли вам книга одного выдающегося политика, но там четко сказано — наказание должно осуществляться сразу.

Кого она мне цитирует? Политик, написавший книгу? Пуффендорф? Нет, Макиавелли.

— А еще он сказал: «С врагом можно бороться двумя способами: законом и силой. Первый способ присущ человеку, второй — зверю», — процитировал я. Потом попросил: — Тогда, будьте так любезны — поясните ваши мотивы. Пока просто расскажите, без записи в протокол допроса. И без цитат выдающихся людей. Своими словами. Почему вы решили убить господина Сомова?

— Иван Александрович, посмотрите на меня, — предложила Зуева.

— Посмотрел. И что?

— Меня можно назвать красавицей?

Признаться, я слегка стушевался. То, что Любовь Кирилловна не красавица, это понятно. С другой стороны — а что такое красота? Кому-то могла и понравиться.

— Писаной красавицей я вас не назову, но красота — понятие относительно.

— Не нужно витийствовать, — отмахнулась бывшая гувернантка. — Я некрасива, денег у меня нет, поэтому выйти замуж мне нереально. Все, что у меня есть — это мое доброе имя, и умение преподавать детям математику, русский язык. Еще французский. Ну, всего понемножку, чтобы ребенок смог поступить в гимназию. Я вынуждена работать, чтобы прокормить и себя, и свою мать. И что? Господин Сомов одним махом лишил меня и моего имени, и возможности зарабатывать деньги. Кому нужна гувернантка, которую выкинули из дома, словно нашкодившую кошку? Будь я виновна, это было бы оправдано. Но я ничего не крала! И что мне теперь делать? Идти к кому-нибудь в содержанки или на панель? Пошла бы, но не с моей рожей. Идти в прачки или в швеи? Нет, это не по мне.

— Любовь Кирилловна, допускаю — вы невиновны. Но все-таки — почему вы так поспешили? Ну, смотрите сами. Если судить по вашей жалобе, Сомов обвинил вас в краже второго января, четвертого вы обратились в Окружной суд. Я получил задание шестого. Дважды пытался вас застать, но вы отсутствовали. Со слов матушки вашей подруги, вы искали работу.

— Да, искала. Но кто возьмет без рекомендаций? К тому же, я изложила суть своей жалобы, что еще от меня требуется? Вам следовало допросить Николая Сергеевича Сомова, его прислугу. Что же еще?

— Любовь Кирилловна, — сказал я, стараясь не психануть. — Да, вы изложили суть свой жалобы, но у меня, как у следователя, сразу возникло очень много вопросов. Чтобы допрашивать Сомова, всех прочих, мне нужно было вначале разобраться с массой деталей.

— Какие детали вам нужны? Я все написала. А вы не приняли никаких мер.

Боже, дай мне терпения. Но если сейчас я начну нервничать, как моя подозреваемая, ничего хорошего не выйдет.

— Допустим, к Сомову я съездил, но поговорить мне с ним не удалось, — сказал я. — Со слов дворецкого — барин болен. Что за болезнь — тут и без доктора понятно. Как я мог о чем-то допрашивать невменяемого человека? Опять-таки — мне много неясно. Вы указали, что кольцо нашли в вашей постели. В постели — где именно?

— Я не знаю. Я вернулась с прогулки вместе с Ильей, отправила мальчика в детскую, сама пошла в свою комнату, а в коридоре ко мне подбежал Николай Сергеевич, начал кричать — мол, вы воровка, в вашей постели нашли кольцо. Я тоже стала на него кричать.

— То есть, самого кольца вы даже не видели? Сомов вам его не показал?

— Нет. Он мне приказал собрать свои вещи и убираться. Мол — вызову полицию. Я ответила — хорошо, вызывайте. А он затолкал меня в мою комнату, вытащил мой чемодан и начал скидывать в него мои вещи. Их не так и много. Я не выдержала, оттолкнула Николая Сергеевича и стала сама собираться. Потребовала, чтобы он заплатил мне жалованье за два месяца, а так, как, ничего не воровала, должен дать мне рекомендации, а иначе я пойду жаловаться. Хозяин только захохотал. Мол — воровкам рекомендации? И жалованье? И кому, дескать, вы отправитесь жаловаться? Я забрала чемодан и ушла. А что мне было делать?

— Вы правильно поступили, что ушли, — кивнул я. — Жаль, что мы с вами не встретились до того, как вы решили взять на себя роль палача… ладно, пусть экзекутора. Но если бы мы встретились, я задал бы вам такой вопрос — в каких отношениях вы с Сергеем Сомовым?

— Ни в каких, — пожала плечами барышня. — Как женщина я его не интересую. Для Сомова-младшего я только служанка, пусть мой статус выше, нежели у горничной его мачехи.

— А он вас, как мужчина?

— Тоже нет, — усмехнулась Зуева. — Сергей Николаевич — смазливый молодой мужчина, ему очень идет военная форма. Но судя по репликам, которые он отпускал за столом — я, как гувернантка допущена к барскому столу, не очень умный человек. Мне нравятся не красивые мужчины, а умные. Отец Сергея Николаевича, хотя и был, как вы сказали, привержен болезни, но он гораздо умнее своего сына.

— Но все-таки, постарайтесь вспомнить — не могли ли вы чем-то досадить Сомову-младшему?

— Тогда уж Сомову-второму, — уточнила Любовь Кирилловна. — Младший — это Илья Николаевич. Но не понимаю, при чем тут Сергей Сомов? Мы с ним не перемолвились ни единым словечком… вот, разве что…

Любовь Кирилловна, словно о чем-то вспомнила, но сразу же покачала головой, словно отгоняя некое видение.

— И что же? — спросил я, едва не подпрыгнув от нетерпения.

Но Зуева ничего не добавила.

— Нет, это я так. Мы с ним не ссорились, даже не разговаривали. Когда Сомов-старший меня выгонял, его рядом не было. Почему вы о нем спрашиваете?

— Видите ли, если принять за основу, что вы невиновны, но ваш хозяин нашел в вашей постели некое кольцо, возникает вопрос — кто его туда сунул? Я, поначалу, грешил на вашего воспитанника — решил отомстить за какую-то обиду. Но если это не мальчик, то кто? Слуги? Допускаю. Вы кого-то обидели. Но опять вопрос — почему о кольце Сомову-старшему сообщил именно Сергей Николаевич? Предположим, поручик сам его и подкинул, чтобы скомпрометировать вас. Зачем ему это делать? А если вы что-то увидели, но не обратили внимания?