Гостеприимная Арктика

ГЛАВА XXXVIII. В ГОСТЯХ У МЕДНЫХ ЭСКИМОСОВ

Девятнадцатого октября, оставив прочих спутников во временном охотничьем лагере, Эмиу, Палайяк и я отправились дальше на юг и 23 октября встретили на побережье возле мыса Фэйр двух незнакомых мне эскимосов. Они сообщили, что были летом на Земле Бэнкса и посетили капитана Бернарда на мысе Келлетт, где тогда было все благополучно.

Однако одно их сообщение меня огорчило. Выше, при описании нашего летнего перехода через Землю Бэнкса, я упоминал, что мы тогда встретили эскимоса Куллак и его беременную жену Нериок, причем Куллак подарил мне пару меховых туфель, прося, чтобы роды были легкими и чтобы ожидаемый ребенок оказался мальчиком. Теперь я с беспокойством ожидал известий о дальнейшей судьбе этой семьи, но не решался сам спросить о ней, чтобы проявленный мною чрезмерный интерес не показался подозрительным. Вскоре наши собеседники по собственной инициативе упомянули, что Куллак и его жена должны скоро прибыть в эту же местность и что ребенок еще не родился. Мне сразу же стало ясным, что предполагаемая эскимосами беременность этой женщины в действительности была какой-то опухолью брюшной полости. Полагая, что подобная опухоль неизбежно приведет к смертельному исходу, я опасался, что, когда Нериок умрет, эскимосы могут счесть меня виновником ее смерти. В данное время мне хотелось избежать встречи с этой четой, так как она, несомненно, обратилась бы ко мне с новыми просьбами, исполнить которые было не в моей власти.

Выслушав эти сообщения, мы направились к эскимосскому поселку, до которого, по словам наших собеседников, оставалось лишь 2–3 км пути. Когда поселок уже был виден, из него вышло навстречу нам около сотни мужчин, женщин и детей, т. е. почти все его население. Среди этих эскимосов я узнал нескольких человек, с которыми я познакомился во время моей экспедиции 1911 г.

Прием, оказанный нам, был как нельзя более теплым, дружелюбным и... шумным. Ребятишки подпрыгивали, стараясь дотронуться до наших плеч; мужчины и женщины самым дружеским образом тормошили, дергали и похлопывали нас. Согласно обычаям эскимосского гостеприимства, нас спросили, какой величины жилище нам требуется и где его построить, в самом ли поселке или на некотором расстоянии от него. Мы выбрали место, отстоявшее от поселка примерно на сотню метров, и хижина была быстро сооружена, причем нам совершенно не пришлось участвовать в ее постройке, Однако наших собак мы распрягали и привязывали сами, так как, несмотря на свой мирный нрав, они смущали жителей поселка своим крупным ростом, непривычным для здешних эскимосов.

Поселок состоял из одного ряда снежных хижин, построенных под обрывом, вероятно, потому, что только здесь снег был достаточно глубоким и твердым, так что из него можно было вырезать правильные глыбы. Вечером, когда стемнело, светящиеся окошки производили снаружи очень уютное впечатление. Все хижины были обращены к морю, т.е. на запад или на юго-запад. Окошки квадратные (примерно в 20 кв. см) или прямоугольные были устроены в куполе над дверьми и «застеклены» прозрачным озерным льдом. Некоторые хижины имели лишь один купол, но другие были скомбинированы из двух или трех взаимно пересекающихся куполов, причем лишние части стен были вырезаны. Независимо от числа куполов, каждое жилище имело один вход в виде коридорчика высотой около 2 м и длиной от 2,5 до 6 м. Высота наружного входа в коридорчик составляла около 1,5 м, но вход из коридорчика в самую хижину был настолько низок, что войти можно было лишь на четвереньках.

Самое большое жилище принадлежало моему старому знакомому, Хиткоаку; это был самый крупный снежный дом, какой только мне приходилось видеть; диаметр его пола равнялся 9 м. В этом доме состоялось импровизированное торжество по случаю нашего прибытия. Когда гости, семья хозяина и его близкие друзья сидели по-японски на двух «спальных площадках», на остальной части пола могли стоять, тесно прижавшись друг к другу, еще около 75 человек. Теснота при этом получалась почти такая же, как, в американском трамвае; но все же нельзя не удивиться тому, что в снежном доме могло поместиться 100 человек.

Высшая точка купола отстояла от пола приблизительно на 3–3,5 м. Дом был ярко освещен несколькими масляными лампами с длинным пламенем. По эскимосскому обыкновению эти лампы были помещены низко, но их свет, многократно отражавшийся от бесчисленных снежных кристаллов купола, становился мягким и рассеянным.

Такой дом, как у Хиткоака, никогда не служит только для жилья и всегда используется отчасти в качестве помещения для собраний или клуба. При большом куполе дом трудно: отапливать, так как нагретый воздух поднимается под купол, и снег начинает таять прежде, чем воздух будет достаточно нагрет на том уровне, где сидят люди. Кроме того, на отопление такого большого дома расходуется очень много тюленьего жира.

Постели в доме Хиткоака были покрыты большей частью шкурами белых медведей и карибу; но, кроме того, здесь было несколько шкур мускусных быков. В 1911 г. эскимосы говорили мне, что в населенной ими части о. Виктории мускусные быки совершенно вымерли; но теперь я узнал, что еще в 1912–1913 гг. к северо-востоку от залива Принца Альберта было обнаружено и истреблено одно стадо. Точно узнать его численность я не мог, так как эти эскимосы умеют считать лишь до шести, но, судя по числу шкур, имевшихся в поселке и у других групп того же племени, это стадо состояло из 15–20 голов.

Самый поселок был построен лишь за несколько дней до нашего прибытия. Перед этим все племя занималось рыбной ловлей на соседних озерах. Ловля производилась гарпунами, через проруби. Из числа пойманных рыб некоторые напоминали лососей, а другие, весом до 14 кг, были похожи на североамериканскую озерную форель.

В районе тех же озер было убито несколько карибу, и ко времени нашего прибытия в поселке имелись большие запасы свежего оленьего мяса и жира. Группа эскимосов, прибывшая с Земли Бэнкса, привезла на санях сушеное мясо гусей, убитых во время линьки возле мыса Келлетт. Через отверстия во льду убивали тюленей по способу «маутток». Кроме того, было убито несколько белых медведей.

В хозяйстве этих эскимосов собаки используются, главным образом, для охоты, и лишь во вторую очередь — в качестве упряжных животных. Обычно каждый охотник на тюленей имеет собственную собаку, которую он ведет на привязи; но иногда два или три охотника используют одну и ту же собаку. В этом случае они вместе выходят утром из дому и бродят по льду, пока собака не обнаружит первую лунку. Один из охотников остается возле этой лунки, а остальные идут с собакой дальше. Когда собака найдет вторую лунку, около нее остается второй охотник, а с собакой идет третий и т. д. Если охота происходит не дальше 2–3 км от поселка, то тюленя, убитого в начале дня, охотник оставляет лежать на льду, пока собака отыскивает вторую лунку. Отметив ее временным знаком, охотник возвращается к убитому тюленю, припрягает собаку к его туше и отправляет таким образом в поселок. Собака выполняетэто задание весьма охотно, так как знает, что по прибытии в поселок будет накормлена. Я спрашивал эскимосов, не предпочтет ли собака остановиться по дороге, чтобы есть тюленя, но, по-видимому, этого почти никогда не случается. Прежде чем собака отправится в путь с тюленем, она иногда пытается лизать его кровь, но, пустившись в путь, она уже не останавливается даже и для этого. Однако, если тюлень зацепится за льдину и задержит собаку, она может повернуться к тюленю и начать есть его. Если собака уже научилась есть тюленя на пути домой, то отучить ее от этой привычки трудно или даже невозможно, а потому такой собаке уже никогда не доверяют тюленя.

Собаки оказывают эскимосам существенную помощь также и при охоте на медведей. Обычно эскимосы охотятся на медведей вдвоем или втроем; но каждый эскимос считал бы для себя позором не выйти на медведя один-на-один, если бы пришлось охотиться без товарища. Как правило, на медведя идут с двумя-тремя собаками; но лучшие «медвежьи» собаки могут удерживать зверя и в одиночку. Иногда, в особенности если охотников несколько, применяют луки и стрелы, но чаще медведя убивают импровизированным копьем, состоящим из охотничьего ножа с медным или стальным обоюдоострым лезвием длиной в 25–35 см, привязываемого к палке длиной около 1,5 м и немногим толще палки от метлы (настоящих копий эти эскимосы не имеют).

Мамайюк, дочь эскимоски и белого (мыс Батэрст)

В качестве упряжного животного собака помогает семье эскимоса тащить сани. У эскимосов, не имеющих ружей, на каждую семью приходится не больше трех собак, чаще — две и нередко — лишь одна. По-видимому, главная причина, по которой появление у эскимосов огнестрельного оружия приводит к такому сильному истреблению карибу, заключается в том, что эскимосу, имеющему ружье, очень легко добывать пищу для собак; вместе с тем, чтобы преследовать стадо карибу, отличающееся подвижностью, необходимо иметь большую свору. Таким образом получается бесконечная цепь причин и следствий: имея больше собак, можно убить больше карибу; это позволяет прокормить еще больше собак, а следовательно, убить еще больше карибу и т. д., и т. д. В районе р. Маккензи или мыса Батэрст эскимосы, которые до появления у них огнестрельного оружия довольствовались двумя-тремя собаками на семью, получив ружья, имели по 15–20 собак, пока карибу еще было много. Конечно, впоследствии, когда карибу в этой местности были почти совершенно истреблены, число собак пришлось сократить.

Забавный эпизод произошел в ту ночь, которую мы провели в построенной для нас снежной хижине. Наш спутник Эмиу, очень славный молодой эскимос, вырос в Аляске среди белых и почти не был знаком с эскимосским бытом, а о снежных хижинах знал лишь понаслышке и не представлял себе, что крыша может держаться без стропил или что можно отапливать снежную хижину и поддерживать в ней достаточно тепла, не вызывая таяния снега. Вечером Эмиу утверждал, что он теперь понял, как это достигается; однако ночью оказалось, что настоящим образом его еще не удалось убедить. Проспав около часа, я проснулся, так как Эмиу зажег свечу: ему показалось, что хижина слишком нагрелась, так что крыша может растаять и провалиться внутрь. Я пробовал его успокоить, но безуспешно; он считал необходимым встать и лично осмотреть крышу, чтобы убедиться, что она прочна и не начинает прогибаться. В течение этой ночи Палайяк и я несколько раз видели, что Эмиу не спит; утром он признался, что не мог ни на минуту сомкнуть глаз. Я предложил, чтобы он влез на хижину и убедился, что крыша не проломится; но Эмиу посоветовал предварительно убрать посуду и прикрыть постели на случай, если крыша все-таки провалится. Тогда Палайяк и я влезли на крышу и, в конце концов, уговорили Эмиу последовать туда за нами. Тут уж он убедился в прочности снежной хижины и с энтузиазмом объявил, что научится строить такие дома. Во время дальнейшего путешествия Эмиу на каждой стоянке усердно упражнялся в этом искусстве; однако оно долго ему не давалось, и купола неизменно обваливались. Лишь к январю Эмиу в первый раз построил хижину удачно.

Мне очень хотелось пригласить два-три туземных семейства к нам на корабль, с тем чтобы они расположились возле него на зимовку. Это позволило бы мне основательно ознакомиться с их языком и бытом. Однако мне не удалось никого завербовать. Все медные эскимосы утверждали, что в проливах возле нашей базы тюлени встречаются очень редко и что, при всех наших охотничьих талантах, которые, конечно, заслуживают всяческого уважения, мы не сможем убивать достаточно карибу, так как скоро наступит темное зимнее время, когда их невозможно будет разыскивать. Поэтому, поселившись у нас, туземцы остались бы на всю зиму без привычной для них пищи. Что касается нашей пищи, то о ней, очевидно, были такого же мнения, как большинство белых людей об эскимосской, но выражались более сдержанно и деликатно: допуская, что наша пища может быть здоровой и питательной, они все же были убеждены, что не смогут привыкнуть к ней и рискуют испытывать лишения и болезни. По мнению туземцев, если белые люди, а также аляскинские эскимосы, как, например, Эмиу, привыкли к подобной пище и любят ее, это доказывает лишь, что они иначе воспитаны, чем здешние эскимосы, и, может быть, даже являются иными существами.

Тогда я попробовал уговорить несколько семейств нанести нам хотя бы кратковременный визит. На это мне возразили, что в настоящее время нигде, кроме места их теперешней стоянки, нельзя найти столько снега, чтобы можно было строить снежные хижины; но вместе с тем сейчас уже настолько холодно, что женщины и дети не могут жить в палатках. В конце концов, нас согласились сопровождать лишь два молодых человека, Нуттаиток и Таптуна; условились, что они пробудут у нас лишь 3–4 дня и будут получать сколько угодно тюленьего и оленьего мяса, так что им не понадобится есть ничего другого.

В поселке мы провели лишь одну ночь. На следующее утро я купил кое-что для этнографической коллекции, а после полудня мы направились обратно на север.

Добравшись до нашего охотничьего лагеря, мы остановились там на пару дней. Нуттаиток и Таптуна остались очень довольны тем приемом, который им оказали наши эскимосы. Однако это гостеприимное отношение было вызвано тем, что наши эскимосы боялись местных. Настоящий эскимос всегда подозревает всякого чужеземца во враждебных и предательских намерениях; в частности, западные эскимосы глубоко убеждены в кровожадности восточных, хотя последние, как известно всем посещавшим их путешественникам, являются самым безобидным и добродушным народом.

30 октября мы прибыли на базу к «Белому Медведю» и с огорчением узнали, что за время нашего отсутствия три собаки погибли от какой-то заразной болезни.

Заболевания, наблюдаемые у собак в Арктике, до сих пор остаются загадочными. Насколько мне известно, по вопросу о причинах этого бедствия не высказывался ни один из полярных авторитетов, за исключением Свердрупа, который в своей книге «Новая Земля» (стр. 288) утверждает, что причиной подобных болезней является плохой уход и что от них никогда не страдают собаки, которых хорошо кормят и защищают от непогоды. Однако я видел, что собаки погибали в любых условиях. Некоторые из этих собак были откормленными, а другие — тощими; одних оставляли спать под открытом небом, других держали в специальных сараях, а третьим позволяли входить в людские жилища и выходить из них, как это принято в отношении домашних собак в цивилизованных странах. Для лечения собак мы перепробовали много средств, но не помогли даже те, которые были нам рекомендованы с гарантией успешности. Некоторые из предложенных нам средств были явно основаны на суеверии (например, обрубание кончика хвоста собаки или надрезывание ее уха), а другие — на недоразумении (например, утверждали, будто болезнь вызывается загрязнением крови, которую якобы можно очистить большой дозой серы).

Я могу лишь констатировать, что у нас никогда не погибали собаки, питавшиеся исключительно наземной дичью, и самая болезнь, по-видимому, была мало распространена на суше. Однако, на островах собаки иногда погибали, если они питались, главным образом, тюленьим мясом, доставленным с побережья. Поэтому можно предположить, что эта болезнь вызывается тюленьим мясом, разумеется, не всяким (в противном случае вымерли бы все собаки на севере), а содержащим особую инфекцию, подобно тому как свиное мясо иногда содержит трихины.

Нуттаиток и Таптуна никогда до того не видели ни корабля, ни деревянного дома, ни оконного стекла, ни печей, ни граммофонов. Назначение всех этих предметов, за исключением граммофонов, я с грехом пополам смог им объяснить. Металлические предметы такого рода, как, например, ножи или кастрюли, представляли наибольший интерес для наших гостей, так как не только были вполне понятны, но и явились бы весьма заманчивым приобретением для их собственного хозяйства. Я убежден, что если бы им предложили в подарок весь корабль, то им бы и в голову не пришло спросить, как управлять этим кораблем и как его использовать в качестве средства передвижения. Для них представляло бы ценность лишь то железо и дерево, которое можно было бы из него выломать. Что касается дома, то оба эскимоса интересовались, как его части скреплены железными гвоздями; но, пробыв у нас несколько часов, они уже начали обмениваться замечаниями о том, как сыро в этом доме и как быстро испортилась бы одежда из шкур, если бы ее здесь хранили. Убедившись, что наши оконные стекла лучше тех кусков прозрачного льда, которые вставляются в окна эскимосами, они спросили, нельзя ли им купить у нас несколько таких стекол; но видно было, что для них стекла являются лишь курьезом, а не предметом первой необходимости. Граммофон, что бы он ни играл, — песни или оркестровую музыку, не смог привлечь их внимания больше чем на несколько секунд. Я попробовал заинтересовать их тем, что звуки граммофона слышатся из рупора; но как только я перестал говорить на эту тему, оба туземца сразу же заговорили между собою о кастрюлях, стоявших на печке.

Для этих эскимосов разница между граммофоном и прочими показанными им предметами заключалась в том, что прочие предметы можно было понять, тогда как граммофон был чудом, размышлять над которым бесполезно. Известно, что примитивному человеку понятны лишь очень немногие явления и что все остальное представляется ему чудом. Встречаясь с «чудесами» на каждом шагу, он привык относиться к ним, как к чему-то совершенно неинтересному и банальному.

Для того, чтобы наши гости в любое время могли иметь привычную пищу, для них постоянно варилось оленье и тюленье мясо. Но вместе с тем Леви всячески старался придумать другие блюда, которые могли бы им понравиться. Он пробовал угощать их консервированными фруктами, пудингами, пирогами, супом, сахаром и сластями. Гости вежливо пробовали все; кое-что они проглотили, но большей частью просили разрешения выплюнуть. «Наименее невкусным» им показался слабый чай без молока и сахара. Убедившись, что они в состоянии его пить, они были очень горды этим. Ко времени их отъезда один из них уже сделал такие успехи, что мог выпить целую чашку обыкновенного чая; тогда он пожелал купить у нас немного чая и чайник, чтобы продемонстрировать свое искусство по возвращении в поселок.

Интересно, что, даже научившись пить чай, наши гости пили его еле теплым. Эскимосы вообще не любят очень горячей пищи и питья, причем летом они едят пищу более горячей, чем зимой, так как летом легче готовить. За последние 20–30 лет эскимосы на северном побережье Канады и Аляски, к западу от мыса Батэрст, научились от белых пить горячий чай, но, по словам стариков, первое время его пили тепловатым. В районе р. Маккензи лет сорок назад эскимосы в течение всей полярной зимней ночи вообще не готовили никакой пищи и ели ее лишь в сыром виде.