Государи и кочевники

ДЕЛО ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВАЖНОСТИ

14 мая 1835 года парусники «Св. Андрей», «Св. Николай» и «Астрахань» бросили якоря на мелководье у Бирючьей косы. В версте от стоянки виднелись скособоченные бараки карантина да калмыцкие кибитки. За ними — синеватая гладь волжской дельты.

Корабельщики после долгих странствий расснащали суда с особым рвением. Как ни говори, а возвратились в свои родные места.

Александр Герасимов, малого роста купчишка, в белой рубахе и жёлтых хромовых сапогах, ходил по палубе, покрикивал на суетящихся музуров.

— Сети-то какого чёрта топчете! А ведро зачем на борт повесили?

Нервничал всякий раз при возвращении: не по душе была эта суета. А тут ещё карантин. Нагнала астрабадская чума страху. Три года назад проползла она по южным берегам Каспия, но и по сей день её страшатся. Таможенный лекарь только и смотрит: не завёз ли кто заразу? Раньше положенного в Астрахань не попадёшь. И всё-таки радость была сильнее. Слава богу, избежали и бурь морских, и пуль азиатских. А рыбы и товаров привезли на полмиллиона рубликов.

Герасимов знал: через час-другой подплывёт катер с чиновниками и лекарем, начнётся привычная проверка. И он терпеливо ждал, поглядывая в сторону косы. Так оно и есть. От пристани отчалил восьмивесельный катерок, направился к бригу «Астрахань». Но что это! В катере полицейские! Герасимову стало не по себе. Выкинули трап, приняли блюстителей порядка на палубу. Среди них оказался и сам околоточный.

Купец залебезил:

— Доброго здоровьица, Дементий Иванович. С чем пожаловали-с?

— Документы! — отчуждённо потребовал тот.

Герасимов, недоумевая, принёс из каюты необходимые бумаги. Околоточный просмотрел их и, по-прежнему не признавая купца, словно увидел его впервые, сказал:

— Купец второй гильдии Александр Тимофеевич Герасимов, по высочайшему повелению вы арестованы.

— За что, ваше благородие?

— За дело-с! Господин урядник, проводи купца в катер и займись описанием всех наличностей!

Герасимова усадили между вёсельными. Околоточный устроился в носовой части. Удовлетворённый исполненным делом, он закурил, жадно затягиваясь, и закашлялся.

Катер даже не подошёл к пристани. Проплыл мимо брандвахтенного военного брига и начал огибать Бирючью косу. Справа, далеко в море, сверкнул на солнце большим глазом четырехбугорный маяк. За косой потянулись Чадинские мели. Вода здесь была пресная, и росло в ней множество болотного разнотравья. Стайки диких уток то и дело взлетали с желтоватой, словно слюдяной, речной глади и, пролетев немного, снова ныряли в воду. Герасимов покачивал головой, вздыхал: никак не мог поверить, что его везут под стражей в Астрахань. Никогда ещё ему не приходилось быть в столь унизительном положении. «Что же могло случиться?.. — снова и снова спрашивал он себя и терзался всевозможными догадками. — То ли папаша проштрафился, то ли купец Мир-Багиров какую-нибудь напраслину возвёл…»

К вечеру катер вошёл в узкий волжский проток Маракушу. По горизонту в крупных кучевых облаках пылал закат. Герасимов подумал: где-то там Астрахань с золотыми куполами церквей, и его Дуняша с горничными на берегу бельё полощет. Жалко себя стало до слёз. Не утерпел, заговорил опять:

— Я ведь не оставлю так, ваше благородие! В Сенат пожалуюсь!

— Жалуйся, кто тебе не велит, — охотно поддакнул околоточный. — Да только, говорят, по приказу самого Сената и судить-то тебя будут. Вот ведь оно как!

В Астрахань приплыли в полночь. Вдоль кремлёвской стены на столбах светились фонари. По берегу Волги тут и там лизали черноту ночи красные языки костров. Возле них сновали люди и слышались голоса. В отсветах огня виднелись силуэты расшив и лодок. С Кутума летел перезвон татарской гармошки. Когда проплывали мимо рыбного заводика, лабазов и прочих хозяйственных построек, околоточный крякнул, словно что-то у него застряло в горле, и назидательно сказал:

— Ты, Александр, на меня не серчай. Служба моя такая…

— Да чего уж там, — уныло отозвался купец. — Многого я от тебя и не прошу. Скажи хоть, за какие грехи?

— Вот дурья башка, — проворчал околоточный. — Если ты не знаешь — мне откудова знать? А если верить губернии, то сошёлся ты с диким туземным людом и чуть было войну на матушку Русь не накликал.

Следуя по затемнённым улочкам мимо индийских караван-сараев, трое полицейских вывели Герасимова к тюремным воротам и сдали надзирателям. Не успел он сообразить, куда его дальше поведут, как оказался в одиночной камере с деревянными нарами и чугунной парашей в углу.

Каждое утро купец просыпался на стёганой замусоленной подстилке и сразу не мог понять — где он? Сознание, однако, властно напоминало ему о реальности окружающего, и сердцу становилось настолько тоскливо, что хотелось выть по-собачьи или биться головой о стенку. Он скрежетал зубами, стонал и тупо разглядывал на стене чёрные движущиеся точки. Потом звонили колокола церквей, в решётку над нарами заглядывал солнечный зайчик, камера освещалась, и чёрные точки оказывались клопами. Герасимов хватал сапог и принимался остервенело давить этих тварей. Стена покрывалась красно-чёрными пятнами, а камера заполнялась зловонием.

После колокольного боя где-то в глубине тюремного коридора начинала звякать жестяная посуда. Звяканье постепенно усиливалось, и купец соображал: это тачка с похлёбкой приближается к его камере. И тут гремел замок, дверь отворялась, и надзиратель подавал кусок хлеба и миску с мучнистой жижей.

— Постой-ка! Послушай, — кидался к надзирателю Герасимов. — Отчего меня никто не вызывает? Ты подскажи там…

Надзиратель затворял дверь, вешал замок, и тележка двигалась дальше по коридору.

Так проходили дни и недели. Был уже август, но никто ни разу не поинтересовался Герасимовым. Думки его витали вокруг родного подворья. Жаль, что папаша с Никитой и Мишкой в Нижнем всё лето торгуют — знать не знают о его злой участи. А Дуняша… Разве она посмеет пойти к губернатору? А может, и ходила, да без толку. Бог знает, в чём его вина! Одно ясно — попал за связи с туркменцами.

Со двора уже веяло осенней сыростью, и иногда слышался шорох дождя, когда по коридору прогремели подковы сапог, лязгнул замок и перед купцом предстал сам начальник тюрьмы.

— Собирайся, ваше степенство…

Герасимов поспешно натянул сапоги, застегнул воротник рубахи и зашагал по коридору к решётчатым воротцам, за которыми светился день. Тюремный начальник молча следовал за ним. Во дворе, окружённом высокими стенами и четырьмя вышками с часовыми, стоял небольшой каменный дом — служебное помещение. Герасимов поднялся по приступкам, вошёл в коридорчик, озираясь: куда идти дальше.

— Сюда, сюда, — подсказал начальник, открывая обшитую кожей дверь.

Герасимов, переступая порог, встретился глазами с губернским прокурором, господином надворным советником Нефедьевым. Тот сидел за столом и перелистывал бумаги, но, как только отворилась дверь, поднял глаза и заулыбался:

— Проходите, садитесь… Давно вас жду. Не холодно вам в одной рубахе? Всё-таки дождит на дворе. Нынче осень ранняя.

— Терпим, ваше высокоблагородие. Оно, конечно, прохладно, но где его взять, сюртучишко-то? За три месяца ни разу свидания с женой не дали и на допрос не вызвали. Не знаю даже, за какие такие грехи отсиживаю.

— Тяжкие грехи, Александр Тимофеевич! Губернское правление, посоветовавшись со мной, предписало отобрать у тебя рыбу и товары, а самого отдать под суд без всякого следствия и разбирательства! Вот такова, стало быть, ваша вина и ваш грех: дело, так сказать, государственной важности.

Обвиняют вас в том, что купили у туркменцев рыбные култуки, кои находятся между Чёрной речкой и Белым бугром, и разбойников сих обязали ловить рыбу и приготовлять рыбий клей. Была такая сделка?

— Была-с, не отрицаю, — оживился Герасимов. — У меня на это контракты есть, — талагами называются по-ихнему.

Прокурор перевернул несколько листков и остановил взгляд на документе, исписанном красными чернилами. К нему были приложены две печати и вместо росписей значились отпечатки пальцев.

— Вот один из ваших контрактов, или талага, как вы изволили выразиться, — сказал Нефедьев. — Контракты изъяли из ваших папок при обыске на корабле, они незаконны.

— Почему-с, смею спросить?

— А потому-с… — Прокурор усмехнулся и посмотрел на купца как на беспомощную букашку, которую он может раздавить, если пожелает. — Во-первых, кто вам дал разрешение на какие-либо контракты с туркменцами? Во-вторых, туркменцы — подданные шаха, и он, узнав о ваших контрактах, сильно возмутился. Государю нашему пожаловался. А его императорское величество мошенников не терпит.

— Ваше высокоблагородие! Спаситель вы мой, — просительно залепетал купец и опустился на колени. — Не дайте свершиться наказанию. Кто же их знал, этих туркменцев, что они шахские! По неразумению я. Отведи беду — озолочу!

— Ну ладно, ладно. Встань с полу-то. Помолчи. Подумать надо. И не только обо мне. О нём в первую очередь!

Герасимов понял, что речь идёт о генерал-губернаторе, и согласно закивал головой. Нефедьев же отвернулся от купца и стал смотреть в окно. Долго смотрел. Руки за спиной держал, пальцами похрустывал. Потом резко повернулся, сел за стол и решительно объявил:

— Дело, стало быть, уладим так. На контрактах твоих напишем, что они недействительны. — Прокурор взял туркменскую талагу и написал на ней: «Считать недействительной». Затем потянулся и взял чистую четвертушку листа. — А на этой бумаженции, купец, ты напишешь, что больше не выйдешь торговать с туркменцами и откупать у них рыбные култуки не станешь! Эта подписка тебя и спасёт. Глупый, мол, и малограмотный, в политике не смыслю. Поладим, надеюсь?

— Поладим, ваше высокоблагородие! — совсем воспрял духом Герасимов.

— А теперь ступай домой. И никому ни слова — где был, что видел, о чём говорил. Ступай… Жабров! — крикнул он и, когда подскочил начальник тюрьмы, попросил: — Ты купцу одежонку подходящую подыщи. А то он в одной рубахе, а на улице мокро…

Прошло три месяца. Над Волгой разгуливали хлёсткие осенние ветры. Дули попеременно: то из Оренбуржья, то из калмыцких степей. Чёрные обложные тучи сеяли дождь. И когда он переставал, по утрам землю сковывали заморозки, предвещая раннюю гололедицу.

Государева экспедиция высадилась на астраханской пристани в слякотную непогодь. Несколько грузовых судов, прибывших из Казани, сиротливо кланялись носами скользкому дощатому помосту и грязножелтому продолговатому зданию вокзала. В промозглой сырости тускло светились купола кремлёвских колоколен. По деревянным тротуарам вдоль немощёных улиц, словно напуганные, торопливо шагали горожане. На площади у пристани стояло несколько возков.

Уральские казаки в полушубках и круглых шапках, с шанцевым инструментом и ранцами за плечами, не задерживаясь, отправились к казармам, где им загодя отвели место для жилья. Офицеры и сам начальник ведомства Азиатского департамента, коллежский асессор Карелин сели в повозки.

— Стало быть, договорились: завтра я вас отыщу, — напомнил Карелин штабс-капитану Бларамбергу и велел кучеру ехать по набережной к кремлю, в купеческие кварталы.

— Герасимовых знаешь? — спросил он.

— Как не знать, вашескобродие! Большой душевности люди!

— Ну так вези…

Подворье Герасимовых находилось сразу за кремлём, в белом городе. Успенский собор золотыми главами с грозной благоговейностью нависал над двухэтажным домом купцов, давил своей тяжестью, и оттого дом выглядел ниже других, хотя состоял из множества комнат и хозяйских чуланов и не в пример иным халупам покрыт был крашенной в малиновый цвет жестью.

Александр Герасимов в сюртуке и фуражке вышел из ворот, с любопытством оглядывая коляску. Он знал, что со дня на день должен прикатить его давний знакомый путешественник Григорий Силыч Карелин, но не ведал, что гость объявится именно сегодня, потому и не встретил его на пристани. А как сказали слуги, дескать, господин важный в гости, то сразу догадался, о ком идёт речь.

— Батюшки светы! — радостно воскликнул он, увидев Карелина. — Не ждал-с, признаться, сегодня, не ждал-с… И не могли о дне приезда сообщить? Встретили бы по-царски. А то и стол не накрыт, и ром в погребу.

Карелин слез с подножки коляски. Он был выше купца на целую голову: в цилиндре, в суконном сюртуке, в брюках дудочкой и туфлях петербургских, обрызганных здешней грязью. Глаза сердитые, но умные, прикрытые припухшими веками. Нос с горбинкой. Губы резко очерченные и подбородок с ямочкой. Неподступный с виду, но душой открыт. Герасимов полез с объятиями. Гость трижды чмокнул его, похлопал по плечу и хохотнул:

— Не подрос ты, однако, Саня, ни на дюйм. И дожди тебя поливают, и солнце пригревает, а всё такой же.

— Мал золотник, да дорог; велик верблюд, да воду на нём возят!

— Это ты верно, — всё также смеясь, согласился Карелин. — Нынче вот сам государь в экспедицию снарядил.

Весело подтрунивая друг над другом, они прошли во двор, оттуда в гостиную, а затем поднялись на второй этаж в отведённую для Карелина комнату.

За обеденным столом гость сидел прямо; ловко управлялся ножом и вилкой, руки держал над столом изысканно, словно дирижёр. Подбородок вскинут, поскольку жабо прикрыто белой жёстко накрахмаленной салфеткой. Герасимов понимал, что Григорию Силычу неловко, но было приятно видеть этакую важную персону у себя в гостях. Он заглядывал Карелину в глаза и посмеивался в душе над своим смятением. И тут же вспомнил их путешествие четырёхлетней давности на Тюб-Караган. Тогда Григорий Силыч, плавая на купеческом шкоуте, облюбовал каменистый мысок и обосновал на нём форт Ново-Александровский.

— В какую теперь экспедицию собираешься?

— На юг поплывём. Поглядим, как живут-могут туркменцы иомудского племени.

— Разрешили тебе к туркменцам плыть? Смотри! Нынче ведь всё с ног на голову поставлено. Купечеству нашему строжайше воспрещено причаливать к туркменским берегам. На всех тумбах объявления расклеены, за нарушение приказа — под суд.

— Что-то не пойму, о каком запрете говоришь? Моя экспедиция — по государеву слову!

— А что тут понимать? — купец тряхнул седеющей бородкой, раздвинул кружевные оконные занавески. — Вон погляди: весь астраханский флот зимует нынче на Волге. Кораблики, как собаки на привязи, торчат у своих дворов.

Карелин подошёл к окну. Хозяин, пристроившись сбоку, размахивая рукой, указывал то вправо, то влево на свинцово-серую Волгу, где виднелись суда с убранными парусами.

— Энто вон шкоуты «Мариам» и «Эшрет» купца Зюльфарова, а энто корабль «Четыре Евангелиста» — Ивана Хлебникова, у Зурабова, вон, все суда на месте, у Кафтанникова… А мои кораблики на карантинном рейде, под арестом стоят.

— Под каким ещё арестом? Что ты загадками изъясняешься?

— Да какие тут загадки, друг сердечный! Один Мир-Багиров по морю Каспийскому вольно плавает. Сам бог, сам царь, сам себе государь! По его подлейшему навету меня, считай, три месяца в тюрьме держали, всю рыбу пойманную отобрали. И подписку взяли, чтоб дальше Эмбы — ни шагу. И других о том же предупредили. Теперь-то понял?

— Не совсем. Не понял, на каком основании Баги-ров вольно по Каспию ходит, а остальные дома сидят.

— А на таком, что доказал он и правлению, губернскому, и губернатору военному, и полномочному министру Персии, что туркмены есть подданные шаха, а следовательно, и все их водные уделы принадлежат шаху. Мир-Багиров купил рыбные култуки у шаха, вот и плавает спокойно, а у других никаких справок и бумаг нет. Смекнул?

— Красиво управляют астраханские господа. — Карелин невесело засмеялся, покачал головой и спросил: — А ты что же, смирился или жалобу подал?

— Что толку жаловаться! Утряс кое-как это дело. Жаль только туркменцев. Рыбы они теперь мне наловили, ждут не дождутся моего приезда, а я — засел… Еле откупился.

— Откупился, значит, вину свою признал, — строго заговорил Карелин. — А вины твоей тут нет. Ну да ладно, я побеседую кое с кем. А сейчас хочу знать — в готовности ли твои парусники и повезёшь ли ты мою экспедицию?

— Да говорю ж тебе, арестованы все мои суда!

— Ерунда. Уладим. Загружай трюмы товарами: пойдёшь со мной в плавание.

БЕДА РОДИТ БЕДУ

В холодный пасмурный день со стороны Атрека въехал в Кумыш-Тёпе отряд туркменских всадников в белых колышущихся тельпеках. Седоки сдерживали коней, чтобы зря не выказывали свою красоту: всё равно смотреть некому — люди попрятались в кибитки. Кони, однако, верные своей породе и норову, шли пританцовывая и высоко вскидывая гордые головы. Всадники ехали в два ряда, а между ними шествовал нарядно украшенный верблюд. На нём сидела в шубе, опушённой мехом, в высоком борыке, увешанном монистами, старшая жена Кият-хана. Рукавом пуренджика заслоняя лицо от ветра, она поглядывала на кибитки, которые с каждой минутой становились всё ближе и ближе. Вскоре всадники поехали вдоль двух длинных рядов войлочных юрт, за которыми виднелись глиняные мазанки, загоны для скота, копны сухой колючки и хвороста. Слуга ханши, Султан-Баба, указал на кибитки Назар-Мергена.

— Хов, Кейик-ханым! Прикажешь останавливаться? Это и есть то самое место, куда едем.

Старуха кивнула И сощурила глаза, словно прицеливаясь. А из ближних юрт уже выглядывали люди и выходили взглянуть: кто такой пожаловал в гости? Приподнялся килим[1] и у мергеновской кибитки. Девушка лет шестнадцати ахнула, прикрыла лицо рукой и убежала в другую, соседнюю юрту. Подслеповато разглядывая приезжих, вышла жена Назар-Мергена. А за ней — и он, двухметрового роста старик с седой окладистой бородой И крепкими белыми зубами. Он сразу смекнул, в чём дело, и лицо его засветилось от гордости. Приняв слова приветствия от гостей, он проводил джигитов к чёрным Юртам, а старуху и её слугу повёл к себе. По обычаю, спросил о здоровье, о благополучии. И когда услышал, что все, слава аллаху, живы-здоровы и пребывают в счастливом покое, засмеялся:

— Ох и хитра ты, Кейик-ханым! Если твой очаг сыплет искры благополучия, то зачем навестила меня в такую ненастную погоду?

Хозяин вызывал на откровенный разговор. Да и к чему было хитрить, когда всего полмесяца назад приезжали к нему от этой ханши сваты. Торговались, охали, вздыхали, стыдили, услышав цену за его дочку-невесту: десять тысяч реалов. В тот раз так и уехали, ни о чём не договорившись. А теперь вот сама Кейик-ханым, мать жениха, наведалась. Любому понятно — зачем приехала. Нужны ли лишние слова? Однако Кейик-ханым не сразу завела речь о деле. Пожаловалась, покряхтывая:

— Этот русский купец что-то запаздывает. Говорят, уже льдйны у Кулидарьи[2] плавают, а дальше, к Мангышлаку, везде сплошной лёд. Если купец на днях не появится — значит, беда у него.

— Если купец к нам не приплывёт, то у нас беды будет больше, чем у него самого, — поддержал охотно разговор Назар-Мерген. — Куда запасы рыбы денем? Вся пропадёт. С плохим человеком связались туркмены. В прошлую пятницу Мир-Садыка видел. Говорит: «Зря завели торговлю с Санькой Герасимом. Скоро его с кишками съедят!» Видно, так оно и будет.

Купца до сих пор нет, а рыба гйить начинает. Сколько убытков опять!

— Разве у нас меньше?! — подхватила старая ханша. — Не будь нужды, мои люди в прошлый раз не стали бы о цене говорить, хотя и назначил ты калым… не каждому по плечу.

Хозяин смерил гостью насмешливым взглядом и пожурил:

— Не для «каждого» я растил своё дитя, Кейик. И если ты причисляешь себя к «каждым», то в моём доме тебе делать нечего. Я хан — и я знаю цену моей дочери!

На другой день, перед отъездом домой, Кейик полюбовалась будущей невесткой. Зовут Хатид-жой. Красивое имя. И сама высокая, стройная, белолицая. Чайник поставила на сачак с завидным проворством, а перед отъездом приветливо сказала: «Счастливого вам пути». Кейик-ханым той же дорогой, со своим слугой й всадниками возвратилась в Гасан-Кули. На душе светло, настроение хорошее, словно помолодела лет на тридцать и её самою за молодого джигита отдают.

Слухи о скором свадебном тое расползлись по Побережью. Узнали о предстоящем пиршестве в Кумыш-Тёпе, Кара-Су, на Челекене, на Дардже, на Красной косе. Свои, гасанкулийцы, выходя утром из кибиток, смотрели в сторону порядка Кейик-ханым и её сыновей. А там уже ямы рыли, где будут баранов резать, казаны чистили и свозили всевозможную посуду и утварь. Каждый день на задворках останавливались навьюченные верблюды.

Но не только о свадебном тое думали люди. Больше смотрели на море, в ожидании русских парусников.

Прошла неделя — и вот они появились.

Атрекцы бросились к берегу. От прибывших кораблей тем временем отделилась небольшая лодка, в ней несколько человек. Когда подплыла эта лодчонка ближе, все увидели в ней каджаров. Якши-Мамед от неожиданности растерялся, потеребил бородку, руки в бёдра упёр. И другие никак не могли понять, зачем пожаловали они. И понёсся по толпе недобрый говорок: «Мир-Садык это… Сучий сын, Мир-Садык… Убить бы его мало, проклятье их роду…» Ропот нарастал, а каджары, нисколько не боясь, причалили к берегу и спрыгнули на хрупкую ракушку.

— Мир вам, добрые люди! — громко произнёс Мир-Садык и свёл на груди ладони.

Несколько туркмен вышли вперёд, недружелюбно оглядели гостей. А Якши-Мамед сердито спросил:

— Говори, зачем приплыл?

— Не горячись, хан, — сухо отозвался Мир-Садык. — Вот, возьми свои талаги. Больше твоего купца здесь не будет. Астраханский губернатор посадил его в тюрьму. Талаги я тебе привёз, чтобы выручить из беды. Знаю, рыба твоя гниёт, икра портится. Подумай, и пока не поздно — вези рыбу Абу-Талибу, моему брату. Он возьмёт за полцены…

— Собачья отрава! — процедил сквозь зубы Якши-Мамед.

Мир-Садык бросил талаги, повернулся и с достоинством направился к своей лодке. Остальные каджары поспешили за ним.

В течение двух следующих дней от Чагылской косы к расшиве Мир-Багирова и обратно беспрестанно курсировали киржимы. Больше половины рыбаков сдали свой осенний улов. Один лишь Кадыр заупрямился. Ходил, грозил всем подряд, что придётся отвечать перед Кият-ханом. Люди слушали его, разводили руками. Разве можно, мол, рисковать! И опять заговорили о предстоящем тое. И тут приехал Киятов слуга с поручением — доставить на Челекен его старшего сына…

Что поделаешь? Отец позвал — надо ехать. И Якши-Мамед велел поднять парус. Отчалили от берега утром, до первого намаза. Аллаху поклонились уже далеко в море. Когда повернулись к Мекке и стали на колени, атрекского селения не было видно, только дымок поднимался в небо да виднелись суда со спущенными парусами. «Кому молимся — аллаху или этому персиянину? — злобно подумал Якши-Мамед, произнося молитву. — Его поганые корабли заслонили Мекку. Не к добру это».

Ночью разыгрался Шторм. Парусный кораблик, словно щепку, бросало с волны на волну и относило в море. Моряки надели кожаные штаны и зюйдвестки, Купленные в прошлом году у купца Герасимова. Брызги волн веером рассыпались по палубе, били в лицо, но в этой морской одежде было гораздо легче. Султан-Баба, видавший и не такие штормы, спокойно предложил:

— Хан, а не свернуть ли нам к Огурджинскому? Зачем зря время и силы тратить. Остановимся у Кей-мира, обогреемся, отдохнём — как раз и море успокоится.

Рулевого поддержали сразу несколько человек, и Якши-Мамед не стал раздумывать.

— Давай, Султан-Баба, — согласился он. — Ты всегда у нас в опасную минуту бываешь мудрым! Направляй парус на Огурджинский. Заодно посмотрим, как живёт Кеймир-хан!

Тёмная громада острова едва виднелась слева. Яркий огонёк маячил и пропадал за гребнями волн. Сначала он больше напоминал звезду, но постепенно стал разрастаться, и все утвердились в мысли, что это не что иное, как чабанский костёр. Легко было сказать «посмотрим, как живёт Кеймир», но куда труднее причалить к острову. Огурджинский соприкасался с морем грядами высоких песчаных холмов. Подмытые волнами, холмы нависали над водой обрывами. К счастью, киржим довольно удачно пристал к берегу, прочертив по песку днищем. Тут же гасанкулийцы выкинули якорь, бросили петлю каната вверх на толстый коряжистый ствол саксаула. По канату же пришлось взбираться наверх, ибо рядом не было никакого пологого склона, по которому можно было бы подняться на остров. Огонёк костра светился далеко, в северной части. Идти туда, бросив киржим, не было смысла, и моряки тотчас развели костёр и начали сушить одежду. Согревшись у огня, Якши-Мамед всё-таки решил навестить хозяев острова. Взяв с собой несколько рыбаков, он двинулся в путь.

Ночь уже шла на убыль. На фоне светлой полосы по горизонту начали проглядывать очертания острова» Всхолмлённая равнина к северу возвышалась, а во впадинах поблёскивали небольшие озёра. Якши-Мамед знал — они солёные, пить из них воду нельзя. Единственный колодец с пресной водой находился на северном склоне. Там же стояли кибитки меджевура — хранителя могилы святого. Гасанкулийцы уже подходили к жилищам, когда около кибиток грянул выстрел и навстречу с лаем выскочило несколько собак. Якши-Мамед на всякий случай выхватил пистолет, остальные обнажили сабли. Собаки здесь хуже волков: дикие, никого, кроме своих, не признают.

— Эй, убирайтесь, проклятые! — разнёсся звонкий юношеский голос.

Якши-Мамед не понял, на кого кричит сын Кеймира: на собак или на появившихся из-за холма атрекцев. На всякий случай отозвался:

— Хов, Веллек! Да это я! Дядя Якши-Мамед, али не узнал, пострелёнок?

— Бай-бой! — обрадованно воскликнул юноша, подойдя ближе и вешая на плечо ружьё. — Прости нас, хан, что не встретили, как подобает.

— Ого, однако, ты учтив! — засмеялся Якши-Мамед. — А где отец?

— Там, — указал юноша на берег. — Лодку чинит.

От кибиток и от святого места — «кладбища Сеид Мерген», представлявшего собой небольшой двор, огороженный густыми кустами гребенщика, с боязливым любопытством приблизились в драных шубах и старых тельпеках туркмены. Позвали самого Кеймира. Он пришёл с берега — высокорослый, в хивинской шубе и тельпеке. Поздоровавшись с Якши-Мамедом и другими атрекцами, хмуро сказал:

— А я думал, Веллек опять в звёзды стреляет.

— В какие звёзды? — полюбопытствовал гость.

— Вон в те, — показал на небо Кеймир и пояснил: — Ничего не могу с мальцом сделать! Говорю ему: каждая звезда величиной больше нашего острова, а он смеётся и обманщиком меня считает. Я, говорит, уже штук сорок твоих звёзд подстрелил. Попросил я тогда: «А ну-ка покажи, как ты их убиваешь?» Раз десять он в небо стрельнул, а на одиннадцатый — одна звезда в море упала. «Вот, говорит, а ты не верил. Конечно, трудно в них попадать, всё-таки маленькие, но погоди — ни одной на небе не оставлю». Приезжие разразились хохотом. Вдоволь насмеявшись, Якши-Мамед назидательно сказал:

— Кеймир-хан, я вижу, сын у тебя настырный, но стоило бы его к ишану отвезти. Пусть ума-разума наберётся. Да ты и сам бы мог давно объяснить, для чего аллахом созданы звёзды. По этим звёздам умные люди гороскоп составляют, судьбу человеческую предсказывают.

Кеймир пригласил гостей в кибитку, разжёг очаг. Скоро в юрте стало тепло. Жена хозяина, красавица-персиянка Лейла, принесла полные горячие чайники. К чаю поспешили постоянные жители острова — беглецы с Челекена и богомольцы. Расселись в кибитке, у входа и на дворе. «Сколько же их? — с недоумением подумал Якши-Мамед. — И откуда они?» Кеймиру осторожно сказал:

— Вижу, Кеймир-джан, у тебя своя армия появилась. Стоило тебе стать ханом — и люди все к тебе. Откуда они?

Кеймир не ответил, заговорил о другом, сделал вид, что не слышал вопроса. Гость ещё больше заинтересовался: «В самом деле, откуда столько народу? Чем они питаются? Не баранами же Кията! А может быть, за счёт его овец и живут? На острове около тысячи баранов пасётся!»

— Кеймир-хан, я спросил об этих людях, а ты мне не ответил…

— Якши-хан, разве сам не видишь, откуда они? Если б как следует пригляделся, то узнал бы. Вот Курбан, вот Меле, вот Аллаберды — все они челекенские. Все бежали от твоего отца. Кормит плохо, одежду совсем не даёт, а работать заставляет, как ишаков. Рано утром, ещё затемно, люди на колодцы отправляются, а приходят домой глубокой ночью. Весь день черпают нефть и всегда виноваты: только и слышат «мало, мало, мало!» А в последнее время отец твой совсем грубым стал. Бьёт батраков, в ямы сырые связанными бросает. Знаешь, почему оказался здесь вот этот? — Кеймир указал на юношу в отрепьях. — Его отец упал в нефтяной колодец, кое-как вытащили, отмыть хотели, к Кияту за мылом побежали… Не дал хан, сказал только: «Эти твари по земле не научились ходить, в колодцы падают, а я о них должен заботиться!» Вот какой твой отец… Прости меня, Якши-хан, за правдивые слова. Народ бежит от него. И если он и дальше таким будет, то, боюсь, все батраки Челекена здесь, у меня, окажутся.

— Сколько их на острове? — после тяжкого молчания спросил Якши-Мамед,

— Много, Якши-хан… Человек сто будет, не меньше.

— Чем же кормятся они у тебя?

— Тем же, чем и я сам. Рыбы вокруг острова много, парусник мой в исправности. Кроме рыбы, тюленей бьём, жир в Табаристан каджарам возим, шкуры на тулуны идут. Пока лодка есть — жить можно. А вообще-то бывают дни — и голодными люди сидят.

— А овцы? — вкрадчиво спросил хан.

— Об этом спроси чабанов, Якши-хан. Если скажут: «Кеймир берёт»— поступай со мной, как хочешь.

— Да, Кеймир-хан, невесёлые дела, — подытожил Якши-Мамед. — Отец мой, действительно, из ума начинает выживать. Люди бегут — это последнее дело для хозяина…

В полдень атрекцы попрощались с Кеймиром, сели в киржим и отправились на Челекен. День выдался погожий: волны почти улеглись, небо голубое, кое-где проглядывали белые, как снег, облака, горизонт просматривался во все четыре стороны. Час пути — и завиднелся остров Челекен — грузное серое чудовище, залёгшее в синем море. В то время как Султан-Баба управлял парусом, а другие безмятежно спали, укрывшись чекменями, Якши-Мамед сидел полусогнувшись у борта и сосредоточенно смотрел на приближающийся остров. «Люди бегут, — думал он тоскливо. — Бегут и будут бежать, потому что не в одном Кият-хане дело. Отец изо всех сил изворачивается, чтобы угодить русским, и притесняет своих же туркмен. Раньше пленные персы работали на нефтяных колодцах. Держали их на цепях. Теперь свои заменяют пленных. Русский царь дружит с шахом, и Кият, чтобы не прогневать царя Николая, боится держать у себя пленных. Чуть привезут захваченных каджаров — он их в Хиву продаёт или отправляет назад в Персию. А то, что своих в три погибели гнёт, за это русский царь не побранит…» Якши-Мамед думал о том, что колодцы, которые отдал ему отец, мало пользы приносят, только бельмом для других в глазу торчат. Нефть Якши из них берёт только летом, в хорошую погоду: приплывают к острову киржимы из Гасан-Кули, батраки наполняют чёрной жижей тулуны и везут к астрабадским берегам. В другое время из них черпает сам Кият или никто не пользуется: заметает их ветер песком. И когда приезжает снова Якши-Мамед, заставляет людей откапывать занесённые колодцы…

Челекен был уже отчётливо виден. Киржим шёл вдоль обрывистого жёлтого берега, от которого тянулась поперёк острова возвышенность Чохрак, и по обеим её сторонам виднелись колодцы, и работали батраки. На верблюдах, на арбах везли они тулуны к берегу, сваливали на песок, закрывали грязными промасленными войлоками и присыпали сверху песком, чтобы нефть случайно не загорелась. Весной приплывут парусники купца Мир-Багирова и увезут эту нефть к персидским берегам. На участке, где находились колодцы Якши-Мамеда, не было ни души. Якши-Мамед огорчился: «Видно, плохо идут торги, если даже отец из моих колодцев нефть не берёт». Проплыв мимо аула Булат-хана и Мирриш-бая, киржим обогнул остров и зашёл в Карагельский залив. На синей глади моря у возвышенного берега стояло с полсотни киржимов, а на пригорке — войлочные кибитки. Правее виднелись мечеть ишана Мамед-Тагана-кази и кладбище.

Увидев причаливающий к берегу киржим, жители спустились вниз: сначала кучка детей, затем женщины и несколько мужчин в чёрных тельпеках и длинных чекменях. Детвора, узнав, что приплыл Якши-Мамед, кинулась сообщить добрую весть хану и получить «бушлук» — подарок. Пока мореходы закрепляли киржим и опускали парус, из своей белой восьмикрылой кибитки вышел Кият. Щурясь, он поднёс руку ко лбу и так стоял, высокий, сутулый с белой бородой и тяжёлой тростью. Когда приезжие не спеша поднялись к ханскому подворью, патриарх приставил трость к те-риму юрты и степенно обнял и похлопал по плечам сына. Другим показал на соседнюю юрту, чтобы шли отдыхать и насытиться с дороги.

— Как доехал, сынок? — спросил он, пропуская Якши-Мамеда вперёд себя в кибитку.

— Хорошо, отец. Ветром немного потрепало, но это не беда. Другой бедой хочу огорчить: пришлось отдать Санькину рыбу Багир-беку за бесценок. Вот и талаги наши… — Он вынул из-под полы грузной хивинской шубы талаги, отдал отцу и принялся в подробностях рассказывать обо всём, что случилось. Кият слушал внимательно и насторожённо. Седые кустистые брови старца то надвигались на зеленоватые выцветшие глаза, то ползли на морщинистый лоб. Выслушав, он долго смотрел на ковёр, в одну точку, наконец произнёс:

— Нам давно известно, что Мир-Багиров персам служит. Разве ты забыл, кто натравил против меня астраханского губернатора?

— Помню, отец…

— Теперь многие царские перешли на сторону моего заклятого врага, — продолжал Кият-хан. — Баку— за него, Астрахань — за него, командующий Кавказа барон Розен тоже начинает юлить, а посол русский в Персии помогает Багир-беку торговать нашими богатствами. Но самое постыдное то, что и я преклоняюсь перед своим врагом. Как проживёшь без него, сынок? Сам посуди: в Персию везти нефть опасно, шахские войска в Астрабаде стоят. В Энзели плавать русские не разрешают, говорят, подрываешь бакинскую торговлю. В Астрахань губернатор не пускает. Приходится за бесценок продавать нефть Багир-беку. А он везёт её в Энзели, будто бы это бакинская нефть, и никто его не трогает. Начальник морской охраны Басаргин тоже немало имеет от его барышей. Вот такие дела, сынок…

— Да, отец, туго нам стало жить.

— Много у меня врагов, — продолжал Кият. — Но это всё — чужие. А вот когда свои начинают на руки персам воду лить — это совсем плохо…

— Кто же это? — Якши-Мамед побледнел, предчувствуя беду*

Хан недобро усмехнулся и отвёл сощуренные глаза:

— Ты устал с дороги, сынок… Иди поужинай и поспи. Завтра поговорим.

Вместе они вышли и направились ко второй юрте, где на дворе стоял казан, охваченный снизу пламенем, и пахло варёной бараниной. Жена Кията, тридцатилетняя дородная иомудка Тувак, зардевшись, поздоровалась с гостем и принялась прикрикивать на старуху-служанку:

— Поторапливайся, Бике… Разве не видишь — молодой хан с дороги?!

— Торопимся, ханым… Да только как нам стать горячее огня? Ради гостя я готова сама под котлом огнём стать.

— Как провели время в Тифлисе, ханым? — спросил приличия ради Якши-Мамед.

— Хорошо, можно сказать, — охотно ответила Тувак. — У генерала в гостях были, у других разных русских. А больше около сыночка Караша. Вий, беда мне с ним! — радостно призналась она. — Совсем по-туркменски говорить разучился. Мы с ханом боимся, как бы совсем наш язык не забыл.

После сытного ужина спалось молодому хану тяжко. Утром вместе с отцом свершили намаз. Навестили ишана Мамед-Тагана-кази. Располневший и благообразный, он принял их в своей келье, поставил фарфоровый чайник и вазу с белыми мучными конфетами.

Якши-Мамед не сомневался, что разговор будет неприятным. Хозяева «ощупывали» его, словно голодные коты зачумлённую мышь: съесть бы её побыстрей, да как бы не отравиться. Мамед-Таган-кази первым, поборов нерешительность, «надавил на хрупкие косточки этой мыши».

— Десять лет сидели каджары смирно, словно привязанные псы, только облизывались, глядя на нас, а теперь вот опять… Говорят, восьмитысячный отряд Мирзы Максютли бесчинствует в Кара-Кала…

— Вини гургенцев, ишан, — отозвался Кият. — Это они пустили армию шахского детёныша к гокленам. Если своими силами не могли остановить каджаров, почему атрекцев на помощь не позвали? Якши-Мамед вот, слава аллаху, жив-здоров, постоял бы за своих!

Сын опустил глаза, и Кият-хан окинул его презрительным взглядом:

— Или тебе некогда такими пустяками заниматься? Девушкой занят?

— Кого сватает? — спросил простодушно ишан.

— Дочь Назар-Мергена приглядел, — ответил Кият.

— Ва алла! — воскликнул испуганно ишан. — Ты шутишь, Кият-ага?

— Не до шуток теперь… И не шутки ради хочу сказать: пока не поздно, Якши-Мамед, порви с ним всякие связи. Невесту мы тебе другую нашли!

Якши-Мамед нахмурился, лицо залилось краской негодования. Дитя свободных пустынь, он не выносил никакого насилия, даже деспотических приказов собственного отца.

— Не надо мне другой!

— Как так — не надо? — изумлённо посмотрел на него Кият. Видно, старику и в голову никогда не приходило, что сын может ослушаться!

— Я сам себе волен выбирать жену.

— Аллах акбар! Что же такое делается на свете! — злобно проговорил Кият, потянулся за тростью и с силой ударил сына по спине. — Вот тебе воля! Вот тебе моё благословение!

Якши отпрянул к стенке, подставляя под удары руку. Распалившийся старик встал, ещё раз замахнулся, но одумался: опустил трость, плюнул и вышел из кельи. Уходя сказал:

— Не отпущу тебя отсюда, пока не поклянёшься на Коране верности нашему роду, пока не отречёшься от этой змеи, порождённой Назар-Мергеном! Прошу вас, ишан, вразумите мальчишку. Если не даст клятвы, заприте его и подержите три дня и три ночи без еды.

После ухода разгневанного старца в келье на некоторое время воцарилось молчание. Ишан сопел, поглядывая на гостя. Якши-Мамед покусывал губы.

— Сын мой, — начал было вразумлять молодого хана ишан, но тот оборвал его:

— Не будет по-вашему, ишан-ага!

— Ну тогда сам аллах бессилен чем-либо помочь вам. Оставайтесь здесь и подумайте три дня и три ночи…

Ишан удалился. За дверью лязгнул засов.

— Старые собаки! Разложившиеся трупы! — бросил вслед Якши и стал оглядывать келью. Ни окна, ни отверстия, через которое можно было бы уйти отсюда. Взгляд его случайно упал на собственный нож, лежавший на ковре. Якши-Мамед схватил его и взвесил на руке. Дальше он знал, что ему делать…

Ночью, сквозь сон, ишан слышал лай собак, но встать поленился. Утром слуги доложили: Якши-Мамед проделал в стене дыру, вылез, поднял парус и уплыл со своими людьми.

СТРАШНЫЙ ПОДАРОК

Ранней весной войско прибрежных туркмен заняло позиции в междуречье Атрека и Гургена. Ожидая, что принц Максютли на обратном пути непременно «бросит» каджарские батальоны на атрекские селения и прибалханские аулы, Кият распорядился: весь скот перегнать к подножию Балхан и не дать врагу выйти на побережье. Сам Кият вместе с женой, ишаном Мамед-Таганом-кази и сотней нукеров переехал на Дарджу, поселился в живописном предгорном местечке Чандык, около Ак-мечети.

Дни стояли погожие. В Балханском заливе стоял оглушительный птичий гомон: утки и розовые гуси собирались в дальние края — на север. Пора цветения джузгуна и яндака настраивала людей на добрый лад.

Престарелый Кият, не выходивший всю эту зиму из своей тёплой юрты, обмяк душой и будто бы помолодел. Почти каждое утро вместе с Тувак-ханым садились они на коней и ехали в сопровождении джигитов к подножию гор полюбоваться яркими нарядами весны, насладиться благоуханием, а заодно посмотреть на отары и верблюдов. Завидев вдали чабанский шалаш, Кият-хан немедленно ехал к нему и, спешившись, приказывал напоить его свежим чалом. Иногда он сам или Тувак изъявляли желание отведать шашлыка. Тут приходили в восторг джигиты. Несколько молодцов скакали к отаре, выбирали двух-трёх молоденьких баранов и приступали к делу. Кият возвращался из таких поездок довольным, хотя и жаловался то на боль в пояснице, то на ломоту в суставах. После поездок приходил Мамед-Таган-кази. Сидели на ковре, беседовали о делах, обменивались новостями. Ишан, с явной неохотой, сообщил однажды о свадьбе Якши-Мамеда. Дескать, человек, приехавший с Атрека, был на тое и в числе знатных гостей видел заклятых врагов Кията, гургенских ханов.

После этого разговора хан вернулся в кибитку жены злой и подавленный. Сославшись на боль в пояснице, он снял с себя халат, рубаху и лёг на ковёр, вверх спиной. Тувак, успокаивая мужа ласковыми словами, принялась натирать его старую жилистую спину мазью. Хан не хотел выдавать истинной причины своего недомогания, но грудь его распирало от тоскливой боли и он, охая под ловкими сильными руками Тувак, сказал:

— На Атреке той был… Сын растоптал мою отцовскую волю…

Тувак от неожиданности отпрянула и тут же легла на бок, заглядывая мужу в глаза:

— Такая новость, мой хан, и ты до сих пор молчал!

— Плохую новость сразу не скажешь — язык не подчиняется, — со вздохом отозвался Кият.

Однако Тувак не очень-то огорчилась. Сердце её не кольнула игла обиды, скорее она почувствовала зависть. Представив себе влюблённых, тяжко вздохнула и коснулась пальцами бритой головы мужа:

— Хан, а почему ты боишься родства с Назар-Мергеном? Почему ты думаешь, что он перетянет твоего сына на свою сторону. Может, наоборот?

— О чём говоришь, Тувак-ханым! Разве я не знаю своего сына? Он смел в своих поступках, но слишком горяч и легко поддаётся соблазнам. Якши-Мамед не успеет и оглянуться, как окажется в стане персов.

— Нет, по-моему, он не такой. Ты плохо его знаешь, хан.

— А тебе его откуда знать? — Кият привстал с ковра, с неприязнью взглянул на жену.

— Женщина о мужчине знает всегда больше, чем мужчина о мужчине, — спокойно, с некоторым вызовом, ответила она.

Кият поморщился, сузил глаза:

— Ханым, не надо злить меня… Я и без того сегодня злой…

— Ах, вот оно как! Вот какая твоя любовь ко мне! — Тувак передёрнула плечами и вышла из юрты.

— Ханым, вернись! — властно крикнул Кият. — Вернись… Поговорим спокойно…

Тувак возвратилась.

— Значит, ты считаешь, что я зря?..

— Да. Я считаю, что ты зря обижаешь старшего сына, — довольная своей победой, ответила Тувак.

— Что же прикажешь делать?

— Хан, — усмехнулась она, — даже волки — и те не только бьют своих детёнышей, но и учат хитрости и уму. Отгони от себя гордыню и поучи сына, как ему жить с её отцом и всеми его родственниками…

— Ты, как всегда, мудра, моя газель, — скупо улыбнулся Кият, а про себя подумал: «Плохо дело, если жена не велела». У него не было и тени сомнения в своей правоте. В мире, конечно, много хитрости, но не хитрость и козни движут мир. Есть в жизни закономерности, против которых бессильны любые измышления. Коснулись они и его. Дети Кията давно уже зажили самостоятельно и теперь, окрепнув, словно молодые львы, заявляют о себе. А участь Кията — участь старого льва, которому придётся вобрать затупившиеся когти, щёлкать стёртыми клыками и уйти в обитель чёрных теней. Не ему одному уготована такая участь. Были люди познатнее и посильнее его. Фетх-Али-шах — царь-царей и тот тихо и безропотно испустил дух на руках у любимой жены Таджи Доулат, а трон его захватил один из внуков, Мухаммед, сын недавно умершего Абасс-Мирзы. И разве не закономерно то, что молодой Мухаммед-шах заявил о себе на весь мир тем, что выколол глаза своему родному брату Хасану Али, домогавшемуся шахского престола. Затем он усмирил и других претендентов, обложив все провинции новыми налогами. И тогда вторгся в пределы Туркмении, на благодатные земли гоклен…

Кият не раз вспоминал об этом кровожадном «молодом льве». Русские не зря говорят: «Аппетит приходит во время еды». И сейчас, подумав о шахе, с неприязнью решил: «Мухаммед не упустит случая, обязательно заглянет к иомудам». Ему вдруг захотелось сесть в седло и немедленно отправиться в междуречье, посмотреть на свои войска. Там бы он распорядился… Он представил себя возле стоящего с опущенной головой Якши-Мамеда и едва не выругался вслух: «Шайтан, я тебе покажу гургенских красавиц!»

— Хан, — прервала его мысли Тувак, — люди говорят, эта молодка Хатиджа умеет читать и писать. Врут, наверное?

— Тьфу, проклятье её роду! — опять разъярился Кият. — Разве приличествует женщине читать? Шайтан сидит в её теле, шайтан движет её языком, руками и ногами. Тьфу!

Тувак принялась смеяться и злословить и, кажется, развеселила старого хана. Весь вечер он качал головой и злорадно посмеивался. А на другой день замкнулся в себе, сделался угрюмым и всё посматривал на север, откуда прибывали отары и каждую минуту могли появиться гонцы со страшной вестью: «Каджары напали на нас!».

Кият провёл в разъездах по Дардже и в ожидании новостей с Атрека ещё несколько дней. Гонцов не дождались. Прибыли нежданные гости. В пятницу, когда над Балханами высвечивали молнии и гремел гром, что бывало здесь редко даже весной, со стороны гор появился небольшой отряд всадников. Кият послал нукеров встретить неизвестных гостей, и вскоре к Ак-мечети подъехал на чёрном коне Алты-хан — предводитель одного из гокленских родов. Кият знал его и помнил как человека весёлого и задиристого. Но сейчас на лице Алты-хана лежал след чрезмерной усталости: глаза ввалились, щёки запали. И когда он улыбнулся, то улыбка его показалась Кияту болезненной и жёсткой. Да и слова приветствия и благополучия звучали фальшиво, ибо о каком благополучии могла быть речь, если каджары огню и мечу предали Кара-Кала!

— С помощью всевышнего мне удалось через Бен-дёсен вывести моих джигитов, — сказал Алты-хан, входя в кибитку и усаживаясь на ковёр. — Каджары по всему ущелью поставили заслоны, никак не прорваться. Теперь мы вышли, и крылья наши свободны. Около шестисот джигитов отправились на Атрек, а я повернул к тебе, Кият-ага. Знаю, без твоего повеления иомуды первыми не нападут.

Кият-хан спокойно, не шевельнув бровью, выслушал приезжего и, когда тот потянулся к чайнику и наполнил пиалу, сказал:

— Мир так устроен, Алты: если ты решил о себе сказать «Я хозяин», то должен быть сильнее своего соседа. А вы, гоклены, совсем забыли, что по соседству с вами ядовитый змеёныш — внук Фетх-Али-шаха. Наверно вы подумали — он не придёт к своим подданным?

Последними словами Кият напомнил гостю, что четыре года назад, когда каджары вторглись в гокленские земли, некоторые ханы в страхе за свою жизнь не оказали сопротивления и подписали фирман о подданстве. Затем, когда умерли Абоас-Мирза, возглавлявший поход на гоклен, и старый шах Фетх-Али, гоклены осмелели и стали выходить из повиновения. Ханы, подписавшие фирман, были отстранены: их место заняли другие. В числе последних был и Алты-хан. Сейчас, выслушав справедливый упрёк от патриарха иомудов, он сказал:

— Кият-ага, персидское подданство целиком на совести тех ханов, которых нет теперь в живых. А мы не клялись шаху и не хотим служить каджарам.

Кият негромко засмеялся:

— Служить не хотите, но и выстоять перед ними не можете.

— Да, это так, Кият-ага. Гоклены пока малосильны.

— А почему вы сразу не позвали на помощь? Вы вспомнили обо мне, когда вам стало больно от мечей и страшно от текущей крови!

— Мы хотим сами справиться со своей бедой, но зачем сейчас об этом говорить? — взмолился Алты-хан. — Кият-ага, скажи своим джигитам — и они разгромят войско Максютли. Потеряешь время — сам в беде окажешься. Максютли подумает: «Кият гокленам не помог, значит, сил мало. А если у него сил мало, значит, и его аулы можно сжечь!»

— Ну, ну, не пугай, — добродушно возразил Кият-хан, понимая, что Алты прав. — Ладно, сердар, не отчаивайся. Конечно, прогнать каджаров — наше общее дело. Ты отправляйся на Атрек и жди моего слова.

— Хан, не медли, — взмолился Алты-хан.

— Я не бросаю слов на ветер, — строго отозвался старик и поднялся с ковра. — Завтра, следом за тобой, выедут к Махтумкули-хану мои нукеры. Они отвезут мой фирман, чтобы иомуды напали на каджарский лагерь. Аминь.

Отряд гокленов покинул Дарджу вечером. Утром, с приказом патриарха, пустились в путь нукеры. И едва они скрылись за горами, оставив за собой облачко пыли, приехали люди с Челекена.

Слуга хана, Атеке, опередив остальных приезжих, кинулся бегом к белой юрте. Увидев возле тамдыра служанок и среди них старую Бике, заговорил быстро и сбивчиво:

— Бике-эдже, быть мне пылью у твоих ног, буди скорей хана! Разговор у меня к нему.

Старуха свысока оглядела тщедушного Атеке, однако поняла, что он привёз важные вести. Бике-эдже несмело заглянула в кибитку, вполголоса окликнула ханшу. Тувак, заспанная и непричёсанная, отодвинула килим, увидела мужчин и вновь спряталась в юрту. Спустя некоторое время она вышла, щурясь от светлого апрельского утра и разглядывая тех, кто посмел потревожить её в столь ранний час.

— Ты, Атеке? — то ли спросила, то ли удивилась Тувак. — Какие новости привёз?

— Ханым, позволь мне увидеть самого… Вести хорошие…

— Да говори же! — повысила голос Тувак. — Или ты перестал узнавать свою госпожу!

— Ах, ханым, — подобострастно заговорил слуга. — Кто ещё преданнее меня служит вам! Волею Булат-хана сообщаю, да и собственными глазами видел: русские корабли приплыли…

— Вий! — радостно вскрикнула женщина и, придерживая подол малинового кетени, метнулась в юрту.

Кият вышел насторожённый, но довольный.

— Входи, Атеке, чего стоишь? Мой дом для тебя всегда открыт. Входи же.

Тувак на радостях сама взялась вскипятить чай. Очаг разожгла, кумган с водой на огонь поставила. Входить в юрту при госте и слушать, о чём там говорят, она сочла неприличным. Но любопытство её было столь велико, что Тувак то и дело подходила к кибитке и тихонько, будто невзначай, отодвигала килим. Атеке сидел на пятках и, рассказывая, всё время вставал на колени:

— Два Санькиных корабля приплыли. Письмо Булату передали, сказали ему, чтобы тебе отвёз. А Булат меня сюда послал. Говорит, через три дня из Баку человек ак-падишаха приплывёт, пусть Кият-ага побыстрее приедет!..

— Хорошие вести, Атеке, — сказал Кият, когда понял, что больше слуге сказать нечего. Привалившись локтем к подушке, он открыл костяной ларец, достал из него горсть монет и высыпал в ладони Атеке. Молодец, — похвалил ещё раз и распорядился. Иди ишана поднимай, пусть собирается.

Выехали на другой день, едва забрезжил рассвет. Ещё не погасли все звёзды, а уже с коней пересели в киржим, расправили парус. К полудню пересекли Балханский залив и вдали увидели Челекен. Причалили к аулу Карагель, сошли на берег. Пока здоровались с челекенцами, прискакал из своего аула Булат-хан. С седла ещё не слез, залопотал радостно:

— Осенил нас аллах счастьем, Кият-ага, вот на, читай — письмо тебе. По-русски писано!

Кият развернул гладкую белую бумагу, сощурился и по слогам прочитал:

«Высокопочтенному и высокостепенному старшине иомудского племени туркмен, владельцу Челекена и Дарджи, Кият-хану. От начальника экспедиции к восточным берегам Каспийского моря, коллежского асессора Карелина. Желаю здравия, благоденствия и во всех делах успеха…»

Старческое лицо хана осветила гордая улыбка. Он посмотрел на столпившихся вокруг него челекенцев, свернул письмо и важно сказал:

— Потом прочитаем;

Булат-хан, беря его под руку и уводя к аулу, вновь заговорил с большой радостью:

— Утром проснулся, смотрю: три корабля в море стоят. Сразу узнал — русские. Эй, люди, говорю, садитесь поскорей в киржимы да отправляйтесь и привезите сюда дорогих гостей!

— Санька, значит, приплыл? — поднимаясь в гору и тяжело дыша, спрашивал Кият.

— Не Санька, брат его, — пояснил Булат-хан. — Санька с царским человеком в Баку пока, вот-вот приплывут. А этот — брат Санькин…

— Хорошо приняли гостя? — Выйдя наверх к своим кибиткам, Кият остановился.

— Хорошо, хан-ага. Этот купец предупредил, чтобы побыстрей приготовили рыбу и всё остальное. Санька приведёт корабли, сразу загружать начнёт.

— Персидские лодки приходили? — спросил Кият, входя в юрту и оглядываясь на идущих сзади Тувак и её служанок.

— Были, хан-ага… Солью, нефтью загрузились.

— Больше Багир-беку не давай… Ни тулуна нефти, ни крупицы соли.

— Хорошо, хан-ага, больше не дадим.

Кият сел, надел очки и впился взглядом в строки карелинского письма:

«Купец Александр Герасимов крайне соболезнует, что против воли своей задержанный здесь по проискам неблагонамеренного ему человека, нарушил договор, заключённый с вами и вашими храбрыми однородцами, и лишился возможности прибыть к вам вовремя, то есть осенью прошлого года…».

— Проклятье их роду! — воскликнул Кият, сунул руку под ковёр и достал талаги Герасимова. — Булат-хан, — попросил он, едва сдерживая злость, — этого Багир-бека близко к острову не надо подпускать. Это его рук дело! — Кият-хан потряс талагами и опять положил их под ковёр.

«Но бог милостив, — продолжал читать письмо Кият, — и с его святою помощью надеемся, что это кратковременная неприятность послужит к теснейшему и самому прочному на будущее время дружеству между вашим племенем и русскими. Я предоставляю себе удовольствие дальнейшего объяснения по торговле и промышленности до личного с вашим высокостепенст-вом свидания. Теперь же прошу принять в знак глубочайшего моего почтения подарки при сём посылаемые и уверение в совершенном моём почтении и преданности…»[3].

— Где подарки? — спросил Кият.

— У нас пока, хан-ага… Сейчас мы их… — Булат опрометью, словно тряпичный мячик, выкатился из юрты. Кият выругался ему вслед и, выглянув из кибитки, позвал Тувак:

— Тувак-джан, зайди сюда, где ты там спряталась?!

Вскоре вернулся Булат-хан. Следом за ним подъехала арба с чувалами. Слуги принялись извлекать из мешков и заносить в юрту отрезы бархата, полосатые нанки и китайки, пиалы фарфоровые и чайники. Лично от Карелина Кияту предназначался золочёный инкрустированный кальян и хрустальный сервиз, его жене — бусы, большие кольцеобразные серьги и золотой браслет. Тувак, усевшись на ковре возле сундука, долго рассматривала украшения, примеряла их и спрашивала служанку Бике: хороши ли? Затем не менее придирчиво осматривала китайскую хрустальную посуду. Лицо её то светлело в довольной улыбке, то омрачалось капризной гримасой. Что и говорить, избалована была богатством и украшениями ханым. Разве можно было удивить её чем-либо, если в кибитке у неё лежали две львиные шкуры, с клыкастыми головами— подарок пятнадцатилетней давности, присланный ещё Муравьёвым с Кавказа. И сервизов было пять или шесть — от разных заезжих господ и командующих Кавказом. О перстнях, бусах, серьгах и говорить нечего: в шкатулке Тувак — всего полно. Она повертела серьги и отложила их в сторону, затем открыла крышку сундука и принялась складывать хрусталь. Кият, небрежно разглядывавший кальян, заметил:

— Тувак-джан, неприлично сразу в сундук. Как приедет Карелин — бусы и серьги надень, чтобы польстить гостю. А в хрустальной посуде русским еду подашь.

— Ай, что толку от этих украшений, — капризно отозвалась она. — Вот когда в Тифлис ещё поедем, тогда надену!

— Надень, надень, ханым, — вновь попросил он и пригласил на ковёр Булата и несколько слуг, которые топтались здесь же, разглядывая подарки.

Тувак с явной неохотой нацепила серьги и, играя рубинами бусинок, ушла из кибитки. Кият упёрся руками в колени, наставительно сказал:

— Коснулась и нас милость аллаха, уважаемые. Долго мы ждали радости — наконец она пришла. Сделаем же так, чтобы эта радость была всеобщей. Булат-хан, тебе велю: поезжай сегодня на Дарджу, возьми с собой десять-пятнадцать киржимов, доставь для тоя сто овец. Заодно прихвати двух лошадей: того белого в яблоках и чёрного ахалтекинца.

— Хорошо, хан, так и сделаю, — отозвался тот оживлённо.

— Ты, Атеке, — взглянул хан на своего давнего слугу, — займись казанами: пусть везут к берегу все, у кого есть. Чашки, ложки — тоже твоя забота. Бике скажи — рис выдаст, муку даст на чуреки. Бике пусть всех женщин соберёт к казанам и тамдырам…

— Да, хан-ага, я вас внимательно слушаю.

— Абдулла, ты садись в киржим, плыви на Огурджинский. Если Санькин брат там, пусть сюда плывёт. Скажи: Кият большой той затевает.

— Хан-ага, других людей, огурджинцев, тоже пригласить?

— Каких людей?! — возмутился Кият. — Там только Кеймир и эти беглецы. Привези мне Санькиного брата!

— Да, хан-ага, я исполню твоё повеление.

— Мирриш-бай, — обратился патриарх ещё к одному приближённому, сидевшему рядом. — Поднимай нукеров — пусть едут по кочевьям и скажут всем, чтобы выходили на соляное озеро. Рыбаки пусть приготовят рыбу к сдаче. Купцы приплывут — все трюмы надо заполнить.

— Да, хан-ага, твои верные нукеры всегда готовы выполнить волю аллаха…

Распоряжений от патриарха было много. Люди почтительно выслушивали его и немедленно удалялись, чтобы выполнить приказанное. Оставшись, наконец, один, Кият-хан заглянул в соседнюю юрту, к жене.

— Тувак-джан, думаю, не будет постыдным, если ты соберёшь женщин и все вместе преподнесёте царскому человеку свои подарки. Скажи, чтобы жёны Мир-риша, Нияза, Пихты и другие, с кем знаешься, приготовили килимы, джорапы[4], ножны… Пусть покажут свои ковровые поделки, а если всё это понравится царскому человеку — преподнесут ему.

— Ой, хан! — воскликнула Тувак. — Зачем смешишь меня? Разве заставишь наших гелин идти в гости к мужчине, да ещё капыру! Я боюсь — и женщины и их мужья сумасшедшим тебя посчитают!

— Тувак-джан, я сорок лет изо дня в день делаю то, чему меня учат русские. Сначала все челекенцы бранят меня, называют вероотступником, а потом говорят: «Спасибо Кияту». Пусть и на этот раз так будет. А женщин и их мужей успокой, скажи: «У русского Карелина своих красавиц много».

Тувак с интересом смотрела на мужа, пока ещё не понимая, шутит хан или говорит серьёзно. Представив, как соберутся ханские и байские жёны, как двинутся к русскому господину, неся перед собой коврики, она вновь рассмеялась:

— Хан, а где тот урус будет нас встречать? На корабле?

— Зачем на корабле. Кибитку поставим у берега, как тогда… Помнишь, Муравьёв приезжал?

— Ладно, хан-ага, я сделаю так, как ты велишь.

— Да, Тувак-джан, так надо. Мы должны их встретить как подобает. Это последняя моя надежда уговорить русского царя, чтобы осенил туркмен своим могучим милостивым крылом…

На другой день на берегу, у аула Карагель, уже стояли три белых восьмикрылых кибитки, предназначенных для русских офицеров и купцов. От кибиток к берегу выстилались ковровые дорожки. Дул небольшой ветерок и всё время заносил их песком. Несколько женщин, хлопотавших в пока ещё пустых юртах, то и дело сметали с дорожек песок и поглядывали с опаской на залив: не появились ли русские корабли. А на западном берегу острова несколько нукеров, один из них со зрительной трубой, разъезжали возле воды, всматриваясь в затуманенный горизонт. Как только появятся парусники, нукеры пришпорят коней и понесутся в Карагель, известить всех об урусах. Тогда рулевые с наиболее знатными людьми займут место в киржимах и поплывут навстречу гостям.

Сам Кият со свитой баев и слуг, в окружении тридцати нукеров, разъезжал из конца в конец по Челекену, наводил порядки. Его властный, хрипловатый голос разносился то на соляном озере, где солеломщики, с зубилами и молотками, вырубали куски соли и таскали на берег, чтобы погрузить на верблюдов и в арбы; то в нефтакыловом карьере, где стояли старые огромные котлы, под которыми горело пламя и чёрный дым летел страшными космами в небо. «Пшеновары» — так называли добытчиков нефтакыла — вытапливали из жёлтого, жирного, зернистого песка, похожего на русское пшено, чёрную клейкую массу, выливали её в ямки, где она и застывала. Это чёрно-коричневое вещество, идущее на свечи, на лечебные цели, и называлось «нефтакыл». Хан появлялся в кочевьях и разговаривал с батраками: порой даже заигрывал с ними, говорил по-простецки; просил, чтобы не подвели его и все как один пришли бы на встречу с русскими, чтобы не жаловались ни на что и не дерзили гостям, чтобы ругали купца Мир-Багирова, который является единственным виновником всех бед, какие испытывают туркмены побережья. Батраки кивали головами и прятали взгляды: скорей бы удалился Кият, с чего это он унижается перед ними, не тронулся ли умом по старости?

В суете и напряжении прошёл день, другой, третий… Прошла целая неделя, но русские парусники на горизонте не появлялись. И уже не только хан, но и его приближённые, и слуги, и все островитяне высказывали недоумение. «Что произошло? Не обманул ли Сань-кин брат? Да и Санькин ли это брат? А может, и письмо поддельное? Может, опять подлый персиянин всё подстроил, а теперь смотрит со стороны и радуется?» Хан, а с ним и другие владетели челекенских богатств прохаживались по берегу, поругивались и качали головами.

Над Челекеном смеркалось, когда Кият-хан вернулся с берега в свою юрту и, неохотно поужинав, лёг спать. Он подоткнул под голову подушку и, засыпая, подумал о своей немощной старости. «Если всё это происки каджара — значит, всё полетит прахом… все надежды, все стремления». С этими мыслями он уснул, а когда открыл глаза, в кибитке было светло и на лбу его лежала рука Тувак.

— Это ты, моя газель, — тихо сказал он. — Сядь, посиди рядом.

— Люди от Махтумкули-хана к тебе… С хорошими вестями, — улыбнулась жена.

Уже привыкнув к мысли о скором приезде русских, он с недоумением подумал, при чём тут Махтумкули-хан. Не сразу его сознания достиг смысл услышанного.

— Зови их сюда…

Кият поднялся, накинул на плечи халат и распорядился, чтобы принесли для гостей чай.

В кибитку вошли трое, незнакомые джигиты из простолюдинов. Поклонившись, засуетились у входа. Кият выждал, пока они рассядутся, и спросил:

— Говорите, какие новости?

Джигиты переглянулись. Старший из них скромно и с достоинством объявил:

— Хан-ага, сердар Махтумкули велел передать, что войско персидского Мирзы разгромлено.

Кият едва заметно вздрогнул, распрямился и быстро сказал:

— Хай, молодцы! Разве мог этот змеёныш устоять против иомудов?! А ну расскажите, как было дело.

— Недолго мы с ними возились, хан-ага, — заулыбался джигит, и Кият подумал: «Раз молодой, обязательно хвастун». А джигит продолжал: — Каджары собрали дань и направились по берегу Гургена. Мы не знали — к себе в Астрабад пойдут или на нас. На отдых остановились они в кишлаке Сенгирь-Суат. И как раз в этот день к нам приехали гокленцы, помощи запросили. Сердар собрал маслахат. Вечером наше войско двинулось на Гурген. Подошли к кишлаку, окружили. Как раз уже ночь наступила. Сердар отобрал человек сто, мы трое тоже в эту сотню угодили. Говорит: «Проберитесь в каджарский лагерь и порежьте всех главных. Потом зажгите персидский шатёр — это будет сигналом». Так мы и сделали. Пробрались осторожно, как барсы, и всех порезали. Мне повезло, хан-ага… Я у самого Мирзы Максютли голову отрезал…

Кият опять от неожиданности вздрогнул, с недоверием взглянул на всех троих. А джигит поднялся с ковра, быстро вышел наружу и вернулся с мешком.

— Вот она, хан-ага, — сказал, злорадно посмеиваясь, и достал из мешка голову принца Максютли.

Кият-хан замер. Чем пристальней он вглядывался в мёртвые восковые черты лица, тем больше убеждался, что это и в самом деле голова Мирзы Максютли, одного из многочисленных внуков Фетх-Али-шаха, родного брата астрабадского правителя. На мёртвой голове была намотана зелёная окровавленная чалма со светящимся крупным бриллиантом.

— Зачем сердар прислал её мне? — спросил Кият, чувствуя, какая ответственность ложится на его плечи за убийство принца: шах Мухаммед призовёт всю Персию к мести.

Джигит, почувствовав смятение хана, спросил:

— Хан-ага, подскажите нам… Сердар Махтумкули не знает, какой выкуп взять за эту голову. Каджары хотят похоронить её с почестями, как хоронят людей шахской крови. Вот сердар и велел нам: «Езжайте, покажите хану-ага, а заодно пусть назначит цену выкупа».

Кият-хан молчал. Хотел позвать ишана, но подумал: «Этот испугается, скажет — мы тут ни при чём». Наконец распрямился, ощупал бороду и спросил:

— Гокленский сердар Алты-хан приехал к вам?

— Да, хан-ага…

— Отдайте эту голову ему и пусть он скажет каджарам, чтобы привезли фирман, на котором подписи гокленских ханов о подданстве шаху. Когда Алты-хан бросит в огонь этот фирман, тогда пусть отдаст голову принца. Бисмилла…

Джигиты поклонились, взяли мешок с головой и вышли из юрты.

ОСТРОВ «РАЗБОЙНИКОВ»

Неподалёку от «Девичьей башни», близ морского клуба и новых европейских построек, за крепостной стеной, с утра до ночи оглашалась звоном голосов, посуды и духовой музыки русская ресторация. Это было довольно просторное заведение с множеством белоскатертных столиков, с полукруглой площадкой для музыкантов, на которой по вечерам восседали «духачи» и танцевала баядерка. К основному залу примыкал широкий айван, украшенный декоративными пальмами: здесь, в основном, занимали столики господа офицеры и высшие чиновники. А вообще-то ресторация собирала всех тех избранных, перед которыми солдаты и унтера вытягивались, отдавая честь, а городская чернь опасливо кланялась и уступала дорогу. В ресторации можно было встретить какого-нибудь генерала из Тифлиса и чиновника из Тегеранского посольства, кучку шумливых гусаров, только что прибывших из Дагестана и бахвалящихся геройством в стычках с горцами Шамиля, чиновников госдепартамента, именитых, первой гильдии купцов из Астрахани, персидских, английских, турецких подданных, оказавшихся по долгу службы в Баку… Это заведение было приятным прибежищем и для господ научно-торговой экспедиции Карелина. В середине мая он привёл пять купеческих парусников из Астрахани в Баку и, готовясь к отплытию на восточный берег, частенько посещал этот уютный зал.

Сам, как обычно, во фраке и белой манишке, Бларамберг и Фелькнер в парадных мундирах, Десятовский в каком-то причудливом камзоле, а купец Герасимов во французском костюме с бабочкой у самого подбородка — усаживались на айване возле перистой пальмы и заказывали ужин. Так было и в тот вечер. Они только-только уселись и ещё даже не сделали заказ, как их внимание привлёк вошедший джентльмен. Он был элегантно одет: во фраке и начищенных штиблетах. Стоя у порога, глазами отыскивал свободное место. Не в меру матовое, как у мулата лицо и тонкий заострённый нос показались Бларамбергу знакомыми:

— Григорий Силыч, — сказал он тихонько, — да это же Виткевич. Поглядите! — И, не дожидаясь, как среагирует на это известие Карелин, штабс-капитан вскочил из-за стола и замахал рукой, привлекая внимание завсегдатаев:

— Ян! Ян Викторович, пожалуйста, сюда! Идите к нам!

Увидев своих, Виткевич широко улыбнулся и, легко прошествовав между столиками, оказался в кругу друзей.

— Какими судьбами, Ян? — пожимая ему руку, спрашивал Бларамберг. — По нашим расчётам, ты должен есть шашлыки с эмиром бухарским, а ты вдруг появляешься в этой ресторации!

Карелин и другие господа тоже высказали своё удивление, ибо каждый, кроме купца Герасимова, знал, что этот щеголевато одетый молодой человек — адъютант генерал-губернатора Оренбургского края Перовского и что генерал год назад отправил его по сугубо политическим делам в Бухару.

— Господа, — искренне улыбался он, усаживаясь рядом. — Мне повезло. Я узнал в Тифлисе о вашем местопребывании и поспешил сюда.

Виткевич особое расположение питал к Бларамбергу — они были хорошими друзьями, и, говоря, всё время смотрел ему в лицо; лишь изредка, приличия ради, он обращал свой взгляд на Карелина. С ним он тоже имел дела, но чисто служебного порядка. Они виделись, когда Григорий Силыч обращался за какой-либо помощью к Перовскому и непременно сталкивался с его адъютантом.

— Ах, Иоган, если б ты знал, как ты сейчас мне нужен! — заговорил Виткевич, похлопывая Бларам-берга по плечу.

— У тебя всё благополучно? — насторожился тот.

— Да, разумеется. Я встречался с эмиром и видел это царство караванов и мечетей. Между прочим, господин поручик, — обратился он вдруг к Фелькнеру, — вы могли бы найти применение своим способностям в Бухаре. Эмир просит нашего государя, чтобы прислали в его ханство хотя бы двух горных инженеров для обнаружения естественных богатств.

— Любопытно, Ян Викторович! — возликовал Фелькнер. — И что же: я могу предложить свои услуги?

— Чёрт бы вас побрал. — пошутил Карелин. — Вам покажи бухарскую мучную конфетку, и вы бросите меня на произвол судьбы посреди Каспийского моря!

Все засмеялись, и Виткевич заговорил вновь:

— Господа, об экзотике и прочих бухарских прелестях — потом. У меня — разговор самый серьёзный. — Он оглянулся на сидевших рядом, за столиком, господ чиновников из таможни и заговорил тише: — В Бухаре до меня побывал английский агент Бёрнс. Англичане замышляют не более не менее как проторить путь из Индии в Афганистан, а оттуда прямым путём в Бухарское и Хивинское ханства. В кабинете лорда Окленда в Ост-Индии уже разрабатываются планы захвата афганских территорий. Английские купцы-негоцианты уже фрахтуют корабли и загружают трюмы, чтобы выгрузить товары в Индии, а потом наводнить ими рынки Бухары и Хивы… Вы, конечно, понимаете, господа, о чём я говорю. Все эти предпринимательства англичан делаются в пику русской политике. Если им удастся осуществить задуманное, то русскому промышленному капиталу никогда не выбраться в среднеазиатские ханства.

— Что же предпринимаем мы? — заинтересовался Карелин, в то время как официант «подплыл» с подносом и ловко принялся расставлять на столе заказанные блюда. Когда он, обтерев салфеткой, поставил бутылку французского рома и удалился, Виткевич ответил:

— Прямо из Бухары, почти не задерживаясь в Орске и Оренбурге, я проследовал с важнейшими известиями в Петербург. Мои сообщения произвели должное впечатление на Нессельроде. Граф по сему вопросу встречался с государем императором и теперь… — Виткевич умолчал, что на руках у него инструкции самого государя, касающиеся эмира Афганистана. Подумав, сказал: —Образуется антианглийский союз. Мы обязаны воспрепятствовать британцам в их далеко идущих планах.

— Ну, а я-то зачем тебе нужен? — напомнил о себе Бларамберг.

— О, Иоган! — спохватился Виткевич. — Нессельроде разрешил мне подбирать, на моё усмотрение, способных офицеров и звать с собой в Тегеран, в распоряжение нашего полномочного министра графа Симони-ча. А уж там мы найдём тебе дело, будь спокоен!

— Что ж, перспектива заманчива, — ответил Бларамберг.

Карелин насупил чёрные широкие брови. Глаза его потемнели:

— Что сие значит, господин штабс-капитан?!

— Не беспокойся, Григорий Силыч: если я и окажусь в Тегеране, то не раньше, чем мы закончим нашу каспийскую экспедицию.

— Жаль, Иоган, — Виткевич с укоризной посмотрел на Карелина. — Григорий Силыч, неужели нельзя обойтись без штабс-капитана?

— Никоим образом, — отрезал начальник экспедиции. — Да и уж коли на то пошло, господин Бларамберг выполняет инструкцию Генерального штаба. Не посмеет же он нарушить все предписания и податься к чёрту на кулички!

— Да, Ян, мой начальник прав. Окончим пустой разговор. Но обещаю тебе, если ещё не будет поздно, после экспедиции я сразу подам рапорт о переводе моей персоны в распоряжение тегеранского посольства…

Сам собой разговор перекинулся на другие проблемы. Заговорили о необходимости открытия консульства в Персии, о сражениях в Дагестане. Поздно вечером Виткевича проводили к коменданту Бахметьеву, где он остановился, сняв комнатушку. Бларамберг остался ночевать у него.

Ещё через день поручик Виткевич на сторожевом бриге отправился в Ленкорань, а оттуда через Тавриз — в Тегеран. Бриг «Св. Гавриил», на котором размещался Кирелин с офицерами, принял в трюм балласт, ибо корабль был почти пуст и на пути из Астрахани в Баку его изрядно покачало. Затем от командира Саринской морской эскадры капитана первого ранга Басаргина пришло сообщение, что посланные Карелиным раньше три купеческих судна «Св. Николай», «Астрахань» и «Св. Андрей» благополучно достигли устья Атрека. Карелин решил: пора отправляться в путь, и приказал офицерам и команде ночевать на корабле…

Перед рассветом с «Бакинских ушей»[5] подул ветерок. С каждой минутой он крепчал, и шкоут «Св. Гавриил» поднял паруса. Отойдя от берега, корабль дал прощальный салют из пушек и взял курс на восток. Следом плыл пакетбот «Св. Василий». К полудню миновали остров Нарген, а вечером прошли мимо Вульфа. До самой ночи моряки не покидали палубу, грелись на солнышке, глядели в море на тюленей. Изредка то с одной, то с другой стороны корабля выныривали они из воды, шевелили ластами и с любопытством вытягивали усатые мордочки. Корабельный пудель, которого прихватили на борт перед самым отплытием, освоившись, ошалело лаял на морских зверьков.

На другой день занимались приведением в порядок предметов коллекции естественной истории, собранных в окрестностях Баку и привезённых из Талыша Бларамбергом и Заблоцким-Десятовским. Карелин этим делом руководил сам и теперь, более чем когда-либо, походил на учёного-естествоиспытателя. Он стоял у стола в серых плисовых брюках, заправленных в сапоги, в белой рубашке, поверх которой был чёрный жилет, а на глазах поблёскивали круглые без оправы очки. Григорий Силыч рассматривал каждый листик, цветок, веточку, «пришивал» в альбом, ставил очередной номер и латинскими буквами подписывал название экземпляра.

Однако мирному препровождению времени скоро пришёл конец. Через двое суток, когда уже завиднелся восточный берег и была запеленгована гора Большой Балхан, ветер начал менять направление. То он дул с моря на сушу, то напротив — с суши на море, а потом подул с юга. Парусники, подвластные его воле, скользили по морю в разных румбах и не могли приблизиться к берегу, хотя остров Челекен был в четырнадцати милях. Ночью вовсе заштормило. Оба корабля находились рядом, и Карелин начал побаиваться — как бы не столкнулись. Штурман тоже приглядывался к пакетботу с опаской. Огни его мелькали слишком близко, малейшая оплошность — и не миновать беды. Видимо, угрозу столкновения почувствовали на пакетботе: вскоре он отошёл в сторону и пропал в ночной темноте. Наутро уже пакетбота не увидели.

Ветер утих. Шкоут медленно приближался к острову Огурджинскому. Большим жёлтым пятном проступал он в море. Серая дымка то прятала его, то вновь открывала взору путешественников. Бларамберг определил расстояние до острова — восемь миль — и сказал:

— Доберёмся к полночи, не раньше. Вот если б ветерок с севера дунул!

Подошли, однако, к вечеру, в сумерках. Остановились в некотором отдалении от северной оконечности. Едва выбросили якорь и опустили паруса, на островке замаячил огонёк. Штурман высказал соображение, что островитяне заметили шкоут и дают знать о себе.

— Подождём до утра, — ответил Карелин. — На всякий случай удвойте вахту. Бог знает, кто там на острове…

Утром, едва развиднелось, вахтенный матрос с марса-реи увидел возле восточного берега пакетбот:

— Ваше превосходительство! — закричал он сверху ошалело. — Нашёлся! «Святитель Василий» цел! Вижу! Словно на ладони у меня! Цел и невредим!

Офицеры перекрестились: «Слава те господи» и повеселели. Карелин тотчас распорядился, чтобы урядник взял с собой десятерых казаков и отправился к пакетботу. Казаки забегали, засуетились по палубе. Музуры спустили на воду гребной катер и сели за вёсла. Отплыть, однако, не успели. От Огурджинского отделилась туркменская парусная лодка и направилась к русскому шкоуту. Это была персидского типа лодка — гями, русские видели такие суда на причалах бакинской гавани. Она была окрашена в густой оранжевый цвет, и над нею трепетал серый холщовый парус. Судя по размерам, гями могла вместить до сотни человек, но на её борту виднелось лишь несколько: рулевой и ещё двое в чёрных туркменских тельпеках.

Карелин и офицеры «замерли» у борта в ожидании туркменского судёнышка.

— Между прочим, «Огурджинский» — значит разбойничий. Так, по крайней мере, переводится с мусульманского языка, — сказал предупредительно Фелькнер.

— Не хотите ли вы сказать, поручик, что на нас идёт разбойничья лодка? — улыбнулся Бларамберг, сняв треуголку и пригладив курчавые волосы.

— Как знать, — отозвался Фелькнер. — Может быть, эти разбойники и пакетбот наш захватили. Иначе, почему штурман со «Святителя Василия» не даёт о себе знать? Связанные, небось, лежат, а то и вовсе— без голов. Может быть, зарядить пушку да пугнуть этих плутов в лодке?

— Я вам заряжу! — возмутился Карелин. — Болтай, да знай меру, поручик. Стрельнешь по ним из пушки — ещё на сто лет от себя отгонишь.

— Да я шучу, Григорий Силыч, — засмеялся Фелькнер, но Карелин отмахнулся: нашёл, мол, время шутить.

Лодка приблизилась, и все увидели в ней штурмана Васильева и трёх туркмен в тельпеках, в бязевых рубахах и таких же штанах — балаках. Туркмены легко и очень быстро опустили парус. Музуры кинули им трап. «Слава те господи!» Купец Герасимов, узнав в туркменах Кеймира и слугу Кият-хана, суетился у борта и протягивал руку.

— Держись, пособлю… Смелей, смелей… Ай, не узнал? — спросил он громко, схватив за плечи Киятова слугу, затем поздоровался за руку с Кеймиром. Повернувшись тотчас к Карелину, представил обоих:

— Григорий Силыч, это вот человек Кият-хана — Абдуллой кличут, а этот пальван — хозяин островка, Кеймир-хан.

— Здравствуй, хозяин, — сказал Карелин и протянул Кеймиру руку, оглядывая его высокую, мощную фигуру. Гость и огурджинский хан были одного роста, и в плечах одинаковы. Одеты лишь по-разному. Карелин небрежно, но опрятно — в белой шёлковой рубахе, в чёрных брюках и сапогах. Кеймир ничем не походил на хана, скорее на бедняка-рыбака, уж очень простоват был с виду. Григорий Силыч за словом «хан» всегда видел вельможу в шёлковом халате и в жёлтых крючконосых сапогах. Таким был правитель Букеевской орды хан Джангир, у которого жил когда-то Карелин, таким он видел мангышлакского хана Пиргали. Этот же — в бязевой робе. Перекинувшись приветствием с Кеймиром, начальник экспедиции также внимательно оглядел Абдуллу, нимало подивившись, что слуга Кията изъясняется на чистейшем русском языке:

— Где научился по-нашему?

— Я ведь казанский татарин, — живо отозвался Абдулла. — Кият взял меня к себе из Астрахани мальчишкой, я беспризорником был. С тех пор, вот уже больше тридцати лет, и служу Кият-хану. И приплыл сюда, чтобы звать вас, господин начальник, к хану. Большой той будет в честь вашего прибытия!

Карелин на мгновенье задумался, посмотрел на север, в сторону Челекена, куда указывал рукой Абдулла.

— Вот что, казанский сирота, — засмеявшись, сказал он, — плыви к Кият-хану и скажи ему, что на обратном пути непременно к нему заверну. А сейчас некогда. Сначала к Астрабаду направимся.

— Вах-хов, как же так, а? — заканючил слуга, но Григорий Силыч уже повернулся к штурману Васильеву и принялся расспрашивать: что случилось с ними. Тот рассказал о том, как пакетбот в темноте чуть не налетел на шкоут и сколько пришлось вложить сил, чтобы отойти подальше.

— Слава богу, всё обошлось, — облегчённо вздохнул Карелин и велел офицерам и казакам садиться в катер. Туркмены принялись помогать музурам и казакам. Кеймир выхватил у одного из казаков треногу бу-соли, легко и ловко опустил за борт, прямо на дно катера. Тут же отправились к острову. Следом от шкоута отошёл второй катер, гружённый палатками, провиантом, солдатской посудой.

Кибитки Кеймира виднелись чуть ниже могилы снятого, напоминающей издали, с моря, корабль с подмятыми парусами. Около полсотни островитян — смуглых, бородатых, в драных халатах и запылённых тельпеках, обвешанных ножнами, длинноствольными ружьями, удочками с самодельными крючками, — встретили «капыров» с почтительным любопытством возле самого берега. Едва русские ступили на сушу, островитяне, осмелев, принялись предлагать им свою скудную добычу. Один тряс перед казаками верёвкой с сушёной рыбой, другой предлагал тюленьи шкуры, третий развязывал мешок со жгутами сушёной дыни. Некоторые казаки, не видевшие этакой диковники, полезли за мелочью в карманы. Сушёную дыню тотчас раскупили. Другие островитяне, видя, что на дыне можно заработать, кинулись к чатмам, что стояли южнее святой могилы, и тоже попёрли оттуда сушёное лакомство.

Кеймир между тем, не без помощи татарина Абдуллы, привёл начальника экспедиции и офицеров к своим кибиткам и пригласил внутрь. Лейла, а вместе с нею и сын, Веллек, бросились наполнять чайники кипятком и понесли их на ковёр, гостям. Карелину не раз приходилось бывать в юртах кочевников. Частенько он гостил у кайсаков и туркмен Мангышлака, но к иомудам зашёл впервые. Здешняя кибитка почти ничем не отличалась от ранее виденных, разве что была приземистее и шире. Посреди был разостлан ковёр, сбоку стоял большой кованый сундук, на нём одеяла. С другой стороны, на териме, висели доспехи джигита: сабля в позолоченных ножнах, пистолет персидской работы, ружьё-хирлы. И рядом стояло ещё одно ружьё, винтовое, английского образца. Пожалуй, эти воинские доспехи и делали хозяина «ханом», о другом богатстве ничто в доме не говорило. Офицеры с любопытством осмотрели оружие, Бларамбер спросил:

— Откуда здесь английская винтовка?

— Ай, сын у него любит много стрелять, — охотно пояснил Абдулла. — У персов Кеймир её купил. — И без всякой связи к сказанному переводчик продолжал: — Батька начальник, люди собрались, хотят знать — будешь ли открывать торговлю и какие товары привезли?

Карелин кивнул на купца. Тот скупо ответил:

— Казаны есть, если желаете, посуда всякая, хомуты, гужи, кузнечный набор…

— Кеймир-хан, — обрадованно сказал Абдулла. — Вот ты хотел кузницу заиметь — Санька привёз её.

Хозяин юрты от неожиданности даже вздрогнул — такое магическое действие произвели на него слова переводчика. Он давно мечтал обзавестись кузницей, чтобы самому делать и оружие, и крючки рыболовные, и кирки, и заступы. Переведя дыхание, Кеймир спросил:

— Мехи есть?

— Есть, — ответил Герасимов. — Мехи, наковальня, молот, решётка для углей — полный комплект. Только ведь я её за что попало не отдам. Коли хочешь взять у меня кузницу, неси харвар овечьей шерсти.

— Эка загнул! — упрекнул купца Карелин. — Да где он тебе возьмёт столько шерсти!

Услышав, сколько просит купец за кузницу, Кеймир снял тельпек, почесал затылок и задумался. Разговор сразу перекинулся на другое: на житьё-бытьё туркмен, на промыслы, но хозяин уже не слышал ничего, весь был занят заботой — где найти харвар шерсти. Внезапно он встал и вышел наружу. Без него подали шурпу. Гости сытно поели, выпили чаю, удивляясь: куда же делся сам хан, но его и след простыл. После угощения Карелин распорядился, чтобы казаки ставили палатки. Вскоре парусиновые пологи затрепетали на ветру в некотором отдалении от кибиток. Устроившись в палатке, начальник экспедиции пригласил к себе своих коллег:

— Ну что ж, Иван Фёдорович, думаю, есть резон заняться составлением карты острова. А вам, господин Фелькнер, советую пробить несколько шурфов. Говорят, воды здесь маловато, может, отыщете?

Все занялись своими делами. А Карелин с купцом, в сопровождении детворы, потому что все взрослые вместе с Кеймир-ханом куда-то исчезли, отправились к восточному берегу острова, обследовать его на предмет устройства корабельных стоянок.

— Ну что ж, Саня, берега здесь великолепные, лучшего и искать не надо, — удовлетворённо говорил Карелин. — Вот только узнать бы, какова тут глубина. Посмотрев на детвору, Григорий Силыч спросил: — Плавать, нырять умеете?

Дети поначалу не поняли, а потом, сообразив, живо заговорили и принялись стаскивать с себя одежонку.

— Кто достанет камень или ракушку, или другой какой предмет со дна, тому начальник даст серебряный рубль, — сказал детворе Герасимов и показал монету.

Ребята понимали: надо лезть в воду, но зачем — понять пока что не могли. Тогда купец крикнул переводчика, который сидел возле палаток, беседуя с казаком. Татарин тотчас повторил условие по-туркменски. Ребятишки, переглядываясь, отступили от берега. Один из них пояснил, что ни один человек дна не достанет, настолько здесь глубоко.

— Вот и спасибо! — похвалил подростка Карелин и отдал ему рубль. Другим роздал медную монету. А сопровождавшему уряднику сказал: — Ступайте, приплывите сюда на шлюпке и измерьте глубину…

Вскоре казаки доложили, что глубина у восточного берега повсеместно подходящая — от 12 до 16 футов. И Карелин окончательно утвердился в мысли, что здесь надо открывать факторию.

Ночевали в палатках. К утру настолько замёрзли, что пришлось укрываться сюртуками и шинелями. Казаки охраняли спящий лагерь, прислушиваясь к ночи, но, кроме шума волн, ничего не слышали. Утром топографы вновь отправились на съёмки. Поднялись на самое возвышенное место, к могиле святого Мергена. Бларамберг обошёл густую поросль тамариска, за которой проглядывал небольшой двор с кучей камней и большими рогами архара, и примостился на бугре. Отсюда был виден почти весь остров. Оглядывая пространство, он увидел идущих от пастухов туркмен и спустился к ним.

Островитяне несли огромные мешки, сгибаясь под их тяжестью. Что было в них — никто не знал. К берегу, куда шли нагруженные люди, поспешили от палаток казаки и музуры, присоединились к ним сам Карелин и купец Герасимов, затем подоспели Фелькнер, Десятовский и все остальные. Достигнув берега, где стояли русские катера и туркменская гями, островитяне сняли с плеч чувалы и принялись грузить их на судно.

— Хов, Кеймир-хан! — первым окликнул пальвана Абдулла, — Что это у тебя в чувалах?

Кеймир насупился и отвернулся. Абдулла сразу понял: что-то запретное сделал хан-огурджали. Подошёл Герасимов. Наполовину по-русски, наполовину по-туркменски спросил, что грузит хозяин.

— Шерсть, — сказал Кеймир. — Один харвар шерсти. Давай поедем, отдашь мне кузницу…

Герасимов вытаращил глаза: явно не ожидал такого. Однако упускать даровое добро было не в его правилах. Кликнув музуров, чтобы поскорее садились да помогли загрузить в трюмы товар, он прошёл на гями и принялся развязывать чувалы и ощупывать овечью шерсть. Спросил Кеймира:

— А верблюжьей нет?

— Есть, есть, — ответил тот. — Немножко есть…

— Ну, молодец, Кеймир-хан. А кузницу сейчас же возьмёшь. Хорошая кузница, ух! Сам бы кузнечил, да силой не вышел!..

Гями отошла и вскоре причалила к борту русского шкоута. Карелин и офицеры поняли, что здешний хан повёз Саньке шерсть в обмен на кузницу, но никто и не подумал, откуда Кеймир взял эту шерсть. Догадался лишь один Абдулла: Кеймир-хан со своими людьми остриг всех пятьсот баранов Кият-хана, пасущихся на острове. Но Абдулла не посмел и намекнуть русским о своей догадке. Предай тайну огласке — и киржим Абдуллы вместе с ним, наверняка опрокинулся бы в море. А кому хочется умирать прежде времени!

Часа через два Кеймир вместе с островитянами стаскивал с лодки наземь новые кузнечные мехи, наковальню, молот, всевозможные щипцы и щипчики, полосовое железо для поделок и даже мешок каменного угля. Глаза Кеймира горели азартным блеском: мечта его — стать кузнецом, иметь собственную кузницу — сбылась. Теперь он, не откладывая, соорудит сарай и установит в нём печь с трубой…

— Ну вот, — приговаривал Герасимов. — Теперь с богом, куй себе на здоровье.

И Абдулла, как бы ничего не подозревая, поздравил Кеймира:

— Да, Кеймир-хан, это хорошо. Весь народ тебе поклоняться станет…

— Народ и без кузницы меня уважает, — грубо ответил Кеймир и выразительно посмотрел в глаза слуге Кията.

Абдулла стушевался и ещё больше перетрусил: как бы не расправились с ним огурджалинцы. И ночью он не отходил ни на шаг от лагеря, боясь за свою жизнь. Утром поднял парус и с тремя челекенцами отправился к Кият-хану.

В эту же ночь Карелин, пригласив Кеймира к себе в гости, завёл исподволь разговор об острове. Сидели возле костра, смотрели, как булькала в казане уха, и мирно беседовали.

— Ну что ж, Кеймир-хан, спасибо тебе за хлеб-соль, — говорил Карелин. — Видно по всему, что расположен ты к нашему брату — русским. Живёшь, однако, бедновато, хоть и ханом зовёшься. А о людях твоих и говорить нечего: нищета. Оставлю тебе муки да пшена сарачинского, накорми их хоть раз досыта.

Кеймир, насупившись, молчал. Карелин продолжал тихонько:

— Небось, не жалует тебя Кият-хан? Все они одинаковы. Что Кият, что Джангир из Букеевской орды. Бороться за своё надо…

Герасимов, вороша под казаном угли, вздохнул мечтательно:

— Эх, кабы на твоём островке завод рыбный построить! Продай мне островок, пальван!

— Ва-хов, — изумился Кеймир. — Зачем смеёшься, урус? Остров продам — сам где жить буду?

— Здесь и будешь жить. Всё останется при тебе, ничего не трону. Пусть пасутся бараны, пусть люди молятся у овлия, пусть живут, как жили. Рыбу буду коптить. А тебя своим старостой сделаю.

— Тимофеич, ты сколько ему за шерсть уплатил? — спросил Карелин.

— Да ведь кузницу целую…

— Мало, Саня. Мало. Выдай ещё десять червонцев.

— Да ты что, Григорий Силыч, бог с тобой!

— Выдай, говорю, немедля! Я, брат ты мой, за такие дела не милую. Живо отправлю назад, в Астрахань.

Купец, обиженно посапывая, достал кошель и неохотно отсчитал десять червонцев ассигнациями.

— А теперь продолжай, балакай, — подсказал Карелин. — Попроси, может, пальван на откуп свой остров отдаст. Отдаёт же Кият рыбные култуки на откуп, и он тоже может. А что касается купли-продажи, что-то не слышал я, чтобы туркменцы землёй торговали…

После ужина, когда Карелин скрылся в палатке, Герасимов, оглядевшись по сторонам, вновь спросил:

— Ну так как, пальван? Продашь островок?

— Сколько заплатишь? — дрогнул тот.

— Ну вот, считай, и договорились, — повеселел Санька. — Главное — было бы твоё согласие, а о цене потом потолкуем. Ты пока сам как следует подумай, и помни: ущерба тебе — никакого, а выгода — превеликая.

Огонёк не угасал до утра. Туркмены ушли к своим кибиткам, офицеры и часть казаков спали в палатках, а у костра сидели трое часовых с винтовками. Рано утром, едва засинело на море, Кеймир вновь пришёл в лагерь: помочь собраться в дорогу. Офицеры и казаки наспех умылись, принялись укладывать палатки. На восходе солнца погрузились в катера, отчалили от берега. Плыли молча, лишь поскрипывали уключины. На море была чарующая утренняя тишина, и вдруг заливистый собачий лай донёсся со шкоута. Это пудель Болван, соскучившись по казакам, не выдержал, высказал свою собачью радость. От неожиданности все засмеялись. А на берегу крутолобые псы Кеймира, услышав лай, выскочили к воде и заметались из стороны в сторону, не понимая, откуда могла взяться чужая собака.

Карелин с Бларамбергом покинули остров последними. На прощание подарили Кеймиру инкрустированный кальян, жене его — золотые серьги, сыну — кавказский кинжал, а девочкам насыпали в подол конфет в бумажках. Уже из катера, когда отплыли, Карелин крикнул:

— Насчёт острова не сомневайся! Выгодное дело!

В полдень корабли подняли паруса, выписали полукруг и пошли на юг.

ПОСЛЕ БИТВЫ

Шах потерял крупный отряд карателей. Гоклены в соединении с иомудами разбили при Сенгирь-Суате восьмитысячное войско. Вся воинская верхушка пала, не успев обнажить сабли, 1400 человек взяты в плен, вдвое больше убито. Туркменская конница лавиной пронеслась по астрабадскому берегу, опустошила не менее десятка сёл. Астрабад, ещё не оправившийся от чумы, побывавшей в его жилищах четыре года назад, окончательно пал, осыпанный пеплом и пылью. Люди бежали из него на юг, в Сари и Ашраф, в горные сёла. Лишь немногие остались на месте. И лишь после того, как туркмены ушли в свои пределы, астрабадцы боязливо начали возвращаться на разгромленное пепелище.

Немало потерь понесли и туркмены. Весь гокленский край был вытоптан конницей Максютли, юрты сожжены, отары и стада угнаны в Персию. Душераздирающий плач стоял в аулах.

Почти весь май шёл размен пленными. По установившейся издавна традиции туркмены отдавали трёх персов за одного иомуда, но пленных почти не убывало. Весь караван-сарай на Кару-Су был забит каджарами. Писцы составляли списки, несли Махтумкули-хану к берегу реки, где стоял он со своей грозной конницей. Ближайшие помощники хана — Якши-Мамед, Аман-Назар и другие именитые люди принимали списки, передавали на ту сторону реки, каджарам: проходил день, другой, и за пленниками приезжали их родственники. Цена известна: от 300 до 1500 реалов за душу. Чем богаче пленник, тем дороже он стоил.

Были в эти дни на стороне Махтумкули-хана и гур-генцы. Пиргали, взимавший в пользу шаха налоги с туркмен, торгующих в Астрабадской провинции нефтью, ныне сам участвовал в битве и поживился немалой добычей. Мамед-хан тоже поддался соблазну. Что касается Назар-Мергена, то этого человека трудно было понять: чью сторону поддерживает он? Во всяком случае, Назар-Мерген всегда был на стороне победителей. Именно за двоедушие и ненавидел его Кият. Сейчас Назар-Мерген не разлучался со своим новым зятем, Якши-Мамедом. Молодой атрекский хан взимал с каджаров большие деньги и откупные дары, и немало добра перепадало от него в руки Назар-Мергена.

Размен пленными завершили к концу месяца. Тех, кто остался невыкупленным, ханы отдали рядовым джигитам и сами с богатой добычей двинулись домой. Ехали большими отрядами. Пыль висела над равниной, возвещая о приближении победоносного войска туркмен. Чем ближе подъезжали к Кумыш-Тёпе, тем чаще отделялись от войска группы джигитов, направляясь в свои аулы. Назар-Мерген пригласил сердара и зятя к себе в гости. Махтумкули-хан отказался и отвернулся, чтобы скрыть злую усмешку, исказившую его жёсткое горбоносое лицо. Как и Кият, сердар не выносил Назар-Мергена. И сейчас терпел его лишь потому, что этот двуличный стал тестем Якши-Мамеда.

— Ну, а ты-то, дорогой зятёк, конечно, заглянешь в мою кибитку! — засмеялся Назар-Мерген. — Спешить тебе, вроде бы, теперь некуда.

Якши-Мамед понял, на что намекает тесть. Да и как не сообразить, когда жена Якши-Мамеда, бесподобная Хатиджа, находится в кайтарме[6] у отца! Однако, чтобы не показать своего страстного желания увидеть любимую, Якши-Мамед немного помолчал, почванился и лишь потом согласился:

— Да, хан-ага, пожалуй, я навещу тебя… Отдохнём немного.

Возле четырёх кибиток Назар-Мергена суетились женщины. Дымил тамдыр, а из огромного казана струился ароматный пар, уведомляя, что хозяина и его гостей ожидает вкусный обед. Увидев подъезжающих всадников, женщины метнулись за кибитки к агилу. И только старшая жена гургенского хана, Сенем, осталась на месте. В глазах у неё светилась радость. Надежды, что муж вернётся с поля битвы цел и невредим, сбылись. И всё же она спросила, всё ли благополучно. Назар-Мерген гордо повёл мясистым носом, колыхнул обеими руками пышную, с проседью бороду:

— Слава всевышнему, все живы, здоровы…

У входа в белую юрту тесть и зять сняли сапоги, помыли руки и, оказавшись в жилище, блаженно опустились на ковёр, по которому были разбросаны небольшие пуховые подушки. Сенем тотчас принесла чайник и стопку пиал, лукаво взглянула на зятя: понятно, мол, зачем приехал. Якши-Мамед немного смутился, но про себя подумал: «Надо обязательно встретиться с милой Хатиджой, иначе сердце моё превратится в пепел». Вскоре вошла и она: высокая, улыбчивая, светлоликая. Внесла вазочку с колотым сахаром, словно дала понять мужу, как хорошо ей живётся у родителей. Ставя вазу на ковёр, заглянула Якши-Мамеду в глаза озорным и одновременно страдальческим взглядом. Жарко у него стало в груди, по телу пробежал озноб.

— Не скучаешь, Хатиджа? — спросил он.

— Некогда скучать, — ответила она. — Всё время занята… — Но глаза говорили иное: скучаю по тебе, жду тебя…

Хатиджа задержалась в юрте дольше, чем подобает, и отец недовольно закряхтел. Якши-Мамед понял старика и прошептал:

— Немного осталось ждать, джейранчик. Скоро мы опять будем вместе.

Хатиджа, поклонившись, вышла, и Якши-Мамед решил: «Ждать не буду больше ни одного дня. Сегодня же надо встретиться с ней!» Тестю же сказал: мол, всё делаю, как велит обычай, выдерживаю сорок дней. Не в калыме дело, мог бы внести его хоть сейчас. Назар-Мерген согласился, что соблюдение обычая — главное для благочестивого человека, особенно если он из знатного рода, ибо на богатого смотрят бедные. Да и дети учатся святости у родителей.

— Какой шайтан, такой и шайтаненок, — закончил он и довольно расхохотался.

После обеда Якши-Мамед распрощался с родителями жены, сославшись на то, что надо ещё погостить у сестры. С её мужем, Аман-Назаром, и в сражении, и на Кара-Су вместе были. Неловко будет, если не навестить их дома. Но и здесь сестра и зять были лишь предлогом, а истинная причина — встретиться с Хатиджой с глазу на глаз. Привязав коня к агилу и узнав, что Аман-Назара нет, Якши-Мамед обрадовался: «Сам аллах идёт мне навстречу. С сестрицей без всяких помех договорюсь».

— А где же твой муж, Айна? — спросил он, усаживаясь.

— Как где? — удивилась сестра. Это была рослая полная женщина, пятью годами старше брата и намного спокойнее и степеннее его. Убедившись, что Якши-Мамед действительно не знает, где Аман-Назар, она охотно сообщила:

— Все наши на Атрек подались. Кто на лодках, кто на арбах. Говорят, опять русский купец за рыбой приплыл.

— Какой купец? — насторожился брат.

— Ай, тот самый, желтоволосый… Санька.

— Давно уехали люди?

— Вчера ещё, братец. Говорят, вместе с купцом приплыл человек от ак-падишаха. Отец опять о подданстве начнёт хлопотать.

Якши-Мамед недовольно засопел, но и не двинулся с места. Когда сестра села рядом, на ковёр, он сердито заговорил:

— Отец помешался на этих русских. Потерял всякую гордость мусульманина. Назови мне, Айна, ещё хоть одного человека, который бы тридцать лет подряд просился в слуги к царю? Ну отказал царь, плюнь и утри, как говорится, бороду. Эти царские лизоблюды отца за человека не считают, а он всё об одном и том же: «Спасение наше в русских — это могучий народ».

— Не знаю, братец, права я или нет, — отозвалась Айна, — но отцу русские вреда никакого не сделали. А каджары и Хиван-хан немало зла принесли. В Тифлисе и Петербурге отца ценят.

— Отца-то, может быть, и ценят, — согласился Якши-Мамед. — Но нет ничего больнее, Айна, чем унижение. Три года я учился в Тифлисе, три года жил вместе с дворянами и офицерами. Ни один из них не тронул меня пальцем. Все меня снисходительно похлопывали по плечу. А это самое постыдное для джигита. Похлопывая, мне как бы говорили: «Ничего, дикарь, поживёшь у нас, человеком станешь».

— Спесив ты, Якши-Мамед, — отозвалась сестра. — Другой на твоём месте благодарил бы русских за то, что уму-разуму учили. Ведь, кроме тебя, на всём берегу никто по-русски писать не умеет! А ты презираешь своих же благодетелей…

— Не знаю, Айна, может быть и спесив. Не выношу я ни жалости к себе, ни снисхождения.

Видя, что братец немножко успокоился, Айна спросила:

— Если домой собираешься, то поспеши… иначе не увидишь русских, уедут.

— Обойдусь без них. Сейчас у меня иная забота, — Он сильно смутился, и сестра смекнула, в чём «его забота».

— С ней хочешь встретиться?

— А как ты думаешь…

— Я об этом давно перестала думать. Говори, что от меня требуется?

— Айна, сходи к ней и передай осторожно: пусть к речке выйдет, как стемнеет. Я буду ждать её там.

— Вий, ненасытный, — беззлобно замахнулась на него сестра. — Мало тебе одной… — И пообещала: — Ладно, отдыхай пока, сейчас схожу, — и вышла из юрты…

Вечером он сел на коня, поехал к реке. Берег её отделён от аула небольшим пустырём. Сотни тропинок ведут от аула к берегу и дальше. За протоком Камыш-Тёпе-агызы они теряются, ибо на пути ещё семь небольших речек, образующих дельту Гургена. Хотя и мелководны они, но существуют на них броды и общая дорога, к которой и протоптаны тропки. Острова гургенской дельты — место гнездовья перелётных птиц и звериных нор. Днём только и. видно, как поднимаются да садятся в камышовые заросли птицы. А ночью на Гургене плачут шакалы. По берегу Кумыш-Тёпе-агызы тянутся развалины древнего вала Кызыл-Алан. Чуть ли не на тридцать фарсахов уходят они вверх по реке, в горы и непроходимые леса. Почти на всём протяжении сохранились не только стены, но и мрачные казематы и катакомбы — приют хищников и разбойного люда. Но часто в них располагаются и воины. Принц Максютли, продвигаясь к гокленам, заставлял ночевать своё войско в этих древних трущобах, чтобы прежде времени не вспугнуть туркмен. В этих же развалинах укрыл своих джигитов Махтумкули-хан перед тем как напасть на персидский лагерь. И сейчас, выехав на коне к реке и глядя на развалины Кызыл-Алан. Якши-Мамед думал: «Только что в них я прятался от шахского принца, теперь спрячусь от собственного тестя».

Он завёл коня в речку, левее пологого места, где берут воду, и начал его купать. Брызгал на чёрный лоснящийся круп, стирал воду ладонью, а сам косился на берег. Вот две старухи спустились к воде, наполнили кумганы и отправились к кибиткам. Немного погодя появились с кумганами и вёдрами подростки. Видели Якши-Мамеда, но в потёмках не узнали, не окликнули и не поздоровались. Он забеспокоился: не испугалась бы темноты Хатиджа! Но напрасно. Она пришла, не опасаясь, что кто-то на неё нападёт. Разглядев в темноте мужчину с конём, весело позвала:

— Эй, парень! Какую гелин ждёшь! Не меня ли? — И засмеялась шаловливо, пугая звонким голосом Якши-Мамеда. Выйдя с конём на берег, он схватил за плечи высокую, стройную Хатиджу и привлёк к себе. Обняв и поцеловав в щёку и шею, сел и начал надевать сапоги.

— Ты всё такая же шутница, — выговаривал ей без всякой строгости. — Живёшь без оглядки и опасений. А если бы это был не я, а кто-то другой?

— Вий, разве другие хуже тебя? — дерзко пошутила Хатиджа.

Якши-Мамед понял шутку, но нахмурился и засопел: слишком вольно ведёт себя жёнушка и много болтает. Хатиджа тоже угадала его настроение, присела на корточки, сказала со вздохом:

— Он уже обиделся. Даже пошутить нельзя… Стала бы я окликать, если б не знала, что это ты! Да я ещё до заката солнца начала следить за кибитками Аман-Назара, всё время ждала, когда же выйдет к реке мой муженёк. Смотрю — появился. И, как всегда, на коне…

Якши-Мамед встал, распрямился. Ласковые оправдания Хатиджи развеяли всякие подозрения и недовольство. Притянув её ещё раз к себе, он проговорил:

— Поедем к озеру Кютек?

— Зачем?

— Рыбок считать будем…

Хатиджа толкнула его в грудь, смущённо засмеялась:

— Слишком далеко… Дома спохватятся.

— Тогда поедем вот на тот островок, к речке Байрам-Киля? — нетерпеливо попросил Якши-Мамед.

Хатиджа покачала головой: какой, мол, ты бесстыдный, но противиться не стала. Вместе они сели на коня и подались к камышовым зарослям…

Встретились они и на другой вечер. Расположились за камышами на травянистой лужайке. Трава была сырая от вечерней росы, подстелили попону. Якши-Мамед лежал на спине, молчаливо смотрел на звёзды. Хатиджа, привалившись к нему сбоку, щекотала губы сорванной травинкой. Он то отворачивал лицо, то ловил её руку. Он чувствовал, как горячо она его любит, и гордость счастливого мужчины переполняла его. И совершенно он был сбит с толку, когда услышал:

— Ох, знал бы ты, мой джигит, как мне жалко бедняжку Огульменгли! — Якши-Мамед даже поднялся на локте, не понимая, почему Хатидже стало вдруг жаль его старшую жену. Он слышал да и своими глазами видел, как ссорятся между собой чужие жёны: каждая норовит чем-то унизить другую, оклеветать, обругать, осрамить при всех. А этой жаль Огульменгли, словно Хатиджа из её рук мёд пьёт.

— За что ты её жалеешь?

— Не знаю, милый… Худенькая она у тебя и тихая. Ты не обижай её, джигит…

Якши-Мамеда захлестнула волна обиды. «Если моя старшая жена не вызывает у Хатиджи ни ревности, ни соперничества — значит, она меня не любит!» — подумал он. Всё больше злясь на красавицу, неожиданно заявил:

— Ладно! Я сделаю так, что ты будешь сидеть у порога, когда я с Огульменгли буду пировать за сача-ком!

— Кто — ты? — засмеялась Хатиджа. — Неужели ты такой злой и нехороший? Никогда бы не подумала.

И Якши-Мамед от этих слов вновь обрёл равновесие. Хатиджа между тем задумалась, вздохнула и заговорила назидательно:

— Нельзя быть таким, милый. Раз ты взял двух жён, то у тебя должно хватить любви для каждой. Не обижай её, слышишь?

— Ладно, ладно, буду обнимать её на твоих глазах, — невесело хохотнул он и попытался привлечь Хатиджу к себе, но та отстранилась.

— Пойдём, пора.

— Посидим ещё немного.

— Нет, нет, не упрашивай… Давно уже ищут, наверно.

Она поднялась, отвязала коня и подождала, пока он встанет. Якши-Мамед собирался неохотно, лениво встряхнул попону, бросил на спину лошади, принялся седлать скакуна. Вскоре, подминая хрупкий камыш, они выехали к протоку, одолели его и оказались на своём берегу. Он ссадил жену с коня и ещё раз прижал к груди. Хатиджа хотела взять кумган, с которым пришла за водой, но его на месте не оказалось. Неуя^ели их выследили? Из темноты вдруг донеслось ворчание, мелькнула тень и пропала.

— Ну вот и кончились наши встречи, — сказала печально Хатиджа и тем удивила мужа. Ему казалось, она рада отвязаться от него, а получается наоборот: её повергла в отчаяние тяжесть разлуки.

— Завтра мне из дому не уйти, — быстро заговорила она. — Нас выследили… Милый мой, джигит мой, — зашептала страстно, гладя ладонями лицо мужа. — Ты быстрей неси свой калым, расплатись с отцом… Не могу я без тебя… — И, отпрянув, заспешила к кибиткам аула, где из тамдыров вырывались огненные языки и в отсветах огня мелькали людские силуэты.

Утром, попрощавшись с сестрой, Якши-Мамед, как ни в чём не бывало, подъехал ко двору тестя. Слез с коня, но в кибитку к Назар-Мергену не вошёл. Увидев тёщу Сенем, позвал её:

— Хов, Сенем-эне, хозяина, кажись, дома нет? Заехал к вам сказать «саг бол», а заодно и на жёнушку свою взглянуть.

Сенем, заливаясь краской от возмущения (это, конечно, она вчера следила за дочерью), сказала с укором:

— Принесёшь калым, тогда и увидишь свою красавицу. Спит она — намаялась, работы вчера было много.

Якши-Мамед засмеялся, сказал ещё раз «хош, саг бол» и подался на дорогу, ведущую к Атреку.

Едва он выехал из селения и миновал бугор Кумыш-Тёпе, заслонявший собой море, как увидел впереди на морском горизонте сразу пять кораблей. «Наверно гости теперь на берегу той справляют. Приехал отец, ишан, да и Аман-Назар не зря туда спешил», — подумал Якши-Мамед, невольно пришпоривая коня. В дороге он нагнал группу джигитов-гургенцев и до самого Атрека ехал с ними вместе. Они спрашивали у него: кто приплыл, зачем. Он не знал, что им отвечать, и отмалчивался.

Солнце уже садилось за горизонт, когда Якши-Мамед подъехал к своим кибиткам и слез с коня. Первым, кого он увидел, была мать, Кейик-ханым. Одетая по-праздничному, в малиновом кетени и бордовом борыке, она вышла из юрты, бряцая тяжёлыми украшениями из серебра. Судя по тому, что ни своих, ни приезжих в ауле нет, Якши-Мамед понял — мать ждёт гостей, должны приехать сюда с кораблей, а все именитые люди аула сейчас находятся там, у русских. Молодой хан недовольно и неловко поприветствовал мать и спросил:

— Кадыр-Мамед где?

— Там… Все там, сынок, тебя одного нет, — ответила она строго.

— Отец тоже у них?

— Нет, Кият на Дардже. Говорят, приболел.

— Без Кията они не ступят на наш берег, — сказал Якши-Мамед и направился к своей кибитке, возле которой стояла старшая жена.

— Какие новости? — спросил он, недовольно ощупывая её глазами и сравнивая с Хатиджой.

— Новости для всех одни, мой хан. Русские пожаловали.

— Слышал уже. Ещё что?

— Люди много раз приходили. Очень ждут тебя, мой хан. Хотят мстить кому-то.

— Мстить? — удивился Якши-Мамед и посмотрел в сторону соседнего порядка кибиток, где жили рыбаки и джигиты, преданные ему.

Там действительно давно поджидали своего хана, и сейчас, увидев, что он вернулся, к его кибиткам направились человек пять-шесть. Он подождал их и пригласил к себе в юрту, сказав жене, чтобы подала чай и что-нибудь закусить. Они не спешили выкладывать, с чем пришли. Якши-Мамеду хотя и не терпелось узнать, но раньше надо было «согреть сердце и успокоить душу» — слишком много хлопот опять появилось на туркменском берегу.

— Да, йигитлер, — сказал он философски, — мир подвержен распрям и дружбе, спорам и любви… — И потянулся к сундуку. Подняв крышку, он достал бутылку рома и несколько хрустальных рюмок. Туркмены легонько зароптали. Все знали слабость своего хана, и все знали, где он этому научился. Никто не мог сказать ему «брось эту дрянь», но и он никого из них не мог заставить выпить этот «напиток богов». Всякий раз, когда Якши-Мамед наполнял первую рюмку, он вспоминал и напоминал сидящим о том, что в юности жил у генерала на Кавказе, знал всех боевых офицеров и дворян. А когда выпивал первую рюмку и наполнял другую, начинал поносить нынешних русских, подчёркивая, что они столько похожи на тех его друзей-генералов, сколько собаки на львов. И сейчас, опрокинув в рот содержимое рюмки, заговорил:

— Русские, слышал, приехали… Но кто они и какого звания?

— Звания подходящего, хан, — ответил рыбак Овезли. — Приехал человек от самого ак-падишаха, а с ним Санька. Этот за рыбой, хоть и с опозданием. Братец твой и другие, которые рыбу не продали, все повезли свой прошлогодний засол ему. И скупает он втрое дороже. Тридцать реалов за батман.

— Обманул нас Мир-Багиров, — недовольно замотал головой Якши-Мамед и выпил ещё одну рюмку. И тотчас добавил: —Надо ехать к человеку ак-падишаха, у меня к нему разговор есть.

Джигиты тихонько засмеялись, а Овезли сердито заявил:

— С пустыми руками не поедешь! Как будешь смотреть в глаза человеку ак-падишаха, если даже рыбу для него не сберёг, отдал персу?

Якши-Мамед нахмурился, налил ещё одну рюмку и выпил. Джигиты, опасаясь, как бы хан не свалился раньше времени, незаметно убрали бутылку. Хан икнул, пожевал кусочек чурека и принялся бранить Герасимова:

— Санька виноват! Почему раньше не приехал? Почему наши талаги отдал Багир-беку?

— Не отдал, а отобрали у него, — возразил Овезли. — Да и Багир-бек не купил у нас рыбу, а обманул.

Сидящие на ковре джигиты подтвердили в один голос, что Багир-бек всему виной, и с него надо взыскать убытки.

Якши-Мамед потеребил чёрную бородку, прищёлкнул языком и глаза его опять «пустились на поиски бутылки».

— Всё, Якши-Мамед-хан! — сказал Овезли. — Бутылку увёл аллах, а свои суда из Астрабадского залива спешит увести Багир-бек. Возмездия нашего боится. Мы посоветовались и решили — сегодняшней ночью нападём на его расшивы и возьмём всё, что он недоплатил. Если с нами не пойдёшь, то благослови.

Но Якши-Мамед больше уже не слушал Овезли.

— Правильно, йигитлер, правильно! — выкрикивал он, натягивая сапоги. — Этот шайтан много нам задолжал… Давай, поехали!

Сборы были недолгими. Не прошло и часа, как к берегу уже мчались на конях человек шестьдесят — семьдесят, не меньше. Якши-Мамед — впереди отряда. Вскоре атрекцы пересели в киржимы и подняли паруса…

Ветерок дул с северо-запада, парусники тянуло к берегу, плыть было трудно. Потёмкинскую косу обогнули лишь на рассвете. Надеялись застать корабли перса у острова Ашир-Ада, но их тут не было. Смекнули, что хитрый купец увёл свои суда к Энзели: не только расплаты с туркменами испугался, но и русских. Ведь Герасимов приплыл под покровительством начальника экспедиции! «Эх, опоздали немного!» — совсем было отчаялись атрекцы и вдруг увидели почти у самого берега накренившуюся расшиву. Видно, снявшись с якоря, она по неуклюжести села на мель. Около расшивы покачивалось на волнах несколько лодок. Музуры грузили в лодки товар и отправлялись на берег. Раздумывать было некогда. Атрекцы направили своп киржимы к расшиве, и прежде чем музуры сообразили, какая им грозит опасность, оказались окружёнными со всех сторон.

— Вон того лови, чернобородого! — кричал во всю мочь Якши-Мамед. — Стреляй их, подлых обманщиков! — И он ругался матерно по-русски.

Туркмены схватили четырёх музуров, связали и бросили на дно киржима. Лодки с солью подожгли. Взобрались на расшиву. В трюмах её только соль и ничего больше. Со злости хотели поджечь корабль, но Якши-Мамед, с явным сожалением, запретил. Всё-таки Мир-Багиров, хоть и перс, но русский подданный. Как бы не пришлось отвечать за расправу.

Пока возвращались назад, решили: музуров отправить подальше и потребовать с Багир-бека выкуп за них. Перс должен заплатить истинную стоимость купленной у атрекцев рыбы!

В АСТРАБАДСКОМ ЗАЛИВЕ

В начале июня «Св. Гавриил» и пакетбот «Св. Василий» вошли в Астрабадский залив. Остановились в версте, против устья небольшой речки. Берега залива представляли собой гигантский амфитеатр. Горы, окружавшие его с трёх сторон, были покрыты густым зелёным лесом. Из этой зелени на разных высотах высвечивали минареты. По ним можно было угадать месторасположение персидских селений. Вдоль берега виднелись парусные лодки.

Карелин с офицерами и средний сын Кията — Кадыр-Мамед, присоединившийся к экспедиции в Гасан-Кули, встречали эти благодатные, сказочно красивые берега, стоя у борта. «Вот здесь и поставим суда на починку», — подумал Карелин и велел подготовить катер. Музуры полезли на боканцы, спустили гребное судно на воду. Урядник с пятнадцатью казаками отчалил к берегу и вскоре передал сигналом о том, что найдена вода. Музуры тотчас спустили второй катер, загрузили его баками для воды. Заодно взяли пилы и топоры — решили пополнить запас дров. Последними отправились на берег Карелин и Бларамберг. Входя на судёнышке в устье речки Багу, они увидели сухой, слегка возвышенный склон. Вдоль него к горам тянулись камыши, за ними поблёскивали рисовые поля. Ещё дальше виднелись сады Персы, работавшие на полях, увидев чужую лодку, тотчас скрылись в садах.

До захода солнца осмотрели близлежащий лес.

В нём росли огромные дубы и чинары, азат и самшит, деревья грецкого ореха, груши, кусты граната и особенно много дикого винограда. Лозы его поднимались высоко на кроны деревьев и свисали, загораживая просветы между стволами.

На бриг возвращались в сумерках. Астрабадские берега обволакивала мягкая вечерняя дымка. Вершины гор постепенно темнели. И темнели леса на горах. На склонах загорались огни. Карелин поднялся на палубу и первыми, кого он увидел, были туркмены. Они сидели у мачты, за небольшим ковриком, и мирно распивали чай. Среди них он увидел Киятова человека, Абдуллу, и удивился: «Быстро, однако, казанский сирота обернулся. Совсем недавно на Огурджинском был, а уже тут». И прежде чем Григорий Силыч вымолвил слово, туркмены, словно по команде, поднялись и почтительно поклонились.

— С приездом, господа туркмены, — приветствовал их Карелин, видя, что почесть оказывают ему. — И ты опять здесь? Здравствуй, кунак, — протянул он руку Абдулле.

— Здесь, батька, здесь… Вот молодого хана к тебе привёз, — торопливо заговорил Абдулла, протягивая обе руки и косясь на стоящего рядом богатого туркмена. Поздоровавшись с переводчиком, Карелин подал руку и хану. Тот высокомерно улыбнулся.

— Имею честь представиться: Якши-Мамед-хан — старший сын почтенного старшины иомудов, — сказал он по-русски, почти без акцента.

Карелин приятно удивился:

— Однако, у вас тут многие по-нашему изъясняются! — И добавил: —Не ожидал сегодня встретить вас на своём корабле. И никак не думал, что услышу столь правильный русский говор.

Якши-Мамед полыценно засмеялся:

— Дорогой начальник, я никогда не простил бы себе, если б забыл язык своих благодетелей. Ведь меня учил говорить по-русски генерал Ермолов. Три года я был у него на службе.

— Вот оно что! — всерьёз заинтересовался Карелин. И Якши-Мамед, понимая, что произвёл самое благоприятное впечатление на русского, начал хвастаться:

— Три года бок о бок жили мы с Муравьёвым.

— Кто это?

— Ва-хов! Разве вы не знаете героя Хивинского похода? Сейчас он генерал-лейтенант. А тогда был капитаном, и я разъезжал с ним по всему Кавказу. Моим лучшим другом был Амулат-бек… Мы расстались с ним. Он убил своего попечителя, полковника Верховского, и сбежал в горы…

И опять Карелин удивился, ибо совсем недавно прочёл повесть Бестужева об Амулат-беке. Представив на миг горы Дагестана и непокорных горцев на конях, в черкесках и папахах, с интересом спросил:

— А не знаешь ли — жив теперь твой друг или голову сложил?

— Не знаю, начальник. В прошлое лето ездил я в Дербент за морёной, там у кумыков спрашивал про Амулата. Одни говорят — погиб, другие — видели его у имама Шамиля. Говорят, этот Шамиль очень умён и жесток: русские офицеры друг друга пугают Шамилем…

Карелин слушал Якши-Мамеда и чувствовал себя стеснённо.

— А отчего вы расстались с Муравьёвым?

— Ай, Муравьёв думал, что я тоже, сниму с него голову! — смеясь, отозвался молодой хан.

— Н-да, дела, — произнёс Карелин.

И Якши-Мамед, видя, что заронил в него сомнения, строго и серьёзно заговорил:

— Нет, начальник, это я в шутку сказал. Муравьёв уважал меня. Я тоже его любил и по сей день молюсь на него. Да только не все русские такие, как он. Когда Ермолова убрали с Кавказа и на его место пришёл граф Паскевич, туго нам стало. За людей перестали считать. Раньше в Астрахань торговать ездили, а теперь и туда дорогу нам закрыли. Теперь губернатор астраханский и министр русский в Персии слух распускают, мол, земля туркмен шаху принадлежит. Вот до чего дошло!

— Это заблуждение, хан, — спокойно, с пониманием дела ответил Карелин. — Купца Герасимова я специально посылал в Тифлис. Уладим дело. Ныне он скупает у туркменцев товары. На меня можете смотреть как на своего единомышленника.

Всё это время средний сын Кията стоял в стороне у борта и смотрел на море. Он делал вид, что вовсе не замечает Якши-Мамеда и не интересуется, о чём он беседует с начальником экспедиции. Только человек, знающий о взаимоотношениях двух братьев, мог бы сейчас сказать, что творится на душе Кадыр-Мамеда. Таким человеком был Абдулла. Поглаживая бородку, он поглядывал на сыновей патриарха и понимающе усмехался. «Будет ссора», — думал Абдулла и вожделенно желал этой ссоры. Он приблизился к Кадыр-Мамеду, и, подливая масла в огонь, сказал:

— Якши-Мамед, да продлятся его счастливые дни, умеет говорить лучше мудрого Сулеймана. Но мог бы и тебя пригласить на разговор с русским: ты тоже не последний сын своего отца.

— Пусть говорит, — с видимым великодушием отозвался Кадыр-Мамед. — Всё равно волю отца на этом корабле выполняю я.

— Так-то оно так, да только и Якши-Мамед в последнее время по своей воле живёт. Отца-то он не очень слушает.

— Это нам на руку, — отозвался опять с деланным безразличием Кадыр-Мамед. — Именно потому, что Якши-Мамед его не слушается, отец во всём доверяет мне.

Тем временем Карелин, Якши-Мамед и следом за ними офицеры направились в кают-компанию. Прошли мимо отвернувшихся Абдуллы и Кадыр-Мамеда, не обратив на них внимания. Прошло минут десять, и только тогда подошёл казак и доложил:

— Господа беки, прошу вас к столу… Сам начальник велел просить.

Кадыр-Мамед скривил губы и направился медленно и важно в кают-компанию, откуда уже доносился оживлённый разговор, перемежаемый смехом и весёлыми возгласами. Когда он и Абдулла вошли, шум немного поутих. Карелин с шутливым упрёком сказал:

— Что же вы, бек, запаздываете? У нас говорят: «Семеро одного не ждут». Прошу к столу.

— Ай, он всегда опаздывает, — пошутил Якши-Мамед. — Во-первых, он родился на четыре года позже меня. Во-вторых, в Тифлис попал после того, как я вернулся оттуда. В третьих… — Якши-Мамед замешкался, но всё-таки сказал: —В третьих, на войну опо здал. Мы уже голову Максютли отрезали, а братец мой только за саблю взялся.

Кадыр-Мамед побледнел, ноздри расширились, но он нашёл в себе силы, чтобы удержаться от взаимного оскорбления. Молча, глотая слюну и двигая кадыком, он перенёс взрыв хохота и не очень членораздельно пролепетал:

— Ай, ничего… Когда попугай говорит по-людски, люди всегда смеются.

Фразу эту почти никто не расслышал. Но Якши-Мамед, конечно, не пропустил её мимо ушей. Он сидел рядом с Карелиным, напротив брата, и, услышав сказанное, потянулся через стол:

— Попугай ты, понял? Ты повторяешь каждое слово отца. Я говорю свои слова, то, что думаю!

— Ну, друзья, зачем же вы так! — одёрнул старшего Карелин. — Не надо оскорблять друг друга!

— Простите, Григорий Силыч, — обретая спокойствие, отозвался Якши-Мамед. — Этот молокосос назвал меня попугаем, в то время как сам держит на языке чужие слова. Я могу сказать их. «Ваше высокоблагородие господин коллежский асессор, иомудский народ и лично патриарх и старейшина всех иомудов, высокочтимый Кият-хан приглашает вас на великий той, устраиваемый в честь вас в селении Гасан-Кули…» Так я говорю? — вновь обратился он к брату.

— Так, — согласился Кадыр-Мамед. — Да только повторять отцовские слова — это не попугайство и не зазорно.

— А почему ты меня назвал попугаем?! — снова загорячился Якши-Мамед. — Чем я похож на попугая?

— Ты каждому русскому, которые приплывают к нам, твердишь одно и то же: «Я воспитывался у генерала Ермолова, мой друг Муравьёв». А сам вредишь русским, как можешь. Это твои люди недавно утащили с расшивы Мир-Багирова четырёх музуров…

— Ты не попугай, Кадыр, ты собака, — ещё пуще взъярился Якши-Мамед и схватился было за нож, но сидевший справа Бларамберг поймал его за руку. В это время Кадыр-Мамед поднялся со скамьи, спокойно и с достоинстром произнёс:

— Григорий Силыч, брат мой правильно объяснил: народ иомудский вместе с Кият-ханом ждёт вас.

— Хорошо, бек, я понял вас… Передайте вашему отцу, достопочтенному Кият-хану: я навещу его, как только закончу дела в Астрабадском заливе.

— Когда закончатся ваши дела?

— Не знаю точно, но, вероятно, скоро.

Кадыр-Мамед пожалел, что встал. Теперь надо было уходить и уезжать, иначе престиж его в глазах русских окончательно падёт.

— Тогда позвольте, ваше высокоблагородие, — сказал он холодновато, — ехать мне и сообщить отцу ваши слова?

— Да, конечно… И передайте мои заверения, что я непременно посещу ваше главное кочевье…

Карелин не стал удерживать Кадыр-Мамеда: «Пусть едет. Оставишь их здесь вместе, чего доброго перережутся». Начальник экспедиции, офицеры и все, кто был на корабле, с почтением проводили Кадыр-Мамеда до катера.

Ссора двух братьев несколько испортила настроение Карелину. Из дальнейшей беседы с Якши-Мамедом он сделал вывод, что оба сына Кията спорят о престолонаследии. Хоть и не велика власть стать обладателем Дарджи, Челекена и атрекских угодий, но чего желать большего, живя на этом скудном пустынном острове. Размышляя о ханских сыновьях, Григорий Силыч отдавал предпочтение Якши-Мамеду. И не только потому, что он более интеллектуален — хорошо знает русский язык и манеры обхождения, но и по той причине, что выглядит энергичнее и предприимчивее младшего братца. «Мне нужен такой джигит, — думал Карелин, неприметно разглядывая Якши-Мамеда и взвешивая каждое его слово. — Этот, по всей вероятности, может постоять за себя и своих соотечественников». О самом Кияте Карелин думал так, как думал бы любой другой на его месте: старику восемьдесят два года, не сегодня-завтра навестит его «старая с клюкой» и уведёт в кущи рая.

В ГАСАН-КУЛИ

К середине лета на Атрек начали съезжаться старшины. Каждый день прибавлялось в Гасан Кули несколько юрт. Развьюченные верблюды бродили за кибитками. Босоногие ребятишки ездили на лошадях к реке: поили и купали ахалтекинских красавцев.

Вскоре появились и передовые сотни с Челекена. Понеслась по аулу весть: едет Кият. Атрекцы хлынули на дорогу, к реке, встретить своего патриарха. Увидели его во главе сотни джигитов. Он ехал на белом коне. Рядом с ним сердар Махтумкули. Вид у предводителей был суровый. И хотя Кият кланялся встречающим толпам и даже улыбался, все понимали — он не в духе: никогда ещё так не оскорбляли его своим невниманием урусы. Начальник экспедиции даже не заехал к нему на Челекен.

Спешились возле белой восьмикрылой юрты Кадыр-Мамеда. Джигиты, ведя коней в поводу, разбрелись по всему порядку. Женщины и дети встречали воинов радушными возгласами, привязывали лошадей, поливали на руки из кумганов. Кият-хан с сердаром, раздевшись, тоже совершили омовение и, войдя в юрту, устало повалились на ковёр, подоткнув под локти подушки. Атеке побежал хлопотать о чае и обеде. Но всюду уже дымились казаны и тамдыры. Женщины торопливо метались возле печей, покрикивая друг на друга. Не успели ещё Кияту и его верному сердару чай подать — в кибитку вошла наряженная Кейик-ханым.

— Ну вот и пришла пора, потянуло тебя к родным дымам, — заговорила она без робости и смущения. — Урусы, однако, не очень благоволят к тебе. Стар стал.

«Вот она, истинная причина отчуждения, — с неприязнью подумал Кият. — Именно старость. И открывает мне эту истину, как всегда, эта мудрая ведьма Кейик». Ему захотелось прогнать её.

— Кадыр-Мамед где? — спросил он сердито.

— С Санькой везде ездит. Сети пропавшие ищет» — усмехнулась старуха.

— Ладно, ханым, иди скажи людям, чтобы нашли его, — приказал он и взял с ковра пиалу с чаем.

Кейик, недовольная, вышла.

Кадыр-Мамед приехал вечером, когда хан принимал гостей. Высокий, чуть сутулый, буркнув «салам», запыхтел, снимая с ног сапоги. Кият и его люди примолкли, наблюдая, как он копошится у килима.

— Что, сынок, от волков бежал? — спросил добродушно хан.

— От волков бы отмахнулся, — отозвался Кадыр.

— Кто же тебя так напугал, что и отмахнуться не мог?

— Хм, н-да, — промямлил Кадыр-Мамед. — Прав ты, отец, когда говоришь: «Если завёлся один глупый в семье, зови аллаха на помощь!» Не сочти за неучтивость, но виноват во всём Якши-Мамед.

— В чём опять его вина? — насторожился Кият-хан.

— Не знаю, отец, бранить его или жалеть, но посуди сам. Ты ждёшь к себе этого русского, а Якши-Мамед говорит ему: «Не спеши, Силыч, успеем на Атрек… Давай я тебя сперва со своими друзьями каджарами познакомлю»… И знакомит со всеми. В горы недавно отправились. Остановились у Сатым-бека — купили быка. Остановились у Гамза-хана — жену его молодую вылечили. В Эшрефе закупили мясо, рис, фрукты и целую арбу огурцов. Люди мои говорят, сами видели, как Якши-Мамед торговал рис для русских. А потом, по просьбе Карелина, отправился искать этих четырёх музуров. А ведь сам их украл! Наглости его нет предела, отец!

— Постой, постой, — перебил его Кият. — О каких украденных музурах говоришь?

— О тех, которых Якши стащил у Мир-Багирова в отместку за рыбу, вот о каких! Конечно, случай обычный, но рассуди, отец, что теперь думает о туркменах Карелин, если мы на его глазах тащим подданных русского царя?

Кият-хан тяжело засопел. Опершись на плечо Махтумкули-хана, поднялся на ноги, пошарил руками и взял стоявшую у терима трость.

— Где он сейчас, этот ублюдок?

— Не знаю, отец…

— Вот она, уважаемые, причина причин — почему Карелина до сих пор здесь нет, — выговорил Кият со злобой и опять обратился к сыну: — Когда Якши-Мамед утащил музуров, кто с ним был, знаешь?

— Овезли, кто же ещё!

— Махтумкули, Булат, — задыхаясь, выговорил хан. — Приведите сюда этого Овезли!

Пока ходили за виновником, Кият-хан стоял во дворе и с тоской смотрел в сторону моря. Он думал о старшем сыне. Он видел в нём предателя и врага, причину всех своих бед. Он думал: что же с ним сделать, чтобы не стоял на большой дороге камнем преткновения? Тем временем приближённые Кията выволокли Овезли из его кибитки и пригнали к белой юрте. Его подняли с постели. Он был в рубахе, балаках и босиком. Овезли сообразил, чего от него хотят, и решил прикинуться невинным ягнёнком.

— Где урусы?! — взревел Махтумкули-хан, вталкивая его в кибитку.

— Урусы где? — тише, но ещё злее повторил Кият. — Музуры где, сын шайтана?

— Какие музуры, хан-ага? — удивился Овезли, и тут Кият замахнулся и хрястнул по плечам рыбака своей тяжёлой тростью. Виновник присел на корточки, но тут же получил удар пинком и отлетел к килиму. Булат-хан зашарил руками, схватился за нож, но вовремя опомнился: достал из кушака наскяды и принялся ею колотить Овезли по спине. Тот стонал, скрежетал зубами и упрямо твердил: «Какие музуры?»

— Пристрели эту собаку, — устало сказал Кият, посмотрев на сердара.

Овезли понял — дальше препираться и скрывать бесполезно.

— В Чате они, хан-ага, в Чате, — быстро-быстро заговорил он.

— Ну вот, так бы и давно, — успокоенно произнёс Кият и распорядился: — Махтумкули, скажи своим джигитам, пусть едут с этим дурачком в Чат и привезут сюда русских музуров.

Почти всю ночь провёл старик в думах о старшем сыне и обстановке на побережье. Теперь он уже не сомневался, что дело портит Якши-Мамед. Судя по всему, из туркмен — он главный на русском корабле. И не соврал средний сын, сказав, что змеёныш знакомит царского человека с персидскими беками и вали. Теперь ему это нужно. Теперь и тесть у него, и жена— из продавшихся персам. Но не бывать тому, чтобы после Киятовой смерти этот ублюдок завладел властью! Вах, как он в нём ошибся! И поутру, когда Кия-ту сообщили, что корабли Карелина выплыли из Астрабадского залива и остановились на Гургене, хан уже не сомневался, что и эта остановка — по просьбе старшего сына. На всякий случай, дабы убедиться окончательно, спросил:

— Кого они хотят увидеть в Кумыш-Тёпе?

— Ай, не знаем, хан-ага. Говорят, их Якши-Мамед туда пригласил.

— Ладно, спасибо за радостную весть, — сказал Кият и, сгорбившись, скрылся в юрте.

В понедельник, 13 июля, после полудня с моря донёсся троекратный грохот русских пушек. Это суда Герасимова приветствовали приход экспедиционных кораблей. «Св. Гавриил» и «Св. Василий» остановились у входа в залив рядом с «Астраханью», «Св. Николаем» и «Св. Андреем». Несмотря на приличное отдаление, русская флотилия выглядела с берега довольно внушительно. Никогда ещё атрекцы не видели сразу столько громадных кораблей у своих берегов. Толпы людей кинулись из селения к мелководной косе, размахивая руками и крича о прибытии главного уруса. Люди садились в киржимы, тотчас поднимали паруса и спешили к кораблям ак-падишаха. Следом за парусниками двинулось несколько лодок, но те и другие вскоре вернулись. Море было неспокойным…

Гребные суда русских появились в заливе на другой день. Четыре катера отошли от кораблей, поблёскивая на солнце мокрыми вёслами. И вновь, как вчера, от селения к берегу потянулись толпы. Ехали на конях джигиты, спешили, опираясь на сучковатые палки, старики, бежали наперегонки дети. Распорядитель встречи и тоя Кадыр-Мамед велел выстелить коврами дорогу от берега к юртам, послал навстречу гостям кулазы. Русские пересядут в них. Сам он держал за повод красивого гнедого жеребца и посматривал на отца, который сидел на своём белом Аккуше. Хан был в богатом малиновом халате нараспашку, грудь украшена орденом Владимира и медалями…

Русские, как и было задумано, пересели в лодки. В пятидесяти саженях от берега, на фоне зелёных волн, чётко вырисовывались чёрно-белые мундиры и треуголки офицеров. Казаки были в киверах с султанами. Самого Карелина Кият-хан отличил без особого труда, хотя и видел по-стариковски плохо: в честь встречи «урус-хан» был в чёрном фраке и цилиндре, оттого выглядел щеголевато, держался важно, с некоторым превосходством над другими. Кадыр-Мамед не стал дожидаться, пока Карелин выйдет на берег, шагнул прямо в сапогах в воду, ведя за собой жеребца.

— Здравствуй, Силыч! — крикнул он обрадованно и бросил ему поводья. Тот сел на коня и выехал к поджидавшему Кияту.

— Здравствуйте, достопочтенный Кият-ага, — поздоровался с седла. Хан пожал его руку и не отпустил. Так, держась за руки, они поехали по коврам к приготовленным юртам.

В суматохе и ликовании никто не обратил внимания на прибывшего с русскими Якши-Мамеда. Уязвлённый тем, что русские, встретившись с Кият-ханом, сразу забыли о нём, он свернул в сторону и затерялся в толпе среди соотечественников. Хозяева и гости уже входили в юрту, когда Карелин вспомнил о нём и отыскал в людской толчее.

— Дорогой Якши! — позвал он властно. — Ну-ка, давайте сюда!

Якши-Мамед неохотно подошёл и, взглянув на отца, отвернулся. Кият сделал вид, что не заметил старшего сына. Войдя в юрту, сел рядом с Кадыр-Мамедом. Расселись на ковре офицеры и оба брата Герасимовы.

— Дрожайший хан, — обратился Карелин к старику, — пригласите сына к дастархану, отчего он стоит у порога?

Кият насупился, недовольно повернулся к старшинам и заговорил по-туркменски. Сидящие кружком туркмены сдержанно засмеялись и все посмотрели на Якши-Мамеда. Тот, поняв всю нелепость своего положения, презрительно усмехнулся, выругался и покинул юрту.

— Нехорошо получилось, — пожалел Карелин. — За что вы его так унизили, Кият-ага?

— Ай, дурачок, без моей воли взял жену из дурного рода.

Карелину показался довод неубедительным, и он ещё раз вступился за обиженного:

— Жаль, жаль… Право, Кият-ага, ваш старший сын прекрасной души человек. Вы слышали… Некие разбойники украли с российского судна четырёх музуров? Мог бы разразиться скандал в Астрахани, но Якши отыскал и вернул этих людей.

— Привёз он музуров? — с недоверием спросил Кият.

— Разумеется. Я вознаградил его богатым подарком.

Кият-хан покачал головой, но сказать, что и украл этих музуров Якши-Мамед, не посмел: не по-отцовски обличать собственного сына. Впрочем, и Карелин тотчас сменил тему разговора. Объявил хану и его близким, что приехал он не со злым умыслом, а единственно для выбора наилучшего места под устройство фактории. Ныне замышляет купечество русское завести большую промышленную торговлю с туркменцами. И предвидя вопрос: «Отчего шах торгует туркменскими култуками?» — Карелин ругнул откупщика Мир-Багирова, назвал его хлопоты происками и рассказал о поездке купца Герасимова в Тифлис к командующему.

— Большие убытки потерпел наш купец, — кивнул Карелин на Герасимова. — И рыбы много пропало, и сети порастащили.

— Да, да, Силыч, был такой грех, — согласился Кият. — Не думали наши люди, что купец ещё раз приплывёт к нам, вот и растянули его добро. Посмотри на эти талаги, Силыч… — Кият достал из-за пазухи старые, перечёркнутые контракты Герасимова и подал начальнику экспедиции. Александр и Никита переглянулись.

— Григорий Силыч, так это же мои контракты! — воскликнул старший Герасимов. — Только как они попали сюда? Ведь я своими глазами видел их у прокурора Нефедьева. Стало быть, прокурор их сюда прислал?

— Ай, понимать тут нечего, — небрежно ответил Кият. — Талаги от твоего прокурора к Мир-Багирову попали, от него к Мир-Садыку, потом у нас оказались!

— А ведь, пожалуй, это и есть вещественное доказательство происков астраханских властей, — сказал Карелин и свернул контракты. — Кият-ага, с вашего позволения, я оставлю сии бумаги при себе.

— Возьми, возьми, Силыч, — согласился Кият, — только прости нас, неразумных: все убытки возместим.

Не оставим купца в обиде. И контракты новые подпишем, и сами вместе со своей землёй к твоему государю пойдём.

Кият положил ладонь на руку Карелина и заговорил о «вольной Туркмении» — земле для других неказистой с виду, но богатой нефтью и рыбой, солью и птицей, каракулем и коврами. Богатства эти могли бы и теперь, и в будущем кормить всех, да разве можно извлечь из них пользу, если на туркменской земле постоянно звенят мечи и льётся кровь! У алчных соседей одна забота — покорить прибрежных туркмен, подчинить их своей воле. Хан Хивы мечтает видеть иомудов у своих ног, со склонёнными головами, шах персидский о том же думает. Туркмены, как могут, отбиваются от врагов и сами немало вреда им приносят. Но думают кочевые племена не о войне, а о мире. Думают о том, какой бы богатой могла стать «вольная Туркмения», когда б нашёлся у неё могучий защитник. С помощью русских дворян и купцов он, Кият-хан, мог бы развить торговлю на Каспии до невиданных размеров. Пусть примет государь к себе, пусть построит на побережье крепости и поселит в них гарнизоны, пусть поставит на Челекене, на Красной косе, на Огурджин-ском, на Атреке и Гургене рыбные заводы. Пусть кочевой народ приобщится к промышленному делу. Тогда не будет его страшить ни холод, ни голод, ни нашествие недругов. А коли вспыхнет большая война между русскими и каджарами, то «вольная Туркмения» может дать русскому государю не менее 20 тысяч джигитов…

Карелин предполагал пробыть в Гасан-Кули несколько дней и принял все меры, дабы обезопасить лагерь от всевозможного нападения или какого-либо иного инцидента со стороны людей Мир-Садыка. По словам Кията, каджары находились неподалёку, и сюда доходили слухи, будто бы они настраивают гургенцев против русских. Прежде всего надо было охранять лодки, чтобы обеспечить возможное отступление на корабли. Возле лодок постоянно находились часовые, причём на ночь число их удваивалось. Экспедиционный лагерь — караульная палатка, выдвинутая несколько вперёд к селению, две кибитки, в которых жили офицеры, две палатки для урядников, писца, рисовальщика, коллектора и толмачей, а также «парусиновая казарма» казаков — всё это надёжно охранялось стражей. Каждый день вступало в караул по 12 человек с урядником. Ночевали люди и в катерах. Пространство между берегом и стоявшими в заливе парусниками было отмечено буями, на которых светились фонари. Казакам приказано было держать ружья заряженными, а у пушки постоянно горел фитиль.

Предосторожности эти, однако, не мешали общению с атрекцами. Каждый день они приходили к русским, рассматривали пушку, нарезные ружья и беседовали с казаками. В самом селении тем временем собирались подписи под прошением к русскому государю.

Вместе с Киятом Карелин побывал в гостях у Махтумкули-хана. Сердар жил с женой и пятью детьми, трое из которых были сыновьями. Старшему, Мамеду, хмурому и диковатому, как и отцу, было десять лет. У Кадыр-Мамеда угощались пловом. Сидели в просторной роскошной юрте. Опрятность и порядок в ней говорили о строгости её хозяина, а раскрытый Коран на сундучке — о благочестии и набожности. Разговор, однако, не касался ни аллаха, ни легенд, хотя Карелин и пытался услышать от хозяев что-либо любопытное.

Вечерком, когда туркмены сидели на топчане возле карелинских кибиток и вместе с Санькой писали новую талагу на откуп рыбных култуков, в заливе появилась оранжевая гями. Косые лучи заходящего солнца обливали её золотом, казалось, она излучает сияние.

— Вах-хов, — уныло проговорил Абдулла. — Вот и пальван Огурджали пожаловал.

— Зови Кеймира сюда, — приказал Кият-хан. — Он нам нужен.

Пальвану особого приглашения не требовалось. Высадившись на берег и увидев палатки русских, он сразу направился к ним. Его встретили казаки и, похохатывая, привели к топчану, на котором восседали хозяева-атрекцы и их гости. На Кеймире был новый халат, юфтевые сапоги и чёрный косматый тельпек. Кият сразу обратил внимание на его одежду. Не дав ему поздороваться с Карелиным и купцом, сказал язвительно:

— Что, Огурджали, шерсть с моих овец продал — новую одежду себе купил?

— Какую шерсть, хан-ага? — притворно удивился Кеймир.

— Хай, эшек! — выругался старец. — Абдулла, скажи — чью шерсть он продал Саньке?

— Твою, хан-ага, твою. Обстриг твоих овец и за шерсть купил кузницу и получил в придачу ещё десять червонцев.

— Запомни, Огурджали! — прохрипел Кият-хан. — Ты уйдёшь от меня не раньше, чем я сниму с тебя шкуру!

Карелину перевели, за что Кият ругает пальвана, и Григорий Силыч, вспомнив недавние торги на Огурджинском, покачал головой и засмеялся:

— Ну, пальван, фантазии у тебя — хоть отбавляй!

— Спасибо слуге моему, — обиженно сказал Кият. — Если б не он, я и не знал бы о краже.

— Он много всякого видит! — неожиданно дерзко ответил Кеймир. — Он видит, как ты последнее у народа берёшь. Он видит, как народ возле твоих кибиток на коленях стоит, муку, пшеницу просит. Почему молчит твой слуга об этом?! Он видит у меня твоих батраков, сбежавших от тебя, потому что ты заморил их голодом, не заплатив ни одного тюмена. Что ж он об этом не говорит, шайтан! — Кеймир с ненавистью взглянул на Кията и направился было прочь, но Карелин остановил его за рукав:

— Постой, постой, пальван… Ну-ка садись.

Кеймир сел с краю на топчане. Кият-хан отвернулся от него. Карелин сказал:

— Кият-ага, смените гнев на милость. Я был в гостях у Кеймира и знаю теперь, как он живёт со своими людьми. Бедно живут огурджалинцы. В тряпье ходят, редко досыта едят. Вам следовало бы подумать о них. Вы говорили, что желаете, чтобы имя ваше упоминалось народом в седьмом поколении. Ну так заботьтесь о народе, иначе он вас забудет.

— Они ненасытны, — мрачно отозвался Кият. — Им сколько ни дай, всё съедят, а потом ещё обворуют.

— Ну ладно, ладно, Кият-ага. Овцы твои живы, никуда не делись. А что касается шерсти — она отрастёт, — урезонил старика Карелин.

— Тут мы с ишаном посоветовались, — сказал Кият, — и решили Огурджинский Саньке подарить. За убытки, какие он понёс от пропажи сетей и рыбы.

— Но вы уже подарили этот остров Кеймиру! — изумился Карелин.

— Фирман на это не составляли, так просто отдали, — пояснил Кият.

И Карелин понял: даря Герасимову остров, Кият хочет избавиться от опасного ему Кеймира. Подумав, сказал:

— Ну а ты, Александр Тимофеевич, чего молчишь? Чего кроткой овечкой прикинулся? Сопишь себе в нос, талаги строчишь, будто тебя разговор и не касается!

— Да мне ведь что, Григорий Силыч, — с притворным смирением улыбнулся купец. — В народе говорят: дают — бери, бьют — беги. Возьму островок, коли подарят.

— А туркмен с острова куда денешь?

— Был и о них толк, Григорий Силыч…

— Ну вот что, Саня, ты со мной не хитри. И пальвана не обижай. Будешь платить островитянам!

— Да уж сколько заработают, столько и получат.

— Э, нет, голубчик, — возразил Карелин. — Давай сладимся так. Будешь платить им, как своим приказчикам и музурам платишь.

— Да вы что, Григорий Силыч! Разорюсь ведь!

— Ничего, ничего. Кеймиру — шесть рублей в год, как старосте. Жене и сыну — по три рубля. Остальным сдельно, но не менее полутора рублей. Скот Кията не трогай — пусть пасётся, бахчи тоже не разоряй, пусть люди пользуются арбузами, дынями…

Кият-хан слушал Карелина и согласно кивал.

Закончив талагу об откупе рыбных култуков, Санька взялся писать договор о безвозмездной отдаче острова Огурджинского купцам Герасимовым. Когда стемнело и ханы стали прощаться, Карелин спросил Кеймира, есть ли у него место для ночлега. Если нет, пусть устраивается в его палатке. Пальван ответил весело:

— Спасибо тебе, урус-хан. Хороший ты человек. Теперь пойду к другим своим друзьям.

Следовало плыть в Балханский залив и оттуда совершить поход на вершину Дигрем, но задерживал Кият. Составлялась петиция Николаю I и собирались подписи. Тем временем обстановка под Астрабадом, судя по разноречивым слухам, усложнялась. То проносились вести о том, что шах поехал на охоту и его нечаянно застрелили, то поговаривали, что он стоит с войском в Кельпуше и ждёт только ухода русских парусников. Шли толки и о хивинцах. Дескать, захватили они у иомудов караван из двух тысяч верблюдов: товары увезли в Хиву, а людей перебили. Карелин верил и не верил этим слухам, но нисколько не сомневался, что здесь, на диких просторах Каракумской пустыни, может произойти всё, что угодно…

Неожиданно для всех в Гасан-Кули приехал с отрядом Алты-хан. Гокленцы расседлали лошадей неподалёку от русского лагеря и потянулись к палаткам. Но Алты-хан приехал не для знакомства с урусом. Он увёл свой отряд от хивинцев и привёз фирман Хива-хана. Прочитав ультиматум, Кият тотчас созвал своих близких на совет. Пригласил и Карелина. Войдя в куполообразную мазанку, начальник экспедиции увидел самого Кията, Махтумкули-хана, Алты-хана, Кадыр-Мамеда и ещё нескольких предводителей прибрежных родов. Сидящие уже ознакомились с письмом хивинского владыки, бранились и качали головами.

— Вот, Силыч, — начал Кият-хан, — послушай, какими лепёшками нас потчует хивинец. — Он подал свиток Абдулле, и тот перевёл написанное. Угроза заключалась в том, что «…если иомуды не прогонят от себя неверных урусов и не признают над собой власти Хивы, то Хива-хан придёт на Атрек и Челекен со своими храбрыми воинами, побьёт мужей, а с девушек снимет нижнее платье…»

— Достойно ли владыке писать такие слова! — возмущённо сказал Кият, когда Абдулла умолк, закончив перевод. — Или Аллакули думает — у него в царстве девушек нет? Не лучше ли ему подумать о сохранности своего гарема! Мы написали ему, Силыч, такой ответ — подавится, если прочитает! — Старец мстительно засмеялся и вновь обратился к Карелину: — На тебя вся надежда, Силыч… Передай нашу 80 просьбу своему государю. Нынче мы соберём старшин, устроим той и принесём тебе прошение…

— Хорошо, хорошо, Кият-ага, — успокоил Карелин, давно уже понявший, какую большую надежду возлагают на него прибрежные туркмены.

Ему вдруг стало неловко от того, что в честь его хотят устроить увеселения. Не лучше ли побыстрее привести в готовность своих джигитов, ибо угроза нападения хивинцев и персиян реальна и медлить нельзя. И дело не только в дурных вестях из Персии и угрожающего письма Хива-хана. Войной запахло, когда, ободрившись мыслью, что к туркменам пожаловали люди ак-падишаха, иомуды выступили в защиту гоклен и обезглавили персидского принца Максютли. Карелин понимал и то, что его научно-торговая экспедиция вольно или невольно, ещё до того как ступил он на туркменский берег, оказалась союзницей туркмен. Знакомство и торговые сделки, которые возобновились между русским купцом и туркменами, — это, как говорится, капля в море. Полная мера — принятие племён побережья в состав России, спасение туркменского народа от истребления могучими соседями. И, глядя на Кията и его сверстников, Карелин подумал: вряд ли этим обременённым нуждой и заботой людям хочется сейчас пировать.

— Господа, яшули, — попросил он, — может, не стоит затевать увеселений. Обстановка и в самом деле серьёзная. Сегодня я отправляю пакетбот в Баку, попрошу, чтобы прислали сюда на всякий случай сторожевые корабли…

Кият с благодарностью пожал ему руку, однако от проведения тоя не отказался.

День был знойным — вряд ли стоило начинать той в середине дня, но Кият спешил провести игрища до захода солнца. Состязались всадники, пальваны, музыканты. Затем ханы и старшины направились к белой кибитке Карелина, и Кият попросил, чтобы сюда не велели приближаться простолюдинам. Подход к лагерю оцепили казаки. Подойдя к разостланному у кибитки ковру, ишан Мамед-Таган-кази выступил вперёд, повернулся лицом к правоверным и поднял руку. Все опустились на колени.

— Во имя аллаха милостивого, милосердного, — зычным голосом «пропел» ишан. — Хвала аллаху, господину миров, жалостливому, милосердному царю в день суда! Тебе мы поклоняемся и просим помочь!..

Правоверные, шевеля губами и закатывая глаза, несколько раз коснулись лбом земли, и по окончании молитвы ишан зачитал прошение к Николаю I. Ишан читал по-туркменски, и Кият тихонько переводил Карелину содержание. После этого толмач Абдулла зачитал свидетельство от туркмен-иомудов купцу Герасимову об отдаче ему на откуп рыбных промыслов. И уже когда приступили к трапезе и казаки подняли зажжённые фонари на пиках, ибо было совсем темно, Кият во всеуслышание объявил: если Чёрный ангел откроет ему вход в гробницу раньше того, как свершится богоугодное и каспийские туркмены станут подданными русского государя, то на троне главного хана побережья примет русскую грамоту его средний сын Кадыр-Мамед. Слова Кията были приняты с одобрением, никто ему не возразил, и, может быть, никто, кроме Карелина, не обратил внимания на Якши-Мамеда. Старший сын хана отодвинул от себя кясу с шурпой, встал и скрылся в темноте. Карелину захотелось пойти за ним и вернуть, однако подумав, решил — всё равно бесполезно. И пожалел, что Кият-хан грубо, без уговоров и увещеваний может быть навсегда оттолкнул от себя своего старшего сына.

Ужин затянулся далеко за полночь. Все разошлись лишь на рассвете. Провожая туркмен, Карелин распорядился дать зоревой выстрел. Пушка с грохотом выкинула сноп огня, в ауле ошалело залаяли собаки.

Для русских отдыха в эту ночь не было совсем. Как только удалились люди Кията, начальник экспедиции объявил сбор в дорогу. До восхода солнца казаки убирали палатки, складывали в мешки и ящики всевозможную утварь. Почуяв уход чужаков, сбежались к лагерю огромные туркменские псы — безухие и бесхвостые, с тупыми, как у телят, мордами. Сидели и облизывались в ожидании поживы. Казаки им бросали кости с минувшего тоя, псы с жадным рыком метались из стороны в сторону и грызлись за каждую косточку. И тут кто-то из казаков додумался — натравил на полудиких псов корабельного пуделя. Болван кинулся на туркменских собак. Те сначала отбежали, но когда пудель, увлёкшись погоней, удалился от лагеря, окружили его. Вскоре до лагеря донёсся пронзительный визг и дикое рычание. Возня продолжалась недолго. Исчезли куда-то псы, не вернулся и пудель.

— Кто науськивал Болвена? — яростно допытывался топограф. — Всё равно узнаю, анафемы!

Казаки молчали и делали своё дело: завязывали мешки и забивали ящики. Слух об исчезновении пуделя дошёл до офицеров и самого Карелина. Те тоже пожалели: хороший, мол, пёс — жалко. Якши-Мамед подался в аул за пуделем. Вернулся часа через два вместе с отцом и ещё несколькими именитыми людьми. О пуделе его никто не спросил, потому что часть казаков и офицеров уже отправилась на корабли, а оставшиеся спешили проститься с Киятом.

— Итак, Кият-хан, — напомнил Карелин, пожимая старцу руку, — мы заглянем на бугор Бартлаук, потом на Огурджинский. Оттуда — на Челекен и тогда уже на Дарджу… А ты поезжай к Балханам и готовь своих в горы… Кеймир-хан будет сопровождать нас со своей лодкой. Надеюсь, ничего не имеешь против?

«Шайтан», — подумал о пальване Кият, но на лице старца не дрогнул ни один мускул.

— Ничего, пусть сопровождает, — согласился он смиренно.

Карелин, попрощавшись с другими ханами и старшинами, сел в лодку. Туркмены смотрели вслед. Вот он миновал мелководье, пересел в катер, помахал рукой, и судно быстро направилось в открытое море к парусникам. Кият тут же приказал старшинам тоже готовиться в путь.

В ГОСТЯХ У ТЕСТЯ

Якши-Мамед больше не испытывал ни жгучей ревности к преуспевающему братцу, ни тоски, ни раскаяния. Душа его опустела, словно выскобленная после рыбы бочка. Сердце стало холодным, а голова — ясной. «Ну что ж, прощай, отец, — совершенно спокойно думал он, возвращаясь ночью из лагеря русских. — Видно, и впрямь разошлись наши дороги:

твоя на север, моя на юг». Мимоходом он заглянул к Овезли и велел поднять на ноги джигитов.

— В море пойдём? — полюбопытствовал Овезли.

— Нет, пусть седлают коней. Съездим на Гурген.

Распорядившись, Якши-Мамед направился к кибитке старшей жены, толкнул ногой спящего, прикованного цепью к териму, раба. Тот пугливо вскрикнул и тем разбудил Огульменгли. Она засуетилась, зажигая свечу и ступая осторожно по кошме, чтобы не задеть спящих детей. С пугливой радостью думала: «Неужели пришёл с лаской и добрым словом?!» Но Якши-Мамед даже не улыбнулся ей. Бросил сухо:

— Дай мне тюмены, падша…

— Сколько, мой хан?

— Весь мешочек, который в сундуке.

— Вий, хан, что такое опять ты надумал? — запричитала Огульменгли, открывая сундук.

— Тише, тише… Что надумал, то и сделаю.

Взяв мешочек с золотом, он сунул его под халат и привязал к поясу. И, проговорив: «Ну, спи», — ушёл в другую юрту к слугам распорядиться, чтобы седлали коня…

На рассвете, когда все джигиты были в сборе, приехал от русских Аман-Назар. Узнав, что шурин собрался в Кумыш-Тёпе, он попросил подождать и спустя час тоже был готов в дорогу. Выехали вместе.

Тихая пустынная равнина была ещё окутана ночной дремотой и не подавала признаков жизни. Серые каспийские волны с лёгким шумом ударялись о берег, словно пытались разбудить спящие степные просторы. Но ни море, ни ветер не были властны над ними. Их могло разбудить одно лишь солнце, но оно было далеко за горизонтом и посылало сюда лишь отсветы. Якши-Мамед ехал молча, о чём-то сосредоточенно размышлял. Он даже не повернул головы, когда Аман-Назар указал в море на русские парусники, к которым спешили гребные суда. Русские для него больше не существовали и, подумав о Карелине, он сказал себе, что не стоило рассчитывать ни на его силу, ни на его заступничество. У русских свои заботы — подчинить себе всех иомудов, а правит ими отец. Но ничего, Якши-Мамед заставит слуг ак-падишаха считаться с собой!

Кумыш-Тёпе встретил всадников суетливым передвижением людей. Все были словно чем-то напуганы, куда-то спешили и не обращали внимания на посторонних. Из большого огороженного двора, рабата, выходили купеческие караваны. И создавалось такое впечатление, что купцы убираются побыстрей и подальше, не распродав товары. Ещё не достигнув кибиток Аман-Назара, всадники поняли причину столь странного поведения жителей и гостей. От рабата к Серебряному бугру совершенно спокойно проехал на конях отряд каджаров. В кои времена было такое, чтобы персы чувствовали себя здесь как дома?!

— Да, видать, начинается такое, что не поймёшь— плакать или радоваться, — печально сказал Аман-Назар, слезая с коня у своих кибиток.

— Спешить не будем, — с некоторой опаской и каким-то злорадством отозвался Якши-Мамед. — Послушаем, о чём запоют каджары.

— Без песен ясно, что хозяевами сюда пожаловали!

Разговор их прервали подбежавшие слуги и Айна, увидевшая из юрты мужа и брата. Обласкав обоих улыбкой и приветствием, она проводила их в кибитку, распорядилась, чтобы служанка вскипятила чай и готовила обед, а сама подсела к ним на ковёр. Аман-Назар поинтересовался новостями и услышал, что персы появились в селении пять дней назад, побывали у всех ханов и старшин. Сюда тоже заглядывал Мир-Садык. Но когда узнал, что хозяин в Гасан-Кули у Кията, выругался и ушёл недовольный.

Якши-Мамеду стало ясно, что сейчас надо думать о войне, а не о кайтарме. Он хотел было спросить у Айны, как там поживает Хатиджа, но не решился. Благо, она сама догадалась, что брату не терпится узнать о молодой жене. Как только мужчины умолкли, Айна вставила слово:

— Ты-то, конечно, за своим яблочком приехал?

Якши-Мамед густо покраснел: не к месту, мол, такой разговор, но Айна не хуже его понимала это, добавила наставительно и строго:

— Надо скорее решать с Хатиджой, братец. Время теперь такое — как бы не опоздать.

— Сходи к ним, — попросил Якши-Мамед. — Пусть она готовится в путь, калым у меня с собой.

Он передал сестре мешочек с золотыми тюменами и выразительно посмотрел на Аман-Назара. Тот понял, что и ему придётся участвовать в возвращении невестки с кайтармы. Решили: завтра же отправят Хатиджу на Атрек.

Вечером пришёл человек от Назар-Мергена с приглашением. Тесть звал, конечно, не забавы ради, не для того, чтобы лишний раз посмотреть на красавца зятя. Подходя к его подворью, Аман-Назар и Якши-Мамед увидели с десяток каджарских коней и услышали густой говор, перемежающийся смехом. Судя по всему, хозяин и его гости ладили между собой. И встретили они приглашённых улыбками, деланным восторгом и похлопыванием по плечам. Якши-Мамеда усадили рядом с Мир-Садыком, человеком, которого он всегда считал своим злейшим врагом. И теперь, нечаянно коснувшись его, почувствовал отвращение и даже зажмурился. А каджар заглянул ему лживо в глаза и сказал с подкупающей лестью:

— Дорогой друг, я не забуду ваш благородный поступок. Вы осчастливили моего брата, когда он вновь увидел на своей расшиве тех четырёх свиноедов. Пожалуйста, пейте этот чай… — Он поднёс Якши-Мамеду пиалу, а затем и две конфеты в обёртке.

— Моего зятя конфетками не возьмёшь! — важно сказал Назар-Мерген, приглаживая бороду. — А на двадцать тысяч харваров риса мы согласны, если дорогой зять не будет против.

Якши-Мамед вскинул брови. Чего ради каджары вдруг расщедрились на двадцать тысяч? Много лет идут бесконечные распри из-за того, что персы за охрану астрабадских берегов платят мало — только десять тысяч харваров риса! А теперь, значит, пошли на уступки? Испугались, что русские переманят туркмен к себе?

— На каких условиях шах будет платить? — спросил Якши-Мамед.

— Условия прежние, — с кротостью мыши отозвался Мир-Садык. — Иомуды не пропустят ни одного аламанщика к Астрабаду. А чтобы договор никогда больше не нарушался, его величество шахиншах про-86 сит прислать в Тегеран двенадцать аманатов[7], сыновей здешних ханов…

— Слава аллаху, у меня нет сына, посылать некого! — хохотнул Назар-Мерген.

— Дорогой хан! — немедленно откликнулся Мир-Садык. — У тебя дочь трёх сыновей стоит!

Назар-Мерген побледнел и недобро сузил глаза, а Якши-Мамед схватился за нож.

— Ну-ка повтори ещё раз, что сказал, — потребовал он. — Повтори, собачий сын!

— Дорогой мой, зачем так, а? — залепетал каджар. — Зачем? Хозяин пошутил, я тоже пошутил. А ты шутки не понимаешь. Успокойся, дорогой. Одна капля гнева может испортить целое море радости!

— Успокойся, дорогой зять, — попросил и Назар-Мерген. — Гость и вправду любит пошутить. Говорят, если в Астрабаде услышишь смех, это значит — или хамзад[8] кого-нибудь щекочет, или Мир-Садык шутит… — И хозяин опять захохотал.

— Значит, двенадцать аманатов? — холодно глянув на каджара, переспросил Якши-Мамед.

— Да, дорогой мой… Это необходимо… И ещё я должен сказать, но теперь не могу. Пусть скажет сам хозяин этого очага… — Мир-Садык просяще уставился на Назар-Мергена. Тот надул щёки, выдохнул и небрежно заговорил:

— Думаю, дорогой зятёк, не оскорбишься… А если вдруг вздумаешь опять хвататься за нож, то наберись терпения и дослушай до конца. Шах требует в аманаты одного из сыновей Кият-хана…

Якши-Мамед вздрогнул и криво усмехнулся. Назар-Мерген предостерегающе поднял руку.

— О тебе не говорим. Ты давно повзрослел и живёшь своим умом. Назовём сыном того, кто живёт по воле отца. Если Кадыр-Мамед отправится в Тегеран, шах будет доволен.

— Отец ни за что не отдаст Кадыр-Мамеда… Они сейчас вместе с Карелиным на Балханах…

— Значит, заложников пока только одиннадцать, — вздохнул Мир-Садык.

Наступило долгое и неприятное молчание. Якши-Мамед вдруг ощутил мерзкий холодок на спине от мысли, что его ведь могут взять силой и отправить в Тегеран. Страх и сознание беспомощности с каждой секундой становились сильнее.

— Хан-ага, позови писца с каламом[9] и бумагой, — попросил он.

Назар-Мерген не понял, зачем зятю понадобился писец, но распорядился, чтобы пригласили муллу. Когда тот вошёл и уселся, свернув калачиком ноги, Якши-Мамед продиктовал письмо отцу, называя его заблудившимся старцем и требуя, чтобы отослал шаху, ради сохранения мира и спокойствия, Кадыр-Мамеда…

Содержание письма заставило взглянуть Назар-Мергена на своего зятя по-другому. Теперь он уже не сомневался, что гордый и знатный, богатый Киятов сын будет служить только ему и исполнять любые его замыслы. А они заключались в том, что, опираясь на силу каджаров, захватить в свои руки всё побережье, сделаться верховным правителем всех каспийских туркмен и верноподданным Мухаммед-шаха. Осуществлялся и замысел Мир-Садыка. После того, как Кият-хан получит это письмо, он скорее всего отречётся от сына. А куда же тогда деваться Якши Мамеду? Конечно, придёт на службу к шаху!

— Дорогой мой, — воскликнул каджар. — Вы поступили, как зрелый и мудрый муж. Иншалла!

И Мир-Садык заговорил о том, что все мусульмане — братья, сыны Мекки и Медины, у всех одна вера, освящённая пророком и скреплённая Кораном, а над всеми один аллах. Сделав «запев», он принялся восхвалять могущество и доброту шахиншаха и договорился до того, что солнцеликий Мухаммед построит для каждого туркменского хана отдельный дворец с гаремом и павлинами. Шах «вылазил изо рта» Мир-Садыка пухленьким, угодливым миротворцем. Якши-Мамед видел его в своём воображении похожим на куклу со сложенными на груди ладонями и улыбающимся лицом. Странно только, что один глаз шаха всё время подмигивал, как бы настораживая: «Не верь этому хитроумному! Я вовсе не такой…» И Якши-Мамед иронически усмехался.

Выпроводили каджара чуть ли не в полночь. Провожали хозяева гостя самыми добрыми словами, но, оставшись в кибитке одни, замолчали, словно и говорить не о чём: сладкие речи перса настолько были пусты, что не оставили и «зёрнышка» того, над чем бы можно было поразмыслить.

Покинув Аман-Назара и тестя, Якши-Мамед прошёл в кибитку тёщи и увидел Хатиджу. Она давно поджидала, когда он выйдет из юрты отца. Всё время прислушивалась к мужским голосам и отодвигала килим — не прозевать бы! Войдя, он радостно изумился, увидев её лишь в обществе служанки, взял за плечи и привлёк к себе. Ему стало страшно, что его любимая Хатиджа сидит здесь, можно сказать, одна, даже надёжных слуг рядом нет. Пока шли толки у Назар Мергена, её могли незаметно похитить люди Мир Садыка.

— Чего молчишь, джигит? — усмехнулась она, высвобождаясь из его рук. — Разве не соскучился? Разве сказать тебе нечего? Я его жду — не дождусь, всё думаю, приедет — наговоримся. А он все слова растерял, пока с Атрека ехал!

— Ещё наговоримся, моя ханым, — сказал он, оглядывая юрту. — Вот приехал за тобой. Завтра, если хан не будет против, отправимся ко мне.

— Да, я слышала об этом, мне Айна сказала, — ответила Хатиджа, не сводя с него глаз, в то время как он пристально продолжал осматривать кибитку.

— Кто ещё с тобой здесь спит? — спросил осторожно.

Хатиджа смутилась и толкнула его легонько в грудь.

— Вий, бесстыдник. Не вздумай ночью прийти: ошибёшься, маму мою вместо меня приласкаешь! — И она засмеялась легко и невинно.

Якши-Мамед тоже не удержался от смеха, но потом сказал строго и озабоченно:

— Боюсь, Хатиджа, как бы вместо меня кто-нибудь другой ночью не пришёл. Каджаров в Кумыш-Тёпе много.

Хатиджа не думала ни о какой опасности, а теперь вот не на шутку испугалась. Якши-Мамед заметил, как она вздрогнула и огляделась, словно под одеялами или в сундуке уже сидели каджары. Глядя на неё, растерянную, он успокоил:

— Но ты особенно не бойся, ханым. Пятьдесят моих джигитов будут всю ночь около этой кибитки.

На лице Хатиджи появился румянец, хорошо заметный при свете нефтакыловой свечи. Якши-Мамед вновь привлёк её к себе, но уже со страстным желанием истомившегося влюблённого.

— Пусти, разве не видишь? — сказала она, указывая на служанку.

Якши-Мамед захохотал:

— Откуда она здесь?

— Она всё время здесь. И до тебя, и при тебе. Видно, ты ослеп и кроме меня никого не видишь!

Рабыня, согнувшись, выбежала из кибитки, боясь навлечь на себя гнев молодого хана. И тут же послышался со двора голос матери. Якши-Мамед скривился: «О, как не вовремя!» Но успел ещё раз прижать Хатиджу к груди.

— Вий, кто у нас! — сказала, входя, Сенем и накинулась на дочь. — А ты стоишь, бестолковая, хотя бы чай мужу поставила! Вий, горе мне с ней. Хоть бы ты скорей увёз её к себе!

Якши-Мамед улыбнулся и попросил, чтобы тёща не беспокоилась: он хорошо угостился у хана, теперь мечтает только об одном — уснуть и побыстрее проснуться. Утром, если Назар-Мерген не откажет, он уедет с Хатиджой вместе.

— Не откажет… Зачем отказывать? — обрадовала его тёща. — Я только сейчас с моим ханом говорила: велел собирать дочку в дорогу.

— Ну, тогда, Сенем-эне, я пока попрощаюсь с вами… до утра. — С этими словами он покинул юрту.

Вместе с Аман-Назаром они пошли мимо двух порядков кибиток, которым, казалось, не было конца. Ряды начинались у самого подножия Серебряного бугра и тянулись на восток вдоль северного рукава Гургена — Кумыш-Тёпе-агызы. Кибитки то подступали к берегу реки, то отдалялись, и между ними и рекой лежали пустыри, заросшие верблюжьей колючкой. Обычно на этих пустырях днём и ночью паслись верблюды, но с приездом каджаров сельчане предусмотрительно держали скотину у своих кибиток. Да и Серебряный бугор — вечное пристанище верблюдов и коз — был занят приезжими. Опасаясь подвоха, они разбили шатры на самой вершине бугра, и сейчас эти шатры были видны; около них горел огромный костёр, высвечивая силуэты сарбазов и лошадей.

Аман-Назар, человек спокойный и рассудительный, шёл молча, а Якши-Мамед на чём свет стоит ругал Мир-Садыка и его головорезов:

— Аманатов захотели, шакальи выкормыши! Думали, Якши-Мамед дастся им в руки. Я им покажу аманатов, до самой смерти помнить будут!

— Хов, Якши-Мамед, — возмутился наконец Аман-Назар. — Ты только сейчас стелился перед ними мягкой травой, а теперь превратился в жёсткую колючку. Признаться, я и сейчас не могу тебя понять: с кем ты? С отцом или с тестем?

— Ни с кем! — ещё громче выкрикнул Якши-Мамед. — Плевать буду на обоих. Один у русских с бороды крошки собирает, другой у каджаров!

— Тише, тише, хан… Услышат — донесут. Лучше объясни, почему перед тестем этого не сказал, а мне высказываешь?

— Вах, почтенный. Разве ты не понял, что нас хотели скрутить? Если б мы отказались от их условий, они бы нас связали. Сейчас бы ты, Аман-Назар, уже ехал на арбе в Тегеран. Чтобы отвратить беду, я и письмо отцу такое написал. Иного выхода не было. Вот это письмо! — Он снял тельпек, достал листок и со злостью разорвал его. — Вах, Аман-Назар, пойми меня. Мне бы только Хатиджу домой увезти, а там пусть все они подавятся ишачьим помётом! Ни русским, ни каджарам я прислуживать не буду. Я сам не ниже их и не хуже! Если народ за мной пойдёт, для всех грозой сделаемся — и для Хивы, и для Персии, может быть, и для ак-падишаха!

— С кем же торговать станешь? Чем кормить народ будешь?

— Сильный мечом — и в торговле силён.

— Но для того, чтобы народ вокруг себя собрать, надо сначала накормить его. Кто за тобой пойдёт, если у тебя будут амбары пусты?

— Ай, неучёный ты, — с досадой отмахнулся Якши-Мамед. — Тебе не понять того, о чём я говорю. Ты одно пойми: я не зря три года у Ярмол-паши жил и в дворянском училище за столом сидел. Ты должен верить мне. Ты пойми, что сейчас везде так, как я хочу здесь сделать. Кавказские ханства тоже признали над собой власть русских, а теперь не знают, как скинуть с себя это ярмо. О Шамиле слышал?

— Ай, болтают что-то, — неохотно отозвался Аман-Назар. — Только Шамиль — святой, от пророка вроде. Да и земля на Кавказе много хлеба родит. Нам, зятёк, как я понимаю, надо у каджаров навсегда отобрать эти плодоносные земли. Пока не отберём астрабадские леса и поля, пока не прогоним персов с Кара-Су и отсюда, житья нам не будет.

— А я о чём говорю! — вновь вскинулся Якши-Мамед. — Да я же хочу внушить всем иомудам, что мы хозяева всего берега. Не надо служить ни одному государю. Если аллах снизойдёт и мы победим, сам государем стану!

— Да, Якши, рукава твоей рубахи широки, — со вздохом произнёс Аман-Назар. — Но я не вижу под этими рукавами сильных мускулистых рук. Ты научился ненавидеть, но силы не приобрёл.

— А ты… ты неуч! — со злостью проговорил Якши-Мамед. — Ты не можешь написать своё имя.

— Иди своей дорогой, нам с тобой не по пути, — глухо отозвался Аман-Назар и зашагал быстрее. Опередив шурина, он первым достиг своего подворья и скрылся в белой кибитке.

Якши-Мамед ночевал в соседней юрте, выставив охрану из пятерых джигитов. Остальных отправил в порядок Назар-Мергена, дав наказ Овезли, чтобы все были начеку и следили за поведением каджаров. Сам он почти не спал. Было в селении тихо, море бесшумно облизывало пологий берег, и с Серебряного бугра доносились то выкрики, то смех, то стрельба. Может быть и замышляли что-то каджары, но, соразмерив силы, напасть на атрекцев не решились. Якши-Мамед уснул на рассвете и проснулся, когда взошло солнце. Его разбудил Овезли:

— Хан, Хатиджа-ханым готова в путь. Если разрешишь, мы двинемся…

Якши Мамед вышел из юрты, совершил омовение, намаз, поздоровался с сестрой и, видя, что нет никаких причин беспокоиться ни за себя, ни за свою молодую жену, велел Овезли возглавить процессию.

Чай Якши пил вместе с Аман-Назаром. Сестра то входила в кибитку, то вновь убегала по делам. Оба следили за ней и не смотрели в глаза друг другу. Уже заканчивая утреннюю трапезу, Якши-Мамед перевернул пустую пиалу и спросил:

— Как думаешь дальше, Аман-Назар? Поедешь на Атрек или здесь останешься? Время тревожное. Не пришлось бы тебе отправиться аманатом к шаху.

— Ай, ничего, — спокойно, не поднимая глаз, отозвался тот. — Как жили, так и дальше жить будем. Разве уедешь, если купец Герасимов аханы у Гургена поставил? Улов надо будет снять, засолить…

— Да, дорогой зять, это верно, — согласился Якши-Мамед и встал. — Ну ладно, злобу на меня не держи. — Он пожал ему руку, попрощался с сестрой и сел на скакуна. Пятеро джигитов давно уже поджидали его.

Едва выехали на дорогу, увидели далеко впереди, примерно в фарсахе, клубы пыли. Ветер дул с севера и нёс эту пыль на Кумыш-Тёпе. Якши-Мамед догадался: это едет Хатиджа с охраной. И тут же заметил — с Серебряного бугра спускаются каджарские всадники. Вот они пришпорили коней и выехали на дорогу. Человек пятьдесят, не меньше. Якши-Мамед зарядил пистолет, то же сделали и его люди. Каджары приблизились быстро. Трудно было понять, с каким намерением они догоняют Якши-Мамеда. На всякий случай, видя, что силы неравны, он пришпорил коня, чтобы догнать своих. Едва джигиты пустили коней вскачь, как то же сделали и каджарские всадники. Вскоре донеслись выстрелы и улюлюканье. Якши-Мамед понял, что Мир-Садык хочет во что бы то ни стало вернуть его, ибо упустил вернейшую возможность взять живым одного из сыновей Кият-хана. Каджары скакали с обнажёнными саблями. Но уже услышал выстрелы и увидел погоню Овезли. Он повернул свою сотню на помощь. Люди Мир-Садыка сразу поняли, чем это может кончиться, и прекратили погоню. Остановившись, Якши-Мамед выстрелил из пистолета вверх и со злобным удовлетворением проговорил:

— Шакалы!

— Надо было ночью пощекотать их! — сказал Овезли. — Мне так хотелось поехать на бугор и поучить их смирению и вежливости.

— Ничего, они от нас не уйдут! — Якши-Мамед развернул скакуна и поехал во главе отряда.

Вечером были дома. Хатиджа со служанками угощала гостей. Возвратилась она вновь в свою кибитку, которая стояла рядом с юртой Кейик-ханым. Особого веселья на подворье не было, но приходили люди, поздравляли Якши-Мамеда с возвращением его жены, угощались и уходили. Навестил своего молодого друга и Махтумкули-хан. Строгий и озабоченный, усаживаясь на ковёр, спросил:

— Говорят, с каджарами встретился?

— Встретился, сердар. Приезжали за аманатами. Кадыр-Мамеда просят. Чуть было вместо него меня не взяли.

Махтумкули-хан сообщил:

— Сегодня привезли весть: Мирза Феридун напал на гокленов. Думаю, на этот раз каджары заглянут к нам. Надо готовиться. — Он посуровел и обозлённо процедил сквозь зубы: — Отец твой глупец, выживший из ума… Увёл людей с этим урусом к Балханам, когда люди здесь нужны. Возьми калам, напиши урус-хану, чтобы уезжал побыстрей, а людей наших на Атрек прислал. Заодно помощь попроси. Хорошо если два-три корабля из Баку пришлют. Без помощи русских не обойтись… И собаку надо им отдать, чтобы не обижались.

— Какую собаку, сердар?

— Вон ту, разве не видишь, — указал Махтумкули-хан на чёрную юрту, где толпились ребятишки, и, попрощавшись, ушёл.

Якши-Мамед приблизился к чёрной юрте и увидел знакомого ему пуделя. Пёс, грязный и потрёпанный, лежал у терима и отчуждённо смотрел на туркменят. Те ему совали в рот кусочки чурека и косточки, гладили и жалели.

— Его наши собаки погрызли, — уныло обронил сын Якши-Мамеда, семилетний Адына. — Он плачет, видишь?

— Постели ему что-нибудь, Адына-хан, — сказал Якши-Мамед. — Кошму или халат старый.

Парнишка вошёл в чёрную юрту и выволок из неё рваный отцовский бешмет. Якши-Мамед носил его, когда жил ещё на Кавказе. Дети тотчас подсунули под пуделя этот бешмет и снова принялись ласкать собаку. «Русские, русские, — подумал с досадой Якши-Мамед. — И бешмет русский, и собака русская».

СМЕРТЬ МАШЕТ КРЫЛЬЯМИ НА РАССВЕТЕ

О приближении опасности туркмены обычно узнавали заранее. Враг только садился в седло, а на Атре-ке уже толковали — в каких сапогах и какой на нём халат. Оттого и шутили дерзко, когда заходил разговор о нападении врагов: «Вот хорошо! А то у меня халат износился — с каджара новый сниму!» Не страшась ни хивинцев, ни каджаров, туркмены, однако, зачастую переоценивали свои силы. Именно с этого и началось, когда на побережье стало известно о том, что Мирза Феридун бесчинствует на гокленских землях, а хивинский хан Аллакули продвигается к горам, чтобы отобрать гокленов у персов. С востока уже пахло гарью сожжённых селений, и люди, приезжая, рассказывали о несметных полчищах принца Феридуна, а атрекцы днём уходили в залив на киржимах ловить рыбу. Вечером прохаживали коней и чистили ружья, точили сабли, ножи да играли в дуз-зум. Никому и в голову не приходило, что надо было разобрать все кибитки, погрузить на верблюдов и отправиться на Дарджу или ещё дальше — к Кара-Богазу, к обители Сорока дервишей. Спокойствие это исходило ещё из того, что войско Махтумкули-хана, около 1500 джигитов, пребывало в Гасан-Кули и в любую минуту могло обнажить сабли. Каждую ночь сторожили броды на Атреке конные сотни. Утром юзбаши приходили к сердару и сообщали обо всём увиденном.

В одну из ночей, примерно в пяти фарсахах вверх по Атреку, были замечены огни, похожие на множество разведённых костров. Юзбаши тотчас прискакал к сердару, поднял его:

— Седлай коней, Махтумкули-хан, каджары рядом!

Чтобы удостовериться в точности сказанного, сердар разбудил Якши-Мамеда, и вместе они отправились к реке, откуда просматривалась низменная местность далеко на восток. Действительно, далеко-далеко, там, где звёздное небо соприкасалось с землёй, виднелись огоньки. Они то вспыхивали, то гасли, и когда сердар прислушался, то уловил: оттуда доносятся еле внятные звуки. Якши-Мамед сидел на коне рядом и тоже прислушивался к устрашающей ночи.

— Как бы не ошибиться, Якши, — озабоченно проговорил сердар. — Может, это не костры, а факелы скачущих каджаров? Если так, то надо действовать.

— Сердар, приказывай — что делать, — поспешно отозвался Якши-Мамед.

— Упаси нас от всех зол и бед, милостивый, милосердный! Кажется, нельзя терять ни минуты, — с тревогой вымолвил Махтумкули-хан и повернул коня к аулу. Уже на скаку, когда въезжали в аул, крикнул: — Поднимай всех людей на ноги! Детей и женщин — в киржимы и подальше от берега! Джигитов — на коней!

По аулу понеслись крики, возвещающие о близкой опасности. Не прошло и минуты, как засуетились, забегали атрекцы. Мужчины и юноши кинулись к лошадям, женщины и дети, хватая на ходу самое необходимое — чурек, кавурму, тунче, одежду, — побежали от кибиток, через бахчи, к Чагылской косе. Бежали молча. Лишь изредка слышались озабоченные голоса женщин: не отстал ли кто из детей. А когда сели в киржимы, тут и сам шайтан не стал страшен! Подняли паруса, отплыли от берега, вздохнули облегчённо. Начали прислушиваться: что там творится в ауле? А там — ничего особенного. Только слышен топот и ржание коней: это джигиты съезжались в сотни…

Обе жены Якши-Мамеда (старшая с двумя детьми) разместились в одном киржиме. С ними Кейик-ханым, три служанки и Султан-Баба. О семействе Кадыр-Мамеда позаботились слуги: усадили его жену с сыном в другой киржим. Но даже сейчас, когда надвигалась страшная опасность, семьи двух враждующих братьев не замечали друг друга, хотя киржимы покачивались на волнах почти рядом. Обозлённая Кейик-ханым ворчала:

— Вот она, кара аллаха. Старый хан повёлся с русским сатаной, а нам наказание мучительное.

— Не сердитесь, эдже, — спокойно отозвалась Хатиджа. — Может быть, ничего страшного и нет. Что-то не слышно ни стрельбы, ни криков.

Тем временем сотни под командой опытных юзбаши выезжали к Атреку. Часть джигитов переправилась на южный берег. Сердар Махтумкули, разделив войско на два больших отряда, велел продвигаться на восток по обоим берегам реки. Сам он вёл семь сотен по северному берегу. Заняв таким образом обе дороги, ведущие в страну гокленов, сердар не сомневался, что обязательно повстречает неприятеля где-то в двух фарсахах от Гасан-Кули. Именно этого ему и хотелось. Он всё время думал: «Нельзя врага допустить к аулу, нельзя отдать на сожжение и разграбление жильё». Якши-Мамед командовал передовой сотней. В неё входили самые отчаянные джигиты. Их именовали «глаза и уши». Всегда она выдвигалась вперёд основных сил, оценивала обстановку, и её связные всё время сообщались с сердаром. Опередив войско на полчаса езды рысью, Якши-Мамед велел остановиться. Джигиты, не слезая с коней, затаились. По расположению звёзд Якши-Мамед легко определил время ночи: было часа три, и подумал, что каджары рядом. Тактика их ему была известна давно. Они всегда нападали на туркменские селения в первых проблесках рассвета, когда даже собаки — и те спят. Неужели каджары изменили себе в эту ночь? Пока Якши-Мамед размышлял, Овезли с несколькими джигитами «прослушивал дорогу» — ложился и прикладывался ухом к земле. Но вот он решительно подошёл и вместе со словами «Идут, хан» сел на коня. Сотня тотчас развернулась и понеслась назад.

Сколько их было на конях, на верблюдах и пеших! Никто из туркмен в ту ночь не мог бы сказать и сосчитать, ибо в предутренней темноте появилась чёрная живая лавина: голова уже здесь, а хвоста не видно. Первыми на каджаров напали джигиты сердара. Хотели опрокинуть войско Феридуна в Атрек, заставить его бежать на южный берег. А там семь других сотен добили бы расстроенные ряды врага. Удар нанесли неожиданно, с фланга, и часть каджарекой конницы была прижата к невысокому, но отвесному берегу. Затрещали камыши, заржали кони, загремели выстрелы. Люди и кони сбились в кучу, падая в воду и запружая реку. Однако лавина каджаров не остановилась, а только «споткнулась». Средние и задние порядки каджарского войска сначала «спружинили», а затем ринулись вперёд, охватывая со стороны Мисрианской равнины туркменских конников. Завязалась кровавая сеча. Поняв, что задуманный манёвр не удался, спешно переправлялись через Атрек джигиты с южного берега. Вступив в бой, они оттеснили и каджаров, и своих на равнину. Панорама битвы расширилась. Кричащее, рычащее месиво расползалось в стороны, словно огромный паук расправлял свои страшные щупальца, и вот началось членение этого чудовища. Туркмены поняли, что каджары раз в десять превышают их численно. В смертельно бледной дымке наступающего утра, куда ни посмотри, маячили красные шапки персов. Поредевшие сотни туркмен отчаянно отбивались от сабель наседавшего противника. Даже сердару и его помощникам, надёжно прикрытым со всех сторон джигитами, приходилось прорубать дорогу, чтобы выбраться на простор. А выбираться надо было во что бы то ни стало. Сердар Махтумкули пока что не думал о спасении собственной жизни, но ясно понимал, если он не уведёт джигитов в пески, войско туркмен погибнет. Размахивая саблей и круша налетающих каджаров, он повторял приказ:

— Выходите на Мисриан!

Слова его подхватывали джигиты.

— Вырывайтесь к пескам! — разносилось то тут, то там.

И вот две группы туркменских джигитов устремились к такырам и барханам, увлекая за собой каджаров. Вырвавшись из объятий смерти, в этом же направлении отступили и другие туркменские сотни. Началась погоня со стрельбой и улюлюканьем. Солнце уже поднялось над Мисрианской равниной, а каджары всё ещё продолжали преследовать туркмен. Наконец случилось то, на что и рассчитывал Махтумкули-хан. Враги постепенно начали отставать и возвращаться 98 назад. Всё меньше и меньше «красноголовых» маячило сзади. Сердар остановил своих всадников, чтобы дать бой остаткам преследователей. Тогда опомнились и персы. Спешно развернули коней и помчались назад на Атрек.

— Они оказались сильнее, — тяжело дыша и вытирая с лица брызги крови и пота, сказал Якши-Мамед.

Звероватое лицо сердара было обращено в сторону уходивших врагов, в глазах догорал бессильный гнев.

— Не сильнее, — отозвался он с хрипотой в голосе. — Их во много раз больше. Надо поднимать людей всего побережья. Чего встали! — вдруг закричал он, свирепея. — Поехали к Кияту!

Поредевшие сотни — погибло более половины туркменского войска — выехали на хивинскую дорогу и устремились к Балханам. Одержимые жаждой мщения, они хотели только одного — поскорее пополнить ряды и показать каджарам свою силу. Они сейчас не подумали о том, куда дальше двинутся сарбазы Феридуна. Каждый понимал: «Барс, напившийся крови, уходит на покой». Но у персидского полководца был план согласованных действий с армией шаха. Ему надо было спешить, чтобы вовремя оказаться в Гасан-Кули.

И принц Феридун двинул полки к морю.

С восходом солнца жители Гасан-Кули успокоились. Некоторые уже и паруса начали убирать, ибо не видели никакой опасности. Настораживало лишь то, что ополчение атрекцев долго не возвращалось, в аул. Жёны Якши-Мамеда, разбуженные среди ночи и переволновавшиеся, к рассвету прилегли, постелив ковёр на палубе и накрывшись одеялом. Султан-Баба, презрев опасность, сходил со слугами в аул и принёс на киржим всё, что было можно унести. Даже двух овец прихватил. Теперь он опять отправился на берег в маленьком кулазе, видимо, забыл взять ещё что-то. Старший сын Якши-Мамеда глядел вслед рулевому, щипал руки бабке Кейик-ханым:

— Эдже, ну попроси его, пусть привезёт белую собаку Уруску.

— Не хнычь и не требуй недозволенного, — ворчала, отталкивая внука, Кейик-ханым. — Разве эта лохматая собака не сатана? Урусы уехали, а её оставили, чтобы мы не знали покоя.

Адына смотрел на бабку с недоверием. «Какая же это сатана, — размышлял он, — если ласкается всё время? И руки, и лицо лижет, и на задних лапах стоит?»

— Эдже, хочу белую собаку Уруску! Эдже…

Бабка легонько шлёпнула его по затылку и с испугом отдёрнула руку, потому что за бортом вдруг что-то загрохотало, полетели солёные брызги, а киржим заколыхался на волнах, как детская колыбелька.

— Аллах милостивый, милосердный, — запричитала Кейик-ханым, не понимая, что произошло. Мгновенно пробудились Хатиджа и Огульменгли. Засуетились, испуганно спрашивая: «Что это было?» Новый взрыв и свист летящего ядра заставил атрекцев обернуться в сторону реки. Оттуда трусцой приближались верблюды. На них сидели замбурегчи. Некоторые, уложив верблюдов, стреляли из пушчонок по киржимам и аулу. Кейик-ханым перегнулась через борт, зовя рулевого Султан-Баба, который спешил к ней в кулазе. А на северный берег Атрека, вслед за верблюжьей артиллерией, тем временем выскочили три шестёрки с колёсными пушками и множество всадников. Артил-леристы-топчи развернули пушки и начали стрелять по кибиткам. Сразу же вспыхнуло несколько юрт. Было видно, как метались и дико кричали прикованные к теримам рабы. Покидая аул, туркмены не подумали их взять с собой, да и не предполагали, что произойдёт такое. Пленные персы гибли от грозного огня своих же соотечественников. Вопли захлёбывались в пожирающем пламени и вонючем дыме, а пушки грохотали всё чаще и громче, ибо не было рядом силы, которая могла бы заткнуть их жерла. Не прошло и часа, как весь аул был объят адским пламенем, и персидская конница носилась меж дымящихся остовов кибиток, выгоняя в поле верблюдов, овец, коров и хватая и стаскивая в арбы всё, что уцелело от огня.

Спалив аул, каджарские артиллеристы стали стрелять по киржимам, но парусники были уже далеко в море. Снаряды или не долетали, или выстрелы были слишком неточными и не причиняли никакого вреда уплывающим атрекцам. Продвигаясь в двух фарсахах от берега на север, киржимы шли вспугнутой стаей гусей. И хотя издали казалось, что на парусниках полный порядок, на самом деле в них раздавались плач и причитания. Да и как не вопить, не убиваться, если родное кочевье постигла страшная беда. И какое сердце не исходило тоской, предчувствуя, какая злая участь постигла джигитов, бросившихся ночью на каджаров!

— Вай, Якши-Мамед! Вай, отец наш! — завыла первая Огульменгли…

— Сыночек мой, ангел моих надежд! — отозвалась, всхлипывая, Кейик-эдже.

— Перестаньте, эдже, разве можно плакать о нём, как о покойнике?! — воскликнула Хатиджа. — Я никогда не поверю, чтобы мой Якши отдал свою голову каджарам.

— Вай, бесстыдница! — ещё сильнее завыла Огульменгли. — Вы слышите, эдже, что она говорит? И после этого ещё осмеливается называть его «мой Якши».

— Ах, ханым-ханым, — пожурила свекровь младшую невестку. — Видно, сердце у тебя чёрствое!

— Эдже, не ругайте меня зря, — защищалась та неловко. — Разве любовь измеряется слезами? Да и зачем мне плакать, если я знаю, что он живой. Лучше утрите слёзы и не показывайте их другим. Увидят люди нас, плачущих, смеяться потом будут. Пристало ли ханшам плакать?

— Хатиджа-гелин права, — поддержал её Султан-Баба и, не получив ответа, посмотрел на свою жену, которая сидела внизу с детишками, словно клушка с цыплятами. Чтобы как-то успокоить женщин и создать на киржиме порядок, он решил прежде всего вскипятить чай. Очаг на киржиме — лучше не придумаешь. В носовой части на возвышении утрамбован и обожжён огнём толстый слой глины, в нём углубление в виде очага. Внизу за перегородкой саксаул и два-три тулуна с нефтью. Султан-Баба развёл огонь и вскипятил чай. Женщины тоже ободрились: расстелили на палубе сачак, наломали чурека, достали пиалы, сели чаёвничать. Ребятишки рядом с ними. На других киржимах — впереди и сзади — тоже задымились очаги.

И голоса стали слышны, и смех даже, словно и не было никакой беды.

— Пейте, ешьте, что аллах послал, — приговаривала Кейик-ханым, поглядывая на невесток. — Хорошо, что взяли с собой еду. Путь у нас долгий.

— Да, до Челекена ещё ночь и весь день надо плыть, — вяло поддержала старую ханшу Огульменгли.

— Тебе зачем на Челекен? — сердито спросила Кейик-ханым. — Разве у тебя там золото спрятано? Или муж сказал— беги на Челекен? Если хочешь на Челекен, то садись вон в корабль Кадыр-Мамеда и плыви. А этому киржиму на Челекене нет стоянки. С тех пор, как Кият прогнал меня с того острова, я клятву аллаху дала — не ступит больше моя нога на Челекен! Пусть лучше умру на дне моря…

Невестки призадумались. У обеих на лицах недоумение: «А куда же ещё, если не на Челекен?» Огульменгли спросила:

— Эдже, значит, мы плывём на Дарджу, к самому Кият-ага?

— Прикуси язык, бесстыдница, — проворчала Кейик-ханым. — Нет для меня той земли, где живёт мой старик. Вези нас, Султан-Баба, — обратилась она к рулевому, — на тот островок, где могила святого.

Моряк грустно усмехнулся:

— Если разговор о том святом островке, какой называется Огурджинским, то теперь он тоже не наш. Кият подарил его купцу Герасимову.

— Слышала, — небрежно сказала Кейик-ханым. — Подарить подарил, но ведь не увёз Санька святой островок с собой. Туда вези, там отсидимся.

Старуха стала думать о купце Герасимове: как встретит он её, если ещё не отплыл б свою Астрахань? Думала она о нём хорошо и даже посмеивалась над Киятом: неизвестно ещё, кому Санька лучше служить станет. Рыба-1 о вся на Атреке! Значит, и купец будет всё время жить возле рыбы. А на Челекене, у этого старого верблюда, что ему делать?

После чая и завтрака Султан-Баба собрал возле себя ребятишек, начал обучать их, как управлять киржимом. Были они один меньше другого, а самый старший из них— Адына, С видом старого морского волка держал он в руках руль— шест, обклеенный кожей, и искренне радовался тому, что эта громадная махина — корабль — легко подчиняется движениям рук. А Султан-Баба, как мог, прибавлял уверенности мальчику:

— Вот так держи, Адына-джан. Ничего не бойся. Трудновато, конечно, когда море штормит. Но сейчас волны небольшие. Можно закрепить руль и целый час не трогать его. Киржим сам будет плыть…

Поучив с часок мальчишек премудростям кораблевождения, Султан-Баба укрепил руль, спустился на дно киржима и лёг отдохнуть. Женщин предупредил: если парусник будет сносить к берегу или наоборот— в открытое море, то пусть разбудят.

Он проспал до вечера, никто его не потревожил. Проснувшись, оглядел море и местность. Проходили Бартлаук. Некоторые киржимщики причалили к аулу, но большинство, не останавливаясь, спешило к Челекену. В небе над пустынным берегом стоял чёрный дым, напоминая о страшном разгроме на Атреке.

— Ну, что ж, Адына-джан, — похлопал мальчонку по плечу рулевой. — Ты будешь хорошим моряком. А пока отдыхай. Сейчас повернём к Огурджинскому. — И Султан-Баба взялся за руль.

От восточного берега до Огурджинского семь фарсахов. Как предполагал рулевой— прибыть к острову утром, — так и вышло. Причалив к бухте Кеймира и поставив киржим рядом с двумя рыбацкими лодками, Султан-Баба высадил женщин и детей на берег. Кеймира дома не оказалось — путешествовал где-то с русскими. Сын его, Веллек, с несколькими островитянами встречал нежданных гостей, не понимая, что их заставило заглянуть сюда. Лишь после того, как Султан-Баба рассказал о случившемся, он по-хозяйски распорядился:

— Мама, ну-ка веди к себе женщин! А вы, — приказал он островитянам, — ставьте побыстрее ещё одну кибитку!

Хранитель святой могилы, узнав о нападении каджаров, тотчас велел правоверным молить аллаха о снятии божьей кары со всех грешных. Все поднялись на возвышенность и преклонили колени. Затем меджевур с тем же усердием принялся ловить овцу и притащил её на собственных плечах, обливаясь потом. Тотчас её прирезали, освежевали и заложили в чёрный закопчённый казан. Пока готовился обед, а мужчины ставили кибитку, Кейик-ханым сидела в юрте с Лейлой и жалостно говорила:

— Нет конца человеческой благодарности, Лейла, но нет конца и насилию. Сколько сделал твой Кеймир хорошего для Кията. Должен Кият все свои последние дни на него молиться, а старик взял и отдал ваш остров урусам.

— Ай, мы ничего не потеряли, ханым, — беззаботно отозвалась Лейла. — Да и обижаться нельзя: всем миром решили отдать остров купцу, а на весь мир разве может быть обида!

— Так-то оно так, — согласилась старая ханша, — да только и о себе надо думать. Раньше островок вас кормил, а теперь?

— Грех нам жаловаться на судьбу, ханым! Купец много всего оставил: и муки, и сахару, и шёлку на платья. А когда уезжал, сказал, чтобы никого не боялись. Теперь, говорит, вы под защитой самого ак-падишаха!

— Ах, птичка, птичка, — усмехнулась Кейик-ханым. — Тебе бы только два-три зёрнышка дали склевать — и хватит. Но разве мужу твоему этого довольно?!

— Ханым, вы не беспокойтесь за нас, — вмешался Веллек. — Мы никогда не мечтали о дворцах и амбарах. Еда есть, одежда есть — вот и хорошо. А теперь, может, и вправду мир на этой земле будет.

— Да ты скажи, щенок, чем вас всех урус так задобрил! — настаивала старая ханша.

Веллек помотал головой, улыбнулся:

— Тебе, ханым, может все условия, какие между моим отцом и купцом существуют, перечислить?

— А как же! Думаешь, мне не интересно. Нам с Якши-Мамедом тоже придётся дело иметь с Герасимом. Хочу узнать, какой лисой стелется, каким волком щетинится этот купец.

— Особой хитрости нет, ханым, — отвечал Веллек, польщённый тем, что ведёт разговор, как хозяин. — Купцу амбары для хранения рыбы выроем в буграх. Потом, если дело пойдёт, рыбу коптить начнём. А если обо мне говорить, то теперь называй меня, ханым, человеком ак-падишаха. Деньги купец платит.

— Ах ты, пострелёнок, теперь ты богатый! А меджевуру купец платит? — спросила Кейик-ханым.

— Нет… Говорит, пусть живёт возле своего святого, как жил, он никому не мешает. И овец Киятовых не тронул. Пусть, говорит, пасутся, как раньше. И насчёт тюленей столковались. Этого добра у нас много на берега ложится. Будем охотиться. Шкуры купцу, а жир себе. Арбузы, дыни тоже, как сеяли, так и будем сеять. Так что, ханым, выходит, ничего мы не потеряли. Всё при нас осталось, даже прибавилось. Теперь отец не только Огурджали-хан, но и Огурджали-староста.

— Ну, хорошо, хорошо, — согласилась Кейик. — Живите, радуйтесь себе. Только бы не мучила совесть, что землю эту неверные топчут. Как бы не пришлось расплачиваться с Мункиром и Нанкиром перед входом в рай.

— Вах, ханым, — засмеялся Веллек. — Если кому и придётся расплачиваться, то это тебе и всем твоим родственникам! Разве не вы первыми Атрек продали купцу?

Старой ханше не по душе пришёлся ответ подростка. Не выдержав издевательских насмешек, она сердито сказала:

— Ты нас, щенок, не трогай! Мы с Киятом, если понадобится, и от Мункира золотом откупимся.

— Вот и хорошо, — усмехаясь, добавил Веллек. — Теперь, ханым, шурпу поешь…

Лейла принесла посуду и принялась расстилать сачак.

РАСПРИ

Поредевшее туркменское войско, изнурённое долгим переходом и голодом, на седьмые сутки приблизилось к Дардже. По голой, выжженной солнцем степи разгуливал холодный ветер. Уфракские горы едва виднелись в тумане. Никто не встретил джигитов, даже собаки не залаяли. Подъехав к Ак-мечети, воины увидели на двери большой чугунный замок.

— Собачья отрава! — выругался Якши-Мамед. —

Беда за сто фарсахов отсюда, а святой ишан уже сбежал!

Джигитам ничего не оставалось, как сбить с двери замок и поскорее укрыться в кельях. На дворе накрапывал дождь, и было похоже, что пойдёт снег — с севера несло холодом. В кельях поместились далеко не все, многим пришлось избрать под жильё овечьи агилы. Там же, под навесами, разместили лошадей. Хмурые воины поругивали святого ишана, но были рады и тому, что он оставил саксаул и сено. Едва успели разместиться, Махтумкули-хан отправил людей на возвышенность Чандык, чтобы развели огонь. С Челекена заметят сигнал и пришлют киржимы. Якши-Мамед тем временем с тремя десятками всадников выехал к Балханам раздобыть овец. День джигиты провели в пути, на другой поднялись на вершину Дигремдаг — отсюда просматривалась местность на много фарсахов во все четыре стороны, но не увидели ни одного живого существа. Возвратились ни с чем.

Войдя в келью, Якши-Мамед увидел трёх челекенцев. Они сидели на драной кошме и рассказывали обо всех новостях на острове. В одном из них Якши сразу узнал Кеймира.

— Вах, пальван, ты ли это?! — воскликнул Якши-Мамед. — Значит, и тебя согнали с твоего Огурджин-ского?

Кеймир встал, поздоровался неловко и сказал:

— Было такое, что и твоих жён с детьми, и моё семейство чуть не увезли каджары с Огурджинского. Спасибо, урусы вовремя подоспели — спасли, всех. Все живы-здоровы, у Кията на острове живут.

— От каджаров спаслись, теперь от голода как спастись? — вступил в разговор Махтумкули-хан. — Вот послушай, что рассказывают. Все, кто остался жив, на Челекене прячутся. Народу там столько, что остров того и гляди от тяжести пойдёт на дно. Разве хватит хлеба на всех? Сюда Кият прислал всего два киржима и сказал, чтобы больше не просили, а двигались бы к обители Сорока дервишей на Кулидарью.

— Пусть сам туда едет! — со злобой выговорил Якши-Мамед. — Он вызвал на нашу голову беду, он пусть и расплачивается!

Едва стемнело, Якши-Мамед, Кеймир и двое кормчих отправились к бухте, в которой были спрятаны два парусника, и вскоре вышли в бушующее море.

К острову причалили ночью. Киржим вытащили на песок и зашагали к Карагелю. Шли и удивлялись беспечности челекенцев. Уже у самого залива, где на чёрной ночной воде покачивалось более сотни лодок, их заметили сторожа и подняли тревогу. Выскочили из кибиток нукеры Кият-хана, принялись стрелять в темноту. Кеймир несколько раз грозным басистым голосом пророкотал, предупреждая, что это свои. Потом и Якши-Мамед принялся ругаться и называть нукеров трусами. Тогда только они поняли, с кем имеют дело, и заюлили, встречая молодого хана. Рассерженный, он не унимался:

— Здесь вы храбрецы! А к берегу стражу побоялись выставить! Любой может высадиться с кораблей! Хоть шах, хоть хан. Воздайте хвалу аллаху, что у Хива-хана лодок нет!

Не унимаясь, он приблизился к кибиткам отца и поднял всех на ноги. В темноте Якши-Мамед видел мечущиеся силуэты женщин и детей, которые спросонок не могли пока понять, что происходит, на уже догадались — приехал старший сын Кията. Сам старый хан выглянул из кибитки: весь в белом, — словно аллах, спустившийся с холодных небес.

— Хов, кто там? — тревожно спросил в ночь. — Ты, Якши-Мамед? Зачем народ разбудил, утра не мог подождать?

— Спите здесь, а там!.. — вскрикнул с досадой Якши-Мамед. — Разве тебе не известно, отец, что больше нет Гасан-Кули и нет твоего непобедимого войска?!

— Всё мне известно, сынок… Заходи, не шуми…

Из кибитки Кията, ворча и прикрываясь халатом, выскочила Тувак. Якши-Мамед потянул за руку Кей-мира, и они вошли в белую юрту хана. Служанка Вике зажгла свечи, быстро расстелила сачак. Не прошло и минуты, а у входа приплясывал весёлый огонёк под кумганом.

— Ну, говорите, я слушаю, — недовольно сказал Кият, подслеповато щурясь.

— Отец, разве ты не видишь, что мы на краю гибели?

Кият болезненно покривился, как-то сжался и показался Якши-Мамеду совсем беспомощным.

— Сынок, не обижай меня, — проговорил он с досадой. — Чёрный Ангел уже открыл мне свои ворота, что я могу поделать, чем могу помочь? Ты даже не спросил о моём здоровье.

Якши-Мамед на какое-то время смутился, обескураженный беспомощностью отца. Кият как-то сипло покашливал, время от времени вытирая рукой подступившие слёзы.

— Ослаб я… Глаза плохо видят, кашель мучает, — заговорил он.

— Отец, мы потеряли больше половины своих джигитов, о детях и женщинах и говорить нечего. Весь Атрек сожжён, тысячи людей угнаны в рабство.

— Твои-то все спаслись, сынок, слава аллаху. Русские спасли. А Мир-Садыка вместе с его кораблём в Баку утянули. Иди к своим.

— Да разве в них сейчас дело! — опять повысил голос Якши-Мамед. — Ты пойми: остатки твоего войска голодные на Дардже сидят!

— Сынок, что я могу сделать? — завздыхал Кият. — Я сказал Кадыру, чтобы послал туда хлеб.

— Мы получили, но этого мало.

— Большего нет, сынок. Теперь на острове в пять раз людей больше стало, всем хлеб нужен. Видно, настал для нас киамат, сынок. Спасение только в русских. Зови их на помощь, отгони от себя гордыню.

— Что ж, пойдём, Кеймир-хан.

Оба поднялись и вышли. Остановились у кибитки Кадыр-Мамеда. Он давно встал с постели и, видимо, ждал брата. Поздоровавшись, Якши-Мамед с упрёком покачал головой:

— Эх вы… Под подол бабам прячетесь!

— А вы? — спокойно отозвался Кадыр и далее продолжил: — Пойдите, братец, поздоровайтесь с матерью и с хозяйками своими… Дети тоже не спят: все знают, что вы жив-здоров вернулись.

— Может быть, ещё и гостинцев ждут! — сердито пробурчал Якши-Мамед и направился к соседней кибитке. Кеймир проводил его долгим и внимательным взглядом.

У входа в кибитку Якши-Мамеда поджидали обе жены. Он почувствовал их насторожённость и почему-то решил, что с вечера и всю ночь они бранились между собой и теперь «онемели», узнав о его возвращении. Однако эта тишина и насторожённость источали притворную ложь. И словно в подтверждение его мысли неестественно громко запричитала старшая жена, кинувшись ему навстречу:

— О-о-о! Отец наш дорогой, ненаглядный хан мой! — Он сразу даже не понял: радуется или печалится Огульменгли. Он лишь подумал, живы ли сыновья. И, увидев обоих и ощупав их ласково, с досадой и злостью посмотрел на Хатиджу, которая не выразила ни радости, ни печали, только тихо сказала:

— Я же говорила — жив!

Войдя в кибитку, она зажгла тусклую нефтакыловую свечу, и Якши-Мамед, увидев в какой тесноте живёт его семейство, ещё сильнее обозлился. Всё было застелено одеялами и подушками, ступить некуда. Ворча и ругаясь, он сел к териму и хотел снять сапоги. Якши только протянул руку к носку сапога, как старшая жена кинулась ему в ноги и проворно сдёрнула сапог. Поставив сапог к очагу, она вновь бросилась к его ногам, но Якши-Мамед отстранил её.

— А что Хатиджа, она разве разучилась сапоги снимать? — с обидой спросил он.

— Где уж ей! — озорно отозвалась Огульменгли и, кажется, задела самолюбие младшей жены. Хатиджа в ответ засмеялась:

— У Огульменгли вся и радость — прислуживать. Зачем же я буду лишать её этой радости?

Якши-Мамед от злости даже зубами заскрипел, сердце огнём заволокло:

— Ну-ка, сними!

Хатиджа, не спеша и неохотно, взялась за сапог. Окончательно выйдя из себя, он выдернул из её рук ногу и с силой толкнул в живот. Хатиджа ахнула и упала. Вскочив на ноги, Якши-Мамед принялся натягивать сброшенный первый сапог.

— Собачья отрава! — хрипел он. — Я тебе покажу! И вообще — почему вы обе в одной кибитке!

— Хан мой, просили твоего брата, но не нашлось другой для нас кибитки, — принялась жаловаться Огульменгли. — Для других у него всё есть. А мы не только в тесноте здесь живём, но и, можно сказать, с голоду умираем. Дети, как собачата, у чужих тамдыров крутятся!

— Мать у кого поселилась? — спросил Якши-Мамед, надеясь, может быть, вместо Огульменгли отзовётся Хатиджа. О, как ему хотелось услышать от неё хотя бы одно слово покорности!

— Кейик-ханым, свет моих очей, она одна живёт со служанкой. Да ещё Султан-Баба рядом с ней, — затараторила вновь старшая.

— Одна, говоришь? Ну тогда так сделаем. Вставай, Хатиджа, пойдёшь к матери.

Ни слова не сказав, Хатиджа поднялась и вышла из кибитки. Он последовал за ней. Догнав, положил ей руку на плечо и повернул к себе лицом.

— Говори, почему такая? Почему не ласкова?

— Не буду я с тобой говорить ни о чём, лучше веди быстрее, — заговорила она. — Я ждала тебя, думала: приедет — сколько радости будет! А ты… На войну ушёл — человеком был, вернулся, как зверь…

— Сама виновата. Разве так встречают?

— Значит, я должна наперегонки с твоей старшей тебя встречать? Кто вперёд до тебя добежит, тот и любит больше, так?

— Не знаю, Хатиджа, так или не так, но я хотел, чтобы ты меня первой встретила…

— Я не собака, муженёк… И ты не кость, чтобы драться из-за тебя.

— Кто же я?

— Ты должен быть всегда джигитом. А джигит обязан разбираться — где любовь, а где — услужение. Если уж правду говорить, то и Огульменгли и Кейик-ханым давно тебя оплакивали, как погибшего. А я всё время стыдила их и говорила: всё равно живой вернётся. И ты вернулся. А если б и я тебя не ждала, то погиб бы ты…

— Вах-хов! — изумился Якши-Мамед. — Давай-ка постоим, потом зайдём…

Он обнял её, и она вдруг разрыдалась.

— Хатиджа! — испугался он. — Хатиджа, что с тобой?! Прости меня, джейранчик мой…

Со сладостной тоской он гладил её лицо, вытирая слёзы, пока она не успокоилась.

Утром Якши-Мамед ужаснулся: аул походил на большой астрабадский базар. Всюду юрты, дымящие тамдыры и — люди. Оглядев склон к заливу, он направился к брату. Шёл и всё время натыкался на какие-то нелепые постройки: вбитые в землю четыре палки, накрытые всякой рванью, а под этой крышей— женщины и дети. В исстрадавшихся, голодных людях узнавал своих атрекцев. От этих взглядов ему становилось стыдно за свою беспомощность. Он вдруг почувствовал виноватым себя во всём. Ведь это он и сердар не могли противостоять натиску каджаров и отдали на сожжение Гасан-Кули.

Брат поджидал его, сидя с близкими людьми на выстеленной камнем площадке, возле кибитки, где в хорошую погоду пили чай и слушали песни бахши. Подойдя, Якши поздоровался со всеми.

— Кадыр, там на Дардже ждут твоей помощи двести джигитов. Есть раненые. Надо перевезти всех сюда.

— Чем кормить думаешь своё войско? — спросил Кадыр-Мамед.

— В первые дни поможешь… потом посмотрим. В долгу не останусь.

— Эх, братец, многие мне так- говорили… Многие в долг взяли и ушли вместе с ним туда… — Он указал рукой на кладбище, где над бугорками возвышался глиняный куполок мазара.

Якши-Мамеда захлестнула обида: брат разговаривает с ним, как с чужим. Сначала только ссорились, а теперь встретились, чуть ли не врагами.

— Мы надеялись на вас, — продолжал Кадыр-Мамед, — а вы пришли, чтобы взять у нас последнее: Разве не видите: весь ваш народ моим хлебом кормится? Если б не я — все атрекцы давно бы отправились на тот свет. Чего же ты от меня ещё хочешь?

— Ничего не хочу… — тихо, задыхаясь от гнева, ответил Якши-Мамед и зашагал вниз, к киржимам.

Кадыр, кривя губы, проводил его насмешливым взглядом:

— Ничего, ничего… Умереть ему не дам. Но он поймёт, кто из нас сильнее и кто от кого зависит. — Кадыр покосился на батрака, бросил небрежно: — Загрузи ему один киржим мукой… Чурека тоже дай.

Слуга кинулся выполнять приказание.

Киржимщики уже сошлись в заливе, забрались на парусники, когда на берегу появилась арба с белыми мешками. Повозку тянул верблюд, а верблюда вёл за недоуздок батрак.

— Хан-ага! — окликнул он Якши-Мамеда. — Вот возьмите всё это!

Якши-Мамед сбежал с киржима по деревянному трапу на берег, спросил:

— У кого взял?

— Братец ваш велел отдать вам, хан-ага…

— Вон он как! — вскипел Якши-Мамед. — Мол, так и быть, возьми! Собачья отрава! — Якши-Мамед схватил весло, замахнулся и ударил по горбу верблюда. Несчастный инер, не понимая в чём дело, взревел, запрокинул голову и, когда получил ещё один удар веслом, крупным махом поскакал вдоль берега. Арба завиляла колёсами, мешки с мукой попадали с неё. Женщины и дети бросились к ним. Напрасно батрак отгонял их и звал на помощь — муку всю растащили. Якши-Мамед злорадно засмеялся и вновь взошёл на киржим.

— У, собачья отрава! — погрозил он кулаком в сторону кибиток Кадыра.

Пока сбежавшиеся выясняли, что произошло, двадцать киржимов один за другим обогнули карагельский мысок и вышли в открытое море…

Парусники приплыли к полуострову Дарджа. Около двухсот человек тотчас сели в них. «Ну погоди, братец, ты у меня ещё поваляешься в ногах!» — злобно пригрозил Якши-Мамед. В пути сговорились напасть на подворья. Причалили возле аула Булата в полночь. Сразу двинулись к юртам: хотели связать самого хана, чтобы спокойно выдал всё, что потребуют, но не успели.

— О-о-о! — разнеслось вдруг между морем и кибитками. — Каджары напали! О-о-о! Люди, вставайте!

Наружу стали выскакивать одни женщины и дети; мужчин, кроме самого хана и нескольких батраков, в этом кочевье не было. Ворвались в кибитки и не застали никого: все успели сбежать или попрятаться.

Тем легче было выгружать из чёрных хозяйских юрт и ям чувалы с пшеницей, муку, рис и бурдюки с курдючным салом и кавурмой. Джигиты хватали все эти припасы и тащили в киржимы. Обшарив все юрты и амбары, Якши-Мамед приказал половину оставить хану и повёл своих людей дальше. Такая же участь постигла и три других небольших аула. Загрузив киржимы продовольствием, Якши-Мамед двинул свою флотилию вдоль восточного берега. Обогнув его на рассвете, киржимы пристали к Карагельскому берегу. Здесь атрекцы действовали ещё энергичнее. Мужчин в ауле не менее ста человек: собери их в отряд — сражение может получиться. Предупреждая возможные осложнения, Якши-Мамед направил джигитов к кибиткам, где жили ханские нукеры и приближённые, велел всех связать и обезоружить. Сам, в сопровождении десятка воинов, взбежал на бугор к юртам Кадыра.

— Эй, вставай, братец дорогой! — нагло крикнул Якши-Мамед, ворвавшись в юрту.

Было темно, и Якши-Мамед разглядел лишь, как заворошилось одеяло и высунулась голова. Боясь, как бы Кадыр не выхватил из-под подушки пистолет да не выстрелил в упор, сам бросился на брата и потащил его, ругаясь, к выходу. Кеймир и Султан-Баба кинулись на помощь: зажали рот, заломили и связали кушаком руки. Пока возились с Кадыром, жена его, маленькая тщедушная Базаргуль, выскочила на улицу и с воплями помчалась к Кият-хану. Но её запоздалые крики только придали бодрости джигитам. Если они начали с того, что принялись вязать близких людей Кадыра с превеликой осторожностью, без какого-либо переполоха, то закончили своё дело грубо и поспешно, с применением силы и с ругательствами. Поднятый с постели Кият-хан сначала никак не мог понять, что творится, но когда догадался, что ему и его Тувак ничего не грозит, мудро изрёк:

— Да, Тувак-джан… Именно так бывает, когда у молодых львов вырастают клыки и они ссорятся из-за каждой косточки…

— Ты думаешь, Якши не тронет нас? — испуганно спрашивала Тувак. — По-моему, он лишился ума после того, как его побили каджары.

— Никого он не тронет, — небрежно отозвался Кият. — Кровь ему не нужна. Хлеб ему нужен.

Кашляя и опираясь на массивную трость, он направился к белой юрте Кадыра. Шёл спокойно и твёрдо, хотя и покачивался от болезни и старости. Следом за ним, плача и причитая, увивалась Базаргуль. Разбуженный налётом аул Карагель издавал множество разных звуков, но всё это можно было назвать одним словом — паника. Впрочем, голодный приблудный люд уже выходил из панического состояния. Принимая от воинов мешки с рисом и мукой, отобранные у Кадыра и его нукеров, женщины и дети-подростки тут же ставили на огонь казаны, варили шурпу и замешивали тесто, чтобы поскорее испечь чуреки. Полукружье низкого карагельского берега осветилось огнями. В их зареве шарахались людские тени: словно тысячи привидений сошлись на ночное пиршество и спешили до рассвета управиться со своим делом.

При входе в кибитку Кадыра старый хан толкнул тростью в живот раба и откинул килим. По углам горели свечи, Кадыр сидел, связанный, на постели, а на ковре разместились Якши-Мамед, Кеймир и Султан-Баба. Хан не поздоровался, проговорил:

— Убери отсюда, Якши, посторонних. Они не должны слушать наши семейные разговоры!

Якши-Мамед ухмыльнулся:

— Нет, отец, семейных разговоров не получится. Когда дело касается участи всего народа, втроём нам нэ решить этого. Кеймир и Султан-Баба не мешают нам.

— Пусть он хоть руки мне развяжет, — кривя губы, попросил Кадыр-Мамед. — Или он боится, что я его задушу…

— Собачья отрава, — проворчал Якши-Мамед,

ты думаешь, руки связывают оттого, что боятся их? Нет, братец. Мне ещё генерал Ермолов говорил: руки связывают врагу для того, чтобы связать его дух.

— Значит, я враг?

— Хуже врага!

— Тогда кто я?

Ты — жадная собака, Кадыр. Жадность тебе застилает глаза! Тебя не мучает совесть, когда ты видишь, как каждый день закапывают на мазаре людей, умерших от голода. Поэтому я взял у тебя хлеб. Я накормлю людей — и челекенских и атрекских! Я не дам им умереть!

— Вах, какой он! Ты подумай лучше о себе! Через день, другой и тебе нечего будет есть. Самого отнесут в гости к Чёрному ангелу!

— Замолчи, собачья отрава! — Якши-Мамед замахнулся, но Кият схватил его за руку.

— Развяжи его, сынок, не трогай. Ты уже наказал Кадыра.

— Но неужели ты, отец, не видишь!..

— Всё вижу. Бери хлеб, рис, бери всех людей — поезжай на Атрек. Если умрёшь от сабли каджара, слёзы пролью я, да мать твоя, да ещё немногие. Если Атрек отдадим каджарам, весь народ будет плакать.

— Отец! — упал на колени Якши-Мамед. — Не кляни меня за всё, содеянное мной. Будет время — всё верну назад. А сейчас давай решим без угроз и насилия ещё одно дело.

— Говори.

— Пусть каждый хан Челекена даст для бездомных и неимущих атрекцев хотя бы несколько кибиток и кошм.

Кият-хан согласно кивнул и строго посмотрел на среднего сына:

— Вставай, Кадыр… Всё слышал? Если слышал, повторять не буду. Иди успокой своих людей — пусть не стонут. Решим так, как должны решать родные братья… Плохой ты старшина. Боюсь теперь умирать. Умру — как бы не погибла вольная Туркмения. По-истине: «Их не обижал аллах, но они обижали сами себя»…