Государи и кочевники

ФРАКИ И ЭПОЛЕТЫ

У себя дома, в Оренбурге, Карелин пробыл не больше недели. Даже не успел привести в порядок собранный гербарий, чучела птиц и зверюшек. Не переписал начисто экспедиционный дневник. В штаб генерал-губернатора поступила депеша: господа Карелин и Бларамберг срочно приглашались в Министерство иностранных дел.

Дня за два до этого Григорий Силыч узнал о смерти Пушкина: гибель поэта принял близко к сердцу и, получив спешный вызов, бессознательно связывал два этих обстоятельства воедино.

Штабс-капитан Бларамберг заехал за ним утром, в санной кибитке, запряжённой тройкой лошадей. Карелин уже был готов в дорогу: два чемодана стояли на террасе, сам одет в заячий тулуп и шапку, полевая сумка с документами на плече под тулупом. Перед тем как подкатить повозке, он нетерпеливо поглядывал в окно и выслушивал любезные наставления жены. Александра Николаевна, в наброшенном на плечи пальтишке, скрестив руки на груди, кажется, уже» переговорив обо всём, напомнила:

— В Москве непременно поинтересуйся домами. Приценись, по возможности. Не век же нам здесь прозябать!

Он соглашался с женой, рассеянно кивал и думал: отчего не проходит тоска? Никогда такого не было. Не заболел ли? Наконец, когда за окном зазвенели колокольцы, энергично распрямился и вздохнул:

— Ну, с богом, Сашенька…

Возница подхватил чемоданы и поволок в кибитку. Бларамберг поздоровался, не выходя. Карелин обнял жену, залез в «балаган», и лошади, легко взяв с места, резво побежали к площади, откуда отправлялась оказия.

Спустя час длинный кортеж санных кибиток, открытых саней с мешками и ящиками, сопровождаемый двумя отрядами казаков, выехал из Оренбургской крепости. Укрыв ноги до самого пояса медвежьим пологом и отвалившись на подушки, Карелин молчаливо провожал заметённые снегом избы, огороженные камышовыми стенами, и колокольни собора. Из кибитки казалось: парят они в утренней синеве золотыми шарами. Над водонапорной башней кружилась стая горластых галок. Чем дальше откатывались от крепости, тем тоскливее становилось на душе. С каким-то неосознанным страхом он посмотрел на дорогу и вдруг понял — тоска его связана с ней, она возвращала его в далёкую суровую юность.

— Спите? — спросил Бларамберг.

— Хочу малость вздремнуть, не выспался ночью.

Топот копыт и мягкое шуршание полозьев вскоре его начали убаюкивать. Ему почудилось, что едет он не в санях, а в быстрой фельдъегерской коляске. И — не на север, а на юг, в оренбургские степи. Он открыл глаза, тряхнул головой и посмотрел на штабс-капитана. Тот, посапывая, курил. Возница тоже сидел, согнувшись. И лошади шли привычным размеренным ходом за передней кибиткой, в которой, кажется, ехали статские, из купеческого сословия, и казак с червонной серьгой в ухе — отставной офицер. Карелин видел их, когда садились в повозку. Белая равнина, властно напоминая о бесконечности вселенной, не менее властно призывала ко сну, и Карелин опять погрузился в приятную дремоту. И опять увидел фельдъегерскую коляску и подумал: «Вот наваждение!» А потом поплыли в затуманенном сознании дома и площади Санкт-Петербурга, широкая свинцовая Нева с чёрными фонарями вдоль берега и холостяцкая, освещённая свечами комната молодых господ офицеров. И теперь уже не понять — почему шумно? То ли дружеская пирушка, то ли собрание вольнодумцев. Прапорщик Карелин, размахивая листком бумаги, кричит: «Господа, помните у Пушкина:

Ещё бы не помнить? Конечно же это строки из эпиграммы на Аракчеева! Эка удивил! А Карелин не унимается, взывает к приятелям: «А теперь взгляните сюда!» Он кладёт лист на стол, и все видят нарисованного чёрта, затянутого в военный мундир. По нимбу надпись: «Бес лести предан!» Офицеры хохочут, хлопают по плечу Карелина, передают листок из рук в руки. «Карелину браво!», «Господа, тост за остроумную шутку!» И вот уже звенят колокольцы. Ворота распахиваются, и к штабу военных поселений подкатывает казённая карета. Длинный, угловатый фельдъегерь быстро входит в канцелярию. «Господа, мне нужен прапорщик Карелин». — «Я вас слушаю. Я — прапорщик Карелин». — «Очень приятно, прошу следовать за мной». — «Куда?» — «Не задавайте глупых вопросов!» — «Но я не одет. У меня, кроме носового платка, ничего с собой нет». — «Прекратите разговоры!» Карелин садится в карету между двумя жандармами. Всё становится ясно: какой-то «раб» донёс Аракчееву об эпиграмме. Тарахтят колёса, храпят кони, мелькают пёстрые шлагбаумы… День, другой, третий, десятый… Есть ли конец пути? Оказывается — есть. Коляска въезжает в Оренбургскую крепость, останавливается на площади у штаба. Фельдъегерь докладывает: «Господин генерал, по высочайшему повелению прапорщик Карелин доставлен в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы!»

«Бес лести предан», — с усмешкой произнёс про себя Григорий Силыч и хотел заговорить с Бларамбергом, но тот лежал с закрытыми глазами, видимо, спал. Тоска развеялась: её всегда можно одолеть, надо только найти первопричину. Карелин уже спокойно вспоминал о том, как ещё раз повстречался с Пушкиным. Это случилось в то лето, когда поэт заезжал в Оренбург, собирая материал к «Истории Пугачёва». По случаю приезда знаменитости генерал-губернатор Перовский пригласил к застолью штабных офицеров и чиновников. Среди прочих был и Карелин, только что вернувшийся с Тюб-Карагана, где заложил Форт-Александровское укрепление. За дружеской чаркой говорили обо всём. И вот тогда Владимир Даль — чиновник особых поручений губернатора — прочёл:

Перовский улыбнулся и сказал Пушкину, что некий прапорщик, превратив его строки в «Бес лести предан», потом изрядно поплатился и, кажется, был сослан чуть ли не в Оренбург. Карелин крайне смутился: ещё мгновение, и Перовский назовёт его фамилию. Но генерал попросту не знал, что автор переделанной пушкинской строчки присутствует здесь. Через день, когда проводили поэта, Карелин пожаловал к губернатору с докладом о поездке на Тюб-Караган и, улучив момент, сказал: «Господин генерал, я должен поблагодарить вас за сдержанность. Мне было бы крайне неловко, если б вы назвали моё имя». Перовский ничего не понял: смущённо потеребил пышные усы и спросил: «А почему я мог назвать ваше имя, сударь?» Тут только Карелин смекнул, что генерал, действительно, ничего не знает о нём, и, чтобы не показаться смешным, вынужден был рассказать всю историю с эпиграммой…

Заночевали в Сорочинском городке. Ужинали в грязном трактире, спали в убогой комнатушке, с ситцевыми занавесками на окошках. На другой день, оглядывая из саней белые степи, говорили о восстании бедняков-кайсаков Букеевской орды. Карелин хорошо знал это ханство. Всего десять лет назад он служил управляющим у хана Джангира, учил его говорить и писать по-русски. Сам Джангир и сейчас был жив и вместе с царскими солдатами и своими нукерами разъезжал по степям между Волгой и Уралом — стрелял и вешал бунтовщиков.

— Иной раз подумаю о своей миссии первооткрывателя — и оторопь берёт, — признался Карелин. — Идёшь в юрты, сидишь на одной кошме то с кайсаками, то с туркменцами. Заглядывают тебе в глаза, верят каждому твоему слову. И ты веришь в дружбу и гуманность… Да где там! Сливается воедино эта жесточайшая царская и ханская сила… топит всё гуманное в крови. Вот и теперь прошение туркменцев государю переслали. Посмотреть со стороны — большое дело сотворили. Простые туркменцы верят нам и надеются, что жизнь их улучшится. Но это не так, Иван Фёдорович: если подружится наш государь с этим царьком Киятом — туркменцам тошно от этой дружбы станет!..

Вскоре встретили на пути этап заключённых. В длинном строю, с колодками на шее, шли вместе с русскими и мусульмане. Конные казаки, ехавшие сбоку, щёлкали нагайками и покрикивали на каторжан.

— С Букеевской орды, видимо, — тихонько сказал Карелин. — Русские, кайсаки, калмыки — кого только нет!

— Всё-таки есть сила, которая объединяет христиан с бусурманами, — отозвался Бларамберг. И когда этап прошёл и оказия двинулась дальше, разговор оживился.

— Между прочим, у Пушкина в «Истории Пугачёва» единство бедняцких слоёв всех народностей хорошо подано, — заговорил Карелин.

— Я тоже как-то думал об «Истории Пугачёва», — отозвался Бларамберг, — и понимаете… Дай бог не оскорбить память великого поэта, но скажу вам — он очень симпатизирует Емельке. Читаешь — и невольно заражаешься духом бунтовщиков.

— Может быть, так оно и есть?

— Не думаю, Григорий Силыч… Что может быть общего у дворянина и лапотной черни?

— Но вольнодумцы — Пестель, Рылеев и многие другие пострадали именно за лапотную чернь, — возразил Карелин. — Вспомните: отмена крепостного права и благоденствие всех народов— основные условия их программы.

— Может быть…

Бларамберг замолчал, и Карелин решил, что штабс-капитан не желает продолжать разговор на эту тему. Ну что ж, дело, как говорится, хозяйское. Григорий Силыч стал думать о том, что пожар свободы можно притушить, но погасить его совсем невозможно. Может быть, Александр Сергеевич и написал историю Пугачёва, чтобы показать слабость восстания дворян-вольнодумцев? Что они могли сделать, эти дворяне, без могучей народной силы? Может, Пушкин подсказывает потомкам — не допускайте впредь подобной ошибки? Припоминая прочитанные страницы «Истории», Карелин открыл для себя таксе, на что раньше мало обращал внимания. В самом деле: как могло произойти, что в стане Пугачёва сошлись вместе русские, татары, башкиры, калмыки, кайсаки. Как люди разной веры объединились в одно ополчение? Значит, мечта о свободе и равенстве сильнее? Но можно ли мирными средствами найти то общее, что свело разноплемённый люд под знамя Пугачёва? Может быть, посредством торговли? Может быть, надо, несмотря на царскую жестокость, искать сближение с другими нациями?..

Санкт-Петербург встретил путешественников солнечной погодой. Ярко горело державное золото шпилей и куполов. На фоне густой синевы неба и чистого, недавно выпавшего снега величественные дворцы столицы выглядели подчёркнуто строго. На Неве поблёскивали вмёрзшие корабли и всюду сидели у прорубей рыбаки с удочками. День был воскресный, гуляющих по набережной было много, а попутных повозок — того и гляди столкнёшься. Странно, но Карелин, вообще-то не считая себя человеком робким, до сих пор испытывал неприятное стеснение при встрече со столичной публикой. Между тем он родился здесь. Отец его, Сила Дементьевич, служил придворным капельмейстером у Екатерины II. Сам Григорий после смерти отца под покровительством старшего брата учился в кадетском корпусе. Были у него и сёстры. Но сейчас он даже не знал, где они живут, что с ними. В первый год ссылки он пытался завязать с сёстрами связь, но они не отозвались, и прапорщик принял их опасливое молчание с холодным презрением…

Путешественники остановились в доме вдовы-генеральши, на Невском проспекте: Бларамберг здесь снимал комнату и раньше, и теперь седая старушонка в белых буклях и бархатном капоте до пят с радостью отдала в распоряжение путешественников две комнаты в правом крыле дома. В тот же день они наняли карету и, лихо прокатившись по Невскому, остановились на площади у Зимнего дворца. Величественная Александровская колонна, Триумфальная арка с богиней Славы в колеснице над зданием Генерального штаба и Министерства иностранных дел — ничего этого не было пятнадцать лет назад, когда Карелин, незадолго до ссылки, проходил мимо Зимнего. Отпустив карету, путешественники направились каждый в своё ведомство. В широченном фойе министерства Григорий Силыч позволил швейцару снять с себя шубу и про-шёл по затемнённым коридорам к управляющему Азиатским департаментом. Богатая приёмная: зелёные бархатные занавеси, массивные двери — от всего этого он давно отвык. Да и попасть к управляющему оказалось не так-то просто. Карелин прождал не менее часа, прежде чем его приняли.

— Очень приятно-с, — холодно улыбнулся Дивов. Давно ждём. Вас известили о том, что совещание у Карла Васильевича в четверг?

— Пока нет…

— Ну так представьтесь секретарю, голубчик.

Больше с него пока ничего не потребовали. Карелин оба дня до совещания проторчал в отделах Госдепартамента, рассказывал чиновникам о поездке, побывал у Даля, который находился в столице с генералом Перовским, в «Отечественных записках», в университете у студентов. Всюду его встречали с превеликим удовольствием и слушали с интересом. Наконец в четверг, к десяти утра, он пожаловал к министру иностранных дел, зная, что о его приезде много говорят, им интересуются — кое-кто превозносит, кто-то принижает и злословит. Он пришёл внутренне собранный и подготовленный к любому ответу, из чьих бы уст ни прозвучал вопрос. Как и предполагал Григорий Силыч, на совещание пожаловали почтенные именитые господа. Но неожиданным было присутствие Кавказского командующего — барона Розена, астраханского, генерал-губернатора Тимирязева, военного министра Чернышева и генерал-лейтенанта Шуберта, министра финансов Канкрина… Наконец, когда приглашённые господа уже тесно толпились в приёмной министра, появился Оренбургский генерал-губернатор Перовский и с ним Бларамберг, который никак не предполагал, что его позовут на совещание столь высокого круга.

Без минуты десять Нессельроде, в голубом мундире, седоголовый, с кустистыми бровями и бакенбардами, прошествовал за стол. Поздоровавшись со всеми, он особо приветствовал военного министра и пригласил всех садиться.

— Ваше сиятельство, — спросил небрежно Чернышев, — а что же граф Симонич. Он не приехал?

— Обойдёмся без него, — ответил Нессельроде. — От посла есть записка… — И без всяких преамбул от» крыл совещание:

— Господа, с соизволения его величества, ныне я собрал вас у себя, дабы обсудить гератскую проблему. Вызван этот разговор, как известно, беспорядками в Каспийском море и на туркменских берегах во время нахождения там государевой экспедиции…

Карелин вскинул взгляд на министра: «Значит, всё-таки не обошлось без огня. А что же морская эскадра? Я же посылал депешу!» Непроизвольно он поднял руку, словно попросил слова, но никто не заметил его движения. Нессельроде спокойно продолжал говорить о том, сколько сил и энергии вкладывает государь, чтобы сделать Каспий ареной большой промышленной торговли, чтобы народы, живущие на его берегах, пользовались бы потребительскими предметами России; наконец, какое великое значение придаёт его величество приобщению к торговле среднеазиатских ханств…

Нессельроде говорил и говорил, а Карелин и в самом деле ничего толком не знал и лишь догадывался о войне на восточном каспийском побережье. Он слушал министра и припоминал осенние холодные дни, когда поднимался на вершину Большого Балхана, Дигремдаг, оттуда был виден чуть ли не весь берег; пески, древний Узбой, заливы и горы. Но не было скоплений конницы, не было ни огня, ни дыма. Наконец и проводники, участвовавшие в восхождении на вершину, не проявляли никакого беспокойства. Может быть, распри начались позднее, когда корабли стояли у Кара-Богазского залива? Когда Бларамберг, отважившись, сел с казаками в катер и поплыл в самую Чёрную пасть? Штабс-капитана не было более двух суток. Карелин тогда забеспокоился: не погиб ли он! Высадился с казаками и пошёл берегом залива искать пропавших. Слава богу, всё обошлось благополучно — Бларамберг сжёг катер и вернулся. Но тогда… Именно тогда подскакали к заливу туркменские конники и, не подъезжая близко, потому что боялись, принялись размахивать шапками и звать Карелина к себе. Тогда он подумал, что это разбойники. А они возможно хотели сообщить ему что-нибудь важное? Вот дьявольщина…

Нессельроде между тем заговорил о более конкретных вещах. Полномочному министру в Персии, графу Симоничу, с превеликим трудом удалось расположить ныне царствующего Мухаммед-шаха в пользу России, потеснив некоторым образом английскую дипломатию…

Лица присутствующих поскучнели: видимо, все подумали, «граф Карла» садится на своего конька и сейчас будет «размахивать саблей». Но проницательный Карл Васильевич, словно угадав настроение присутствующих, неожиданно сказал:

— Не сочтите за дерзость, господа, но некоторые из вас вовсе недооценивают положение дел на азиатском востоке. Ныне английские агенты беспрепятственно разгуливают по улицам Бухары и Кабула, а по дипломатическим каналам всё чаще присылаются сведения о возможном вторжении английских войск из Ост-Индии в Афганистан. Бывший недавно в Бухаре наш человек указывает в записке о происках английского агентства Бёрнса. Речь идёт о размещении промышленных товаров Англии на рынках Бухарского, Хивинского и Кокандского ханств…

Карелин с Бларамбергом переглянулись: оба догадывались, что министр говорит о записке Виткевича, год назад побывавшего в Бухаре и теперь живущего при посольстве в Тегеране. Смежил благосклонно ресницы и потрогал усы генерал Перовский: всё-таки речь зашла о его личном адъютанте!

— Наша святая обязанность, господа, не пропустить английские товары ни в Кабул, ни в Бухару, ни в Хиву, ни в Коканд, — продолжал министр. — С этой целью государь прошлым летом одобрил создание антианглийского союза в Тегеране… Возглавляет его Симонич, задача его — привести армию шаха в боеспособность, вывести к границам Афганистана и захватить Герат. При таких обстоятельствах выход англичан к среднеазиатским ханствам перекрывается и создаётся благоприятная возможность проникновения русского капитала в эти ханства. Именно поэтому прошлым летом намечалось нами провести две сугубо важные экспедиции. Одна из них — поход шаха на Герат, другая — государева экспедиция, под началом коллежского асессора Карелина, в инструкции которой было указано изучить все пути в Бухару, Самарканд, Хиву и прочие города и населённые пункты Средней Азии.

Нессельроде вышел из-за стола, взял указку и, раздвинув шторки, обнажил большую политико-административную карту.

Коснувшись остриём указки персидской столицы, повернулся к присутствующим:

— Давайте рассмотрим ближе: что же произошло? В мае прошлого года граф Симонич добивается согласия Мухаммед-шаха, и войска собираются в поход на Герат. Английский посланник Эллис в спешном порядке отправляет депешу в Сент-Джемский[10] кабинет лорду Пальмерстону об угрозе захвата Герата шахом. Одновременно он пытается уговорить шаха отменить назначенный поход. Но шах непреклонен: армия выходит из Тегерана и останавливается в летнем лагере Кельпуш, чтобы затем двинуться дальше, Эллис по приказу Сент-Джемского кабинета покидает Тегеран. Шах начинает проявлять неуверенность: возможность разрыва дипломатических отношений с Англией пугает его. Симонич проявляет максимум энергии, чтобы поддержать персидского государя, и тут выходит на политическую арену коллежский асессор Карелин!

Сказано это было с явной издёвкой, и присутствующие засмеялись.

— А как же, Карл Васильевич! — не переставая смеяться, подал голос Перовский. — Знай наших!

— Между прочим, Карелин как раз и есть ваш, — сказал Нессельроде. — И этот Карелин… Встаньте, господин асессор! — повысил голос министр и, выдержав паузу, пояснил: — Этот Карелин устроил такой кавардак, что долго ещё придётся нам разбираться.

Наступила напряжённая тишина. Нессельроде заговорил вновь:

— Шах сначала воспринял всё, как оно и намечалось, — русская экспедиция появилась в Астрабадском заливе, чтобы поддержать персиян. Но Карелин вместо поддержки сам накинулся на них. Все рыбные култуки у Атрека. Гургена и в Астрабадском заливе очистил от персидских сетей и велел туркменцам пользоваться этими култуками. Знай, мол, наших!

Генералы вновь засмеялись, но уже несколько сдержаннее.

— Затем его превосходительство Карелин, не имея на то никаких полномочий, разрешил астраханскому купцу Герасимову заключить сделки с туркменцами на откуп рыбы. Таким образом, он недвусмысленно заявил персидскому государю: култуки эти принадлежат не тебе, а туркменцам. Опять же — знай наших!

Теперь уже никто не смеялся. Карелин стоял, уставившись в зелёное сукно стола, и не поднимая глаз. Барон Розен, когда речь зашла об откупе култуков, машинально достал платок, промокнул лоб и с состраданием: посмотрел на Карелина. Затем вновь перевёл взгляд на Нессельроде и сказал тяжко, словно раскаялся:

— Карл Васильевич, возобновить контракты купцу; Герасимову с туркменцами разрешил я.

— Потому-то мы и пригласили вас сюда, барон, — бросил в ответ министр и продолжал: — Вот и остров Огурджинский, с молчаливого согласия Карелина, туркменцы отдали купцу Герасимову. Может быть, барон, и тут вы постарались?

— Нет-с, ваше сиятельство. Об этом мне ничего не известно.

— Ну тогда, может быть, вам известно, барон, чего ради коллежский асессор принял решение от туркменцев о желании их перейти в подданство государя императора?

— И об этом мне тоже ничего не известно, ваше сиятельство, — с достоинством и некоторой раздражительностью ответил Розен.

— Что предосудительного в том, что я принял решение? — не выдержав издевательского тона, спросил Карелин и посмотрел на Нессельроде. «Странно. — думал он между тем, — этот царский опричник бьёт меня моими же «козырями». То, что я ставил себе в заслугу и о чём докладывал ему в своих рапортах, оборачивается против меня же!»

— Пожалуй, это самое предосудительное из того, что вы натворили, — не моргнув и глазом, ответил

Нессельроде. — Как только шах узнал, что туркмены педали прошение и могут оказаться русскими подданными, сразу же свернул с гератской дороги и бросился на Гурген и Атрек. Мухаммед-шах после того, как вы у него захватили рыбные уделы, решил, что и туркменцев мы у него отберём. Разорив селения, он поставил на колени гургенских ханов и заставил их подписать фирман о подданстве Персидскому государству. Вот этот фирман… — Нессельроде извлёк из ящика стола исписанную шёлковую бумагу и указал на подписи и отпечатки пальцев. Все встали и приблизились к столу министра, чтобы поближе рассмотреть документ.

— Кровью, что ли, расписывались? — спросил генерал Перовский. — Или чернила красные?

— Может быть, и кровью, — сухо согласился Нессельроде и, выждав, пока господа усядутся, сказал: — По поводу сего фирмана была встреча персидского посла с государем императором. Я и военный министр присутствовали на ней… Решено признать территории, оспаривающиеся этим фирманом, за Персией. Решено также провести границу по южному берегу реки Атрек, между туркменцами и персиянами. А чтобы поддерживался там стабильный порядок, учредим постоянное крейсерство русской морской эскадры…

— Карл Васильевич, — робко возразил барон Розен, — но ведь в бытность Муравьёва в Туркмении, эти туземцы тоже присылали прошение и, кажется, со стороны персиян не было таких грозных и официальных претензий?

— Времена меняются, барон, — ответил Нессельроде. — Разве вам непонятно, что ради Герата нам приходится поступаться не только этими территориями. Мы и контрибуцию[11] шаху, можно сказать, простили… из-за Герата. Уговорив персидского государя идти в поход, мы выполним его многие требования и капризы. А что делать, господа?

— Конечно, если учитывать гератские обстоятельства, вина господина Карелина велика, — снисходительно заговорил Розен, — но ведь он попросту не знал о действиях Симонича.

— Вина его — в превышении полномочий и в нарушении государевой инструкции, в коей сказано: не вступать в политические дела с народами, обитающими по берегам Каспия. Не знаю, по неопытности или по убеждению, но коллежский асессор пошёл вразрез с инструкцией, а следовательно — и с государевой политикой. Гератская проблема ныне на самом острие русской торговой политики! Надо это понимать…

— Я хотел, как лучше, ваше сиятельство, — попробовал оправдаться Карелин. — Я подошёл к туркменцам с миром и добрым словом расположил кочевников к себе. Мне кажется, что начальная форма порядка, которая может со временем водвориться на туркменском побережье, — в постепенном сближении и понимании друг друга…

— Не знаю, о чём вы думали, но поход шаха на Герат сорван по вашей милости… Мы об этом с вами ещё поговорим. Останетесь на годок-другой при министерстве, поработаете в канцелярии. А сейчас садитесь.

Карелин был сражён, обескуражен, унижен. Он всего ожидал, но не этого. Мечтал побыстрее разделаться с отчётами о поездке и заняться наукой. Какие коллекции были собраны в экспедиции! А какой интерес к его открытиям! «Библиотека для чтения» предлагает ему написать для журнала статью о путешествии по Каспию, студенты университета устраивают с ним встречи и даже просятся в путешествия: согласны идти на край земли во имя науки. А этот Нессельроде… «Нет, это невероятно! Остаться на год, а может и больше при канцелярии министерства! Надо что-то придумать, чтобы избежать этой участи». Занятый своими мыслями, Карелин почти не слышал, о чём идёт разговор. А говорили уже о том, что следует отстранить этого мошенника купца Мир-Багирова от господства на Каспии. Да и как иначе, если за шахом закреплялись лишь южные култуки — в Астрабадском заливе и на Гургене; култуки, расположенные севернее, отдавались Кият-хану, и купец Герасимов мог беспрепятственно заключать с ним контракты. Об острове Огурджинском рассудили так: пусть Герасимов сам справляется со своим «подарком», власти его остро-вок охранять не станут! Прошение туркмен о подданстве оставили без внимания. Нессельроде по этому поводу сказал в утешение:

— Как только выйдем к Герату и присоединим среднеазиатские ханства, то и туркмены сами по себе к России отойдут. А пока о них говорить рановато.

— Да и невозможно их принять, — заявил доселе молчавший министр финансов граф Канкрин.

О его консервативных взглядах Карелин был наслышан: ярый крепостник, противник промышленного капитала. И сейчас он повёл речь о предстоящей денежной реформе, о том, что в казне не хватило бы средств на учреждение новой губернии, если б туркменцы оказались под эгидой России.

К концу совещания разговор по обсуждаемому вопросу стал терять стройность, ибо все уяснили, что требовалось, постепенно перешли к частностям. Карелин, воспользовавшись такой паузой, осмелился опять вставить слово:

— Ваше сиятельство, в прошлом году купец Герасимов подавал на ваше имя и в Сенат жалобу по поводу незаконной конфискации товаров… Может быть, помните? Нынче господин Тимирязев присутствует здесь — и он мог бы внести ясность по сему делу.

Карелин заметил, как астраханский генерал-губернатор вобрал седенькую голову в плечи и даже склонил её на эполет: уж очень хотелось ему спрятаться от этого коварного дельца. И Нессельроде, взглянув на него, отвёл серые сердитые глаза.

— Дело о конфискации, как мне кажется, не подтверждено документами…

— Я привёз их, — Карелин торопливо вынул из сумки перечёркнутые астраханским прокурором контракты.

Нессельроде лишь мельком взглянул на них:

— Я думаю, этими контрактами займёмся потом. Не так уж и велико дело, да и господин Тимирязев пока останется здесь… Как-нибудь разберёмся…

Досадливо поморщившись, Нессельроде пригладил бакенбарды, поправил брови и как бы сделал резюме:

— Итак, господа, мы наметили к исполнению целый ряд вопросов, с решением которых открывается беспрепятственная возможность победы на Гератском плацдарме. У меня всё.

После совещания некоторое время ещё продолжались дебаты. Спорили Розен и Тимирязев, Чернышев что-то доказывал Перовскому. Канкрин не спеша подошёл к Карелину, попросил контракты, привезённые от туркмен, осмотрел их, хмыкнул и спросил:

— На какую сумму конфисковано?

Точно не знаю, ваше сиятельство, но, кажется, на полмиллиона ассигнациями.

— Недурно, — ответил Канкрин и вновь взял перечёркнутые контракты. — Вы, пожалуй, батенька, оставьте эти порченые документики мне. С Тимирязевым я сам поговорю…

У выхода на Дворцовую площадь Карелин догнал Бларамберга, который остановился и поджидал его.

— Ну, что, Иван Фёдорович? Как твои дела?

— Всё в порядке, Григорий Силыч. Ещё утром я получил назначение: еду в Тегеран к Симоничу.

Тут же они остановили карету, сели и поехали к дому вдовы-генеральши.

«ДВА РУМБА ВЛЕВО»

Ранней весной, едва сошёл ледоход и очистились волжские протоки к морю, Герасимовы вновь принялись загружать свой шкоут «Астрахань» продуктами и товарами для туркмен. Как и прежде, старик Тимофей намеревался отправить к туркменским берегам старшего сына, но в один из дней вдруг передумал. Дошёл до Тимофея поганый слушок, будто бы казаки с того берега приплывали в слободку, к астраханским девкам, и произошла между статскими и служивыми парнями резня. Одного казака прикончили и бросили в Волгу, а какой-то рыбак выловил его, и этим «мокрым» делом занялся губернский следователь. Прослышал старик и то, будто бы младший его участвовал в этой смертельной драке. Не раздумывая долго, Тимофей призвал к себе всех трёх сыновей и объявил свою волю: Санька с Никитой в Нижний нынче поплывут, а младший — к туркменцам. Тут же повелел папаша Михайле готовиться в дальний путь и заняться делами по загрузке шкоута. Успокоился было старик, и тут — на тебе: приходит посыльный из военного управления, приглашает Тимофея и его сына, который корабль к басурманам поведёт, к генерал-губернатору. Перетрусили купцы, но что делать? — пошли: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать!»

Тимирязев только что возвратился из Санкт-Петербурга, к делам ещё толком не приступал и вот сразу же вспомнил про купцов Герасимовых.

— Доброго здоровья, торговые люди, — встретил он их приветливой улыбкой. — Присаживайтесь, пожалуйста. В ногах, говорят, правды нет…

— Да ведь и сядешь — куриного яйца не снесёшь, — сдерзил старик Тимофей и подумал: «Отвечать — так с норовом».

— Это ещё как сказать, — возразил генерал, щурясь в улыбке. — Вот, скажем, я… Съездил в Санкт-Петербург к государю, посидел с министрами и с яичком вернулся… Словом, ваше степенство, похлопотал я малость за вас. Будем считать так: что упало, то пропало. Деньги от ваших конфискованных товаров на устройство улиц и ремонт бани пойдут, зато милость царская к вашему степенству — в наличии.

— То есть? — не понял Тимофей.

Генерал-губернатор немного замялся, и Михайла, глядя на него, наконец-то понял, что притянули их сюда не за убийство, а по тому, старому делу с туркменцами, и возликовал душой, заговорил прибаутками:

— Эка, папаня, какой ты недогадливый. Тут надо так понимать: «То ли взятка — то ли взаймы без отдатка». Или так: «Попал — не кричи «пропал», был за решёткой вроде — глядь, — опять на свободе!»

— Балагур ты, однако, купчик, — сказал генерал и продолжил более строго: — Стало быть, помогу я вам отбиваться от подлого купца Мир-Багирова. С нонешнего дня не станет он вам мешать в торговле. Все туркменские култуки до самого Гургена — за вами. Плывите, откупайте… но и о нас помните. Сейчас я напишу командиру Саринской эскадры, чтобы полюбезнее обходился с вами…

Тимирязев придвинул четвертушку бумаги, обмак-пул в чернильницу гусиное перо, написал несколько фраз, подышал на сырые строчки и, кликнув секретаря, велел принести печать с сургучом. Когда тот исполнил приказание, генерал-губернатор сам скатал в трубочку письмецо, заделал шнурок и запечатал.

— Бот, — протянул он Михайле. — Как встретишь капитана первого ранга Басаргина, то передашь ему. Тут ваша купеческая судьба: удача, прибыль и прочее. А также примите и от меня всяческое благорасположение. Отныне нет для меня других купцов в море, кроме вас…

Тимофей бухнулся генералу в ноги, а Михайла кланялся и растерянно глядел то на генерала, то на отца. Генерал похлопал Тимофея по плечу, помог подняться с пола и выпроводил в коридор. Когда вышли, старик, утирая слёзы умиления, сказал:

— Везучий ты, Мишка, ей-бо! Я думал, они тебя, антихриста, в Сибирь сошлют или в солдаты забреют, а тут — вишь как…

— Ну ладно, папаня, не хнычьте, а то люди увидят… А что касается меня — я такой, везучий… Это уж точно.

На радостях старик Тимофей устроил младшему проводы. Собрались за стол всем семейством. Пили за добродетеля генерала и желали Михайле успеха. А наутро он отбыл в катере по Кутуму, по Волге, по Маракуше к Бирючьей косе, где стоял шкоут «Астрахань», и через день отправился на юг.

Плыли при хорошей погоде. Наштормовавшись за зиму, Каспий словно отдыхал: мягкий, лёгкий ветерок надувал паруса и нёс славно по мелкой игривой волне. От Бирючьей косы до Дагестанского полуострова над мачтами повизгивали чайки, ожидая, когда же моряки потянут сети и будет возможность поживиться свежей рыбкой. Но корабль шёл и шёл уверенно заданным курсом — и птицы постепенно отставали от него.

За сорок четвёртой широтой, в тёплых водах, всё чаще и чаще стали попадаться тюлени. К ним Михайла быстро привык и перестал на них обращать внимание, а увлёкся зрительной трубой, в которую разглядывал дагестанские поселения. Видел в отдалении Тарки с крепостью на горе, Дербент, окружённый стенами, самурские леса и гору Бешбармак. Потом пошли мимо Апшерона, мимо острова Наргена и Фульфа и бросили якорь в бакинской гавани, дивясь сказочным красотам города, но ещё больше страшась горячего южного солнца. Михайла с интересом рассматривал теснящиеся у берега парусники всех «мастей», пыльную набережную, заставленную духанами и фаэтонами, огромную «Девичью башню» и только что выстроенное неподалёку от неё русское здание — такой же высоты, но иной конструкции. Михайле хотелось «гульнуть» здесь малость, но он сдерживал свои желания и, съезжая на берег со штурманом Васильевым, предупредил музуров:

— С брига — ни на шаг. Скоро опять поплывём!

Сошёл Михайла на берег единственно для того, чтобы узнать: где отыскать командира морской эскадры? В таможне усатый, с задубевшим лицом матрос указал на морской клуб, затем кивнул на покачивающийся военный пакетбот:

— Это его посудина.

Следуя вдоль набережной, Михайла со штурманом свернули в указанную улочку и оказались у каменного здания. Был полдень, солнце пекло нещадно, и возле клуба моряков не было ни души. Только где-то внутри помещения раздавались писклявые звуки флейты и гремели бильярдные шары. Молодой купец чутьём угадал, что этот Басаргин, наверняка, заядлый бильярдист, и направился по коридору на стук шаров. Двери в бильярдную были распахнуты настежь, окна тоже. Несколько офицеров в морской форме сидели у окна в креслах, двое играли. «Вот этот», — подумал Михайла, взглянув на одного из игроков — рослого, статного, надменного, с рыжими вьющимися бакенбардами.

— Извините, если можно… Кто тут будет Басаргин?

— А тебе зачем он? — спросил рыжеволосый, с бакенбардами, даже не взглянув на купца.

Михайла с обидой отметил, что моряк мог бы и обратить на него внимание: хотя бы на его внушительный рост — всё-таки не каждый день появляются в Баку такие молодцы, как младший Герасимов! И, подумав немного, ответил небрежно:

— Письмишко надо передать от Тимирязева.

Бильярдист положил кий:

— Я — Басаргин. Где твоё письмишко?

— А чем докажешь, что Басаргин?

— Ты что, в уме? — моряк побагровел и выхватил из рук Михайлы свиток. Повертев его, он поморщился — не было, мол, печали, сунул во внутренний карман лёгонького сюртука, который висел на стенке, и спросил: — Всё, или ещё есть что сказать?

Михайла, парень на редкость самолюбивый и задиристый, на этот раз не удостоил моряка ответом. Резко повернулся да и вышел вон.

К вечеру бриг «Астрахань», так его называли хозяева, а все остальные шкоутом, уже был далеко от Баку и держал курс на остров Огурджинский, на котором, по словам брата Саньки, ждали купцов Герасимовых как владетелей и благодетелей. Чем ближе подходили к восточному берегу, тем больше Михайла обращался к штурману Васильеву с вопросами. Тот плыл к туркменским берегам в третий раз, хорошо знал все заливы и стоянки; знал, в каких местах прошлой осенью расставил Санька аханы и какие туркменцы приглядывают за сетями. Не знал Васильев лишь того, что прошлой осенью, когда ушли отсюда экспедиционные и купеческие парусники, шахские полчища налетели на туркмен, пожгли и разграбили их селения.

К Огурджинскому подплыли вечерком. Кеймировская лодка-гями вышла навстречу шкоуту. Скользила рядом до тех пор, пока купеческий корабль не убрал паруса и не выбросил якорь. Туркмены размахивали руками и что-то всё время выкрикивали. Легко можно было угадать по интонации, что произносили они слова приветствия. И Михайла, стоя у борта, всё время поднимал руки и соединял в рукопожатии.

— Заждались, черти! — приговаривал он радостно. — Небось, без хлеба сидят…

Хотелось ему поскорее сесть в шлюпку да податься на этот дикий островок, посмотреть — что он из себя представляет, и осмотреть бугры, о которых Санька толковал — будто бы в них можно хорошие вавилоны[12] вырыть.

— Ты, Михайла Тимофеевич, со шлюпкой бы погодил, — посоветовал штурман. — Время вечернее… Вишь, солнышко в море садится. Мало ли что может случиться. Считай, полгода тут не были… Не домой ведь вернулся.

Михайла выслушал штурмана, похмыкал, подумал и сказал:

— Пожалуй, верно, штурманок. Давай-ка приглашай туркменцев сюда, ко мне в каюту.

На палубу поднялись Кеймир, его сын Веллек и ещё шестеро островитян. Поздоровались, познакомились с хозяином. Штурман хорошо лопотал по-турецки и сейчас выполнял роль толмача. Иногда Кеймир заговаривал по-русски, но плохо.

— Беда, батька, — сказал он, когда направились в каюту, и прибавил по-своему, по-туркменски, а штурман перевёл:

— Беда, говорит, у них, у туркменцев произошла. Конец света увидели. Персы побили всех и аулы разграбили. Люди, говорит, умирают от голода, хлеба вовсе нет.

В каюте зажгли коптилку и уселись за стол. Как только подали гречневую кашу с мясом и нарезанный большими ломтями хлеб, туркмены, не раздумывая, принялись быстро и жадно есть. Михайла смотрел на их худые скуластые лица и думал: «Да, видать несладко им живётся». Насытившись, Кеймир начал рассказывать с подробностями, как всё произошло, и об ущербе сказал. Весь скот атрекцев угнан за Гурген, сети, которые поставил Санька на Атреке, в Гасанкулийском заливе и здесь, возле Огурджинского, пропали. Их с собой брат Мир-Багирова персидский «адмирал» Мир-Садык утянул.

— Значит, и рыбу не заготовили? — испуганно спросил Михайла.

— Нет, батька, не заготовили. Чем её ловить, если сетей нет?

— А чем же туркменцы торговать со мной собираются?

Кеймир пожал плечами, и Михайла разозлился:

— Да ты отвечай толком. Ты же мой староста! Я тебе получку за полгода привёз. Данила, — тихонько сказал он одному из приказчиков, сидящих тут жо, — ну-ка, достань ведомостишку с деньгами да выдай ему жалованье.

Приказчик достал из чугунного чёрного сейфа, который был привинчен к полу, деньги и ведомость. Неторопливо отсчитал три рубля серебром, отдал Кеймиру и велел ему расписаться. Взяв деньги, Кеймир недоверчиво улыбнулся: за что, мол, я ничего для русских не сделал, но всё-таки положил их в кушак. Затем с усмешкой повертел в руках гусиное перо, отложил его в сторонку, обмакнул в чернильнице большой палец и приложил к ведомости.

— Грамотный ты, однако, — засмеялся Михайла. — Знаешь, как это делается!

То же проделал и Веллек, получив рубль двадцать пять. В глазах подростка горел азарт. Он не знал, за что ему выдали деньги, но было похоже на то, что этот юнец готов на всё для русских — только бы ему платили. Столько же, сколько и сын, получил Кеймир на жену. Остальные туркмены остались без внимания: хмурились, что-то говорили тихонько и поглядывали на чёрный сейф.

Почти до утра пробыли на шкоуте огурджалинцы. Уплыли на остров, когда уже над морем засветлело. Михайла с тяжкими думами улёгся на тюфяке и никак не мог уснуть. «На что же теперь муку менять? Разве что в Баку опять податься? Но ведь там сколько наших, астраханских купцов? И у каждого мука да пшеница!» Сквозь дремоту он услышал, наверху, на палубе, голоса.

— Михайла Тимофеевич! — позвали за дверью. — Ты спишь? А то там опять туркменцы! Чёрт-те сколько их приплыло, просятся в гости…

— Сейчас! — отозвался он и, не спеша одевшись, поднялся на палубу.

Колгота и шум от множества голосов, иноязычная речь, выкрики, ругань, смех взбодрили купца, как холодный ушат воды. «Что они взбеленились?!»— возмутился он, разглядев, как в утреннем полумраке со всех сторон лезут на корабль туркмены. Пока он силился сообразить, что сие значит, и звал к себе штурмана и музуров, «гости», без особой агрессии — так, как это бывает на базаре, когда к чему-нибудь устремляется толпа, оттеснили русских музуров в сторону и ринулись в трюмы.

— Стой, нехристи! — не своим голосом заорал Михайла и выхватил пистолет. Толпа не обратила на его крик никакого внимания. Внизу уже трещали ящики, гремели вёдра, а некоторые, кто первым оказался в трюме, тащили оттуда на плечах мешки с мукой.

— Стой, остановись, стрелять буду! — ещё раз заорал купец и выстрелил вверх.

— Эй, подожди, не стреляй! — подбежал к нему красивый туркмен выше среднего роста, в богатом халате и тельпеке. — Я сын Кият-хана, Якши-Мамед…

— Ну так прикажи, чтобы остановились твои нехристи! — потребовал Михайла. — Это же грабёж! Кто вам дал право бесчинствовать!

— Тише, тише, купец, — принялся успокаивать его Якши-Мамед. — Не бойся, это не разбойники. Они голодны, и их нельзя остановить. Мой отец — Кият-хан…

— Да мне-то что?! — продолжал возмущаться Михайла.

— Ай, дорогой, верить надо, — тоже возмутился Якши-Мамед. — Я — воспитанник генерала Ермолова, мои лучшие друзья — генерал Муравьёв и коллежский асессор Карелин. Зачем кричишь? Пускай берут, я сам за всех расплачусь!

Михайла сунул за пояс пистолет и безучастно стал смотреть на эту ревущую толпу. Люди, худые, оборванные, грязные, спотыкаясь и падая, крича и радуясь, несли и несли из трюмов мешки с мукой и пшеницей. Видя, что русский купец больше никак не реагирует на происходящее, Якши-Мамед сам принялся хозяйничать. Он спустился в трюмы, увидел хомуты, вожжи, сёдла, полосовое железо и приказал своим людям, чтобы и этот товар несли в киржимы и везли в Гасан-Кули. Когда корабль был «вычищен» и в трюмах ничего не осталось, кроме крыс, Якши-Мамед вновь поднялся наверх и подошёл к Михайле.

— Как зовут тебя, джигит? Ты, наверное, младший Герасимов?

— Пошли вы к дьяволу! — огрызнулся купец. — Тоже мне друзья-туркменцы! Кто же так делает? Вы что. хлеба никогда не видели?

— Эх, дорогой, — вздохнул Якши-Мамед. — С самой осени хлеба не едим. Мясо есть, рыбы немного есть, а хлеба нет ни крошки. Каждый день умирают люди… Ты не бойся, Герасим. Вот, посмотри…

Якши-Мамед достал копию торгового свидетельства, в котором туркмены обязывались для Александра Герасимова ловить рыбу, варить клей, собирать лебяжий пух и шкуры зверей, а тот, со своей стороны, должен был привозить им муку, пшеницу и разные русские товары. И подпись Санькина стояла. Увидев её, Михайла немного успокоился.

— Чем будете платить за взятую муку? — спросил он, глядя, как быстро отходят от шкоута нагружённые мешками киржимы.

— Как записано в талаге, так и будем. Осенью всё отдадим. И рыбу, и клей, и пух… Не бойся, Герасим, и властям своим не жалуйся. Мы с тобой торгуем — мы сами и договоримся.

— Да чего уж тут, — отвечал удручённо Михайла. — Что поделаешь, коли голод? У нас в Астрахани, когда бесхлебье, то обязательно холера всех подряд косит. У вас вроде про холеру ничего не слышно?.. Ну да ладно, пойдём в каюту… Распишешься за взятое…

Когда они сели за стол, к ним заглянул Кеймир.

— Входи, староста, — сказал Михайла. — Ты что же, а? Купца твоего среди бела дня грабят, а от тебя никакой помощи! — Михайла шутил, улыбался и подмаргивал, и Кеймир, поняв его, тоже усмехнулся. Заметил, однако, с печалью:

— Плохо дело, друг. Люди, как звери, стали. Никому не охота умирать.

— Предприимчивости у вас мало, — назидательно ответил Михайла. — Другие на вашем месте обратились бы к русскому государю за помощью, а вы на купца бросились. Думаете, надолго хватит вам этого хлеба? Ну, слопаете, а потом что? Опять до самой осени, пока колоски не созреют, зубы на полке держать будете. Нет, Якши-Мамед, так жить не годится. Давай-ка садись, да составляй письмо командующему на Кавказе, пусть поможет.

— Ай, разве даст? — усомнился Якши-Мамед.

— Калмыкам раньше в рассрочку давали взаймы… Думаю, и вам помогут. Главное тут — правильно написать, чтобы поняли наши господа, как вам тяжело приходится! Давай, чего затягивать-то! Пиши, как можешь, по-своему, там переведут.

— Я и по-русски могу, — с достоинством сказал Якши-Мамед и взял перо. Прежде чем окунуть его в чернильницу, на мгновение задумался, проговорил:

— А если твой государь даст хлеб, то на чём его привезём?

— Была бы кобыла, бричка найдётся, — утешил Михайла.

— Давай, Герасим, я напишу, а ты поедешь в Баку и отдашь письмо русским. Давай помоги нам. Если хлеб дадут, вези его сюда.

— Эх ты, — пожурил Михайла. — Заладил: «давай да давай». Чем давай, лучше совсем не затевай! Хочешь быть сытым — поезжай сам со своей свитой, — закаламбурил он.

— Ай, брось ты, — нетерпеливо сказал Якши-Мамед. — Дестаны и я могу сочинять. Ты лучше помоги нам хлеб привезти, если дадут.

— Пиши, пиши, не теряй времени. Хлеб дадут — на полпути в море не выброшу.

— Хай, молодец! — заулыбался Якши-Мамед и принялся писать:

«По приказанию высшего начальства послан был к нам от российского министра посланник Григорий Си-лович, который позвал к себе все наши народы и спрашивал нас, в каком положении мы находимся и в чём особенно состоит наше желание, посему мы, весь народ иомут, поцеловав алкоран наш, приняли присягу быть верноподданными Российской империи.

Несколько времени после возвращения Григория Силовича приехал к нам Магомет-шах и с ним до 100 тысяч войска, с тем, чтобы выгнать нас с владеемой ныне нами земли, но мы, защищая свои права, не уступали принадлежащую нам землю и потому сделали с ним сражение, но только он по превосходству сил преодолел и совсем ограбил нас…

При сём доводим до сведения вашего превосходительства, что при упомянутом грабительстве шаха потеряли мы до 40 тыс. дымов и сверх того 4 тыс. буйволов, 60 тыс. рогатого скота, 10 тыс. кобылиц, 500 тыс. баранов, 20 тыс. верблюдов и, кроме сего, вышеозначенный шах сожигал все хозяйства нашего народа…

Наконец просим ваше превосходительство дать нам провиант для пропитания народа за деньги, каковые мы обязываемся вполне уплатить после, через несколько годов по сроку, который будет назначен.

Из Астрахани один купец в продолжение уже трёх лет покупает у нашего народа рыбу и настоящего года прислал к нам своего брата Михайлу для того же промысла, который, зная милостивое внимание ваше к нам, дал нам одно судно, каковое мы уже и отправили на случай нагрузки семь тыс. пудов пшеницы или муки, которое просим ваше превосходительство одолжить нам…»[13].

В конце письма Якши-Мамед попросил кавказского наместника довести просьбу туркмен до государя и уведомить их ответом. Затем он дал письмо Михайле. Тот прочитал его, кое-где поставил точки и запятые и подивился: где научился русской грамоте Якши-Мамед. Этого вопроса только и не хватало сегодня молодому хану.

— Хай, дорогой, — удовлетворённо заулыбался он. — Я же тебе сказал: мой верный покровитель — генерал Ермолов!

— Молодец, хан, — похвалил Михайла и стал его приглашать отправиться в Баку вместе.

— Не могу оставить свой народ, — с печальным вздохом проговорил Якши-Мамед. — Надо поскорее возвращаться на Атрек. Кибитки делать, а то жить негде.

Заговорив об отъезде в Баку, пришли к тому, что с Михайлой отправится Кеймир-хан, а за старосту останется его сын. Вскоре Якши-Мамед распрощался, сел в киржим и подался на север, к Атреку, а Михайла осмотрел в этот день Огурджинский и на следующий велел поднимать паруса…

Через несколько дней шкоут «Астрахань» уже стоял у причала в Баку, а компания Михайлы, вручив письмо коменданту гарнизона, «изучала татарский рынок». Купец приценивался к товарам, думал, что отсюда можно вывезти в Астрахань и дальше — в Нижний Новгород, а что перебросить туркменам. Закупил Михайла для россиян дамганского кишмишу, сгущённой нар-турчи, кардамону, две барсовых шкуры, шемахинского шёлку, а о туркменах подумал: «Эти подождут. Пусть сперва за муку рассчитаются». Всё это время, пока ходил по базару и духанам, приглядывался к народу. И стоило ему увидеть моряка в форме, сразу вспоминал Басаргина. «Спесив, однако, этот морской волк, — размышлял с недоумением. — Что же он за человек, если его письмо самого генерал-губернатора не проняло? Ведь там ясно сказано: отныне выкинь, Григорий Гаврилыч, из головы своего персиянца, а присмотрись и постарайся поладить с купцами Герасимовыми. Младшего, Михайлу, тебе рекомендую — не ошибёшься… А тут — только встретились — и сразу, словно чёрная кошка поперёк пробежала!» По слухам, капитан первого ранга Басаргин находился на пограничном острове Сара, и никто не мог сказать, когда он объявится в Баку.

Дни шли размеренным ходом. Утром Михайла звал с собой штурмана и Кеймира, спускались на причал и отправлялись по набережной в город. Тесные улочки, над которыми нависали глинобитные и грубые каменные дома без окон, уводили в гору. Иногда, поднявшись к самым «Бакинским ушам», Михайла со своими спутниками оглядывали город сверху — отсюда он казался беспорядочным нагромождением из глины и камня. Только корабли, стоявшие в гавани, говорили о бурной и кипучей жизни. Возвращаясь на бриг, Михайла иногда заглядывал в гарнизонный штаб и отыскивал коменданта Бахметьева. Пятидесятилетний полковник был из того круга военных, которые не прочь посидеть в компании с хорошим человеком, выпить и закусить. Мог Бахметьев провернуть и какое-либо выгодное дельце. Михайлу он встречал с удовольствием. Толковали об Астрахани, о купеческих делах, но больше о боевых действиях в Дагестане и на Чечне. Комендант всегда знал последние новости: «Генерал Фези захватил Хунзах и Унцукуль — теперь Шамилю деваться некуда, запросил перемирие, но надолго ли?» Бахметьев утверждал, что кавказской войне пока что конца не видно: можно судить хотя бы по тому, сколько солдат еженедельно уходит из Баку в Самурские леса, под Дербент и в Темир-хан-шуру. А сколько идёт со стороны Астрахани к Кизляру! Михайла спрашивал, нет ли у Шамиля кораблей, и комендант пожимал плечами: вроде бы, мол, не должно, а вообще-то дьявол их знает. Встречи с полковником чаще всего приводили и к тому, что «друзья» отправлялись в русскую ресторацию. Там, заняв столик на айване среди пальм, заказывали они бутылочку рому и сидели допоздна. Ночью Бахметьев провожал Михайлу до пристани и, прежде чем отправиться восвояси, говорил:

— Сегодня тоже летучая из Тифлиса приходила. О помощи туркменцам хлебом — пока ничего нет…

Дни становились всё жарче и жарче, и вдруг — похолодание. С севера налетел ветер «хазри». С Апшерона неслись тучи пыли, заволакивая небо. Песчаная пыль и солнце окрашивали день в жёлтый цвет, а ночи были тёмные, с завыванием ветра. Нудный «хазри» навевал на людей скуку и апатию, и наверное поэтому приятнее прежнего почувствовал себя Михайла, когда ветер утих и очистилось небо. Стало оно синим, настолько синим, что трудно было отличить на горизонте море от неба. Сразу после бури компания Михаилы наняла фаэтон и выехала на Апшерон: решили взглянуть на храм огнепоклонников и древние гробницы, но это так, между прочим. А ка деле Михайла заинтересовался шафраном и фисташками. Шафран ему требовался для изготовления красителей, а фисташковые орешки — кому ж они не нужны? На астраханском базаре пойдут, вместо семечек, за милую душу — только в пять раз дороже. Поездка, однако, оказалась бесплодной. Михайла представлял себе Апшерон маленьким полуостровком, куда ни посмотри — всюду море, но оказалось, в длину этот полуостров семьдесят с лишним вёрст, а в ширину — тридцать пять. Да и дороги не очень-то гладкие: всюду песок да чахлая пустынная растительность. Колёса фаэтона увязали в песке, кузов скрипел, как расшатанная кровать, а лошади покрылись пеной и рыжей пылью. Оглядев храм, Михаила велел поворачивать назад. Вернулись усталые и недовольные. И тут на бриге сообщили купцу: был вестовой от полковника, просил зайти…

Несмотря на усталость, Михайла тотчас направился в комендатуру. Бахметьев давно поджидал его. Сразу же полез в стол, достал бумагу с грифом и печатью и отдал купцу.

— Ну вот и мучица для туркмен сыскалась. Не думал я, что Розен даст заимообразно. Небось испугался — как бы и на восточном берегу восстание не поднялось…

Михайла прочитал бумагу. В ней указывалось, что выделяется для туркмен восточного побережья Каспия, царствующему там Кият-хану, шесть тысяч пудов муки из астраханских военных фондов. Далее извещалось, что муку выдать доверенному лицу от туркмен, через посредство астраханского купца Герасимова, а обратиться — к генералу-губернатору Тимирязеву.

— Ты-то что от этого получишь? — спросил Бахметьев.

— Да ничего, — простодушно отвечал Михайла. — Разве что ке дам помереть, а они потом долги мне возвратят…

Внизу под горой жалобно заливалась зурна и пищала каманча, мажорно подпевали тары и бубнил бесовски, вприпляс барабан-наварра. Праздничные мелодии удалялись всё ниже и ниже, и вот уже отсюда, сверху, стало видно шествие наряженных людей.

— Ладно, Миша, — отечески сказал Бахметьев. — О людях — потом. А сейчас пойдём на айванчик… к пальмам.

Большая зала ресторации была переполнена. Пьяные люди Мир-Багирова — гостинодворцы, приказчики, чиновники, знакомые офицеры и моряки пили, пели, смеялись, плясали. Заведение напоминало сейчас плохой кабак с веселящимися после грабежа разбойниками. Хмурясь, Бахметьев прошёл на айван. Но и тут не было свободных столиков. В самом углу, у пальмы, сидели Басаргин, Мир-Багиров и с ними красивая молодая женщина. Несколько человек, сидевших за столиком у самого входа, увидев Бахметьева, предупредительно встали, уступая место. Полковник не обратил на них внимания и даже не поздоровался.

Он медленно пошёл дальше, и тут Мир-Багиров, а затем и Басаргин увидели его.

— О, дорогой полковник! — вскрикнув и растопырив руки для объятий, бросился к коменданту Мир-Багиров. — Садись, садись к нам! Сегодня пьём, гуляем. Радость у меня — всем радость!

Бахметьев отстранил его и посмотрел на соседний столик. Четверо чиновников мигом встали и отправились искать для себя другое место. Официант, как угорелый, бросился убирать скатерть. Не прошло и минуты, как столик был чист и заставлен графинчиками с ромом и винами, холодной заливной осетриной, икоркой с маслом и всеми прочими яствами, какие имелись в ресторации.

Комендант гарнизона и командир морской эскадры были равными в звании, и Басаргин спокойно и даже меланхолично выждал, пока Бахметьев с молодым длинным купчиком усядутся за стол. Затем он, сознавая, что всё-таки комендант есть комендант, поднялся и поздоровался. Бахметьев любезно предложил ему сесть к ним за столик.

— Познакомься, капитан, — сказал Бахметьев. — Это купец второй гильдии Герасимов… Михайла Тимофеевич.

— Мы уже немного знакомы, — ответил Михайла и протянул руку.

— Что-то не помню, — притворился Басаргин.

— А письмо Тимирязева помните-с?

— А! Так это был ты тогда! — повеселел Басаргин, — Ну что ж, я прочитал письмо генерала и должен вам сказать — беру курс: два румба влево…

Бахметьев засмеялся, да и Михайла понял, что с этой минуты они с командиром эскадры — союзники. Но непонятно было: почему капитан первого ранга ест-пьёт с врагом Герасимовых?

— А как же сети? — спросил Михайла и украдкой посмотрел на Мир-Багирова. Из своего угла тот косо поглядывал на офицеров и на Михайлу, видимо, догадывался — происходит что-то неладное. Встревоженно смотрела и мадам, сидевшая с ним. «Интересно, чья она?» — подумал Михайла и спросил опять: — С сетями как быть? Этот каджар все сети мои снял на том побережье,

— Не знаю, не слыхал, — вскользь бросил Басаргин.

Михайла смутился. И тот, поняв его смущение, покровительственно сказал:

— Ладно, не хнычь, найдутся твои сети…

Затем Басаргин вполголоса заговорил с Бахметьевым. Говорил так тихо, что и Михайла не понял, о чём. А Мир-Багиров совсем изменился в лице, куда его пьяная удаль делась! Вёл себя затравленно: вздыхал, поворачивался то в одну, то в другую сторону. И Михайла, посмеиваясь в душе, презрительно окинул его взглядом и уставился жадно на молодую особу. «Чья она?» — опять спрашивал себя и удивлялся, какие большие и какие голубые у неё глаза. И личико — белое-белое, даже синенькие прожилочки видны. Женщина почувствовала его жадный, горячий взгляд и покраснела. «Боже ты мой, как она хороша-то! — выговаривал он про себя. — Вот бы такую мне! А то сватают Лушку Мясоедову. Разве Лушка чета этой красавице? И откуда эти господа дворяне берут таких красивых? Во всей Астрахани такой не сыщется!»

— О чём задумался, Михайла Тимофеевич? — услышал купец голос Басаргина. — Говоришь, завтра отправляешься за мукой?

— Да, господин капитан…

— Жаль, только познакомились… Ну ничего. Кап приплывёшь обратно, я тебя разыщу. А сейчас, позвольте, я отлучусь…

Остаток вечера Бахметьев и Михайла сидели за столиком вдвоём. Полковник говорил своему молодому приятелю, чтобы на Басаргина не сердился: он понимает что к чему, но сначала надо покончить все дела с Мир-Багировым. «Два румба — влево» надо понимать так, что Басаргин поворачивается лицом к Герасимовым и впредь будет их опекуном и благодетелем.

Михайла слушал Бахметьева вполуха и не сводил взгляда с красавицы. Он залился краской стыда, сердце его заполнилось огнём, когда увидел, как Багиров положил руку женщины на свою ладонь и начал поглаживать.

— Ну, сволочь! — проворчал Михайла. — Пойдёмте, господин полковник. У меня что-то голова разболелась…

У выхода он не утерпел — оглянулся назад и заметил, как женщина улыбнулась ему.

— А в общем-то хорошо, господин полковник, — засмеялся Михайла и твёрдо решил: «Приеду сюда опять — обязательно разыщу её!»

ЗЛО ПОГОНЯЮТ ЗЛОМ

Ночь выдалась тёмная. Жёлтый серпик народившейся луны робко пробирался по чёрному звёздному небу. Ветер дул с гор, раскачивая и относя шкоут от причала. Сходни были убраны. Все, кроме вахтенного матроса, спали сном счастливых праведников: завтра поутру решили сниматься с якоря и плыть в Астрахань. Матрос, позёвывая, курил самокрутку и безразлично смотрел на мрачный бакинский берег. Кое-где на взгорье ещё горели огни, но по всей низине давно разлилась густая темнота. Тусклый фонарь горел у морского клуба, но свет его не приносил ни тоски, ни радости. Вахтенный уже начал поклёвывать носом, как вдруг услышал, будто бы по причалу кто-то ходит. Привстал, вгляделся в темень. Так и есть, две человеческие тени.

— Ктой-то там! — окликнул матрос. Подождал и, не дождавшись ответа, решил, что ошибся. «Какого беса принесёт сюда ночью?» Вновь присел и начал дремать. И тут упал на палубу огненный ком. Вахтенный подскочил, словно ужаленный, и бросился к пламени. Разлившись, огонь охватил шканцы и быстро пополз к мачте. Матрос сбросил с себя полушубок и, ударяя по огню, что есть мочи закричал:

— На помощь! Караул!

Крик его поднял на ноги всю команду. Тотчас из кают на палубу высыпали музуры и принялись гасить пожар: кто водой, кто парусиной.

— Ядри их корень! — орал матрос. — Ведь видел, как крались!

— Кто бросил паклю? — сбивая пламя пустым мешком, спрашивал Михайла.

— Басурманы — известно кто! — отвечал слезливо вахтенный. — Подкрались, зажгли факел и на палубу швырнули. Хорошо, что глаза у меня зорки, а то бы сгорели не за понюх!

Суетясь и покрикивая, команда «Астрахани» быстро справилась с огнём. Прибежавший из дежурной будки полицейский и ночные сторожа из таможни отчаянно спрашивали себя: какой же, мол, злодей сделал поджог?! Эх, поймать бы! А Михайла сразу понял, чьих рук дело. Понял и перепугался содеянным. «Нет, сатана на этом не успокоится. Надо поскорее выходить в море».

— Ну-ка, Васильев, прикажи ставить паруса, — велел он штурману. — Нечего утра ждать, небось не заблудимся, не маленькие…

Вскоре раздались команды и полезли на мачты матросы. Замелькали тени на рангоутах, зашелестели полотнища марселя и стакселя. Спустя час судно отвалило от берега и, подгоняемое ветром, быстро вышло на середину гавани. Взбудораженная команда постепенно успокоилась.

Два дня и две ночи шкоут шёл в семи верстах от западного берега. По утрам в отдалении было видно, как по кавказской земле стелился туман, а когда прояснялось, то маячила вершина горы Бешбармак. У подножия в низине было зелено: в зрительную трубу виднелись Самурские леса, небольшие аулы с вьющимися дымками. Словно картинки из дивной сказки сияли на высоких берегах дербентская древняя крепость и русская крепость в Тарках. Возле этих городков кишели небольшие парусные лодки и стояли на якорях корабли. Михайла вспомнил, что за Дербентом и Тарками идёт война с Шамилем. Подумал без особой тревоги: «Чёрт её знает, а может, горцы давно захватили и Тарки и Дербент? А может, это ихние лодки на пристанях? Чего доброго, кинутся в погоню на вёслах, или из крепостей пушки загремят…» Хотел было увести корабль подальше от берега, но передумал — всегда, мол, успеется. Велел музу-рам, чтобы приготовили на всякий случай оба замбурека. Две эти пушчонки раздобыл ещё лет двадцать назад Михайлин отец: купил их у какого-то персидского вали. Нужны они были крайне. Редкий купец в ту пору обходился без пушечных выстрелов. Частенько нападали на купеческие суда разбойники. Когда не помогали ружья, то заряжали пушки и отпугивали злодеев. Особенно много стычек было в последнююрусско-персидскую войну. Теперь разбои на Каспии будто бы прекратились, но, дьявол их знает, надолго ли? Раз в горах идёт война, то и на море она выплеснется. Всё обошлось, однако, благополучно: прошли мимо пристаней и крепостей — никто не тронул, никто не обратил внимания. Лишь на пятые сутки, когда утих ветер и упали паруса, музуры заметили позади «Астрахани» приблизительно в пяти верстах два парусника. Начали гадать: чьи, откуда взялись? Неужто Шамиль в погоню бросился? Смотрели поочерёдно в зрительную трубу, пожимали плечами и поругивались: вот ещё не было печали — и ветер утих, и разбойники «на хвост сели». Ветер зашевелил паруса в полночь, шкоут двинулся дальше. И бежал он по волнам быстро и уверенно, словно хороший конь по равнине, но Михайла и его спутники не находили покоя — только и всматривались в чёрную ночь за кормой, ожидая внезапного нападения. Утром, чуть свет, разглядели — оба парусника шли следом и ещё приблизились. Капитан прикинул, сказал купцу:

— Нагонят к вечеру, ваше степенство. Хоть бы успеть нам выйти к Чеченскому острову, а там рукой подать до Волги.

— Хай, шайтан! Вот всегда так. Аллах пошлёт — дьявол отнимет! — сокрушался Кеймир.

К вечеру парусники отдалились в море, чтобы напасть с фланга — это поняли на «Астрахани» все. Михайла велел команде зарядить ружья и винтовки, поставили на правый борт оба замбурека и принесли ящики с ядрами. Фонарей решили не зажигать. Курить — только в кубриках, авось обойдётся. До полуночи не было услышано ни одного постороннего звука, только всплески волн и кромешная чернота. За полночь взошёл месяц; тусклый свет от него упал на море. И почти вместе с его восходом загремели пушки: одна, другая, третья. Красные снопы огня озарили полумрак, а свист ядер и взрывы заглушили всплески волн. По огню, вылетающему из жерла пушек, Михайла определил: парусники идут один за другим, и велел стрелять по ним. Едва отгремели чужие пушки, как «ответили» оба герасимовских замбурека. На чужих парусниках затаились: видимо, не ожидали, что «Астрахань» вступит в сражение, и, может быть, даже не знали, что на шкоуте есть пушки. Но пауза была недолгой. Вновь загремела палубная артиллерия, и одно из ядер с ужасающим свистом ударило в ростры. Полетели щепки — ядро угодило в крайнюю шлюпку. По крашеной обшивке заплясал огонь.

— Бросай в воду! — заорал штурман.

Кеймир и с ним несколько музуров бросились на ростры, подхватили, приподняли шлюпку и бросили в кипящие волны. Замбуреки дали ещё один залп по врагу, затем ещё и ещё, но ответного огня не последовало. Настала тишина, а за ней — матросская ругань с прибаутками и угрозой.

— Сволочи! — смачно выговаривал Михайла. — Сучьи дети. Не выдержали! Пороху не хватило! Не на того нарвались!

— А, проклятье их роду! — вторил Кеймир. — Пошли им аллах вместо хлеба ишачьего помёта!

Ругались, радовались и благодарили бога, что обошлось всё хорошо. И совсем не спали. На рассвете вновь увидели своих врагов: оба парусника были целы и невредимы. Опередив шкоут версты на три, они первыми приближались к Бирючьей косе и карантинному рейду. В полдень, когда бриг «Астрахань» бросил якорь поодаль от них, Михайла заломил шапку и присвистнул:

— Так это же «Гашим» и «Святая Екатерина»! Ну, молодец Багиров, только стрелять ни хрена не умеет.

— Михайла Тимофеевич, может, пожалимся начальству? — спросил капитан. — Пусть взыщут с него за шлюпку, да и на купеческом собрании побранят — будет помнить!

— Жалиться?! — возмутился купец. — Да ты что, или у короля английского воспитывался? Нет, брат ты мой, я с ним по-своему сосчитаюсь. Он у меня попрыгает!

«Русская Венеция» встречала вернувшегося купца и его нового приятеля, огурджинского старосту, гоготом гусей и кряканьем уток. В протоках, переполненных вешней водой, русские бабы полоскали бельё. Выше, под вётлами, теснились один к одному деревянные домики на сваях. Обведённые синей краской окошки напоминали о глазах персидских красавиц. На бударках, ловко орудуя вёслами, разъезжали рыбаки. И где-то совсем недалеко слышались ружейные выстрелы: это охотники палили по диким уткам. Кеймир растерянно оглядывал всё, что попадалось на глаза, и улыбался. Михайла хорохорился:

— Это ещё не Астрахань. Вон Астрахань! Вон — гляди! Видишь купола золотые да стены белоснежные! Вот это и есть город. А возле того собора и домик наш стоит.

Кеймир кивал и цокал языком.

— А вон, видишь, длинное зданьице? Это пристань. А это вот лабазы купеческие с разными товарами на продажу.

Михайла велел остановить катер против кремля. Выйдя на берег, подал руку Кеймиру и повёл по набережной вдоль стены, рассказывая о башнях и церквах.

Не сбавляя охоты говорить и хвастаться, купец привёл туркмена к подворью. За высоким каменным забором, посреди которого синели ворота с красным жестяным петухом на арке, стоял двухэтажный дом Герасимовых. Длинноухий спаниель завизжал и радостно залаял за калиткой, учуяв своего хозяина. Едва Михайла отворил калитку, пёс встал на задние лапы, а передние положил хозяину на грудь. Затем быстро отскочил, обнюхал незнакомого гостя и помчался к крыльцу террасы.

— Боже ты мой, Мишенька приехал! — вскрикнула старуха-мать и, бросив лукошко с водяными орехами, кинулась к сыну. Пока он лобызал её, подскочили жёны Александра и Никиты — дородные молодые купчихи в цветастых сарафанах. Здороваясь с деверьком, с любопытством оглядывали стройного широкоплечего туркмена в бараньей шапке, в шерстяном сером чекмене и юфтевых сапогах. Уловив их взгляды, Михайла пошутил:

— Хорош бычок, а? Эх, не были бы замужними— обеих бы отдал Кеймиру в гарем!

— Ай у него гарем есть?

— А как же! Дворец из серебра, крытый золотым листом, и триста жён в парчовых платьях!

— Да будя тебе врать-то!

— Не верите? Спросите у него самого!

— Ай, нам всё равно, — сказал Кеймир, стесняясь бойкости русских женщин…

— Ведите гостьюшку в хоромы, а я за мужиками сбегаю, — захлопотала старуха-мать, подбирая подол юбки и направляясь вниз, на зад зорки, к лабазам. Пока она ходила за своим стариком и сыновьями, Кей-мира проводили в комнату, где стояли кровать и стол, принесли кувшин с водой, чтобы умылся с дороги. Горничная девка стянула с него чекмень, ловко засучила рукава рубахи.

— Ай, ладно, ай, ничего, — неловко отказывался он от её помощи.

Горничная убежала, а потом снова вернулась, приглашая его в горницу, где собрались все свои. Отец и сыновья — Александр, Никита и Михайла уже сидели за столом. Тут же и женщины — старая и молодые хозяйки. Посредине стоял двадцатилитровый самовар, и весь стол был заставлен тарелками с закуской, блюдечками с чашками, вазами с конфетами и пастилой. Хозяином застолья был старик Тимофей — это Кеймир сразу понял. Младший сын в его присутствии сразу сник, потерял веселье, и вид у него был озабоченный.

— Стало быть, жив ещё Кият-ага? — спросил старик, поглядев на Кеймира, и тут же подсказал Александру, чтобы открывал бутыль с самогоном. Сам потянулся к красной наливочке.

— Живой, живой, — отозвался Кеймир, глядя с испугом, как Михайла наполняет ему стакан самогонкой.

— Согрейся, — сказал Михайла тихонько, — а то продрог небось.

— Ай, ничего, мы арака не кушит.

— Да ты что, Мишенька, впозаправду решил бусурманца упоить? — одёрнула его мать. — Я баба да и то знаю, что не пьющие они. Разве что наливочки ему. Дед, ну-ка дай сюда бутылочку! — Старуха налила в другой стакан наливки и поставила перед Кеймиром.

— Ну ладно, сыны, бабы да гость заморский, — важно произнёс старик-хозяин, — выпьемте за благо-получное возвращение да за знакомство. — Тут же он выпил большими глотками из гранёного стакана и подморгнул Кеймиру: — Пей, не бойся. Не отравишься… Сладенькая водица.

— Мы арака не кушит, — повторил Кеймир и принялся, обжигая губы, пить чай.

— Ну и ну, — засмеялся старик Тимофей.

— Аллаха чтит и нам велит, — отозвался раскрасневшийся с первого стакана Михайла и начал каламбурить: — Зря, Кеймир-хан! Водка, конечно, не солодка, но от неё и речь ходка, и баба кротка, и старуха— молодка.

— Ну, заерундил, — недовольно проворчал отец, налил ещё стакан наливки, выпил. Утерев губы и бороду рукавом, сказал:

— Ну что, Мишка? Что-то ты не похож на самого себя. Не было беды какой в дороге?

— Да какая уж беда, папаня! Разве что Багиров из пушек обстрелял, лодку на рострах расшиб. Но это бедой не назовёшь. У туркменцев вон дело лихо…

— Ну-ну! Шутки шутить будем потом. Сначала доложи — хорошо ли сбыл товар? Много ли добра в дом привёз?

Михайла посмотрел на отца тревожными глазами, опустил голову.

— Ну, чего смолк? — повысил голос отец.

— А что говорить-то. Не о чём говорить… Отдал всю муку в долг и всю утварь хозяйскую. Туго им там… И жрать нечего, и жить не в чём.

— Ты что, дурак! — взревел отец. — Дразнить меня вздумал? — Он отодвинул рукой от себя тарелку, убрал бутылку и вылез из-за стола. Михайла тоже встал со скамьи.

— Шутишь, Миша?

— Да не шучу, не шучу! — заорал Михайла и упал перед отцом на колени. — Всё им отдал, через год, другой возвернут!

— Сашка… Никитка… — отец бросился на младшего сына, саданул его кулаком по лицу, дёрнул за ворот и захрипел. Михайла схватился за лицо, размазал кровь, завопил и так двинул плечом, что старик отлетел в сторону и шмякнулся на деревянный пол. Младшой кинулся к двери, но Никита подставил ему ногу и тот упал, ударившись о порог. Мгновенно оба брата навалились на него и принялись тузить кулаками. Крики, охи, брань неимоверная понеслись по горнице. Молодухи кинулись во двор, старуха-мать вопила, чтобы не били Мишеньку, но её никто не слушал. Старик бегал по комнате, смотрел, как братья учит уму-разуму младшего, и приговаривал:

— Из пушек обстреляли… Лодку разбили… В долг отдал… Болван неприкаянный! Как мне не хотелось его посылать к туркменцам! Как ведь боялся, словно чувствовал — беду привезёт!

Кеймира трясло от того, что видели глаза. Ох, как ему хотелось заступиться за доброго и понятливого Михайлу, да разве можно гостю! Он гневно встал и направился в отведённую ему комнатушку. Вспомнив о нём, Тимофей схватил его за рукав:

— Ты куда? Убегаешь? Нет, ты погоди!

— Эй, зачем кричишь? — недовольно сказал Кеймир. — Всё отдадим. Хан возьмёт — не отдаст, вали возьмёт — не отдаст, шах возьмёт — не отдаст. Если народ возьмёт — народ отдаст… Не кричи больше…

Кеймир скрылся в комнате, а хозяин с раскрытым ртом смотрел на дверь и чувствовал, как тело и дух его обретают покой, а сердце начинает тревожить стыд за содеянное.

— Перестать! — крикнул он властно. — Всё! Будя! Поваляли дурака.

И вмиг никого в горнице не стало. Михайла поднялся, шатаясь, вышел во двор. Мать подскочила с ковшом, поливая на руки, принялась причитать:

— За что же они тебя, сыночек?

— За дело, маманя, за дело. Невинного не бьют, — фыркая красными брызгами, отвечал Михайла. — Папаня тут ни при чём, братаны тоже. Тут с Багирова спрос. От него все беды и раздоры… Я ему… покажу…

Покачиваясь и держась за бок, он вошёл в дом, а через час-другой отправился куда-то.

Вечерком вернулся. Довольный, только в глазах отчаянная злость, словно огня в них кто-то насыпал. А ночью где-то у Кутума вспыхнуло пламя. В ночной темноте занялось зарево пожара: загудел народ, забили колокола. Мужики на берегу и на лодках пустились к месту пожарища. И уже слышалось тут я там: «Лабазы Багирова спалили! Амбары персиянина горят!»

Михайла ждал этого часа: разделся, но спать не ложился. И едва занялось зарево, подскочил к окну и распахнул ставни. Слева был балкон, на него — выход из комнат Никиты, а этажом ниже жили мать с отцом.

— Кит! — заорал Михайла. — Кит, вставай, коль не спишь! Гляди, пожарище какой!

На балкон выскочила жена Никиты в белой ночной сорочке. Испуганно всплеснула руками. Внизу хлопнули ставни, и послышался голос отца:

— Отведи, господь, напасть! Кажись, Багирова амбары жгут. Мишка! — позвал отец.

— Ну, я…

— Не твоих ли рук дело? Мать сказывала мне, что ты грозил ему.

— А хоть бы и так. Нешто прощать ему, гаду!

— Да ты что, сволочь! — крикнул, давясь от злобы, отец. — Да понимаешь ли ты, что натворил!

— А не ты ли ему, батя, всё время собирался глотку перерезать и в Волге утопить! Чего уж там…

— Санька! — позвал отец. — Вставай быстрее! Никитушка, соберись! Эх, дурак бестолковый! И в кого ты уродился! — Это уже относилось к Михайле. — Или ты не знаешь, что мстить смертно будут! Догадаются сразу. Поднимай, сукин сын, батраков, пущай берут ружья да бегут охранять лабазы. Багиров ждать не станет — сейчас же кинется!

— Не бойся, папаня, — с гонорком отозвался Михайла. — Вся дворня там. Не дадут в обиду.

Тут же он лёг и уснул, не интересуясь, чем же кончится дело. Вскочил перед самым утром как ужаленный: услышал крики и ружейную стрельбу.

— Санька, через ворота лезут, гляди! — шумел отец. — Бей, не зевай. Мотря, сбегай Мишку разбуди. Пусть ружьё берёт!

Михайла понял, что на подворье налетели «багировцы». Схватив ружьё за печью, он сунул в оба ствола патроны и, как был в рубахе и подштанниках, выскочил во двор. За воротами матерились и стреляли. Отчаянно лаял пёс. Проснулись и захрюкали свиньи, закудахтали куры. Недолго думая, Михайла выстрелил прямо по воротам и закричал:

— Никита, садись на лошадь, скачи к Тимирязеву. Пусть солдат пришлёт!

— Ну, Герасимов, берегись! — пригрозили с улицы, и вооружённая толпа удалилась.

— Мстить теперь будут, — подавленно вымолвил отец и направился в дом. — Ох, сынки мои, как они мстить будут! — Он схватился за голову. — Придётся тебе, Миша, расплачиваться. Теперь — война. Или они нас, или мы их.

— Ничего, папаня. Надо будет, расплатимся. Но ведь и они перед нами в неоплатном долгу.

Кеймир всё это время, пока где-то тушили пожар, пока перестреливались, стоял на террасе и обиженно думал: «Зачем жгут, зачем дерутся? Если здесь тоже плохо люди живут — зачем к царю русскому просимся?»

Когда взошло солнце, Михайла спокойно, словно ничего не случилось, позвал Кеймира, и они отправились в губернское управление выписывать муку.

НА СТАРОМ ПЕПЕЛИЩЕ

Оставшиеся в живых атрекцы возвращались в Гасан-Кули. Бродили по сожжённому селению, вытаскивали из золы не совсем сгоревшие теримы, уки и брались за сборку юрт. Извлекали из пепла и развалин всё, что хоть немного сохранилось и имело формы: казаны, чашки, кумганы, ручные мельницы. Но большинство вернувшихся целыми днями пропадали на Атреке, — резали камыш, связывали его в стенки и делали что-то наподобие чабанских шалашей. Приговаривали беспечно: «Ай, лето как-нибудь проживём, а к зиме найдутся кибитки».

Ещё весной запахали по обеим берегам Атрека поля под пшеницу. Урожай ожидался хороший — тучные колосья радовали глаз. Да и мука, взятая у русского купца, ещё не кончилась. Жить можно. Вот только сетей нет, рыбу нечем ловить. Изворотливые рыбаки плели снасти из молодого камыша. На первый случай пригодятся, а там купец привезёт новые аханы и перемётные сети.

В тихое летнее утро поехал Якши-Мамед с джигитами посмотреть на пшеницу. Поля по Атреку уже зажелтели, ещё три-четыре дня жаркого солнца — и можно выходить с серпами. Переправились вброд на южный берег реки. Тут тоже лежала лёгкая утренняя тишина. Ветерок перебирал колосья, и сверкали они на солнце золотыми стрелами. Почувствовал себя Якши-Мамед полновластным хозяином этой плодородной земли, улыбнулся довольно и тут увидел вдали небольшой отряд всадников. Ехали конники со стороны Гургена беззаботно, останавливались — обозревали степь, словно прикидывая, где что посеять. Вот один слез с коня, нагнулся и поднял арбуз.

— Смотри-ка, Овезли, кажется, они хотят собрать наши арбузы и дыни, — с усмешкой сказал Якши-Мамед. — И если меня не обманывают мои глаза, это каджары.

— Они и есть, хан, — отозвался Овезли. — Если прикажешь — прогоним за Гурген.

Якши-Мамед продолжал смотреть на каджарский отряд, но нападать на него и не думал. Заденешь — опять кровь прольётся. А кому нужно, чтобы кровавые реки впадали в море? Но уступать дорогу врагам тоже нельзя. Повернёшь коней — сразу кинутся в погоню, да ещё стыдить, насмехаться станут. Каджары тоже заметили туркмен и остановились. Сняли с плеч винтовки. То же сделали и атрекцы. Нападать, однако, никто не решался. Неизвестно, сколько бы простояли друг против друга, если б не Овезли. Он угадал в предводителе каджаров Назар-Мергена.

— Якши-хан, — сказал тихонько Овезли, — если ты первым выстрелишь, то убьёшь своего тестя.

— Думаешь, это он?

— Он и есть. У меня глаза зорче, чем у сокола. Хочешь, поеду один к нему и скажу о тебе?

— Поезжай.

Овезли, спрятав винтовку за спину, приблизился к каджарским всадникам. С минуту шли переговоры. Якши-Мамед напряжённо следил за встречей, боясь, как бы не рубанули Овезли саблей. Эти каджары могут что угодно выкинуть. Переговоры, однако, прошли мирно. Овезли возвратился не один: с ним Назар-Мерген и его слуга.

— Вах-хов, зятёк! — воскликнул, подъезжая, Назар-Мерген. — Жив, оказывается? А мне передали, что шах намотал твои кишки на колесо смерти!

— Жив пока, хвала всевышнему! — так же громко отозвался Якши-Мамед, понимая, что тесть шутит. — Ещё не родился шах, который бы добрался до моих кишок!

— Вах, не говори так, Якши! — сказал уже без смеха Назар-Мерген. — Алты-хан какой гордый был, а пропал и «аминь» не успел вымолвить.

— Слышали мы о его гибели, — ответил Якши-Мамед. — Знаем и о том, что некоторые ханы в Тегеран за шахом ездили. Клятву, говорят, дали. Теперь, дорогой Назар-Мерген, ты и в дом ко мне побоишься войти, подумаешь: «А вдруг шаху донесут!»

— Не говори глупых слов, зятёк, — обиделся Назар-Мерген. — Поехали, взгляну, как живёшь. — Он повернул голову, сказал слуге, чтобы возвращался к отряду и ждал, а сам направил коня к броду. Якши-Мамед и остальные атрекцы последовали за ним.

Свернув на запад к морю, всадники не спеша приблизились к Гасан-Кули, а точнее к тому, что осталось от селения. Всюду виднелись, как ощетинившиеся ежи, камышовые лачуги, углубления в земле, покрытые чем попало. На фоне этой первобытности несколько кибиток казались дворцами. Их было немного, с десяток, не больше. Две из них принадлежали Якши-Мамеду, остальные сердару Махтумкули и нескольким баям. Всадники спешились. Назар-Мерген, уныло качая головой, направился к первой, восьмикрылой кибитке. Увидев дочь с младенцем на руках, вздрогнул, но тотчас принял безразличный вид и остановился. Хатиджа, радостная и смущённая, быстро подошла к нему.

— Отец! Жив? — вырвалось у неё.

— Жив, жив, как видишь, — ласково пробурчал он и тронул корявой ладонью голое тельце ребёнка.

— С внуком теперь ты, отец, — продолжала радостно Хатиджа, — Мусой назвали в честь праведника.

— Хай, Муса! — засмеялся старик, шлёпнул мальца и достал из кушака несколько золотых туманов. — Возьми, дочка, на гостинцы. Не знал, что у меня внук появился… Давно бы сюда заглянул!

Назар-Мерген кривил душой. В гости он вовсе не собирался. А выехал из Кумыш-Тёпе совсем по другим делам. Но не скажешь же дочери — поехал осматривать землю, которую шах подарил! Та же дочь ответит: «Это туркменская земля!»

Разулись, помыли руки, сели за сачак. Чурек из чёрной муки, шурпа в медной чаше, чайник с отбитым носиком. Убранство юрты тоже небогатое: кошмы да подушки.

— Да, зятёк, крепко они вас пожгли, — вздохнул Назар-Мерген. — Зря ты в тот раз, когда Мир-Садык у меня гостил, ускакал, не договорившись. Хотели мы послать людей за Кадыр-Мамедом. Пусть бы связали его ночью, да в Астрабад. Размахивал бы ты теперь шахским фирманом, ездил бы от Атрека до Кули-дарьи… властвовал. Но то, что упущено, не поймаешь.

Якши-Мамеду был не по сердцу этот разговор. В груди жгло, и голова болела от мысли, какую беду принёс на побережье Мухаммед-шах. Месть! Месть! Никакого другого слова не шло на ум, когда Якши вспоминал о вероломстве шаха. Но сейчас его задело другое. Назар-Мерген сказал, что упущена последняя возможность. Якши-Мамед спросил обиженно:

— Значит, если я захочу пойти к Мухаммед-ша-ху, он меня уже не примет?

— Да, зятёк. Это теперь не в его силах. Он может считать своими только тех туркменских ханов, которые подписали шахские фирманы о подданстве. Эти фирманы отправлены русскому царю. Ак-падишах согласился провести границу по Атреку…

То, что сказал Назар-Мерген, не укладывалось у Якши-Мамеда в голове. И в жар и в холод бросило его, когда он сообразил: произошло что-то очень важное, от чего меняется дальнейшая судьба туркмен. Якши поднялся с кошмы, заметался словно подстреленный и дрожащим голосом спросил:

— Значит, все туркмены до Атрека теперь шахские?

— Да, зятёк. Мухаммед-шах и русский царь так решили.

— А мы?!

— Насчёт вас, зятёк, я не знаю. Если ак-падишах прочитал ваше письмо о подданстве, значит, возьмёт к себе. Если не возьмёт — вольными будете. — Последние слова Назар-Мерген произнёс со скрытой насмешкой, и Якши-Мамед понял, что значит быть вольными. Шах не будет платить туркменам за охрану астрабадских берегов, русские тоже не обязаны снабжать их хлебом. Надеяться не на кого. Только на самого себя. Но как прокормить, одеть, обуть разорённое и ограбленное племя? И снова Якши-Мамед почувствовал, как он зависим от русских. «Аллах всемогущий, сделай так, чтобы ак-падишах не отвернулся от нас!» — взмолился он про себя, смежив ресницы. Видя, что зять растерян и даже впал в отчаяние, Назар-Мерген повёл себя наглее.

— Да, дорогой сынок Якши, такие теперь порядки. По новому начнём жить. Теперь некогда сидеть: только и смотри, чтобы везде было по-шахски. Раньше я тебе и слова бы не сказал ни о чём, а сегодня как умолчишь? Зря ты на моём берегу посеял пшеницу, зятёк. Земля эта принадлежит его величеству Мухам-мёд-шаху.

— Неужели ты соберёшь то, что посеяно мной? — удивлённо спросил Якши-Мамед.

— На всё воля шаха, — спокойно отвечал тесть. — Если я разрешу тебе на его земле сеять и убирать пшеницу, то завтра Мухаммед-шах подыщет вместо меня другого, более надёжного хана.

— Ну что ж, это мы ещё посмотрим, — сказал с сердитой усмешкой Якши. — И урожай соберём, и всё остальное у шаха возьмём. Ты знаешь, сколько он людей наших в плен взял, сколько скота малого и большого угнал, сколько кибиток сжёг! Пока не встанет всё на своё место — о границе говорить рано…

Напрасно Назар-Мерген пытался охладить пыл зятя: Якши не слушал его доводов и всё больше и больше прибегал к угрозе. Тесть вышел из кибитки недовольный. Хатиджа, слышавшая разговор отца и мужа, несмело попросила:

— Отец, в другой раз приедешь — возьми с собой маму. Очень хочу повидать её. И она внука немножко понянчит.

— Другого раза не будет, — резко отозвался он. Не удостоив её взглядом, прошёл к агилу, отвязал коня, вскочил в седло и поехал к Атреку.

Атрекцы поднимали свой аул из пепла, и вместе со старшими трудились дети. Целыми ватагами отправлялись они в зелёные заросли реки, резали серпами камыш, связывали, грузили на ишаков и с гиканьем гнали их в селение. Потом строили чатмы и загоны для скота, чистили запылённую посуду. Делали много разных дел, не отставая от старших. И когда старшие валились с ног от усталости и прятались в тень, чтобы хоть немного отдохнуть, детвора бежала к морю. Любимым местом ребятишек была Чагыл-ская коса и устье Атрека. Возле косы они купались в море и валялись на песке, а в устье, без особого труда, вооружившись большими ножами, острожили рыбу. До жарких дней она кишела здесь, потом уходила в Каспий.

Известно, какие игры у ребятишек. Играть можно во что угодно, лишь бы скучно не было. Купаясь в море, ловили друг друга, учили плавать ишака, потом добирались до ханского лохматого пса «Уруски». Чудом сохранившийся пудель, уже заметно одичавший, прибежал в селение с кучей других собак, как только вернулись к Атреку люди. Вновь его хозяином стал восьмилетний Адына, сын Якши-Мамеда. Только теперь пудель, приучившийся к бездомной жизни, чуть свет убегал то в степь, то к реке: ловил мышей и зазевавшихся птиц. А насытившись, спешил к детям на Чагылскую косу и возвещал о своём приходе громким заливистым лаем. Это нравилось ребятишкам.

Адына не любил, когда другие развлекались с его «Уруской». Недовольный, он появлялся на берегу, начинал браниться, кричать и даже плакал. Дети называли его дурачком, но всё же побаивались: скажет отцу — _Не поздоровится. Да ещё сына Махтумкули-сердара побаивались. Долговязый Мамед всегда заступался за парнишку и грозил: «Убью!»

И в тот день, когда в море появились корабли, тоже было так. Адына прибежал на берег и закричал:

— Отдайте собаку! Это мой лев! Он сторожит мои сокровища!

Дети принялись ловить пса. А он, не даваясь им в руки, выскочил к взморью, насторожился и сердито залаял. Дети взглянули на пса и заметили вдали, там где соединялся залив с морем, три парусника.

— Урусы! — закричали дружно мальчишки. — Урусы к нам!

Ребятишек словно сдуло ветром: все как один пустились бежать в селение, чтобы сообщить новость и получить за хорошую весть «бушлук». Адына бежал со всеми вместе, а рядом с ним вприпрыжку мчался «Урус». Влетев в юрту к матери и переведя дух, Адына спросил:

— Эне, где отец?

— Зачем тебе он? — насторожилась Огульменгли.

— Зачем, зачем! Ещё спрашивает! — едва переводя дух, выговорил мальчик и побежал к соседней юрте, не сомневаясь, что отец у Хатиджи. Он застал его лежащим на ковре. Рядом сидела Хатиджа и качала люльку с младенцем.

— Урусы там! — закричал Адына. — Разбуди отца! И бушлук давай!

Хатиджа ласково посмотрела на мальчика, одёрнула на нём рубашонку.

— Грязный ты, малыш, как щенок. Совсем твоя мать не следит за тобой.

— Э, тётя! — нетерпеливо воскликнул Адына, встал на колени и принялся тормошить отца:

— Вставай, хан! Эй, хан, урусы приехали!

— Шайтан, — пробурчал Якши-Мамед и поднялся с ковра.

— Бушлук давай! — сердито потребовал Адына.

Якши-Мамед спросонок кряхтел и недовольно поглядывал на сына.

— Думаешь, если урусы пожаловали — значит бушлук? А вдруг они не радость, а горе привезли, тогда тоже — бушлук?

Мальчик насупился и отвернулся. Хатиджа погладила его по голове, сунула руку в сундучок и вынула оттуда несколько конфеток в бумажках.

— Вот возьми, Адына-хан, за хорошую весть…

Пока Якши-Мамед собирался, с моря донёсся пушечный выстрел, возвещавший о том, чтобы старейшины селения явились на корабль. Уже выходя из кибитки и садясь на коня, Якши-Мамед сказал:

— Если они не хотят сами к нам в гости идти, а зову г к себе, — значит, ничего хорошего.

Он выехал из своего порядка и направился к мечети, возле которой стояли две кибитки сердара Махтум-кули. Подъехав к ним, позвал:

— Хов, яшули!

— Слышал, слышал, — отозвался выходя сердар. Он тоже сел на коня и выехал первым на дорогу к заливу.

Махтумкули уже знал о возможном разделе туркмен побережья на две части, ему рассказал обо всём Якши-Мамед, и тоже был настроен неважно.

— Если хлеб привезли — возьмём, — сказал он сердито. — А насчёт границы, Якши, никакого согласия не дадим. Туркмен хотят разделить на две части, как добычу. Если мы пойдём на это добровольно, нас с тобой, Якши, проклянут наши потомки в седьмом поколении.

Проезжая селением, они кликнули с собой одного из рыбаков. На Чагылской косе спешились, сели в киржим. Рыбак поднял парус, и судно легко заскользило по мелководью. Издали Якши-Мамед угадал в одном из трёх парусников шкоут «Астрахань» и радостно подумал: «Хлеб есть». Два других судна были военными шлюпами. На боку одного Якши прочитал «Эмба» и догадался: корабли царские. С «Эмбы» дали знак, чтобы туркмены причаливали именно к этому шлюпу. Киржим легонько задел бортом огромное отполированное тело русского парусника и отскочил, словно маленькая рыбка от акулы.

— Живей, живей, господа ханы! — послышался грубый голос сверху. — Если каждого будем ждать по полдня, то и до персидских берегов не доберёмся!

Атрекцы поднялись на борт и, едва вышли на палубу, увидели своих: Кията, ишана Мамед-Тагана-кази и Кадыр-Мамеда. Вокруг них стояли матросы и офицеры корабля, среди которых выделялся подчёркнутой строгостью капитан-лейтенант Кутузов. Пока туркмены здоровались и обменивались вопросами о здоровье и благополучии, он с любопытством разглядывал Якши-Мамеда и Махтумкули-сердара, взвешивая, с какими людьми ему придётся иметь дело впредь.

— Ну что ж, господа ханы, — сказал он сухо, но вежливо, — позвольте пригласить вас на деловую беседу. — Все направились за ним в кают-компанию.

Обычно моряки встречали гостей угощением, но на этот раз, кроме двух чайников и дюжины пиал, на столе ничего не было. И туркмены сразу оценили важность разговора, на который пригласил капитан. Садясь за стол на своё капитанское место, Кутузов извлёк из сумки документ и без всяких предисловий начал:

— Господа ханы, по сделанным персидским правительством объяснениям, государь император изъявил высочайшее согласие на признание пространства, находящегося на севере от реки Гурген до реки Атрек, принадлежащим Персии…

— Когда нашу землю между собой делили, почему нас не спросили? — едва сдержав гнев, перебил Якши-Мамед.

— Между собой? — удивился Кутузов. — Россия отнюдь не воспользовалась вашей землёй. Государь император отказал вам в подданстве, но согласно его милостивому повелению вашему племени заимообразно выдано шесть тысяч пудов муки и только. Просили?

— Просили, просили, — быстро сказал Кият и строго взглянул на старшего сына. — Якши, имей терпение, когда с тобой говорят. Русский царь от голода тебя спасает… Зачем говорить «не спросили»? Ты же не спрашиваешь — зачем тебя спасают?

— Я просил, отец, эту муку взаймы. Мы вернём её через два года…

— Ладно, вернёшь, — махнул рукой и отвернулся Кият. — Давай, капитан, говори.

— Что ж говорить? — обиженно продолжал Кутузов. — Персидское правительство обратилось к государю за помощью. Будем теперь содержать в Астрабадском заливе два крейсера в целях предотвращения разбоя…

— Разбоя, собачья отрава?! — Якши-Мамед вскочил со скамьи. — Какого разбоя? Ты знаешь, капитан, сколько в этот раз у нас каджары взяли? Не знаешь? Десять тысяч детей и женщин взяли! Пятьсот тысяч баранов взяли! Двадцать тысяч верблюдов взяли! Все кибитки сожгли. Ни одного аула целого нет! Теперь скажи — кто разбойники: мы или они?

— О, боже мой! Раскричался-то, раскричался-то! — пристыдил его Кутузов. — Вот ты сейчас ведёшь себя не лучше разбойника. Тоже мне — хан! Сядь, коли хочешь жить в мире.

— Не будет мира, капитан! — не унимался Якши-Мамед. — До тех пор не будет, пока шах не вернёт нам всё, что отнял. Если по доброму не вернёт — сами возьмём. И твои корабли не помогут.

— Однако, Кият-ага, мне непонятно, как могли такому строптивцу выдать столько муки? — ухмыльнулся Кутузов.

— Господин капитан, — сдерживая волнение, сказал Кият. — Мука нужна народу, не ему.

— Да, но ведь по его письму! Я не выдам муку до тех пор, пока ваш сын не подпишет бумагу о том, что не станет нападать на персидские берега и с благодарностью примет решение о границе.

— Ничего не подпишу! — отозвался Якши-Мамед и выразительно посмотрел на сердара Махтумкули. Тот важно встал из-за стола и поклонился.

— Спасибо за чай, хозяин, — сказал он по-туркменски и вдруг резко повернулся и уничтожающим взглядом окинул Кият-хана. — За всё ответишь ты, старшина, кузнец неотёсанный!

Кият-хан посмотрел в спину сердара, затем в спину старшего сына: они удалились, забыв прикрыть за собой дверь.

— Ну и характер, — миролюбиво проговорил Кутузов, боясь как бы не вспылил старый хан.

— Весь в мать, — пренебрежительно уточнил Кият. — Моего в нём ничего нет. Вот мой сын, — указал он на Кадыр-Мамеда. — Разве ты слышал, капитан, чтобы он хоть раз повысил голос? Рассудком и мудростью не обошёл его аллах. Он и подпишется под документом. Именем нашим, и божьим именем… Вот ишан наш знает об этом — закрепляем мы за Кадыр-Мамедом власть над туркменами побережья.

Кутузов взглянул на ишана, и тот поспешно закивал головой.

— Ну что ж, — удовлетворённо сказал капитан-лейтенант и подал Кадыру бумагу и гусиное перо. — Вот тут поставьте подпись.

Кадыр-Мамед улыбнулся и с трудом вывел на бумаге своё имя, потёр ладони и спросил:

— Отец, сколько хлеба дадим атрекцам? Я думаю, половины им хватит.

— Не знаю, — недовольно отозвался Кият. — Может половину, может и больше. Помни одно: с народом надо всегда быть честным. Лучше сам не съешь, а людям отдай…

Кутузов спешил на Ашир-Ада и потому начал поторапливать туркмен с разгрузкой. Кият со своими людьми сел в катер и отправился на «Астрахань», где давно ждали распоряжения русского капитана купец Михайла и Кеймир. Возле шкоута уже теснились киржимы. Атрекцы, приплывшие за мукой, весело переговаривались с прибывшим из Астрахани Кеймиром и высказывали благодарение аллаху: всё-таки дошло до всевышнего — услышал мольбы разорённых и голодных. Вскоре началась выдача. Десятка два дюжих атрекцев спустились в трюм и поволокли на плечах тяжёлые мешки к борту. Кадыр-Мамед собственноручно составлял список — кому выдаётся мука и сколько, чтобы по истечении двух лет взыскать долг. В каждый киржим умещалось по 800 пудов: их надо поделить семей на сто, но это сделают на берегу. Муку принимали и расписывались за неё старейшины родов. Ни Кият, ни его сын не беспокоились о возврате долга. Спрашивать есть с кого…

К ночи военные суда отправились в Астрабадский залив, а купеческий шкоут — на Огурджинский.

СЕТИ

Стоял самый разгар лета. Над островом — ни облачка, только яркое беспощадное солнце. Шкоут купца покоился в лагуне, прямо у берега, но сам Михайла почти всё время пребывал на острове и ступал на палубу лишь в те дни, когда туркмены с Челекена, Бартлаука и Гасан-Кули привозили добро: рыбу, тюленьи шкуры, лебяжий пух, рыбий клей, ковры, кошмы и прочие товары. Михайла придирчиво осматривал доставленное. Трюмы шкоута заполнялись, и купец подумывал к осени отправиться в Астрахань. Но другая мысль не давала покоя — остаться на зимний лов. Не приняв пока что определённого решения, Михайла каждое утро ходил смотреть, как музуры и Кей-

мир со своими людьми роют вавилоны. Место для погребов облюбовали в высокой бугристой части острова. Земля податливая, мягкая — дело шло быстро. Чтобы не обвалились потолки подземных коридоров, ставили бревенчатые подпорки, а стены выкладывали белым камнем, который везли с Красной косы. По обеим сторонам коридоров выкапывали глубокие лари, чтобы солить в них и хранить, до отправки, красную рыбу. Возле бугров стояли палатки. В них купец с музурами отдыхали в жару. Иногда оставались здесь на ночёвку. Сын Кеймира, Веллек, был в артели за кашевара. Чуть свет он привозил со шкоута рис или пшено, резал барана, снимал с него шкуру и разделывал мясо. Ему помогала мать, Лейла-ханым, а иногда и сам Кеймир, но делал это неохотно, посмеиваясь; не мужское дело возиться у котла.

Как-то раз, среди дня, Веллек прибежал с берега, схватил купца за плечо:

— Бачка, урус пришла!

— Какой урус? — спросил Михайла.

— Корабла урус там!

— Корабль русский? Да ну! — удивился купец, выпрямляясь и отряхивая с рук пыль. — Ну-ка, поглядим — что там за урусы. Не Саньку ли бог послал, чего доброго!

Высокорослый и жилистый, в соломенной шляпе, в сапогах, парусиновых портках и в рубахе с засученными рукавами, Михайла сажёнными шагами отправился на берег. Веллек едва поспевал за ним. Выйдя на восточные бугры к кузнице, Михайла увидел парусник и сразу узнал — откуда.

— Это с Сары, — сказал довольно. — Волки на охоту вышли!

Он поспешил к кибиткам, надеясь встретить приезжих «на кошме», но кроме Лейлы и нескольких ребятишек, которые сидели на склоне бугра и смотрели на военный парусник, никого не нашёл. Михайла снял шляпу и помахал. Тотчас с корвета донёсся выстрел и в небо взлетела зелёная ракета, оповещая, что купца приглашают к капитану. Почти одновременно с «Астрахани» отошла бударка. Михайла подождал, пока она пристанет к берегу, шагнул в неё и спросил у своих матросов:

— Кого принесло?

— С Сары, ваше степенство. Капитан Нечаев.

Вскоре, поднявшись на корвет, Михайла хмуро, с достоинством раскланялся с офицерами, не мешкая спросил:

— Кто тут Нечаев?

— Откуда вы знаете, что здесь именно Нечаев? — спросил капитан-лейтенант.

— Я всё знаю. Ты, что ли, ваше благородие, Нечаев будешь?

— Грубоват, однако.

— Таким воспитали. Да и не с руки медоточить купцу-то. Жизня не позволяет. Ну, говори, зачем спонадобился я тебе?

— Собирайся, Михайла Тимофеич, на Сару.

— Это ещё зачем? Может, опять Багиров тяжбу затевает? Коли так — не поеду, — проговорил Михайла лукаво, прекрасно понимая, для чего зовёт его Басаргин.

— Да, нет, Михайла Тимофеич, козней не будет. Басаргин приглашает к себе, чтобы сети свои ты взял. В прошлом году, говорят, Багиров у вас на Гургене сети выловил. Вот командир эскадры и позаботился.

— Да будет брехать-то! — радостно усомнился Михайла. — Если так, то мы мигом. Сейчас пакетботик свой оседлаем — и айда! — Он засуетился, и Нечаев спокойно, с некоторым упрёком сказал:

— Да ты не спеши. Отдохнём малость…

— А чего волынку-то тянуть! — засмеялся Михайла. — Зовут — иди, дают — бери. — И, опустившись в бударку, поплыл на шкоут собираться в дорогу.

Вечером отплыли. Пакетбот «Св. Василий», втрое меньше военного корвета, шёл следом, как верный пёс за хозяином. Погода благоприятствовала. На Каспии установились тихие жаркие дни. Море едва подавало признаки жизни; просыпалось, когда набегал ветерок, покрывалось мелкой рябью и, по мере усиления ветра, играло, наращивая волны. Жара, сдобренная тяжёлой солёной влагой, не давала покоя. Моряки спали на палубе, постелив рядком тюфячки. Сам Михайла приспособился в гамаке. Днём в каютах обливали пол, застилали циновками и тоже дремали.

Через двое суток, вечером, вошли в саринскую бухту. Солнце закатывалось за островок, озаряя пустынный, заставленный бараками и усаженный деревьями ландшафт. У причалов скучно покачивались сторожевые суда. На приход парусников, кажется, никто не обратил внимания. Лишь офицер береговой службы, выйдя из дежурки, козырнул морякам и почему-то пожал руку Михайле. Он же проводил его к дому Басаргина. На террасе Михайлу встретила женщина лет двадцати. Он сразу вспомнил её: та — с аристократическим белым лицом и большими голубыми глазами. Взгляд её, доверчивый и нежный, словно она встретилась со своим возлюбленным, обескуражил Михайлу. Он отвёл глаза и поймал себя на том, что разглядывает её шёлковое, почти прозрачное, платье с глубоким вырезом декольте. Смутившись, хотя был и не из робкого десятка, Михайла отвернулся.

— О, вы не стесняйтесь! — мягко воскликнула она, беря его за руку. — Мы давно ждём вас. Григорий Гаврилыч сейчас будет. Давайте пройдём в гостиную. Скажите, пожалуйста, как вас зовут? В тот вечер мы так и не познакомились.

— Вы помните меня? — обрадовался Михайла и торопливо представился: — Михайлой меня кличут. Простите, сударыня, а как величать вас?

— Величать? — усмехнулась она. — Меня величают фрейлейн Габи. Я — немка.

— Вот оно что, — сказал, оглядывая её заново, Михайла. — И кем же вы доводитесь командиру эскадры? — В глазах его засверкали игривые огоньки.

Габи перехватила его взгляд, и лицо её порозовело, как тогда — в ресторации.

— О какой вы! — воскликнула она.

— Так кто же вы ему? — не унимался Михайла, начисто увлечённый её красотой и доступностью.

— Не задавайте глупых вопросов, мальчик, — сказала она ему, как ребёнку, и вдруг спросила: — Вы женаты?

— Нет, — ответил он с достоинством, подчёркивая, что женитьба его не интересует, а на самом деле вожделея: «вот такую бы в жёны!» Он опять представил Лушку — дочь купца Мясоедова — и подумал, что Лушка не стоит и мизинца этой немочки…

Габи между тем велела ему снять шляпу, подала мыло и полотенце. Затем, когда он освежился, провела в соседнюю комнату. В ней стояла кровать с зеркальцем в изголовье, стол у окна и висела картйна: Зевс похищает Европу.

— Почему же вы на мой вопрос не отвечаете? — допытывался Михайла, бросая на изящную немочку умоляющие взгляды.

— На какой вопрос? Ах, да… — засмеялась она. — У капитана — жена и дети в Астрахани. Я — экономка.

— И только?

— О, Михаэль! — удивилась и возмутилась она. — Как это нетактично с вашей стороны. Вы слишком грубы.

— Шучу, шучу, фрейлейн! — захохотал он и потянулся, чтобы поймать её за руку, но она увернулась и выскочила из комнаты. И тогда же послышался на террасе голос эскадренного командира.

— Где там наш Садко, богатый гость?!

Михайла вышел навстречу, поздоровались за руку. У обоих всплыла в памяти встреча в Баку.

— Вот прибыл, — развёл руками Михайла. — Беседуем здесь с вашей… фрейлейн Габи.

Басаргин едва заметно улыбнулся и скосил глаза на Габи. Та весьма официально обратилась к нему:

— Ваше высокоблагородие, Григорий Гаврилыч! Можно накрывать?

— Да, конечно, — ответил он небрежно, беря купчика под руку и увлекая в гостиную.

Идя с ним, Михайла попытался понять: каковы же их взаимоотношения, если она называет его «ваше высокоблагородие». И возрадовался опять: «Ну о чём может быть речь, коли «ваше высокоблагородие»?

— А эта Габи, она что, экономка?

— Она не только экономка, но и дальняя родственница мне.

— Простите, я думал — жена…

— Ну, что ты, Михайла Тимофеич! Какая жена! Габи — воплощение невинности, хотя и шаловлива. Правду я говорю, Габриэль? — повысил он голос.

— Святую правду, Григорий Гаврилыч, — отозвалась она весело из кухни. И вошла в гостиную с подносом, на котором красовался наполненный графин и ваза с яблоками и гранатами. Пока мужчины усаживались в кресла и закуривали, обмениваясь любезностями и задавая друг другу совершенно необязательные вопросы, Габи несколько раз входила и выходила, сервируя небольшой круглый стол на львиных лапах.

— Ух, сатана! Сатана — этот Багиров, — через минуту откровенничал эскадренный командир. — Да только и мы ведь не ангелы. Верно, Габи?

— Верно, ваше высокоблагородие!

— Давлю на него: «А ну-ка возверни сети Герасимова!» А он заладил одно: «Не брал». Пришлось матросикам по трюмам пройтись — вмиг отыскали. Начал, каналья, умолять, горы золотые наобещал — только заступись за него. А чего заступаться-то, когда проигрался по всем статьям. Сказал я ему: «Теперь эпоха Герасимовых началась. Теперь Каспий на них станет работать». И прогнал прочь. Так-то вот. И поверишь ли, каков оказался, каналья. За Габи он немножко ухаживал. Перстень ей, ожерелье подарил. А тут вцепился ей в кофточку: «Отдай, — говорит, — назад!»

— Ах, — вздохнула Габи. — Такого скупца и негодяя прежде я не видела.

— Взял назад! — изумился и захохотал Михайла. — Ай да купец!

— К сожалению, есть такие господа, дорогой Михаэль, — кротко отозвалась Габи и посмотрела на него. Он сидел напротив и не спускал глаз с её красивого беленького личика.

Хозяин между тем спокойно и важно, без лишних движений, разлил в рюмки ром и предложил выпить за новую дружбу. Габи тоже выпила, и Михайла заговорщицки подмигнул ей: пей, мол, не бойся. В ответ на его условный зов она под столом слегка нажала ножкой на его брезентовый сапог. Михайла опять смутился и почувствовал как загорелось в груди. А Басаргин, не замечая или делая вид, что ничего не замечает, заговорил о деле — о том, ради чего он пригласил к себе купца.

— Значит, говоришь, на выезде второй раз только?

— Второй…

— Оно и видно, хозяином настоящим себя ещё не чувствуешь.

— Это почему же?

— А потому что молод и многого не знаешь… — Басаргин вновь налил, и опять выпили. Теперь уже за новый союз.

— Багиров захлебнулся, — посмеиваясь, говорил Басаргин. — А чтобы и с тобой того же не произошло, надобно знать его ошибки. Жаден, каналья, — вот главный его недостаток. Каспий — это ведь не только купец на паруснике да рыба в море. Каспий — это чёрная икорка и балычок к царскому столу. Каспий— это два астраханских губернатора и начальник таможни в Баку. Каспий — это полномочный министр в Персии и Кавказский главнокомандующий. О себе уж я не говорю, дорогой Михайла Тимофеич. Из того, что мне Багиров присылал, я половину отдавал своему командующему и прочим господам. Чтобы быть хозяином Каспия — надо уметь всех прокормить…

— Ну и наговорил ты, Григорий Гаврилыч, — растерялся Михайла. — Да разве на такую прорву напасёшься! Тут и во всём море рыбы не хватит… Последние портки оставишь…

— О Михаэль! — взмолилась Габи. — Не говорите так грубо.

— Пардон, фрейлейн, — осёкся Михайла и неловко засмеялся.

— Не о последних портках надо думать, а о миллионах! — властно, с какой-то жадной торжественностью воскликнул Басаргин. — Миллионы эти вокруг тебя лежат, только не ленись — поднимай.

— Небось поднимешь, — опять заартачился Михайла. — Прошлым летом отдал муку и товар туркменцам, а теперь жди — когда долг возвернут. Тыще-нок на пятьсот, не меньше.

— Чего ждать-то, — удивился хозяин и насмешливо покачал головой. — Да, брат, учить тебя да учить, пока ты промышленным торговцем сделаешься. Нынче нам на Каспии промышленник крупный нужен, а не купчишко с сундучишком, понял?

— Понял…

— Ни черта не понял, — прервал его Басаргин. — Начни вот с чего; пусть Кият хан за взятую у тебя муку нефтью расплатится. Этого добра у него хоть отбавляй. Загрузи все трюмы тулунами с нефтью и отправляйся в Энзели и Ленкорань.

— Но ведь запрещено туркменскую нефть продавать в том углу моря! Вроде грамота такая есть — за нарушение тюрьма! Вроде бы вы, саринская эскадра, и ловите нарушителей.

— Мы ловим, кому же ещё, — согласился Басаргин. — Да только тебя не поймаем, не бойся. А когда сбудешь туркменскую нефть, тут же на вырученные деньги закупай побольше сарачинского пшена[14], пшеницы и вези опять же Кияту. И опять на нефть выменивай. Рейса три на двух парусниках сделаешь — сам будешь сыт и царя со всеми министрами накормишь…

— А ведь дело ты говоришь, Григорий Гаврилыч, — уразумел наконец что к чему Михайла. — Но только ответь мне: чего же Багиров таким путём не торговал?

— Так и торговал, — спокойно ответил Басаргин. — А теперь ему доступ к Челекену закрыт самим государем. А на кой чёрт нам Багиров без нефти, то бишь без крупного барыша? Смекнул?

— Смекнул, Григорий Гаврилыч. Смекнул… И думаю вот теперь: может отправить шкоут с товарами в Астрахань, а самому с пакетботом на зиму остаться? До весны рейсов пяток сделаю!

Басаргин опять налил. Теперь уже в две рюмки, поскольку Габи, соскучившись от деловой беседы, ушла на террасу. Выпили молча.

— Ну так как, Григорий Гаврилыч?

— Так и сделаешь. Оставайся на зиму. Поедешь к Кияту — я ему письмецо черкну, чтобы расплатился с тобой нефтью. Ему это тоже очень выгодно. Теперь туркменцев ни в Астрабад, ни в Хиву не пускают. С голоду мрут. Привезёшь сарачинского пшена — всё племя от смерти спасёшь. Героем будешь. В газетах о тебе напишут: вот де, русский промышленник Михайла Герасимов показал купеческую широту… помог бедному туземному народу!

— Скажешь тоже, Григорий Гаврилыч, — засмеялся Михайла. — Где уж нам!

— А как же иначе, Михайла Тимофеич! Губернатор астраханский за твои подарочки этим только и отплатит, что в «Петербургских ведомостях» тебя упомянут…

Выпили ещё. И ещё пили без тостов, много раз, и порядочно опьянели. Габи несколько раз принималась совестить мужчин, но безуспешно. Хозяин не выдержал первым: уронил голову на стол. Михайла с помощью Габи уложил его в кровать, подошёл к столу, налил в рюмку и ещё раз выпил.

— О боже мой! — то ли удивилась, то ли взмолилась женщина.

А он зажмурил глаза, нагнулся и положил на плечо ей руку.

— Фрейлейн, вы меня любите?

— Вам надо искупаться… в море… вы немножко пьяны, Михаэль!

— Душенька моя, — широко улыбнулся Михайла, потянул её к себе и зажал ей рот долгим страстным поцелуем.

— О, майн гот! — Она еле вырвалась.

Спустились с крыльца. Габи поддерживала его под руку, чтобы не упал. Пошли по хрустящему ракушечнику к берегу моря. Ночь была светлая. Луна, словно налитый соками плод, летела по матовому беззвёздному небу, проливаясь нежным обволакивающим светом на бесконечную ширь Каспия.

— Ах, Михаэль, зачем так напиваться? — ласково выговаривала Габи, в то время как он, обвив её рукой, то и дело прижимал к себе и больно сдавливал грудь.

— Габи… фрейлейн, я умру, если ты… — лепетал он. — Ты теперь моя. Мы обвенчаемся…

— О майн гот, какой ты болтун!

— Кто? Я? Никогда в жизни. Я куплю тебе теремок в Астрахани… и яхту.

— Болтун, — чуть резче возразила она и, высвободившись из его рук, побежала к берегу.

— Габи, чертовка! — крикнул он обиженно и тоже поспешил за ней.

Волны мягко накатывались на песок и с лёгким шелестом отступали.

— Габи, ну подойди сюда…

— Нет, нет… Стой там. Ты же видишь, я раздеваюсь.

Он видел в полумраке ночи как она снимает платье. Михайла тоже сбросил рубашку, сапоги, брюки. Тут только он понял всю нелепость своего положения. «Не купаться же в подштанниках!» Он оглянулся на неё и замер. Габи совершенно голая вошла в во;у, и волны прикрыли прекрасную наготу. Не мешкая, он тоже разделся и, плюхнувшись в воду, поплыл к пей.

— Габи, ласточка, — шептал он, — фрейлейн…

Но едва он приблизился к ней, она шлёпнула ладошкой по воде и быстро отплыла в сторону.

— О Михаэль, — сказала со смехом, — с тобой шутить опасно!

— Габи! — повысил он голос и ринулся к ней, расплёскивая спокойную воду.

И опять она легко удалилась от него и засмеялась.

— Габи, — взмолился он наконец. — Ну не тропу, не трону, не бойся. Мне надо с тобой поговорить.

— Ну так говори, Михаэль, я же всё слышу.

— Габи, милая, но разве можно об этом говорить па расстоянии?

— Ну хорошо, можешь подплыть чуть поближе.

— Душечка, — бормотал он, приближаясь. — Ну зачем ты так? Зачем дразнишь? Поверь мне… Михайла Герасимов слов на ветер не бросает.

— Стой, стой! — воскликнула она.

— Я же люблю тебя, Габи, — задыхаясь, проговорил он. — Ты понимаешь, я хочу, чтобы ты уехала отсюда со мной. Понимаешь?

— Куда? — удивилась она.

— В Астрахань, Габи. Там я куплю тебе красивый домик…

— Все вы так говорите! Багиров тоже горы золотые сулил, а потом кинулся за своим перстнем, чуть руку не оторвал.

— Багиров? — с недоумением переспросил Михайла. — Значит, ты была с Багировым? — Он вдруг совершенно отрезвел, представив, как эту красивую молодую женщину тискает в своих объятиях его злейший враг. Михайла чуть не задохнулся от злобы и почувствовал, как холод сковывает его тело. Наверное, он замолчал надолго, ибо Габи тревожно спросила:

— Что с тобой, Михаэль?

— Значит, Багиров?

— Да что ты, вот глупенький! — испугалась она его голоса и подошла, забыв, что нагая. — Не надо, Михаэль. — Она притронулась к нему, и он вновь воспылал и властно притянул её к себе.

— Михаэль, — слабо сопротивлялась женщина, — Михаэль, что ты делаешь? Идём в дом… — Но он уже не слышал её и не помнил себя.

Они лежали на песке, прикрывшись её платьем.

— Противный мальчишка, — говорила она и нежно целовала его. — Откуда ты взялся такой? Мне с тобой слишком хорошо. Ах, как хорошо! Но теперь ты уже не захочешь дарить мне теремок, правда?

— Нет, почему же? — вяло отозвался Михайла.

— Все вы одинаковые… Ну ладно, Михаэль, я не обижаюсь. Мне и без теремка не скучно. Я счастлива… Спасибо тебе за эту чудесную ночь! Какие облака красивые, посмотри! Вон то облако, смотри, похоже на бога бородатого. Завтра, когда ты уедешь, я приду сюда и буду думать об этой сумасшедшей ночи.

— Я не уеду без тебя, Габи, — сказал совершенно серьёзно Михайла. — Я увезу тебя.

— Это невозможно, Михаэль, — печально отозвалась она. — Басаргин не позволит… Ты ведь ничего не знаешь обо мне. Не родственница я ему. Он всегда знакомит меня с приезжими господами, а потом бьёт, ревнуя.

Михайла приподнял ей голову и долго разглядывал женщину, слоено увидел только что.

— Значит, и со мной ты по его велению?

— Да… Но я не сказала бы тебе этого, если б не почувствовала к тебе большее. Мне самой хотелось с тобой быть, без его указки.

— Дрянь ты, Габи, — сказал он разочарованно и так вздохнул, словно потерял только что найденный клад.

— Дрянь, — спокойно согласилась она. — Я бывшая публичная девка. Меня он купил как содержанку и привёз сюда.

— О боже… — Михайла мучительно застонал.

А она, высказав ему самое тайное, самое роковое, вдруг оскорбилась и встала.

— Пойдём-ка, купчик, уже пора. Если он проснётся, мне несдобровать.

— Сиди, — сказал он со злобой. — Надо подумать.

— Думать нечего, — холодно ответила женщина и надела платье. — Прощай.

— Да постой ты, — хотел остановить её Михайла, но тщетно. Женщина, начисто отрезвлённая и униженная, направилась ровным спокойным шагом к дому. Тогда он мгновенно вскочил, скомкал одежду, сунул под мышку и догнал её.

— Габи, прелесть моя, не сердись. Я возьму тебя у него. Я полюбил тебя, фрейлейн. Ты будешь навеки моей, если сама захочешь.

До самого дома женщина не проронила ни слова. Войдя в гостиную, Михайла сообразил, что Габи может понадобиться для услуг Басаргину. Он силой затянул её к себе в комнату и запер дверь.

ТАЙНАЯ МИССИЯ

Столкновения на юго-восточном побережье Каспия привлекли к себе внимание политиков Англии и Турции. Лорд Пальмерстон из Сент-Джемского кабинета, английский посол в России Кланрикард, глава Ост-Индской компании лорд Окленд с молчаливым любопытством присматривались к действиям персидского шаха до тех пор, пока он не объявил поход на Герат. Тогда западной дипломатии стало понятно, что не Мухаммед-шах завоевал туркмен, а Россия уступила ему их земли — от Атрека до речки Кара-Су. И, уступив, теперь оказывала на персидского владыку неограниченное влияние. В конце концов, рассудили в Лондоне, эта русская подачка может кончиться тем, что Мухаммед-шах завоюет Герат и создаст более чем благоприятные условия для вторжения русских в Индию. Сент-Джемский кабинет спешно развернул антирусскую деятельность на Ближнем Востоке. В Тегеране тихонько зароптала религиозная знать о недопустимых связях и дружбе шаха с гяурами. Из Стамбула, где скрывались два брата Мухаммед-шаха, бе-

жавшие из Персии в те дни, когда ещё молодой владыка начал гонения на претендентов, поползли слухи о том, что истинный престолонаследник великого Фехт-Али не Мухаммед, а Зелле-солтан. Турки будоражили персидский народ и одновременно грозили шаху, что дни его восседания на троне сочтены…

До Мухаммед-шаха долетели эти слухи, и он проявлял беспокойство, обвиняя в распространении сплетен самого имама Хаджи Сеида Мухаммеда Бакира[15]. В летнем дворце Нигаристан, где в тени платанов и горных ручьёв отдыхал владыка, не раз упоминалось имя этого строптивого старика-аскета. «Разве это порочно, — спрашивал своих приближённых шах, — что я изучаю историю, географию и фортификацию? Мы отстаём от Европы! Так почему же я должен предать забвению науки, а проводить время за чтением Корана и молиться в мечети?» Кончилось тем, что Мухаммед повелел своим гуламам[16] ехать в столицу и привезти имама. Немедленно отправилась в Тегеран чёрная карета и вскоре доставила оттуда Хаджи Сеида Мухаммеда Бакира. В саду, возле фонтана, где лениво пощипывали траву павлины, шах со своими вельможами поджидал его. Как только имам приблизился, шах коротко бросил: «Взять!». Несколько гуламов схватили старика, поставили его на голову, вверх ногами, и принялись колотить мокрыми розгами по пяткам. Имам взвывал в такт ударам и всё время спрашивал: «За что, повелитель?». Наконец, обессилев, замолчал. Спустя час его привели в чувство. И Мухаммед-шах сказал ему:

— До сих пор мы считали, что столп веры является опорой властелина, но мы ошиблись. Если, дорогой имам, завтра ты не заткнёшь рты своим болтливым служителям мечети, — будешь повешен. Аминь…

Имама усадили в ту же карету и отвезли в Тегеран. А на другой день случилось невероятное. Чуть свет столица огласилась криками множества муэдзинов, призывающих к молитве, но едва окончился час намаза, над городом снова понёсся крик: «Чудо, люди, чудо! — вопили глашатаи. — Имам Хаджи Сеид Мухаммед Бакир призывает всех к себе в мечеть! Чудо, люди, чудо!» Толпы горожан потянулись к сияющему куполу и к голубым минаретам главной мечети. Просторный храм аллаха был переполнен. Те, кому не удалось попасть внутрь мечети, толпились у массивных резных дверей, прислушиваясь: что там такое происходит! В мечети, когда стало трудно дышать от тяжкого воздуха, имам поднялся на мамберу и таинственно, полным огромного значения, благоговейным тоном рассказал следующее. Ему, имаму Хаджи Сеиду Мухаммеду Бакиру, привиделось, что Мухаммед-шах и русский мухтар Симонич вместе. Тогда к ним спустился аллах и сказал: «Он к вам пришёл с прямым руководством и верой истины, чтобы дать ей перевес над всякой верой: довольно аллаха как свидетеля!» О значении этих слов имам не стал распространяться. Довольно было и того, что шах и русский посол удостоились беседы с аллахом. Слух о видении имама распространился с невероятной быстротой по всей Персии. Шах вновь пригласил к себе Хаджи Сеида Мухаммеда Бакира и любезно сказал:

— Ваше усердие, имам, натолкнуло нас на мысль о скором выступлении в поход. Поистине, велик аллах!..

В пятницу на улицах Тегерана загремели карнаи, тяжко заухали огромные барабаны — тулумбасы. Появились конные гвардейцы из батальонов Багадера-на и Хассе. Цвет и гордость шахского войска, они возглавили шествие. Гвардейцы отличались от других изысканной одеждой: на них были шёлковые шальвары, красные кафтаны и папахи, к тому же все они были высокорослые, как на подбор, и все — чистокровные каджары. Бедные ремесленники в стареньких сер-дари и войлочных шапочках — люди шиитского толка — взирали на гвардию солнцеликого с благоговейным страхом. Словно загипнотизированные, смотрели они, как гвардейцы проехали по хиабанэ-базаре, направляясь к летней резиденции, дворцу Нигаристан. Следом шла пехота, выделывая артикулы английскими ружьями.

В резиденции русского полномочного министра, расположенной неподалёку от шахского дворца, тем временем шла своя жизнь. Только что вернувшийся от Мухаммед-шаха посол Иван Осипович Симонич легко поднялся на айван и, бросив шляпу, сказал сидящим в шезлонгах господам:

— Итак, подписан приказ о выступлении!

— Да что вы! — обрадовался Виткевич, зная, какие козни строили шаху в последние дни англичане. — Признаться, я думал, что сэр Макнил, по крайней мере, выдаст ультиматум!

— Ультиматума нет, но демарш он предпринял, — сказал Симонич, присаживаясь и окидывая взглядом своих посольских: барона Бодэ, Ходзько и недавно приехавшего Бларамберга. — Макнил отзывает из шахской армии всех английских инструкторов и требует, чтобы ни один русский не сопровождал его величество в походе. Мне удалось с трудом уговорить шаха, чтобы оставил при роте русских дезертиров вас, господин Бларамберг.

— Простите, вы сказали — рота дезертиров?

— Да, Иван Фёдорович, — подтвердил Симонич и пояснил: — В прошлую войну сюда, в Персию, дезертировало немало русских солдат. Я пытался как-то вернуть их в Россию, но и шах, и государь наш оставили мои просьбы без внимания. Наконец, государь соизволил идти им на Герат и кровью заслужить возвращение на родину. Шах не возразил. Вот к этим дезертирам, Иван Фёдорович, мне и удалось вас пристроить… в роли инженера по фортификации. Что касается остальных, то ни я, ни Бодэ, ни Ходзько и ни Виткевич не покинут персидской столицы во все продолжение шахского похода.

— Однако шах весьма и весьма считается с Макнилом, — сказал барон Бодэ. — Говорят, есть какое-то письмо Мухаммеду от королевы Виктории…

— Может быть, — не возразил посол. — И не будем пока травить собак. Вы, господин Бларамберг, завтра же отправитесь в роту дезертиров… А сейчас можете все быть свободными… кроме Виткевича. С вами, Ян Викторович, мы потолкуем немножко.

Посол встал и, взяв под руку Виткевича, проследовал с ним в свой кабинет. Это была довольно просторная комната со столом и диваном, над которым висел портрет Наполеона. Симонич был ярый бонапартист, «трубил» о полководце без устали. Да что там!

Приверженность его к гениальному полководцу Франции до того была велика, а презрение к англичанам настолько откровенным, что он мог, принимая кого-нибудь из английского посольства в этом кабинете, не стесняясь восхвалять гений Наполеона. Впрочем, это уже шло и от других качеств Ивана Осиповича. Бывший командир грузинского полка — в беседах он был более чем откровенен, рубил, как говорят, сплеча. Его и сейчас, по истечении восьми лет после русско-персидской войны, величали гренадером. Там, где требовалась примерная вежливость, от Симонича исходила грубая команда; самая изощрённая хитрость англичан встречалась открытой насмешкой. В глазах шаха и его вельмож Симонич выглядел бесхитростным воякой, и Мухаммед ценил в нём эти качества. Но была ещё борьба тайная, она приводила в действие скрытые механизмы политики, и в этой борьбе Иван Осипозич выглядел гимназистом.

Сейчас он повёл себя таинственно, что возбудило любопытство Виткевича. Посол, оглянувшись на дверь, затем выглянув через окно на айван, прикрыл ставни, сел за стол и отомкнул блестящим ключиком верхний ящик. Неторопливо достал папку с тесёмочками, развязал их и извлёк из папки два вощёных листка. Оба были исписаны каллиграфическим почерком на пушту и персидском языках. Оба языка Виткевич немного знал, во всяком случае, мог объясняться с афганцами и каджарами. Прочитав заголовки на обоих листах, поручик перевёл тот и другой на русский язык: оказалось что-то вроде «договор» или «свидетельство», а может быть, «соглашение». Но что бы то ни было, Виткевич сразу угадал: текст один и тот же, написанный на двух языках.

— Итак, Ян Викторович, — доверительно заговорил посол, — вам предстоит выполнить тайную миссию по поручению государя, от которой зависит, быть или не быть в Афганистане и Средней Азии российскому капиталу. И не только капиталу.

— Иван Осипович, не надо лишних слов, — попросил Виткевич. — Я хорошо знаю, зачем я здесь. И буду вам премного благодарен, если вы мне скажете: что я должен делать в Кабуле? У меня есть инструкции государя на право переговоров с эмиром Дост-Мухаммедом о заведении торговли между Россией и Афганистаном. Известно мне также, что я имею полномочия заверить афганского эмира во всяческой политической поддержке…

— Эти бумаги, — сказал посол, взяв копии проектов соглашения, — изготовлены по личному распоряжению государя. — Вы, поручик, должны их «украсить» тремя подлинными подписями: эмира Дост-Мухаммеда, правителя Гератского княжества Камрана и персидского шаха. Что касается конкретных дел, то они должны выглядеть примерно так: вы приезжаете в Кабул и склоняете эмира не только на то, чтобы он согласился отдать Персии Герат, но и вынудил бы на это согласие правителя Герата. Затем, когда две подписи сих царьков будут стоять под соглашением, персидский владыка с величайшим удовольствием поставит и свою…

Для Виткевича это было полной неожиданностью. Поручик на какое-то время растерялся, не знал, что сказать. Действительно — задание чрезвычайное. Видя его растерянность, Иван Осипович самодовольно улыбнулся:

— Я понимаю вас, поручик. Но мы должны использовать всё, чтобы взять Герат без огня и крови. Чем меньше огня и крови, тем меньше шума в Англии и в Турции. Государь придаёт величайшее значение тому, как будет взят Герат. Не хочу распространяться о более отдалённых перспективах, но могу вас заверить: царь вознаградит вашу миссию по-царски.

— Спасибо, ваше высокопревосходительство, — поклонился Виткевич.

— А теперь давайте обсудим, каким образом ехать вам в Кабул, — сказал посол, и оба подошли к карте.

Дня через три вновь огласили персидскую столицу могучие звуки карнаев, тулумбасов и флейт. Трижды прогремели пушки, возвещая о том, что Мухаммед-шах сел в седло. В чёрном тюрбане и расшитой золотыми нитями одежде, на белом арабском скакуне, он выехал из дворца Нигаристан и занял своё место в военной колонне. Впереди с гордыми, зловещими улыбками шли палачи — нашакчи — и гонцы — шатиры. Следом за шахом ехали ближайшие придворные: визирь Мирза Агаси, министр иностранных дел Масуд, военный министр и полководец Феридун, столп веры Хаджи Сеид Мухаммед и многие другие именитые сановники. Продолжали шествие конная гвардия, артиллеристы и снова конница различных батальонов. Войску шахиншаха, казалось, не будет конца. Почти в самом хвосте колонны сопровождали пеших сарбазов два английских инструктора — Стотдарт и Конолли. А ещё дальше шла рота русских дезертиров, наряженная в шальвары, кафтаны и папахи. На Бларамберге была какая-то весьма неопределённая одежда. Вот эти три европейца и были приглашены в поход. Остальные — и англичане, и русские— едва заметными ухмылками провожали шаха, стоя у ворот своих резиденций.

На всём пути следования, пока процессия двигалась по хиабанэ[17] от Нигаристана до Ширванских ворот, многочисленные толпы и представители городской знати несли «солнцу царей» всевозможные сласти, гнали стада быков и баранов. Уже далеко за тегеранскими стенами, где-то у подножия Демавендских высот, смолкла музыка, и только пыль долго ещё висела и синем осеннем воздухе. Тогда русские скрылись во дворе своей резиденции, англичане — тоже…

Ночью от шаха прибыл тайный посланец, Симонича подняли с постели. «Глаза и уши» шаха сообщили, что на дороге к Себзевару сарбазы задержали двух переодетых англичан, пробиравшихся в Герат. Оба возвращены с позором и отданы послу Макнилу с тем, чтобы он отправил их в Англию, ибо подобные люди не могут находиться на территории Персии. Симонич поблагодарил посланца, наградил его несколькими золотыми монетами и сказал Виткевичу:

— Господин поручик, вы пойдёте другой дорогой. И можете быть спокойны, вас до самого Кабула будут сопровождать надёжные люди…

Следующей ночью через Исфаганские ворота выехала кавалькада в халатах и чалмах. Конники двинулись на юг, чтобы, проехав пять-шесть фарсахов в сторону от движения шахского войска и его передовых разъездов, вновь повернуть на север и, следуя по краю пустыни Кум, выйти раньше шаха к Себзевару. Виткевич, разумеется, боялся не шаха: англичане следили за каждым шагом оставшихся в Тегеране русских…

Почти месяц длился трудный, полный опасностей и тревог переход по пустыне и горам отряда «паломников-дервишей» — как называл своих людей поручик Виткевич. До Мешхеда на каждой остановке, в каждой каве-ханэ приходилось обманывать любопытных, что едет он на поклонение к праху имама Реза. После Мешхеда пробирались окольными тропами, вовсе не заезжая в селения. Наконец, в один из дней глубокой осени, когда с деревьев уже осыпались листья, «дервиши» въехали в ворота Кабула.

Скопища глиняных кибиток, узкие пыльные улочки с кучами зловонного мусора, стаи голодных собак, толпы оборванцев — всё это произвело на поручика удручающее впечатление. Только сказочные горные вершины Шердарваза и Асмани, да древняя крепость на холме — Балла-Хиссар — радовали глаз и подстрекали воображение. Когда-то из этой крепости уходил в завоевательные походы Бабур, здесь была колыбель славы Надир-шаха. Здесь восседали на троне повелители Дурранийской державы. Но прошло время — и могущественная афганская держава распалась на княжества: Кабульское, Пешаварское, Гератское, Кандагарское… Попытки ныне правящего в Кабуле Дост-Мухаммеда объединить эти княжества и создать вновь афганское государство сталкивались с невероятными трудностями. И основной помехой для объединения было вмешательство во внутренние дела афганцев со стороны Англии и России…

Поднимаясь в крепость и оглядывая этот непонятный и малодоступный для европейца мир, Виткевич как никогда остро ощущал, какой непосильный груз возложил на него государь император…

О прибытии русской миссии Дост-Мухаммеду сообщили, когда отряд «дервишей» был ещё на подступах к Кабулу. Эмир сказал, что прибытие «урусов» несвоевременно. В эти дни в крепости находился английский агент Бёрнс и вёл с Дост-Мухаммедом переговоры. Эмир распорядился встретить «урусов» вежливо, но скрыть их от глаз англичан. И когда поручик Виткевич со своей охраной остановился на крепостном дворе, ему отвели несколько комнат в самых отдалённых закоулках и попросили спокойно и терпеливо ждать. Когда наступит время, эмир пригласит его к себе. Узнав о пребывании в крепости Бёрнса, Виткевич воздел к небу глаза и перекрестился: «О боже — что это? Рука судьбы или всё та же нерасторопность русской дипломатии? Я по следам Бёрнса входил в Бухару, а теперь наступаю ему на пятки в Кабуле!» Противник у Виткевича был более чем опасный. Надо немедленно узнать, какие планы навязывает он Дост-Мухаммеду, и только после этого вступать в переговоры с эмиром. Дело сложное, но пригоршня золота всегда находила раба, который соглашался предать своего господина. И на этот раз нашёлся вельможа, пересказавший Виткевичу содержание бесед между эмиром и англичанином.

Бёрнс прибыл в Кабул в качестве полномочного посланника Ост-Индской компании и обещал эмиру Пешаварское княжество, а его братьям, правителям Кандагара, в случае нападения на них персидского шаха, самую действенную и интенсивную помощь. На этой основе между Ост-Индской компанией и Дост-Мухаммедом был составлен письменный договор и отправлен генеральному управляющему компании — лорду Окленду. Поручик Виткевич пожаловал в Кабул как раз после того исторического дня, когда составленный между эмиром и англичанами договор был отправлен в Ост-Индию. Поручик понял, что ему придётся ждать долго — до тех пор, пока подписанный лордом Оклендом договор не возвратится сюда, в крепость Балла-Хиссар. Положение создавалось отчаянное. «Вряд ли поход шаха обойдётся без огня и крови, — размышлял Виткевич, — да и вообще согласится ли эмир дарить Персии Герат, когда англичане предлагают свою помощь афганцам?» Несколько раз Виткевич напоминал эмиру о своём существовании: то через слуг, то письменно, но не получил ни приглашения, ни отказа. Потянулись длинные, томительные дни…

Зато события западнее Кабула разворачивались стремительно. Шах пересёк границу своих владений, и его войска овладели высокогорной крепостью Гуриан. Победа принесла персам не только выгодный для дальнейших военных действий плацдарм, но и веру в свою несокрушимость. Выйдя к Герату, армия шаха заняла позиции в полутора верстах от города и начала готовиться к штурму. Весть о первой победе шаха, прилетевшая в Тегеран, заметно прибавила гордости жителям персидской столицы, насторожила Симонича и вывела из себя английского посла Макнила. Провал англичан на Гератском плацдарме заставил его «занять петушиную стойку». «Вы посмотрите на этих каджарских вояк! — возмущался он, строча донесение в Лондон лорду Пальмерстону. — Мало им того, что мы высказали своё несогласие по поводу похода на Герат. Мало им того, что Англия отозвала из армии шаха своих инструкторов. Мало им того, что они захватили английского курьера и сопровождавших его лиц! Ко всему этому каджары ещё захватили Гуриан! Сегодня — Гуриан, а завтра — Герат?!» Отправив депешу Пальмерстону, английский посол тотчас поднял на ноги свою свиту и отправился в шахский стан. Этого только и ждал русский посол Симонич. Он давно ломал голову, под каким бы предлогом отправиться к месту действий персидской армии. И вот случай, не сидеть же ему сложа руки, если противник столь активен! Симонич придумал, будто бы получено указание государя императора похлопотать перед его величеством шахом, чтобы тот всех русских дезертиров выслал в Россию. Он, Симонич, и его посольство немедленно должны в связи с этим выехать в лагерь Мухам-мёд-шаха…

Оба посольства прибыли почти одновременно. Шах как раз начал готовиться к штурму гератской крепости. Она «красовалась» перед его позициями четырьмя опорными башнями и четырьмя высокими стенами, обращёнными к четырём сторонам света. В крепости было несколько ворот, и поскольку шахская армия держала под обстрелом только западную сторону, то на юге, востоке и севере ворота крепости почти не закрывались, и осаждённые свободно сообщались с ближайшими селениями. Больше того, гератские солдаты по ночам делали вылазки к окопам персидской армии, захватывали пленных и даже грабили склады. Кавалерийские отряды гератцев совершали более дальние рейды: они обходили персидские позиции и нападали на тылы. Завязывались стычки, были убитые и раненые. К началу зимы, явившейся небольшим и сразу растаявшим снегом, на осаждающих с севера, со стороны Мерва, стали нападать отряды хивинцев. В большинстве случаев они сталкивались с каджарами Мерва, которые по повелению бухарского эмира, состоявшего в дружбе с персидским шахом, везли к месту боевых действий фураж, сено для коней и скота и провиант для сарбазов. Но уже шли толки о том, что хан Хивы Аллакули, выступивший против шаха, фактически оказался союзником англичан. И те, с помощью турецких агентов, подсказывали, что следует делать «льву пустыни». В шахском лагере ожидали большого налёта хивинцев и побаивались их. При таких неблагоприятных обстоятельствах Мухаммед-шах всё чаще и чаще стал подумывать о русском «бескровном» плане взятия Герата. Но где же этот русский поручик? Скоро ли он вернётся из Кабула? При встречах с Симоничем шах спрашивал о делах в Кабуле, но посол знал о судьбе Виткевича не более самого шаха…

Зима уже шла на убыль. На склонах гор зазеленела трава, когда Виткевич наконец-то услышал от своего осведомителя, что из Ост-Индии от лорда Окленда получен пакет. Но о содержании документа осведомитель пока ничего не мог сказать. На следующий день всё прояснилось самым необычным образом. Вельможи и даже слуги эмира стали очевидцами, как он, пригласив англичанина Бёрнса, кричал на него. Все подумали, что судьба «капыра» решена, уже и стража у дверей зашевелилась, но кончилось только тем, что эмир бросил в лицо Бёрнсу письмо и приказал «этому нечестивцу» немедленно убираться из Кабула. В день, когда английский агент покидал афганскую столицу, Виткевич с казаками вышел проводить его.

— Что произошло, сэр? — спросил он. — Может быть, вам нужна помощь?

— Помощь? — Бёрнс горько усмехнулся. — Вы могли бы помочь мне, если бы излечили от глупости лорда Окленда. Но увы, от глупости нет лекарств.

Несколькими часами позднее Виткевич узнал о содержании письма Окленда афганскому эмиру. Если Дост-Мухаммед, — писал глава Ост-Индской компании, — порвёт связи с другими иностранными державами и даст заверения, что не вступит больше в контанкты с ними без разрешения Англии, то он, Окленд, предпримет некоторые шаги перед правителем Лахора, дабы нынешние владения Дост-Мухаммеда не подвергались более нападениям. Весьма ободрённый таким оборотом дела Виткевич вскоре предстал перед кабульским эмиром.

Дост-Мухаммед сидел в тронной зале, в низком, инкрустированном золотом и драгоценными камнями кресле. На нём были чалма и, как у других владык Востока, парчовый шитый золотыми нитями халат. Приближаясь к нему, поручик успел заметить, что у Дост-Мухаммеда слишком велик нос. Такого он не видел даже на Кавказе. Поручик опустился на одно колено, склонил голову и, получив разрешение встать, подал эмиру письмо Николая Первого. В нём говорилось, что податель сего уполномочен государем вести переговоры с его величеством эмиром Афганистана. Эмир снисходительно кивнул и, положив письмо, спросил:

— Что хочет от меня русский император?

Виткевич сразу, как ему предписывалось инструкцией, заговорил о торговле.

— Ваше величество, мануфактурная промышленность в России изо дня в день растёт и требует новых рынков сбыта. Без сомнения, она их найдёт в Туркмении, Хиве, Бухаре, и хотелось бы, чтобы российские товары в изобилии появились на рынках Афганистана…

— Цели твоего государя благородны, — заметил Дост-Мухаммед.

— Но дабы осуществить эти цели, — продолжал Виткевич, — требуется помощь самих восточных государей. — И добавил, что шах Персии являет положительный пример.

— Значит, персидский шах сжёг Гуриан, чтобы создать благо вам и мне? — Дост-Мухаммед иронически усмехнулся.

Виткевич уже слышал о взятии шахом Гуриана и охотно пояснил, что взятие этой крепости продиктовано обстоятельствами, но, в сущности, шах настроен миролюбиво, и подтверждение тому — визит русского посланника в Кабул. С этими словами поручик подал эмиру проект соглашения о мирной сдаче Герата.

— Что это? — спросил Дост-Мухаммед и принялся читать. По мере углубления в содержание текста он поднимал бровь, чуть заметно улыбался, но явно был весьма серьёзно заинтересован.

— Я пошлю своих людей к твоему государю, — сказал он. — Если русский император возьмёт меня под защиту и откроет путь в мою страну своим купцам, — моё сердце будет на стороне русских.

— Но, ваше величество, посылка людей в Санкт-Петербург займёт много времени. А ведь вы сами изволили заметить, что огонь войны не создаёт благ.

— Господин посланник, — строго произнёс Дост-Мухаммед. — Я подписался бы под этим договором. Но где гарантии твоего государя?

— Ваше величество, это дело ближайшего времени!

Через несколько дней Дост-Мухаммед вручил Виткевичу подписанный текст договора. Не задерживаясь, Виткевич двинулся под Герат, в лагерь персидского шаха.

Войска уже давно окружили крепость со всех сторон, заняв позиции в старых заброшенных сенгирях и ямах, служивших когда-то укрытием для врагов. Большие колёсные арбы скрипели на пыльных дорогах, подвозя боеприпасы и провиант. Вдоль всей линии дымили глиняные печи, с вделанными в них котлами. Изредка поднимался дым от пушечной пальбы. Обычно это происходило в те часы, когда на передовую выезжали Мухаммед-шах и его визирь Мирза Агаси. Завидев шахиншаха, артиллеристы бросались к пушкам и начинали обстрел гератской цитадели. Ядра взрывались возле высоких массивных стен, на полукружьях башен и во дворе крепости, но впечатление было такое, что гератская крепость не подвластна пушкам шаха. Мухаммед-шах смотрел на крепость в зрительную трубу, морщился и бранился, и повелевал войскам идти на штурм. Отчаянные беспорядочные атаки, сопровождаемые стрельбой и дикими воплями, вскоре захлёбывались. Мухаммед-шах, распалённый неудачей, кричал:

— Мы заставим их сдаться! Мы возьмём их голодной смертью! Приказываю перекрыть все дороги к Герату!

Но гератская цитадель сдаваться не собиралась…

Прибыв в расположение шахских войск, Виткевич отыскал штабс-капитана Бларамберга. Оба были искренне рады встрече. В походной палатке они присели на раскладные кровати возле мангала, выпили в честь свидания.

— Как успехи, Ян?

— Не сглазить бы, Иван Фёдорович, но подпись эмира Дост-Мухаммеда у меня есть.

Бларамберг смотрел на друга с грустным участием.

— Боюсь, что твой договор уже превратился в простую бумажку, — сказал он, помедлив. — Позавчера перед штурмом английский посол заявил шаху: если его величество предпримет ещё атаки на крепость, то он, Макнил, вынужден будет покинуть лагерь, ибо Великобритания разорвёт с Персией дипломатические отношения. Шах благодаря усилиям Симонича не внял предупреждению англичан, бросил войска на штурм, и вчера англичане уехали из лагеря.

— И что же шах?

— По-моему, он весьма напуган. А вообще-то надо ехать к Симоничу.

Они сели на лошадей и подались к горам, где, при ставке главного командования персидской армии, находился русский посол.

Очередной штурм крепости только закончился. Как и несколько проведённых ранее, он не дал результатов, и войска спешно отходили на прежние позиции. Из-под стен Герата в повозках и на лошадях везли раненых. Симонича друзья застали в позе великого французского полководца, проигравшего решающее сражение. Посол стоял возле палатки, скрестив руки на груди, и мрачно смотрел на поле боя.

— Поздно, — сказал он угрюмо Виткевичу и только после того поздоровался. — Даже если ты, поручик, привёз мне подпись эмира. Шах второй день совещается со своим визирем — что ему делать дальше.

— Ну так надо подбодрить их: ещё не всё пропало! — воскликнул Виткевич. — Пойдите к ним, Иван Осипович…

— Шах не пускает к себе никого. Эта хитрая лиса, Агаси, давно уже заигрывает с англичанами и теперь вынуждает шаха снять осаду.

Высказав то, что его мучило, Симонич поинтересовался делами Виткевича. А узнав, чего он добился, опять сказал убеждённо:

— Поздно, господин поручик. Гератского правителя, Камрана, там, в крепости, поддерживают англичане. В частности, некто Поттингер, офицер. Да и сам он, я думаю, не дурак, чтобы после такой удачной обороны принять решение о сдаче. Миссия ваша закончена. Единственное, что вам предстоит, — отвезти подписанный кабульским эмиром текст государю императору. Нужен он ему или нет, но это — ваш долг…

Вечером Симонич попросил аудиенции у шаха. Министр иностранных дел Мирза Масуд ответил, что его величество расстроен и никого не принимает. Утром штурм не возобновился. Между сенгирями и стенами гератской крепости лежала тёплая весенняя тишина, слышалось, как посвистывают над равниной жаворонки.

Во второй половине дня в ставке произошёл переполох. Повыскакивав из палаток, все увидели английского подполковника Стотдарта и с ним десятка два англичан. Стотдарт живо соскочил с коня, расстегнул полевую сумку, извлёк свиток и направился было к шатру. Однако, поднятый с ковра любопытством, шах вышел наружу, и англичанину пришлось докладывать на глазах у всех, в том числе и русских.

— Ваше величество, получена депеша от её величества королевы Великобритании.

Стотдарт зачитал её:

— Её величество королева Великобритании Виктория вынуждена предупредить его величество государя Персии Мухаммед-шаха о том, что правительство её величества рассматривает поход против афганцев, осуществляемый армией в настоящее время, как акт враждебный по отношению к Британской Индии; и, следовательно, дружеские отношения, так счастливо существовавшие до сих пор между Великобританией и Персией, временно прерваны. Великобритания примет меры, которые она сочтёт необходимыми…

Мухаммед-шах слушал, поводя налитыми кровью глазами. Никогда и никто ещё не смел так с ним разговаривать. Шах готов был в любую секунду вспылить, но благоразумие удерживало его. Тяжело дыша, он слушал молча.

— Считаю своим долгом информировать ваше величество, — продолжал Стотдарт, — что полк английских войск и эскадра из пяти военных кораблей прибыли в Персидский залив, и на острове Карек уже высадились войска…

Мухаммед-шах не проронил ни слова. И только когда Стотдарт спросил, каков будет ответ, его величество прерывающимся голосом ответил:

— Мы сообщим вам…

Стотдарт поклонился и отошёл.

Ради сохранения престижа в глазах своих вельмож и войск шах пробыл под Гератом ещё несколько дней, но военных действий не возобновил. Затем отдал приказ об отводе войск. Батальоны Багадерана, Хассе, Шеккаки, Хоя, Тавриза, Казвина, Демавенда, Нишапура — около сорока тысяч сарбазов направились на запад, в пределы своей державы. Упавшая духом армия отходила, отбиваясь от беспрестанных налётов хивинцев, которые сопровождали её до самого Шахру-да, угоняя лошадей, скот, грабя походные склады и захватывая в плен зазевавшихся солдат.

МЯТИ-ТЕДЖЕНЕЦ

В то утро атрекцы, как обычно, в заливе у Чагылской косы ловили рыбу. Мужчин в селе почти не было. Только Махтумкули-сердар с Якши-Мамедом да их джигиты праздно сидели на ковре перед кибиткой, обсуждали житейские дела. Было о чём поговорить!

— Вот к чему привело его жалкое поклонение урусам, — внушал сидящим сердар. — Как только они поняли, что Кият целиком на их стороне, к тому же и просится к ним в подданство, они сразу стали нами распоряжаться, будто своим скотом. Отдали каджарам наш Гурген и всю речку Кара-Су, помогли шаху поставить на колени гургенских ханов…

— В Аркач надо ехать, — в какой уж раз предложил Якши-Мамед. — Надо посмотреть, как живут племена ахал и тёке. Надо соединяться с ними!

Якши-Мамед заговорил о том, что товары русские можно с собой прихватить, а оттуда тоже кое-что необходимое привезти. И в этот момент по аулу разнеслось пронзительное ржанье коня и быстрый топот копыт. Судя по всему, проехал одинокий всадник, но все джигиты выбежали взглянуть: кто такой. Возвратившись, джигиты, вылупив от удивления глаза, наперебой сообщили:

— Конь убитого Сазака вернулся!

— Весь в пене прискакал!

— От каджаров вырвался. Видно, из самого Тегерана бежал.

Махтумкули, Якши-Мамед и все остальные быстро поднялись с ковра и направились к камышовой чатме Сазака, погибшего два года назад в сражении с каджарами. На месте этой чатмы когда-то стояла хорошая кибитка, а теперь одинокая старушка — мать Сазака — смастерила из камыша чатму и доживала в ней своё последнее, отмеренное аллахом. Когда мужчины приблизились, то увидели: бедная Бике-эдже стоит на коленях, плачет, обхватив передние ноги скакуна, а он касается мордой её седой головы — и у коня из глаз текут слёзы. Заметив людей, старуха заплакала ещё сильнее:

— О, Сазак-джан, душа моя, сыночек мой ненаглядный! О, Сазак-джан! Вот и седло его! — Она поднялась на ноги и прижалась к ковровой попоне. — Вы посмотрите, люди, сколько прошло с тех пор, а конь верен моему Сазаку, домой вернулся. О аллах, хвала тебе, творцу миров, пощадил и пожалел беззащитную женщину!

Старушка плакала, но в её плаче не было мучительной боли, скорее в голосе угадывались нотки утешения: нет, мол, больше сына, но пришёл его верный друг, Алмаз, и он будет живым напоминанием о сыне. Поэтому джигиты не стали утешать старуху. Кто-то сказал, чтобы замолчала эдже. И все с недоумением стали гадать: откуда взялся скакун. Ведь не мог же он прибежать из тегеранской или астрабадской конюшни! Дорогу домой не нашёл бы. Да и люди бы давно его поймали или волки съели.

— Надо съездить на Атрек, в камыши, — предложил Овезли. — Там все наши йигиты, может они что-то видели.

Несколько молодцев тотчас вызвались «слетать» к реке, сели на лошадей и подались на восток. Участок, где рубили камыши, был примерно в фарсахе от селения. Посланцы уже приближались к этому месту, когда увидели своих, гасанкулийских парней. Те ехали навстречу, оглядываясь и грозя кому-то саблями.

— Это Мамед, сын сердара, второй — Якшимамедовский пострелёнок, а третьего что-то не угадал, — сказал, остановив коня, Овезли.

Увидев своих, подростки пришпорили коней и, едва подъехали, девятилетний Адына сказал, словно выпалил из хирлы:

— Там хивинцы! Одного мы убили. Мамед его из пистолета подстрелил, а конь убежал. Эх, поймать бы! Хороший скакун!

— Постой, постой, малыш, — перебил его Овезли и обратился к сыну сердара: — Мамед-джан, о каких хивинцах он говорит? То, что конь в аул прибежал, — это правда. Но неужели вы вступили в схватку с хивинцами?

Костлявый, горбоносый, как и отец, и надменный с виду Мамед усмехнулся:

— Мы не вступали в схватку. Их было человек десять, они ехали прямо к камышам, и нам ничего не оставалось делать, как отогнать их. Я выстрелил и убил одного. Остальные ускакали. А потом опять сунулись к нам. Тут мы решили, что пора уходить.

— Да, наделали вы беды, Мамед-джан, — проговорил Овезли. — Если это хивинцы — они теперь не отстанут. За одного убитого десятерых возьмут.

— Ничего не сделают, — отозвался Мамед. — Их немного.

— Ладно, давайте-ка быстрее в аул, а мы съездим туда, посмотрим.

Мальчишки поскакали в селение, а Овезли с джигитами, въехав в прибрежные заросли, скрытно, чтобы не заметили издали, двинулись дальше. Хивинцев они уяидели внезапно. Только миновали небольшую излуг 194 чину и сразу, словно выросли из-под земли, палатки — возле них люди, кони, верблюды. Овезли затаился в камышах и стал наблюдать. То, что это были хивинцы, — не вызывало никаких сомнений: жёлтые лисьи треухи торчали на их головах. Что они собирались делать, остановившись здесь, джигиты пока не могли понять. Но когда со стороны Гургена показалась одна, потом другая отара овец и множество верблюдов, ат-рекские джигиты догадались: хивинцы были в походе, напали на каджаров и отбили у них скот. Теперь они поднимутся по Атреку к Чату, а затем по Сум-барскому ущелью выйдут к Кизыл-Арвату. Конечно, сворачивать к морю, чтобы наказать гасанкулийцев за убийство одного человека, не было для них смысла. И всё же несколько всадников разъехались по равнине, как волки; видимо, искали убежавшего скакуна. Овезли решил ждать, что будет дальше.

Отары со стороны Гургена тем временем достигли стоянки, и хивинские воины, ловко орудуя длинноствольными ружьями, согнали их в кучу. Следом за отарами приблизилось к стану ещё не менее сотни всадников. Эти были в чёрных тельпеках. Овезли сразу догадался: текинцы. Их предводитель на белом скакуне и другой — в лисьей шапке — отъехали от палаток и стали смотреть в сторону Каспия. Машинально и Овезли повернул туда голову и увидел два русских парусника. Теперь ему стало понятно, почему хивинцы не идут вниз по Атреку, чтобы напасть на иомудов. Русские паруса придали атрекским джигитам смелости.

— Овезли-джан, — сказал один из джигитов, — давай спросим, чего они хотят? Если только коня, то вернём им его, чтобы не подвергать опасности весь аул. Если они нацелились, то ночью всё равно нападут.

— Ты прав, джигит, — согласился Овезли. — Могут напасть. Но я думаю: не в коне дело. У них столько всего награбленного!

Не раздумывая больше, джигиты выехали на равнину, и Овезли, сняв тельпек, принялся размахивать им. Хивинцы заметили. По неписаному правилу, пересчитав издали — сколько всего атрекцев, хивинцы выслали столько же своих для встречи. Этот благоразумный шаг с их стороны говорил о том, что они 7* 195 направляются с миром и никого не собираются обижать. Приблизившись, хивинцы остановились в небольшом отдалении.

— Кто такие? Откуда и куда путь держите? — спросил Овезли.

— Непобедимое войско «льва пустыни», Аллакули-хана, разгромив каджаров, возвращается в благородную Хиву! — последовал гордый ответ.

— Кто командует вами?

— Наш юзбаши — Мяти-Тедженец, о его храбрости бахши поют дестаны. Вы тоже должны знать его!

— Да, мы слышали о нём, — сказал Овезли. — Каковы его намерения?

— Мяти-Тедженец хотел бы встретиться с сердаром Махтумкули. Если ваш сердар пожелает его увидеть, пусть приедет.

— Передайте юзбаши, что он не далее как к вечеру получит ответ!

Атрекцы развернули коней и поскакали в селение. Там уже начиналась суматоха. Узнав о хивинцах, жители подхватывали малолетних детишек, домашний скарб и бежали к Чагылской косе, чтобы сесть в кир-жимы. Сердар и Якши-Мамед не то чтобы растерялись, но отчаяние охватило их.

— Аллах пигамбар, неужели опять придётся скрестить сабли?! — возмущался Махтумкули-хан.

— Да, сердар, это совсем некстати, — уныло соглашался Якши-Мамед. — Ещё от прошлой битвы, можно сказать, не пришли в себя, а тут опять…

Все джигиты и их предводители — человек четыреста, не меньше — уже сели на коней, и тут подоспел Овезли.

— Сердар, не горячись! — выкрикнул он радостно. — С миром они к нам. Войной не грозят. Это текинский юзбаши Мяти-Тедженец приехал. От каджаров возвращается, и к нам по пути заглянул. Говорит: «Хочу видеть Махтумкули-сердара».

— Тедженец, говоришь? — повеселел Махтумкули-хан. — Вот, значит, кого к нам занесло! Как же, знаком он мне. Мы с ним лет шесть назад, когда каджары на Серахс напали, вместе их отбивали и гнали до самого Тегерана. Вот и Якши, наверное, помнит Тедженца!

— А как же, сердар! — довольно отозвался Якши-Мамед. — Мы с ним в одном шатре ночевали. Это тот, который всего Фраги на память знает!

Видя, что предводители повеселели и говорят о хивинском юзбаши словно о родном брате, джигиты тоже начали шутить и смеяться. Напряжение отступило, дав место беспечности.

— Тогда съездим к ним, — сказал Махтумкули-сердар и, повернув коня, выехал на дорогу.

Выстроившись по четыре в ряд, конники рысцой направились к лагерю Мяти-Тедженца. Овезли ехал рядом с сердаром, указывал дорогу. Вскоре завиднелся походный стан хивинцев. Ничего там не изменилось: виднелись три юрты, кони, верблюды, овцы, суетились люди. К тому же в пяти-шести местах дымились мангалы: видимо, повара варили для воинов ярму[18] с бараниной.

Хивинцы безбоязненно встретили гостей, указали место, где остановиться. Очень близко к своему лагерю не подпустили. Сердара, Якши-Мамеда и ещё нескольких предводителей провели в кибитку к Мяти-Тедженцу. Выйдя навстречу, он похлопал каждого по плечам, пригласил на ковёр, слуги поставили в огромном медном блюде плов, а в кувшинах нар-турчу, и Тедженец сказал:

— Эти сучьи дети, каджары, — вояки, конечно, плохие, но отведайте и вы поймёте, какой вкусный сок они приготовляют!

— Мы много их соку выпили, — ответил небрежно сердар Махтумкули.

— Вы пьёте их сок, а они вашу кровь, — злорадно усмехнулся Тедженец. — Мы слышали, будто бы весь Гурген они у вас отобрали. И будто бы помогли им в этом урусы.

— Да, это так, — смущённо согласился Махтумкули-сердар. — Гурген на нашей совести, и мы не успокоимся, пока не возьмём свои земли назад.

— Сердар, тогда скажи, почему корабли урусов и сейчас стоят в вашем заливе? — полюбопытствовал Тедженец.

Махтумкули-сердар потупил взгляд, и Якши-Мамед пришёл ему на помощь:

— Они сильнее нас. Они сильнее Персии и сильнее Хивы. Мы не можем с ними воевать. Если мы поднимем на них наши сабли, они прогонят нас с моря, и тогда нам некуда будет деться.

— В Хиву переселяйтесь, — посоветовал Тедженец. — Зовёт же вас Аллакули-хан!

— В Хиве разве сладко? — возразил сердар. — Ни в Хиве, ни в Персии ни один чужестранец не найдёт себе родины. Чужая земля — мачеха. Не тебе ли знать, Мяти, какие мучения терпит туркменский народ от Хивы и Персии?

— Тогда идите к урусам, другого выхода у вас нет, — сердито сверкнув глазами, посоветовал Тедженец.

— Выход есть, — сказал Якши-Мамед. — Надо создавать своё государство туркмен. Надо выбрать хорошее место, построить свой большой город, создать маслахат из аксакалов и ханов всех племён и жить по-новому: никому не подчиняться. Вспомни, к чему нас призывал наш великий Фраги!

— Я помню каждую строчку нашего Фраги, — отвечал Тедженец. — Дай мне дутар, и я тебе пропою все его газалы, месневи и мухаммесы. Но я знаю и о том, что туркмен в Каракумах и в горах в десять раз меньше хивинцев и в двадцать раз меньше, чем персов. Ты, Якши-Мамед, будешь прыгать со своим войском с севера на юг, с юга — на запад, с запада — на восток, а враги будут тебя грабить в том месте, где тебя нет. Ты думаешь, первым заговорил о своём государстве? Многие об этом думали, но никто пока не может сказать, каким должно быть это государство!

В то время как Тедженец говорил, в кибитку, пригнувшись, вошёл Овезли и что-то шепнул на ухо сердару. Тот выпрямился, посмотрел на Овезли, как на дурачка, и махнул рукой: иди, мол, отсюда. Тедженец недовольно сказал:

— Говорите вслух, уважаемые. У меня от вас секретов нет, у вас тоже не должно их быть.

— Ай, Мяти, боюсь, обидишься, — ответил Махтумкули-сердар. — Но и молчать не следует. Мой джигит сказал, что в твоём стане насчитали сто сорок вер-блюдов, на которых стоит тавро Кията. На тридцати двух — тавро ишана Мамед-Тагана и на шестидесяти — моё тавро.

— Да что ты, сердар?! — удивился Тедженец. — Поверь мне, сердар, я не виноват. Когда мы отбивали этих животных у каджаров в урочище возле Шахруда, я не знал, что это твои верблюды! — Тедженец легонько засмеялся и подмигнул сидящим. — Если бы я знал, сердар, что это твои верблюды, разве бы я стал их трогать? Пусть бы их съели каджары!

— Ладно, Мяти, не злословь и не показывай белые зубы, — ответил Махтумкули-сердар. — Понятное дело, что персы съели бы наших верблюдов. Но ты ведь мой друг. Неужели ты не вернёшь нам верблюдов?

Тедженец вздрогнул, веселье его улетучилось, глаза подёрнулись суровой пеленой:

— Сердар, — сказал он строго. — Мы только поговорили о государстве туркмен, а ты уже считаешь, что оно создано. С какой стати я должен тебе отдать верблюдов, которых захватил у каджаров в кровопролитном бою? Разве они мало побили моих воинов? Разве мало разного скота у нас захватили в прошлые годы? Я тебе так скажу, сердар: если ты хочешь получить назад верблюдов, то поднимай своих джигитов и веди на Джейхун. Там поможете Хива-хану в войне против эмира Насруллы. Всё, что захватите у него, будзт вашим. Ни хан, ни я не скажем тебе: «Это наши овцы, это наши верблюды, захваченные эмиром».

— Спасибо за отповедь, — тихо сказал Махтумкули-хан. — Считай, что это был пустой разговор. Пошутили — и хватит. Теперь открой нам — зачем позвал и что от нас хочешь? Надеюсь, ты не попросишь назад коня, который прибежал к нам в аул, к старому хозяину?

Тедженец конечно знал о гибели своего воина и потере скакуна, но сделал вид, что слышит о таком впервые.

— Не о коне у меня к тебе разговор, сердар, — деловито заявил он. — Хочу тебе сказать, что этих верблюдов и овец мы меняем на чугунную и медную посуду. Если тебе нужно мясо и чал, то давай мне все свои казаны, все чаши и всё железо.

Атрекцы засмеялись: не «заразился» ли Тедженец этой болезнью от персиян. Все знали, что жители южного берега Каспия, мазандеранцы и гилянцы скупают у русских моряков медные деньги, потом переплавляют их и делают посуду. А Тедженец превзошёл их: он, наверное, делает из посуды деньги! Тедженец, выслушав шутников, важно ответил:

— Ай, что вы понимаете! Дайте мне десять больших казанов — и я превращу их в пушку.

— В пушку? — переспросил Якши-Мамед.

— Зачем тебе пушка, — спросил сердар, — если ты не веришь в государство туркмен?

— Не мне нужна пушка, а Хива-хану, — уточнил Тедженец. — И не одна пушка, а много. Его величество решил усилить ряды артиллеристов-топчи.

— Воевать, что ли, с кем-нибудь собирается? — спросил Якши-Мамед.

— Да, друг Якши, воевать. Со стороны Бухары уже пахнет порохом. Этот ишак Насрулла подружился с шахом Персии и теперь заигрывает с урусами. А наш Аллакули, по просьбе инглизов, хочет проучить этих ослов!

— Сколько дашь овец за один большой казан? — спросил один из аксакалов.

— Сколько весит казан, столько мяса и дадим, — ответил Тедженец.

— Ох-хо! — засмеялся Якши-Мамед. — Неужели казан стоит только двух овец? Меньше десяти овец или одного верблюда за казан не возьму.

— Ладно, друзья, договоримся, — не стал спорить Тедженец. — Давайте завтра поедем в ваше селение и там сторгуемся.

— Сторговаться-то может и сторгуемся, — опять подал голос аксакал, — но казанов-то и чашек у нас в Гасан-Кули мало. Разве что у русского купца взять. У того, говорят, все трюмы казанами, железом да железными нитками заполнены.

— С урусом есть войско? — спросил Тедженец.

— Зачем ему войско? — усмехнулся Якши-Мамед. — Один со слугами всюду ходит, никого не боится. Знает, что за его спиной столько урусов, сколько муравьёв во всех муравьиных кучах Хивы!

— Не потому он один ходит, — возразил аксакал. — Он нас не боится оттого, что верит нам.

— Верит, — сердито усмехнулся Махтумкули-сердар. — Все мы друг другу верим, все улыбаемся и хорошие слова говорим, а когда дойдёт до настоящего дела — друзья бегут в разные стороны: кто в Хиву, кто в Россию.

— Да, сердар, такова жизнь, — согласился Тедженец и напомнил: — Если не передумал, то мы завтра к тебе пожалуем.

— Приезжайте…

Выйдя из кибитки, атрекцы скупо попрощались и отправились в Гасан-Кули.

И сердар, и Якши-Мамед испытывали странное чувство неловкости и раздражения от того, что завтра свои же туркмены, но подданные Хивы, как ни в чём не бывало будут продавать атрекцам их же скот.

— Я сосчитал, сколько их, — тихонько проговорил Якши. — Их не больше трёхсот человек. Может, нападём да отобьём своё добро? Какая разница — хивинцы или персы, из Теджена или Тегерана — всё равно враги, и общего языка нам с ними не найти.

— Не горячись, Якши, — успокаивал молодого хана сердар. — Ты думаешь, у меня не горит печень от того, что моими верблюдами эти собаки распоряжаются? Но надо собрать всю волю и не показать им нашу обиду. Если кинемся на них, может быть, и победим. Но через месяц-другой примчится сам Аллакули и тогда трудно будет искать спасения. На Челекен что ли опять поедешь прятаться… К брату своему? — Сердар засмеялся, и Якши-Мамед выругался:

— Собачья отрава! Придёт время, я его заставлю в ногах у себя валяться.

— Ладно, друг, давай остудим свои головы и встретим хивинцев, как подобает умным мусульманам.

На другой день Тедженец приехал с сотней всадников, пригнал отару и десятка два верблюдиц. Началась торговля. Атрекцы все нуждались в овцах, а о верблюдах и говорить нечего: верблюдица всегда может заменить и коня, и корову, и овцу. Повезли на арбах и покатили между кибиток казаны, потащили липшие чугунные кундюки. Мальчишки давно знали, что у Чагылской косы, на мелководье лежит громадный русский якорь: его выбросили лет сто назад моряки, когда приплывали к берегам. Словно муравьи, облепили они его, погрузили на арбу и привезли Теджен-цу. Юзбаши был доволен. Обменивая овец и верблюдов на чугун и железо, он всё время смотрел на русские парусники, которые стояли в море поодаль, и ждал самого купца Михайлу. За ним давно послали: вот-вот должен был приехать. Однако купца то ли не было на корабле, то ли не торопился увидеть гостей из Хивы: прождали его до самого вечера. Уже на закате солнца, когда Мяти-Тедженец расположился на тахте у кибитки Якши-Мамеда и старая ханша Кейик сама взялась подавать ему угощение, показался с тремя музурами Михайла. Он шёл в рубахе, подпоясанной плетёным шнуром, в парусиновых брюках и брезентовых сапогах. На голове купца красовалась широкополая соломенная шляпа. Музуры были в грязной замусоленной робе, но у каждого за поясом торчал пистолет. Вооружён был и сам Михайла.

— Доброго здоровьица, бабка! — громко поприветствовал он Кейик-ханым. — Как живёшь-можешь? Не болят косточки? Не кличет Чёрный ангел? А то месяц назад был у Кията. Он всё жалуется: Чёрный ангел ему открыл ворота и ждёт его не дождётся!

Старуха немного понимала по-русски, но сейчас она даже не придала значения тому, что сказал Михайла.

— Вот гость у нас именитый, — буркнула она, указывая на Тедженца. — Торговать с тобой приехал.

Увидев купца, к тахте поспешили сердар, Якши-Мамед и ещё несколько человек, кому не возбранялось присутствовать при деловых разговорах. Усаживаясь, Михайла поздоровался с Тедженцем, приглядываясь к его мрачному, с приплюснутым носом лицу.

— Наш друг, родом из Теджена, туркмен по национальности, но служит верой и правдой хану Хивы, Аллакули хочет с тобой торговать, — пояснил Якши-Мамед. — Нужны ему казаны… Меняет на овец, на верблюдов.

— Куда мне его овец-то девать! — засмеялся Михайла. — Разве их до Астрахани довезёшь? Да и до Баку не дотянешь. Чем их кормить в трюмах? А с верблюдами и того труднее. Такой товар мне не нужен.

Якши-Мамед перевёл слова купца, и Тедженец спросил:

— А в каких товарах нуждается урус?

— Вот кабы ты мне три ковра текинских привёз — тут бы мы с тобой сговорились! — сказал, азартно поблёскивая зрачками, Михайла.

— Есть ковры, только персидской работы, — ответил Тедженец. — У шахского вели захватили.

— Персидские у меня есть: все комнаты в Астрахани устланы! — похвастал Михайла. — А мне надо текинские ковры. Моя фрейлейн со вкусом, друг ты мой. Это тебе ни какая-нибудь там пери! Габи у меня разбирается — что к чему. Говорит: самые наилучшие ковры — это текинские!

— Жене подарок хочешь сделать? — спросил Як-ши-Мамед.

— Жене, хан-ага, кому же ещё! — весело отозвался Михайла. — Недавно женился. Купил себе небольшое поместье в Баку, а обставить комнаты пока что не успел. Вот и хочу — со вкусом, стало быть… — Умолкнув на мгновение, Михайла спросил: — А зачем ему котлы да казаны понадобились? Нечто в Хиве мало казанов?

Тедженцу сказали, о чём спрашивает купец, и тот, не моргнув глазом, соврал:

— Сыновей своих женю. Невест всем купил. Гостей на той придёт много. Вся Хива, весь Ахал и Тёке. Много казанов надо!

«Ловок Тедженец, — подумал про себя сердар. — О пушках ни слова».

— Хорошее это дело — женитьба, — одобрил Михайла. — Ну что ж, коли так, то я поступлюсь. Гоните своих овец к берегу, режьте, делайте солонину, а ещё лучше кавурму. Всё равно команду кормить чем-то надо. А за казанами и другой утварью прошу-с, дорогой гость, на корабль. Садитесь в катер…

Тедженец остался доволен купцом. Махтумкули-хану сказал тихонько, по-своему:

— В Хиве у нас тысяч пять, не мензе, урусов, и все туда попали из-за своей доверчивости. Было бы другое время, утащил бы и этого.

Сердар засмеялся, но деланно, без веселья, и подумал про себя: «В другое время и мы бы тебя ограбили до нитки, да ещё за самого выкуп взяли!»

Человек сорок отправились к купцу на шкоут, остальные хивинцы поехали к своим кибиткам. Тедженец удалился тоже, напомнив, что мир хоть и велик, но тесен: придёт время — встретятся они ещё и попируют как следует.

Тяжёлым взглядом проводил его сердар. Смотрел вслед и сжимал эфес сабли. И Якши-Мамед с упрёком покачивал головой.

— Да, дорогой Якши, — сказал сердар. — Нет нам спасения нигде. Выход один — надо отобрать у каджаров потерянное. Гурген должен быть нашим!

На другой день хивинцы уехали, оставив за собой облачко пыли. Подростки на конях провожали их, размахивая папахами и улюлюкая. Затем, вернувшись в селение, все спешились у юрты сердара:

— Отец, — с вызовом спросил Мамед, — почему ты не отобрал у них наших верблюдов?

— Такова жизнь, сынок, — хмуро ответил тот. — Хозяин вещи гот, у кого в руках вещь.

— Отец, — опять обратился Мамед. — Но я же убил хивинца, значит, его конь должен принадлежать мне!

— Конечно. А кто это оспаривает?..

Мамед развернулся и побежал к чатме, где жила бедная одинокая старуха, мать погибшего Сазака. Подбежав, он, не поздоровавшись и вообще не сказав ни слова, бросился к скакуну, отвязал его и вывел на дорогу.

— Ой, люди, караул! Мошенник, ты что делаешь! — завопила женщина, хватаясь за уздечку. Но Мамед оттолкнул её, затем пнул сапогом и выругался. Старуха упала в пыль, вопли её разнеслись на всё селение:

— Кровопийцы вы! Ненасытные! Проклятье вам!

Овезли видел всё, но ничего не мог сделать. Он знал, что шутки с сердаром плохи. Задыхаясь от гнева и презрения, плюнул вслед отпрыску сердара и поднял старую женщину на ноги.

— Успокойтесь, эдже, — сказал он тихо. — Придёт время, и мы расплатимся с ними! Сазак на том свете давно ждёт своих обидчиков. Как только они спустятся к нему, он превратит их в прах!

— Спасибо тебе, сынок. Спасибо…

Он отвёл её в чатму и пообещал старушке овцу.

СМЯТЕНИЕ

С финского залива дули холодные осенние ветры. Низкие тяжёлые тучи нависали над чёрными оголёнными лесами. Дороги от частых дождей и мокрого снега превратились в месиво. Император Николай I пребывал в эти ненастные дни в Царском Селе, хандрил и не спешил в Санкт-Петербург. Царь, однако, был обременён делами. Каждый день у царскосельского дворца останавливались кареты. Выходили из них придворные и министры, штатские и военные: почтительно шествовали к порталу дворца, в то время как царь подходил к окну и, отодвинув штору, смотрел, кто к нему приехал. Ожидал он английского посла.

Год 1838 изобиловал осложнениями с англичанами. Попытки государя потушить «пожар из-за Герата» и примириться с Сент-Джемским кабинетом долго не приносили миру спокойствия. Англичане продолжали «выкидывать фокусы» один другого лучше. Мало того, что ввели эскадру в Персидский залив и высадились на острове Карек, — они же спровоцировали турок, и те захватили у персов пограничные селения. Затем стало известно, что это не просто инцидент: англичане руками турок решили сместить царствующего Мухаммед-шаха и посадить на престол его брата Зелле-солтана, вот уже несколько лет скрывавшегося в Турции. Тогда же британский посол в Тегеране сэр Макнил демонстративно покинул шахский лагерь и проследовал к туманным берегам Альбиона через равнины России: демарш вышел более чем внушительный. Обо всём этом английская пресса вещала на весь мир, толковала так и сяк о военном вмешательстве русских в восточные дела и прямой угрозе захвата Индии…

Ещё в начале мая Кланрикард вручил министру иностранных дел России Нессельроде ноту по поводу враждебных действий Симонича. Нессельроде тогда изумился столь незаслуженному обвинению и категорически отверг все доводы британского посла. Одкако сам Симонич и не пытался скрывать, даже перед англичанами, что возглавляет тегерано-кабульско-кандагарский союз. Несогласованность в действиях русских дипломатов поставила министра иностранных дел в более чем неловкое положение, а на полномочного министра при тегеранском дворе обрушился весь неистовый гнев Николая I. «Вот уж, поистине, гренадер этот граф Симонич, а никакой не дипломат». И государь распорядился о немедленной отставке Симонича и всего посольства. На пост полномочного министра в Персии был назначен бывший русский посол в Египте Дюгамель. О своём решении царь сообщил в Сент-Джемский кабинет, ловко укоряя своего недальновидного тегеранского посланника, который, якобы, по простоте вояки взял да и наломал дров и чуть было не поссорил с её величеством королевой Викторией. На самом деле инициаторами гератского похода были царь и Нессельроде. Однако интересы России требовали того, чтобы виновником конфликта оказалось лицо третьестепенное, каким выставлялся теперь Симонич. Пусть британские дипломаты «секут розгами» незадачливого графа, а русский император добавит ещё от себя.

Это произошло весной. Но и в течение всего лета англичане не прекращали возню вокруг Герата. Начисто запугав Мухаммед-шаха, они фактически заставили его изменить ориентацию, отвернуться от России, а затем, когда «персидский лев» стал ласковее котёнка, опять взялись за русских. И в самом деле — почему бы не взяться! Симонич смещён ещё весной, но до сих пор пребывает в Тегеране. И не только он. Его доверенный офицер и, как теперь стало известно англичанам, адъютант военного губернатора Оренбургского края генерала Перовского, поручик Виткевич торчит где-то: то ли в Кабуле, то ли в Герате, рассчитывая на успех русской авантюры.

Государь и его министры нервничали, с нетерпением ожидая, когда же наконец посол Дюгамель прибудет из Каира в Санкт-Петербург, возьмёт верительные грамоты и отправится в Тегеран на смену Симоничу. Но вот и эта проблема решена. Недавно Николай I принял Дюгамеля, пожурил его за медлительность и, выпроваживая в Персию, приказал:

— Англия с помощью интриг пытается открыть в портах Каспийского моря свои консульства. Вот, пожалуй, тот камень преткновения, на котором англичане должны споткнуться. Вы никогда им не сделаете уступок в этом вопросе. А во всём ином желаю, чтобы жили вы с англичанами в добром согласии…

Проводив Дюгамеля, государь успокоился. «Теперь, кажется, Сент-Джему сердиться не на что — все требования англичан выполнены». И вдруг ему доложили, что его высокопревосходительство посол Англии Кланрикард просит аудиенции. Что ещё опять? Император назначил день, когда он примет англичанина…

Жёлтые венские коляски, запряжённые шестёрками лошадей, въехали во двор после полудня. Государь смотрел в окно, как Нессельроде, Кланрикард и целая «туча» сопровождающих вельмож, предупредительно уступая дорогу англичанину, удалились в отведённый им покой. И, сказав камердинеру, что он выйдет в аудиенц-залу к вечеру, приказал его не тревожить.

Вечером, по обыкновению, в военной форме, — голубой мундир с лентой, при эполетах, — Николай I в сопровождении свиты прошествовал в зал. Кланрикард учтиво встретил его, раскланиваясь и улыбаясь. Сели за стол.

— Как вы переносите нашу осень, сэр? — любезно спросил император.

— Ну что вы, ваше величество! Погода вполне сносная. Мы ехали превосходно. — Кланрикард чуть заметно улыбнулся Нессельроде. — Его сиятельство Карл Васильевич выражал беспокойство по поводу продвижения в Персию посольской миссии Дюгамеля. Путь, говорит, дальний, а осеннее ненастье нескончаемо…

— По нашим расчётам, Дюгамель прибудет в Тегеран до наступления холодов, — отвечал император.

— Пожалуй, да, — согласился Кланрикард. — Но русская медлительность! Увы, она заставляет опасаться заморозков.

— Что вы имеете в виду, господин посол? — спросил Николай.

— Ваше величество, прошло полгода с того дня, как посольство получило отставку, но граф Симонич пребывает в Тегеране и поныне. Я могу понять истинную причину вашей медлительности, но, увы, этого не могут понять ни королева Виктория, ни премьер Мельбурн, ни лорд Пальмерстон. У них, боюсь, создастся впечатление, что русские умышленно затягивают смену посольства, чтобы выиграть время для каких-то действий в Кабуле.

— Ну, это абсурд, господин Кланрикард, — развёл руками Нессельроде. — Полнейший абсурд.

— Лорд Пальмерстон обеспокоен пребыванием в тех местах поручика Виткевича, — уточнил англичанин. — Если у него нет никаких дел к Дост-Мухаммеду и гератским ханам, то почему он находится там? К тому же, по сообщениям служащих Ост-Индской компании, Виткевич имеет при себе бумаги, обеспечивающие ему неограниченные полномочия.

— Господину Дюгамелю дано указание немедленно отозвать поручика Виткевича и направить в Россию, — заверил Нессельроде и посмотрел на императора. Тот чуть заметно кивнул и заговорил сам:

— Да, господин посол, поручик Виткевич отозван. Но во избежание кривотолков, я должен сообщить вам, что направлен он был в Кабул для собирания сведений, относящихся исключительно к торговле. Поездка Виткевича в Кабул была вызвана тем, что в прошлом году Санкт-Петербург посетил посланник Дост-Мухаммеда с целью завязать торговые сношения. Вот мы и послали к афганскому правителю своего человека. Подозрения и тем более жалобы генерал-губернатора Индии Окленда совершенно безосновательны.

Кланрикард внимательно слушал, вытянув шею и приподняв бровь. Разъяснения из уст самого российского императора убеждали. И государь, видя, что Кланрикард заинтересован в деле, внушительно продолжал:

— Россия не имеет никаких намерений нарушить спокойствие британских владений в Индии. И уж если есть держава, которая могла бы питать некоторые опасения или предъявлять некоторые жалобы, то это Россия. Нам хорошо известно, с какой неутомимой деятельностью английские путешественники возбуждают волнения среди народов Центральной Азии и распространяют тревогу даже внутри тех стран, которые соприкасаются с нашими границами.

Кланрикард удивлённо повёл плечами и мягко возразил:

— Ваше величество, ваше мнение ошибочно.

— Англия, — продолжал император, не слушая возражений посла, — старается вытеснить нашу продукцию со всех среднеазиатских рынков. И доказательством этому служат высказанные вашим агентом соображения… Кажется… Бёрнсом.

— Ваше величество, мне непонятно ваше раздражение.

— Раздражение? — усмехнулся император. — Никакого раздражения. Мы стремимся разрядить создавшуюся угрозу в Персии и привести дипломатические сношения России и Англии в рамки 1834 года, когда воссел на трон царствующий ныне Мухаммед-шах.

— К этому же стремится и Сент-Джем, ваше величество.

— В таком случае, господин посол, морская демонстрация в Персидском заливе и занятие острова Карек, а также распространение слухов о возможном занятии шахского трона Зелле-солтаном противоречат нашим обоюдным стремлениям. Ныне для нас нет более благородной миссии, как соглашение между представителями России и Великобритании и их совокупное старание упрочить власть нынешнего персидского монарха, возведению которого на престол содействовали оба двора.

— Я понял, ваше величество, — кивнул Кланрикард. — Вы настаиваете на выводе английской эскадры из Персидского залива…

— Да, господин посол. И как только мы узнаем, что наша просьба выполнена, российскому посольству в Тегеране будет дано указание впредь действовать сообща с английским посольством.

В ходе беседы Кланрикард понял, что одержал ещё одну дипломатическую победу, но ничем не выдал своего торжества.

— Ваше величество, — с подчёркнутым равнодушием продолжал Кланрикард, — я согласен со всеми вашими доводами и заверениями. Но разговор сугубо конфиденциальный принял бы более действенный характер, если б был доведён в письменном виде до Сент-Джема.

— Разумеется, господин посол, — согласился Николай I и распорядился: — Карл Васильевич, соблаговолите изложить суть нынешней беседы и отправить в Лондон нашему послу.

Этого только и ждал Кланрикард, ибо только он один из сидящих здесь знал, что, получив письменное заверение русского двора в дружбе к англичанам, Великобритания выведет эскадру из Персидского залива, но введёт войска в афганские города. Русский государь поймёт тогда, как ловко обманут, но на разрыв с Англией не решится. А пока, довольные исходом беседы, высокие господа направились на царственный ужин, устроенный в честь английского посла.

На другой день Кланрикард и Нессельроде отправились в Санкт-Петербург, а через несколько дней Министерство иностранных дел России отправило в Лондон своему послу Поццо-ди-Борго депешу относительно дальнейших отношений с Сент-Джемом. Наступило некое затишье, и продолжалось оно ровно столько, сколько потребовалось времени, чтобы добраться фельдъегерю до Лондона, Поццо-ди-Борго встретиться с лордом Пальмерстоном, английскому курьеру из Лондона добраться до Индии и передать секретное распоряжение лорду Окленду. В конце 1838 года тридцать тысяч английских и наёмных индийских солдат вторглись в Афганистан.

Вторжение англичан в Афганистан было оговорено в особой декларации, написанной Сент-Джемским кабинетом. Кланрикард пожаловал в Зимний дворец к Николаю и самолично зачитал её.

Царь стоял у окна, в профиль к английскому послу, смотрел на площадь, но слушал внймательно. Кланрикард членораздельно зачитывал о тайных сношениях Дост-Мухаммеда с Персией, направленных против Англии, о неудачной торговой миссии Бёрнса, сорванной, опять же, Дост-Мухаммедом. В декларации указывалось: как только в Афганистане будет заменён правитель и установится спокойствие, англичане выведут свои войска.

Русский государь сделал вид, что удовлетворён разъяснениями Сент-Джема. И едва проводил посла — созвал срочное заседание.

Вопрос стал более чем конкретно: что может сделать Россия, чтобы предотвратить угрозу захвата англичанами среднеазиатских ханств?

Соображения были разные. Господа министры — военных и иностранных дел, а также высшие чиновники сначала предлагали занять позиции под Астрабадом, затем были толки о походе из Красноводской бухты в Хиву. В конце концов свелось всё к тому, что самое удобное — выслать экспедицию из Оренбурга.

Вскоре с проектом похода прибыл в Зимний генерал-губернатор Оренбургского края Перовский. Выслушав соображения губернатора, царь предложил послать в Бухару русских агентов под видом горных инженеров, чтобы окончательно склонить эмира Насруллу на свою сторону и поссорить его с хивинским ханом. Но предупредил:

— Пока Англия не выведет своих солдат из Афганистана, похода мы не начнём. В противном случае вновь возникнет конфликт. Как только премьер Мельбурн узнает, что русские вышли к Хиве, он тотчас бросит свои войска к Амударье и опередит нас!

— Позвольте слово, государь? — попросил Перовский.

Царь согласно кивнул, и Перовский сказал:

— Ваше величество, мне кажется, нетрудно отвести подозрение в том, что мы намерены захватить Хиву. Всему свету известно, что в Хиве томятся тысячи русских. Я думаю, этот поход надо начать под девизом освобождения русских невольников.

— Ваше величество, Василий Алексеевич совершенно прав, — поддержал Нессельроде. — По утверждениям генерал-лейтенанта Муравьёва, бывшего в Хиве двадцать лет назад, там насчитывалось более трёх тысяч русских невольников.

— И всё-таки, господа, лучше подождать, пока лорд Окленд выведет свои силы.

— Ваше величество, смею утверждать, что англичане ни в нынешнем, ни в будущем году из Афганистана не уйдут, — возразил Перовский. — Если верить последним сообщениям, они оккупировали почти всю территорию и вышли к границам Мерва. Смена эмиров — это лишь предлог для ввода войск в Кабул и другие поселения афганцев.

— А если они всё-таки выведут войска из Афганистана? — усомнился император. — В каком положении окажусь я перед королевой Англии?

Нессельроде чуть заметно поморщился:

— Ваше величество, мы же войдём в Хиву под знаком освобождения русских пленных. А всего лучше, если будем до поры до времени держать свои намерения в секрете.

— Именно в секрете, — согласился царь.

На следующий день в Генеральном штабе у военного министра был обсуждён предварительный проект Хивинского похода. Перовский охарактеризовал состояние военных и политических дел на Востоке, отметил, что Россия проиграла не только на гератском направлении, но и на персидских границах, уступив свободную территорию иомудских туркмен шаху. Ныне астрабадская провинция становится объектом происков англичан, — подчеркнул генерал, — потому необходимо укрепить морские базы на юге Каспия и вновь приблизить к себе туркмен побережья, коими верховодит хан Кият и его сыновья. При необходимости джигиты Кият-хана могли бы оказать существенную помощь Хивинскому походу. Перовский также предложил создать в Астрахани комитет по обеспечению военной экспедиции запасным продовольствием, фуражом, колёсным транспортом и верблюдами. По его расчётам, в Астрахани надо было снарядить не менее десяти крупных судов со всеми припасами, привести их в форт Ново-Александровский и ждать: как только военная экспедиция, пройдя Эмбу и Усть-Урт, выйдет к Аралу, двинуться со всеми припасами от Ново-Александровска к войскам и соединиться при устье Амударьи. Руководство организацией похода, подготовку военной экспедиции, её выход и взятие Хивы Перовский возлагал на себя.

Вскоре состав и функции вновь созданного комитета были утверждены государем. И ещё раз Николай I предупредил о строжайшей тайне, дабы не навлечь подозрения англичан на организацию экспедиции. Кабинеты Генерального штаба и Азиатского департамента наполнились деловитой целеустремлённостью. Карты, схемы, чертежи, прейскуранты заполнили столы военных и чиновников. Сотни писем за подписью Чернышева, Нессельроде, Родофиникина, Канкрина рассылались в разные концы Российской империи. Иногда подписывал документы и сам государь. Встречаясь с министром иностранных дел, он всякий раз спрашивал о настроении Англии и, получая удовлетворительные ответы, посмеивался, словно школяр, надувший собственного учителя.

В один из майских дней при дворе распространился слух о прибытии из Персии поручика Виткевича, о том, что он якобы добивается встречи с государем и имеет при себе важные бумаги. Слух этот породил у государя неловкость и даже боязнь:

— Как это некстати, — сказал он Нессельроде. — Мы давно забыли о распре с Сент-Джемом, и вдруг опять напоминание о Герате. Избавьте меня, голубчик, от этого…

Восьмого мая 1839 года в номере петербургской гостиницы «Париж» Виткевича нашли мёртвым. Судебный эксперт засвидетельствовал самоубийство. Бумаги и инструкции, которыми когда-то был снабжён Виткевич, бесследно исчезли. Видимо, он сжёг их перед тем как застрелиться.

К САБЛЯМ И ХИРЛЫ

Летом кавказский командующий неожиданно пригласил Кията к себе. В письме говорил: «Хотелось бы познакомиться с вами, дорогой Кият-бек. Да и назревают события важные». Патриарх в ту пору прибаливал: опять открылся кашель. Тувак его поила отваром яндака, а слуга Абдулла лечил тузлучными парами. Хотелось поехать старцу в Тифлис, но не смог.

— Бери с собой слуг и поезжай, — сказал он Кадыру. — Оттуда привезёшь младшенького нашего, Ан-намухамеда… Надо повидаться. Боюсь, умру и не увижу его.

Кият проболел целый месяц. Кашлял, стонал, цеплялся за жизнь всеми клетками состарившегося организма и, может быть, отогнал «Чёрного ангела» лишь тем, что было желание великое узнать: зачем понадобился кавказскому генералу.

Кадыр-Мамед вернулся из Тифлиса в начале августа, не один. У Челекена стали на якорь пять кораблей — половина саринской эскадры и шкоут Михайлы Герасимова. Моряки высадились на берег, с ними сам командир эскадры капитан первого ранга Басаргин, старый знакомый Кията. Призадумался было хан: к добру или ко злу? Но эскадренный командир обнял старика, «вручил» ему сына Аннамухамеда, прозванного с пелёнок Карашем, прибывшего на побывку, и письмо главнокомандующего. В тот день в Карагель съехались все старшины и ханы острова. Кият объявил им волю русского государя императора о том, что снимается с туркмен их давний должок — шесть тысяч пудов муки, а требуется от туркмен, чтобы сели они на коней и помогли русскому царю в его походе на Хиву. Велел Кият тут же, чтобы отправлялись глашатаи во все селения и созвали на Атрек всех старшин и ханов вольной Туркмении. А вскоре и сам, взяв с собой младшего сына и жену, переправился на корвет Басаргина, и корабли отплыли в Гасан-Кули.

На третий день пути при слабоветренной погоде парусники растянувшимся караваном подошли к заливу. Был слепящий августовский полдень. В знойном мареве едва различался берег: он словно поднимался над морем и дрожал в воздухе. Басаргин дал команду, чтобы корабли становились на рейд.

Спустя час отряд моряков в чёрных бушлатах и расклёшенных брюках, с кортиками на боку, а с ними Кият с женой и младшим сыном высадились на Чагылской косе, где их давно поджидали жители Гасан-Кули — от малого до старого. Среди встречающих не было лишь сердара Махтумкули и Якши-Мамеда. Но Кият и не надеялся, что встретят они. И не на их поддержку рассчитывал: слава аллаху, существует маслахат, а в нём больше ста ханов и старшин, вот они и решат — с русскими быть или против них.

Пока шла неразбериха встречи, пока народ толпился вокруг моряков, а те выволакивали из катеров парусину и ставили палатки, пока ещё не причалили в пятом по счёту катере Кадыр-Мамед с Михайлой (туркмены с нетерпением поджидали их, ибо купец вёз на берег товары), жена Якши-Мамеда Хатиджа с вежливой настойчивостью тянула к себе в кибитку Тувак и её «заморского» сына.

— Не откажитесь, ханым, побывать у нас, — говорила она. — Мы так долго ждали вас!

— А где же Якши-Мамед? — спрашивала Тувак, но, озираясь по сторонам, искала глазами своего ненаглядного сына: боялась как бы не затерялся в толпе. А его уже окружили атрекские мальчишки, ощупывали кавказский бешмет, фыркали, смеялись, как над белой вороной.

— Хозяин мой уехал в Кызгыран, — отвечала Хатиджа. — К вечеру вернётся. Но я давно приготовилась к тою. Пойдёмте, дорогая Тувак-ханым.

— Пойду, пойду, куда же мне ещё идти, если не к тебе, Хатиджа, — согласилась Тувак и окликнула сына: — Караш, не задерживайся!

Эти две женщины и впрямь были расположены друг к другу, хотя виделись три года назад, в ту страшную зиму, когда все атрекцы прятались от каджаров на Челекене. Тогда Киятова младшая жена Тувак и подружилась с ласковой и бесхитростной Ха-тиджой. И сейчас они встретились как самые задушевные подружки.

Введя гостью в большую восьмикрылую кибитку, Хатиджа помогла ей снять пуренджик, борык и яшмак, полила на руки.

— Неплохо живёшь, — оглядев убранство кибитки, сказала Тувак.

Женщины уселись на ковёр, положили перед собой сладости и поставили чайник. Служанка спросила, не подать ли съестного, но Тувак отказалась. Со двора доносился дружный детский смех и выкрики.

— Вий, проклятые, они заклюют моего сыночка! — забеспокоилась Тувак.

Хатиджа быстро вышла из юрты, послышался её властный голос: пусть дети не торчат перед кибиткой, а Аннамухамед идёт к матери.

Он вошёл с Адына, племянником, который при всяком удобном случае убегал из кибитки матери Огульменгли к тётушке Хатидже. Сейчас был более чем благоприятный случай.

— Ну и дикари! — возмущался Караш. — Что значит: люди не видели света. Они чуть не разодрали мой бешмет и едва не стащили с меня эту дворянскую фуражку!

— Хорошая фуражка, — похвалила Хатиджа. — Но разве там, в Тифлисе, не разрешают носить халат и тельпек?

— Почему же не разрешают? — насупился Караш. — Можно вообще натянуть на себя баранью шкуру и ходить — никто ничего не скажет, но все подумают — это дикарь. Там же благовоспитанное общество. Даже тот, кто не знает русского языка, считается дикарём!

— Не приведи аллах, — засмеялась Хатиджа. — Наверное я со стыда бы сгорела, если б попала в такое общество.

— Вам это не грозит, — с мудрым спокойствием сказал Караш. — В это общество в яшмаке и борыке не пустят. Женщины там у нас все с голыми белыми плечами и у всех открытые губы.

— Тьфу, тьфу, чур не меня, — рассмеялась Хатиджа. — Раньше мне Якши-Мамед рассказывал о таких женщинах, но я не верила. А теперь и ты, деверёк, о том же говоришь…

— Мне очень жаль, Хатиджа-ханым, что мой старший брат так и не окончил дворянское училище, — наставительно продолжил Караш. — Сейчас он мог бы стать по меньшей мере полковником русской армии, а может быть, и генералом.

— Не знаю, деверёк, может, и так, — согласилась Хатиджа. — Да только невзлюбил он русских. Сначала книжки русские читал, а теперь уже давно всё забросил. Вон они валяются, — она указала на сундук, из-под которого торчали старые книжки.

Караш достал и принялся рассматривать. Это были старые учебники по русскому языку и математике. Видя, как серьёзно смотрит сынок в книжки, Тувак с гордостью произнесла:

— Учёный стал! Совсем учёный. Только и говорит о книгах.

— Да, Тувак-ханым, сын у вас и впрямь — человек бесценный. Грамота просветляет ум человека. Я тоже немного училась, когда жила у отца. Коран читала, легенды о Рустаме знаю. Иногда мы со своим ханом друг дружке свои познания высказываем. Он тоже любит науку. Всё время о школах говорит. Мечтает свои мектебы построить и обучить всех туркмен.

Когда, говорит, создадим своё единое государство, тогда в каждом селении откроем по одному мектебу.

— Да, да, — согласилась Тувак. — Твой Якши-Мамед — человек думающий, не то что Кадыр. У этого одни молитвы на уме. Всё время карами аллаха грозит.

— О, Тувак-ханым, — взмолилась, смеясь, Хатиджа. — Не произносите его имя. Раньше я ещё терпела его присутствие. Но теперь, когда Якши-Мамед предупредил: «Если услышу, что скажешь Кадыр, побью», и я не произношу его имя.

Караш тем временем, полистав книги, бережно положил их на сундук и опять пожалел:

— Зря Якши-Мамед бросил учёбу. Теперь, говорят, и настроен он против русских. Не думал такое услышать. Я советовал бы вам, Хатиджа, и сына вашего маленького, когда подрастёт, и племянника Адына отправить на учёбу в Тифлис.

— Ай, пока не подросли, зачем об этом говорить, — отозвалась Хатиджа. — Лучше расскажи нам, Караш, про свою кавказскую жизнь, раз она так хороша.

Караш ухмыльнулся. Тувак тоже начала упрашивать:

— Расскажи, сынок, пусть гельнедже послушает.

Караш принялся рассказывать о дворянском училище: о том, как учатся дети генералов, офицеров и грузинских князей — простым туда дорога закрыта. Рассказывал, хвастаясь, через каждые два-три слова произносил слово «урусы». А поскольку говорил он громко, случилось неожиданное. Услышав слово «урусы», к кибитке подбежал старый пудель, подлез под килим и радостно залаял: видимо, пёс решил, что его позвали, чтобы угостить.

— Вах-хой! — испугалась Тувак. — Откуда этот шайтан?

— Это мой Уруска! — весело объявил гостям доселе молчавший Адына и обнял собаку. — Её зовут Уруской, дядя, — пояснил он Карашу. — И ещё у нас много таких от неё.

Караш потрепал собаку за мохнатый загривок и угостил её кусочком мяса. А Хатиджа, посмеиваясь, сказала:

— Ай, беда с этой Уруской. Сначала думали — кобелёк он. Потом смотрим — пищат шесть штук урусят. Всех шестерых чабанам отдали. Говорят — хорошо овец сторожат. Недавно ещё пять штук было…

Адына вывел собаку из кибитки и позвал Караша посмотреть, как она ходит на задних лапах. Оказавшись на дворе, мальчики вновь смешались с толпой аульских мальчишек, которые бегали с конфетными петушками на палочках и мусолили губы. Узнав, что русский купец раздаёт петушки всем, кто пожелает, Адына забыл про своего дядю Караша и пустился через бахчи и джугару, где уже стояли парусиновые палатки. Караш, заложив руки за спину, важно зашагал следом.

Якши-Мамед вернулся из поездки вечером. Ещё с коня не слез, в кибитку не вошёл, а уже всё знал: кто приехал и зачем. Он был готов к объяснению с отцом, поскольку глашатай ещё три дня назад сообщил о затее ак-падишаха против Хивы, но всё равно испытывал некий страх и неуверенность. Слезая с коня, Якши увидел сына Адына и с ним подростка в кавказской одежде. Прежде чем он догадался, кто бы это мог быть, Караш подошёл к нему и поздоровался:

— Здравствуй, Якши-Мамед Кият-оглы. Мы давно ждём вас!

Якши не понял: то ли шутит младший, то ли важничает. Но принял приветствие с лёгким сердцем: обнял братца, потрепал по плечу и повёл в кибитку.

— Вырос, вырос, — говорил он, оглядывая его со всех сторон. — О, здесь оказывается и его мать! — воскликнул он, разглядев в полутьме Тувак. — Приехали, значит, Тувак-ханым. Отец тоже здесь?

— Здесь, он у Кадыра остановился, — отвечала Тувак. — Что-то вы не встретили нас нынче?

— У всех свои дела, — чуть строже сказал Якши-Мамед. — У нас — одни. У отца — другие. А когда дела разные, то и дороги — у каждого своя.

— Брат, я привёз тебе поклон от князя Бебутова, — вмешался в разговор Караш. — Он хорошо помнит и гордится тобой. Он говорит, что ты был лучшим приятелем сорви-головы Амулат-бека. Так ли, брат?

— Послушай, младшенький, — поучающим тоном заговорил Якши-Мамед. — Во-первых, мне не нравит-ся, что ты там, на Кавказе, потерял уважение к старшим. Тебе бы следовало употреблять слово «ага», когда обращаешься ко мне. Во-вторых, Амулат-бек никогда не был сорви-головой. Амулат — патриот своего Дагестана. И если он поднял руку на русских, то они этого заслуживают.

— Когда мне сказали, дорогой Якши, о твоей ненависти к урусам, я сразу понял: это дело рук того Амулат-бека, — обиженно признался Караш.

— Называй меня «ага», собачья отрава! — повысил голос Якши-Мамед. — Не то я тебя научу вежливости. Я не посмотрю на твой вонючий бешмет и эту тарелку на голове. Я сам когда-то носил их. И запомни, что ты так же, как и я, скоро возненавидишь своих благодетелей. Но чем дольше ты их будешь любить, тем меньше будешь нравиться нам.

Караш явно не ожидал такой отповеди от старшего брата. Этот вовсе не походил на спокойного, благопристойного Кадыра. Но не было ещё человека, которому бы Караш позволил так обращаться с собой. Он встал и сказал:

— Пойдём отсюда, мама. Этот старый дурачок ещё поваляется у меня в ногах. Я заставлю его просить прощения!

— Что?! Что ты сказал! — взревел Якши-Мамед и зашарил руками: чем бы ударить младшего. Караш выхватил кинжал, висевший на поясе, и сдавленным голосом пригрозил:

— Убью, дикарь несчастный, только подойди попробуй! Пойдём, мама!

Тувак, причитая и умоляя, чтобы Якши-Мамед отступился от мальца, быстро вышла из кибитки. Хатиджа принялась уговаривать мужа, чтобы поостыл: подобает ли мужчине связываться с безусым юнцом. Якши сел на ковёр, замотал головой, притворно заохал и закатился долгим нервическим смехом. Затем он попросил что-нибудь закусить, достал из сундука бутылку рома и налил в рюмку.

— Выпью за этого строптивца, — сказал жене и опять замотал головой. — Жаль, Хатиджа, что такие люди — против нас. — Якши налил ещё, опять выпил и задумчиво произнёс: — Но он уйдёт от них, как ушёл я, — это неизбежно.

— Якши-хан, — подсела к нему Хатиджа. — Ты бы сходил, навестил отца. Он, наверное, ждёт тебя, по делу ведь приехал.

— Я знаю, зачем он приехал. Самое лучшее сейчас — нам с ним не встречаться… — Якши-Мамед снял со стенки дутар, подкрутил калок и ударил по струнам:

Якши пел, склонившись над дутаром, и не увидел, как отошёл в сторону килим и в кибитке появился Кият. Не поздоровавшись, и не нарушая блаженной минуты сына, он постоял немного и только потом кашлянул. Хатиджа, сидевшая спиной к выходу, мгновенно повернулась и встала.

— Вий, Кият-ага к нам пожаловал!

Якши-Мамед вздрогнул и быстро отложил дутар в сторону. На лице его изобразилась испуганная улыбка. Старик был хмур. Его прищуренные глаза выражали презрение. Власть его взгляда настолько была сильна, что Якши не выдержал, залепетал:

— Отец, я только приехал из Кызгырана… Там мы лошадей себе присматривали… Я ещё не отдохнул даже и не выпил чашки чаю. Я собирался к тебе…

— Хороших лошадей присмотрел? — спросил насмешливо Кият, прошёл в глубину кибитки и сел на почётное место.

— Ничего у них кони, хорошие, — отвечал Якши-Мамед, ставя перед отцом чайник, пиалу и вазу с конфетами.

— Надо будет купить тех лошадей, Якши, они могут пригодиться. Собираемся в Хиву наведаться.

— Кто собирается? — спросил сын, сделав вид, что не понимает, о чём идёт речь.

— Все собираются, — запросто отвечал Кият-хан. — И ты свою сотню поведёшь.

Якши-Мамед насупился и с минуту сидел молча, словно искал силы, которые смогли бы помочь ему в разговоре с отцом. «Ну что ж, что отец! — мысленно храбрился он. — Ради общего дела и отца не пощадишь!»— Наконец и вслух сказал, не менее храбро:

— Отец, я не знаю, каким ветром тебя опять подняло с места, но на этот раз ты зря сюда прилетел и своих урусов привёл. Ханы Атрека отныне не станут воевать за русских. Больше мы не допустим, чтобы проливалась кровь наших джигитов во имя чьих-то чужих интересов. Ныне мы бережём каждого нашего воина. Они нам пригодятся… Я и наш сердар Махтумкули не допустим, чтобы ты ездил по аулам Атрека и поднимал народ против Хивы.

Кият-хан внимательно выслушал сына и даже не повёл бровью. Потом сказал очень спокойно:

— Но вас ведь всего двое: ты да Махтумкули. А старшин приедет на маслахат много. Больше ста человек. Они и скажут, что нам делать. Если пойдёте против всех, вас двоих выкинем, как бешеных собак. Запомни!

Кият отодвинул пиалу и, покряхтывая, тяжело стал подниматься.

— Сядь, отец, не спеши, — забеспокоился Якши-Мамед.

— Сядьте, сядьте, хан-ага, зачем обижаться? — поспешила на помощь Хатиджа. — Я только что ужин поставила…

— Где твоя былая гордость, отец? Где твоя мудрость? — заныл Якши, видя, что старец сел на прежнее место. — Неужели ты не видишь, что мы только игрушка в руках царя?! Царь захочет — с голоду уморит.

— Ты, Якши, три года назад дал расписку царю в том, что берёшь, заимообразно шесть тысяч пудов муки? Ты не отдал ни зёрнышка, и русский царь не спросил с тебя ни зёрнышка. Нынче вышло всемилостивое повеление государя: не взимать с тебя взятого. А ты?!

— Спасибо твоему царю, отец. Но неужели эти шесть тысяч стоят того, чтобы мы вели своих джигитов под чужие пули и сабли? — Якши подумал и вновь перешёл в наступление: — Шесть тысяч пудов! Что такое шесть тысяч пудов по сравнению с тем, что мы отдали каджарам? Но мы бы и не отдали каджарам Гурген, если б не твой царь. Это по его воле установлена граница… Отец, пойми меня, я умру от горя, если не верну потомкам отнятые у нас земли.

— Э-хе-хе, — сожалеючи вздохнул Кият-хан. — Видно, прав наш Караш, когда жалеет, что ты раньше времени от русских ушёл, не доучился.

— Не усердствуй, отец, — с горечью попросил Якши-Мамед. — Ты готов меня унизить даже перед этим сопливым ребёнком.

— Нет, Якши, он не соплив. Он лучше тебя всё понимает. Он, например, сам догадался, что сейчас Англия и Россия из-за нас спорят — кому мы достанемся. Караш говорит: кто быстрее Хиву займёт, тот и туркмен подчинит себе.

— Ай, дурость какая-то! — возмутился Якши-Мамед.

— Нет никакой дурости, сынок. Англия весь Афганистан заняла. Теперь в Бухару и Хиву смотрит. Думаешь, зря туда стремятся и русские? Думаешь, и вправду царю нужны его пленные? Нет, сынок. Сейчас наступило время, когда мы трезво должны оценить обстановку.

— Самое трезвое — объединить племена и создать своё государство, — заявил Якши-Мамед. — Мы писали Каушут-хану, Караоглану и другим ханам Тёке и Ахала. Все они говорят вот так же, как сейчас я.

— Но никто не знает, как сделать своё государство, — с насмешкой сказал Кият. — Создать его — это всё равно, что сплести ахан, не имея под руками ничего, из чего бы получилась аханная сеть. Прежде чем говорить об этом, надо установить на туркменской земле прочный и долгий мир. А этот мир может наступить только тогда, когда возьмёт нас к себе Россия и не позволит топтать нашу землю никакому врагу. Вот тогда мы объединим все племена.

— Прости меня, отец, я не знаю, что тебе ответить, но ты не прав. Давай подождём маслахата, послушаем, что скажут остальные.

— Подождём, осталось недолго, — согласился Кият-хан. — Но не высказывай зла русским гостям… пожалеешь…

Кият вышел из кибитки старшего сына поздно.

Над Гасан-Кули лежала чёрная звёздная ночь. Возле берега залива, где стояли палатки русских, горели костры и виднелись людские силуэты. Прежде чем уйти к юрте Кадыра, Кият постоял и задумчиво посмотрел на русский лагерь. Якши-Мамед топтался рядом, ожидая, когда отправится на покой отец.

— Подумай, сынок, что будет с нами, если русские прогонят нас от этих каспийских берегов? — тихо проговорил Кият-хан и скрылся в темноте среди кибиток.

В ХИВЕ ТРУБЯТ КАРНАИ

Небольшое войско бухарского эмира Насруллы ночью переправилось через Амударью и осадило крепость Хазарасп. На другой день по наведённому лодочному мосту через бурную реку двинулась артиллерия. Хивинский гарнизон с трудом сдерживал атаки бухарцев, стреляя из бойниц крепости и сбрасывая со стен кирпичи и камни. Хазарасп едва не сдался врагам, но в самый критический час, когда бухарцы лезли на стены по лестницам и разрушали их из катапульт и пушек, со стороны Хивы показались разъярённые всадники Аллакули-хана. Рёв сотен ка-рнаев оповестил защитников крепости о приходе солнцеликого хана Хивы. Хазараспцы оживились и, словно львы, бросились сверху на наседавшего врага. Тут же подлетели передовые отряды Аллакули-хана, и участь бухарцев была решена. Немногим удалось достигнуть лодок и переправиться на другой берег. Почти все они погибли под стеками крепости, лишь немногим хан Аллакули даровал жизнь. Артиллерия хивинцев — огромные неуклюжие пушки, при каждой шестёрка лошадей — заняла позицию по западному берегу и обстреляла переправу. Пушки били до тех пор, пока последняя лодка переправы не отправилась на дно священной Аму. Хива-хан на белом в чёрных яблоках жеребце, украшенном нагрудником из золотых пластин, проезжался по берегу со своей многочисленной свитой и поносил нечестивцев. Наконец, когда на той стороне реки уцелевшие бухарцы сели на коней и верблюдов и подались прочь, Аллакули-хан повелел побыстрее привести к нему одного из бухарских юзбаши, захваченного в плен. Когда того, хлеща камчами по спине и покалывая пиками в спину, пригнали к хану, он распорядился:

— Заткните нечестивца в самую большую пушку и отправьте на тот берег. Пусть своих догоняет.

Артиллеристы-топчи схватили несчастного, сорвали с него одежду и сапоги и голого затолкали в пушечный ствол. Туда же вместили хороший пушечный заряд. Аллакули-хан собственноручно поднёс факел к фитилю, прогремел выстрел, и тело юзбаши, описав дугу в воздухе, не долетев до другого берега, шлёпнулось в волны.

— Жаль, — вздохнул Хива-хан. — К рыбам пошёл…

В тот же день Аллакули-хан занялся наведением порядков в Хазараспской крепости: усилил гарнизон, велел восстановить разрушенные кое-где стены, приказал хивинцам днём и ночью нести охрану берега. Войско хана заночевало в степи, а утром, до восхода солнца, отправилось назад, в Хиву…

Спустя три дня жители столицы встречали непобедимого льва пустынь и гор Аллакули-хана. Всё население вышло на улицы города. Карнайчи затрубили в трубы, а пиротехники выпустили в небо столько ракет, что казалось, с неба посыпались звёзды. Воины, вступив в городские ворота и увидев тысячи приветствующих горожан, ещё выше подняли пики, на которых, словно тыквы, торчали головы вояк Насруллы-эмира.

— С победой, солнцеликий!

— Тысячу лет тебе жизни, лев вселенной!

— На небе один аллах, на земле его наместник, светлейший и могучий Аллакул! — неслись отовсюду выкрики. Хан, выпячивая грудь и не поворачивая головы, спросил Атамурада-кушбеги, встретившего его у городских ворот:

— Не случилось ли чего важного в наше отсутствие?

— Вчера появился один киргиз из того каравана, который захватили урусы на Эмбе. Говорит, что генерал Перовский готовится к войне против нас, — ответил Атамурад-кушбеги. — Я велел содержать киргиза при себе до вашего возвращения. Может быть, повелитель захочет узнать подробности этой злой вести?

— Приведёшь его завтра утром, — небрежно ответил Аллакули, но кушбеги заметил, как обеспокоился хан.

Прошествовав по центральной улице мимо минаретов и крытых базаров, войско остановилось у ханского дворца. Но лишь немногие въехали во двор: свита, вся артиллерия в упряжках, личная охрана и три сотни гуламов. Остальные, после того как затворились массивные ворота, стали разъезжаться по домам и чайханам, где их с нетерпением ждали родичи и друзья, чтобы послушать об очередной победе могущественного Аллакули.

Хан свершил омовение, прилёг на софу — хотел уснуть, чтобы сбросить усталость похода. Но уснуть не смог. «Урусы, урусы, проклятые урусы!» — эти слова не давали ему покоя. Он стал думать о последнем инциденте на оренбургской линии и окончательно рассердился. Перовский захватил купеческий караван и заточил всех купцов в зиндан, в отместку за то, что якобы хивинцы постоянно грабят русские караваны и уводят российских купцов в неволю. Ал-лакули-хан ещё два года назад через своего посланника Кабыл-бая пытался объяснить русскому императору, что хивинский хан сам никогда не давал распоряжений грабить русских людей и угонять в плен, что грабят разбойничьи шайки, от которых и самим хивинцам достаётся не меньше, чем русским. Но русский царь, восприняв это объяснение как насмешку, сказал тогда Перовскому: напиши хивинскому хану соответствующее письмецо. И оренбургский губернатор послал Аллакули-хану следующее послание: «Дела ваши дурны, а от дурных семян — дурной плод. Если хотите ещё вовремя опомниться, то вышлите немедленно всех русских пленников и дайте слово вести себя впредь мирно и дружелюбно, не поощряйте грабежей и разбоев, не мешайтесь в управление кайсакского народа, дайте подданным Императора Всероссийского те же права у вас, какие он даёт вашим, и старое будет забыто»[19]. Хан тогда не нашёлся, что ответить русским. Он приготовил богатые подарки, собрал двадцать пять русских невольников и отправил в Оренбург. Перовский оскорбился. Невольников, конечно, взял, но подарки не принял и захваченных хивинских купцов послу Кабыл-баю не отдал. Теперь грозит войной. Мыслимо ли такое?

Аллакули-хан велел Атамураду привести беглеца из того захваченного русскими каравана. Пока тот ходил, хан с неохотой поужинал, заглянул через узорчатую деревянную стенку в большой водоём гарема, в котором не было ни одной красавицы: все, как одна, ждали и надеялись — а вдруг его величество пожелает зайти в келью именно к ней! — и направился в тронную залу. Вскоре появился и Атамурад-кушбеги. Вслед за ним шли двое стражников и человек в хивинском халате и в киргизской белой войлочной шапке. Хан заговорил с ним запросто, не чванясь и не усаживаясь на трон, как обычно делал при встрече с кем-либо.

— Ты был в Оренбурге?

— Да, мой повелитель. Я испытал все тяжести коварной судьбы, прежде чем мне удалось бежать оттуда, — быстро-быстро залепетал киргиз, упав в ноги хану.

— Встань, — приказал хан. — Что ты ещё можешь сказать о русских? Откуда тебе известно, что урус-генерал собирается на нас войной?

Хан сел на подушки и большим шёлковым платком вытер вспотевшее лицо. Киргиз застыл со сложенными на груди руками в полупоклоне.

— Мой повелитель, всех хивинских купцов урус-губернатор держит в караван-сарае вместе со скотиной. Рядом живут солдаты, и мы слышали, о чём они говорят. Они думали, мы не понимаем по-ихнему, но я немного знаю их язык, потому что всегда имел с ними дело по торговле.

— Говори, что ты слышал!

— Слышал я, мой повелитель, что все яицкие казаки собрались в войско со своими атаманами и упражняются в стрельбе, рубке саблями и конных атаках. Слышал, что в поход собирались они будущей весной в месяце мехтер, но теперь передумали: полки урусов двинутся этой осенью. Урусы боятся: если они не успеют взять Хиву, то её быстро возьмут англичане. Прости меня, повелитель, но такие слова слышаны мной из уст русского офицера.

Аллакули-хан побледнел, но нашёл в себе силы, чтобы не пнуть ногой этого лжеца, ядовито ухмыльнувшись в чёрную бороду, сверкнул жёлтыми горящими глазами.

— Ты лжёшь, киргиз. Англия — моя союзница, она не пойдёт на Хиву. Что ещё?

— Ещё я слышал, мой повелитель, что русские хотят… — Киргиз захныкал, боясь за свою «ничтожную жизнь», и хан взревел:

— Да говори, шайтан, что ещё?

— Мой повелитель, тот урус-офицер сказал: «когда сместим хивинского хана, то на трон в Хиве посадим султана Западной Орды Бай Мухаммеда Ай-чувака». Тогда другой офицер ему возразил: «Айчуваку предлагали хивинский трон — он отказался из-за трусости. Наверное посадим на трон Кият-хана или одного из его сыновей — это самые надёжные ханы…»

— Ва алла! — вскрикнул Аллакули-хан. — Я утешаюсь молниеносными победами, народ мой переполняет свои лёгкие радостью моих побед, а эти дети свиньи делят мой трон. Поистине мир сходит с ума. Что ещё узнал, говори, киргиз!

— Ещё узнал, мой повелитель, что за два дня до того, как я бежал из Оренбурга, от генерала Перовского выехали в Бухару к эмиру Насрулле двое русских офицеров.

— Какой дорогой поехали?

— По слухам, через Чочка-кель, на Сырдарью.

— Ещё что?

— Больше ничего не знаю, мой повелитель.

Аллакули-хан протянул руку к резному из слоновой кости ларцу, приподнял крышку, взял горсть золотых монет и высыпал в ладони киргизу.

— Иди и живи рядом. Если понадобишься — позовём.

На другой день хан с самого утра отправился в третий двор, в свою старую юрту, которая стояла посреди ковыльного поля, обнесённого высокими зубчатыми стенами крепости. К юрте со второго двора вела полевая тропинка, по обеим сторонам которой росла трава, теперь уже выгоревшая до желтизны на солнце, и в ней виднелись серые спины цесарок. Хан, по примеру своего деда Ильтузера и отца Мухаммед-Рахим-хана, всегда отдыхал в этом дворе, находя, что только здесь можно отойти от мирской суеты и принять наиболее мудрое решение. И на этот раз он уединился, чтобы поразмыслить над тем, что вчера услышал от бежавшего из русского плена киргиза. Хан полулежал на ковре, подоткнув под локоть подушку, пил чёрный чай с молоком и слышал лишь своё дыхание да шелест одежды двух гуламов, которые стояли у входа, охраняя его покой. Аллакули силился вспомнить: сколько же русских невольников в Хиве, если русский царь проявляет такое беспокойство? Хан думал и о том, что надо немедленно послать к оренбургской линии надёжных лазутчиков, чтобы доносили о всех движениях русских казаков.

Спустя час он пригласил к себе ближайших советников.

Атамурад-кушбеги, согнувшись, вошёл в юрту первым. За ним, в такой же позе, — Худояр-бий. Оба, как по команде, упали в ноги повелителю, и он, по заведённому, милостиво разрешил им сесть рядом.

— Ата, — сказал хан. — Мы, посоветовавшись с аллахом, нашли нужным сказать вам следующее. Пошлите людей — пусть занесут в список всех русских невольников. Хозяев этих невольников предупредите, что впредь они на учёте хана: ни убивать, ни продавать их нельзя.

— Повелитель, а как быть с теми, которые приняли ислам? — спросил кушбеги.

— Запишите всех.

— Ваша воля — моё исполнение, повелитель. — Кушбеги приложил к груди ладони.

— Сегодня же отправьте на оренбургскую линию лазутчиков. О действиях генерала Перовского доносить каждый день, без напоминания.

— Ваша воля…

— Отправьте две-три сотни нукеров на Кара-Бугаз, к обители сорока дервишей и на Мангышлак к русским укреплениям, чтобы поднимали народ против неверных, — продолжал Аллакули-хан. — Тех двух офицеров, которые выехали в Бухару к нашему врагу Насрулле, перехватить и доставить сюда. Отправьте надёжного человека к Кият-хану и другим иомудским предводителям с письмом, обласкайте и пообещайте: если выведут джигитов против русских, старые обиды будут забыты и на смену обид придут наши почести и уважение…

Ханские вельможи проворно встали и пятясь вышли из юрты.

Не прошло и часа, как по тесным пыльным улочкам Хивы засновали ханские люди, стуча в узкие калитки, вделанные в дувалы. Постучали они и к юзбаши Мяти-Тедженцу. Здесь, в дали от своей родины, он жил на постое у богатого бая: платил ему за ночлег, пищу и прочие блага. Услышав, что его вызывает Худояр-бий, юзбаши, не мешкая, сел на коня и отправился во дворец. Худояр поджидал его на артиллерийском дворе, в шикарно убранной комнате, где он жил. Тедженец снял сапоги и, поклонившись, вошёл к полководцу.

— Мяти, — сказал хозяин, — бери вот это письмо, садись на коня и поезжай в Шах-сенем, на границу к иомудам. Там снаряди своего человека, пусть передаст письмо Кият-хану. А если старик подох, то тому, сердару Махтумкули. Поезжай сегодня же и побыстрее привези ответ.

Тедженец поехал поднимать в путь своих джигитов. С этой минуты он не расставался с седлом три томительных дня, пока пробивался к Сарыкамышу. Отряд его останавливался на ночлег лишь ночью, но и тогда Тедженец, располагаясь спать, бросал наземь попону, а седло клал под голову. На четвёртые сутки всадники достигли старинной крепости Шах-сенем и отыскали место остановки караванов. Это было небольшое селение в несколько глинобитных кибиток, со дворами, в которых сверкали чистой проточной водой хаузы, а над ними свисали длинные серебристые косы талов. Тедженец узнал, что ближайший караван отправляется в Кумыш-Тёпе через два дня, и обрадовался: не придётся, значит, отправлять в путь свою сотню. Нарядив своего онбеги Курта в одежду торговца, Тедженец вручил ему письмо и рассказал, где, как и кому передать. Через два дня, когда караван отправился в путь через Каракумы по барханам и солончакам, Тедженец зашёл к баю селения и приказал, чтобы тот позаботился о его джигитах.

Сорок дней пребывал отряд Тедженца на краю пустыни. Днём джигиты охотились на джейранов и варили в большом закопчённом казане ярму, иногда плов, по вечерам собирались у костра и вспоминали о своих близких. Далеко занесла судьба тедженцев. И не понять им — отчего так несправедлив человеческий рок. Вместо того, чтобы жить в мире, заниматься хлебопашеством и ремёслами, рыскают они по пескам и горам, нападают на своих же соплеменников. Стыд гложет сердце, тоска разъедает душу, но попробуй уйти от Хива-хана! Разве есть такое место на земле, где бы не достали его руки?! Так думали и говорили в отряде Тедженца. И сам он думал об этом, но не высказывал своих горьких мыслей. Частенько вспоминалась ему последняя встреча с Махтумкули-сердаром, вспоминался разговор о своём государстве — вольных, независимых туркмен. Но и сейчас, как и тогда, он не верил, что можно победить Хиву и Тегеран, вырваться из пут всесильных владык Востока…

На сорок первый день, когда уже осень мела из Каракумов хлёстким ветром, а воины устали ждать «посланника», в Шах-сенем прибыли хивинские купцы с Гургена и с ними Курт.

— Ну, говори, с чем приехал, онбаши? — нетерпеливо спросил Тедженец.

Курт распорол полу халата и извлёк свёрнутый десятикратно бумажный лист. Тедженец не умел читать, но желание узнать, что ответили иомуды, было так велико, что он приказал привести учёного муллу. Пока за ним ходили, онбаши рассказывал о своих странствиях: о том, как отыскал Махтумкули-хана, как угощали его и расспрашивали обо всём, что творится в Хиве. Наконец с миром и добром выпроводили его и велели передать Тедженцу, чтобы на помощь иомудов Хива-хан не рассчитывал, а подумал бы о том, как сберечь свой гарем. Слушая, Тедженец догадался: если он о таком рассказывает, значит, и в письме написано то же. И если привезёшь плохое письмо Худояр-бию, а он-то знает о твоих связях с иомудами, не снимут ли голову с плеч? Когда привели муллу, Тедженец увёл его к себе в кибитку, где кроме них не было ни души, и велел зачитать послание.

«Хива-хан, нечестивый пёс и пожиратель прахов, — говорилось в письме, — можно ли рассчитывать на того, кого ты убивал и грабил, чью кровь пускал по высохшему Узбою и река несла в берегах эту кровь? Ты грозил, что придёшь к нам и заберёшь всех наших девушек к себе в гарем. Побереги своих, ибо наши джигиты с вожделением смотрят на твоих красавиц. Ты отобрал у нас двадцать тысяч верблюдов. Ныне наши джигиты занялись подсчётом — сколько верблюдов у тебя в ханстве, хватит ли их нам? Ты просишь, чтобы мы подняли карающие мечи ислама против урусов. Знай, нечестивый пёс: море Каспийское принадлежит урусам, а мы кормимся из этого моря. Будет проклят тот аллахом, кто поднимет меч на своего благодетеля. Урусы сорок лет гостят на берегах иомудских, и не было случая, чтобы русский убил туркмена, а туркмен — русского. Поистине, это бесподобно и поучительно…»

— Хватит читать, мулла-ага, — сказал Тедженец. — У меня нет желания слушать дальше.

— Проклятье их роду, — заверещал побледневший мулла. — Они ещё не знают силу Хива-хана!

— Идите, мулла, спасибо за помощь, — поблагодарил Тедженец, чувствуя, что его шеи коснулся нож и сейчас перережет её. И едва мулла вышел из мазанки, Тедженец позвал онбаши Курта.

— Братец, — уважительно произнёс Тедженец, — ты привёз страшную весть. Сейчас мулла пошёл в сторону крепости. Иди подстереги его и убей: он унёс тайну этого письма…

Онбаши насупился, ощупал ножны и быстро удалился. Утром муллу нашли зарезанным, а Тедженец велел джигитам садиться на коней. Он спешил к Худояр-бию и благодарил судьбу: «Как хорошо, что нашёлся один учёный человек! Не будь его, я передал бы письмо, не читая, и потерял бы голову». Через несколько дней, вернувшись в Хиву, Тедженец пришёл к Худояру и доложил:

— Мы послали к ним человека и ждали сорок дней. На сорок первый день наш человек вернулся с пустыми руками. Иомуды не приняли его и не пожелали с ним говорить.

— Где тот человек, который ездил к ним? — рассвирепел Худояр. — Приведите его ко мне.

— Сердар, этот человек, боясь гнева его величества, бежал от нас.

Глаза Худояра налились кровью, руки сжались в кулаки. Но нет, Тедженец слишком хорошо знал своего сердара: он не пойдёт с пустыми руками к хану, ибо знает, что и ему несдобровать. Подумав, Худояр-бий сказал:

— Будем считать, юзбаши, что ваш посланец убит иомудами.

— Да, сердар, это могло произойти.

Худояр-бий больше не стал выспрашивать Тедженца — не до этого было. Юзбаши, входившие в его подчинение, сидели на корточках у двери и терпеливо ждали, когда он позовёт их. Каждому в отдельности он давал распоряжение: одному ехать в одну сторону, другому — в другую, но все должны были поднимать, ополчать, вооружать хивинцев-дехкан против неверных русских, которые, по последним сведениям, выступили из Оренбурга и продвигаются к Хиве. Тед-женцу Худояр-бий велел держать свою сотню наготове и ждать его распоряжения.

От Худояра юзбаши поехал к соботу[20] послушать новости. Здесь, в крытом базаре с его муравьиными разветвлениями, где не менее трёх сотен лавок, мастерских, кузниц и прочих вместилищ, можно было услышать всё, что угодно. Едва Тедженец сел на скамеечку сапожника, как сразу же услышал:

— Говорят, дорогой юзбаши, не сегодня-завтра на войну отправляетесь? Урусы, если верить слухам, уже двинулись сюда четырьмя отрядами, в каждом по тысяче казаков…

В другом месте на потёртом коврике брадобрея под острой бритвой шли толки, что Аллакули-хан, дабы не отдать Хиву на разорение, хочет вернуть Перовскому всех пленных. Брадобрей сокрушался: зачем беспокоить невольников — ведь они почти все приняли мусульманскую веру…

В чайхане, где Тедженец сел, чтобы «очистить» палочку шашлыка и запить бузой, шли самые несуразные разговоры о том, что англичане дадут Хива-хану для войны слонов, взятых у индийского раджи; о том, что урусы запросили большой выкуп за голову Бека-Черкаса, отрубленную в Хиве сто лет назад… Тедженец услышал многое, но понял лишь одно: война надвигается, и скоро придётся идти в поход.

Дальнейшие события развивались с невероятной стремительностью. Через день во дворец хана приехали лазутчики из кайсакской степи и донесли: урусы перешагнули Эмбу и приближаются к Чинку. Передовые отряды урусов замечены у озера Чочка-кель. И тогда опять в Хиве, как в былые дни, когда ханское войско собиралось в поход, затрубили карнаи и на главный мейдан ко дворцу со всех сторон стали съезжаться конные сотни.

ПО ТУ СТОРОНУ ЧИНКА

Войско под предводительством Атамурада-кушбеги разрозненными отрядами входило в кишлаки, пополнялось всадниками. Увеличивался и тяжелел обоз из множества навьюченных верблюдов и гружённых большеколесных арб. Ханские нукеры присоединяли всех, кто имел коня и мог сидеть в седле, забирали всё, что могло пригодиться в длительном походе. Пока ещё не торопясь, с остановками в пять-шесть дней, хивинцы прошли Куня-Ургенч, Мулла-Турум и Тайлы. Затем был утомительный переход по диким необжитым местам, где царствовали болотные птицы и комары. В конце концов достигли поселения Яман-Минг-йылкы. Здесь кушбеги повелел оставить верблюдов с кладью и арбы. Воины запаслись в дорогу самым необходимым: набили торбы чуреком и жареным мясом — кавурмой. Впереди лежал Чинк, или, как именовали его урусы, Усть Урт — плоскогорье, через которое шли все дороги и тропы из России в Хиву.

Боевая сотня Тедженца ехала впереди, рядом со свитой Худояр-бия. Сердар полагался на туркмен более чем на кого-либо: они были храбры и исполнительны. К тому же тедженцы восседали на красавцах-скакунах ахалтекинской породы. В быстроте им уступали приземистые кайсакские лошадёнки. Сердар гордился текинской сотней и, конечно, рассчитывал, как только покажутся впереди русские казаки, послать её в бой.

Продвигаясь на север, войско незаметно поднималось всё выше и выше. С плоских высот Чинка уже хорошо проглядывались неохватные просторы кайсакских степей. Чуть приметно в синем небе вился дымок оставшегося позади селения и, словно осколки разбитого зеркальца, сверкали на солнце небольшие степные озёра. Там, внизу, было ещё тепло, а здесь бил в лицо холодный ветер с каменной крошкой. Здесь впервые Тедженец забеспокоился, что наступает зима и каждый новый день будет всё холоднее и холоднее. Ночью остановились в небольшой разрушенной крепости. Жилые постройки из камня давно были брошены людьми. На стенах сохранились лишь следы дыма. Видимо, здесь нередко останавливались купеческие караваны по пути в Хорезм и обратно: люди разжигали костры прямо в заброшенных комнатах. Посреди крепостного двора виднелся колодец. В нём хивинцы нашли хорошую, малосолёную воду и принялись наполнять баклажки и поить из кожаных вёдер лошадей. Стены крепости к тому же защищали от холодного северного ветра — это немного радовало воинов. Радость, однако, была преждевременной. Чем глубже люди погружались в ночь, тем холоднее становились крепостные камни, тем холоднее становился весь Чинк — один огромный камень на макушке планеты. Собранный сушняк в крепости и вокруг неё сгорел в кострах задолго до рассвета. Вторая половина ночи показалась для Тедженца сущим адом. Сколько ни кутался в тёплую хивинскую шубу, к телу пробирался холод. И вообще за свою жизнь Тедженец никогда не видел таких холодных ночей. А ведь пока что не было снега. Что же будет дальше?! Как урусы живут в такой холодной стране? Они живут севернее, у них ещё холоднее.

Тревога лишала сна, а бесконечные ворчания джигитов, которые жаловались на собачий холод, раздражали Тедженца.

— Эй вы, ишачье отродье! — вскричал он. — Вы мёрзнете, как мыши, при первом дыхании чужого ветра. Что с вами будет, когда урусы пошлют на вас буран?!

Воины на некоторое время умолкли. Но едва юзбаши стал засыпать, опять послышались проклятия урусам и их холоду.

— Ишачье отродье, а ну встать! — вскочив, закричал Тедженец. — Давай — за хворостом, разжигайте костры, если вас не греет собственная кровь!

Воины, кутаясь в чекмени (хивинскую шубу имел не каждый), отправились за стены крепости. Спустя час вновь загорелись костры, и люди, пододвинувшись к огню, уснули, уткнувшись в колени или свернувшись калачиком.

Тедженец наконец-то тоже уснул. Но сон его был недолгим. Он проснулся от беспокойного ржания лошадей и подумал, что тихонько подкрались и напали урусы. Он уже хотел поднять тревогу, и лишь выдержка остановила его от глупой выходки. Ещё раз прислушавшись к беспокойному ржанию коней, он догадался — скакуны тоже мёрзнут и хотят согреться. Он выбрался наружу и подошёл к своему Мелекушу. Скакуна била дрожь. Увидев хозяина, конь коротко заржал и забил копытом о камень. Тедженец похлопал его по крупу, прижался к шее, отвязал и повёл в помещение, к костру. Прежде чем ввести скакуна, он вновь поднял на ноги джигитов и велел спасать своих лошадей от холода. Ругательства и ржание коней смешалось, и всё это стало похожим на панику. На другом конца двора выскочили из келий слуги самого кушбеги, кто-то выстрелил, и открылась такая стрельба, словно в крепость ворвались русские и началась война. Прежде чем разобрались — что могло быть причиной паники, прошло немало времени. А тут рассвело, взошло тёплое солнце, и Атамурад-кушбеги дал команду — в седло.

И в этот день ехали по возвышенности, переваливая через бугры и съезжая в каменистые лощины со следами весенних потоков. Наверное, по весне здесь— раздолье: журчат ручьи и пьют сточную пролившуюся с небес воду джейраны. Но сейчас по косогорам не шумела вода, не было ни зверей, ни птиц. Над Чинком клочьями летели серые тучи, и ветер ударял в лицо, обмораживая нос и щёки. Уже подъезжали к Чагану, когда пошёл снег. Сухой и колючий, он подхватывался ветром и носился по плоскогорью, словно белый шайтан. Съехав на песчаную равнину, всадники пришпорили коней и спустя час остановились в Чагане. Здесь узнали, что урусы заняли крепость Таш-Кала в урочище Ак-Булак возле кабаньего озера.

Тедженец на этот раз ночевал в кайсакской юрте. До полуночи в ней горел очаг и было тепло. Вместе с ним было ещё несколько юзбаши. А простые джигиты — кто где. Некоторые нарезали камыша и поставили шалаши. Спрятались в них от снега. Другие облюбовали стога сена. Лошадей загнали в агилы и укрыли кошмами, раздобытыми у чаганцев. Впервые Атамурад-кушбеги выставил вокруг селения посты, ибо русские были совсем близко.

Утром кушбеги, осведомлённый подробностями о продвижении оренбургских казаков, принял решение. Сам он с половиной войска двинется на запад, к морю, поскольку оттуда грозит опасность не менее, чем с Эмбы, а Худояр-бий останется с тремя тысячами конников здесь. Худояр тотчас собрал своих юзбаши в белой юрте здешнего бая. Шлёпнув несколько раз лисьим треухом о сапог, чтобы стрясти налипший снег, он довольно засмеялся:

— Зима для всех холодна. Вот Кочкар-бай говорит, что и русским приходится туго. В Таш-Кала добрался только небольшой отряд, а другие урусы, с пушками, застряли на Эмбе. Половина верблюдов у них подохла!

— Аллах всемилостив, — послышалось несколько голосов.

— Сердар, — спросил Тедженец, — а сколько урусов в крепости?

— Мало, юзбаши. Полтораста линейных солдат и семьдесят казаков. У них сорок повозок. Но крепость хорошо укреплена, надо напасть внезапно. Ты возьмёшь свою и ещё две сотни и нападёшь перед рассветом.

— Ваша воля, сердар, — удовлетворённо отозвался Тедженец.

Вечером три конные сотни выступили из Чага-на и подались на север, к кабаньему озеру. Кони шли тяжело, проваливались по самую грудь в снег. Пустили вперёд верблюдов, целое стадо — их прихватили попутно. Они шествовали, приминая снег, после них лошади шли спокойно и норовисто. К тому же верблюды, шествуя впереди, как бы прятали за собой всадников. В полночь подошли почти к самой крепости, но русские даже не выказали никакой тревоги. Тедженец остановил отряд возле кабаньего озера и приказал воинам не отпускать верблюдов — пригодятся. Тут же отправил он на разведку трёх всадников. К рассвету они вернулись и доложили: крепость обнесена не очень высоким дувалом, казарма охраняется часовыми, а лошади на заднем дворе — к ним подойти легко.

— Это хорошо, — потёр ладони Тедженец. — С соизволения всевышнего, мы возьмём у них лошадей. Без лошадей они далеко не уйдут.

На рассвете, когда единственный русский пёс, который беспрестанно тявкал на косорогую луну, уснул, хивинцы почти бесшумно подъехали с тыла, сняли часового и ворвались в конюшню. Русские солдаты ещё и не успели понять, что происходит, а их лошади все до одной были угнаны в степь. Началась беспорядочная стрельба и угрожающие крики, но это только развеселило Тедженца.

— Зачем они кричат, эти свинопасы? — сказал он возмущённо. — Мы взяли только их лошадей, но раз они угрожают, то мы заберём и их самих!

Зная, что теперь у русских нет ни одной лошади, хивинцы повели себя нагло. Они всем отрядом, гоня впереди себя верблюдов, подъехали почти вплотную к стенам Таш-Калы, и один горластый онбаши прокричал:

— Эй вы, дети свиней! Всё равно вам теперь не выбраться отсюда. Сдавайтесь на милость льва гор и пустынь, отца победителей, побеждённых и тех, которые будут побеждены!

Никто не отозвался, лишь прогремел одиночный выстрел и пропела шмелём пуля. Затем пригрозили по-киргизски:

— Убирайтесь прочь, нечестивцы! Русский царь— милосерден, но коли прогневите его, оставит вас корчиться в снежном поле. Лучше сдавайтесь — нас в тысячу раз больше!

Хивинцы с удивлением выслушали ответ и подивились: почему за русского царя сражаются мусульмане? Тедженец вспомнил о письме иомудов и подумал: «Оказывается, много мусульман перешло к русским. Оказывается, есть что-то сильнее веры!» Он велел прокричать киргизам, чтобы уходили от урусов — и аллах простит им содеянные грехи, но оттуда, из крепости, понеслись грубые матерные слова.

— Вперёд! — воскликнул озлобленно юзбаши. — Мы заставим их плакать у нас в ногах! Вперёд, вперёд, у-рр!

Напирая на верблюдов и размахивая саблями, хивинцы приблизились к стене и воротам, и тут случилось неожиданное. Ворота распахнулись, и со двора с винтовками наперевес и с криками «ура» выскочили русские солдаты. Ловко лавируя между верблюдами, они бросились на всадников Хивы в штыковую атаку и не только отогнали хивинцев, но и поснимали с лошадей не менее пятидесяти человек. Отряд Хивы отступил, а русские, не теряя времени, загнали «осиротевших» верблюдов к себе во двор. Отъехав на версту, Тедженец, ругаясь, слез с коня, снял с себя шубу, халат, рубаху и позвал лекаря. На плече Тедженца алела кровью рана. Русский солдат штыком едва не ткнул ему в сердце — еле успел увернуться.

— Проклятые свиноеды, пожиратели сала! — ругался Тедженец, в то время как лекарь шептал, быстро-быстро шевеля губами, и прикладывал к ране квасцы, чтобы остановить кровь. Затем он приложил к плечу снег и обмотал тряпкой.

Тедженец увёл отряд за кабанье озеро, в Чаган, и там устроил ночлег. На другой день подошли ещё три сотни конников Худояр-бия. Выслушав раненого юзбаши, сердар побранил его за неумные действия:

— С соизволения аллаха, надо было нападать сразу на людей. Но если вы взяли у них коней, то надо было ехать дальше, ибо русским ничего не остаётся, как сдаться на нашу милость!

Во второй половине дня, когда поутих ветер и немного пригрело солнце, хивинцы двинулись на север, не тронув Таш-Калы. Спешили встретить основные силы Оренбургского войска. К вечеру небо очистилось от туч и стало синее моря. Солнце присело на краю белой бесконечной кайсакской равнины. Алое зарево залило снег, словно кровью. Впереди, над равниной, кружились, садились и взлетали стервятники. Птиц было так много, что казалось, они слетелись сюда на кровавый пир. Когда конники подъехали ближе, то увидели множество подохших верблюдов. Запорошённые снегом трупы животных валялись с разодранным до кишок брюхом, некоторые были без ног. Оглядывая брезгливо падаль, Тедженец догадался, что верблюды пали от бескормицы и мороза. На некоторых были русские пеньковые верёвки — значит, эти верблюды из каравана Перовского. Тедженец не мог понять, отчего многие животные без задних ног.

— Вах-хей! — удивился недогадливости своего юзбаши Худояр-бий. — Разве не видишь, что ноги отрезаны саблями? Это голодные русские казаки постарались…

И Тедженец понял, что один из русских караванов дошёл до этого места, потерял часть верблюдов и спешно возвратился назад.

Ночью хивинцы достигли урочища Хатаб и здесь узнали о злой участи урусов. По сведениям кайсаков, генерал Перовский потерял в снегах до десяти тысяч верблюдов, и многие его солдаты поотморозили ноги и руки. Всё русское войско возвратилось на Эмбу: по слухам, генерал хочет дождаться весны, а потом двинуться к Хиве с новыми силами. Худояр-бий дал отдых своим сотням до рассвета и пустился догонять урусов.

Днём хивинцы неожиданно натолкнулись на встречный караван. Навьюченных верблюдов сопровождало с полсотни казаков. Худояр-бий, не задумываясь, приказал захватить караван неверных. Конники, дико вопя и размахивая саблями, кинулись с двух сторон, отогнали казаков и захватили, по подсчётам Тедженца, пятьсот тридцать восемь верблюдов. Семерых казаков взяли в плен, среди них был прапорщик — калмык Аитов.

— А, сатана, — злорадно ухмыльнулся Тедженец и приставил нож к горлу калмыка. Потом отвёл лезвие и сорвал с полушубка прапорщика погоны. Когда подъехал Худояр-бий, Тедженец пояснил: — Сердар, вот, оказывается, откуда берётся сатанинское племя— от калмыков! Они изменяют своей вере и становятся погаными шайтанами.

— Куда едешь? — вежливо спросил Худояр-бий.

— В Хиву еду, — ответил, не моргнув, Аитов. Он понял: если сейчас растеряешься, то его, наверняка, убьют и оставят на съедение птицам.

— Ты изменил своему генералу? — догадался Худояр-бий. — Поистине, ты сатана!

— Нет, господин, — хладнокровно отвечал прапорщик. — Я верен своему генералу. Я еду в Хиву на переговоры с самим Аллакули-ханом. Я — посланник Перовского.

Хивинцы, обступив пленника, рассматривали его с недоверием. Худояр, подумав, пожалел, что напал на караван. «Может быть, Хива-хану было угодно, чтобы мы не тронули посланца? Но слава аллаху, сам посланец живой — значит, нам ничего не грозит». Худояр задумался, посмотрел на Тедженца, который тоже был немного растерян, и сказал:

— Юзбаши, ты второй день жалуешься на свою рану. Повелеваем тебе взять этого свиноеда и отвезти к великому хану.

— Ваша воля, сердар, — живо отозвался Тедженец. Ему и в самом деле было тошно от укола русского штыка. Рана ныла и чесалась, а лекарь только и делал что прикладывал снег и приговаривал: «С соизволения всевышнего всё пройдёт!»

Двинувшись в обратный путь, Тедженец ехал рядом с пленным посланником и донимал его расспросами.

— Говорят, твой народ был на службе Чингис-хана, зачем теперь вы живёте среди урусов?

— Мы бросили землю ойратов и подались к Волге, чтобы уберечь свой народ от гибели, — неохотно отвечал Аитов. — Если б не ушли, то теперь бы нас давно не было.

— А урусы вас не убивают?

Аитов ухмыльнулся и ничего не ответил. Тедженэц понял, что задал вопрос неподходящий: на плечах Аитова — русские погоны. Однако многое было непонятным, и Тедженец не отступал:

— Чем вы угодили урусам?

— Мы попросили защиты у русского царя и теперь живём под его покровительством.

— Вы потеряли волю, калмык, — с упрёком сказал Тедженец.

— Да, это так, — согласился Аитов. — Мы потеряли волю. Но мы обрели надежду на существование. Мой народ гол и голоден, но над ним не висит острие меча. Он спит спокойно.

— На голодный желудок всегда хорошо спится, — засмеялся Тедженец. — Это я знаю. Но я всегда мечтаю перед сном сытно поесть. Значит, мне с урусами не по пути. Я лучше сдохну в седле вот от этой раны. — Он притронулся к плечу и скривил губы.

— Кому что, — отозвался со вздохом Аитов. — Но ты, юзбаши, зря калмыков не вини. Не они одни приняли русское подданство. Многие народы предпочитают: лучше жалкое существование, чем кровавая смерть. Разве твои соплеменники — туркмены Мангышлака — не за урусов? Разве они не подданные ак-падишаха? Да и Кият просится к урусам.

Тедженец промолчал и стал думать о письме атрекцев. «Море Каспийское принадлежит урусам, я мы кормимся из этого моря». Аитов, видя, что конвоир призадумался, заговорил ещё увереннее:

— Теперь все народы восточного и западного берегов Каспия служат русскому царю. Знатных людей государь жалует. Многих в офицеры произвёл, а кое-кто и генералами стали. Об Айчувакове слышал? Этот хан за то, что орду свою в руках держит и царю тем самым помогает, генеральский чин получил.

— Кият и другие иомудские ханы тоже в генералы просятся? — спросил Тедженец.

— А как же! — заверил пленник. — Если царь примет иомудов к себе, то главного хана генералом сделает, а его приближённые офицерами станут.

— А народ кем будет?

— Ай, народ везде остаётся народом, — небрежно пояснил Аитов. — Землю пахать, хлеб убирать, из ружей стрелять — вот дело народа. Раб рождается рабом и повинуется своему хозяину. Сколько у тебя рабов?

Тедженец с любопытством взглянул на калмыка, усмехнулся и покачал головой. О каких рабах спрашивает этот нечестивец? Зачем воину рабы? Если он берёт в поле врага — продаёт его за хорошую цену его родственникам или в Хиву узбекам. Аитов словно угадал мысли юзбаши.

— Хотя… зачем тебе рабы? Ты ведь воин. Вся жизнь твоя в седле. Но скажи, юзбаши, разве ты не хотел бы в старости иметь своих рабов, которые бы делали для тебя всё, что ты пожелаешь? Хотел бы, конечно, по глазам вижу. Но ты никогда не удержал бы их при себе. Силы мало, да и законы иные у твоего племени. А сделаешься русским подданным — царь тебе даст права крепостника. Богатым станешь…

Тедженец слушал офицера-калмыка и соображал: сколько даст за него Хива-хан? Настоящий он посланник белого генерала или врёт? Вах, если бы он оказался не тем, за кого себя выдаёт! Тогда бы Тедженец получил за него хороший подарок.

— У тебя, калмык, должно быть письмо от твоего генерала к Хива-хану. Покажи это письмо! — потребовал юзбаши.

Аитов вздрогнул, но тотчас взял себя в руки и заверил:

— Есть письмо, не беспокойся. Когда приедем к хану, тогда и отдадим ему.

— Ты мне покажи, калмык. Я не возьму, — опять потребовал Тедженец.

— Ай, юзбаши, разве ты не знаешь, где берегут тайные письма? — недовольно проговорил Аитов. — Не могу же я раздеться на таком морозе!

Тедженец успокоился, но не надолго. Поглядывая на прапорщика, он всё больше и больше уверялся в мысли, что калмык гнал верблюдов в Таш-Калу, а когда попался, то назвал себя посланником, чтобы продлить себе жизнь. «Но разве не знает этот нечестивец— какая кара его ждёт во дворце Хива-хана? Поистиие, он дурачит самого себя!» Когда остановились на ночлег в заброшенной крепости на возвышенности Чинка и опять грелись у костра, Тедженец не удержался от соблазна.

— Поистине, огонь — творение аллаха, — сказал он, снял с себя шубу и сел на неё. Затем обратился к Аитову: — Хей, калмык, сними-ка полушубок, чтобы не изжариться.

— Спасибо, юзбаши, мне не жарко, — спокойно отозвался Аитов.

Тогда Тедженец заговорил в приказном тоне:

— Сними полушубок и дай сюда, калмык!

Аитов насторожился. Тедженец кивнул джигитам, и те мгновенно стащили с прапорщика полушубок. Взяв овчину, юзбаши ощупал её всю, ища письмо, не нашёл и приказал снять с калмыка сюртук. Тоже ничего не нашёл. Сняли с прапорщика сапоги, портки, рубаху, оставили в чём мать родила — письма не нашли. Аитов скулил и приплясывал возле огня, а Тедженец радовался, как ребёнок.

— Значит, нет письма, а? Нет письма, шайтан?! Вот теперь ты будешь моим рабом. Я возьму за тебя с Хива-хана тысячу динаров. Давай-ка побыстрей одевайся, шайтан. Если простудишься и умрёшь, я не получу ни одной таньги. Теперь я должен тебя беречь больше, чем самого себя!

После полуночи, когда джигиты стали засыпать, Тедженец приказал сторожить калмыка. И, чтобы тот не вздумал сбежать, собственноручно связал ему руки и ноги. Утром Аитова посадили на верблюда, и отряд Тедженца двинулся по пустынному холодному плоскогорью в Хиву.

В ЛЕДОВОМ ПЛЕНУ

От Оренбурга до Гурьева Карелин ехал в крытом возке. Отряд из десяти военных казаков едва поспевал за ним. В станицах останавливались ненадолго. Карелин вылезал из крытой коляски, спешил к местным властям: узнавал, заготовлены ли сухари. Заночевав, утром снова отправлялся в путь. Разбитая дорога тянулась вдоль реки, и не было ей конца. «Ну и головотяпство! — с возмущением думал он. — Сколько лет миром и добрым словом прокладывали путь к сердцу кочевника. Сколько сделано по этой нелёгкой стезе! Весь запад кайсакских степей вовлечён в мирную торговлю. А теперь всё полетит чёрным прахом в небо. Загремят пушки, затрещат ружья — и забудутся надолго и дружба, и торговля. Что ответишь тем же човдурам, если спросят: «Зачем пришли с войной, Силыч?»

Карелин глядел на гладкую потемневшую воду Урала. Казаки как раз перед походом закончили осенний лов красной рыбы; лодок на воде почти не было. Изредка виднелись одинокие бударки. Весь вёсельный флот казаков стоял на приколе у станиц. Старики и дети конопатили и смолили днища, а бабы-казачки вялили на верёвках, вывесив, как бельё, рыбу. Станичная идиллия на какое-то время отвлекла от мрачных мыслей. С сожалением он думал, что не удалось заняться нынешней осенью научными делами. Вот и студент Ваня Кирилов, привезённый из Санкт-Петербурга, томится теперь под присмотром Александры Николаевны. Небось, дочек Лизу и Сонечку водит ка прогулки к городскому собору, на площадь…

В Гурьев Карелин приехал холодным ненастным днём. Ветер дул с дагестанского берега, ударяя в лицо мелким колючим дождём. Каспийская вода заливалась в устье Урала, и казалось, река идёт крутыми волнами вспять. Несколько судов раскачивались на глубине за отмелью. И Карелин опасливо подумал, что волна слишком крепка — как бы не сорвало парусники с якорей. Сам городок Гурьев являл собой убогое поселеньице: несколько сотен приземистых деревянных домишек, всюду развешаны сети, и ни одного деревца вокруг. Степь, солончаки, камышовые заросли. Ветер свистел над крышами домов, срывая с труб дым и бросая его из стороны в сторону.

На обширном подворье гурьевского головы Карелин встретил астраханских купцов, среди которых был и Александр Герасимов.

— Вот так встреча! — удивился Григорий Силыч. — Видимо, и тебя царь-батюшка на войну спровадил?

— Да разве без меня обойдёшься? — в тон ему ответил Александр и схватил обе руки своего покровителя, пожимая с такой радостью, словно о встрече с Карелиным только и мечтал.

— Батя жив-здоров?

— А чего ему сделается! — отвечал Александр. — Скучает, правда, по торговле да по морю. И тебя часто вспоминает. «Забыл, говорит, нас Силыч, небось, де-лов много в Петербурге».

— Дел много, Саня, — согласился Карелин. — Считай, чуть ли не три года проторчал в кабинетах департамента. Вовсе отвык от походной жизни. Хотел было нынешней осенью податься в дальние края, ан война грянула.

— И какого хрена этот хин держит наших пленников?! — с досадой выругался Герасимов. — Отдал бы их — и нам хорошо, и ему самому спокойнее.

— Пленные, Саня, предлог. Политика государя глупа, вот в чём корень зла. Сколько лет старались к миру и вот — на тебе!

Ветер не унимался: разгуливал по взморью и над городком весь день. И вечером, когда Силыч лежал в постели, ветер завывал в трубе и швырял в окно ракушкой. А утром наступила вдруг тишина, и от этой тишины стало холодно в гостиной комнате. Карелин догадался: пошёл снег. Глянул в окно — так и есть. Над пристанью кружились хлопья, а ветра словно и не бывало. Герасимов вошёл, помотал головой:

— Вот тебе и война. Хватят казаки лиха в кайсакской степи. И кой их чёрт дёрнул, глядя на зиму, Хиву брать? Ума не приложу. Промежду прочим, Силыч, ночью обоз уральцев приволокся.

— С этого бы и начинал, — повеселел Карелин, вышел в коридор и загремел умывальником.

Спустя час он уже был на пристани, зычным голосом командовал, чтобы купчишки поторапливались, не сидели сложа руки, а загружали катера сухарями и везли на корабли. Шестнадцативесельные катера забирали сразу мешков по пятьдесят. Музуры тяжело налегли на вёсла. Лёгкие хлопья снега кружились над судами, словно мухи, и растворялись в синей спокойной воде.

В полдень корабли один за другим поднимали паруса и уходили в открытое море. Первым шёл «Святой Николай». Карелин стоял у борта и смотрел на берег. Гурьев-городок выглядел с моря игрушечным, а люди на берегу — муравьями. Когда берега вовсе скрылись в снежной мгле, Силыч зашёл в отведённую ему каюту…

Бывали годы, когда снег выпадал в гурьевских равнинах и раньше ноября. Но снег неустойчивый. Выходило из-за туч солнце, пригревало землю — и белого покрова как не бывало. А этот снег что-то не походил на прежние гурьевские снега. Прошли сутки, как парусники в море, но снег не переставал, да и конца ему не было видно. Музуры два раза в день очищали палубу, выбрасывали за борт деревянными лопатами горы снега. Управлялись с необычной работой живо, с прибаутками. Но куда сложнее оказалось стряхивать снег с парусов. Заскорузлый на ветру снежный наст намертво прилипал к полотнищам и давил на корабли сверху с неимоверной силой. Парусники плохо повиновались, кренились при самом лёгком волнении, и всё время казалось — вот сейчас какой-нибудь из них опрокинется. Моряки с опаской поглядывали вверх на паруса и переговаривались: что делать, как быть?

— И за какие грехи мучимся? — не переставая, канючил Герасимов. — Ну иное дело, кабы хивинцы сами на нас напали! Тогда, конечно, хватай ружья и в штыки. А то ведь мы — зачинщики!

Герасимов явно играл на чувствах Карелина. Знал распрекрасно, что кочевники всего побережья боготворят Силыча за его ум, за человечность. Санька иной раз даже хвастался перед знаковыми господами, дескать, Карелин сможет от Тюб-Карагана до Хивы дойти, и ни один кайсак его не тронет. Господа хорошие усмехались: «Да что он — вождь у них или хан?» «Не скажу, кем они его считают, но если б захотел Силыч, они бы его назначили своим ханом», — уверял Санька. И теперь Герасимов не столько из-за мучений, сколько из того, чтобы польстить Карелину, завёл разговор о никчёмности похода. Карелин угадал ход его мыслей, однако разговор поддержал с охотой:

— Ни хивинцы, ни кочевые кайсаки ни в жизнь не нападут на Россию. Силы неравные. Другое дело — шкодят, налетают на караваны. Но опять же тут Хива ни при чём. Аллакули сам не может справиться с разбойниками, несёт громадные убытки от них. Хивинцы, Саня, если хочешь знать, боятся нас. — Силыч оживился, откашлялся, набил трубку, задымил и продолжал: — Вот, скажем, в двадцать пятом году. Я тогда, одинокий прапорщик, только-только познакомился с учёными-натуралистами, и они предложили мне участвовать в экспедиции к Аральскому морю. Ну, ты слыхал, небось, об экспедиции полковника Берга по исследованию Усть-Урта? Вальховский, Анжу, Лемм, Эверсман — прекрасная компания. Правда, последний малость нечист на руку, ну да хрен с ним. С нами было около двух с половиной тысяч солдат и уральских казаков, к тому же шесть орудий в упряжках. Никаких воинственных намерений, однако, у нас не было. Войско держали на случай — чтобы отбиться, если хивинский хан нападёт. Спустились с плоскогорья, двинулись к Аралу, и тут сообщают нам кайсаки, будто хан Хивы хочет встретить нас хлебом-солью, ключи вручить от своей столицы и отдать всех пленных. Мы тогда посмеялись: «На кой чёрт нам их ключи, когда мы занимаемся научными делами!» А хивинцы и вправду перепугались. Остановились мы в старой крепости: вдруг видим — входит к нам во двор громадный, разряженный в разноцветные лоскуты слон. А за слоном, тоже в тряпках — верблюды и хивинцы на породистых жеребцах. Сбежались мы. не поймём — что за представление. Сам Берг явился, спрашивает знатного хивинца: «Откуда и зачем пожаловали?» А тот упал на колени, руки приложил к груди и взмолился: возьми, мол, ак-паша, этого слона в подарок, только не убивай наш народ и не разоряй хивинские города. Берг посмеялся над послом, успокоил его, заверил в дружбе, а от слона отказался. «Чем, говорит, мы его кормить будем. Да и доведёшь ли его до Оренбурга?» Не принял, словом, никаких подарков…

Плыли всю ночь и утро, а в полдень флотилия стала на якорь в устье Эмбы. Карелин решил, что дальше двигаться к Прорвинскому посту нет никакого резона. Ночью ртутный столбик опустился до у берегов образовалась ледяная корка. Чего доброго замёрзнет море и на глубине! Единственное, на что отважился Карелин, — пригласил к себе Герасимова и сказал:

— Вот что, Саня. Твой шкоут начинён порохом и боеприпасами. Если не доставим этот «провиант» к Прорвинскому посту вовремя — изменниками и предателями назовут. До суда дело дойдёт. Давай-ка плыви туда немедля. Шкоут твой, думаю, легко взломает ледяной панцирь. А эти кораблики застрянут на полпути.

— Без провожатых? — насторожился Герасимов.

— Да тут ведь сутки ходу всего. К тому же на Прорве уже двенадцать парусников есть. Одиноким не окажешься. Ну, с богом, Александр Тимофеич!

Карелин сел в катер, и гребцы направились к берегу, где вился дымок и виднелись каменные домики. С других судов тоже отправлялись на землю. Всё пространство от берега до корабля заполнилось гребными судами. Тонкий ледок похрустывал и ломался со звоном, словно стекло. А от Эмбы несло таким диким холодом, что подгибались колени и сводило плечи.

С берега Карелин долго смотрел на шкоут Герасимова, пока он не скрылся из виду. Потом отправился к баракам и занялся размещением людей и провианта.

Утром термометр показал — 33, и всё пространство от берега до кораблей и дальше до самого горизонта покрылось прочной коркой льда. Первыми на лёд выбежали рыбацкие дворняжки. Осторожно оглядывали стоявшие поодаль корабли, принюхивались, а потом побежали к ним, не боясь провалиться под лёд. Несколько казаков, отважившись, тоже ступили на лёд. Не провалились. Постукали каблуками по льду— держит. Наблюдавший со двора за казаками Силыч удручённо сказал коменданту:

— Ну, вот и всё. Намертво сели… До самого лета. Придётся, как тогда, ехать в Гурьев, снаряжать санный обоз.

В этот же день пятеро служивших с прапорщиком сели в три повозки и отправились берегом в Гурьев. А ещё через день Карелин пригласил к себе здешних туркмен-човдуров, кибитки которых стояли на окраине городка, и попросил, чтобы отправили они людей в сторону Прорвинского поста и разузнали: доплыл ли шкоут купца Герасимова до места назначения? Те безоговорочно согласились, ибо считали долгом выполнить любое поручение Силыча. Другая группа конных туркмен со старостой Бекченгаем отправилась в сторону Усть-Урта: надо было узнать, где находится экспедиция генерала Перовского. Дошла ли она до Ак-Булака? Если дошла, то почему нет связных, которые бы сообщили, когда вывозить запасной провиант в стан войска.

Дня через три поступили вести от туркмен: все купеческие суда у Прорвинского поста вмёрзли в лёд, а подготовленные к отправке чувалы с пшеницей и овсом захвачены хивинцами. Они внезапно напали ночью и разграбили склад. Лазутчики вернулись со стороны Прорвы вечером, а под утро на Эмбииское укрепление напала хивинская конница. Охрана казаков заметила приближающегося противника и подняла тревогу. Гарнизон успел вооружиться и, заняв круговую оборону на каменных стенах и у ворот, встретил конных хивинцев оружейным огнём. Потеряв десятка три убитых, те спешно отступили. Днём они зашли с севера и попытались пробиться к кораблям, где пока что хранился весь провиант, но лёд под лошадями треснул и несколько всадников оказались в воде. Глубина залива небольшая — пострадавших хивинцы спасли, но всё равно поняли, что по льду к судам пока что не подойди — надо ждать, пока лёд как следует окрепнет. Хивинцы откатились, захватив по пути овец и верблюдов.

Потянулись дни, полные тревог и опасений. Из кайсакских степей то и дело приносились вести. Осведомители — кайсаки на тощих лошадках, торопливо и бестолково называли урочища и аилы, где видели воинов Хивы. Трудно было понять, далеко или близко противник. «Ай, два-три дня пути», — следовал обычный ответ. Эта неопределённость держала постоянно гарнизон в напряжении. Казаки, линейные солдаты и чиновники ни днём, ни ночью не оставляли без присмотра подходы к укреплению. С наступлением темноты выставлялись усиленные караулы.

Лишь в начале января прибыл из Гурьева санный обоз. Тотчас к нему приставили большую вооружённую охрану и двинулись длинной вереницей по синеватому льду к Прорве. Слева каменистые, объятые снегом берега, справа — бесконечная равнина уснувшего моря. Ни зверя, ни птицы — природа мертва. Лишь фырканье лошадей да скрип санных полозьев.

Силыч ехал в четвёртых санях, в трёх перед ним разместились казаки с карабинами и гранатами. Слева, теснясь к берегу, продвигался казачий отряд в сто пятьдесят сабель. Предстояло пройти сто с лишним вёрст. Карелин надеялся одолеть их за двое суток. Вечером остановились на отдых. Надо было накормить лошадей, да и самим согреться у огня и отведать горячей пищи. Поставили палатки, разожгли костерки, хоть и знали, что огонь будет замечен издалека. Но что поделаешь? Иначе нельзя. Оцепили лагерь с трёх сторон, оставили без охраны только запад. Не зайдут же хивинцы с моря! Неужели хватит у них смекалки?! Да и расстояние какое надо покрыть, чтобы незаметно подкрасться с моря! Правильно распорядились. Хивинцев вовсе не было, и никто не нарушил тревожный сон экспедиции.

Появились они к концу второго дня. Когда стало смеркаться, едущие впереди казаки увидели далеко на юге зарево. Сразу даже не поняли — что это. То ли отсветы вечернего солнца, то ли пожар. Но чему гореть? А потом на берегу показалось несколько всадников. Постояли немного, стегнули лошадей, как по команде, и скрылись в белых сумерках.

— Ну вот и пришёл конец нашему покою, — сказал, слезая с саней, Силыч. — Принимай решение, господин капитан, — подсказал он ехавшему впереди офицеру.

— Думаете, хивинская разведка? — догадался тот и проворно соскочил с саней.

— Что ж тут думать. Через час-другой появятся всем отрядом. Прежде, конечно, силы взвесят: стоит ли на нас нападать.

— Смилуйся боже, сделай так, чтобы их было вдвое меньше, — то ли шутя, то ли от страха взмолился какой-то казак.

— Но-но, ты, паникёр! — повысил голос Карелин.

А пехотный капитан приказал подготовить к бою оружие и занять оборону всему обозу.

— Конных казаков отведите вон к тому утёсу, — посоветовал Карелин. — Пусть будут наготове. Если понадобится, налетят с фланга. Но я не думаю, чтобы хивинцев было слишком много. Сотни три, четыре — не больше. Крупными соединениями они не ходят.

В ожидании нападения противника простояли часа два, а то и больше. Хивинцы не появлялись, и не было никаких признаков их близкого присутствия. Часть казаков выехала на каменистый берег и отправилась дозором вперёд. Санный поезд двинулся дальше: становиться лагерем не было смысла. В десять вечера взошла луна, осветила ледовое пространство, и всё стало видно вокруг, как на ладони. И зарево словно притухло. И опять строили догадки — что бы такое могло быть? Но уже знал Карелин — что это, и сердце его сдавливала тоска, а в голове шумело. «Сволочи, — выговаривал он про себя. — Теперь найдут, на кого свалить свой позор эти Тимирязевы и Перовские!» Нет, он не боялся ни презрения вельмож, ни царского суда, хотя и видел их неизбежность: ведь впереди горели русские корабли, зазимовавшие на Прорвинском посту. Сколько их там? Четырнадцать? А сколько муки, сухарей, боеприпасов! Карелин видел иную беду, и эта беда казалась ему непоправимой. Он не сомневался, что огонь войны, вспыхнувший на восточном побережье, навсегда сожжёт у кочевников веру в русскую добродетель. Нет, теперь Силычу здесь делать нечего. У него попросту не хватит сил, чтобы восстановить свой престиж. Он жалел, что не нашёл духу отказаться от назначения в поход. Пусть бы осудили и расстреляли к чёртовой матери, чем заслужить презрение кочевников, с которыми прожил вместе полжизни!

Санный караван продвигался вперёд, но Карелин понимал, что делать на Прорве теперь нечего: пост разгромлен, суда спалены, люди побиты, а живые уведены в плен. На рассвете были замечены людские силуэты. Казаки выехали вперёд и привезли четверых обмороженных музуров и купца Герасимова. Все они были изнурены до крайности и уснули, едва их уложили в сани. Напрасно Карелин тормошил Саньку, спрашивал, много ли там хивинцев: купец шевелил губами, мычал, но проснуться не мог. Тогда Карелин приказал армейскому капитану остаться с половиной солдат при обозе, а сам, взяв с собой полтораста конных казаков, выехал на каменистый берег и повёл отряд на юг. Ехать здесь было ещё труднее, чем по льду. Лошади то и дело проваливались по самую грудь в сугробы, спотыкались и испуганно храпели. Пришлось вновь спуститься на лёд и ехать шагом. Лишь на отдельных участках, где лёд припорошило снежком, лошадей пускали рысью. Часа через три приблизились к Прорве и остановились, поражённые картиной разгрома. Восемь судов догорали на белой ледяной равнине, и не было вокруг ни души. Подойти к горящим расшивам и кусовым лодкам было невозможно: лёд вокруг них растопился, и в полыньях чернела вода. «Почему только восемь?» — подумал с безразличием Карелин. — Где же остальные?» И когда одна из расшив, охваченная пламнем, с треском и шипением опустилась под лёд — всё стало понятно. Выехав на берег, казаки увидели начисто разваленную казарму и несколько трупов. Целая стая лисиц и шакалов кинулась в разные стороны со двора.

— Ох, горе-горюшко, — сказал казак, ехавший рядом с Карелиным, — мало того, что жили кое-как, но и после смерти адские мучения. Всех как одного звери пообгрызли.

Карелин приказал закопать трупы. Казаки отыскали лом и несколько лопат, похоронили товарищей в братской могиле, дали залп и вновь сели на лошадей. С берега Карелин вновь посмотрел на сгоревшие суда — теперь их было только шесть, остальные ушли под лёд. Видимо, подо льдом был и «Святой Николай», ибо оставшиеся пока на поверхности суда ничем не напоминали шкоут Герасимова. Карелин вспомнил, что в трюмах шкоута лежали бочки с порохом и боеприпасы. Конечно же, начинённый взрывчаткой, шкоут, наверное, ушёл на дно одним из первых.

Отряд возвращался прежней дорогой. Чёрный дым поднимался над Прорвинским постом и уносился по синему небу в кайсакские степи. Белые безмолвные просторы, полные угрожающей таинственности, тяготели над людским сознанием.

Санный караван пребывал на том же месте, где его оставил Карелин. Спасшиеся от жестокой смерти музуры и купец Герасимов всё ещё спали. Карелин распорядился устроить казакам двухчасовой отдых и двигаться назад.

Герасимов очнулся от сна вечером, в пути. Приподняв голову, повёл мутными глазами и, вспомнив что с ним произошло, порозовел лицом.

— Силыч! — слабо позвал он ехавшего рядом на коне Карелина.

— Ваше скородие! — окликнул Карелина казак. — Купец никак проснулся.

Карелин остановил коня, слез, бросил поводья казаку и сел в сани с Герасимовым.

— Вот так-то, браток, на войну ходить, — с печальной усмешкой сказал он и полез в карман га трубкой.

Герасимов вздохнул и смущённо отвернулся. На глазах его выступили крупные слёзы. Какое-то время усилием воли он сдерживался, но не выдержал и зарыдал в голос.

— Силыч, милый, да что же это творится? Шкоут-то на мильон с лишним… И музуров почти всех. Что ж я бабам ихним скажу. Как оповещу о смер-тушке? Ведь они всех вместе с корабликом спалили!..

— Перестань, перестань, Саня, — успокоил его Карелин.

— Да уж лучше бы помереть, чем такое вынести!

— Да прекрати ты! — прикрикнул на него Карелин. — Что ты, как вдовушка, нюни распустил? Тоже мне, мужик русский!

Герасимов как-то сразу стих, провёл по лицу пятернёй, шумно вздохнул. Карелин достал из тулупа флягу со спиртом и подал купцу:

— На, выпей малость, — и, помолчав, добавил: — Твоя беда, считай, кончилась, а моя только начинается. — Он с тоской поглядел на пустынный берег и подумал опять: «Всё, господин коллежский асессор. Здесь ты в последний раз. Не осталось у тебя в этих краях друзей, ты предал их, выполняя волю своего государя. И чин тебе статского советника теперь ни к чему. Сбрось к чёртовой матери форменную шинель с фуражкой, чтобы и духу в тебе чиновничьего не осталось. Подайся-ка в безвестные края да займись-ка естественными науками».