Государи и кочевники

СУД

Хивинский хан прислал в Оренбург более четырёхсот русских невольников. С ними возвратился и прапорщик Аитов. Посланник Хивы Ата-Нияз-Ходжа привёз письмо Перовскому:

«Слово отца побед, победителей и побеждённых хорезмского шаха. Повелеваем подданным нашего хорезмского повелительного двора, пребывающего в райских весёлых садах, управляющим отдельными странами, начальствующим над яумудским и чаудурским туркменскими народами, всем храбрым воинам, биям и старшинам народов киргизского и каракалпакского и вообще всем блистающим в нашем царствовании доблестными подвигами, что по познании о сей нашей высокой грамоте, которая издана в лето от эры благословенного пророка нашего 1256 (мышиное) в месяце джумади-авель о том, что мы вступили с великим российским Императором в дела миролюбия, с твёрдым намерением искать его высокой дружбы и приязни; отныне никто не должен делать набеги на русские владения и покупать русских пленных. Если же кто в противность сего высокого повелевания нашего учинит на русскую землю нападение или купит русского пленного, то не избегнет нашего ханского гнева и должного наказания, о чём и обнародывается сим всемилостивейшим нашим повелением в лето 1256 (1840)».[21]

Письмо было зачитано на главной площади Оренбурга в торжественной обстановке: гремел оркестр, и прокатывалось солдатское «ура», но все — от генерал-губернатора до последнего рядового солдата — понимали, что Россия потерпела поражение. Позорное отступление, тысячи обмороженных солдат, более десятка потопленных судов — всё это не могло пройти бесследно. После того, как хивинский посланник был отправлен на переговоры в Санкт-Петербург, началось неторопливое расследование. В Оренбург потянулись коляски дипкурьеров и царских комиссий. Столичные военные и чиновники заседали в штабе губернатора, вызывали на опрос «виновных», и уже в первые дни их пребывания пошли разговоры об отставках. Покинули славный град уральских казаков многие, в их числе Даль и Бларамберг. Карелин, не дожидаясь, — пока его привлекут к суду, учинят расправу, подал на имя управляющего Госдепартаментом азиатских дел рапорт об отставке. Тут же, не откладывая, собрался в дорогу на Иртыш. Захватил с собой гостившего у него петербургского студента натуралиста Ивана Кирилова. Ночью, прячась от посторонних глаз, выехали они в степь и подались на восток. Несколько позднее посыпались от Нессельроде письма на имя Омского генерал-губернатора: разыскать бывшего коллежского асессора Карелина и доставить его в Санкт-Петербург. Григорий Силыч узнал об этом грозном требовании и ещё дальше ушёл в тайгу. Там же от проводников услышал об отъезде из Оренбурга генерала Перовского и других устроителей похода…

Но не «разгромом» штаба Перовского измерялось поражение России под Хивой. Отзвуки этого поражения подняли на борьбу свободолюбивых черкесов, а затем и чеченцев. Чеченские повстанцы влились в отряды Шамиля. С их помощью он одержал ряд крупных побед, занял Аварию и утвердил свою власть в значительной части Дагестана.

Постепенно вести о слабосилии урусов разнеслись по всему Ближнему Востоку и породили заодно неверие в могущество чужеземцев-англичан. Народные мстители гнали «инглизов» из своих городов и кишлаков, не давая им опомниться. В Кабуле повстанцы ворвались в крепость, схватили и убили Бёрнса, недавно объявившего себя губернатором столицы. Вновь зазвучало имя Дост-Мухаммеда. И тогда, узнав об успешной войне соседей, воспылал гневом против неверных эмир Бухары Насрулла. Гуламы повелителя схватили английских агентов Стотдарта и Конолли, притащили их на площадь и отрубили им головы.

Прибрежные туркмены, узнав об отступлении оренбургских казаков и крупных потерях в армии Перовского, пришли в недоумение. Не верилось, чтобы вояки Хивы, которых в хорошие времена не раз побеждали туркмены, смогли одолеть урусов. Сотни под предводительством Махтумкули-сердара, Якши-Мамеда и их соратников несколько дней ещё простояли у Сарыкамыша после того, как получили известие о победе хивинцев. Думалось — это лживые вести. Наконец пришло письмо от Кията, что войны с Хиза-ханом не будет, и джигиты направились к морю.

— Хай, свиноеды! — ругался Якши-Мамед. — Поистине, они слабосильны и трусливы. Сколько лет воюют с Шамилем и никак не могут с ним справиться. А теперь кинулись на Хиву — и тоже убежали.

Предводители ехали вместе, все в тёплых хивинских шубах и лохматых тельпеках. Под шубами, поверх халатов, были подвязаны сабли и ножи, за кушаками — пистолеты. Было морозно. Суровая зима, нагрянувшая на кайсакские степи, принесла снег и сюда. Туркменские кони, не привыкшие к такой погоде, вели себя беспокойно, спотыкались, пританцовывали и ржали, словно жаловались кому-то на свою тяжкую участь.

— До сих пор не могу себе простить, — поддержал своего младшего друга Махтумкули, — как мы позволили урусам отдать наш Гурген шаху!

— Вах, сердар, сейчас в самый раз возвратить лти земли! — откликнулся Якши-Мамед. — Неужели упустим случай?!

Беседу предводителей слышали ехавшие рядом ханы иомудских селений. Некоторые из них поддакивали и тут лее распространяли хабар[22] по войску, растянувшемуся по всей Каракумской пустыне. Через день-другой на привалах, у колодцев, согреваясь в кибитках кочевников и у костров, джигиты только и судачили о возможном нападении на каджаров.

При подходе к Мисриану были замечены всадники-туркмены. Их легко узнали по чекменям и тельпекам. Когда подъехали ближе, увидели Султан-Баба. Выглядел он озабоченным.

— Сердар, плохие вести. Скот надо спасать. Кад-жары захватили. Как узнали они, что урусов Хива-хан разгромил, сразу на нас бросились. Говорят: «урусы не только туркмен, но и себя защищать не могут».

Махтумкули-хан посмотрел на своих юзбаши. Глаза у них горели жаждой мщения. И если бы сейчас сердар промедлил, то они и без него бы решили, что делать.

— Ну что ж, друзья, — сказал он решительно. — Пришло время возвратить потерянное…

Через трое суток войско перешло Атрек по льду и боевыми клиньями устремилось к Кумыш-Тёпе. Равнина междуречья, белая от снега и продутая каспийскими ветрами загудела от топота тысяч копыт.

Основные конные сотни шли по берегу моря. Слева, немного отстав, двигался обоз: верблюды и арбы, нагружённые мешками. Ещё левее — сотня особого назначения. Вёл её Кеймир. В этой сотне были рыбаки с Огурджинского, в основном безусая молодёжь, выехавшая в поход впервые. Кеймир должен был со своей сотней выйти к Туркмено-Хорасанским горам, где паслись захваченные каджарами отары, отбить их и пригнать на Атрек. Юнцы-йигиты считали свой поход прогулкой, они рвались в настоящий бой.

Сотня Якши-Мамеда, как всегда, шла в авангарде и первой встретилась с каджарами на подступах к Кумыш-Тёпе. Атрекцы на ходу перестраивали боевые порядки, чтобы ворваться в селение с трёх сторон. В это время над курганом взлетела ракета, и тут же из ворот выехал отряд каджаров. Однако спеси у них хватило не надолго. Офицер в тюрбане с султаном, ехавший впереди, остановился, приложил к глазам зрительную трубу и мгновенно развернул коня.

— Эшек, — удовлетворённо сказал Якши-Мамед, взмахнул саблей, и туркмены, улюлюкая, бросились в погоню.

Всадники ворвались в селение, вихрем понеслись между юрт, топча всё, что попадалось под копыта коней. Загремела посуда, валились тамдыры, визжали собаки. Плач женщин и детей провожал джигитов, кинувшихся к броду, через который уже переправлялся на ту сторону Гургена каджарский отряд. Джигиты спешились и тоже открыли стрельбу по уходя-щим каджарам. Но преследовать их дальше Якши-Мамед не решился: можно было увлечься погоней и попасть в ловушку. Да и со стороны рабата доносились частые выстрелы. Оставшиеся там каджары оказывали отчаянное сопротивление.

Якши-Мамед повёл своих джигитов к северным воротам рабата. Сюда уже подоспели другие атрекские сотни. Новые массивные ворота, окованные железом, стонали от ударов прикладами и камнями. Наконец кто-то догадался и притащил тулун с нефтью, облил их и поднёс факел. Ворота вспыхнули, но из толпы скучившихся всадников закричали: «Сарай надо сжечь — там они засели!» Джигит приметил новый караван-сарай: он был высок и выглядывал из-за стен на улицу деревянной резной аркадой. Воин с факелом взобрался по лестнице и бросил факел на крышу. Вскоре она была объята пламенем. Сгорели и ворота. И в тот момент, когда они рухнули, образовав проём, со двора рабата ошалело выскочили несколько всадников и поскакали к аулу. Джигиты пустились вслед за ними, крича и хохоча, стреляя и размахивая саблями. Мамед, сын сердара, впервые участвовавший в сражении, одним из первых настиг отступающих и, обходя справа, бросил на белобородого в чёрном тельпеке старика аркан. Мгновение, и тот, вылетев из седла, грохнулся оземь. Мамед тут же соскочил с лошади и подбежал к пленнику.

— А, шайтан! — злорадно засмеялся юноша, заламывая ему руки и наблюдая, как ловят джигиты остальных. — Вставай, нечестивец, пойдём к хану!

Тем временем атрекцы, ворвавшись во двор рабата, порубили саблями всех, кто не успел бросить оружие и поднять руки. Затем смерч расправы переметнулся на пристань и в селение. Джигиты принялись искать ханов-предателей, которые три года назад приняли подданство шаха. Притащили одного, второго, третьего на курган, где зелёным парусом на ветру трепыхался шатёр Махтумкули-хан а, И тут выяснилось, что сын сердара заарканил самого Назар-Мергена, о котором так много было разговоров. Когда гургенского старшину подвели к шатру и бросили на колени, сердар кончиком кнутовища приподнял подбородок пленника и печально сказал:

— Вот и всё, Назар-Мерген… А как хорошо тебе жилось, когда ты был нашим другом!

— Неужели убьёшь? — глухо, с недоверием спросил Назар-Мерген, молящим взглядом уставившись на сердара, и тут увидел подъехавшего на коне зятя.

— Вах! — воскликнул тот от неожиданности и отвернулся: стыд залил лицо Якши-Мамеда.

Сердар понял состояние своего младшего друга. Немного помолчав, сказал смягчённо:

— Якши, возьми его и делай с ним что хочешь. Это твой родственник. Остальные получат по заслугам.

Начался суд над изменниками. Тех, кто оказался в лагере каджаров поневоле, Махтумкули-хан велел отправить на челекенские нефтяные колодцы. Наиболее ревностных исполнителей фирманов шаха сердар приказал зарезать. Им тут же, как баранам, перерезали глотки и окровавленные трупы на арканах, привязанных к седлу, уволокли в степь на съедение шакалам. Пока продолжалась расправа, Назар-Мерген стоял на коленях. С лица его, несмотря на мороз, катился пот, а губы тряслись и что-то выговаривали, наверное, молитву о спасении. Затем его подняли, развязали руки и повели в селение. Сенем, увидев мужа во власти атрекцев, бросилась в ноги, забилась в истерике. Когда её подняли и привели в чувство, Якши-Мамед бросил раздражённо:

— Велите слугам, Сенем-эне, чтобы складывали кибитки. Грузите всё и отправляйтесь на Атрек.

Тёща вновь завыла, запричитала, но теперь уже в голосе её слышались нотки облегчения и радости. Метнувшись в большую, восьмикрылую кибитку, она принялась выбрасывать наружу вещи, в то время как Назар-Мерген, ошарашенный случившемся, стоял и топтался на месте, не зная, с чего начинать. Наконец, стыдливо пряча глаза, принялся отдавать распоряжения, чтобы слуги запрягали лошадей, вьючили верблюдов. Осмелев вовсе, он сказал Якши-Мамеду, который старался не смотреть на тестя:

— Да, зятёк, хорошо это ты придумал…

— Замолчи, собачья отрава! — вскричал Якши-Мамед. — Делай, что велят, да торопись, пока не передумали!

Назар-Мерген осёкся, нагнул голову, а Якши-Мамед поспешил удалиться в соседний порядок кибиток. Сердар приказал гнать с Гургена всех, кто продался шаху, а старшинами назначить людей, преданных вольной Туркмении. Такие давно были у него на примете. Как только первые арбы со скарбом и разобранными кибитками двинулись по дороге на Атрек и Махтумкули-хан убедился, что к вечеру в селении не будет и духу персидского, в зелёном шатре на кургане состоялся маслахат. Вместо Назар-Мергена старшиной стал Султан-Баба. Человек уравновешенный и физически сильный, он был, однако, мягок по натуре и, понимая это, всячески отказывался от пожалованного ему титула. Сердар похлопал его по плечу и сказал, что быть старшиной — дело нехитрое. Вся и забота: когда каджары наведаются, не падать на колени, а гнать их вон. Атрекцы посмеялись и вспомнили Кеймира. И его, мол, надо бы назначить, да где он? Угнанных овец до сих пор разыскивает. Сердар подумал немного и рассудительно сказал:

— Нет, йигитлер, Кеймир как был русским старшиной на Огурджинском, так и останется. Пока мы воюем с каджарами, урусов тревожить не надо. Придёт время — их тоже от берегов погоним… — Сердар огляделся: ни один из старшин не поддержал его, все молчали. Махтумкули-хан скривил губы, вспомнил с Кияте, о письме хивинскому хану и подумал, что не следовало заговаривать об урусах. Время покажет, как с ними быть. Может, так приспичит, что и кланяться придётся.

Принялись решать, как действовать дальше. И сердар, и Якши-Мамед, и другие юзбаши после захвата Кумыш-Тёпе не собирались прятать сабли в ножны и возвращаться назад: с десятитысячным войском можно дойти до Тегерана. Но что даст эта, пусть даже успешная, «прогулка»? Туркмены привезут рабов, возвратят какую-то часть потерянного три года назад богатства — и только. Нет, надо навсегда возвратить Гурген и Кара-Су! Теперь оставалось вернуть потерянный престиж, и Махтумкули-хан продиктовал писцу пространное послание на имя Насер-хана — астрабадского правителя. В письме он напомнил, что сколько существует белый свет, столько живут турк-мены, не подчиняясь ни одному государю: ни хивинскому, ни русскому, ни персидскому. А что касается астрабадских наместников, то на протяжении всего существования жизни на земле они платили туркменам за охрану берегов от разбойников двадцать тысяч харваров риса в год. Но вот произошло недоразумение: шах неожиданно ожесточился и больше не выплачивает им положенные двадцать тысяч харваров. «Такая обида шаха, — предупреждал Махтумкули-хан, — никуда не годится, ибо туркмены, не имея пропитания, шибко голодают. Не соизволит ли его величество, шахиншах Персии, по получении сего послания, вернуть своё дружеское расположение к туркменам? А если его величество не согласится вернуться к прежним порядкам и откажется давать рис, то туркмены не станут защищать Астрабад и Мазан-деран от разбойников, и тогда пусть шах винит себя и своё неразумие». Махтумкули-хан подписал письмо, поставил печатку и велел юзбаши утром двигаться на Астрабад.

Накануне выступления войска Якши-Мамед заглянул в гости к сестре Айне. Она и её муж Аман-Назар тоже должны были покинуть Гурген и отправиться в числе изгнанных на север. Но Аман-Назар в эти дни скитался по отдалённым аулам, выполнял повеление астрабадского наместника — собирал дань для шаха и не знал о приходе атрекцев. Айна встретила брата растерянно.

— Салам, салам, — печально ответила она на его приветствие и поставила чайник с пиалой на ковёр. Помолчав, упрекнула: — Значит, пришли времена: свой своего начал убивать? Вай, Якши, сколько жестокости в тебе и в твоём сердаре!

— Жестокими мы никогда не были, Айна, — ответил спокойно он. — Но и бабами не собираемся быть. Подумай сама: разве можно миловать изменников?

— Якши, братец ты мой, — усмехнулась Айна, — но ты ведь знаешь: если бы Аман не поставил подпись на фирмане, то шах отрезал бы ему голову! Если так рассуждать, то и отца нашего надо убить за связи с урусами! Больше того, ты и твой сердар ходили к хивинским владениям, чтобы помочь урусам.

— Придёт время — и за русских прихвостней возьмёмся, — пообещал Якши-Мамед. — Отца не тронем— слишком стар, а его прислужников, которые дастархан урусам стелят, всех перебьём.

— Хивинцев побьёте, каджаров побьёте, урусов побьёте, а с кем же ладить будете? С кем торговать?

Якши-Мамед поморщился, отпил из пиалы глоток остывшего чаю, сказал небрежно:

— Сначала мы создадим своё единое государство, потом будем думать о торговле. Не говорят «би», пока не скажут «алиф».

— Всё равно, без помощи вам не обойтись. Да только что с гобой спорить? Сам разберёшься когда-нибудь. Об одном прошу тебя, Якши, сохрани жизнь Аману. Я не смогу без него… Я умру… — дрогнувшим голосом выговорила Айна и заплакала, заслонив губы руками.

— Айна, да ты что?! — испугался он. — Зачем слёзы? Конечно, я не трону Амана. Может быть, он ещё одумается… Может быть, из него выйдет настоящий туркмен… Главное, надо ему понять — за что боремся…

— Он всё понимает, Якши, — плача отозвалась Айна. — То, что я говорю, это его слова. Он не верит в вашу силу. Он говорит, Туркмения не может стать на ноги без могучих соседей-покровителей. Или Персия, или Россия. Но мы живём под боком у Персии, потому он и согласился служить шаху.

— Он будет думать так, как думаю я, или перестанет думать совсем! — вновь ожесточился Якши-Мамед и, сухо попрощавшись, ушёл.

Всю зиму войско туркмен разгуливало по астрабадским и мазандеранским берегам, почти не встречая сопротивления. Астрабадский хаким Насер-хан в паническом страхе бежал сначала в Сари, а затем з Тегеран. Те, кто не успел бежать вместе с хакимом, спрятались от карающих мечей в густых непроходимых лесах и на вершинах гор. Некоторые переправились на остров Ашир-Ада под защиту Мир-Садыка. Он давно уже соорудил здесь крепость, оснастил её пушками и ружьями, не разрешал причаливать к острову ни русским, ни туркменским судам. Будь сейчас не зима, а лето, туркмены сели бы в киржимы и напали на Ашир-Ада. Но поскольку парусники зимовали в Гасанкулийском заливе, остров оставался неприступным. Джигиты сожгли несколько деревень, освободили из неволи земляков и к весне возвратились на Атрек, так и не добившись главного. Завладев вновь прежними территориями на Гургене и Кара-Су, они помнили о том, что существует фирман о границе, заключённый между русским царём и шахом. И этот фирман пугал их и настораживал: как теперь поведут себя урусы?

Якши-Мамед со своими джигитами возвратился одним из последних. Гасан-Кули с его сотнями войлочных юрт и агилов был переполнен. Всюду, куда ни посмотри, толпились и разъезжали на лошадях люди; над круглыми тамдырами курились дымки, и пахло чуреком и жареным мясом. И всюду, где собиралась хотя бы небольшая компания, слышались рассказы о походе, о стычках с каджарами. В канву о героических вылазках вплетались и невесёлые нотки: кое-кто погиб или умер, а кто-то струсил и опозорил свой род. С недоумением говорили о Кеймире. Паль-ван со своей сотней отбил отары Кията, но потом якобы порезал всех овец. Теперь он и его люди сидели, закованные в сенгире, и ждали приезда Кията и святого ишана Мамед-Тагана-кази. О потере отар Якши-Мамед услышал от Хатиджи и тоже возмутился:

— Ва алла! — воскликнул он с горечью. — Но ведь в отарах и моих баранов было не менее пятисот. Значит, и они пропали?

— Пропали, мой хан, — подтвердила Хатиджа. — Всех съел этот огурджалинский пальван: и Киятовых баранов, и сердаровых баранов, и наших.

— Проклятье его роду… С ума он что ли сошёл? Ну-ка, ханым, подай мне эту самую… — попросил он жену. И та, понимая его с полуслова, достала из сундука бутылку рома и рюмку: Якши-Мамед быстро выпил, поморщился, налил ещё и сказал:

— Ханым, если хоть крошечка мяса осталась после Кеймира, то дай её сюда, или я сгорю от этой горькой отравы!

Хатиджа ответила на шутку мужа признательной улыбкой. Быстро поставив на сачак чашку с шурпой, кусочки осетрины и икру, она подсела рядом. Выпив ещё, Якши-Мамед потянул её игриво за руку и оглянулся на детскую колыбельку:

— А где же наш Муса-хан? — спросил удивлённо, не понимая, как это он до сих пор не вспомнил о маленьком сыне.

— У мамы моей, не беспокойся, — успокоила Хатиджа. — Теперь и мама и отец — все живут рядом: вот мама и берёт нянчить нашего сыночка.

— Где поставил кибитки твой отец?

— Рядом с кибитками Кейик-ханым, — ответила простодушно Хатиджа. — Теперь твоей матери не скучно. И моим есть с кем поговорить. Мне сказали, что ты спас отца от смерти… спасибо тебе, мой хан.

— Ладно, ханым, не будем об этом, — тяжело вздохнул Якши-Мамед и выпил опять. Он хотел вернуть потерянное вдруг веселье, но ещё больше заскучал. Хатиджа брала из вазы серебряной ложечкой мёд и подносила к его губам. Не сопротивляясь, он глотал мёд, но в глазах у него кипела горечь. Он едва сдерживался, чтобы не оттолкнуть жену. Хатиджа постелила перину, взбила пуховую подушку и села на край постели:

— Хан мой, может быть отдохнёшь? Ты очень устал с дороги…

Вечером Якши-Мамед навестил старую ханшу-мать. Как и предполагал, тесть оказался у неё. Крупный и костлявый, с седой запущенной бородой, сидел согнувшись над сачаком и отхлёбывал из пиалы чай. Поздоровавшись, Якши-Мамед посмотрел на мать, с иронией сказал:

— Теперь тебе, мама, не скучно будет управлять государственными делами. Мой тесть подскажет тебе, как поступить с Турцией и как управлять Австрией!

— Не кощунствуй, сынок. Садись, — повелительно отозвалась Кейик-ханым. — Если б мать свою слушал, ты бы давно управлял Гургеном или Атреком. И Назар-Мергена не трогай, он не глупее тебя.

— Умный от трусости — хуже глупого, — возразил Якши-Мамед.

— Дразниться ты умеешь, — упрекнула ханша. — А уважение к старшим совсем потерял.

— Уважают не старость, а мудрость, мам, — опять возразил Якши-Мамед. — И если мой тесть мудр, то пусть хоть слово сам за себя скажет.

Назар-Мерген насмешливо вскинул брови, разгладил бороду:

— Мудрость в молчании, зятёк, и в умении переварить услышанное.

— Ну что ж, тогда переваривай, — зло засмеялся Якши-Мамед. — Даём тебе срок — неделю: если не отречёшься от персиян и не дашь клятву на верность вольной Туркмении, — пожалеешь.

— О какой вольной Туркмении говоришь, зятёк? — не понял Назар-Мерген.

— О той самой, которая не подчиняется ни Персии, ни России, ни Хиве, — уточнил Якши-Мамед. — Каждого, кто будет прислуживать каджарам, ожидает смерть. Подумай, дорогой тесть, и не забудь, что у тебя есть дочь и внук. Не черни их своим позором.

— Подумаю, — хмуро согласился Назар-Мерген. — При связанных руках остаются свободными и вольными только мысли, подумаю…

Якши-Мамед попрощался и ушёл.

Утром в Гасан-Кули приплыли на киржиме Кият-хан, ишан, Кадыр-Мамед и вся челекенская и дарджинская знать. По обычаю, патриарху подали коня, проводили от Чагылской косы до его родового порядка кибиток, где жили Кейик-ханым, Якши-Мамед с жёнами, где стояли опустевшие юрты Кадыра, поскольку в последнее время он занимался челекенской нефтью и не заглядывал на Атрек; где теперь поселились старшая дочь Айна с мужем и Назар-Мерген— злейший враг Кият-хана. Подъехав к кибиткам, патриарх неторопливо, словно боясь ступить на землю, слез с коня, подождал, пока ему подадут трость, затем, тяжело опираясь на неё, шагнул вперёд. Средний сын шёл рядом, хмурясь и величественно распрямляя плечи и задирая голову.

— Вон они, отец, посмотри, — указал Кадыр на столпившуюся возле большой белой кибитки семью Назар-Мергена.

— Вижу, — тихонько отозвался Кият и сказал ишану: — Мамед-Таган, это то самое отродье изменников и негодяев. Поставили юрты, живут и горя не знают.

— Мы всё видим, яшули, — ответил тот, не удостоив вниманием гургенцев. — Но давайте немного отдохнём и насытим свои желудки, а потом приступим к делу. Всемилостивый всевышний, дай им удвоенное наказание и прокляни великим проклятием!..

Патриарх и ишан скрылись в кибитке. Стража стала у входа. Захлопотали у тамдыра и котла служанки. Кое-кто из гасанкулийцев попытался войти к Кияту, но старец никого к себе не впустил. Он послал за Махтумкули-сердаром и Якши-Мамедом. Оба пришли, но не сразу и будто бы нехотя. И если б не потеря нескольких отар овец, половина которых им принадлежала, может быть, и не пришли бы вовсе. Впрочем, была и другая причина: обоим хотелось знать — как отнеслись царь и командующий Кавказа к нападению атрекцев на астрабадские берега. Кият ответил, что, по воле всевышнего, русские закрыли глаза на происходящее, ибо им сейчас не до этого; похвалил самого сердара и его джигитов и, мучимый жаждой мести к отступникам-гургенцам, сказал:

— Махтумкули, этого шайтана, Назар-Мергена, отправим ко мне на колодцы. Я закую его в цепи…

Якши-Мамед побледнел, вспомнив о Хатидже, и тревожными глазами посмотрел на сердара. Но Кият, поймав его взгляд, с беспощадностью выговорил:

— Зятя моего, Аман-Назара, — тоже на колодцы. Так решили волею всевышнего старшины. Предателям на чистых священных землях туркмен нет места. А теперь ведите этих… пожирателей прахов. Сначала они сняли шерсть, а теперь добрались и до мяса. Проклятье!

Патриарх только высказал повеление, а нукеры уже сели на коней и поскакали на край селения, к сенгирям.

Тем временем у кибиток слуги и батраки расстилали кошмы и бережно очищали коврик, на котором будет восседать ишан. Появились джигиты на конях, ведя Кеймира и его людей. Их было не менее пятидесяти человек, все со связанными руками и грязные, словно возвратившиеся от самого шайтана.

— Зачем привели всех? — недовольно спросил Кият. — Уведите назад и оставьте одного. Участь Кеймира разделят и его сообщники.

Кадыр-Мамед быстро передал распоряжение, и те погнали их опять к сенгирю. Кеймира поставили на колени перед кибиткой. Со связанными за спиной руками, он гордо смотрел на Кията и его приспешников. Толпа, заняв места на кошмах и вокруг, с любопытством взирала на него. Лёгкий ропот осуждения доносился до Кеймира:

— Хай, дурак, связался с урусами, теперь всех туркменских баранов поел…

— Плохо, значит, кормят урусы… Значит, у них тоже не сладко…

Ропот и разговоры прекратились, как только вышел из кибитки ишан. Опустившись на колени, он призвал правоверных к молитве, затем, после возвеличивания аллаха, приступил к делу:

— Расскажите, уважаемый, зачем вы съели всех овец, принадлежащих не вам и не вашим родственникам?

— Ишан-ага, назовите сначала число съеденных овец, — попросил Махтумкули-хан.

Ишан на мгновение растерялся, ибо не знал, сколько потеряно овец, но тут же нашёлся и спросил:

— Кият-ага, сколько было у вас?

— Двадцать тысяч, ишан-ага, — ответил недовольно старец.

— Сколько у вас, сердар?

— Тоже двадцать тысяч. Все, как на подбор: нестриженные и упитанные.

— У вас, Якши-Мамед-хан?

— Ай, штук пятьсот было, — ответил Якши и залился краской стыда, ибо всегда считал Кеймира своим товарищем, хотя и возвышал себя над ним. — Что-то не верю, чтобы пальван сделал такое, — тут же усомнился он.

— У вас, Кадыр-Мамед?

— Три тысячи, ишан-ага, если не больше…

Когда опрос был окончен, ишан позвал к себе помощника писца, и тот с помощью калама и чернил подсчитал, а ишан объявил:

— Уважаемые, по нашим сведениям, Кеймир и его люди уничтожили около ста тысяч баранов!

Толпа пришла в неописуемый восторг: «Как это могли огурджали проглотить сто тысяч овец?» Видя, что грозное судилище может превратиться в забавное увеселение, ишан принялся призывать народ к порядку. Когда все опять успокоились, он спросил:

— Уважаемый Кеймир Веллек-оглы, согласны ли вы с тем, что в отарах было сто тысяч овец?

— Согласен, святой ишан, — громко отозвался Кеймир. И толпа опять загудела, не видя в ответе пальвана и капельки правды.

— Тогда позвольте вас спросить, уважаемый, как вы смогли съесть столько овец? — спросил ишан.

— Эй, ишан-ага! — недовольно крикнул Кият. — Задавайте надлежащие вопросы. Зачем спрашивать глупости! Пусть Кеймир расскажет всё, как было.

— Хан-ага, ты лучше меня знаешь, как было! — также громко ответил Кеймир. — Если и не стало твоих баранов, то это сделано во имя того, чтобы ты не остался без мяса.

И опять в толпе зароптали:

— Вах, сам шайтан не разберётся что к чему. Оказывается, пальван съел всех баранов, чтобы Кият-ага не остался без мяса!

Кеймир, всё больше сердясь на беспонятливых атрекцев, принялся рассказывать:

— Когда мы отбили всех наших овец, отряд каджаров ускакал за помощью. Мы тогда посовещались и решили поскорее гнать отары на Атрек. Вот и погнали отары, достигли кишлака Берестан и расположились на ночлег. Всё было, как у аллаха, никакой опасности, и вдруг налетел ветер и пошёл снег. Утром все пастбища покрылись на целую четверть снегом. Что делать? Назад гнать отары — значит вновь отдать их каджарам, и на месте оставаться нельзя — подохнут овцы от бескормицы. Стали молить аллаха, чтобы послал тепло и солнце, а этот… — Кеймир кивнул на небо, испугался собственного жеста и заключил: — В общем, ни тепла, ни солнца не было несколько дней, всё время шёл снег — такого в наших местах никогда не бывало, сами знаете…

Народ задвигался, заговорил — теперь уже в пользу пальвана:

— В самом деле: никогда такой зимы прежде не видели. На что урусы снега не боятся, и те не выдержали, убежали из кайсакских степей.

— И верблюдов у них подохло от бескормицы не меньше, чем овец у наших ханов и баев!

— Тише, тише, уважаемые, — опять призвал к спокойствию ишан и посмотрел на Кеймира: — Продолжайте, уважаемый.

— Ай, зачем продолжать, — отмахнулся паль-ван. — Бараны начали дохнуть сотнями, тысячами. Тогда мы разожгли огонь, поставили все казаны, сколько было, и начали жарить овец. Двести тулунов жареного мяса с помощью всевышнего удалось привезти!

— Ай, молодец! Ай, пальван! — послышались одобрительные выкрики.

— Где это мясо? — спросил ишан.

— Это мясо, ишан-ага, растащили нукеры, когда Махтумкули-хан приказал нас схватить и бросить в сенгирь.

— Какие нукеры, покажите их нам!

— Пусть сами скажут, — со злостью отозвался Кеймир. — Я не заглядывал им в лица!

— Это не оправдывает вас, уважаемый, — сказал со вздохом Мамед-Таган-кази и удалился в кибитку, чтобы принять решение.

Возбуждённый народ шумно переговаривался, кто-то побранивал Кеймира, кто-то поругивал богачей, и все ждали, что решение будет справедливым. И вновь все притихли. Вышел из кибитки ишан и объявил:

— Волей всевышнего, единственного и праведного повелеваем: пальвана Кеймир Веллек-оглы из племени огурджали считать виновным в том, что, претерпевая страх перед нечестивыми каджарами, угнал он сто тысяч овец с травянистых пастбищ, загнал их в снег на бескормицу, а равно и на гибель. Именем аллаха и нашей милостью определено: Кеймира Веллек-оглы и всех его людей, бывших с ним и допустивших потерю отар, отправить на пожизненную работу у нефтяных колодцев и в солеломни острова Челекен. С соизволения всевышнего, нами сказано всё. Аминь.

В толпе тоже произнесли «аминь», но далеко не все. Поднялся ропот и угрозы, и сразу же заработали локтями, расталкивая толпу и усмиряя недовольных плётками, Киятовы нукеры. На помощь им поспешили джигиты Махтумкули-хана, а затем и Якши-Маме-да. Спустя час в разбушевавшемся Гасан-Кули всё было спокойно. Люди молчаливо провожали Кеймира и его сообщников; их повели под многочисленной охраной на север.

В тот же день были связаны «дорогие родственники» Кията — гургенские ханы. Кадыр-Мамед с десятком джигитов ворвался в кибитку Назар-Мергена, приказал взять его и вести к морю. Хатиджа была в гостях, у отца. Возмущённая насилием, она встала между отцом и деверем, но Кадыр не внял её мольбам. Хатиджа плача бросилась к своим кибиткам, надеясь найти защиту у Якши-Мамеда, но его не оказалось дома… По соседству заплакала Айна.

Плач женщин долго разносился над селением: до тех пор, пока парусник не скрылся в туманной синеве моря.

В МОРЕ БЛИЗ ЧЕЛЕКЕНА…

С тех пор, как русские власти оттеснили купца Мир-Багирова в астрабадские воды, корабли его ни разу не появлялись у берегов Челекена. Проходили они вдали от острова, едва различимые на горизонте. Никто их не замечал. И в этот день бриг «Святая Екатерина» проскользил в морской синеве незамеченным. Обогнув Красную косу, он вышел к Кара-Богаз-Голу и бросил якорь против обители Сорока дервишей. Это была небольшая каменная крепостца, стояла она в трёх фарсахах от берега и видна была с моря лишь в хорошую погоду, да и то в зрительную трубу.

Обитатели крепости называли себя святыми дервишами, что не мешало им заниматься морским разбоем. Не приведи бог, если какой-нибудь корабль натыкался на мель или терпел бедствие в штормовую погоду. Дервиши с молниеносной быстротой садились в лодки, которые всегда стояли наготове, и спешили к добыче. Двадцать лет назад они разграбили русский шкоут «Святитель Иоанн». Кият-хану тогда с трудом удалось спасти нескольких российских моряков. Зазевавшиеся астраханские рыбаки тоже не раз попадали в лапы дервишей. Кто бы к ним ни попадал, всех они спешили отправить на рынок в Хиву, чтобы получить за невольников хорошие деньги. Изредка к ним обращались за помощью: просили учинить расправу или совершить поджог, выкрасть сети. Такое они тоже выполняли с превеликой охотой. Не без их помощи были сожжены хивинцами у Прорвы купеческие парусники, попавшие в ледяной плен.

Сейчас, после поражения русских, они вели себя особенно вольно. Михайла Герасимов вовсе не водил свои корабли вдоль восточного берега — побаивался налёта. Да и Мир-Багиров, убрав паруса, пустил свой бриг в дрейф, побоялся стать на якорь.

Хозяев обители ждать пришлось недолго. Сначала появился всадник на коне, часа через два прискакал к морю целый отряд. Боясь, как бы дервиши сгоряча не напали на корабль, Мир-Багиров велел выстрелить из пушки. Одиночный выстрел означал, что купец прибыл по делу и просит к себе на корабль парламентёра. Спустя час к «Святой Екатерине» подошёл баркас, в котором сидело с десяток вооружённых винтовками и кинжалами мусульман. Но и здесь Мир-Багиров проявил осторожность. В белом плаще-аба и войлочной кавказской шляпе он подошёл к борту и спросил:

— Есть ли среди вас Ораз-Мамед?

Ему ответили, что Ораз-Мамед-хан в лодку никогда не садится, а восседает на ковре в крепости: все дела вершат его доверенные люди.

— Тогда, кто из вас старший, пусть поднимется ко мне один, — попросил Мир-Багиров.

Дервиши посмеялись над трусостью бека, однако желание его выполнили. На палубу поднялся сутулый одноглазый старик в стареньком халате и чалме. Встретив его, Мир-Багиров велел музурам проводить гостя в кают-компанию и следом направился сам. Усадив дервиша на ковёр, спросил:

— С кем имею честь беседовать?

— Я — Али-Бакар, — ответил тот с некоторым превосходством. — Меня знают все, и я всех знаю…

— Тогда, дорогой Али-Бакар, вы должны знать и обо мне, и о моём брате, который посоветовал мне обратиться к вам за помощью.

— Аллах всевидящ, и мы тоже знаем, кому принадлежит этот корабль, — ответил дервиш и продол-жал: — Слышали мы также, уважаемый Багир-бек, и о вашей тяжбе с русским купцом. Может быть, «забота» об этом урусе и привела вас к нам?

— Святая правда, дорогой Али-Бакар.

Мир-Багиров открыл металлический сейф, стоящий в углу каюты, и достал из него кожаный мешочек с золотом.

— Вот задаток, — сказал он, сунув его в руки дервишу. — Сделайте так, чтобы русских купцов у Челекена и Атрека никогда больше не было. Если выполните, получите ещё вдесятеро больше.

— Машалла! — воскликнул радостно, по-персидски Али-Бакар.

— Ораз-Мамеду отвесьте за меня поклон и уверьте его в моём авторитетном обещании.

— Сделаем, уважаемый бек… Сделаем… Всё в наших руках, — подобострастно заговорил и закивал гость и поспешно удалился из каюты. Тут же он сел в баркас, и дервиши поплыли к берегу…

Через несколько дней гости из крепости «Сорока дервишей» причалили к Челекену. Небольшой парусник, вроде киржима, но совершеннее по устройству (такие парусники теперь называли «ноу», что значит «новый» или «новинка») легко, словно на крыльях, влетел в Карагельский залив. На белом полотне паруса чётко выделялся священный полумесяц.

Ноу ещё не причалил к берегу, а Кияту уже доложили о прибытии гостей. Патриарх вышел из кибитки недовольный и тотчас сказал слуге:

— Атеке, позови Кадыра.

— Будет сделано, хан-ага!

— Тувак-джан, — позвал он жену. — Гости ко мне, надо принять, как подобает.

— Примем, мой хан, гостям мы всегда рады, — вежливо отозвалась Тувак, и Кият с тревогой в какой раз подумал: «Что-то она стала мне льстить? Не к добру это!»

На берегу гостей встретили нукеры хана, проводили до самой кибитки. Кият поприветствовал всех, но впустил к себе лишь одного Али-Бакара. Вкрадчиво, заглядывая друг другу в глаза, поговорили о здоровье, о житье-бытье и прибылях, и уже во время трапезы гость спросил:

— Хан-ага, достопочтенный наш Ораз-Мамед хочет знать, как ты теперь относишься к урусам? После того, как Хива-хан прогнал их на Яик, порядок на нашем берегу изменился.

Кият-хан вскинул седые кустистые брови:

— Больших перемен не вижу, а если и есть они, то всё делается в пользу урусов. Есть сведения, уважаемый, что оренбургский губернатор послал в Хиву своего человека, а тот вручил Аллакули-хану фирман о том, что русские всё побережье от Мангышлака до Астрабадских гор берут под своё покровительство.

— Да, это так, хан-ага, — усмехнулся Али-Бакар. — Но разве вы не знаете, чем кончилась встреча русского посланника с Хива-ханом? Аллакули сказал: «Все земли от Эмбы до Астрабада принадлежали и будут принадлежать Хиве!»

— О таком мы пока не слышали.

— Услышите, хан-ага… Правдивые вести — не овцы, в пути не заблудятся.

— Говорите, что хочет от меня Ораз-Мамед?

— Хан-ага, наш Ораз-Мамед ныне хочет напомнить вам, что за долгие годы вашего с ним знакомства он много вам делал хорошего и теперь просит об услуге.

— Что хочет от меня Ораз-Мамед? — Кият прищурился и затаил дыхание.

— Вам, хан-ага, следует прогнать с Челекена и Атрека русских купцов и никогда не подпускать их к себе.

— Хай, дурак! — выругался по-русски патриарх и засмеялся сухо с хрипотцой. — Ваш Ораз-Мамед как был подпаском, так им и останется, хотя и дожил до звания хана.

— Ты звал меня, отец? — входя в юрту, спросил Кадыр-Мамед.

— Звал, заходи. Вот гость к нам из дервишской крепости пожаловал. Просит прогнать урусов…

Кадыр брезгливо выпятил губу и осуждающе посмотрел на отца.

— Вы говорите об этом так, словно у гостя перестала доиться верблюдица и он приехал к нам за чашкой чала. Может быть, гость шутит?

— Нет, сынок, не шутит. С некоторых пор эти дервиши русских за людей перестали считать.

— Хан-ага, — совестливо взмолился дервиш, — если не можете выполнить просьбу Ораз-Мамеда, зачем измываться над ним?

— Просьба его в моих ушах звучит оскорблением, — обиженно пояснил Кият. — И я ещё раз напоминаю вам, уважаемый Али-Бакар, что в голове вашего Ораз-Мамеда мозги подпаска.

— Ай, отец, не говорите о том, чего у него совсем нет! — раздражённо бросил Кадыр-Мамед. — Он и все его дервиши даже не понимают, какие дела у нас с русскими.

— Поистине, это так, — согласился Кият, взял шкатулку и достал бумаги, исписанные красными чернилами. — Вот в этих талагах, — пояснил он, — судьба всего племени иомуд. Астраханский купец в прошлом году вывез от нас семьдесят тысяч тулунов нефти и заплатил товарами на девяносто тысяч персидских реалов. Соли продано купцу более трёхсот киржимов, по двенадцать русских копеек за один пуд. Не буду тебе, Али-Бакар, говорить о рыбе, об икре и рыбьем клее, о лебяжьем пухе, тюленьем жире, о шерсти и коврах… Скажу тебе, Али-Бакар, ни Хива, ни Персия не смогли бы закупить у нас столько товаров. Ещё скажу тебе, Али-Бакар, торговля между нами и астраханскими купцами скоро расширится вдвое, втрое…

— Да, хан-ага, размах у вас очень большой, — удивился дервиш, почёсывая кулаком пустую глазницу. — А какие товары дают вам урусы?

— Любые, уважаемый… — Старец задумался, припоминая, что получено от Михайлы Герасимова в последний его приезд. Кадыр-Мамед напомнил:

— Мука, рис — само собой. А помимо этого — сукно и драдедам, бархат, ситец, нанка, китайка, кисея, миткаль, платки, кожа, железо… Ещё называть?

— Не надо, уважаемый, — приподнял руку Али-Бакар и спросил: — Значит, железо тоже привозят?

— А как же! И железо, и чугун, и медь — всё получаем от Михайлы.

— Да, хорошо вам. Хорошо торгуете… А когда этот купец приплывёт?

— Скоро, уважаемый… Ждём со дня на день.

Кият-хан слушал, как похваляется торговлей с русскими сын, и горделиво поглаживал бороду. Затем сказал:

— Так что, дорогой Али-Бакар, передайте своему хану: выполнить его просьбу невозможно. Наоборот, если русских купцов обидят, все поднимемся защищать их…

Гость вышел из кибитки патриарха к вечеру, предупредив, что пробудет на острове ещё несколько дней, надо, мол, ему побывать у Булата, у Мирриша. На закате солнца Али-Бакар со своими дервишами подняли парус и подались к южной оконечности Челекена, к кочевью Булата…

Солнце у Челекена всходило рано. Золотой белугой всплывало оно из каспийских вод, показывало округлую спинку и обжигало серые волны жёлтыми лучами. Говорят, вместе с солнцем пробуждается жизнь. Но нет, жизнь на Челекене пробуждалась задолго до восхода. Как только в разбросанных по острову кочевьях начинали перекликаться азанчи, призывая правоверных на молитву, с обеих сторон возвышенности Чохрак тянулись к нефтяным колодцам батраки и невольники. Три тысячи колодцев — это значит не менее трёх тысяч батраков! Много, что и говорить. Потому-то и сгонял Кият-хан на свои промыслы людей отовсюду, любого провинившегося посылал на колодцы, но людей всё равно не хватало.

Осуждённых — Кеймира, Назар-Мергена, Аман-Назара и других — разместили севернее аула Кара-гель, за кладбищем. Здесь было особенно много нефтяных колодцев, и нефть в них сверкала слитками серебра. Нефть эта — пырдюм — в отличие от простой, чёрной и жидкой, отличалась тем, что была совершенно чистой, без всяких примесей, бесцветной, с фиолетовым оттенком, и в смешении с водой хорошо горела. Колодцы «пырдюм» принадлежали только Кият-хану и его сыновьям, и работало на них не менее тысячи невольников всех мастей и вероисповеданий, кроме христиан, которых Кият, из преданности и уважения к русским, на острове не держал. Жили невольники в землянках, в виде пещер. У каждого на ногах цепи. Ночью нукеры загоняли их в пещеры, приковывая концами цепей к огромным брёвнам или тяжёлым якорям. Прямо у входа в пещеру, где ночевал Кеймир и с десяток других огурджалинцев, валялся огромный якорь. Был он так тяжёл, что и сдвинуть его с места десятерым не под силу…

В тот памятный для Кеймира день невольники ставили оголовки на колодцах. Работа, что и говорить, опасная: чуть поскользнулся — и пропал. Чёрная пасть колодца, словно пасть дракона, подстерегала невольников. А они, выпачканные с головы до ног нефтью, на верёвках опускались в эту пасть, крепили стенки и поднимались вверх на свежий воздух с помутившимися глазами, качаясь и держась за голову. Едва укрепили берега и стенки колодцев, начали вычерпывать нефть. Недавно Киятовы люди привезли из Баку большие конусообразные вёдра: теперь их привязывали к верёвкам вместо бывших кожаных и бросали на дно. Наполненное нефтью ведро весило фунтов тридцать, и с ним мог управляться один добытчик, так что на каждом колодце работало по одному невольнику. Несколько нукеров-надсмотрщиков не сводили глаз с невольников. Как только кто-нибудь садился в изнеможении на землю, нукеры поднимали его с помощью кнутов.

Рядом проходила дорога, вдалеке виднелось селение Карагель, где дымились тамдыры и пеклись чуреки, оттуда долетал запах жареного мяса, и неЕоль-ники с жадностью поглядывали в ту сторону, испытывая неутолимый голод. Думая о еде и бессмысленно делая работу, все вдруг распрямились, когда увидели, как по дороге от Карагеля движется чёрная арба.

— Вай, шайтанье отродье, что же это такое?! — испуганно пробормотал Назар-Мерген. — Неужто в такой «посуде» хоронить несут?

— Это кавказский фаэтон, — пояснил Кеймир. — Мой купец, Михайла, хану из Баку привёз. — Втайне он подумал: «Эх, если б Михайла узнал о моей злой участи! Неужели не спас бы?»

Коляска приближалась быстро. Пыль поднималась из-под колёс и оседала на бугорки могил. Две норовистые лошади несли эту чёрную заморскую арбу. Когда коляска приблизилась, все увидели на ней слугу патриарха, вездесущего Атеке.

— Хов, Атеке! — окликнул Кеймир. — Остановись, скажу что-то!

Старенький слуга Кията лишь глаза скосил да вожжами дёрнул: ему ли разговаривать с нечестивцами! И не остановился бы, если б не сидящие в коляске две женщины. В одной из них Кеймир сразу узнал свою бывшую невесту, а теперь младшую жену Кията — Тувак. Другая была её служанкой. Тувак что-то тихонько сказала спутнице, и та дёрнула за плечо Атеке.

— Что скажешь, пальван? — недовольно проворчал слуга. — Разве не видишь — ханым едет к своему отцу. Дело у неё, а ты встал поперёк дороги!

Кеймир стеснённо опустил глаза, но успел заметить, как вспыхнули у Тувак щёки и какая жалость появилась в её глазах.

— Атеке, — хмуро проговорил Кеймир, — напомни обо мне, когда Михайла приедет. Скажи ему, где я.

— Вах, пальван, не проси о невозможном! — с досадой отозвался слуга и оглянулся на женщин, которые вновь заговорили с ним. Выслушав их, он стыдливо посмотрел на лошадей и сказал Кеймиру: — Пальван, считай, что птица Хумай на твоей голове, — ханым выручит тебя. Он дёрнул вожжи, и коляска унеслась, оставив облачко пыли.

День, другой, третий Кеймир только и думал о том, что вот сейчас придут люди Кията и скажут: «Ладно, пальван, снимай с себя цепи и отправляйся на свой Огурджинский!» Но ничего такого не произошло. Кеймир стал теперь думать не о себе, а о Тувак: «Бедняжка, может быть, она сказала хану обо мне, а он её не послушал!» Он вспомнил свою молодость и её, миловидную девушку с двумя чёрными косами и в шапочке с зелёным птичьим пером. Вспомнил, как сватался к ней, как обманул его Булат, отобрав всё что было у пальвана. Вспомнил, как на киржимах приехали за невестой люди Кията, как он, отчаявшись, хотел утопить свою пленницу Лейлу. И сейчас, произнеся про себя имя жены, он почувствовал такую боль на душе, такую тоску, что даже застонал. «Хоть бы Веллек уберёг её, не дал в обиду! Аллах, спаси их, невинных, не дай им умереть!»

Ханшу Тувак после той нечаянной встречи с Кей-миром словно подменили. Стала она рассеянной и невнимательной. С Киятом разговаривала очень вежливо, но почти не слышала его слов и не запоминала его просьб. Иногда преданная служанка Бике легонько упрекала свою ханым, боялась, как бы хан не прогневался. А Тувак, покусывая полные губы, махала отчаянно рукой:

— Ай, Бике, не всё ли равно. Что мне от этой постылой жизни!

После встречи с Кеймиром Тувак сразу же решила: «Освобожу его от цепей!». Возвратясь домой, она хотела попросить об этом Кията, но какая-то тайная, скрытая сила удержала её. Ум всегда вступает в противоборство с чувствами: вот и сейчас, опасаясь, как бы не истортить дело, Тувак решила обойтись без помощи Кията.

Пролежав почти весь день на ковре и жалуясь на головную боль, Тувак-ханым вспомнила былое: встречи с Кеймиром, их разговоры. Это было истинное счастье, и сейчас Тувак не променяла бы те минуты молодости на долгие годы тяжкого замужества. Что познала она с этим стариком Киятом? Сладкие муки любви? Нет! Она его никогда не любила. Лишь была благодарна за то, что он подарил ей счастье быть матерью. Но, родив сына, Тувак совсем оттолкнула мужа… Да и не нуждался он, старый и немощный, в её женских ласках. В роскоши одежд и золотых безделушек она давно похоронила и любовь к Кеймиру. И сейчас мучилась не оттого, что он был ей нужен. Врождённое благородство и память о прошлом, которое было так дорого, взбунтовали лучшие чувства женщины…

Дня через три после встречи у колодцев Тувак сказала служанке:

— Бике, узнай, кто караулит его и как его можно спасти.

Кого она имела в виду — обе понимали без слов.

Ещё через день Бике сообщила:

— Ханым, спасти его так, чтобы не узнал Кият-ага, невозможно. На всех цепях замки. А ключи от этих замков у главного нукера, Черкеза.

— Где живёт этот Черкез?

— Тут, поблизости, ханым. Ночью он держит ключи у себя в железном ящике, а утром выдаёт надсмотрщикам. Боюсь, ханым, он не захочет отпустить Кеймира.

— Надо что-то придумать, Бике, — в отчаянии проговорила Тувак. — Пойми, милая, у меня сейчас такое чувство, будто посадили на цепь мою совесть.

— Я подумаю, ханым, — растерянно пообещала служанка. — Но я не знаю, ханым, найду ли я ума больше того, что есть у меня в голове.

— Вечерком зайдёшь, поговорим ещё, — попросила Тувак. — А пока иди.

Едва женщины расстались, как на дворе послышались возбуждённые голоса слуг. Похоже, что кто-то пожаловал к Кияту в гости. Ханым выглянула из кибитки и увидела в заливе небольшой русский корабль. Купец Михайла с несколькими музурами поднимался сюда, к киятовым юртам. Целая толпа челекенцев сопровождала его, забегая вперёд и расспрашивая о том о сём, но купец был хмур, сосредоточен и шагал так быстро, что туркмены едва успевали за ним. Кият, как всегда, встречал гостя у входа в белую юрту.

— Тувак-джан, поторопитесь с обедом, гость к нам! — крикнул он.

— Я вижу, хан-ага! Сейчас всё сделаю!

Михайла был в войлочной шляпе, в парусиновой куртке и брезентовых сапогах. Лицо, задубленное морскими ветрами, казалось состарившимся, и глаза словно пожелтели от яркого туркменского солнца.

— Здорово, яшули, — проговорил он. — Как живёшь-можешь?

— Доживаем кое-как, — отозвался в тон ему патриарх. — Почему невесел: случилось что-нибудь? Дома всё в порядке? Отец жив?

— Жив…

— Санька где, почему не едет?

— В Нижнем последние годы торгует.

— А где твой большой парусник? Почему на пакетботе приплыл?

— «Астрахань» отправил в Гасан-Кули за рыбой, о на этой свиристелке к тебе вот приплыл.

Разговаривая, они разулись, помыли руки и вошли в кибитку. Кият сам взял шест и отодвинул на куполе серпик, чтобы было светлее.

— Какие новости? — спросил Кият.

— Да какие могут быть у нас новости? — усмехнулся Михайла. — Самые последние такие… Приезжаю на Огурджинский, а мне говорят: всех огурджа-ли с острова Кият угнал к себе и посадил на цепь. Вот и пришлось мне наведаться сюда. Правду говорят люди или врут?

— Правду говорят, — ответил неохотно патриарх. — Божий суд и наш ишан определил до конца своих дней сидеть им на моих колодцах. Но я полагаю так: если б у каждого из них было двадцать жизней, то и тогда бы они не выплатили того, что у меня взяли! Чуть не сто тысяч баранов погубили нечестивцы.

— Да, хан-ага, неладно у тебя получилось, — посочувствовал Михайла. — Но ведь и мне на Огурджинском невозможно без людей. Они у меня всю чёрную работу делали.

— Они заслужили наказание, — Кият недовольно потеребил бороду.

Михайла понял старца, но отступать не собирался. Наоборот, придвинулся поближе, покачал головой:

— Как же так, яшули? Дарите остров вместе с людьми, я их считаю своими, жалованье им выдаю, а вы судите их по своей воле и сажаете на свои колодцы!

— Ишан-ага, милостью аллаха, определил… — начал было Кият, но Михайла прервал его:

— Нет, ты погоди, яшули. Ты скажи — был такой договор, что с островом Огурджинским и людей, живущих на нём, отдаёшь мне?

— Был, был, — нетерпеливо отозвался Кият. — Да только люди эти подлыми нечестивцами оказались.

— Хан-ага! — опять возмутился Михайла. — А кто тебе дал право взять их и послать на войну? Если бы ты не угнал их на Атрек и не отправил в поход против каджаров, то они и овец бы твоих не тронули!

— Разве я их взял? — не сдавался Кият.

— Не ты, так твои сыновья. Так что, яшули, давай не упорствуй. Завтра же веди на пакетботик всех моих людей, и я отвезу их к себе на Огурджинский…

Михайла обиженно замолчал, чай даже перестал пить и к еде не притронулся. Кият, потчуя его и уговаривая, чтобы не обижался по пустякам, думал: «Прав он, прав. Ему теперь огурджали принадлежат».

— Хан-ага, — предложил Михайла. — Давай так: чтобы мне было спокойно и тебе тоже, — напишем бумагу о том, что все огурджинские числятся за мной и только я один могу ими распоряжаться, как захочу.

— Атеке! — громко крикнул старец, — приведи Абдуллу, пусть возьмёт с собой калам с чернильницей и бумагу!

Абдулла вскоре явился. Сел в сторонке, приготовился к делу. Михайла, не зная, сколько человек с Огурджинского у хана, задумался немного и неуверенно спросил:

— Кроме Кеймира, кто ещё у тебя, яшули?

— А откуда ты взял, что Кеймир у меня? — притворно удивился Кият.

— Ты думаешь, хан-ага, кроме тебя, никто ничего не знает! Сын его, Веллек, на пакетботе сидит, ждёт не дождётся, когда отца его приведу. Так кто ещё, хан-ага?

— Давай пиши, Абдулла, — старец кивнул слуге. Записали двенадцать человек.

— Ну вот, хан-ага, это по-нашему, — обрадовался купец. — Завтра же утречком пусть твои нукеры приведут всех ко мне на пакетбот. А теперь и о торговых делах можно побалакать. Сказывай, сколько тулунов приготовил этой самой пырдюм? — Михайла озорно засмеялся. — Ну и словечки у вас, яшули! Не могли по-иному, что ли, эту первосортную нефть назвать!

Ночевал гость тут же, в белой патриаршей юрте. Ночью просыпался и слышал в темноте, как тяжело, беспокойно ворочается Кият. Думал с сожалением: «Надо было податься на пакетбот, пусть бы хан со своей Тувак спал. А то вишь — как без неё сопит, а она в другой юрте — со служанкой». Отдалённые выстрелы, блеянье овец, лай собак и ишачий рёв долго не давали ему уснуть. Лишь далеко за полночь забылся в глубоком сне. И проснулся от тревожных голосов на дворе. Сбросив с себя одеяло, надел сапоги, выскочил наружу. Около пристани толпился народ. Михаила увидел в толпе растерянного Веллека.

— Люди говорят, отец мой убежал… Врут они! Хан не хочет отдать его. Урус-хан, выручи отца!

Кият тоже был здесь. С ним стояли Кадыр-Мамед и несколько нукеров.

— Хан-ага, что сие значит? — обиженно спросил Михайла. — Не заговор ли какой?

— Заговор, заговор, — уныло проговорил старец. — Только не против тебя заговор, а против меня. Этой ночью Кеймир-хан сбежал. Говорят, сам онбаши, главный надсмотрщик, снял с него цепи, посадил в киржим и уплыл с ним.

— Да… свежо преданьице, да верится с трудом, — усомнился Михайла. — А другие, значит, не сбежали? Здесь они?

— Другие все здесь. Вон сидят на твоём корабле, посмотри!

— Старосту надо отыскать, хан-ага! — твёрдо заявил Михайла. — Давай не будем терять дружбу из-за него! Найдёшь, коли захочешь!

— Найдём, найдём, всё равно найдём, — твердил Кият так растерянно, что купец перестал сомневаться в бегстве пальвана. Сам вдруг высказал догадку:

— А может, он уже на Огурджинском? Где ему ещё быть, коли убежал? Ну-ка, Веллек, садись… сейчас поплывём туда!

Успокоившись, Михайла попросил у Кията извинения за подозрения и грубость, пообещал, что с Огур-джинского заедет на Атрек, а потом приведёт сюда шкоут «Астрахань» и займётся приёмом нефти. Прощаясь, крепко потряс Кияту руку, но решил, что этого мало, и обнял его.

— Не серчай, Кият-ага, скоро встретимся!

Пакетбот поднял парус и легко заскользил по заливу в открытое море.

Кеймир стоял на возвышенности возле могилы святого Мергена и пристально вглядывался в каспийскую даль. Рядом с ним жались друг к другу жена и дочери. Отчаяние и страх обуревали пальвана. Он вспомнил всё, происшедшее с ним в прошлую ночь, и думал: надо быстрее бежать. Бежать! Но куда? В Персию? Нет, нельзя! На Гурген? Ни за что! На Атрек? Там только его и ждут, чтобы опять заковать в цепи и возвратить на колодцы!

Вчера в полночь, когда он, прикованный к якорю, спал в холодной пещере, пришёл главный нукер, снял с рук цепи и сказал: «Пойдём со мной!» Кеймир, не понимая, что происходит, последовал за ним. На берегу стояло ещё человек пять-шесть нукеров. Они молча посадили пальвана в киржим, подняли парус и поплыли от острова. Когда парусник отошёл на порядочное расстояние от Челекена, Кеймир спросил:

— Онбаши, если ты человек, то скажи, куда и зачем меня везёшь.

— Вах-хов! — удивился тот. — Тебе, пальван, об этом больше известно, чем мне, а мы только выполняем волю Тувак-ханым, которая пришла от своего хана и распорядилась, чтобы я сам тебя отправил домой на Огурджинский…

Кеймир всё понял. Нет, не Кият дал согласие на освобождение пальвана. Тувак, пользуясь неограниченной властью, сама предприняла такой рискованный шаг. Что ждёт теперь её, когда нукер вернётся и скажет Кияту: «Хан-ага, мы выполнили твою волю!»

Беспокоился Кеймир и о Веллеке. Сын отправился на Челекен с Михайлой. Но не получится ли так, что Кият-хан схватит мальчишку и оставит у себя заложником? И пальван, глядя в морской простор, то и дело спрашивал у жены:

— Лейла, ты уверена, что русский купец заступится?

— На всё воля всевышнего, — отвечала она, прикрывая губы платком, словно защищаясь от ветра.

Пакетбот Михайлы показался на горизонте под вечер. Ещё час, и пристанет он к Огурджинскому, и тогда будет известно, что ожидает Кеймира и его семью. Может быть, с купцом Михайлой плывут нукеры хана? На всякий случай пальван усадил Лейлу с дочерьми в гями. Сам же, зарядив ружьё и сунув под кушак пистолет, неотрывно смотрел на приближавшийся парусник.

Когда осталось до берега не более трёхсот саженей, Кеймир обратил внимание, как неуверенно скользит по волнам судно. Оно кренилось то влево, то вправо, и пальван подумал: «Или рулевой неопытный, или что-то сломалось». Приглядевшись, испугался. «Да на палубе нет ни души!» Пакетбот, казалось, вот-вот врежется носом в крутой берег. И лишь в последнюю минуту он неловко развернулся, прочертил бортом, затрещал и, словно споткнувшийся конь, поднял облако пыли. Кеймир выхватил из-за кушака пистолет и побежал к берегу.

— Отец! Отец, помоги! — вдруг донёсся до него голос Веллека.

Не думая об опасности, пальван подбежал к отвесному песчаному берегу, прыгнул вниз и взобрался на палубу русского парусника. То, что он увидел, поразило даже его, видавшего всякие виды. Вся палуба была залита кровью. Всюду валялись трупы. В убитых Кеймир по одежде узнал и своих туркмен, и русских музуров и совершенно растерялся, не понимая, кто же мог убить одновременно и мусульман, и христиан!

— Веллек, Веллек, где ты? — позвал Кеймир и увидел сына. Он сидел с рассечённым лбом, обтирая рукавом кровь.

Кеймир подскочил к нему, взглянул на рану и немного успокоился. По всему было видно, что сын ударился лбом о надстройку, когда пакетбот причалил к острову.

— Что это, Веллек-джан? Говори, не молчи! Кто убил их всех? Где Михайла?!

Веллек был бледен и не сразу заговорил связно. Наконец, немного успокоившись, сказал:

— Налетел со своими косой Али-Бакар!

— Али-Бакар? — переспросил удивлённо Кеймир. — Но как он попал сюда?! Крепость этого разбойника у Кулидарьи!

— Не знаю, отец. Мы плыли спокойно с Челекена. Купец Михайла взял у Кията всех наших, огурджинских, которые сидели в неволе с тобой. Мы спешили, когда узнали, что ты убежал, и хотели удостовериться, так ли это. В это время появился парусник ноу. Купец Михайла сказал: «Это свои, челекенские». Парусник подплыл совсем близко, можно было крючком достать. Купец спросил: «Кто такие?» Тогда появился косой Али-Бакар и сказал: «Мы правоверные, а ты — свиноед», и выстрелил в Михайлу из пистолета. Убил наповал, прямо в грудь. Потом они бросились, как волки, но нас, всех порезали, а меня не тронули. Купцу Михайле привязали к ногам камень и бросили в море. Потом ещё двух бросили. А остальных оставили, не нашли больше камней. Когда уходили, этот Али-Бакар сказал: «Тебя мы оставили в живых для того, чтобы урусы подумали, что это ты и твой отец расправились с купцом Герасимовым. Теперь сами урусы вас убьют и после этого никогда не будут верить туркменам!»

Кеймир сел и обхватил ладонями голову. Голова болела и мысли путались: что делать с погибшими? Как быть ему самому? Теперь не у кого искать защиты. Никто ему не поверит, никто его не помилует…

ЦАРСКИЕ ПАРУСА

Корабли русской военной экспедиции «Аракс» и «Ардон», а с ними шкоут «Св. Андрей» купца Александра Герасимова появились у Челекена ранней весной. Санька причалил к острову последним. Челекенцы, уже оглядев моряков в бескозырках и самого капитана первого ранга господина Путятина, с почтительной осторожностью подошли к купцу. Небольшого роста, сгорбившийся, в суконном армяке и круглой шапке-боярке, он не очень любезно поздоровался с островитянами и лишь Кадыр-Мамеду подал руку. Видимо, купец приписывал втайне убийство брата Михайлы «всему этому сброду». Ещё зимой туркмены нашли между Челекеном и Бартлауком выброшенный морем труп Михайлы. Похоронили его вблизи мусульманского кладбища на Челекене. Тогда же сообщили «о находке» в Баку властям. В сообщении указывалось о некоторых обстоятельствах убийства, ни в коей мере не проясняющих, кто и за что убил купца. И сейчас Санька подозревал каждого и вёл себя отчуждённо.

— Крест вот привёз. Надо на могилку поставить, — сказал он Кадыру. — Скажи, чтобы подсобили…

Крест был большой, во весь катер. Челекенцы опасливо толпились вокруг, никто не осмеливался первым прикоснуться.

— То-то и оно, что вы все нехристи, — недовольно ворчал Санька и подгонял своих музуров: — Давай-давай, Степан, не хрена на этих туземцев глядеть! А ты чего, Николай? Заходи с той стороны!..

Кадыр-Мамед вёл себя растерянно. Высокий и худой, он метался между купцом и Путятиным и обоим хотел угодить. Капитану он рассказывал о том, что вновь каджары появились у Атрека, и Кият-хан отправился туда, а Герасимова успокаивал, чтобы, не приведи аллах, не рассердился купец и не оттолкнул от себя челекенцев вовсе. Бегая от одного к другому, он всё же понимал, что надо быть поближе к капитану, и оправдывался всё время:

— Простите, ваше высокоблагородие, сейчас к купцу схожу… Простите, я сейчас, помогу ему…

Наконец, капитан обратил внимание на возню около катера, подозвал боцмана и распорядился:

— Ну-ка, Чухно, дай команду матросикам, чтобы пособили купцу.

Тотчас с десяток моряков подняли крест на плечи?! поволокли от берега.

— Куда его нести-то? — спросил боцман.

— Туда, — указал Кадыр-Мамед в глубину острова и зашагал впереди, указывая дорогу.

Сама по себе образовалась траурная процессия. Прошествовав по колючкам и песчаным бугоркам, процессия обогнула мусульманское кладбище и приблизилась к могильному холмику, на котором сидела сорока. Увидев множество людей, она с паническим криком сорвалась с могилы и улетела в сторону Карагеля.

Санька опустился на колени, взял горсть земли с могилы, приложился к ней губами и смахнул рукавом слезу.

— Эх, Мишка Мишка, — произнёс печально. — Как же ты угодил этим убивцам в руки? За что они тебя изничтожили?

Постояв немного над прахом брата, зарытым в нерусскую землю, Санька поднялся и велел музурам ставить крест. Сам подошёл к Кадыр-Мамеду, тихонько отвёл его в сторону.

— Ну, что, хан, так и не скажешь имя убийцы? Неужто до сих пор не выяснилось?

— Узнали… — твёрдо произнёс Кадыр. — С божьей помощью всё выведали. И как молодая жена Кията обманула начальника стражи, и как этот глупый начальник пальвана на свободу выпустил, и как потом Кеймир расправился с твоим братом Михайлой, — всё узнали. Ныне называем тебе имя убийцы. Это Кеймир — твой староста с Огурджинского.

— Ох, хан, — покачал головой Герасимов. — Да неужто Кеймир поднял руку? Он ведь и дома у меня был, и отца моего хорошо знает. За что же он расправился с Михайлой?

— Плохо поил-кормил твой брат…

— Мать ты моя, да где же у него совесть-то! — возмутился, сжимая кулаки, Санька. — Да я его, проклятого, засеку до смерти!

— Он — ваш человек, вы с ним и расправляйтесь, — охотно согласился Кадыр-Мамед и начал рассказывать о том, как наказал свою молодую жену Кият.

— Сначала хотел камнями убить сатану, потом помиловал. Сейчас сидит в чёрной кибитке на воде и чуреке. Нет ей прощения!

Возвратившись с кладбища к берегу, Санька с трудом дождался, пока Путятин переговорит с туркменами о делах. И как только моряки собрались вновь на корабль, сказал капитану о том, что узнал, кто убийца. Путятин выслушал купца, не скрывая своего негодования к распоясавшимся кочевникам, и обещал проучить их. Через час парусники снялись с якоря и понеслись, подгоняемые ветром, к Огурджинскому. Уже на подходе к острову Путятин распорядился расчехлить пушки и зарядить их. Но подойдя поближе к берегу, моряки не увидели здесь ни одной кибитки.

— Сбежал, нехристь проклятый! — с сожалением выговорил Герасимов. — А ведь у Михайлы на этом островке в вавилонах рыба хранилась.

— Сейчас проверим, — пообещал Путятин и приказал спустить на воду два катера с вооружёнными казаками. В один из них сели Санька и Кадыр-Мамед.

Казаки высадились в лагуне, возле могилы святого Мергена, поднялись на бугор. На месте кибиток пальвана виднелись лишь круглые углубления, да остались колья, к которым привязывали верблюдов.

— Далеко не ушёл, — предположил Кадыр-Мамед.

Казаки, растянувшись в цепочку и вскинув винтовки, двинулись в глубину острова. Вскоре они нашли Михайлины вавилоны — огромное углубление в бугре. Осторожно подкравшись, боясь, как бы пальван не встретил ружейным огнём, остановились перед окованными железом дверями. Начали молотить по дверям прикладами, сбили замок и очутились в длинном подземном коридоре, по обеим сторонам которого стояли бочки с рыбой. Вся рыба прошлогоднего засола была цела. «Однако староста не очень-то нуждался в нашем богатстве! — отметил про себя Санька. — За что же он ухлопал Михайлу?» Кроме рыбы в погребах нашли множество высушенных тюленьих шкур. Уже выходя наружу, Санька поднял с полу полевую сумку на ремешке и удивлённо вскрикнул:

— Батюшки! Да это михайлина документация!

Выйдя на свет, он расстегнул сумку, достал бумаги и принялся разглядывать их. В сумке, помимо счетов и договоров, оказалось около ста рублей ассигнациями. Тут Санька совсем диву дался: «Неужто староста не посмотрел, что в ней есть?» Пересчитав деньги, он сунул их в карман и принялся рассматривать бумаги. Внимание его привлёк последний договор за подписью Кият-хана и заверенный его печаткой. В нём говорилось, что все обитатели Огурджинского являются работниками купцов Герасимовых и что ни Кият-хан, ни другие туркмены не могут ими распоряжаться. Санька с благодарностью подумал о младшем брате: «Умён был Мишка! Не только вавилоны слепил, но и людей всех прибрал к своим рукам!» И порадовался, что Кеймир теперь собственность Герасимовых и расправиться с ним будет проще простого.

Казаки тем временем вышли на западный берег и увидели парусник пальвана. Кеймир, видимо, собирался бежать, да запоздал. Бриг «Аракс» и купеческий шкоут «Св. Андрей» преградили ему выход из лагуны. Кеймир не оказал никакого сопротивления: бесполезно, да и не потерял он надежду, что русские, может быть, знают истинного убийцу. Он безоговорочно поднял руки и, когда Санька с казаками взбежал на палубу, заслонил собой жену и детей.

— Сволочь проклятая, убивец! — истерически взвизгнул Герасимов, ударил Кеймира по лицу и, отскочив в сторону, потёр руку об армяк. — Свяжите всех!

Казаки тотчас выполнили волю купца. Когда всех схваченных посадили в баркас и повезли на шкоут, Путятин приказал расстрелять оставленную в лагуне гями. Артиллеристы кинулись к пушкам и дали залп по раскачивающейся на волнах лодке Кеймира. Несколько зарядов угодило в цель, и парусная лодка загорелась. Корабли поплыли на север, огибая остров, над которым расплывался чёрный дымок…

Как только шкоут отошёл от острова, Санька велел музурам привести «убивца». Его вывели и усадили на палубе со связанными за спиной руками.

— Ну, сказывай, кровожадная тварь, чем тебе не угодили Герасимовы? — с яростью выговорил купец. — Видимо, островок не по своей воле отдал, а теперь решил мстить?

Кеймир молчал, тупо рассматривая шершавый дощатый пол палубы.

— За что убил Михайлу?! — крикнул Санька и ударил пальвана сапогом в грудь.

— Не убивал никого! — с отчаянием выговорил Кеймир. — Али-Бакар убил.

— Ишь, стерва, — зашипел купец. — Уже нашёл какого-то Али-Бакара! Сам напакостил, сам и отвечай. Степан, поучи его малость…

Боцман — рябой здоровяк с серьгой — приподнял подбородок пальвана, заглянул в глаза и ткнул его кулаком в челюсть. Кеймир упал, ударившись головой об пол, но как-то сразу извернулся, вскочил и ударом ноги сбил с ног боцмана. Тот хрястнулся о борт спиной и, охнув, опустился на четвереньки. Му-зуры остервенело бросились на Кеймира и принялись молотить его, пока Санька не прекратил избиение.

— Степан, — сказал он боцману. — Посади этого медведя в трюме на цепь… И сынка его тоже. Жену с девчонками посели где-нибудь в кубрике, чтобы мои глаза их не видели. У-у, убивец, — опять прошипел Санька, поднёс под нос Кеймиру кулак и пообещал: —

Всю свою жизню просидишь в трюме. Когда шкоут тонуть будет, вместе с ним на дно пойдёшь!

Пальвана вновь спустили в трюм и к ночи заковали в цепи…

Военные корабли «Аракс» и «Ардон» под командованием капитана первого ранга г-на Путятина прибыли к юго-восточным берегам Каспия для постоянного полицейского надзора и наведения надлежащих порядков на море. В инструкции так и было записано: «…государю императору благоугодно было повелеть учредить со стороны эскадры нашей строгий полицейский надзор, дабы воспрепятствовать возобновлению тех беспорядков»[23]. Однако в понятие «полицейский надзор» входили не только меры по умиротворению атрекских туркмен и персиян, которые беспрестанно враждовали между собой. Главной задачей эскадры было всячески поддерживать исполнение 8-й статьи Туркманчайского мирного договора, согласно которой ни одно военное судно — ни персидской, ни какой иной державы, кроме России, не могло находиться на Каспии. Сейчас, когда престиж Англии в глазах шаха поднялся высоко, как никогда раньше, а Россия вследствие целого ряда поражений (под Хивой и в Дагестане) утеряла былое влияние на близлежащие государства, требовались самые энергичные меры. И командир эскадры был преисполнен желания и веры выполнять их самым ревностным образом. Всякие поползновения Персии проникнуть по восточному берегу на север рассматривались русской военной администрацией как попытки Англии выйти к среднеазиатским ханствам. Война между туркменами и Персией могла бы привести к нежелательным последствиям: армия шаха была численно сильнее туркменской, к тому же инструкторами в ней были британцы… Путятин понимал: необходимо во что бы то ни стало не допустить кровопролития и внушать и той, и другой стороне, что граница по Атреку между Персией и Туркменией — священна. Но командир крейсерской эскадры понимал и другое: ничто в этом мире не вечно. Не вызывая крайне неприятных осложнений с Персией, он может, если это возможно, углубиться к самому Астрабадскому заливу и способствовать торговым делам своих соотечественников в южной оконечности моря.

«Аракс» и «Ардон» остановились в пяти милях от гасанкулийского берега. Пушечный выстрел с корабля оповестил атрекцев, чтобы прислали на переговоры своих предводителей. Вскоре по заливу заскользила большая вёсельная лодка, и на борт «Аракса» поднялись Кият-хан, Якши-Мамед и ещё несколько туркменских старшин. Путятин встретил их сухо. Ни угощений, ни подарков, даже не пригласил гостей в каюту и не предложил сесть. Со скептической усмешкой оглядел Кият-хана и сказал:

— Уважаемый бек, я много наслышан о вас и вашей службе государю императору. У вас, если не ошибаюсь, и награды наши имеются?

— Есть, есть, — с величайшим желанием подтвердил патриарх. — Орден есть, медаль…

— Так почему же, позвольте вас спросить, вы ведёте двурушную политику?

Кият растерянно развёл руками и часто-часто заморгал: вопрос сбил его с толку. Якши-Мамед с презрением посмотрел на отца и вмешался в разговор:

— Господин офицер, о каком двурушничестве вы сказали?

— О таком, что я прибываю на Челекен, а мне говорят: «Кият-ага уехал на Атрек воевать с каджарами». Разве ему не известно, что после установления границы между вами и персиянами возбраняются всякие военные действия? А коли на словах сей патриарх считается с нашим государем, а на деле поступает по-своему, то это и есть двурушничество.

— Господин офицер, — нетерпеливо возразил Якши-Мамед. — Не мы напали на каджаров, а они на нас! Вот я составил письмо командующему Кавказа. Прошу побыстрее переправить его.

Путятин неохотно взял бумажный свиток, развернул его и прочитал: «Вашему превосходительству должен я донести, что в нынешнем 1267 г. в мухареме месяце (в феврале) сын Аллаяр-хана Асафут Довлет с войском, состоящим из 22 000 человек, выступив из Мешхеда, внезапно напал на наших единоплеменников, называемых деведжи… По случаю этого происшествия наши туркмены желают открыть с Мухаммед-шахом неприятельские действия…»[24]

— Но какое отношение вы имеете к этим «деведжи?» — удивился Путятин, отложив в сторону недочитанное письмо. — Они живут где-то на границе Хорасана, а вы на побережье!

— Мы имеем отношение ко всем туркменам, господин офицер. Мы желаем создать единое государство туркмен. Ныне наш совет старейшин постановил закрепить за собой потерянные пять лет назад территории от Кура-Су до Атрека!

— Господин Кият-бек, вы подтверждаете слова вашего сына? — насторожившись, спросил Путятин.

— Ай, они совсем перестали меня слушаться, — ответил тот слезливо. — Они мне говорят — русские совсем обессилели, за себя постоять не могут. Туркменам надо самим возвратить потерянное.

— Ну, вот что, господин Кият-бек, и вы, Якши-Мамед-бек, нам давно известно, что туркменцы живут лишь за счёт ограбления соседей. Не прикрывайтесь благородной местью и помыслами о высоких идеалах! Государю императору угодно, чтобы при существующих дружественных отношениях России и Персии, туркменцы вовсе прекратили свои грабежи и насилия по берегам персидским. За малейшее нарушение сей высочайшей воли я истреблю все ваши лодки!

— Хорошо, господин офицер, — с завидной лёгкостью согласился Якши-Мамед и, раскланявшись, ступил на трап.

— Не советую вам, бек, столь легковесно принимать моё предупреждение, — пригрозил Путятин. — Не забывайте, бек, что и без купечества русского вам не обойтись!

— Хорошо, господин офицер… Хорошо… Не забудем… До свидания.

— Ну что ж, Кият-ага, — сказал начальник крейсерской эскадры и подтолкнул патриарха, — вы тоже можете идти, у меня — всё. Если понадобитесь— сообщим. Но попробуйте взять себя в руки и сослужить службу моему государю. Рано вы отдали бразды правления мальчишке!

— Вы правы, господин капитан, — согласился Кият. — Рано мы ему позволили… Всё будет так, как пожелает его величество государь император Российской державы… Передайте ему мои слова, господин капитан.

— Непременно, непременно, бек…

Путятин усмехнулся и помог Кият-хану спуститься по сходням в лодку. Тут же русские шлюпы подняли паруса, чтобы двигаться дальше, в Астрабадский залив.

Растревоженный аул Гасан-Кули был похож на муравейник. Люди собирались толпами; толковали о русских, спорили, как дальше жить. Прибывшие с Гургена джигиты сообщали, что бывший астрабадский хаким Насер-хан, смещённый шахом за поражение в неравной битве с туркменами, ныне занял сенгири на Кара-Су и обещает проучить кочевников. В водовороте человеческих речей, пожалуй, наиболее отчётливо звучал голос оскорблённого Якши-Мамеда, возвратившегося от начальника эскадры. Встречаясь с ханами атрекских селений, Якши-Мамед со злой иронией выговаривал:

— Этот свиноед даже не захотел прочитать моё письмо! Он ищет дружбы с персиянами, а нас называет грабителями! Ва алла! Это мы-то грабители, у которых опять каджары угнали половину овец и две тысячи верблюдов! Хватит терпеть! С тех пор, как покинул Кавказ генерал Ермолов, русские перестали считать нас за людей. Но мы напомним о своём человеческом достоинстве!

Атрекские баи и ханы горячо поддерживали Якши-Мамеда. «Неужели мы должны подчиняться шаху? — возмущались они. — Если сейчас не добьёмся своего, то когда же ещё?!» Пусть поймут урусы, что это не аламан, не набег ради наживы. Не день, не два готовились Якши-Мамед и его верный сердар Махтумкули, прежде чем собрали воедино боевые силы туркмен. Не год, не два боролись они за то, чтобы их имена звучали на побережье, а имя старца Кията поблекло, как поблек он сам телом и духом. Одни рыбаки да перевозчики нефти боготворят Кията и ропщут на молодого хана. Но пройдёт ещё немного времени, и всем им Якши-Мамед заткнёт глотки. И ничего, что они сейчас крутятся вокруг Кият-хана и не хотят идти на войну. Это им припомнится в нужный день, час и момент…

Такие разговоры велись в Гасан-Кули и в тот день, когда от русского купеческого шкоута отделился катер и направился к Чагылской косе. Джигиты заглянули в юрту к Якши-Мамеду и сказали:

— Якши-хан, русский купец едет. Все рыбаки опять встречать побежали!

Якши-Мамед выругался и быстро-быстро принялся натягивать сапоги. Сидевшие с ним рядом тоже схватились за обувь. На Чагылской косе тем временем уже собралось не меньше половины сельчан. Рыбаки, как ни в чём не бывало, везли бочки с солёной рыбой и мешки с вяленой, и в жестяных банках — икру. Увидел Якши-Мамед и своего отца. Окружённый деловыми, торговыми людьми — аксакалами, он спокойно смотрел в море, словно и не подействовала на него встреча с Путятиным, словно и не хотел знать патриарх, что сейчас надо народ на коней сажать п отправлять в бой. «Нет, пока не унесёт этого старого дурака Чёрный ангел, нам с рыбаками и торговцами не справиться!» — зло подумал Якши-Махмед и решил: купцу надо помешать.

Санька с тремя музурами вылезли из катерка, не очень уверенно ступили на мокрый ракушечник. Видно, почувствовал купец общее настроение атрекцев. Да и как не почувствовать: одни хмурятся, другие улыбаются, а третьи — вовсе матерятся и угрожают. Кият-хан, как бывало и раньше, похлопал Саньку обеими руками по плечам, спросил о здоровье, об отце и повёл к себе, в пустую юрту Кадыр-Мамедя. Рыбаки, загорелые, с огрубевшими обветренными лицами, шли рядом с купцом, словно оберегая его от кого-то. И Герасимов удручённо подумал: «Ох, не надо было ехать сюда. Принять бы на паруснике товары— и баста».

Из толпы тем временем стали доноситься возгласы: «А долги он привёз? Расплачиваться будет?» Санька не понял, о каких долгах спрашивают атрекцы, но вспомнил о Михайле: «Может, он задолжал? Вот ещё нелёгкая!»

Возле родового порядка киятовых сыновей навстречу толпе, идущей вслед за купцом, выехал Махтумкули-сердар с отрядом джигитов.

— Хан-ага, — сказал он с насмешкой Кияту, — в Гасан-Кули хозяева мы: я и твой старший сын. Нам угодно, чтобы дорогой гость сначала побывал в наших юртах!

— Невежливо так говорить, сердар, — сказал с обидой Кият. — Купец приехал торговать, а не на кошме с пиалой сидеть. Уходи с дороги.

— Нет, уважаемый хан-ага, — Махтумкули-сердар слез с коня и встал между патриархом и Герасимовым. — Вот и Якши-Мамед так же думает. Если я не прав, то сын твой прав. Пусть он скажет.

— Да, отец, — повысил голос Якши-Мамед, — Мы знаем, что у тебя к купцу дело, но и мы без дела не живём. Он нам тоже нужен. Он задолжал нам десять тысяч реалов!

— Бог с тобой! — воскликнул изумлённо Санька. — Вот антихрист-то! Да когда я у тебя брал деньги, Якши?! Ты что — спятил?

— Уважаемый, не оскорбляйте его, — возмутился Махтумкули-сердар. — Пойдёмте к нам, там разберёмся…

Джигиты оттолкнули купца и его трёх музуров от Кията и рыбаков и повели в другую сторону, к мечети, где жил сердар. Кият направился туда же, но сердар усовестил старца:

— Хан-ага, вы дожили до почтенного возраста, но не научились правилам хорошего обращения. Идите отдыхайте. Когда вы понадобитесь, мы позовём вас…

Это было самое унизительное оскорбление, какое когда-либо слышал патриарх. Ошеломлённый, пожёвывая беззубым ртом и топчась на одном месте, он взмахивал руками, сердясь, выговаривал обидные слова и грозил:

— Не будет моего прощения вам, сердар! Не будет и тебе прощения, Якши-Мамед!

Уходя к кибиткам среднего сына, он увидел, что не одинок: за ним шла огромная толпа рыбаков и киржимщиков, готовая в любое время выполнить волю своего патриарха.

Тем временем джигиты сердара ввели Герасимова в восьмикрылую, богато убранную юрту, и Махтумкули-хан надменно сказал:

— Сколько посещают нас эти свиноеды, но никогда не снимают обувь, входя в кибитку. Йигитлер, разуйте-ка его!

Джигиты засмеялись, повалили Саньку и бесцеремонно сдёрнули с него сапоги.

— Садись, садись, купец, — грубовато подтолкнул его Якши-Мамед, указывая на ковёр. — Привёз деньги?

— Какие деньги? О чём ты, Якши? — испуганно заговорил Герасимов.

— Твой брат должен был выплатить мне, но его убили! Мы не выпустим тебя отсюда, пока не отдашь долг.

— Якши-хан, — справившись со страхом, возразил Санька… — Может быть, и брал Мишка у тебя деньги, но где расписка?

— Не деньги он взял, сатана, а рыбы и икры, лебяжьего пуха и ковров взял на десять тысяч. Сказал: «Приеду — чистыми реалами отдам»…

— Ай, что с ним толковать, — вмешался в разговор Махтумкули-сердар. — Все эти купцы-свиноеды — один жадней другого. Дай-ка я его немного припугну!

Сердар вынул нож, протёр лезвие полой халата и, посмотрев на купца, засмеялся. Санька вобрал голову в плечи.

— Хан-ага, да ты что! В уме ли! Да отдам деньги я! Всё до копейки отдам, только не убивай. Детишки у меня… Жена молодая. Пощади, хан-ага.

— Ай, что говорить об этом, сердар, — засмеялся Якши-Мамед. — Всё русское воинство на Кавказе воюет против Шамиля и ничего не может с ним сделать. А имам бьёт их и захватывает аул за аулом. Теперь, говорят, и Темир-хан-шуру взял и вроде бы Дербент в его руках.

Махтумкули, выслушав соратника, небрежно проговорил:

— Если всё кавказское воинство ничего не может сделать с Шамилем, то что сделает с нами какой-то один начальник эскадры?!

— Давай, купец, десять тысяч, — опять потребовал Якши-Мамед. — Если не отдашь, то и тебя убьём, и твоего капитана первого ранга в море утопим.

— Якши-хан, — взмолился Герасимов. — Ну как же тебе отдам, если у меня с собой ни гроша нет! Да и не такой я плут, как ты думаешь. Если брал Мишка, я отдам, и грозить мне не надо. Давай одного моего музура пошлём на шкоут. Я записку напишу своему гостинодворцу, он выдаст десять тысяч серебром.

— Пиши, собачья отрава, — согласился Якши-Мамед.

Герасимов тотчас достал из сумки листок бумаги и карандаш, написал всё, что требовалось. Якши-Мамед взял записку, прочитал её, затем велел джигитам проводить русского музура к катеру и доставить на корабль.

Наступила ночь. В ауле было так же неспокойно, как и днём: отовсюду доносились людские голоса, ржание коней и выстрелы. Герасимова увели в соседнюю, чёрную юрту и привязали у входа большого косматого пса.

— Узнаёшь? — спросил, указывая на собаку, Якши-Мамед. — Это сын вашей белой собаки. Вот до чего дожили вы! Ваши же собаки вас охраняют! Тьфу!

Хозяева, смеясь, ушли, оставив купца один на один со своим горем.

Два дня он сидел, прикованный цепью к териму, и никто к нему не заглянул, хотя говорили о нём, спорили и бранились часто. То и дело к подворью сердара приходили люди и рассерженно выкрикивали что-то, всё время произносили «Санька». Купец догадался, что рыбаки требуют его выдачи, а хозяин — гасанкулийский сердар — науськивает на них нукеров. Спорили из-за него, но никому не приходило в голову подать ему воды или кусочек хлеба, и к концу третьего дня Герасимов слезливо выл, призывая хозяев к милости. Слыша его и, видимо, по-нимая, что чужак в юрте подыхает, громко повизгивал и лаял «сын Уруски». Наконец одна из жён сердара подошла к собаке, заглянула в юрту.

— Вах-хей! — испуганно воскликнула она и принесла чурек и жареное мясо.

— Сув, сув, — просил Санька и показывал ей сухой, опухший язык.

Женщина принесла ему пиалку воды, потом ещё и ещё.

На четвёртый день утром загремели выстрелы. Санька заглянул в дырку, которую проковырял пальцем в войлоке, и увидел бегущих к берегу атрекцев. Какое-то подсознательное чувство подсказало ему: это пришли на помощь моряки.

А в заливе, у Чагылской косы, с самого рассвета творилось невообразимое. Сначала внимание атрекцев привлекло огромное чудовище, которое не плыло, а катилось на больших колёсах по морю. Вскоре все поняли, что это не дракон-аждарха, а какой-то особый корабль, но почему из него идёт дым и плывёт он без парусов — этого никто понять не мог. Позднее атрекцы узнали, что это чудовище называется «пароход» и прибежало оно на колёсах от Астрахани до Гасан-Кули за семь дней. Почти одновременно с пароходом, с юга, со стороны Гургена, вновь подплыли парусники «Аракс» и «Ардон». Русские начали спускать на воду катера. Разделённый на два лагеря народ вёл себя по-разному. В то время, как Кият-хан со своими аксакалами молил аллаха, чтобы русские поскорее высадились и привели к смирению строптивцев, сердар и Якши-Мамед призывали народ не пускать урусов в селение. Катера, вооружённые фальконетами, на каждом не менее пятидесяти моряков с винтовками, — подошли почти вплотную к берегу, но на сушу ступил лишь один… Кадыр-Мамед.

— Хэй, лизоблюд свиноедский! — выругался Якши-Мамед.

— С чем приехали, сынок? — с надеждой спросил Кият-хан.

Кадыр, не глядя на отца и не отвечая на его вопрос, обратился сразу ко всем:

— Люди, одумайтесь, пока ещё не поздно, и охладите свои горячие головы! Я здесь, чтобы сказать вам волю господина капитана первого ранга Путятина! Русские требуют: немедленно выдайте купца Герасимова! Немедленно привезите с Челекена гургенских ханов — подданных шаха, которых Кият-ага держит на колодцах! Выдайте всех персиян, томящихся в неволе. Люди, немедленно садитесь и пишите клятвенное обещание, что никогда не будете учинять грабежей и насилий русским купцам и не станете нападать на персидские берега! Капитан предупреждает: если вы не выполните сразу же эти требования, он сожжёт ваши киржимы.

— Убирайся отсюда, сын свиньи! — вновь закричал Якши-Мамед, а его джигиты разразились угрозами. Несколько человек оттеснили Кадыра к самой воде.

В этот момент моряки с катеров, словно охотничьи борзые, кинулись к берегу. С криками и руганью они бросились к киржимам — принялись рубить мачты и поджигать парусники. Почти во всех киржимах хранились тулуны с нефтью. За нефтью вот-вот должны были приехать купцы из Бухары… И вот теперь эта невывезенная нефть вспыхнула, и огонь принялся пожирать суда. Всплески пламени вырывались из огромных лодок, перекидывались с одной на другую, заливая всё вокруг, — и скоро весь флот атрекцев пылал, словно один гигантский факел. Над селением повис густой дым.

Ошеломлённые атрекцы растерялись. Одни бросились бежать, другие схватились за винтовки. Сердар, Якши-Мамед и их приспешники ринулись к кибитке, где сидел купец, чтобы расправиться с ним. Кият-хан со своими людьми подоспел вовремя. На сердара навалились сразу несколько человек и связали ему руки. Схватили и обезоружили и Якши-Мамеда. Обоих бросили в чёрную кибитку, где сидел Герасимов, а его повели к берегу. Измученный, озлобленный, он сел в катер с Кадыр-Мамедом и принялся бранить его:

— Не могли сразу выручить! Три дня меня твой братец и его сердар морили голодом.

— Нет у меня брата, — спокойно заявил Кадыр. — Мы отрекаемся от него.

— Давай, давай… вали теперь на братца, будто сам не такой, — захихикал Санька. — Знаем мы вашего брата!

Катер причалил к борту «Аракса». Путятин с офицерами стоял на баке, смотрел в зрительную трубу на догорающие киржимы.

— Ну, что, купчик-голубчик, натерпелся страху? — спросил он Герасимова. — Так-то вот торговать с туземцами. Это тебе не Нижний Новгород. Тут без оружия не наторгуешься. Как они восприняли наши действия?

— А чёрт их знает, — отмахнулся Михайла. — Понять их трудно. Я думал, сейчас война откроется, а они сами связали сердара своего и молодого хана.

— Ну, вот и хорошо, — удовлетворённо изрёк Путятин. — Этого можно было ожидать. Никто так не уважает силу, как азиаты!

— Жалко вот, господин капитан, бочки с рыбой и икрой сгорели, — пожаловался Герасимов.

— Не об икре сейчас надо думать, — сказал Путятин, — а о том, чтобы ещё раз эти туземцы не посягнули на честь купеческую. Порядок тут надо навести такой, чтобы комар носа не подточил!

Кадыр-Мамед, стоявший рядом и преданно глядевший в глаза русскому начальнику, казалось, только и ждал этой минуты.

— Не будет порядка, пока там Якши-Мамед! — заявил он убеждённо. — Арестовать его надо.

Путятин замолчал и заинтересованно посмотрел на Кадыра:

— Между прочим, — сказал он, мрачнея, — я уже слышал о ваших распрях. Этот Якши-Мамед, видимо, мешает вам управлять хозяйством?..

— Проклятье ему, — злобно выговорил Кадыр. — Если б не он, я уже давно стал бы ханом всего иомудского племени. Помоги мне, господин начальник… Убери его от нас…

— А что, господа, — повернулся Путятин к офицерам, — есть резон арестовать строптивца… — И, подумав, прибавил: — За оказание сопротивления русским властям и за нападение на государева человека… — И, утвердившись в своём намерении, сказал капитану парохода «Кама»:

— Господин капитан-лейтенант, пошлите своих людей к берегу. Скаж. ите, ежели Кият не выдаст своего старшего сына, мы предадим огню всё это разбойничье гнездовье!

К вечеру на берегу вновь загремели ружейные выстрелы, грохнули пушки, и в сумерках с кораблей было видно, как загорелось несколько кибиток.

— Чем хороша сия мера, — удовлетворённо говорил офицерам Путятин, — так это тем, что и персы теперь не посмеют нас ослушаться. Жечь надо всех! Сила — вот символ высшего уважения!..

К ночи сторонникам Кият-хана удалось обезоружить не только сердара и Якши-Мамеда, но и всех джигитов, выполнявших их волю. Наспех собранный в мечети ишана маслахат старшин определил: беспрекословно выполнить требования русских властей. К войскам, что стояли по Гургену близ Кумыш-Тёпе и у развалин Кызыл-Алан, отправились люди патриарха, чтобы отвести их назад к Атреку. Другие поехали на Челекен — вернуть с колодцев Назар-Мергена и Аман-Назара. Сердару Махтумкули тут же, в мечети, объявили свою волю: пусть он живёт, где хочет и как хочет, но ни словом, ни действием впредь не будет возмущать туркменский народ против русских. Что касается Якши-Мамеда, то, несмотря на великое почтение, именитость и преклонный возраст Кият-хана, маслахат всё-таки счёл необходимым выдать его старшего сына русским властям.

В то время как проходил маслахат Якши-Мамед сидел в своей юрте с Хатиджой. Обессилевший духом, он молча покачивал головой и пил ром, рюмку за рюмкой. Он знал, что начальник эскадры потребовал его к себе, но не думал, что отец пойдёт на крайний шаг — предаст родного сына. Якши-Мамед никогда не задумывался над тем, что интересы отца совпадают с интересами всего иомудского племени. Необоримую тягу туркмен побережья к русским молодой хан относил к низменным качествам, считал низкопоклонством и никак не мог уяснить, что люди тянутся к российским купцам и путешественникам в надежде найти защиту от извечных врагов — хивинцев и персиян, в надежде получить право на спокойную безопасную жизнь и на тот, хотя бы малый, достаток, который не даёт человеку умереть с голоду.

— Будь проклят тот день и час, когда я появился на свет, — мрачно проговорил Якши. — Что мне дала эта поганая жизнь, Хатиджа? — В глазах молодого хана заблестели слёзы, и жена, испуганно подвинувшись к нему, начала упрашивать:

— Не пей больше, хан мой, не пей… Эта дрянь губит тебя…

— Ай, разве в этой дряни дело, — покусывая губы, отвечал он, — Предатели все!

Якши-Мамед не договорил: на дворе послышались голоса и лай Уруски, в кибитку ворвались слуги Кията. Последним зашёл Кадыр-Мамед.

— Всё пьёшь, братец? — спросил он, хихикая. — На радостях пьёшь и с горя пьёшь — когда же ты трезвым бываешь?

— Убирайся прочь, собачья отрава! — вскричал Якши-Мамед, силясь подняться на ноги и хватаясь за нож.

— Свяжите его, — спокойно сказал Кадыр. — Когда выйдет из головы хмель, развяжем. В таком виде он опасен.

Несколько человек бросились на Якши-Мамеда и заломили ему руки за спину. Ногой кто-то задел бутылку и пиалы. Они, звеня, покатились к сундуку. Возмущённая поступком деверя, Хатиджа кинулась к нему с кулаками, но он оттолкнул её с такой силой, что женщина ударилась плечом о решётку терима.

— Люди, да что же это такое! — закричала Хатиджа. — Люди, помогите!

Схватив пустую бутылку из-под рома, она кинула её в Кадыр-Мамеда. Тот вскрикнул и согнулся.

— Вон отсюда, шакалий выкормыш!

Кадыр-Мамед утёр окровавленный лоб рукавом, выговорил жёстко:

— Ну, погоди, ханым… Ты ещё поизвиваешься у меня в руках!

Якши-Мамеда выволокли наружу. Хатиджа кинулась вслед, но её втолкнули назад, в юрту, и поставили у входа нукеров.

На берегу арестованного поджидали офицер и матросы с «Аракса».

— Отец, ты ли это? — окликнул Якши-Мамед подошедшего Кията. — Где твоя сила?!

— Успокойся, успокойся, джигит, — великодушно отвечал Кият-хан. — Мы не оставим сына одного и не бросим на произвол. Мы отправимся к русским вместе.

Офицер с «Аракса» сказал патриарху, чтобы тот возвращался к семье — русские против него ничего не имеют.

Кият властно отвёл руку офицера и сел вместе с Якши-Мамедом в катер.

ЗАБОТЫ ФРЕЙЛЕН ГАБИ

Сорок дней фрейлейн Габи пребывала в трауре. Ходила в чёрном жалевом платье. Ни золотых серёжек, ни колец, ни браслета, вела себя, как и подобает порядочной женщине. Бабка Ани, неотступно следуя за своей печальной хозяйкой, предупреждала её каждое желание и движение. Но что могла сделать, чем могла помочь старая персиянка в неутешном одиночестве молодой вдовы! Не распахнёшь же ворота замка раньше времени, чтобы заходили люди, садились за стол и пировали, как прежде. Пока что Габи боялась даже мимолётных встреч с мужчинами. Иногда заходил полковник Бахметьев в сопровождении двух-трёх казаков: подчёркивал всем своим видом, что идёт не к хозяйке-вдове, а проверить складские помещения и караул возле них. Так, будто бы между прочим, справлялся у бабки Ани о самочувствии фрейлейн, иногда заговаривал и с ней самой, но вёл себя сдержанно и предупредительно. Габи, провожая день за днём в невозвратную вечность, с каждым новым днём вздыхала всё легче и легче и наконец заговорила о деле: после Михайлы остался немалый капитал и несколько контрактов по закупке всевозможных товаров. Особенно её донимал шемахинский купец Риза. Ещё на третий день траура он привёз шелка и шали, закрыл тюки в одном из сараев во дворе, нетерпеливо ждал, напоминая о себе ежедневно: когда же наконец купчиха рассчитается с ним по заключённому контракту. Габи мучительно думала — для чего ей эти шелка? Не сядет же она на корабль и не повезёт товары в Астрахань!

Риза пожаловал к ней и в тот, первый день, когда она наконец надела жёлтое атласное платье декольте, нацепила золотые серьги, кольцо и браслет и была, утомлённая траурным бездельем, очень красива и мила.

— Вах-хов! — изумился купец, увидев её на айване около накрытого столика. — Вы ли это, фрейлейн? Провалиться мне на этом месте, если вру, но я подумал, что сам ангел спустился с небес и встречает меня своей обворожительной улыбкой!

— Полноте, Риза, полноте… Чего доброго, ещё сглазите! — улыбнулась польщённая фрейлейн.

— О, что вы! — ещё восхищеннее заговорил он. — Если бы такой ангел спустился на мой собственный айван, я отдал бы ему все свои богатства.

— Эй, садись, чего приплясываешь, как учёный медведь! — добродушно вмешалась в разговор бабка Ани. — Всё твоё богатство не стоит одного накрашенного мизинца моей фрейлейн.

— Напрасно вы так думаете, — самодовольно улыбнулся Риза и достал из кармана сердари изящную коробочку с французской надписью. — Вот тут есть вещица, которую я не отдал бы за всё ваше поместье!

У Габи блестели глаза. Любопытство было столь велико, что она потянулась за коробочкой и попросила:

— Ну, покажите, Риза-хан… Не мучьте меня!

— Фрейлейн, где у вас зеркало? — спросил он, вставая. — Хочу, чтобы вы оценили эту вещицу сами.

Габи прошла с ним в комнату, где над изящным итальянским столиком висело эллипсообразное большое зеркало.

— Снимите серьги, да побыстрее, — попросил Риза. — Сейчас вы увидите себя в волшебном сиянии.

Габи сняла кольцеобразные серьги, и он, встав у неё за спиной, открыл коробочку и начал прикреплять к мочкам ушей другие серёжки — тоже золотые, но более изящные, с бриллиантами.

— Ой, Риза, вы щекотите мне ухо! — вскрикивала она, приподнимая плечо и зажимая подбородком его руку. — Ой, не надо!

— Фрейлейн, вы очаровательны, — взволнованно, вполголоса говорил он. — Они словно предназначены для вас… Они будут вашими, фрейлейн…

— Да? Вы так думаете? Я хотела бы носить их…

— Фрейлейн, у меня не поднимется рука и не хватит совести взять их назад. — Он коснулся губами её оголённого плеча, и она, улыбнувшись в зеркало, сказала:

— Боже, какой вы нетерпеливый и горячий… Пойдёмте к столу.

— Габриэла, ой, Габриэла! — позвала бабка Ани.

— Ещё одна гость!

— Сейчас иду! — отозвалась она, направляясь на айван и радостно думая: «Слава богу, кончилось заточение!» Она взглянула в окно и замерла: к широкой лестнице, ведущей на айван, медленно, оглядывая внутренние строения бывшего персидского замка, шёл Басаргин. Он был в парадной летней форме, при полковничьих эполетах, в чёрной фуражке с высокой тульёй и при кортике. У Габи сладко и печально защемило сердце. Спустившись ему навстречу, она на радостях смахнула слезу, подала ему руку и, почувствовав прикосновение его губ, подумала: «Всё умирает — и не возвращается больше». Сейчас она не видела в нём своего старого любовника, и не было у неё желания оказаться у него на коленях. Она всегда, с того первого дня как ушла от него к Михайле, чувствовала, что сердце её — словно опутано суровыми нитками, и конец от этих ниток держит и подёргивает капитан первого ранга Григорий Гаврилыч Басаргин. Утерев слезу, Габи тихонько сказала:

— Мишенька-то мой… Никак не могу забыть, так и стоит в глазах…

— Всё преходяще, Габриэла, — недовольно ответил Басаргин и, посмотрев вверх, спросил: — Кто это у тебя?

— Тут… один шемахинский купчик, по Михайлиным делам.

— Н-да, — ухмыльнулся моряк. — Не было печали: чего доброго превратишься в вечную купеческую вдовушку.

Встретив Басаргина, Габи решила, что купец Риза здесь совершенно лишний: сидеть ему вместе с ними и слушать их разговоры нет никакой надобности.

— Ну, так договорились, господин Риза-хан, — сказала она, чуть заметно поведя бровью. — Завтра вы навестите меня, и мы решим, как быть с шёлком и шалями.

— Я вас понял, фрейлейн, — пятясь, кланяясь и боязливо оглядывая полковника-моряка, сказал купец и довольно проворно сбежал по ступенькам во двор.

— Долго ещё будут напоминать о себе компаньоны твоего покойного мужа! — заметил Басаргин, усаживаясь за стол. — Молод был, но как понимал жизнь! И какие связи!

— Ах, Григорий Гаврилыч, я никак не могу забыть о нём. Сколько хорошего он сделал для меня! А уж как любил…

— Я тоже не обижен, — признался Басаргин. — С помощью Михайлы мне удалось достроить городское именьице в Астрахани, да и по службе — повышение. Я ведь зашёл к тебе, Габриэла, попрощаться. Есть рескрипт о моём назначении командиром астраханского порта. Я уже сдал дела на Саре капитан-лейтенанту Большову.

— Как, вы уезжаете? — Габи побледнела: холодные лапы одиночества вновь коснулись её сердца. Потерять любовника — не беда, но опекуна! Она привыкла жить по его наущению и указке и теперь не представляла, что станется с ней в этом мрачном замке, в постоянном соседстве с какой-то сомнительной бабкой Ани.

— Григорий Гаврилыч… родной вы мой, но ведь у меня на руках капитал! Как же быть-то? Я, право, в растерянности.

— В последние дни я много думал о тебе, Габи, — сказал он озабоченно и потянулся к графину. — Если не возражаешь, я выпью немного.

Она с готовностью взяла графин, налила ему и себе.

— Ты помнишь, душенька, те… номера? — спросил он вкрадчиво, напоминая ей об Астрахани, о тихом доме у пристани, где жила она с подружками под присмотром мадам Корф, приглашавшей к своим девочкам господ офицеров. Там Габриэла впервые встретилась с Басаргиным, и он, отправляясь на дальний безвестный островок в Каспийском море, увёз её а собой.

— Григорий Гаврилыч, ну не хочу я вспоминать о прошлом! — взмолилась Габи. — С того времени всё переменилось. Тогда я была сиротой и не имела ничего, а теперь… Нет, нет, мне даже стыдно вспомнить…

— Душенька, да ты что! — воскликнул он, — Я ни в коей мере не пытаюсь унизить тебя. Я имел в виду совершенно иное. Я подумал о твоём прекрасном замке, об этих великолепных комнатах… Ты могла бы пригласить девочек из Астрахани сюда, к себе… Представь: тёплый очаровательный вечер, на ай-ване звучит восточная музыка, внизу жарятся шашлыки и стучатся в ворота господа военные. Седоволосый швейцар в ливрее встречает господ, а они спрашивают: «Скажите, это и есть «татарские номера»?» — «Да, прошу-с!» — приглашает швейцар. Господа входят к тебе, разумеется, как к хозяйке, и восхищаются этим уютным местечком, где можно забыться от тоски и окунуться в роскошные кудри любви…

— А все эти лабазы с хомутами, вожжами и лопатами надо превратить в подвальчики с винными бочками, — продолжила Габи с улыбкой.

— Разумеется, душенька! Что может быть лучше, чем сидеть в прохладном погребке и пить винцо с шербетом!

— А как же с девочками, полковник? — шутливо спросила Габи. — Вы уверены, что они всё ещё у мадам Корф?

— Ну, если не они, то другие — какая разница! Главное — заполучить их. Об этом я побеспокоюсь.

Габи выпила ещё рюмку, раскраснелась и вся ушла в созерцание недалёкого будущего: музыка, жаркое, погоны, песни под гитару…

— А как посмотрят на «татарские номера» бакинские власти? — спросила, овевая лицо веером и нарочно задевая им моряка.

— Разве ты в ссоре с господином Бахметьевым? — спросил он игриво.

— Да нет, он — душенька…

— Я думаю, Габриэла, не надо чуждаться его: помощник в заведении «номеров» тебе необходим. Ты не станешь возражать, если я выпью ещё и немножко отдохну? — спросил он, усмехнувшись и покосившись взглядом в сторону спальни, и Габриэла почувствовала, как дёрнулась суровая ниточка.

Всю дорогу, от Гасан-Кули до Баку, купец Герасимов только и думал о Габи. Будто бы мало выпало ему невзгод без неё! Теперь ещё с этой фрейлейн судись! Все Михайлины капиталы при ней остались, все товары непроданные — у неё в подвалах! Санька был зол, как никогда. Беда за бедой сваливалась на его плечи. Совсем недавно «Св. Николай» сгорел и утоп у хивинских берегов, а теперь чуть было самого не отправили на тот свет: кое-как спасся.

Шкоут «Св. Андрей», войдя в бакинскую гавань, медленно лавировал, ища себе место для стоянки. Наконец, боцман увидел пустой причал и повелел опускать паруса. Музуры сбросили на воду катер, взяли шкоут на буксир и подтянули его к самому дощатому помосту. Не задерживаясь на корабле, купец прихватил с собой двух музуров и отправился к михайлиному замку. Портовые грузчики охотно указали дорогу. Поднявшись в горку и поплутав в переулках, Санька оказался у большого каменного здания без окон. У тяжёлых, обитых железом ворот стоял казак-часовой.

— Служивый, здесь ли купеческая вдова Герасимова проживает? — г- спросил Санька и подумал, как это подло и гнусно звучит — «вдова Герасимова».

— Тута, тута, — неохотно отозвался часовой.

— Впусти нас…

— Не могём, ваше степенство. Не велено никого впускать!

— Вот те и на! Да деверем я ей довожусь, понимаешь, дурья твоя башка!

— Нам всё одно, ваше степенство: хоть муж, хоть деверь. Не велено никого впускать.

— Ну, поди доложи ей, что родственник — купец из Астрахани в гости приехал, — попросил Санька, и стало ему скверно оттого, что и деверем себя назвал и родственником. Подумал с неприязнью: «Вот ведь оно как иной раз бывает!»

Казак снял ружьё с плеча, поставил к ноге, сказал вразумительно:

— Ну и дотошный вы, ваше степенство. Нельзя— значит нельзя. Хозяюшка сама сюда подходила и наказала: «Никого, служивый, ко мне не пропускай, пока я буду с шемахинским купцом Риза-ханом дела важные обделывать».

— Вон оно что! — удивился Санька. И тут небольшая дверца в воротах приоткрылась и выглянула из неё старуха.

— Кого тебе, соколик?

— Герасимов я… старший… Брат родной усопшего…

— Пропусти, — сказала бабка Ани казаку и ввела Саньку во двор, а перед музурами захлопнула дверцу.

— Однако тут у вас прямо царские хоромы, — удивился Санька, оглядывая огромный двор и дом с айванами и множеством дверей.

— Давай-ка, соколик, побудем пока здесь, во дворе, — сказала бабка. — Скоро Габичка освободится и выйдет.

— А чего она там делает, с этим купцом? — с обидой спросил Санька. — Могла бы сначала меня принять, а потом уж и его!

— Ва алла! — воскликнула служанка. — Экий вы бесстыдник, ваше степенство. Вот давай лучше шербетом тебя напою. Заходи сюда, ко мне, не стесняйся. Здесь я со своим ханом раньше жила. На, выпей пока чашечку, соколик…

В это время сверху донеслись голоса.

— Вот и дождался. Я же говорила, скоро освободится. Габриэла! — окликнула хозяйка служанку. — Тут к тебе ещё одна гость пришла. Из астраханских! Деверёк твой!

— О боже! — притворно воскликнула Габи. — Поднимайтесь сюда ко мне, ваше степенство.

Санька, взойдя по лестнице на высокий айван, увидел накрытый стол, за которым, судя по всему, уже достаточно попировали. Сам шемахинский купец стоял в сторонке и, тяжело пыхтя, надевал крючконосые лакированные туфли.

— Побыстрей, побыстрей, Риза-хан, — нетерпеливо поторапливала его Габи. — Ты же видишь: родственничек ко мне…

Разогнувшись, Риза-хан поклонился Саньке, схватил с вешалки сердари и заспешил вниз, во двор.

— Зайдёте как-нибудь, — бросила ему Габи. — А о ваших шелках и шалях я поговорю с моим… Простите, кажется, вас зовут Александром Тимофеевичем? — спросила она Саньку.

— Н-да, именно так, — буркнул он.

— Александр Тимофеевич, — обрадованно заговорила Габи. — Право, не знаю, что мне и делать с михайлиными компаньонами… Умер-то он так неожиданно, так внезапно… — Габи вынула из лифа платочек и промокнула поочерёдно оба глаза. — Не обращайте внимания на мои слёзы. Я до сих пор не могу забыть горя. Садитесь, дорогой Александр Тимофеевич, угощайтесь чем бог послал. Может быть, вы закупите у Риза-хана партию шемахинских шалей? Чудесные шали. И шелка наичудеснейшие!

— Фрейлейн, — не притрагиваясь к еде, сказал Санька, — вы, как говорится, сразу взяли меня на абордаж. Так что не судите и меня, ежели я не стану выкаблучиваться.

— О боже, Александр! — удивлённо воскликнула Габи, — Какой у вас чёрствый язык!

— Какой уж есть, фрейлейн, — согласился Санька, положив нога на ногу. — Дело в том, дорогая хозяюшка, что я пожаловал к вам с претензиями. Как вам известно, я, Михайла и другой наш брат, Никита, — дети одного отца, и все мы вместе состоим при общем капитале. Когда отправляли Мишку сюда, то деньги он взял из общей нашей казны. И товары закупал на общие наши гроши, и когда венчался — платил из них же. Так что, дорогая хозяюшка, не обессудь, но все доходы, полученные Мишкой от торговли, будем делить на всех.

— Александр Тимофеевич, — испугалась Габи, — о чём вы говорите? О каких таких доходах!

— Да тут у тебя, в амбарах, как я прикинул, на мильён всякого добра, да векселей, небось, уйма! Так что, госпожа Габи, давай не будем хитрить да изворачиваться.

— Боже, Александр Тимофеевич, вы же родные братья с Михаэлем! — взмолилась Габи. — Давайте же с вами — по-родственному… Душенька, сядьте ко мне поближе…

— Это ещё зачем? — не понял Санька.

— Кролик вы мой, крольчонок ненаглядненький… — Габи потянулась к нему, и он, вскочив со стула и пятясь, заговорил не слишком уверенно:

— Нет, нет, ни за что… Сгинь, наваждение… Сатана в юбке…

— В платье, а не в юбке, — захохотала Габи. — Да не бойся, не съем: вот глупенький-то!

— Да изыди ты к лешему… Прочь, говорю!.. Санька замахал руками и пустился вниз по лестнице, придерживаясь рукой за перила.

— Бабуля! — крикнула Габи. — Бабуля, скажи казаку, чтобы не выпускал купца! «Вот ещё мужичишка-то, — подумала она огорчённо. — В нём Михайлиного и крошечки нет. Чего доброго, побежит в торговую палату, тяжбу заведёт!»

Казак-часовой преградил купцу дорогу, оттолкнул от ворот. Санька пригрозил служивому, но тот и ухом не повёл.

— Назад, ваше степенство. Наше дело исполнять приказание. На то и поставлены сюда…

— Каналья! Ведьма! — погрозил кулаком Санька. — Я это бандитское гнездо разворошу, я так не оставлю!

Санька кричал, всё больше и больше распаляясь, а Габи и бабка хохотали над ним и обзывали «красной девицей», «кралей» и «кастратом». Наконец, насмеявшись, Габи попросила:

— Ну, полно вам, Александр Тимофеич, обижаться. Поднимитесь сюда. Сейчас полковник Бахметьев, мой советник, пожалует, он разберётся во всём.

— Полковников уже завела! — не сдавался Санька. — Не успела мужа похоронить, а уже с полковником!

— И генералы все мои будут. И никаких денег ни шиша ты от меня не получишь, карлик несчастный!

Санька присел на лавку у караульной будки и просидел молча часа два не меньше, пока не появился комендант Бахметьев.

Он влетел во двор так стремительно, словно здесь произошла резня и пострадавшие нуждались в его помощи.

— Кто такой будешь? — спросил строго, увидев привставшего со скамьи Саньку.

— Кем был, тем и буду, — огрызнулся Герасимов. — А вы каким краем касаетесь поместья моего усопшего брата?

— А-а, — догадался Бахметьев. — Ну, коли так, то конечно… — И он стал подниматься по лестнице на айван, увлекая за собой Саньку. — Братца вашего я хорошо знал. Широкой души человек. Жаль, расправились с ним туземцы…

Габи встретила коменданта очаровательной улыбкой. Сняла с него треуголку и плащ, повесила на вешалку. И купца окончательно успокоила:

— Душенька, дайте-ка ваш картуз… Да и кафтан снимите, всё-таки в порядочном обществе находитесь.

Санька покосился на неё, но выполнил всё, что она потребовала. И когда Габи принялась рассказывать коменданту, с какими претензиями заявился купец, Санька не стал вступать в спор и перебивать её, а только бурчал себе под нос:

— Ну, ну… Давай, давай… Поглядим, кто прав, кто виноват…

Бахметьев сидел в кресле. Слушал хозяйку без особого внимания: то закуривал трубку, то вдруг заговорил о табаках и отметил, что хотя турки и враги России, но табак у них наижеланнейший.

— Значит, Александр Тимофеич, всем своим купеческим кланом решили бедную вдовушку пощипать? — спросил он и хохотнул, захлёбываясь дымом.

— Да уж, как говорится: один за всех, все за одного, — дерзко отозвался Герасимов. — Казна-то у нас — общая!

— Ну, коли так, то и за поступки Михайлы вы должны все вместе отвечать, — сказал полковник. — Вам известно, как он капиталы нажил?

— Нефть Киятову сбывал, вот и нажил. Секретов никаких тут нет, — отвечал охотно Санька. — В письме сообщал, что мильёна на два продал этой нефти. Всю Ленкорань и Энзели, все кишлаки персидские освещал и отапливал Мишка.

— То-то и оно, — согласился Бахметьев, — что Михайла, нарушая все царские указы и подрывая бакинскую торговлю, сбывал персиянам нефть. Разве вы не знаете, Александр Тимофеич, что строжайше запрещено сбывать челекенскую нефть у персидских берегов?

— А откель же мне знать! Я нефтью сам не торговал, — пошёл на попятную Санька.

— Не торговал — это верно, но ведь ты сказал что «один за всех — все за одного»: казна у вас общая. Вот за Михайлу и придётся расплачиваться из вашей общей казны. Ты и сумму, купчик, сам назвал— сколько Михайла барыша получил.

— Будя стращать-то, — растерянно заулыбался Санька. — Разве такими речами шутят!

— А я и не собираюсь шутить, — строго выговорил Бахметьев. — Акты задержания шкоута «Астрахань» у персидских берегов есть. И документы есть— кому сколько нефти продал Михайла. Жалко вот только полковника Басаргина да астраханского губернатора… Они жаловали вашего Михайлу, на все его проделки сквозь пальцы глядели. Но тут, как говорится, думать много нечего. Раз ты, Александр Тимофеич, решил судиться — получай по заслугам сам, а полковник с генералом как-нибудь оправдаются.

Габи, всё это время внимательно слушавшая Бахметьева, сначала улыбалась, кивала и поддакивала ему, но потом и она испугалась: «Не приведи боже: начнётся суд — опять останешься в чём мать родила». Поднявшись, она прошествовала по ковру и встала за спиной у Бахметьева.

— Душенька, — попросила Габи, — надеюсь, до мирового дело не дойдёт?

— А ты, фрейлейн, спроси у него, — сказал комендант, — У меня никаких неясностей в этом дельце нет. Может быть, господин Герасимов решил припугнуть, пощекотать, так сказать, нервы кое-кому — тогда иное дело. А если всё это всерьёз, то извините: я его в два счёта сделаю нищим.

Санька от страха позеленел. О запретах сбыта челекенской нефти он действительно ничегошеньки не знал и никак не предполагал, что Михайла давно у этих господ на крючке сидит. Надо было побыстрее выкручиваться из этого неприятного положения, и он устало улыбнулся и сказал хриплым голосом, словно его вдруг ветром просквозило:

— Строги вы, однако, господа хорошие. Приехал к вам вроде бы погостить, а вы меня к суду тянете!

— Мы? — удивился полковник.

— Ах, душенька, — залилась весёлым смехом Габи. — Давно бы, Александр Тимофеич, взяли шемахинские шелка и шали — и разговоров бы никаких не было.

— Ну, если они вам не нужны, то, пожалуй, я возьму…

— Бабуля! — крикнула Габи. — Пошли за Риза-ханом.

— Сейчас, Габичка, сейчас, золотце! — донеслось снизу, но Габи уже не слышала служанку. Безо всякого стеснения она обвила шею полковника и прильнула к нему:

— Душенька, только вы один мой опекун и мой заступник…

Вечером вдоль набережной зажглись фонари, засветились окна в городе. Из морского клуба доносились звуки духового оркестра: музыканты играли вальс. Подгулявшие татары покрикивали друг на друга в духане. Потом донеслась мелодия из русской ресторации, напоминая, что ночь вступает в свои права.

Купец Герасимов с несколькими музурами прохаживался по набережной, не отходя далеко от шкоута. По договорённости, с минуты на минуту должен был подъехать Риза-хан с товарами, и Санька ждал его с нетерпением. Наконец-то со стороны Апшерона прямо к шкоуту подкатили фаэтоны: один, другой, третий…

— Давай, братва, принимай, — сказал музурам Санька и поспешил к Риза-хану, который вылез из коляски.

Музуры, не мешкая ни минуты, понесли по дощатому причалу и дальше по палубе, в трюмы тюки с отрезами шелка и шалями. Оба купца тоже поднялись на корабль и скрылись в каюте.

— Ну, где твои жаворонки? — спросил Риза-хан. — Если они красивы и невинны, я возьму их.

— Сейчас, сейчас… Постой. — Герасимов явно волновался: никогда ему ещё не приходилось торговать живым товаром, хотя и слышал он, что иные купцы не брезгуют ничем. — Степан! — окликнул он боцмана, приоткрыв дверь. И когда тот подбежал, велел ему: — Ты вот что: эту самую персиянку… Лейлу… отправь в трюм — пусть укладывает тюки. Как отведёшь, приди сюда.

Боцман быстро удалился и минут через пять явился вновь, доложив, что приказ купца выполнен.

— А теперь, Степан, — попросил Герасимов, — приведи-ка сюда её дочек.

— Слушаюсь, ваше степенство…

Две девчурки в кетени, большеглазые и хрупкие, словно косули, робко переступили порог каюты.

— Аферин! — проговорил, покачивая головой, Риза-хан. — Аферин… Сколько хочешь взять за них?

— Да уж не меньше половины стоимости твоего шелка!

— Ты с ума сошёл, кунак, — обиделся Риза-хан. — Сбрось ещё половину.

— Не рядись, а то передумаю. Привезу в Астрахань, там мигом найдётся покупатель.

Девочки со страхом смотрели на купцов и ничего не понимали. Риза-хан приподнял одну под мышки и, опять поставив на пол, сказал:

— Ладно, беру… Скажи, чтобы пришли мои люди…

На палубе все ещё топтались музуры, подавая в трюм Кеймиру и его сыну тюки. Пальван, несколько ободрённый, что к нему пустили на свидание жену, покрикивал лихо:

— Давай, давай, быстрей! Чтоб он сдох, ваш купец! Проклятье его отцу и матери!

— Сдохнет, — иронически соглашался кто-то. — Все передохнут, как мухи.

Другой музур посоветовал:

— Ты бы, пальван, не оскорблял его. Он отходчив. Глядишь и простит тебе.

— Нечего мне прощать, — зло отозвался Кеймир. — Не убивал я его брата!

— Может и так, — сказал кто-то. — Да только доказательств не хватает!

— Вах, люди! — вздохнул Кеймир. — Когда окажетесь на моём месте, тогда поймёте, как вы жестоки!

С тюками провозились часа два. Лишь после этого Кеймир, Лейла и Веллек сели все вместе, чтобы съесть лепёшку лаваша и попить чаю.

— Ох, Кеймир-джан, — заплакав, привалилась к плечу мужа Лейла. — Неужели так и пропадём на этом корабле! Я всё время прошу их, чтобы посадили меня и дочек вместе с вами, но они не хотят.

— Не плачь, ханым, — отозвался Кеймир. — Нет на наших руках русской крови — это главное. А то, что Санька не верит нам, — ему же будет хуже. Русский бог не простит.

— Я слышала, как музуры говорили, — печально сказала Лейла, — будто бы нас в Сибирь отошлёт купец.

— Не бойся, мама, — подал голос Веллек. — Как только мы ступим на твёрдую землю, мы сразу убежим и тебя спасём.

— Сколько зла в этом человеке, — опять заговорил Кеймир. — Даже дочек мне не хочет показать.

— Я тоже просила, чтобы разрешил к тебе сюда девочек взять, а он сказал: «Запрещено».

— Кто ему запрещает? Он сам хозяин, — возмутился Веллек.

— Ай, ну его… Собакой родился — собакой умрёт…

Разговаривая, они и не заметили, как пролетел час, другой. На палубе умолкли голоса. Лейла забеспокоилась о дочерях: как бы чего не случилось с ними. Предчувствие беды возрастало в ней с каждой минутой. Забеспокоился и Кеймир. Лишь Веллек не мог понять: кому понадобится обижать девчонок — на корабле все взрослые.

Кеймир крикнул из трюма:

— Эй, кто там! Эй, музур!

— Чего тебе, пальван?

— Позови Саньку, пусть моих дочек сюда приведёт!

— Нет купца, в ресторацию ушёл!

Санька возвратился на корабль часа в два ночи, поднял на ноги музуров. Кеймир слышал, как они суетились и переговаривались, словно не могли решиться на что-то. Затем в трюм опустили лестницу, и боцман приказал:

— Поднимайся, пальван!

Кеймир, позвякивая цепями, вылез на палубу. За ним поднялась Лейла. Последним выбрался из трюма Веллек. Всем троим связали руки за спиной и вывели на причал, а затем на набережную.

— Скажи, куда ведёшь? — встревожился Кеймир.

— На допрос, пальван, — отозвался боцман. — Сейчас сознаёшься, лиходей, за что Михайлу ухайдакал! Сейчас тебе посчитаем рёбра!

— Собаки вы, а не люди, — устало сказал пальван и больше за всю дорогу, пока поднимались к «Бакинским ушам», а потом спускались по ту сторону горы, не проронил ни слова.

В низине остановились. Боцман подошёл к Кеймиру:

— Здорово ты тогда меня сапогом хрястнул, до сих пор спина побаливает. Проси прощения, а то застрелю!

Кеймир молчал: жаль ему было и жену, и сына, и дочерей, но язык не повиновался. Тогда боцман сказал:

— Поклянись, что не убивал Михайлу!

— Клянусь, бачька, клянусь! — жарко заговорил пальван. — Ни одним пальцем не трогал Михайлу — ни я, ни сын мой…

— Ну, тогда так, — рассудил боцман. — Оставайтесь здесь до утра, а утречком, если аллах не убьёт вас своим проклятием, вернётесь на пристань. Пойдём, братва! — И музуры быстро удалились…

Кеймир дождался рассвета, совершенно не понимая, что произошло: почему Санька отпустил его? С первыми лучами солнца он вышел на вершину горы и увидел: шкоут «Св. Андрей» поднял паруса и уходит вдоль апшеронского берега в открытое море. «А где же дочери?» — забеспокоился Кеймир. И услышал пронзительный голос Лейлы:

— Вай, аллах, вай, спаси нас! Вай, Джерен моя милая! Вай, Ширин-джан!

Лейла упала на траву и забилась в истерическом плаче. Кеймир понял: цена его горькой свободы — две дочери.

ПОЛИЦЕЙСКИЕ ПОРЯДКИ

Прибыв в Астрабадский залив, Путятин высадился на острове Ашир-Ада, велел осмотреть его и снять на карту. Затем распорядился, чтобы впредь ни один купеческий корабль — ни персидский, ни русский — не смели причаливать к сему островку: здесь царское командование намеревается основать морской пост. Все постройки, в коих хранил рыбу и другие товары купец Мир-Багиров, были снесены, а суда его отогнаны на приличное расстояние.

Столь резкие действия царского посланника вызвали переполох в лагере Ардашир-мирзы — наместника шаха в Мазандеране. Армия его в то время приводила в повиновение вышедшие из-под власти тамошние туркменские племена на Гургене. Узнав о бесчинствах русских, но больше возрадовавшись, что начальником эскадры сожжена туркменская флотилия, а Кият-хан и его сын взяты под стражу, Ардашир-мирза послал к Путятину своего брата. Тот прибыл к острову как раз в то время, когда у командира эскадры находились двенадцать туркменских ханов. Блюститель полицейского порядка был горд, что ему безоговорочно подчиняются как туркмены-кочевники, так и персы, и, встретив шах-заде, решил наглядно продемонстрировать свою силу.

— Чем вызван приезд вашей светлости? — спросил он бесцеремонно.

— Его величество шахиншах обеспокоен вашим поведением, — с достоинством заговорил шах-заде. — Персидская держава всегда причисляла остров Ашур себе…

— Чепуха, господин шах-заде, — прервал его словоизлияния Путятин. — Надо знать Туркманчай-ский мирный трактат. Что ещё у вас?

Оскорблённый невниманием и грубостью, шах-заде хотел было покинуть корабль, но пришлось смириться с унижением: ещё не все претензии и просьбы были высказаны.

— Не далее как два лета назад, — вновь заговорил он, — его величество Мухаммед-шах оценил голову туркменского разбойника Якши-Мамеда в две тысячи туманов. Ныне нам известно, что этот сорви-башка находится у вас. Не смогли бы вы, господин начальник, выдать его нам за назначенное вознаграждение?

— Нет, шах-заде, выдать его ни за две, ни за десять тысяч не можем. Якши-Мамед-хан оказался виновным перед русскими властями — мы и будем его судить по своим законам.

Не откладывая дальше, ибо персидский принц мог уехать, Путятин велел собрать на шканцы всех туркменских ханов, сам же уселся в плетёное кресло и громко прочитал только что заготовленное клятвенное письмо:

— «Мы, все старшины джафарбайского племени, по морю плавающего, признаёмся, что российские военные суда всегда имеют силу и возможность подвергать нас наказанию и что мы уже совершенно убедились в том, что сопротивляться им. никак не можем, а потому во исполнение воли великого государя и императора российского под присягой обещаемся и обязуемся: во-первых, отныне и навсегда не только не делать российским купцам и подданным, плавающим по морю, никаких насилий и притеснений, но напротив, по возможности, оказывать им всякое уважение и приязнь; во-вторых, по берегам персидским не производить никаких разбоев и грабежей и не брать персидских подданных в неволю; в-третьих, не давать никому из туркмен, живущих в степи, ни лодок, ни кир-жимов для того, чтобы на них отправляться к персидским берегам с преступным намерением. Если впредь кто-нибудь из нас, вопреки сей высочайшей воле, учинит какой-либо предосудительный поступок, то российские суда имеют полное право истреблять все наши лодки и киржимы и нас самих подвергать наказанию, какое им заблагорассудится…»[25]

Затем Путятин попросил всех двенадцать старшин подписать бумагу и поставить свои печати.

— Прошу-с, Кадыр-Мамед-хан, — попросил он сухо и подал гусиное перо.

Тот поклонился, прошептал молитву и, поставив свою подпись, скрепил её печатью. Затем он передал перо Назар-Мергену. Тот — Аман-Назару. Подписались все, и последним — ишан Мамед-Таган-кази.

— Ну, вот и хорошо, — удовлетворённо проговорил Путятин. — А теперь прошу беспрекословно выполнять сие обязательство. Ежели что непонятно — спрашивайте.

Он с улыбкой посмотрел на шах-заде и спросил его:

— Вы довольны, принц?

— Да, господин, — отозвался тот. — Я сообщу обо всём, что видели мои глаза, Ардашир-мирзе. Теперь скажите, господин капитан, где Кият?

Путятин кивком пригласил шах-заде следовать за ним. Спустившись вниз, к матросским кубрикам, они остановились у двери, на которой висел замок. Часовой сделал шаг в сторону, а боцман загремел ключа ути и, отворив дверь, сказал:

— Тут они оба. Никуда не денутся.

— Как самочувствие, Кият-ага? — посмеиваясь, спросил Путятин.

Старец смерил его сухим горящим взглядом и гордо отвернулся. Якши-Мамед пригрозил:

— Ты за всё ответишь, капитан!

— Напрасно вы, Кият-ага, упорствуете, — пожурил начальник эскадры. — Сын ваш виновен — и понесёт наказание. Вам бы следовало остаться дома. Не солидно с вашей стороны. Такой почтенный человек — и вдруг…

— Ай, закрой дверь, — нетерпеливо бросил Якши-Мамед.

Когда командир эскадры и шах-заде вновь поднялись на палубу, гость попросил, чтобы выдали ему Якши-Мамеда.

— Нельзя, нельзя! — строго возразил Путятин. — И не просите. Таких строптивцев мы сами с удовольствием судим.

— Господин, а где ещё один хан… Махтумкули-сердар? — спросил шах-заде.

— Кто такой? — удивился Путятин. — Такого я не знаю. Ну-ка, Кадыр, поди сюда. Вот шах-заде спрашивает о каком-то сердаре.

— Есть такой, ваше высокоблагородие. Да только он у нас вроде святого: все его боятся.

— Он главный зачинщик всех бед! — выразительно выговорил шах-заде. — Если его не свяжем клятвой, опять беспорядки начнутся!

— Господин принц, — устало попросил Путятин, — поручаю это вам. У меня, слава богу, и других дел много. Не обессудьте и… не забудьте кланяться от меня вашему Ардашир-мирзе.

Шах-заде приложил ладони к сердцу и спустился в большую парусную лодку.

В войске туркмен, стоявшем лагерем по северному берегу Гургена, был полный разброд. Едва русские арестовали Якши-Мамеда, часть джигитов отправилась на Атрек. А когда маслахат лишил Махтумкули-хана права командовать туркменским ополчением — подались в Гасан-Куди ещё три сотни всадников. Потом стало известно о том, что урусы увезли в Баку Якши-Мамеда и самого Кият-хана, а главным человеком на побережье сделали Кадыр-Мамеда.

Эта весть породила беспорядков ещё больше. Джигиты, кто в мирные дни занимался рыболовством, нефтяным и тюленьим промыслами, сразу приняли сторону Кадыра и тоже отправились в Гасан-Кули, чтобы побыстрее возобновить торги с русскими купцами. В боевом стане остались лишь несколько юзбаши и земледельцы-чомуры, пшеница которых росла по берегам Гургена. Приближалась пора жатвы, но Ар-дашир-мирза стоял со своей конницей по ту сторону реки и грозил: если он не увидит у своих ног с поклоном Махтумкули-сердара и дервиша-ишана, то все посевы туркмен будут преданы огню. Чомуры, дабы умилостивить Ардашир-мирзу, собрали семь тысяч реалов, но шах-заде пешкеш не принял и отправил вместе с чомурами за Махтумкули-ханом своего ближайшего помощника Афгани-хана.

Сердар, лишённый войска и почестей, коротал время в обществе святого дервиша Али-Бакара. Ещё год назад, расправившись с Михайлой Герасимовым, святой дервиш прибыл на Атрек. В ту пору Махтумкули-хан гневно прогнал от себя ишана Мамед-Тагана-кази, как исполнителя воли урусов, и назвал святым ишаном дервиша Али-Бакара.

Афгани-хан и его люди подъехали к кибиткам Махтумкули-хана в сопровождении Кадыр-Мамеда. Сын патриарха, в богатом шёлковом халате нараспашку, в каракулевой папахе, весь обвешанный серебряным оружием, бесцеремонно слез с коня и прошествовал к белой юрте.

— Хов, Махтумкули, гости к тебе от шаха, — произнёс он небрежно.

Сердар ухмыльнулся, оглядел каджаров и мрачно пригласил всех в кибитку. Когда приезжие уселись на ковре, а слуги подали чай и еду, Кадыр-Мамед сказал:

— Сердар, милостью аллаха, милостью их величеств царя Николая и Мухаммед-шаха, а также благодаря нашим усилиям удалось на Атреке и Гургене потушить огонь распрей. Все ханы дали клятвенное заверение — не нарушать священной границы по Атреку, не грабить и не убивать персиян. Мир и покой будет ещё крепче, когда ты отправишься в лагерь Арда-шир-мирзы…

Сердар сидел насупленный. Ни один мускул не дрогнул на мужественном и красивом лице сердара. С любопытством он посмотрел на Афгани-хана, глаза которого источали яд предательства, и тихонько сказал:

— Я непременно посетил бы твоего шах-заде, но мне нездоровится. — Сердар покосился на килим и крикнул: — Овезли, позови всех сюда, пусть принесут лекарства!

За кибиткой послышался топот ног и голоса джигитов, готовых в любую минуту прийти на помощь своему хану.

— Сердар, зачем кипятишься? — проговорил Кадыр-Мамед. — Разве помогут тебе десять, двадцать слуг, когда весь народ побережья на нашей стороне?

Махтумкули-хан усмехнулся:

— Ты меня считаешь наивным дивана[26], раз предлагаешь ехать к шах-заде! Разве я не знаю, чем кончится эта встреча? Нет, Кадыр-хан, я готов погибнуть здесь, в бою, чем оставлю без боя свою голову у шатра Ардашир-мирзы.

— Я отвечаю за твою жизнь! — повысил голос Кадыр-Мамед.

Сердар с сожалением покачал головой:

— Ты не смог уберечь родного отца и брата. Разве ты сможешь спасти меня?

Кадыр-Мамед побледнел. На какое-то мгновение, потеряв дар речи, подумал с содроганием: «Уже полгода я ничего не знаю об их участи, вах, аллах пигам-бар!» Однако, взяв себя в руки, важно произнёс:

— Пока русский государь император жалует меня, с бороды отца и брата не упадёт ни одного волоска.

— Сердар, — неожиданно заговорил Афгани-хан. — Я слышал о тебе, как о самом храбром и справедливом. Но теперь вижу: я ошибся. Если ты, сердар, потерял смелость, то поезжай к Ардашир-мирзе хотя бы во имя справедливости. Откажешься — все посевы пшеницы завтра же сожрёт огонь, и чомуры останутся без хлеба.

— Я болен! — произнёс Махтумкули-хан. — В лагерь к шах-заде отправятся мой сын и племянник…

— Сердар, надо и мне поехать вместе с ними, — поднял голос Али-Бакар. — Я сделаю так, что тебя потом встретят с почестями.

Махтумкули-хан с недоверием посмотрел на святого дервиша, на какое-то мгновение усомнился: «Неужели я перестал отличать осторожность от трусости?» — и согласился.

— Поезжайте, святой ишан. Сделайте так, чтобы всё было хорошо…

Гости уехали из Гасан-Кули вечером, взяв с собой Али-Бакара, сына и племянника сердара. Теперь Махтумкули-хан остался один. Только жёны да слуги, с которыми он никогда не заговаривал о серьёзных делах, окружали его. Уединившись, сердар почти не выходил из кибитки: сидел в тяжком раздумии. Он уже давно понял, как несбыточны его стремления создать своё независимое государство. Он почувствовал это ещё в тот день, когда встретился с Тедженцем и попросил его вернуть своих овец. Даже это маленькое дельце не смогли они уладить, чтобы не обидеть друг друга. Потом он понял, что нельзя и невозможно искусственно породить в людях ненависть к добрым соседям — русским. И разве можно скроить жизнь на свой лад, если сами туркмены хотят жить по-новому? Бедному, изголодавшемуся, уставшему от бесконечных войн люду нужна надежда и уверенность в завтрашнем дне. Никто из прибрежных туркмен, кроме слуг и родственников, не встал в защиту Махтумкули-хана, когда его отстранили от командования войском. И сейчас он сидит в кибитке один, и нет у него друзей, которые бы пришли и подсказали, что теперь делать. Мир кроят не ханы и цари, мир кроят народы. Нельзя помешать дружбе русских и туркмен— это противоестественно. А всё противоестественное — негоже для умного человека. Надо смириться с волей народа иди покинуть родные края…

Выходя ненадолго из кибитки, Махтумкули-хан с презрением смотрел в сторону залива, где, уже забыв обиду на «капыров», рыбаки мастерили новые киржимы. Полу сгоревшие доски и прочие детали старых парусников валялись возле тамдыров — им суждено испепелиться в огне. Новый свежеспиленный лес люди везли из астрабадских джунглей. Обтёсывая доски, готовя к рыбной ловле сети и кроша свинец на дробь, переговаривались между собой: «Хвала всевышнему и ак-падишаху, что отвели от наших кибиток беду. Если урусы встанут посреди туркмен и каджаров — войны не будет».

На четвёртый день после отъезда сына и племянника в кибитку сердара неожиданно вбежал один из слуг и торопливо сообщил:

— Черкез вернулся… с цепями на ногах…

— О, проклятье, — застонал Махтумкули-хан. — Где он?

Племянник, оборванный, злорадно посмеиваясь, вошёл в кибитку.

— Ха, эти собаки и меня хотели везти в Тегеран, — сказал он самодовольно, — но не такой Черкез-джан. Ночью, когда их сарбаз[27] подошёл близко к палатке, в которой держали меня, я кинулся на него, завладел его ножом и убил. Потом разодрал цепь, сел на коня и поскакал к Гургену. Они кинулись за мной, но я перебрался на этот берег!

— Мамед где? — теряя терпение, злобно спросил Махтумкули-хан.

— Вай, дядя, не спрашивал бы о нём. Как только нас привезли к Ардашир-мирзе, он сразу повелел: «Сына сердара отправьте в Тегеран».

— О, судьба… Какой я доверчивый глупец! — ещё злее заговорил сердар. — Как я мог довериться им?

— Дядя, скажи спасибо мне, а то и тебя бы они заманили к себе, — наставительно заявил Черкез-племянник. — Как только твой преданный дервиш слез с верблюда, Ардашир-мирза похлопал его по плечам и сказал: «Давно вас ждём, дорогой Али-Бакар. Засиделись вы у них. А где же Махтумкули-хан?» Тогда дервиш ответил: «Он осторожней шакала и мудрее беркута. Но ничего, шах-заде, не пройдёт и недели — и он пожалует сюда, ко мне!» Я слышал этот разговор сваими ушами…

В полночь, когда аул Гасан-Кули пребывал в покое, слуги Махтумкули-хана принялись разбирать кибитки и грузить их на верблюдов. Чабанам было приказано поднимать отары и гнать под Кизыл-Арват. К утру на месте кибиток сердара остались лишь клочки войлока да обрывки верёвок.

Теперь, когда последний недруг бежал с поля боя, Кадыр-хан успокоился. Ходил по Гасан-Кули, полный величия и достоинства. Внешне он и раньше казался таким, но сейчас превосходство выказывал каждым своим словом, каждым движением. Целая свита ханов и старшин сопровождала его, боясь пропустить сказанное ханом. Рядом неизменно шествовал Мамед-Таган-кази — вечный раб Кията, наконец-то почувствовавший свободу. Имя Ка дыра не довлело над ним, ибо молодой хан был сверстником ишана и его приятелем с самого детства. К тому же молодой хан отличался благочестивостью, не пропускал ни одной молитвы, и это ещё больше сближало их. С первых же дней своего правления Кадыр-хан принялся учить народ смирению. По зову азанчи те, что познатнее, спешили к мечети ишана и свершали молитвы там, бедняки — возле своих кибиток или прямо на киржимах. Но избави боже, если кто-либо пренебрегал ритуалом! Такие приглашались на беседу в мечеть и часто выходили оттуда побитыми. «Аллах и русский государь — вот две силы, которым должны поклоняться правоверные, — внушал ишан. — Аллах — на небе, государь — на земле!» Как символ величия и силы русского государя, стояли в заливе парусники морской полицейской эскадры. Уходили одни, приплывали другие. Ни ишан, ни Кадыр-хан теперь не допускали даже мысли о возвращении Кията и Якши-Мамеда и новых смутах и распрях. Всякому, кто теперь бы посягнул на их железную власть — будь то отец или брат, — они перерезали бы глотки.

Кадыр-хан жил в одной из келий мечети, возле ишана, и старался не встречаться с родственниками. Лишь незадолго до отъезда на Челекен он повидался с матерью. Постаревшая лицом и ссутулившаяся, она сама пришла в святую обитель к сыну. Поднявшись на каменное возвышение, она сняла кожаные чувяки и, ступая за служанкой по тёмному коридорчику к кельям, залопотала набожно:

— Аллах всевидящий, помоги… Не наступить бы во тьме на твоих ангелов…

Сына она застала за чтением Корана. Он сидел при зажжённой свече, опершись спиной на подушку, и держал перед собой толстую потрёпанную книгу.

— Святым хочешь сделаться? — усмехнувшись, сказала Кейик. — Не поздно ли спохватился? После того, что ты сделал с отцом и братом, в святые ты не годишься, верблюжонок.

Кадыр-Мамед, положив Коран на сундук и недовольно посмотрев на мать, помог ей сесть.

— Как твоё здоровье, мама? — спросил приличия ради.

— О каком здоровье спрашиваешь! — рассердилась старуха. — Кията и Якши-Мамеда урус-хану отдал… Где они? Почему не придёшь ко мне и не расскажешь?

— Вах, мама, — возмутился Кадыр-Мамед, — можно подумать, что это не ты всю жизнь проклинаешь моего отца. Если он и попал к урус-хану, то это благодаря твоим проклятиям!

Кейик-ханым покачала головой и вгляделась в лицо сына, словно впервые его увидела.

— Не говори так, сынок, — попросила она, и губы её задрожали, а в глазах появились слёзы. — Я и теперь ненавижу старика, но смерти ему никогда не желала.

— Якши-Мамеда тоже ты… своими собственными руками втолкнула в русский зиндан, — продолжал сын с холодной беспощадностью. — Разве не ты поссорила его с отцом, подыскав невесту из враждебного рода? Не ты настроила его против урусов?

— Вий, бедная я… Чёрная судьба моя мешает мне ж, ить. Сынок, попроси, чтобы русский государь отпустил обоих!

— Мы советовались с ишаном и с другими людьми, мама, — разоткровенничался Кадыр-Мамед. — Никто не желает возвращения их. Но сердце моё с отцом и братом. Якши-Мамеда надо немного проучить, чтобы почувствовал силу урусов. Потом мы добьёмся у царя разрешения поселиться ему где-нибудь в Расее. А отца выручу. Сам поеду в Баку и привезу его для ненаглядной Тувак.

— Чтоб ей сдохнуть, жирной ослице, — заругалась Кейик. — Не могла уберечь хана. Разве это женщина!

Кадыр-Мамед снисходительно улыбнулся, хотэл сказать: «Вот видишь, мама! Не лучше ли отца оставить на том берегу, а Тувак переправить к нему?» Вслух не сказал, но лишь подумал — и утвердился в своей мысли.

Однажды утром в заливе появился русский пароход. Кадыр-Мамед сел на жеребца и поскакал к пристани. Провожал его ишан Мамед-Таган-кази.

На пароходе оказался сам Путятин. Он сидел в шезлонге в окружении нескольких офицеров. Увидев поднявшегося на палубу Кадыр-Мамеда, сказал с упрёком:

— Долго-с заставляете себя ждать, бек. Прошу-с, присаживайтесь.

Кадыр-Мамед подобострастно поклонился, притронулся пальцами к рукаву начальника эскадры и сел в предложенное ему плетёное кресло.

— Всё ли благополучно у вас? — спросил Путятин.

— Да, господин начальник. Весь атрекский народ выражает вашему высокоблагородию почтение и преданность. Последний мой враг, сердар Махтумкули, оставил эти края и отправился на Аркач. Маслахат назначил новых старшин и ханов. Все они верно будут служить государю императору!

Путятин полыценно улыбнулся, кивнул и закурил трубку. Кадыр-Мамед придвинул к нему кресло и просительно заговорил:

— Всё хорошо, всё ладно, господин начальник… Только совесть немного не на месте. Мать плачет, родственники плачут… Все хотят, чтобы государь вернул назад Якши-Мамеда и Кият-хана.

— А как вы сами на это смотрите? — спросил Путятин.

— Ай, пусть бы жили у нас…

— Ты отъявленный глупец, Кадыр-хан, — обиделся начальник эскадры. — Одно присутствие твоего старшего брата на этом берегу возмутит народ. Опять начнутся распри. И прежде всего пострадаешь ты сам. Мыслимо ли такое — развязать руки твоему брату, злейшему врагу государя императора. Хватит нам и Шамиля. Десять лет с горцами возимся.

Подошёл помощник капитана и доложил, что «Кама» к отплытию готова. Внизу под палубой гремели машины, а из трубы валил чёрный вонючий дым. Путятин удалился за помощником, и пароход вышел из залива в открытое море.

Оставшись не у дел, Кадыр-Мамед заглянул в каюту, где, расположившись на коврике, слуги ели арбуз, и опять поднялся наверх. Помощник капитана стоял у борта, обозревал в зрительную трубу удаляющиеся берега. Подойдя к нему, Кадыр-Мамед с важностью заметил:

— Тот человек, который придумал этот пароход, умён, как Эфлатун, и мудр, как Аристун. Его ум — от аллаха. Поистине, ему принадлежит то, что в небесах, и что на земле, и что между ними, и что под землёй!

— Молодец, молодец, бек. Где это вы научились таким премудростям?

Ободрённый похвалой, Кадыр-Мамед оживился:

— Вах, господин капитан-лейтенант, одного понять не могу — почему железо не тонет?

— Ну вот, тоже мне, — пожурил его капитан, — а ещё говоришь Аристун, Эфлатун! Они-то как раз знали, почему не тонет железо… — И моряк принялся пояснять молодому хану — отчего судно не тонет, колёса вертятся и отчего скорость у парохода больше, чем у парусника. Рассказывая, повёл его вниз к паровым котлам, где кочегары, как чёрные дьяволы, мелькали возле топки. — Вот так в аду черти грешников жгут! — пошутил он и добавил: — Между прочим, пароход этот плывёт благодаря твоей челекенской нефти. Так что и ты причастен!

Кадыр-Мамед сначала не поверил, но, присмотревшись к кочегарам, увидел: они и в самом деле обмакивали какую-то ветошь в нефть и лопатами забрасывали в топку.

— Теперь век паровых машин начинается, — сказал моряк, когда вновь поднялись на палубу. — Спрос на нефть увеличивается. Надо бы тебе, бек, подумать над тем, как увеличить добычу нефти. Говорят, вёдрами из колодцев черпаешь. Ты пригласи к себе какого-нибудь способного инженера да потолкуй с ним: пусть установит насосы или иные приспособления.

— Думал я об этом, — отозвался Кадыр-Мамед. — Да вот беда: больше будешь нефти добывать, больше надо и работников держать.

Моряк подумал и посоветовал:

— В аренду сдавай нефтяные колодцы. В столице давно уже поговаривают об открытии здесь, на Каспии, торгового купеческого дома. Отдашь в аренду промысел — сам богатым станешь и купцов обогатишь…

Молодой хан слушал эти речи с недоверием, но чувствовал и понимал: наступает пора больших перемен. Если по своей воле не отдашь нефтяные колодцы арендаторам, то они силой возьмут.

— Много ли таких пароходов у царя? — спросил Кадыр.

— Пока немного, бек, — отвечал тот. — Но прой дет с десяток лет, и по всему Каспию будут плавать только пароходы.

— Сколько же нефти надо, чтобы все пароходы накормить? — опять полюбопытствовал Кадыр-Мамед.

— Много, бек, очень много. Так что ты подумай…

Высадившись ненадолго на Челекене, Кадыр-хан поспешил повидаться с женой и детишками. Приласкав своих, тут же отправился к юртам отца. Слуги патриарха поджидали нового хозяина в молчаливой скорби. Атеке поклонился и сложил на груди ладони, явно не зная, как себя вести с новым ханом.

— Где Тувак-ханым? — спросил Кадыр.

— Там, хан-ага, — залепетал слуга, указывая па чёрную юрту. — По воле нашего светлейшего патриарха она сидит взаперти. Кроме служанки Бике никто не заходит к ней.

— Приведите Тувак-ханым сюда.

Атеке бросился бегом к чёрной юрте и вскоре возвратился с Тувак. Ханша горделиво, с презрительной усмешкой смотрела на всех и никому не ответила на приветствие. Видя, однако, что Кадыр пригласил её неспроста, спросила высокомерно:

— Что тебе, верблюжонок?

Так она всегда говорила ему раньше, когда ловила в его глазах безмолвный вопрос или просьбу, и всегда Кадыр был бесконечно рад этому. Но сейчас этот вопрос для него прозвучал как оскорбление.

— Ханым, не забывайтесь, — грубо отрезал он. — Я не просить у вас собираюсь, а, наоборот, хочу сделать вам одолжение. Отныне вы свободны. Можете выйти из заточения. Ваш хозяин, Кият-хан, велел, чтобы вы немедленно собирали все свои и его вещи, взяли всех слуг и ехали к нему в Баку.

— Ах, Кадыр-джан, — обиженно отозвалась Тувак, — после того, что он сделал со мной, я не хочу больше его видеть. Оставьте меня в покое — и я умру в этой темнице.

— Ханым, не произносите ненужных слов! — посуровел Кадыр-Мамед. — Пароход ждёт вас. Я тоже поеду. Эй, Атеке, чего стоишь! Гони всех своих, чтобы укладывали вещи!

Вскоре к западному берегу двинулось несколько арб. На двух везли сундуки, мешки, торбы, а в третьей сидели Тувак и её служанка Бике. Остальные слуги шли пешком. Сам Кадыр ехал на коне, опередив намного процессию. Два больших катера, каждый о двадцати четырёх вёслах, давно уже покачивались на мелководье.

ЧЁРНЫЙ АНГЕЛ

Кият ослеп в бакинской тюрьме. Однажды утром, на шестом месяце заточения, проснувшись, он ощупал немощной костлявой рукой лежавшего на дерюжке Якши-Мамеда и проговорил устало:

— Ночь сегодня длинная, сынок, не могу дождаться рассвета…

— Что ты, отец, день уже наступил! — удивлённо отозвался Якши-Мамед и посмотрел тревожно на старца: — Разве не видишь, в решётку солнце заглядывает?

— Где, сынок? Ничего не вижу. У меня в глазах ночь. Тебя тоже не вижу. И знобит меня всего.

Якши-Мамед привстал на колени, вгляделся в лицо и глаза отца. Предчувствие неотвратимой беды заполнило грудь молодого хана. Покачав головой: «Нет, не может этого быть», — Якши поднял руку.

— Видишь?

— Ничего не вижу, сынок. Темно вокруг… Наверно, ослеп я… — Кият зашамкал беззубым ртом, и из глаз у него выкатились слезинки. Якши-Мамеда охватили тоска, страх и жалость одновременно. Он кинулся к тяжёлой, окованной двери камеры и застучал по ней кулаками.

— Надзиратель! Эй, надзиратель!..

Где-то в глубине коридора послышались шаги.

— Чего тебе, басурман?

— Сюда, сюда! — позвал Якши-Мамед, прильнув глазом к волчку. — Доктора надо… Отец мой ослеп…

— Ладно, будет смена — доложу дежурному.

— Сейчас скажи, зачем ждать! — возмутился Якши-Мамед. — О, аллах пигамбар!

— Я те дам «пагамбар», я те поматерюсь! — пригрозил надзиратель и, удаляясь, пообещал: — Покричи, покричи у меня… Живо в карцер отправлю.

Якши вновь поднялся на нары и склонился над отцом:

— Так и не видишь?

— Ничего не вижу, сынок. Чёрный ангел ночью, видно, пришёл, когда я спал. Видно, скоро уведёт меня к себе.

Якши подумал, что отец и в самом деле может умереть здесь, в темнице. И никто не проводит его в последний путь. Даже его, Якши-Мамеда, не пустят на похороны. Отца бросят где-нибудь в яму и завалят землёй.

— Аллах всемилостивый, всевышний, есть ли правда на земле! — взмолился Якши-Мамед. — Они нас держат здесь сто семьдесят два дня, и никто не говорит, когда кончится наш плен. Возможно ли такое, спаситель?! Мы написали прошение кавказскому командующему, но и он глух к нашим мольбам. Нет, я разобью эти проклятые двери, но добьюсь, чтобы нас хотя бы выслушали!

Якши-Мамед схватил пустой котелок и запустил его в дверь. По коридору разнёсся гул. Якши вновь схватил посудину и принялся колотить по двери. Он стучал до тех пор, пока тюремный коридор не заполнился топотом сапог всполошившихся тюремщиков. Загремели ключи, дверь распахнулась, и тучный, громадного роста тюремщик ткнул разгорячившегося узника в грудь с такой силой, что он опрокинулся спиной на нары.

— Чего тебе, басурман?! Что стучишь? Всю тюрьму на ноги поднял!

Якши встал, гордо запахнул полы халата, проговорил с угрозой:

— Ничего… Придёт время, вы за всё мне ответите!

— Говори, зачем позвал? Что с твоим отцом? Ослеп что ли? Так он старый же, как кащей! Чем я могу помочь!

— Начальника позови…

— Я и есть начальник. Какого тебе ещё начальника?

— Если ты начальник, отведи моего отца в госпиталь.

— Нельзя, он арестованный… под стражей находится.

— Он добровольно приехал со мной и добровольно сидит в этой камере!

Надзиратели рассмеялись, а начальник внушительно пояснил:

— По доброй воле сюда не сажают, басурман. Сюда и силком-то не затащишь, а ты говоришь «добровольно». В списках он у нас… Сидите и не шумите, ваша жалоба отправлена в Тифлис. Как прибудет бумага, так и участь ваша решится.

— Господин начальник, — попросил слабым голосом Кият-хан. — Доложите главнокомандующему обо мне. Он не знает, в какие условия я попал. Если узнает, плакать обо мне будет.

Тюремщики опять засмеялись, обозвали Кията выжившим из ума, закрыли дверь на засов и удалились.

— Собаки проклятые! — в бессильной злобе выговорил Якши-Мамед и опустился перед отцом на колени. — Ты тоже, хан-ага, совсем ребёнком стал. Мало того, что зрение потерял, теперь и умом слабеешь. Надо такое выдумать: «командующий плакать будет!»

— Сынок, я тридцать лет на двух русских государей молился. Я делал всё, что они мне велели. Я получил от них орден и медаль. Неужели совсем забыли обо мне? Этого не может быть, сынок.

— «Забыли» — не то слово, отец, — возразил Якши-Мамед. — И вообще… Ты хороший слуга, но плохой политик. Ты до сих пор не можешь понять, что не все русские одинаковы. Те русские, которые приезжали к нам до двадцать пятого года, сами давно в опале. Одних царь в отставку прогнал, других в Сибирь, на каторгу. Те русские — Ермолов и Муравьёв — за новый строй боролись, а эти укрепляют старые царские порядки. Оттого, что царь угнетает малые народы, везде войны идут. Имам Шамиль знамя пророка, думаю, не зря поднял! Ему ненавистен царский режим. И тебе не по вкусу, когда тебя русские купцы да военные обманывают, все дороги твоим товарам закрыли. Но ты не Шамиль, отец, ты сам торговец, поэтому становишься на колени и хочешь угодить государю императору. Ты угодил бы ему, да помешал я. Из-за меня ты здесь мучаешься, бедный мой отец. Прости…

Кият слушал сына молча, не перебивая, и, когда тот высказался, сказал спокойно, как ни в чём не бывало:

— Не отчаивайся, сынок. Я здесь сижу, чтобы выручить тебя из неволи… Я тебя выручу, сынок.

Якши-Мамед горько усмехнулся и подумал: «Отец мой — как дивана, — помешался на этих русских».

Из камеры в тюремный двор их вывели зимой. Был сырой дождливый день. Над Баку плотным заслоном лежали тяжёлые тучи. Во дворе стоял дилижанс, и около него прохаживались готовые к дороге конвойные солдаты. Кията вели под руки. Он не мог передвигаться, пошатывался и падал, да и трости у него не было: отобрали в тот день, когда их с сыном водворили в камеру. Тогда ему сказали: «Потом отдадим». Сейчас он вспомнил о ней.

— Господин начальник, принесите мне мою трость… Это подарок генерала Ермолова…

— Иди, иди, совсем с ума сошёл, старец, — сказал конвойный казак.

Другой недовольно пробурчал:

— Погода такая, седьмой день дождь льёт, пожалуй, сойдёшь с ума.

Вскоре дилижанс двинулся в путь. Внутри повозки с арестованными двое конвойных, двое — снаружи, и ещё пятеро конвойных зарысили вслед за арестантской коляской. Потянулись долгие, томительные дни…

Казачьи посты, небольшие поселения, города: Елисаветполь, Акстафа, Нефтлуг. Наконец, на двенадцатые сутки въехали в Тифлис. Здесь тоже прошли дожди. И сейчас в синем промытом небе светило солнце, и всюду сияли маковки церквей и чистенькие крыши княжеских особняков. Даже замок Метехи, приспособленный с некоторых пор под тюрьму, казался не столь мрачным и зловещим. И лишь в те минуты, когда Якши-Мамеда и его отца повели двором мимо орданант-гауза и показались первые арестованные, занятые переносом брёвен, молодой хан уныло сказал:

— Да, отец, не будет нам милости… Опять тюрьма…

В дежурке тонкогубый, с серыми змеиными глазами офицер спросил:

— Кто из вас Кият-хан?

— Вот он… Это мой отец, — поспешно отозвался Якши-Мамед.

— Марущенко, — позвал офицер казака с лычками младшего чина. — Отвезёшь хана к князю Бебутову.

— А меня? — упавшим голосом спросил Якши-Мамед.

— А тебя — в камеру…

Кията взяли под руки и повели назад, во двор. Он оглядывался и вырывался: хотел что-то сказать сыну.

— Отец! Отец, постой! Я даже не простился с тобой, — закричал Якши-Мамед. Он бросился на сероглазого офицера: — Собачья отрава, куда вы его повели? Дайте хоть попрощаться: он одной ногой стоит в могиле!

— В могиле и встретитесь, — сказал с ехидной усмешкой тюремщик. — А пока шагай в одиночку. Там поумнеешь.

Якши-Мамеду заломили руки и потащили в тёмный провал метехского коридора…

Пока усаживали Кията в фаэтон, пока коляска ковыляла по грязным тифлисским дорогам, он беспрестанно просил не разлучать его с сыном. Кията уговаривали, чтобы не беспокоился: везут его к князю Бебутову, к младшему сыну Карашу. Там больного хана ожидают тёплая постель и уход.

Дом князя стоял на взгорье. Ниже — от балкона до самой Куры — золотились оголённые виноградные лозы. Фаэтон въехал в широкие ворота и остановился во дворе, где на верёвках висело бельё, а около конюшни грузины чистили лошадей.

Старый князь, в чёрном с золотыми пуговицами архалуке и шапке-асечке, приветливо встретил старца. Ласково обнял его и с помощью слуг проводил в спальню. Кият смотрел вдаль невидящими глазами, плакал тихонько и жаловался:

— Бебут-хан, кунак дорогой, что они со мной сделали! Я полгода сидел за решёткой и сам не знаю за что. Я ослеп, Бебут-хан.

— Кият-ага, успокойтесь и усните, — утешал его князь. — Вы так изменились за последние десять лет. Я даже не сразу узнал вас. Вам надо выспаться. Сейчас мы пошлём за Карашем: он давно ждёт вас…

Младший сын пришёл к вечеру. Высокий, статный, в синем суконном бешмете и в дворянской фуражке с приподнятой тульёй, он был юношески красив, но по-прежнему, как и в детстве, сердит и неприветлив. Кият-хан ощупывал костлявыми руками его лицо, плечи, а он недовольно морщился.

— До чего вы себя довели, отец, — сказал с упрёком Караш-Мурад. — У нас в училище только и говорят о вас и Якши-Мамеде. Сын здешнего губернатора узнал о ваших выпадах против русских. Зачем вам нужно было защищать Якши?

— Стар я, не ругай меня, Караш-Мурад… Дай мне горячего чаю.

— Карашик, мальчик мой, — пожурила отпрыска княгиня, — нельзя так с родным отцом разговаривать. Разве ты не видишь — он совсем плох!

— Вижу, дорогая Русудан. Да только и мне теперь не легче. Разрешит ли генерал Нейгардт ехать в кадетский корпус?

— Всё уладится, Каращик, не надо зря беспокоиться. Вот, подай отцу тёплого молока…

Ночью у Кията открылся бред. Утонувший в перине и подушках, он взмахивал руками и вскрикивал: «Якши, сынок мой! Якши, я с тобой, не бойся!» Две служанки князя и сын Караш не отходили от постели больного до утра. На рассвете хан уснул, и днём, когда пришёл в себя, все думали — он больше не встанет. Лицо его стало жёлтым, горбатый нос заострился, а между бородой и усами зиял старческий провал рта…

Месяца через два, когда приехал в Тифлис Кадыр-Мамед со слугами и женой отца, Кият-хан всё также лежал в постели и не сразу понял: кто и зачем к нему пожаловал.

— Отец, это я — Кадыр-Мамед.

— Кадыр? А чей вы будете? Не наш ли?

— Ваш, ваш, отец. Вот и младшая жена ваша, Тувак-ханым, перед вами.

Кият с недоверием ощупал её талию, грудь, плечи, лицо, сказал тихонько:

— Да, правильно, это Тувак-ханым…

— Вий, горе моё, — тоскливо проговорила она и покачала головой. — Ехала, думала: никогда не прощу ему, а здесь оказывается… хоть прощай, хоть не прощай. Спи, мой хан, отдыхай… Пойду обласкаю своего дорогого сыночка Караша.

Она вошла в другую комнату и остановилась испуганно у порога. Караш, в расстёгнутой рубашке, сжав кулаки, доказывал Кадыр-Мамеду:

— Ты и Якши, вы оба погубили его! Вы, как бешенные псы, делили между собой власть и дошли до того, что Якши-Мамед стал врагом русского государя! Якши опозорил наш честный род! Мы теперь долго будем страдать из-за него!

— Караш, брат мой, что я мог с ним сделать? — оправдывался Кадыр-Мамед. — Его развратили здесь, в Тифлисе, эти разные Муравьёвы. Это они ему вбили в голову, что все народы — и русские, и кавказцы, и туркмены должны пользоваться свободой. Он до последних дней, пока его не арестовали, всё время говорил о благоденствии и просвещении. И мне старался внушить, что на Кавказе не было бы войны, если б царь Николай не задушил вольнодумцев. Вот он какой, твой брат. Что я мог поделать?! Теперь царь загонит его в Сибирь.

— И пусть гонит, — с беспощадностью выговорил Караш. — Нет места ему ни здесь, ни на том берегу. Такие, как он, только мешают нам жить. Мы — подданные государя императора! И мы будем защищать честь нашего отечества!

— Вах, Караш, — удивился Кадыр-Мамед. — Ты совсем на туркмена не похож. Ты хоть умеешь говорить по-своему?

— Я и говорю по-своему, по-русски. Теперь у меня две родины: Туркмения и Россия…

Тувак, присев в углу на корточки, внимательно и боязливо смотрела на разбушевавшегося сына. Он наконец заметил ев и, скупо улыбнувшись, поднял на ноги.

— Встаньте, мама, и сядьте за стол. Здесь не Челекен.

Он усадил её в кресло, налил в стакан чай и подал, изящно оттопырив мизинец.

— Ва-хов, — вздохнул Кадыр-Мамед. — Если так, братец, умеешь держать себя, то и к командующему ты сможешь пойти. Надо попросить, чтобы выпустил Якши из тюрьмы. Но он не поедет на свой берег, мы найдём ему место в Тифлисе, около отца. Вот Тувак-ханым и Якши-Мамед вместе будут ухаживать за отцом.

Аннамухамед поморщился.

— Не думаю, чтобы генерал Нейгардт освободил его. Да и нет сейчас генерала в Тифлисе. На линии он. Разве не знаешь, какие там дела, в Дагестане? Шамиль бьёт наших солдат, никак не могут с ним справиться.

— Мы подождём его приезда.

— Ну, хорошо, — не сдавался Аннамухамед. — Приедет Нейгардт, ты добьёшься приёма к нему. Войдёшь, поклонишься, окажешь: «Отпустите Якши-Мамеда». «За что сидит?» — спросит генерал. Ты ответишь: «За то, что поднял руку на русских». «Идите, уважаемый», — скажет Нейгардт. А может, и тебя заодно к Якши в тюрьму бросит!..

— Вах, братишка, зачем пугаешь?

— И не собираюсь путать. Просто хочу, чтобы ты смотрел на окружающее глазами воспитанного человека, а не муллы, зазубрившего коран. Вот так-то, дорогой мой братец, преданнейший слуга аллаха!

— Ты аллаха не трогай, — внезапно возмутился Кадыр. — Всё от аллаха: и земля, и люди, и скот.

— Ладно, брат, не будем об этом. Придёт время, и ты скажешь: «Кто милует бога, того жалует царь».

— И о русском боге скажем, и аллаха не забудем…

Штаб главнокомандующего — белый дом под горой, с колоннадой и обширным садом — в эти дни выглядел заброшенным. Почти все штабисты находились на линии фронта, в горах Дагестана. Там же пребывал и сам генерал Нейгардт. Все попытки погасить пожар войны на Кавказе разбивались о беспримерную стойкость горцев. Русские солдаты дивились храбрости абреков, офицеры порой расписывались в своём бессилии, а государь император менял главнокомандующих. Барон Розен был заменён Головиным, Головин — Нейгардтом, но положение на линии не изменилось. Две новых пехотных дивизии, с которыми вошёл в горы Нейгардт, лишь на какое-то время оттеснили горцев. Затем Шамиль со своим войском вновь захватил инициативу: занял Гергебиль и вынудил царских солдат оставить Аварию. Тотчас пошли разговоры: «Кто следующий на пост главнокомандующего?» Не без основания называли Воронцова. Слухи эти кружились, как чёрные галки, над Тифлисом. Пребывавшие в «Белом доме» квартирмейстеры и советники беспрерывно копались в бумагах, выметая следы одного командующего и утверждая в приказах и рескриптах другого. Непостоянство в руководстве кавказской армией налагало отпечаток безразличия и бездеятельности. Дела канцелярии были запутаны, бумаги, порой самые важные, бесследно исчезали. Забывались и не выполнялись принятые решения. А о людях и вовсе не помнили. Когда Кадыр-Мамед, поборов робость, переступил порог кабинета правителя канцелярии главнокомандующего и сказал, что он пожаловал по делу Кият-хана, тот даже передёрнул плечами.

— Какого ещё Кият-хана? Тут этих ханов — хоть пруд пруди!

Видя крайнюю раздражительность статского советника и злобу в его ядовитых жёлтых глазах, Кадыр поспешно вышел и вскоре вернулся с Абдуллой, который с помощью четырёх солдат втянул в кабинет огромный текинский ковёр и раскатал его по полу.

— Ваше превосходительство, — подобострастно заговорил Кадыр-Мамед, — примите в дар от моего отца, Кият-хана, этот прекрасный ковёр.

— Ну зачем же, ну зачем же, — несколько растерялся статский советник. В глазах у него засияла радость, и он, как ребёнок, принялся разглядывать подарок. — Каков коврище, а! — воскликнул, на-конец, с восторгом. — Ну, а что же хочет от меня ваш Кият-хан?

— Сын его… мой брат Якши-Мамед, в Метехи сидит…

— А-а, — поскучнел начальник канцелярии. — Это тот, который нарушил неприкосновенность границы на Атреке, а потом и на русского купца поднял руку?

— По глупости он, ваше превосходительство. Неграмотный он.

— Ну, вот ещё, — рассердился статский советник, — по какой такой глупости, когда нам доподлинно известно, что он состоял в связях с вольнодумными людьми! Скажу вам сразу, дорогой бек, если вы пришли ходатайствовать об освобождении, то сие — напрасный труд. О вашем строптивце известно Нессельроде и государю императору. Тут я бессилен. На вашем месте я утешился бы и тем, что отцу вашему разрешили быть не в тюрьме, а на частной квартире… под надзором…

— Ваше превосходительство, но мой отец сам пошёл в тюрьму с Якши-Мамедом, чтобы выручить его!

— Брось, бек, не валяй дурака. Единственно, чем могу помочь, добьюсь разрешения на свидание с братом. Устраивает?

Кадыр-Мамед замялся, обиженно засопел, и статский советник, видя это, тоже нахмурился.

— Вы и в самом деле, видно, не придаёте большого значения поступку вашего брата, — сказал он сердито. Полез в шкаф, покопался и извлёк папку. — Взгляните, дело Якши-Мамед-хана и вашего родителя… Вот-с, хотя бы… — и начальник канцелярии зачитал:

«На предписание вашего высокопревосходительства ко мне с № 159 об известном мне относительно услуг, оказанных туркменом Кият-беком и его сыном нашему правительству, почтеннейше донести честь имею:

В 1819 году, в бытность мою командиром военного корвета «Казань» в экспедиции гвардейского генерального штаба капитана Муравьёва под начальством майора Пономарёва у восточных берегов Каспийского моря Кият-бек был приглашён на корвет в Астрабадский залив и сопутствовал во всё время нашего плавания в тех водах. По возвращении г-на Муравьёва из Хивы сопровождал его в Тифлис, где представлялся с сыном Якши-Магомедом главноуправляющему тогда Грузией, был награждён медалью.

В исходе 1826 и начале 1827 года в бытность мою командиром военного брига «Баку» при блокаде неприятельских берегов Астрабадского залива тот же Кият-бек по приглашению моему для внесения оружия на персидские берега склонил своим влиянием отряд туркмен к оному и в набеге своём к Фарахабаду на собственных киржимах отбил и увлёк с собой значительную добычу.

Сущность сих событий могут подкрепить донесения, состоявшиеся тогда на имя главноуправляющих Грузией: генерала Алексея Петровича Ермолова и генерал-адъютанта Ивана Фёдоровича Паскевича…

Подписал: капитан первого ранга Басаргин»[28].

— Этот документ, — продолжал начальник канцелярии, — сыграл немалую роль. Я дал санкцию освободить Кията из тюрьмы и содержать под домашним арестом. Что касается Якши-Мамеда — тут сложнее. Все настроены против него… Слушайте, что пишет наш посол из Тегерана: «Якши-Мамед всегда был главным предводителем в разбоях туркмен и простирал насилия свои не только на персиян, но и на подданных империи». Сие послание было направлено послом самому государю императору, а его величество распорядился «… сколько для примера строгости, столько и для соблюдения спокойствия между туркменами задерживать на время в России упомянутого Якши-Мамеда».

А далее так, господин бек:

«…Наместник Кавказа, его высокопревосходительство генерал Головин, выполняя сие распоряжение государя, в своём предписании от 16 декабря 1842 года, грузино-емеретинскому гражданскому губернатору определил, что «Якши-Мамед, находящийся под арестом в Баку, переводится в Тифлис, где необходимо иметь за ним строгий надзор… И коль скоро замечено будет что-нибудь в его поступках сомнительное, немедленно донести до сведения здешнего начальства»[29].

Вот таковы обстоятельства, господин Кадыр-Мамед-хан. — Начальник канцелярии захлопнул папку и положил её на место, в шкаф. Вернувшись за стол, он откинул фалды фрака, сел и попросил, чтобы слуга Кадыра удалился. Затем, когда Абдулла покинул кабинет, сказал, пожимая плечами:

— До сего дня мне было известно, что между вами и вашим братом шла долгая непримиримая борьба. Господин Путятин, не без нашей поддержки, помог вам одолеть конкурента. Что же вы, господин бек, ходатайствуете за своего брата? Или… вы, может быть, с ним заодно — только прикидывались нашим человеком?

— Вах, начальник, не думайте так! — испугался Кадыр-Мамед. — Я не хочу, чтобы брат опять мешал мне. Я боюсь — погибнет в тюрьме. Тогда не будет мне покоя, начальник!

— Ладно, Кадыр-Мамед-хан, мы сохраним ему жизнь. А теперь выслушайте и усвойте раз и навсегда. Мы убрали вашего брата прежде всего затем, чтобы в дальнейшем спокойно, без всяких помех иметь связь с туркменцами побережья. Ещё осенью прошлого года его сиятельство Карл Васильевич Нессельроде дал санкцию на учреждение торговой фактории на острове Челекен. Ныне в Азиатском комитете решается вопрос об открытии особого торгового дома для сношений с вашими подданными. Несколько московских купцов со дня на день прибудут в Тифлис и, вероятно, захотят встретиться с вами.

— Аллах всевышний, всемогущий, всемилостивый, пусть всё сбудется, — зашептал Кадыр-Мамед, закатив глаза.

— Что вы там чародействуете? — насторожился начальник канцелярии.

— Аллаха молим, начальник, — строго и серьёзно отозвался Кадыр-Мамед. — Пусть аллах услышит твои слова и исполнятся наши обоюдные желания.

— Исполнятся, — самоуверенно заключил статский советник. — Вся надежда на вас. Сумеете купцов наших принять и обласкать как надобно — и аллаху и государю Российской империи будете наижеланнейшим господином. А о брате своём беспокойтесь меньше всего. Мы найдём ему место… Мы отправим его на поселение в какой-нибудь русский городишко. Под полицейский надзор. Там и доживёт он своё, отмеренное аллахом.

— Вах, начальник, ты мудрый человек. Ты сам — от аллаха! — воскликнул Кадыр-Мамед, и, схватив его руку, поцеловал. — Пусть живёт Якши там. Спокойно и хорошо ему будет. Все его деньги, всё его богатство туда отправлю. Всё, что попросит, буду посылать ему. Только пусть не мешает мне… Ты мудрый человек… Спасибо!

— Не за что, бек… Ступайте с богом и не беспокойтесь. На днях я устрою вам свидание с братом.

Кадыр-Мамед, пятясь к двери, поклонился несколько раз и довольный вышел на площадь, где его давно поджидал слуга.

Якши-Мамед сидел в одной из башен Метехского замка. Тёмная каменная камера с высоким потолком и маленьким оконцем с толстой решёткой днём и ночью хранила тишину и мрак. Узник не мог дотянуться до решётки — и не знал, что там, за ней. А за ней, под горой, катилась мутная Кура, теснились грузинские сакли. В самые тихие ночные часы в камеру едва-едва доносился шум реки, но и этот шум был так тих, что походил на шум в голове. Доведённый до отчаяния, обессилевший и упавший духом, Якши-Мамед сидел в полутьме и писал диван о своей горькой участи. Ему с трудом удалось убедить начальника тюрьмы, что если он содержится здесь по указанию царя, то царь не откажется прочитать его прошение о милост;и. Ему дали стопку бумаги и чернильницу с гусиным пером. Потом, когда Якши пожаловался на темноту, принесли и свечку. Он садился в углу, сворачивал ноги калачиком и, уткнувшись в бумагу, часами раздумывал над каждой фразой. Писал в стихах, потому и думал долго.

Нет, это было не прошение. На бумагу ложилась невыплаканная боль души: любовь к ближним, презрение и ненависть к врагам, обличение лжи и коварства. Уходя целиком в себя и мысленно переносясь на свой родной берег, Якши-Мамед то беседовал с Хатиджой и маленьким Мусой, то журил Хасана и Адына, сыновей старшей жены Огульменгли: «Что лее вы, мои дорогие, любимые, не подаёте о себе вестей? Что с вами сталось? Не разделяете ли и вы мою участь? О, горькая участь!» Стоило ему вспомнить о брате Кадыре, как он откладывал сочинение и принимался ходить по камере: боль и обида жгли его сердце. «Проклятый мулла, ты целиком, с печёнкой и потрохами, продался русским чиновникам и ворам-купцам! Ты предал меня! Ты помог им заточить меня в темницу! Если не так, то почему ты ни разу не навестил меня?! Й отца ты своего забыл, предатель!» И Якши-Мамед вновь тянулся к бумаге. «Теперь я опишу начальников несправедливых и взяточников. Я расскажу их тайны и раскрою жестокие поступки:

Якши-Мамед вспомнил о Карелине, отложил перо в сторону и задумался: «Где он теперь, Григорий Силыч? В Оренбурге? В Петербурге? Помнит ли обо мне? Вах, если б он узнал о моей участи — неужели и он бы не помог мне?!»

Он писал и поглощён был весь своим занятием. Жуткая тишина сторожила его покой.

Однажды, после того, как подали ему кусок ржаного хлеба и кружку воды и он торопливо поел, к камере вновь подошёл надзиратель:

— Эй, Якши-Мамед-хан! Собирайся!

У него тревожно забилось сердце: «Неужели свобода?»

— Начальник, мы всегда готовы! — отозвался он бодро и сунул в подкладку чекменя исписанные листки.

Во дворе замка его посадили в крытую коляску. Двое часовых с винтовками сели рядом. На облучке с кучером — урядник. По шуму воды и гулкому стуку колёс он догадался, что проехали по куринскому мосту; по тому, как легко шла повозка, можно было определить, что она катится куда-то вниз. А потом лошади пошли трудно, заскрипели оси колёс, — это начался подъём в гору.

Наконец он вылез из повозки и оказался на большом подворье около конюшни. Отсюда вела колея в другой двор, где стоял красивый особняк и виднелись виноградные беседки. Он вдруг почувствовал, что когда-то бывал здесь, и вспомнил: «Да это же поместье князя Бебутова! Сюда мы сносили вещи Муравьёва, когда уезжали в Тарки… Ва-хов, как давно это было! А теперь здесь живёт мой младший братец Караш… Значит, к нему?»

Идя аллеей вслед за урядником (полицейские сбоку), Якши-Мамед увидел впереди, под навесом балкона, людскую толпу. «Что это? Зачем меня сюда привезли?» Приглядываясь, он узнал князя Бебутова, затем увидел Кадыр-Мамеда, Тувак и Караша. Все они смотрели на своего родственника-арестанта косо и отчуждённо. Только один Абдулла (видно, ему было поручено) вышел навстречу Якши и сказал скорбно:

— Дорогой Якши, отец ваш умер…

Якши-Мамед не ахнул, не зарыдал, лишь вздрогнул. Он давно уже свыкся с мыслью, что отец не жилец, и, сидя в Метехи, допускал мысль, что отца уже похоронили, а Якши-Мамеду сказать об этом не сочли нужным. Мысленно он поблагодарил аллаха, что этого не случилось, и ему разрешили проститься с умершим. Когда Якши подошёл к крыльцу, все расступились. Следом за урядником он поднялся на веранду и дальше в комнату, где на полу, покрытый саваном, лежал Кият-хан. Якши остановился, оглядел его жёлтое восковое лицо, затем опустился на колени и коснулся рукой холодного сморщенного лба покойника.

— Прости меня, отец, — прошептал он, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы. — Это я виноват… Я сократил твой жизненный путь… Прости, отец, скоро встретимся…

Якши-Мамед вытер слёзы рукавом, решительно встал и вышел во двор.

— Когда скончался? — спросил он, подойдя к младшему брату.

Тот скептически хмыкнул и брезгливым взглядом окинул Якши-Мамеда:

— Разве тебе это так важно? Ты сделал всё, чтобы поскорее загнать его в могилу. Бунтовщик!

— Эх ты, сын свиньи, — с сожалением выговорил Якши-Мамед и отошёл прочь. Он сел на скамью в беседке. Тотчас двое полицейских устроились рядом. Оба закурили. Нехотя приблизился Кадыр-Мамед.

— Братец, вчера я должен был прийти к тебе на свидание, но отцу стало хуже…

— Ты мог прийти полгода назад, когда отец корчился от простуды и лихорадки, а потом, обессиленный, ослеп. Неужели ты ничего не сделал, чтобы спасти нас?

— Якши, не сердись и не говори глупостей, — поучающим тоном заговорил Кадыр-Мамед. — Спасти тебя и вернуть назад, домой, невозможно. Ты сидишь в тюрьме по велению самого государя.

— Я знаю это. Но разве нельзя упросить государя?

— Братец, это бесполезно. Всё, что в моих силах, я исполнил. Ты не будешь долго сидеть. Скоро тебя отвезут в Воронеж… Там будешь жить на поселении.

Якши-Мамед растерялся:

— Один буду там?

— Да, один. Но я думаю, ненадолго. Если удастся разжалобить государя, он разрешит тебе вернуться в Гасан-Кули. Братец, не будь строптивым глупцом, последуй моему примеру. Я хочу отправить в Петербург на службу царю своего сына. Если и ты пошлёшь своих сыновей учиться в кадетский корпус, думаю, что государь по достоинству оценит твой поступок…

Кадыр-Мамед не досказал. Люди у крыльца зашевелились и замерли. Из комнаты вынесли мёртвое тело Кият-хана. Пройдя аллеей, слуги, возле которых неотступно была княгиня Русудан, положили мертвеца в фуру, и похоронная процессия двинулась за город, на татарское кладбище. Шагая в скорбной молчаливой процессии, Кадыр-Мамед вновь заговорил со старшим братом.

— Якши, не упрямься. Это единственное, что может спасти тебя. Отправь обоих в кадетский корпус: и Адына и Хасана. А подрастёт Муса — и его тоже.

— Ладно, Кадыр, я согласен… Полагаюсь на тебя… Не дай мне потеряться на чужбине. Когда будешь везти моих сыновей в Петербург, добейся, чтобы разрешили им заехать ко мне. Увидеть их хочу, братец… Душа болит. Если Хатиджу пустят…

— Нет, братец, её не пустят, — строго отозвался Кадыр-Мамед. — Я просил начальника канцелярии. Он ответил: «Это невозможно».

Тело Кият-хана опустили в могилу по всем мусульманским обычаям. Оплакали, сказали «аминь» и отправились домой. На поминках тюремщики сидели рядом с Якши-Мамедом. К еде не прикасались: боялись урядника. Когда закончилась трапеза, заботливая Русудан принялась заталкивать им в карманы колбасу, сыр, яблоки, приговаривая:

— Ешьте, соколики, ешьте… Помяните покойника. Хорошим человеком был… Дай бог и вам быть такими.

Затем прощались с Якши-Мамедом родственники. Все обняли его, кроме Караша. Тувак-ханым пожурила сына за непочтение и извинилась перед Якши-Мамедом. Тогда он снисходительно посмотрел на неё и сказал:

— Ничего, ничего, Тувак-ханым. Караш правильно поступил, что не полез в объятия. Он знает: я никогда не приму его рук. Мы разные люди, хоть и рождены от одного отца.

— Не сегодня-завтра мы едем в Петербург, — печально отозвалась Тувак. — Бумаги уже готовы. Начальник разрешил учиться моему сыну в кадетах.

— Значит, поедем одной дорогой. Только назначение у нас разное. Караш едет служить царю, а я еду отбывать царское наказание…

Якши-Мамед поклонился всем и вошёл внутрь коляски. За ним последовали конвойные. Дверца закрылась, кучер взмахнул кнутом, и повозка, выехав со двора, покатилась к Метехскому замку.