Государства и народы Евразийских степей: от древности к Новому времени

Джучиды дольше всего правили в Казахских степях; в Казахском ханстве дольше всего сохранялись традиции кочевой государственности; казахские жузы впоследствии также были присоединены к Российской империи, как и все основные части Джучиева Улуса. Поэтому эта глава настоящей книги специально посвящена вопросам казахской государственности и общества ханского периода.

Время образования Казахского ханства

В XV в. на территории, занимаемой нынешним Казахстаном, появилось новое государственное образование, возглавленное султанами Гиреем и Джанибеком, потомками Джучида Урус-хана (ум. 1377 г.). Та часть кочевников Восточного Дешт-и Кипчака, которая примкнула к ним, носила название казаки (казахи). Сложилась новая ветвь Чингизидской династии, правившая более 350 лет вновь образовавшейся этнополитической общностью — казахским народом.

Однако в отечественной исторической науке до недавнего времени проблему собственно казахской государственности не выделяли, поставив в один ряд с иными событиями политической истории казахского общества. Между тем именно эту дату, т. е. время возникновения национальной государственности, следует считать переломной не только в политической, но и этнической истории казахского народа. Ибо становление и развитие нации невозможно без сохранения исторической памяти народа, а к числу наиболее значительных вех в историческом прошлом всегда и везде относится время возникновения национальной государственности, независимо от того, каков был социальный облик этой государственности и какая форма государственного устройства была приемлема и возможна в те времена [Султанов, 1971, с. 54–57].

Ныне в суверенной Республике Казахстан проблемами предыстории и истории первой казахской национальной государственности занимается немало молодых и талантливых исследователей. Это, вне всякого сомнения, отрадное явление. Однако все же следует отметить, что не всем молодым коллегам с моей исторической родины в равной мере свойственны научная корректность и беспристрастность. В науке безнравственны не только фальсификация и карьеризм, но также и любая форма плагиата, нетерпимость к инакомыслию, ослепление учеными степенями и званиями. Вступившему в мир большой науки следует помнить слова великого российского востоковеда Василия Владимировича Бартольда (1869–1930), который еще в конце XIX столетия писал: «Печально, когда… представитель науки, которому даны все возможности выдвинуться при помощи ума и таланта, ищет скандального успеха, бесцеремонно выступая против живых и мертвых коллег» [Бартольд, т. 5, с. 311].

В литературе, посвященной средневековой истории Казахстана, время образования Казахского ханства относится к 870 г. хиджры (1465–1466 гг.) со ссылкой на сведения «Тарих-и Рашиди» Мирзы (Мухаммада) Хайдара Дуглата (1500–1551 гг.). Об этом сочинении и его тюркских версиях см.: [Султанов, 1982, с. 116–135; 1997, с. 356–383].

Можно ли безоговорочно доверять этой дате?

Обратимся к тексту Мирзы Хайдара, сочинение которого содержит единственное в средневековой мусульманской историографии связное изложение предыстории и ранней истории Казахского ханства. Я основываюсь на четырех списках персидского оригинала «Тарих-и Рашиди», хранящихся в Санкт-Петербурге, в Институте восточных рукописей РАН. Вот что пишет о начале казахской государственности первый историк первого казахского государства:

В другой главе Мирза Хайдар описывает эти же события так:

После выхода в свет в 1864 г. второй части книги «Исследование о Касимовских царях и царевичах» В. В. Вельяминова-Зернова, где впервые в историографии Казахстана приводятся эти сведения Мирзы Хайдара Дуглата (в персидском тексте и в русском переводе без комментариев), в исторической литературе утвердилось мнение считать 870 г. хиджры (1465–1466 гг.) — годом смерти Абу-л-Хайр-хана и основания Казахского ханства (Н. А. Аристов, А. П. Чулошников, М. П. Вяткин и другие). Поскольку дата переломная в истории современного казахского народа, подвергнем известия автора «Тарих-и Рашиди» Мирзы Хайдара критическому анализу.

Как видим из приведенных выше цитат, Мирза Хайдар дважды перечисляет ряд событий, которые предшествовали и в конечном счете привели к образованию Казахского ханства, но в котором году имели место все эти события он не говорит, ограничиваясь лишь одной датой. Однако 870 г. х., приводимый им как год начала власти собственно казахских султанов, на поверку оказывается ошибочным.

Согласно Мирза Хайдару, Казахское ханство возникло после смерти Абу-л-Хайр-хана, что, кстати сказать, подтверждается многими другими источниками. Из контекста «Тарих-и Рашиди» совершенно ясно, что Мирза Хайдар полагал, что Абу-л-Хайр-хан умер в 870 г. Хиджры. Но в действительности Абу-л-Хайр-хан умер не в 870 г. х., а на три-четыре года позднее — в 873/1468–1469 гг. (так по «Тарих-и джахан-ара» Кази Ахмада Гаффари Казвини) или в 874/1469–1470 гг. (так по «Тарих-и Абу-л-Хайр-хани» и «Бахр ал-асрар»). Следовательно, образование Казахского ханства не может быть датировано раньше 1468–1469 гг.; для данного события указанный год (873 г. х.) есть, таким образом, terminus ante quern non.

Путаница в хронологии ранней истории Казахского ханства, которую допускает Мирза Хайдар Дуглат, не должна нас удивлять или смущать. Автор «Тарих-и Рашиди» вообще дает годы по памяти, приблизительно. На этот факт неоднократно указывалось в востоковедной литературе, особенно академиком В. В. Бартольдом. К счастью, мы, современные исследователи-востоковеды, располагаем о предыстории и ранней истории Казахского ханства бо́льшим материалом, чем Мирза Хайдар, который писал свой «Тарих-и Рашиди» в Кашмире по памяти спустя семьдесят с лишним лет после интересующих нас событий. Теперь мы можем существенно уточнить хронологию. Учитывая то обстоятельство, что любой год мусульманского календаря, равно как и двенадцатилетнего циклического календаря, разными своими частями приходится на два года европейского календаря, нижеследующие события датируются двойным годом.

Воцарение Абу-л-Хайр-хана в Восточном Дешт-и Кипчаке — 1428–1429 гг.

Отложение Гирея и Джанибека с частью племен и родов от главы кочевых узбеков Восточного Дешт-и Кипчака Абу-л-Хайр-хана и их перекочевка в западные пределы Моголистана — 1459–1460 гг.

Смерть могольского хана Есен-Буги — 1461–1462 гг.

Смерть Шибанида Абу-л-Хайр-хана — 1468–1469 гг.

Усиление Гирея и Джанибека за счет новых беглецов из Дешт-и Кипчака и возвращение их казачьей вольницы из Моголистана в Узбекский улус — 1469–1470 гг.

Образование Казахского ханства — 1470–1471 гг.

С 1470–1471 гг. и до ликвидации ханской власти царским правительством в XIX столетии на просторах Казахских степей одни потомки Джучида Урус-хана сменяли других, но политическое господство уже не переходило больше к представителям другой ветви Чингизидов.

Политическая и общественная значимость этого события заключается прежде всего в том, что Казахское ханство, возникшее в 1470–1471 гг. — первое по времени в Средней Азии национальное государство, созданное ныне существующим народом, а не его предшественниками или историческими предками.

Определенных комментариев требуют и некоторые другие сообщения Мирзы Хайдара Дуглата; вот, к примеру, одно из них, которое имеет непосредственное отношение к нашей теме.

В «Тарих-и Рашиди» говорится, что в 930/1523–1524 гг. казахов было миллион человек, а после 944/1537–1538 гг. (в результате сражения с моголами) «от этого сообщества племен на земле не осталось и следа» [Тарих-и Рашиди, рук. В 648, л. 154а; МИКХ, с. 223]. Замечательно, что в сочинении Махмуда ибн Вали «Бахр ал-асрар», где соответствующие сведения о казахах излагаются по «Тарих-и Рашиди», эта фраза опущена. Оно и понятно. Махмуд ибн Вали писал свой многотомный труд по поручению Аштарханида Надир-Мухаммада в 30–40-х годах XVII в. Он знал и видел сам, что казахи не исчезли, даже, напротив, весьма усилились: в его время казахи, кроме огромных степных пространств, владели множеством присырдарьинских городов и крепостей. Словом, Мирза Хайдар Дуглат заблуждался. У каждого заблуждения своя причина. Причина заблуждения автора «Тарих-и Рашиди» легко устанавливается. Судьба Мирзы Хайдара сложилась таким образом, что в 1533 г. он вынужденно покинул родину и переселился в Кашмир, где и написал свою знаменитую историю. Так что автор «Тарих-и Рашиди» наблюдал события в Туркестане после 1533 г. издали, часто пользуясь информацией из вторых и третьих рук, а подчас и просто передавал слухи. К такому роду слухов относится и его сообщение о якобы полном исчезновении казахов после 944/1537–1538 гг. Вот и вся история другого ошибочного утверждения Мухаммада Хайдара Дуглата — в целом добросовестного историка, к которому автор настоящих строк душевно привязан — давно и неизменно.

Казак: историко-политологическое и этническое содержание термина

Казак — тюркское слово. Его исходная форма именно такая: два увулярных начальный и конечный, — қазақ. Со времени выхода известной книги А. Левшина о казахах (1832 г.) в трудах некоторых ученых распространено утверждение о том, что в «Шах-наме» великого персидского поэта Фирдауси (рубеж X–XI в.), в разделе о Рустаме, якобы говорится о народе казахах и ханах казахских. Однако это основано на каком-то недоразумении. Содержание бессмертного творения гениального Фирдауси достаточно хорошо известно ориенталистам, и там нет ни слова о слове «казак». Как показали многолетние исследования ведущего востоковеда Республики Казахстан Б. Е. Кумекова, нет упоминания термина «казак» и в сочинениях ранних арабских авторов. Одно из первых упоминаний слова «казак» в мусульманских письменных источниках встречаем в анонимном тюрко-арабском словаре, составленном, вероятно, в Египте, известном по рукописи 1245 г. и изданном М. Хоутсмом в Лейдене в 1894 г., со значением «бездомный», «бесприютный», «скиталец», «изгнанник».

В исторической литературе существуют самые разнообразные толкования происхождения слова «казак». Одни выводили его из тюркских глаголов каз — «рыть», кез — «скитаться», кач — «бежать, спасаться»; другие создали невероятную этимологию этого слова от каз — «гусь» и ак — «белый»; есть исследователи, которые считают возможным выводить слово «казак» из монгольского термина касак-тэргэн, обозначающего род повозки. Некоторые авторы связывают термин «казак» с названием древнего кавказского племени или объединения племен касог; однако такого рода гипотеза, по мнению В. В. Бартольда, «едва ли приемлема для историка».

Таким образом, надежного этимологического объяснения слова «казак» пока еще нет. Но каково бы ни было происхождение слова «казак», несомненно то, что первоначально оно имело нарицательное значение, в смысле — свободный, бездомный, скиталец, изгнанник, а также человек удалой, храбрый.

Не имея, таким образом, ни политического значения, ни этнического содержания, слово «казак» обозначало всякого вольного человека, отколовшегося от своего народа и племени, своего сеньора и законного государя и принужденного вести жизнь искателя приключений. Кстати сказать, отсюда это тюркское слово и в русском языке. Казаками на Руси звали людей без определенных занятий, а также вольнонаемных батраков и т. д. Хотя слово «казак» зарегистрировано на севере Руси с конца XIV в., все же первоначальной родиной русского казачества историки признают южные окраины Руси, смежные с Кипчакской степью, условия которых придавали этой вольнице характер военного общества.

Иными словами, исходное значение термина казак — социальное: это состояние, положение, статус некоего лица, известного коллектива в каждый данный момент по отношению к правителю, обществу, государству. Так, изгой, который бродит по разным местам, прокармливая себя мечом своим, — казак; человек, который пускается в дальний и опасный путь один, без товарищей, — казак; удалой молодец, по выражению Бабура, «неутомимо, с отвагой угоняющий табуны врага» — тоже казак. Людей, ведших какое-то время образ жизни казака, по необходимости или по доброй воле, всегда было немало. Этому способствовали как тогдашние будничные условия жизни, так, в частности, и то обстоятельство, что, по понятиям того времени, как передает автор «Тарих-и Рашиди», считалось даже похвальным, чтобы мужчины в своей молодости провели некоторое время, подвергая себя опасности, в уединении, в пустыне, в горах или лесах, на расстоянии одного или двух месяцев пути от обитаемых мест, питаясь мясом дичи и одеваясь в шкуры убитых ими зверей.

Казаком мог стать любой человек, будь он тюрок или перс, рядовой кочевник-скотовод или принц крови в десятом поколении. Некоторое время казаками были, например, старший сын Токтамыш-хана Джалал ад-Дин, основатель государства «кочевых узбеков» Шибанид Абу-л-Хайр-хан, его внук Мухаммад Шейбани, Чагатаиды Вайс и Саид; Султан Хусайн, владевший саблей как никто другой из Тимуридов, провел в «казачестве» не один месяц; Бабур вспоминает в своих знаменитых «Записках», как он «во время казачества» решил направиться из горной страны Масча к Султан Махмуд-хану. Здесь важно отметить, что человек, сделавшийся казаком, мог перестать быть таковым и вернуться в прежнее состояние, в свое общество, как это и произошло со всеми перечисленными выше казаками из тогдашнего высшего света. Султан Хусайн и Султан Саид позднее стали государями каждый в своей стране; Мухаммад Шейбани и Захир ад-Дин Бабур — каждый из них основал новое государство.

Таким образом, в те далекие времена казаком становились, делались. Для обозначения образа жизни казака в ираноязычных и тюркоязычных источниках образовано существительное казаклык — «казакование», «казачество», «скитальчество», «вольность», а также глагол казакламак — «скитаться», «вольничать». Понятие «во времена казачества» обычно передается, соответственно: казаклыкда, казаклыкларда (в тюркоязычных источниках) и дар аййам-и казак(и), муддат-и казак (в ираноязычных источниках).

Понятно, что образ жизни казака скромный. Отсюда и слово казакане, т. е. «по-казацки», «скромно», образованное от тюркского казак с присоединением персидского окончания — ане. Вот пример употребления этого редкого слова в тексте средневекового источника. Чагатаид Султан Ахмад был настоящий сын степей, вел суровый образ жизни. Бабур описывает «жилище» Султана Ахмада во время похода против эмира Танбала в 1502 г. так. Когда наш автор прибыл к Султану, тот взял его за руку и ввел в свой «маленький шатер». «Так как Султан Ахмад вырос на окраинных землях, — замечает Бабур, — то палатка и обстановка, в которой он жил, были скромными, казацкими (казакане). Дыни, виноград, принадлежности конской сбруи — все лежало тут же в палатке, где он жил» [Бабур-наме, изд. Ильминского, с. 133; Бабар-нама, факс., л. 1086; Бабур-наме, изд. Мано, с. 163].

Казак не всегда проводил свое «казакование» в полном одиночестве. Человек, пожелавший разделить с вольным казаком его непредсказуемую судьбу, становился ему казакдашем. Слово казакдаш (образовано по известному образцу: йолдаш — «спутник», аркадаш — «товарищ», аулдаш — «земляк», ватандаш — «соотечественник») встретилось мне только в сочинении ал-Хаджжа Абд ал-Гаффара Кирими «Умдат ат-таварих» и в «Книге путешествии» османского автора XVII в. Эвлия Челеби при описании им Крымского ханства. Казакдаш. Любопытное слово! Но я не знаю, как толково перевести его на русский язык.

Существовали даже «общества казаков», джама’ат-и казак, по выражению средневековых мусульманских авторов. Подобные коллективы возникали в разное время, в разных местах и по разным причинам. Временами, пишет историк XV в. Абд ар-Раззак Самарканда «некоторые из войска узбекского, сделавшись казаками», приходили в Мазандеран (в 1440–1444 гг.) и, устроив везде грабеж, опять уходили назад. Иногда «общество казаков» состояло из спасшегося бегством претендента на престол и его преданных сторонников, которые вдали от городов и сел вели жизнь искателей приключений. Слово «казак» служило также для обозначения группы, части кочевников, отделившихся по разным причинам и разными путями от того государства, к которому они принадлежали, и находившегося с ним в состоянии войны.

Вот таким-то коллективом и были кочевники государства Абу-л-Хайр-хана, восставшие против него и в 1459–1460 гг. ушедшие из-под его власти, чтобы во главе с потомками Урус-хана Гиреем и Джанибеком искать счастья в другом месте. Не будем останавливаться здесь на вопросе о причинах откочевки части подданных Абу-л-Хайр-хана из Узбекского улуса — во всей той истории гораздо важнее происшедшее потом, после 1459–1460 гг.

Выше, при изложении истории образования Казахского ханства уже говорилось, что эта группа людей из Узбекского улуса какое-то время скиталась в степях Семиречья и получила название узбеки-казаки.

Парное название не должно нас удивлять. В рассматриваемую нами эпоху случаи, когда слово «казак» с нарицательным значением прилагалось к названию отдельных этнических, политических и т. п. групп и даже к собственному имени отдельных лиц, были чрезвычайно распространены. В частности, были могольские казаки, ногайские казаки, дештские казаки, кызылбашские казаки, а также «казаки эмира Танбала», «наши казаки» (слова Бабура), «шибан-казаки» и т. п.

Надо полагать, что употребление автором «Тарих-и Рашиди» парного термина «узбеки-казаки» связано именно с этим обстоятельством, т. е. ему было хорошо известно значение слова «казак», которое служило и для обозначения казаков (казахов) как уже вполне обособившейся к его времени (начало 30-х годов XVI в. — время его удаления в Кашмир) этнической общности, и для обозначения разного рода вольниц, к какой бы народности они ни принадлежали. Так что, употребляя парный термин, Мирза Хайдар как бы подчеркивал, напоминал своим читателям, что казаки Гирея и Джанибека и их потомство являются выходцами именно из Узбекского улуса.

Замечательно, что память об этих событиях сохранялась долго среди казахов. Так, согласно записям известного этнографа XIX в. А. Хорошхина, когда речь заходила об исторических предках, казах обычно говорил: «Предки мои, начало мое — узбеки» [Туркестанские ведомости, 1876, № 9].

Итак, узбекское происхождение казаков Гирея и Джанибека несомненно: они формировались из беглецов из Узбекского улуса, что и получило отражение в их первоначальном названии: «узбеки-казаки». Ясно и появление «узбеков-казаков» в западных пределах соседнего Моголистана: оно связано с бегством из своей страны, поиском вольности на ее окраинах. Но естественно возникает вопрос: какова роль откочевки Гирея и Джанибека в этногенезе казахского народа? Что представляло собой общество казаков Гирея и Джанибека в политическом, этническом отношениях?

Откочевка Гирея и Джанибека из Узбекского улуса в Семиречье, несомненно, сыграла решающую роль в этногенезе казахского народа. Но не в образовании самого народа, а в определении его современного названия, т. е. откочевка 1459–1460 гг. не определила возникновение казахской народности, а лишь ускорила уже шедший процесс ее сложения. Переходный характер этого процесса хорошо подтверждается парным термином «узбек-казак». В связи с этим можно сказать, что завершающий этап формирования казахской народности — это процесс выделения, обособления определенной группы племен под влиянием целого комплекса факторов, в особенности политических, из конгломерата родов, племен и формирующихся народностей, находившихся на различных стадиях своего развития, каким было население Восточного Дешт-и Кипчака к началу второй половины XV в. — государства Шибанида Абу-л-Хайр-хана, Ногайской орды и других политических образований. Это уже не были просто разобщенные племена или союзы племен. Среди этого разрозненного населения, известного соседям под общим собирательным названием узбеки, шел процесс консолидации нескольких народностей, в том числе и той, которая получила чуть позднее название казахской. Иными словами, из Узбекского улуса выделилась и прикочевала в Семиречье не просто группа разрозненных племен, недовольных политикой Абу-л-Хайр-хана, а объединение родов и племен, составлявших там, в Дешт-и Кипчаке, население (эль) улуса потомков Джучида Урус-хана. Более того, это объединение племен представляло собой не просто политическую группировку, связанную общим вассалитетом по отношению к одной из ветвей Чингизидов (потомков Орда-Ичена, старшего сына Джучи-хана, старшего сына Чингиз-хана), а субэтническую общность конгломератного типа, обособившуюся еще до откочевки 1459–1460 гг. в результате осуществления политики сепаратизма возглавлявших ее потомков Урус-хана.

Словом, названная откочевка не была ни началом, ни венцом формирования казахской народности. Но она была одним из главных моментов этого разноаспектного процесса: в степных просторах Семиречья произошла историческая встреча формирующейся народности с будущим своим именем. И отныне слились в нерасторжимое единство история людей, приверженцев потомков Урус-хана, и история слова «казак». Так что откочевка Гирея и Джанибека — это судьбоносное событие и в истории самого слова «казак».

И в самом деле. Вспомним события тех десятилетий XV в. Вот потомки Урус-хана со своими улусными людьми откочевали из государства Шибанида Абу-л-Хайр-хана и обосновались в Западном Семиречье. Образование по соседству с владениями Абу-л-Хайр-хана довольно крупной группировки, состоявшей из враждебно настроенных бывших его подданных, вызвало военный поход предводителя «кочевых узбеков» Восточного Дешт-и Кипчака, прерванный скоропостижной смертью этого хана в 1468/1469 г. С кончиной Шибанида Абу-л-Хайра путь в родные края для Гирея, Джанибека и их приверженцев был открыт, и они, вернувшись в Узбекский улус, вскоре захватили там верховную власть, частью истребив, частью прогнав своих соперников. Этими событиями было положено начало собственно казахской государственности.

Замена правящей династии в Узбекском улусе другой ветвью Джучидов не привела к сколько-нибудь существенным переменам в экономической и социальной структуре государства кочевых узбеков. Однако это событие в конечном счете привело к изменению названия государства, страны и к приобретению словом «казак» этнического содержания. В лице потомков Урус-хана, возглавивших «узбеков-казаков» (казахов), а затем ставших и во главе большинства узбеков Узбекского улуса, возникла победоносная конкуренция прежней знати потомков Шибана (сына Джучи, сына Чингиз-хана), которые были рассеяны теперь в разные стороны и оказались непригодными к роли объединителей. Отныне безраздельному господству термина «узбек» в Восточном Дешт-и Кипчаке был положен конец. Если прежде племена, обитавшие в Узбекском улусе, характеризовались общим собирательным названием «узбеки», то теперь их стали разделять на собственно узбеков (шибанитов), казаков (казахов) и мангытов (ногаев).

Вот как характеризует этнополитическую ситуацию на территории Восточного Дешт-и Кипчака того времени Ибн Рузбихан, один из самых осведомленных придворных историков Мухаммада Шейбани-хана (ум. 1510 г.): «Три племени относят к узбекам, кои суть славнейшие во владениях Чингиз-хана. Ныне одно из них — шибаниты, и его ханское величество (т. е. Шейбани-хан. — Т. С.) после ряда предков был и есть их повелитель. Второе племя — казаки, которые славны во всем мире силою и неустрашимостью, и третье племя — мангыты, а из них правители астраханские. Один край владений узбеков граничит с океаном (т. е. с Каспийским морем. — Т. С.); другой — с Туркестаном; третий — с Дербентом; четвертый — с Хорезмом и пятый — с Астрабадом. И все эти земли целиком являются местами летних и зимних кочевий узбеков. Ханы этих трех племен находятся постоянно в распре друг с другом и каждый из них посягает на другого» [Ибн Рузбихан, с. 62].

Словом, процессы политического и этнического разграничения населения бывшего Узбекского улуса приняли в 70–90-е годы XV в. поистине глубинный, необратимый характер. Тем не менее сами процессы шли медленно, так сказать пешим шагом; и неизвестно, как бы долго все это продолжалось и чем бы оно закончилось. Но тут колесо Истории сделало вдруг неожиданный поворот.

В начале нового, XVI столетия развернулись такие события, которые привели к большим политическим, этническим и иным переменам в истории Центральной Азии. Предводитель Шибанидов Мухаммад Шейбани, пользуясь политической раздробленностью соседней страны, выступил из Восточного Дешт-и Кипчака и в 1500 г. захватил Бухару, а в мае следующего года Самарканд, изгнав оттуда потомка Тимура Бабура. Военные успехи Шибанидов привели к тому, что вскоре Бабур вынужден был искать убежище у своего дяди, могольского хана Махмуда, а после его поражения от Шейбани-хана в сражении под Ахси в 1503 г. удалился в Кабул. Тем временем победное шествие Шибанидов по раздробленным на мелкие уделы владениям Тимуридов продолжалось. В 1505 г. Шейбани-хан завоевал Хорезм (Хиву) — область в нижнем течении Аму-Дарьи. В мае 1507 г. Шейбани-хан со своими военными силами выступил в пределы Хорасана и захватил Герат, Астрабад, Гурган и другие города. Тимурид Бади аз-Заман, сын и преемник Султана Хусайна и последняя надежда в борьбе с кочевыми узбеками Дешт-и Кипчака, бежал в Азербайджан, оттуда в Турцию и кончил жизнь свою в Стамбуле. Власть Тимуридов в Средней Азии пала, и на большей части ее территории воцарилась новая династия, возводившая свой род к внуку Чингиз-хана Шибану (Сыбану), сыну Джучи-хана.

В 1510 г., когда Мухаммад Шейбани-хан пал в битве под Мервом с кызылбашами, Хорезм перешел во власть персидского шаха Исмаила I, но ненадолго. В 1511 г. братья Илбарс и Билбарс, сыновья Буреке-султана, тоже Шибанида, но политического соперника дома Абу-л-Хайр-хана, деда Мухаммада Шейбани-хана, выступили со своими приверженцами-узбеками из Восточного Дешт-и Кипчака, изгнали наместника иранского шаха и утвердились в Хорезме, основав там независимое государство, известное в науке как Хивинское ханство. Господство этой ветви династии (особой ветви потомков Шибана, сына Джучи-хана) в Хорезме длилось до 1610/1694–1695 гг.

Завоевание государства Тимуридов кочевыми племенами Дешт-и Кипчака, известными под общим собирательным названием «узбеки», и основание в Мавераннахре (среднеазиатское междуречье Аму-Дарьи и Сыр-Дарьи) двух независимых узбекских ханств — Бухарского (с главным городом Самаркандом, а затем Бухарой) и Хивинского (с центром вначале в Ургенче, а затем в Хиве) — явились выдающимися событиями в этнополитической истории современного узбекского и казахского народов. Отмечу здесь два момента. Во-первых, последствием ухода двух главных ветвей династии Шибанидов из степи было определенное передвижение части кочевых племен Дешт-и Кипчака в покоренные области Мавераннахра, где они обрели вторую родину. Анализ данных источников по этому вопросу показывает, что общее число ушедших из степи в Мавераннахр кочевников Дешт-и Кипчака достигало 240–360 тысяч человек [Султанов, 1982, с. 19–21]. Во-вторых, окончательный уход Шибанидов с достаточно большой массой людей с территории, занимаемой современными Казахскими степями, в конечном счете привел к различиям в быту, нравах и обычаях, в культуре и т. д. между узбеками Мавераннахра и узбеками-казаками (казахами) Восточного Дешт-и Кипчака.

Вот это-то событие — территориально-этническое, социально-экономическое и культурно-бытовое разграничение населения Восточного Дешт-и Кипчака, вызванное передвижением значительной части кочевых племен в Мавераннахр во главе с Шибанидами, — и сыграло решающую роль в окончательном сложении новой этнической общности — казахской народности. Просторы Восточного Дешт-и Кипчака перестали быть местом исторического перепутья терминов «узбек» и «казак». Слово «узбек» стало обозначением группы племен, передвинувшихся вместе с Шибанидами на территорию Мавераннахра. За оставшимися кочевать в степях Восточного Дешт-и Кипчака и Семиречья тюркоязычными родами и племенами, объединенными под властью потомков Джучида Урус-хана, окончательно закрепилось название казаки, за страной — название Казахстан.

С тех пор и доныне коренные жители этой огромной евразийской страны себя иначе не называют, как только казаками (қазақ). Между тем в русскоязычной литературе и документах долгое время (начиная с XVIII в. и до 30-х годов XX столетия) для обозначения коренного населения Казахстана употреблялись слова «киргизы» (имя соседнего тюркского народа, который фигурировал в русских документах как «кара-киргизы» или «дикокаменные киргизы»), либо «киргиз-казаки», либо «киргиз-кайсаки» (причем здесь слово «кайсак» являлось только искажением тюркского слова «казак»). Каждый случай перенесения ошибочного названия на казаков (казахов) имеет свое объяснение и потому требует специального рассмотрения. Слово же казах — современное официальное русское название многомиллионного народа, занимающего по пространству своих земель первое место среди современных тюрков, — представляет собой русский вариант тюркского «казак». Как установила Г. Ф. Благова, одна из первых фиксаций слова «казах» в русских источниках относится к 1822 г., в словарях это слово появляется в 1865 г. Официальное утверждение русского варианта тюркского слова связано с административно-хозяйственным переустройством Казахстана, происшедшим в 1936 г.

Хозяйство и быт кочевников

Основным занятием кочевников Дешт-и Кипчака было пастбищное скотоводство. Здесь, пожалуй, к месту напомнить, что русское слово «кочевник» — ориентализм. Оно происходит от тюркского кӧч (кӧш) — переезд, переселение, кочевка, а также стоянка лагеря во время военных действий и переход с одной стоянки на другую, т. е. суточная норма походного движения. Кӧчетмек, кӧчмек — переселиться, перекочевать. Соответственно кӧчебе — кочевник, номад (а таково древнегреческое название кочевников). Как показал в своих исследованиях ведущий петербургский русист Анатолий Алексеевич Алексеев (СПбГУ), образования типа «скотовод», «скотоводство» и т. п. впервые появляются в русском языке лишь в XVIII в. у Тредиаковского и Радищева [Алексеев, 1977, с. 104, примеч. 22].

Превращение тюркского слова кӧчебе в русское «кочевник» нисколько не должно удивлять нас. Многовековое взаимодействие восточных славян и тюрков Великой Степи оставило заметный след в жизни этих народов. Обилие общей тюрко-славянской, а точнее, мусульманско-славянской лексики — факт, хорошо известный в науке. Я напомню лишь с десяток общих слов и ряд русских фамилий восточного происхождения.

Арбуз, атаман, аркан, балык, беркут, арба, болван, вахта, казна, караул, кафтан, кинжал, купол, курган, деньги, магазин, каторга, кабала, кибитка, киоск, карандаш, кисет, кистень, очаг, папаха, кепка, табун, тариф, телега, топор, тесьма, товар, карта, куртка, торба, тир, туман, халат, шаль, шатёр, чулки, диван, капкан, лачуга, серьга, тулуп, шалаш, утюг, чек и, наконец, молодежное слово кайф; кайф — по происхождению персидское слово, которое означает «самочувствие», «веселое настроение», иначе одним словом уже и не скажешь — кайф!

А вот несколько знаменитых русских фамилий восточного происхождения: Булгаков, Бухарин, Шеремет, Апраксин, Салтыков, Тургенев, Карамзин, Шарапов, Тимирязев, Чапаев, Колчак и другие. В частности, тюркское слово калчак (сокращенная форма — калча) означает «бедро».

Однако вернемся в Дешт-и Кипчак.

Скот, главное богатство кочевников, доставлял им продукт питания, материал для одежды и жилища, а также служил транспортом. Он был и средством обмена на предметы первой необходимости с соседними народами. Кажется, нельзя вернее указать на важность скота в жизни кочевников, чем это сделал Ч. Ч. Валиханов, который писал, что «кочевой степняк ест, и пьет, и одевается скотом, для него скот дороже своего спокойствия. Первое приветствие киргиз, как известно, начинает следующей фразой: здоров ли твой скот и твое семейство? Эта забота, с какой наперед семейства осведомляются о скоте, характеризует быт кочевников более, нежели целые страницы описаний» [Валиханов, т. 2, с. 28]. А вот что мы читаем о стране «узбеков-казаков» в сочинении наблюдательного и рассудительного Ибн Рузбихана. Описав прелести Кипчакской степи и отметив многочисленность там скота, автор «Записок бухарского гостя» пускается в такое рассуждение. «Кажется, — пишет он, — корм этой местности при небольшой переработке превращается в жизнь, а жизнь еще скорей превращается в зверя. Должно быть, это одна из особенностей стран севера — быстрый переход одного сложного соединения в другое, потому что растительный корм их быстро переходит в животное, животное — в человека, а почва и вода тоже как будто быстро переходят в корм» [Ибн Рузбихан, с. 94].

Казахи разводили в основном овец, лошадей и верблюдов; крупный рогатый скот занимал в хозяйстве казахов незначительное место, так как он не приспособлен к условиям круглогодичного выпаса и особенно к добыванию корма зимой из-под снега. При этом ведущее место по хозяйственному значению у казахов занимали овцы. Мясо и молоко овец служили пищей, кожа и шерсть шли на изготовление одежды, обуви, посуды и многих других предметов хозяйственного обихода. Из бараньего сала и золы пахучих трав казахи изготовляли хозяйственное мыло, которое имело черноватый цвет и свойство чисто выводить с белья всякого рода пятна.

Степные кипчакские овцы, по свидетельству очевидцев, отличались выносливостью, крупными размерами и хорошими мясомолочными качествами. Так, И. Барбаро, венецианский купец XV в., несколько лет проживший в Тане, об основных видах скота, разводимого дештскими кочевниками, писал: «Четвертый вид животных, которых разводит этот народ, — огромнейшие бараны на высоких ногах, с длинной шерстью и с такими хвостами, что некоторые весят до двенадцати фунтов каждый. Я видел подобных баранов, которые тащили за собой колесо, а к нему был привязан их хвост. Салом из этих хвостов татары заправляют свою пищу; оно служит им вместо масла и не застывает во рту» [Барбаро и Контарини, с. 149]. Посетивший в середине XVI в. степные просторы Приаралья англичанин А. Дженкинсон также отмечал, что тамошние бараны очень крупные, с большими курдюками, весом в 60–80 фунтов. В начале XIX в. А. Левшин, который, будучи чиновником, провел несколько лет в Казахских степях, тоже отмечал особенность казахских овец — курдюк — и писал: овца иногда весит от 4 до 5 пудов и дает сала до 2 пудов; они вообще так крепки, сильны и высоки, что 10–12-летние дети могут ездить на них для забавы верхом.

В связи с последним сообщением А. Левшина о казахских овцах вспоминаются прелюбопытнейшие рассказы Мирзы Хайдара Дуглата о Тибете и тибетцах. В 1532–1533 гг. он лично посетил Западный Тибет, а спустя десять лет в своем «Тарих-и Рашиди» писал так. Население Тибета делится на две части: одну из них называют йулпа, т. е. «житель деревни», другую джанпа, т. е. «житель степи». Образ жизни у кочевников Тибета удивительный, такой, какого нет ни у одного народа. Первое: мясо и любую другую пищу они едят сырой и никогда ее не варят. Второе: они дают лошадям вместо зерна мясо. Третье: тяжести и ноши они грузят на баранов, и баран поднимает примерно двенадцать шариатских маннов груза (около 3–3,5 кг). Они шьют переметные сумы, привязывают к ним шлею, нагрудный ремень и кладут на барана, и до тех пор, пока не понадобится, они не снимают груз с них, так что зимой и летом он находится у барана на спине. Зимой джанпа направляются в Индию и привозят туда тибетские, китайские товары. А из Индии они нагружают на баранов индийские товары и весной направляются в Тибет. Не спеша, постоянно пася по пути баранов, к зиме они достигают Китая. Так, товар, который они грузят на баранов в Китае, они снимают с них в Индии, а то, что грузят в Индии, снимают в Китае [Султанов, 1977, с. 140–142].

Однако «вернемся к нашим баранам». В письменных источниках постоянно отмечается, что у кочевников Кипчакской степи «много баранов». Тем не менее число людей, занятых выпасом и охраной мелкого рогатого скота на пастбищах, было весьма незначительно. Для обозначения пастухов мусульманские авторы средневековья обычно употребляют персидско-тюркское слово чупан или чобан (у казахов более употребительно слово койшы). Основной контингент пастухов овец составляли невольники из числа пленников, дети-сироты и дети-калеки. Пастухи овец традиционно были самым низшим слоем в кочевом обществе.

Надо ли говорить, что значила в жизни кочевников лошадь. Как заметил еще ал-Джахиз, знаменитый арабский автор IX в., «если бы ты изучил длительность жизни тюрка и сосчитал дни ее, то нашел бы, что он сидел на спине своей лошади больше, чем на поверхности земли». Действительно, кочевник от лошади неотделим; он не пойдет пешком даже на малое расстояние. Лошадь, по понятию кочевника, возвышает человека. Отсюда установилось правило, отмеченное востоковедом Н. И. Веселовским, согласно которому тот, кто желает оказать уважение при встрече другому лицу, должен сойти с лошади на землю; только равный с равным могут приветствовать друг друга, оставаясь на лошадях.

Кочевники не только использовали лошадь для верховой езды и гужевой перевозки, ею они питались и одевались. Без конных состязаний не обходился ни один праздник; на досуге жители степи любовались табуном свободных лошадей с несущимся впереди долгогривым красавцем-жеребцом. В этом отношении весьма примечательны слова, которые автор «Тарих-и Рашиди» вкладывает в уста казахского хана Касима (ум. 1518 г.). «Мы — жители степи; у нас нет ни редких, ни дорогих вещей, ни товаров, — говорил он предводителю моголов Султану Саиду, — главное наше богатство состоит в лошадях; мясо и кожи их служат нам лучшею пищею и одеждою, а приятнейший напиток для нас — молоко их и то, что из него приготовляется, в земле нашей нет ни садов, ни зданий; место наших развлечений — пастбища скота и табуны лошадей, и мы ходим к табунам любоваться зрелищем коней» [МИКХ, с. 226].

Слова казахского хана подтверждают уже установленное в науке положение о том, что главным богатством кочевников являлся не столько скот вообще, сколько имеющееся в этом государстве количество лошадей.

Степные лошади отличались большой выносливостью, неприхотливостью и сравнительно легко переносили суровые условия круглогодичной добычи подножного корма из-под снега или ледяной коры. По свидетельству И. Барбаро, дештских лошадей не подковывают, они низкорослы, с большим брюхом и не едят овса. Примерно такими же словами описывает лошадей казахов и А. Левшин: ростом они невелики, статями редко красивы, шерстей бывают различных, но более светлых. При этом, по его словам, в северной части Казахских степей лошади крепче и многочисленнее, нежели в южной.

Лошади разделялись на вьючных (упряжные, рабочие), верховых и скакунов-аргамаков. В источниках подчеркивается, что страна Дешт-и Кипчак не производит очень породистых лошадей, и чистокровные скакуны с длинной шеей всегда были редкостью в Кипчакских степях. Могольский хан Саид так рассказывал о своей поездке в ставку казахского Касим-хана в 1513 г. будущему автору «Тарих-и Рашиди». Когда мы приехали, хан показал нам весь свой скот и лошадей и сказал: «У меня есть два коня, которые одни стоят всего табуна». Их привели, и Султан Саид-хан неоднократно изволил рассказывать Мирзе Хайдару, что никогда в жизни не видел коней, подобных этим двум. Касим, когда привели лошадей, обратился к Саид-хану и сказал: «Людям степей без коня и жизнь не в жизнь; эти два коня для меня — самые надежные и достойные. Обоих подарить не могу; но так как вы гость дорогой, выберите себе любого, который вам по душе, — я буду доволен, только другого оставьте мне». Касим-хан описал достоинства обоих коней. Султан Саид-хан взял себе одного. И этого коня звали Оглан-Торук. По признанию Мухаммада Хайдара Дуглата, и ему также никогда не приходилось видеть подобного коня.

Для кочевого скотоводства характерно табунное содержание лошадей. Табунная лошадь называется джылкы, в отличие от am — лошадь верховая, вьючная и вообще лошадь. Гурт кобылиц (обычно числом 12–15) непременно с одним жеребцом составляет косяк (уйир). Жеребец служит в гурте кобыл вместо строгого пастуха и сгоняет их вместе. Если какая-либо кобыла отделится от него и поймется с другим жеребцом, то прежний уже больше не подпускает ее к своему косяку. Несколько косяков (обычно три, т. е. три жеребца и 40–50 кобылиц) составляют конский табун. (Здесь кстати заметить, что тюрко-монгольское слово табун или табын обозначает вообще любую группу численностью 40–50 единиц.) При перегоне из нескольких (обычно трех) малых конских табунов формируется большой табун. Для каждого малого табуна выделяется один пастух. Табуны бывают трех родов. В одних держат жеребят, в других — меринов, в третьих — маток, которых охраняют вместо пастухов жеребцы. Судя по письменным источникам, пастуха коней (табунщика) называли разными словами, а именно: келебан, улакши, ахтачи, йамши; в современном казахском языке пастух при конском табуне называется джылкышы.

Значительное место в хозяйстве казахов занимало верблюдоводство: верблюды были незаменимы при перекочевках и перевозках грузов. По свидетельству Ибн Рузбихана, эти животные, равно как и быки, использовались казахами для перевозки домов-кибиток, поставленных на колеса. Кроме того, с верблюдов снимали шерсть, а калорийный и вкусный напиток из верблюжьего молока (шубат) ценился наравне с кумысом. Казахи, как и все кочевники Дешт-и Кипчака, разводили мохнатых двугорбых верблюдов. Одногорбых верблюдов (нар) редко держат казахи потому, писал А. Левшин, что климат свой полагают для них слишком суровым, да и двугорбых в жесткие холода обшивают войлоками. Больше всего их разводили в песчаных районах южной полосы Казахстана.

Верблюд являлся символом мира. В этой стране, писал о Дешт-и Кипчаке А. Дженкинсон в своем «Путешествии в Среднюю Азию», мирные люди путешествуют только караванами, в которых много верблюдов, а поэтому свежие следы лошадей без верблюдов внушают опасение. Кстати, о караване. Караван, (собственно карван) — это цепь, ряд, вереница (катар) верблюдов. Каждый малый караван имеет строго один колокольчик. Иными словами, караван — это вереница верблюдов, в ряду которой слышен звон металлического колокольчика; обычно это вереница в 7–8 верблюдов. Большой караван мог состоять как из нескольких десятков, так из 400–500 и даже в одну-две тысячи верблюдов. Погонщики верблюдов (туйекеш, деведжи) подчинялись главе, старшине каравана (по-тюркски: карванбаши; по-персидски: карвансалар). Каравановожатые выбирались из числа людей известных своей честностью и влиятельных; они представляли купцам ручательство в добросовестности погонщиков. Карванбаши, обычно следующий впереди каравана с первым верблюдом, отвечал за правильность пути, выбор места и времени привала и ночлега, за распорядок кормления и водопоя животных при остановках каравана; споры между погонщиками верблюдов также решались карванбашием.

Наряду с овцеводством, коневодством и верблюдоводством казахи занимались также разведением крупного рогатого скота и коз. Но разведение этих животных имело наименьшее значение в хозяйстве.

Скот был частно-семейной собственностью. Зато право общинного пользования пастбищами (отлаг) принадлежало всем свободным членам кочевого общества. Однако общинное пользование территорией выпасов не нарушало обычаев потомственного владения пастбищами родов и племен, составлявших население улуса, и каждый улусный султан «со своим народов пребывал — по словам источника XVI в. — в какой-либо местности, старинном йурте», располагаясь и занимая места на территории ханства «согласно Ясе Чингиз-хана». Перекочевывали только владельцы стад, а бедняки, у которых почти нет скота, отказывались от перекочевок и оставались круглый год обычно на берегах рек. Правила перекочевок, выработанные многовековым опытом, основывались на учете травяного покрова в том или ином районе в соответствии с сезонами года. Вся территория выпасов делилась на четыре типа сезонных пастбищ: зимние (кыстау), весенние (коктеу), летние (джайлау) и осенние (кузеу). Так что жители Кипчакской степи не были скитальцами, в течение круглого года пассивно следовавшие за своими табунами и стадами с одного поля на другое в поисках свежей травы и воды, как их представляли себе иные мужи науки. Тогдашние жители Казахских степей, в сущности, вели полукочевой образ жизни: они были скотоводами, которые, соблюдая выработанную веками скотоводческую культуру, перекочевывали с известной летовки на знакомую зимовку.

Места для зимовок чаще всего выбирались возле рек. Это объясняется преимущественно тем, что на их берегах были густые заросли камыша и кустарника, служившие в суровую зимнюю пору кормом для скота и хорошо защищавшие его от снежных метелей и пурги, к тому же они давали кочевникам топливо. Чем богаче пастбищами было побережье реки, тем большее число кочевников располагалось на нем и тем дольше они оставались на берегах реки. По сведениям Ибн Рузбихана, некоторые реки пользовались особенною привязанностью кочевников. Такой рекой у казахов была Сыр-Дарья, особенно богатая зимними пастбищами долины и степи ее среднего и нижнего течения. «Местом их (т. е. казахов) зимовья является побережье реки Сейхун, которую называют рекой Сыр, — пишет он. — Как мы объяснили выше, все окрестности Сейхуна покрыты зарослями най [тростника], который по-тюркски называется камыш, богаты кормами для скота и топливом… Когда казахи прибывают в места зимовья, то располагаются на протяжении реки Сейхун, и, может быть, длина берегов Сейхуна, на которых они оседают, превышает триста фарсахов». Зимовки казахов в XVI в. располагались также в Кара-Кумах, на берегах оз. Балхаш, реки Урал и т. д.

Зимой кочевники размещались как можно более просторно, чтобы около каждой зимовки была достаточно обширная кормовая площадь для выпаса скота. Поэтому общение между улусами было сопряжено со многими трудностями. «Между стоянками и зимними их стойбищами иногда бывают далекие расстояния, — говорится в источнике. — Вследствие снегопада, леда и сильной стужи они совершенно не имеют никаких сведений и известий о положении друг друга». Зимние стойбища кочевников Кипчака бывали всякого рода. Но обычно — это поставленные на небольшие углубления-ямы и занесенные снежными сугробами юрты и кибитки, в которых беспрерывно разводится огонь. Для скота заранее строились загоны (в источниках употребляется термин агыл; в современном казахском языке — кора), чаще всего из камыша, кый, бараньего помета.

В декабре кочевники занимались согумом — забой скота, делаемый раз в год для снабжения себя продовольствием на зиму. Надобно здесь особо отметить, что при этом разделка скота у тюрков (кстати, и по сей день) идет строго по суставам, кости не рубят. Каждую половину туши — левую и правую — обычно членят на шесть частей. Нарицательное название части — жилик, а отдельную часть каждой половины туши казахи именуют так: 1) кари жилик, 2) кун жилик, 3) жауырын, 4) асыкты жилик, 5) ортан эюилик, 6) жамбас.

Величина согума зависела от состояния, и человек хорошего достатка забивал на зиму десять лошадей и более, не считая баранов. Дни согума были днями зимних игр и развлечений, пиров и взаимных угощений. Но, все кончается. Наступали самые трудные для хозяйства и самые тревожные для кочевников месяцы — январь и февраль: скотина спала с тела, ослабела и требует большего присмотра, а морозы усилились и достигли апогея, начался сезон бурана — степной метелицы. Зима с ее хмурым лицом и крутым нравом была не только трудным для хозяйства кочевников временем года, но и в военном отношении самым опасным: насколько можно судить по сведениям источников, походы против кочевников обычно предпринимались именно зимой, когда улусы размещались, по выражению Ибн Рузби-хана, «вразброс» и расстояние между зимними стойбищами составляло, «должно быть, дней пятнадцать пути».

С наступлением весны, которую кочевники всегда встречали с восхищением, казахи откочевывали на весенние пастбища. Здесь, в отличие от зимних стойбищ, юрты и кибитки разбивались большею частью на сопках и возвышенностях; здесь весь световой день кочевники проводили вне жилых помещений, под открытым небом; здесь отощавший за зиму скот набирал вес, приносили приплод овцы, кобылицы и верблюдицы. Производилась весенняя стрижка овец, верблюдов, двух- и трехлетних холостых кобылиц.

В летние дни, «когда наступает зной таммуза (июльская жара) и время множества пожаров и сгорания, — пишет Ибн Рузбихан, — казахский народ занимает места по окраинам, по сторонам и рубежам степи». На летовках жили более сплоченно, чем зимой, и жизнь на джайлау была самым привольным временем. Тут справлялись свадьбы, проводились игры, конные скачки на приз (байги), устраивалось состязание борцов, певцов, музыкантов и сказителей.

С наступлением осени скотоводы уходили на осенние пастбища, которые в большинстве случаев совпадали с весенними. Здесь производилась осенняя стрижка овец; тут, писал А. Левшин, бывают празднества; тут же по большей части производятся и баранты, коим способствуют темнота ночей и то обстоятельство, что лошади тогда в теле и способны выдерживать быстрые и большие перегоны. С осенних пастбищ кочевники обычно совершали и отдаленнейшие набеги на соседей. Осенью же проходили народные собрания с участием всех взрослых мужчин казахского общества, на которых решались важные для страны дела.

Расстояния между зимовками и местами сезонной кочевки исчислялись сотнями километров и составляли путь длиною в несколько месяцев. Столь большая длина пути определяла и некоторые особенности быта жителей Дешт-и Кипчака, заключавшиеся, в частности, в том, что тогда кочевали не отдельными аулами (как в XVIII–XIX вв., навьючив все имущество и войлочный дом на верблюдов и делая привалы через каждые 25–30 км), но целыми улусами, т. е. одновременно по степи медленно двигались десятки и сотни тысяч людей и животных. Поскольку и народу было много и животных огромное количество, приходилось двигаться широким фронтом, чтобы идущие впереди не уничтожили всю траву и кустарники, необходимые для тех, которые шли сзади. Промежуток между фалангами «движущегося народа» составлял, по свидетельству И. Барбаро, до 120 миль (190 км и даже больше).

Другая особенность быта кочевого населения Дешт-и Кипчака заключалась в том, что их перекочевка это было передвижение на колесах целыми домами. У нас нет недостатка в примерах, описывающих это необыкновенное зрелище. «Итак, — пишет Вильгельм де Рубрук, описывая свое путешествие через „Комапию“ в Монголию в 1253–1255 гг., — утром мы встретили повозки Скатан (одного из родственников Бату), нагруженные домами, и мне казалось, что навстречу мне двигается большой город. Я также изумился количеству стад быков и лошадей и отар овец» [Вильгельм де Рубрук, с. 104]. Отъехав от «Переволки» и двигаясь по степи дальше на юг, в Среднюю Азию, писал английский путешественник XVI в. А. Дженкинсон, мы увидели большое скопление ногайцев, пасших свои стада; «тут было примерно свыше 1000 верблюдов, впряженных в повозки с жилищами на них в виде палаток странного вида, казавшихся издали городом» [Дженкинсон, с. 171].

А вот что писал о способе передвижения казахов в XVI в. Ибн Рузбихан. Так как на пути следования казахов к зимовкам иногда не бывает достаточно воды для их огромных стад, они по необходимости пускаются в путь тогда, когда дороги покрываются снегом; их жилища построены в форме арб и поставлены на колеса, а верблюды и лошади перевозят их от стоянки к стоянке, вытягиваясь наподобие каравана; «если они идут непрерывно один за другим, то растягиваются на расстояние ста монгольских фарсахов, а промежуток между ними будет не более шага»; их арбы вполне пригодны для передвижения по степям и даже для того, чтобы пройти по снежному насту, без которого казахам угрожала бы опасность погибнуть от жажды и безводья.

Раз уж речь зашла о повозках, то приведу здесь некоторые сведения из источников об этом виде транспорта и жилищах кочевников Дешт-и Кипчака.

В книге знаменитого арабского путешественника XIV в. Ибн Баттуты, озаглавленной им «Подарок наблюдателям по части диковин стран и чудес путешествий», есть целый рассказ о повозках кочевников Дешт-и Кипчака. Учитывая важность сообщаемых им сведений, привожу отрывок почти целиком.

Араба (=арба) — тюркское слово; по наблюдениям В. В. Бартольда, оно не встречается в литературе до монголов. В других источниках для обозначения повозки, крытой телеги употребляются также слова телеген, гардунэ.

Арбы кочевого населения Дешт-и Кипчака были двух родов: двуколка и телега на четырех больших колесах. Смотря по тяжести или легкости арбы возили лошади, волы и верблюды. Остов и колесо арб были сделаны обычно из березы; арбы изготовлялись в апреле и мае, когда дерево легко гнется. Сама же постройка производилась летом. Прочные и крепкие арбы имели по меньшей мере двоякое назначение: при обороне кочевники образовывали укрепление, окружив свой лагерь поставленными в ряд арбами; такая баррикада, делавшаяся из повозок, называлась араба-тура; на арбах помещалось само жилище степняков — «шатры», которые в сочинении Шараф ад-Дина Али Йазди названы тюркским словом кутарме. Жилищем степняков в этой безграничной пустыне, сообщал он, описывая поход Тимура в Дешт-и Кипчак в 1391 г., являются «шатры кутарме», которые делают так, что их не разбирают, а ставят и снимают целиком, а во время передвижения и перекочевок едут, ставя их на телеги. Вот еще пример. Зимой 1509 г. предводитель кочевых узбеков Шейбани-хан повел рать против казахов, читаем в «Михман-наме-йи Бухара» Ибн Рузбихана; когда войска хана дошли до окрестности улуса Джаниш-султана, то «стали видны кибитки, которые казахи устанавливают на колесах при передвижении».

Эти «дома на колесах», крытые повозки жителей Дешт-и Кипчака, описывали многие авторы средневековья. «Ах, какие шатры! — восклицает, например, Ибн Рузбихан. — Замки, воздвигнутые высоко, дома, построенные из дерева в воздушном пространстве». Согласно описанию И. Барбаро, остов таких домов-повозок строили следующим образом. Брали деревянный обруч диаметром в полтора шага и на нем устанавливали несколько полуобручей, пересекающихся в центре; промежутки застилали камышовыми циновками, которые покрывали либо войлоком, либо сукнами, в зависимости от достатка. Когда кочевники Кипчака хотят остановиться на привал, пишет далее И. Барбаро, они снимают эти дома с повозки и живут в них.

Спереди и сзади этих «подвижных домов», как их называет Ибн Рузбихан, делали решетчатые оконца; окошечки зашторивались «войлочными занавесками, очень красивыми и искусными». Величина, обстановка «домов-повозок» и их количество отражали знатность и богатство хозяев. «Дома-повозки», принадлежавшие султанам и знати, были искусно и красиво обставлены и могли вместить одновременно человек двадцать и более. Такой большой шатер укрепляли на повозке, в повозку впрягали несколько верблюдов и везли. «Дома-повозки» простых казахов «делали продолговатой формы». Они также были сработаны с подлинным мастерством, но отличались значительно меньшими размерами, их вез один, иногда несколько верблюдов. Эти подвижные, «стоящие на высоком основании дома» были до того превосходны, что «разум поражается и кружится голова от красоты, мастерства и изящества».

По утверждению очевидцев, кочевники Кипчакской степи ездили на своих телегах «с уверенностью, не знающей страха», хотя обитателями шатра на колесах были в основном женщины. Тот, кто заправлял большой арбой, садился верхом на одну из везущих ее лошадей (верблюдов), на которой находилось седло. В руках у него были плеть для погонки и большой шест, которым он управлял арбой, когда необходимо было сворачивать с пути. Арбы обычно сопровождали верховые, которые, в частности, при подъеме, привязав веревки к оглоблям арб, помогали тащить их на гору, а при спуске — тормозили колеса, обеспечивая таким образом безопасность и покой обитателей шатров. Они же обеспечивали переправу через реки. Это было, по словам путешественника А. Контарини, красивое и быстрое предприятие, но, конечно, весьма опасное, заключает он. А вот как выглядит в записи И. Барбаро переправа через Дон орды золотоордынского хана Улуг-Мухаммада, имя которого неоднократно упоминалось выше, при изложении военно-политических событий, имевших место в 20-х гг. XV в.

Улуг-Мухаммад пришел к Дону в июне 1436 г. и переправлялся через реку в течение двух дней со своим многочисленным народом, с телегами, со скотом и со всем имуществом. «Поверить этому удивительно, но еще более удивительно самому видеть это! — восклицает И. Барбаро. — Они переправлялись без всякого шума, с такой уверенностью, будто шли по земле. Способ переправы таков: начальники посылают своих людей вперед и приказывают им сделать плоты из сухого леса, которого очень много вдоль рек. Затем им велят делать связки из камыша, которые прилаживают под плоты и под телеги. Таким образом они и переправляются, причем лошади плывут, таща за собой эти плоты и телеги, а обнаженные люди помогают лошадям» [Барбаро и Контарини, с. 150–151].

Дома-повозки, как основной вид жилища и транспорта, исчезли у кочевников Дешт-и Кипчака в XVII в.: к началу XVII в. относятся последние по времени известные нам сообщения об использовании жителями Кипчака домов-повозок, а в более поздних источниках упоминаются только двухколесные арбы и содержатся лишь описания, хотя нередко и больших по размерам, но разборных юрт и переносных кибиток. Повсеместный переход от кочевания в кибитках на колесах к разборным юртам был крупным изменением быта кочевого населения Дешт-и Кипчака, и можно полагать, что причины этого изменения надо искать в социально-экономических процессах. Экономический упадок в условиях кочевого хозяйства может быть вызван прежде всего уменьшением пастбищ и количества скота. В истории казахов этот период падает как раз на XVII столетие и связан в первую очередь с ожесточенной борьбой их с ойратами из-за обладания пастбищами.

Представляется целесообразным завершить раздел об арбах и домах-повозках кочевников кратким описанием юрты — до сих пор наиболее распространенного вида жилища скотоводов. Это удобное, простое сооружение, которое быстро разбирается, чинится и перевозится на вьючных животных. О ее величине и тяжести можно судить по тому, что разобранная юрта может поместиться на одном верблюде. Деревянный остов юрты состоит из трех частей: кереге — решетки из тальника, звенья которых — канат (числом от 4 до 12) — составляют окружность юрты; ууки — выгнутые прутья-стрелы, составляющие свод юрты; чангарак — деревянный круг для прохода дыма и света. Деревянный остов юрты покрывается сверху войлоками и обвязывается веревками. Зимой, для охранения тепла, юрта обкладывается двойным слоем войлока, снизу присыпается землей или снегом, а кереге одеваются снаружи между ним и кошмою еще чием — тонким степным тростником, обмотанным разною цветною шерстью. Пол юрты обычно покрыт войлоком, шкурами, коврами. В центре войлочного дома кочевника располагается очаг — оазис тепла и уюта в осеннее ненастье и зимнюю стужу.

По свидетельству Ч. Ч. Валиханова (1835–1865), в его время у казахов существовало еще два рода юрты. Одна называлась кос, или жолым-уй (дорожный дом). Кос отличался от стандартной юрты прямыми ууками, отсутствием чангарака и конической формой; кос редко бывал больше двух звеньев решеток. Этот небольшой и легкий, но хорошо защищавший от холода и зноя войлочный шатер использовался табунщиками лошадей, воинами во время дальнего похода и торговцами во время хода каравана. Третий род юрты назывался калмак-уй или торгоут-уй и отличался от традиционной казахской юрты тем, что имел более коническую форму.

Отдельные сообщения источников говорят о том, что казахи занимались и земледелием. Но развитие земледелия в разных районах территории Казахского ханства было крайне неравномерно: в подавляющем большинстве районов земледельческое хозяйство по-прежнему оставалось слаборазвитым или вовсе отсутствовало. Однако в некоторых районах оно имело важное хозяйственное значение, и это в первую очередь относится к тем районам территории казахских владений, где издавна существовали очаги земледельческой культуры, а именно в Семиречье и Южном Казахстане. Но оседлым земледелием в этих районах занимались люди, издавна освоившие земледельческое хозяйство. Что касается собственно казахов, кочевавших на этой территории, то они, по словам русского посла Ф. Скибина, «все живут для пашенных земель по кочевьям, а пахоти-де их скудны, коней и овец много, а коров мало; кормятся мясом и молоком». «А хлебов-де у них стоялых нет, — дополняет В. Кобяков, — и держут у себя, только чем бы было пропитатца год».

Казахи в основном выращивали просо (тары). О традиционности этой культуры в хозяйстве кочевников Дешт-и Кипчака свидетельствуют следующие сообщения источников. Ал-Омари (XIV в.), отметив, что большая часть подданных золотоордынского хана — «обитатели шатров, живущие в степях», писал: «Посевов у них мало, и меньше всего пшеницы и ячменя, бобов же почти нельзя отыскать. Чаще всего встречаются у них посевы проса; им они питаются». О посевах проса писал и И. Барбаро. При этом он отмечал, что когда дештский кочевник собирается в долгую дорогу, он берет с собой «небольшой мешок из шкуры козленка», наполненный просеянной мукой из проса, размятой в тесто с небольшим количеством меда. Запасы этой еды позволяли как отдельным наездникам, так и сторожевым отрядам удаляться от «своих людей на расстояние добрых десяти, шестнадцати, а то и двадцати дней пути». По словам А. Левшина, побывавшего в казахских степях, зерно проса, по собственным уверениям казахов, «при хорошем урожае дает им от 50 до 60 зерен».

В науке считается установленным, что переход кочевников к земледелию совершается везде под давлением экономической необходимости и что к оседлости переходили прежде всего бедняки, не имевшие возможности кочевать. Для обозначения оседлых, лишившихся своих стад скотоводов в источниках употребляется тюркское слово джатак (букв.: ‛лежащий’) или отурак (букв.: ‛сидящий’). Характерно при этом, что обедневшие кочевники при первой же возможности обзавестись необходимым количеством скота легко оставляли вынужденное землепашество и охотно принимались за привычное им скотоводство. Возможность кочевать всегда считалась у номадов признаком благополучия, и это сугубо степное представление о богатстве замечательно просто выражено устами кочевника-казаха, сказавшего в беседе с представителем науки: «Мама-аке имеет столько скота, что может и кочевать».

Необъятные просторы Дешт-и Кипчака с разнообразным животным миром давали кочевникам большие возможности для индивидуальной и коллективной охоты. Хорошо знавшие эту страну средневековые авторы отмечают, что дештские кочевники «прекрасно умеют охотиться, употребляя преимущественно луки». Об этом же пишет и Ибн Рузбихан в разделе «Описание отрады страны Туркестан»:

Там же говорится о пасущихся на степных просторах стадах джейранов, на которых охотились кочевники.

Существовало несколько видов охоты: с ловчими птицами, с борзыми собаками, охота загоном и т. п. Из охотничьих птиц использовались ястребы, беркуты, кречеты, соколы и др. Охота с ловчими птицами широко практиковалась в Казахстане вплоть до начала XX в. Описание охоты казахов загоном на сайгаков мы находим у А. Левшина. На местах водопоя сайгаков охотники устраивали полукруглую изгородь из камыша, втыкая камышины так, что часть их была направлена острием внутрь изгороди. Охотники прятались в засаду. Как только сайгаки приходили на водопой, их пугали. Животные бросались в оставленный со стороны водопоя в изгороди проход и, пытаясь перескочить ограду, натыкались на заостренные камышины. Раненых сайгаков добивали ножами.

У кочевников Дешт-и Кипчака охота не составляла, однако, самостоятельного занятия, а была лишь подспорьем скотоводству, хотя в натуральном хозяйстве степняков она имела, видимо, немалое значение. По словам автора XIV в. ал-Омари, у кочевников Кипчака мясо не продается и не покупается.

Путешествовавший в XVIII в. П. Паллас также отмечает, что у обитателей прикаспийских и приаральских степей недостатка в мясе не бывает, ибо они ходят на охоту, также «убивают поврежденной или охрамелой скот, и потому довольно имеют мяса». Собственный скот без нужды убивать, «включая токмо пиршество, почитается за необыкновенное дело», пишет он.

Значительное место в хозяйстве казахов занимали различные ремесла и домашние промыслы, большинство из которых было связано с обработкой продуктов скотоводства. Казахи издавна умели выделывать кожу и войлок и окрашивать их в разные цвета, искусно владели они техникой тиснения, аппликации и узорного шитья. По свидетельству Ибн Рузбихана, казахи «производили разноцветные войлоки с необыкновенными узорами и нарезные ремни, очень красивые и изящные». То, что домашнее ремесло казахов XVI в. (как, например, выделка кожи) стояло на высокой ступени развития, подтверждают, в частности, данные османского автора XVI в. Сейфи Челеби, которые впервые были привлечены к рассмотрению академиком В. В. Бартольдом. Однако в печатном тексте его «Очерка истории Семиречья» допущены неточности и имеются некоторые пропуски в переводе источника, которые объясняются тем, что он не имел возможности корректировать наборный текст своего «Очерка». Поскольку большинство авторов современных историко-этнографических исследований о казахах ссылаются на это место из сочинения В. В. Бартольда: столь важны сообщаемые в нем сведения, — представляется необходимым привести перевод, выполненный по микрофильму оригинала, хранящегося в Лейденской университетской библиотеке.

Описание технологии изготовления мягких кожаных накидок, столь удивлявших османского автора XVI в. своими свойствами, мы находим у П. Палласа (ч. 1, с. 569–571), летом 1769 г. побывавшего у казахов, кочевавших тогда по Яику, и в сочинении А. Левшина, российского чиновника пограничной комиссии и великого энтузиаста науки, справедливо названного за свои основательные исследования о кочевниках Приаралья «Геродотом казахского народа». Вот что писал, в частности, А. Левшин:

Все эти трудоемкие и физически тяжелые работы: катание войлока, обработка шкур, выделка кож, шитье кожаных изделий и т. п. — в кочевом обществе от начала до конца выполнялись женщинами. Вместе с тем женщины участвовали в выпасе овец и коз, ставили и разбирали юрты, занимались дойкой скота, переработкой животноводческой продукции, приготовлением пищи и другими домашними делами; на женщинах также лежала и забота о малолетних детях. Словом, у кочевников доля участия женщин в хозяйственной деятельности значительно превышала трудовой вклад мужчин. Такое соотношение мужского и женского труда в быту объясняется тем, что у кочевников, как правило, физический труд, связанный с обработкой продуктов скотоводства и ведением домашнего хозяйства, считался недостойным свободного мужчины и потому полностью возлагался на женщин, а по возможности и на рабов. Однако сказанное не означает, конечно, что в быту мужчины вовсе ничего не делали. Свободные мужчины кочевого общества изготовляли предметы вооружения, сбрую, седла, арбы, строили дома, шили сапоги и для самих себя, и для женщин, «имели отчасти попечение о стадах», упражнялись в стрельбе, охотились на зверя и птицу. Наиглавнейшая обязанность мужчин состояла в охране семьи и имущества, в ведении войны.

Военное дело

Военные традиции имели большое значение в жизни кочевников; воинская повинность являлась одной из самых важных и общих повинностей в степи. Население степей, по существу, представляло собой вооруженную массу людей. Кочевники Приаралья, пишет английский путешественник и дипломат XVI в. Антоний Дженкинсон, никогда не выезжают без лука, стрел и меча, «будь то на охоту или для какого-нибудь другого увеселения». Ношение оружия было не только законным правом свободного скотовода, но даже обязанностью, и, к примеру, на народном собрании безоружный мужчина не имел права голоса, а младшие могли не уступать ему места [Султанов, 2001, с. 239, статья 32].

У казахов-кочевников постоянное войско отсутствовало, а было только родоплеменное ополчение, собиравшееся по мере необходимости. Родоплеменной отряд представлял собой самостоятельную войсковую единицу: во главе его стоял предводитель рода, каждое ополчение имело свой боевой стяг и свой особый уран — пароль, т. е. условное слово для опознания своих от чужих. Некоторое число таких автономных отрядов составляло улусное войско. Глава улуса одновременно являлся и главой улусного войска; улусное войско имело свое главное знамя, свой единый уран. По словам Бабура (ум. 1530), военачальника и знатока войны, на войне ураном войска устанавливались обычно два слова: скажут первое условное слово, в ответ: говори второе условное слово. Например, скажут: «Ташкент», говори: «Сайрам» [Бабур-наме, изд. Мано, с. 158; Султанов, 1976, с. 259–260]. Верховным руководителем объединенных войск являлся хан; он лично возглавлял воинов в сражении, делил с ними тяготы и опасности. Вспомним здесь ранение во время сечи Бурундук-хана и Касима, гибель в бою Буйдаш-хана и смерть Таваккул-хана от полученной в одном из сражений раны во время похода на Шибанидов в 1598 г.

Боевой клич войска при атаке, а также восклицание, выражающее воодушевление, восторженное одобрение, вроде современного «ура», центральноазиатские кочевники называли тюркским словом сурен. Сурен салмак — значит «кричать диким голосом», «поднять страшный крик, шум» и т. д. [Будагов, т. 1, с. 642; СМИЗО, т. 2, с. 304; Султанов, 2004, с. 158–163, 171].

Независимые друг от друга источники показывают, что верховный повелитель казахов мог выставить в случае всеобщей мобилизации 300–400 тысяч человек. Так, по словам Ибн Рузбихана, когда старший хан казахов, Бурундук, во все стороны улуса казахов посылал приказ: «Садитесь на коней для набега», то в тот же час являлись «четыреста тысяч колчанов (т. е. богатырей)». По свидетельству Бабура (1483–1530 гг.), в армии преемника Бурундука, Касим-хана, современники «насчитывали около трехсот тысяч человек». В действительности, конечно, ни один казахский хан никогда не имел под своим командованием такого числа ополченцев. В этой связи заметим, что в сочинениях мусульманских авторов число 300 000 повторяется довольно часто. Так, например, говорится, что численность войск Шейбани-хана во время третьего похода на казахов составляла 300 тысяч человек. Между тем известно, что Шейбани-хан никогда не обладал такой огромной армией. Есть еще и другие примеры. Число 300 тысяч, похоже, применялось мусульманскими авторами средневековья тогда, когда они хотели подчеркнуть, что тот или иной военачальник предводительствовал многочисленным войском. По-видимому, цифру 300 тысяч следует признать стереотипом. Анализ данных источников показывает, что численность конных бойцов казахских владетелей в среднем составляла 30–50 тысяч всадников. Лишь в тех редких случаях, когда предпринимался военный поход, а не рядовой набег, казахские ханы для усиления своего воинства привлекали ополчение, собранное в близлежащих к владениям казахов районах. Так, по сообщению Бинаи, потерпевший поражение от Шейбани-хана казахский султан Махмуд направился к Бурундук-хану и попросил его помощи. Бурундук-хан удовлетворил его просьбу и с войском в сопровождении Махмуд-султана направился в вилайет Сузак. Собрав «пешие и конные войска» из людей Сузака и окрестностей Кара-Куруна, соединил их в одно большое войско и выступил навстречу Шейбани-хану. В другом сочинении говорится о том, что во время похода Таваккул-хана на Мавераннахр в 1598 г. в составе его войска кроме собственно казахов также были «султаны Ташкента и Туркестана, кыргызы и кипчаки». Общее число войска казахского хана во время этого похода составляло 90–100 тысяч человек. Согласно Махмуду ибн Вали, казахский хан Турсун-Мухаммад (ум. 1627 г.) водил против Аштарханида Имамкули-хана 100-тысячное войско, из числа которого около 10 тысяч составляло ополчение кыргызских племен.

Основным оружием казахов рассматриваемого периода были сабля и лук. Из других видов боевого оружия упоминаются: секира, кистень, одноручная булава, двуручная палица, длинные копья, украшенные кистью из конских волос и снабженные крюком для стаскивания противника с седла. В источниках шейбанидского круга, например, сражающийся султан из Дешт-и Кипчака описывается так: на груди у него — синяя, как небо, кольчуга, на голове сверкающий шлем с подшлемником, а талия перепоясана перевязью, на которой висит меч. Казахи сами изготовляли основные предметы вооружения. Стрелы они делали из березового дерева, тетиву для лука — из кишок овцы, а «из желудка ее делали обвертку для наконечников стрел». Огнестрельное оружие было распространено мало, но казахи умели делать «доброй порох», а также плавить свинцовую и медную руду, которую добывали в районе Улу-Тау и других регионах страны.

Непременной принадлежностью военного снаряжения кочевников были боевые знамена (туг, бунчук). Знамена выполняли по меньшей мере две функции: они были важным священным символом и одним из эффективных средств управления войсками на марше и в бою. Знамя имел каждый род, каждый улусный султан и, разумеется, хан. По установившейся традиции, высшее число знамен, которое могло быть у одного хана, было девять. Когда говорили о «хане с девятью знаменами» (токуз туглуг хан), то это вызывало представление о могущественных правителях. По свидетельству средневековых авторов, первые казахские владетели были «ханами с девятью знаменами». Знамя являлось не только внешним знаком власти, но оно также было символом воинской славы и чести военачальника и войска. Главное знамя, как государственная святыня, тщательно хранилось в мирное время и выносилось только на войну. Хранителем войскового знамени в походах обычно назначался один из султанов или влиятельных биев, который после верховного руководителя воинства являлся первым лицом в войске. Знамя охранял особый отряд. Во время боя шла настоящая охота за знаменами противника. Смерть воина-знаменосца (тугчи) всегда производила смятение в рядах воинов, а падение, исчезновение главного знамени означало поражение войска.

О маневре со знаменем и значении главного знамени как ритуального центра войска смотри исследование С. В. Дмитриева [Дмитриев, 2004, с. 368–371].

В сочинении среднеазиатского историка XVII в. Махмуда ибн Вали «Море тайн относительно высоких качеств добродетельных людей» приводится рассказ, который непосредственно касается занимающей нас темы — военное знамя казахов — и любопытен во многих отношениях, поэтому приводим его полностью.

Военный быт кочевников имел свои специфические особенности. Скотоводы-кочевники совершали свои отдаленнейшие походы на соседей-земледельцев с пастбищ обычно осенью, т. е. тогда, когда их боевые кони в теле и способны выдержать быстрые и большие перегоны, а дихкане собрали весь свой урожай. Но вот приближался День Касима (8 ноября — начало зимнего сезона по народному календарю): сбор и построение войска прекращались, ибо, как сказано в источнике, «жители степи в это время должны подумать о зимовках».

При мобилизации каждый воин обязан был выступать в поход минимум с двумя боевыми конями и со своим военным снаряжением. Легкая конница степняков-кочевников отличалась огромной подвижностью, и в любой момент в любом месте они могли сосредоточить крупные сила для нападения. К бою готовились тщательно: кормили коней, расчесывали им гривы, точили сабли и копья, проверяли луки и стрелы, готовили боевые значки. Перед битвой воины надевали на боевых коней латы, сами облачались в кольчуги, повязывали на руки одинакового цвета со своим воинским знаменем повязки, чтобы отличать своих от чужих. В назначенный час воин-знаменосец поднимал главное знамя, и армия в боевом порядке выступала навстречу врагу. Вот ряды неприятелей сблизились. С обеих сторон поднимался такой громкий клич (сурен), что земля и небо содрогались. Первыми выступали на «ристалище доблести» славные витязи, вызывая друг друга на бой. Затем с обеих сторон выступали вперед конные воины (чапкун), которые, выступив вперед, кружили, гарцевали и тем давали знак, что готовы начать бой. В конце концов два моря войск в ненависти обрушивались друг на друга, и всё живое становилось добычей для рубящих мечей и мишенью для летящих стрел.

По рассказам очевидцев, среди кочевников Дешт-и Кипчака «есть много таких, которые в случаях военных схваток не ценят жизни, не страшатся опасности, но мчатся вперед и, не раздумывая, избивают врагов, так что даже робкие при этом воодушевляются и превращаются в храбрецов» [Барбаро и Контарини, с. 146]. А вот что пишет о кочевниках Дешт-и Кипчака И. Шильтбергер, в 20-х годах XV в. оказавшийся там и некоторое время находившийся на службе у владетелей Золотой Орды:

Источники сообщают немало сведений о военном искусстве тюрко-монгольских кочевых племен и народностей. Вот несколько примеров. Если военачальники не считали разумным в данной конкретной ситуации сражаться с противником в конном строю, то воинство спешивалось по необходимости и, привязав поводья лошадей к своим поясам и пустив по врагам дождь стрел, ударами копий преграждало им путь. Если люди неприятеля напали врасплох и выстроить ряды войска было невозможно, то старались сомкнуть фланги и образовать круг, а затем, сражаясь, кружились круг в круге «по монгольскому обычаю». При нападении кочевники Дешт-и Кипчака использовали способ, который имеет особое название — тулгама (так по Бабуру) или тулгамыш (так по Абд ал-Гаффару Кирими). Обе эти формы образованы от тюркского глагола тулгамак — «окружить, обвернуть, обратить, кружить, крутить». Тулгама как способ ведения боя, соответственно, — оборот, фланкирование, нападение во фланг или в тыл противника. Бабур в своих записках характеризует способ ведения тулгама как «великое искусство в бою» кочевых узбеков Дешт-и Кипчака и подробно описывает его. Вот отрывок из описания боя Бабура с Шейбани-ханом в 1501 г. Когда ряды двух враждующих армий приблизились один к другому, пишет Бабур, край правого фланга войска Шейбани-хана обогнул мой левый фланг и зашел к нам в тыл. «Тут я повернулся к ним фронтом, и наш авангард… оказался на правой руке». «Так как наш авангард остался на правой руке, то наш фронт оказался оголенным. Люди неприятеля теперь напали на нас спереди и сзади и начали пускать стрелы». По словам Бабура, у жителей Кипчакской степи ни одного боя не бывает без тулгама. Здесь же Бабур сообщает еще о другом приеме боя кочевников Дешт-и Кипчака. Этот способ нападения заключается в следующем: беки и нукеры все вместе несутся в неистовом галопе в строну неприятеля, пускают стрелы, резко осаживают коней; отходя, скачут врассыпную, опустив поводья.

Воинская доблесть высоко ценилась, и тот, кто на поле брани больше других «рубил голов, проливал кровь», пользовался общим уважением в кочевническом государстве. За личную храбрость в сражении и за умелое руководство военными действиями присваивался почетный титул батыр (бахадур, багатур). Особо выдающиеся рубаки, многократные герои поля брани получали, как свидетельствует источник XV в., титул или прозвание толубатыр (толубахадур) — «полный богатырь», т. е. человек безмерной отваги, стойкости, силы [Барбаро, 1971, с. 146]. Как титул слово «батыр» прибавлялось к имени храбреца. Этот почетный титул мог получить за свои воинские качества любой свободный член кочевого общества, будь он рядовым воином или принцем крови. В частности, титул батыра носил, судя по личной печати, казахский хан Тауке [Международные отношения, с. 219]. Подвиги батыров прославляли степные певцы-импровизаторы — акыны.

Подведем некоторые итоги. Скотоводство было основным источником богатства и любимейшим занятием казахов. Оно было неразрывно связано с перекочевкой и перегоном скота через обширные пространства, в зависимости от времени года. Соответственно, кочевой быт был сопряжен с большими трудностями и требовал огромных усилий для сохранения и увеличения поголовья скота в условиях круглогодичного выпаса. Тем не менее казахи-кочевники были убеждены, что их жизнь лучше жизни горожан и земледельцев, запертых в тесном пространстве домов, кварталов и наделов, и это своеобразное настроение прекрасно выражено у Ибн Рузбихана, который писал в 1509 г.:

Люди «белой кости» и люди «черной кости»

Традиционное казахское общество имело строго иерархическое устройство. Идея наследственной аристократии выражалась резко, так что аристократия и представители так называемых «святых родов» были четко отделены от простонародья.

Высший аристократический слой и самую влиятельную политическую силу казахского общества в рассматриваемое время представляли султаны. Этим арабским словом сирийского происхождения первоначально обозначалось собирательное понятие о верховной власти — владычество, господство, а также власть, правительство. Не позднее второй половины IX в. термин «султан» стали употреблять и для обозначения персонального носителя светской власти, в противоположность имаму, представителю религиозного авторитета. Первыми, кто ввел это слово в официальный обиход и надписи на монетах, были Великие Сельджуки (1038–1194 гг.). В Османской империи султаном называли государя. Однако слово «султан» применялось не только к падишаху, но и ко всем принцам и принцессам династии Османов (1299–1922 гг.). В Малой Азии слово «султан» употреблялось также в среде членов суфийского братства и указывало на высокий ранг его носителя. В Улусе Джучи и Чагатайском улусе с XIV в. слово «султан» обозначало титул каждого члена династии, происходившей от Чингиз-хана.

Султаны-Чингизиды составляли высшее сословие социальной иерархии — ак-суйек («белая кость»). Дети Чингизидов по праву рождения приобретали титул султана и вместе с ним все права, потомственно принадлежавшие этой социальной группе, независимо от экономических обстоятельств, а также нравственных, умственных и физических качеств того или иного лица. Султаном надо было только родиться. Родство по женской линии с «золотым родом» султанов не делегировало зятю никаких прав и привилегий Чингизидов. Монопольное право на ханский престол сохранялось только за Чингизидами, для которых право правления в силу происхождения превращалось как бы в естественно присущий им атрибут. При этом сфера действия этого права Чингизидов не зависела от существовавших этнических или государственных границ: каждый Чингизид, к какой бы именно династии потомков Чингиз-хана он ни относился, мог претендовать на ханский престол в любом месте, где только еще сохранялись в какой-то мере традиции Монгольской империи. Поэтому Чингизиды казахских улусов, например, оказывались то в роли падишаха каракалпаков и кыргызов, то в роли подставных ханов Хивы и Бухары.

Султаны не несли никаких (кроме военных) повинностей. Все Чингизиды казахских улусов имели единую тамгу (клеймо) и один особый уран (пароль), выражаемый словом аркар, которого уже простой народ не мог употреблять. Привилегии султанов перед другими членами общества состояли также в том, что они были избавлены от телесного наказания и не подлежали суду биев. Творить суд над Чингизидами мог только старший султан или сам хан. Простые люди в разговорах не могли называть их по имени, но вместо имени должны были употреблять слово таксыр (господин). При встрече с султаном всякий простолюдин сходил с лошади и, становясь на одно колено, приветствовал его. Султан в ответ на приветствие клал ему на плечо свою руку и отвечал: аманба (здоров ли [твой скот и твое семейство]?). Таким же образом поступали и в юртах. Одним из внешних признаков султанского достоинства считалась белая кошма. В общих собраниях и во всех остальных торжественных случаях все представители «белой кости» садились только на белые кошмы. Султаны непременно должны были иметь шапки, «опушенные чернобурою лисицею и покрытые белой материею». Если простолюдин присваивал себе из тщеславия титул султана, то подвергался наказанию — от 15 до 30 ударов нагайкою. Если же человек «черной кости» (простолюдин), выдавая себя за носителя султанской крови, женился на султанской дочери или его родственнице, его подвергали наказанию, выражавшемуся в выплате полного куна, т. е. оплаты за убийство мужчины.

Важно отметить здесь, что при всем этом султаны казахских улусов не относили себя ни к одному из тюрко-монгольских племен, ни к одному из казахских жузов, не разделялись на колена. Они были только представителями правящей династии и продолжали составлять замкнутую сословную организацию еще в начале XX в.

Словом, султаны своим юридическим положением резко выделялись среди населения ханства, причем права, отличавшие их от других, издавна были наследственными. Политическими правами султанов, осуществляемыми ими in corpore, были: 1) участие в общегосударственном управлении; 2) участие в местном управлении; 3) улусно-вотчинное управление.

Многие стороны внутренней жизни населения Казахского ханства остаются, к сожалению, нам неизвестными. Мы не знаем, например, ни о воспитании султанов, ни о том, где и какое они получали образование. То, что по крайней мере часть казахских султанов и степных вельмож были людьми образованными, показывают сведения источников. По утверждению автора «Михман-наме-йи Бухара» (написано в 1509 г.), какая-то часть казахской знати «отдает детей своих в школу». Казахский хан Шигай (ум. ок. 1582 г.), «выросший в степи и пустыне», по словам автора XVI в. Хафиз-и Таниша, сочинял стихи. Его сын Таваккул-султан (впоследствии хан), славившийся в Дешт-и Кипчаке своей храбростью и воинской удалью, сочинял маснави. Казахский султан Мухаммад-Мумин, в течение пяти лет занимавший должность аталыка («попечитель» — один из высших чинов при дворе) при монгольском хане, «был мужем знающим и даровитым, — пишет Шах-Махмуд Чурас, — большую часть „Шах-наме“ Фирдауси знал наизусть и книги читал приятно [на слух]». Здесь необходимо упомянуть и Кадыр Али-бия, сына Хошум-бия, представителя племени джалаир, автора начала XVII в. Выходец из Казахских степей и приближенный казахского Ораз-Мухаммад-султана, он сделал сокращенный пересказ на тюркский язык известного сочинения персидского историка Рашид ад-Дина «Джами ат-таварих» и составил свод сведений о родословиях и деятельности казахских ханов и султанов XV–XVI вв.

Условия кочевого быта и постоянные феодальные распри, раздиравшие и разорявшие ханство, не благоприятствовали распространению среди казахов письменности и книжного образования. Однако, как видно из приведенных примеров, верхушка казахского общества, по крайней мере в части своей, была достаточно хорошо образованной, что можно рассматривать как одно из следствий привилегированного положения этого социального слоя.

К ак-суйек относились также сайиды и ходжи, которых Чингизиды признали «первенствующим сословием» еще в XIV в., когда в Улусе Джучи и Чагатайском улусе ислам сделался официальной религией.

Сайид (букв.: ‛вождь’, ‛господин’, ‛глава’). Сайидами называют в мусульманском мире потомков пророка Мухаммада (570–632 гг.) от его дочери Фатимы и четвертого халифа Али (правил в 656–662 гг.). К женщинам прилагается термин сайида или ситти («моя госпожа»). Сайиды составляли обособленную группу в социальной иерархии мусульманского общества и искони пользовались у верующих не только почетом, но и многими привилегиями. В сознании мусульман сайиды часто отождествлялись со святыми (аулийа). Сайиды считались главными представителями религиозных идей мусульманства и не подлежали смертной казни. Только они одни могли безнаказанно говорить всю правду мусульманским государям и даже укорять их за неправедный образ жизни. В «Мунтахаб ат-таварих-и Муини» (нач. XV в.) рассказывается, что государь Золотой Орды Азиз-хан (правил в Сарае в 1360-х гг.) вел развратный образ жизни, за что подвергся упрекам сайида Махмуда. Хан послушался сайида, даже выдал за него свою дочь и выразил раскаяние, но через некоторое время вновь вернулся к прежнему образу жизни и был убит своими приближенными.

В государстве Аштарханидов с центром в Бухаре верховные садры, отвечавшие за состояние вакфов в масштабе всей страны, и войсковые судьи назначались исключительно из числа сайидов [Ахмедов, 1982, с. 152]. В Хивинском ханстве накиб, «духовный владыка», всегда должен был быть из сайидов [Вамбери, 2003, с. 248].

Сайиды брали себе жену из любого слоя, без различия, но неохотно выдавали своих дочерей за людей из другого слоя, гак как потомки от такого брака, каково бы ни было их происхождение по мужской линии, приобретали все права и привилегии сайидов, потомков пророка Мухаммада. Честь быть сайидом ценилась так высоко и сайиды так мало были склонны допустить в свое сословие путем браков посторонних лиц, что бывали случаи, когда, например, среднеазиатские государи-нечингизиды XVIII–XIX вв. даже насильственно брали себе в жены девушек из потомков пророка Мухаммада, чтобы уже их потомки могли присоединить к своим титулам и почетным эпитетам высокое звание «сайид».

Рассказывается, что основатель династии кун гратов в Хиве инак (высшее должностное лицо в стране) Ильтузер (в 1804 г. принял ханский титул, в 1806 г. погиб в войне с бухарцами), сознавая, что по происхождению он ничем не отличается от других главарей дештских племен Хорезма и не имеет наследственных прав на престол, для упрочения своей династии решил взять за себя дочь одного из ургенчских сайидов, Ахта-ходжи. Сайид, узнав об ожидавшей его участи, поспешил выдать свою дочь за своего племянника; тем не менее Ильтузер насильно перевез ее в свой гарем, отняв у молодого мужа [см.: Бартольд, т. 2, ч. 1, с. 284].

Ходжа (букв.: ‛хозяин’, ‛господин’). В Туркестане ходжа — почетное прозвание людей, которые, по одной версии, считаются потомками ближайших сподвижников пророка Мухаммада, а именно: четырех праведных халифов — Абу Бакра, Омара, Османа и Али (за исключением потомков последнего от брака с дочерью пророка Мухаммада Фатимой); а по другой версии — потомками первых арабов, завоевателей среднеазиатского Междуречья Аму-Дарьи и Сыр-Дарьи и Южного Казахстана (VIII в.). Таким образом, в отличие от чингизидов и сайидов, ходжи не имеют единой генеалогии. Согласно данным письменных источников, к ходжам как к представителям «святых родов» нельзя было применять физические воздействия. Среди ходжей особенно много было образованных людей, ученых мужей, служителей религии и государственных чиновников. Ходжи стояли вне родовых и племенных общин, а также не причисляли себя ни к казахам, ни к узбекам, ни к таджикам и т. д. Они, как и султаны, и сайиды, составляли замкнутое аристократическое сословие, занимали место на вершине социальной пирамиды и пользовались привилегированным положением. Помимо долговременного господства династий ходжей в Кашгарии, ходжам удавалось на короткое время отнимать власть в Туркестане у узбеков и казахов, например, в Фергане и Ташкенте.

В противоположность «белой кости» остальной народ назывался кара-суйек («черная кость»). Для обозначения различных категорий простолюдинов, в отличие от султанов, сайидов и ходжей, употреблялось несколько терминов: карачу (караджи), карахалк, каракиши, кулкутаны, шаруа, пукара.

Согласно сведениям источников, рядовой кочевник — юридически свободное лицо, обладавшее личными и имущественными правами. Лично свободный скотовод-кочевник (глава семьи) мог завещать по своему усмотрению имущество, давать свидетельские показания, участвовать в ежегодном «народном собрании» и т. д. В отличие от аристократического сословия у представителей кара-суйек прочно сохранялось деление на отдельные роды и племена. Соответственно, общественное положение каждого отдельного представителя кара-суйек, будь то потомственный родоначальник или рядовой скотовод-кочевник, определялось степенью привилегированности его рода и племени. Убийство рядового кочевника наказывалось, хотя закон и наделял неодинаковыми юридическими правами лиц, различавшихся социальным и общественным положением. Но защита личности и имущественных прав свободных лиц обеспечивалась не государственным аппаратом, а исключительно солидарностью членов рода; государство в лице бия-родоначальника только гарантировало родственникам убитого осуществление права кровомщения, ограбленного — права на баранту и т. д. Таким образом, отдельная личность имела смысл только как часть рода и только род был юридической единицей. Этот характерный для кочевого быта способ осуществления прав приводил к тому, что человек, от которого отступился его род, тем самым оказывался абсолютно беззащитным, оставался как бы вне закона.

Старинной по времени и главной по важности у казахов-кочевников была воинская повинность, возложенная на всех свободных лиц в возрасте, дающем возможность нести ее. Мы не знаем, какие именно права вытекали из военных обязанностей (право участия в «народном собрании»?), хотя нам понятен экономический стимул к участию в военных операциях; но уже одна физическая способность нести эту повинность налагала на простых кочевников еще ряд дополнительных обязанностей. Так, по «Жети Жаргы», памятнику права казахов XVII в., всякий «могущий носить оружие» (кроме султанов и биев) должен был платить хану и биям двадцатую часть своего имущества ежегодно (ст. 33). Как называлась эта подать, в источнике указания нет. Также неизвестно, как отбывалась эта повинность. Можно думать, что поскольку характерной чертой экономики ханства являлось кочевое скотоводство, то и налоговая система для кочевой части населения определялась натуральными видами поставок и взаимных расчетов, а также основывалась на отработочных рентах.

Другой повинностью кочевников-скотоводов была постойная повинность, которую они несли в натуральной форме: население должно было продукты питания, нужные на содержание государя, его семьи и многочисленной свиты, отдавать во время объезда ханом улусов.

Из социальной группы кара-суйек особыми правами обладали только бии — предводители родов и племен. Слово бии представляет собой позднее видоизменение старого бек (бег) и не встречается в источниках раньше XV в., а тюркское слово бек соответствует монгольскому нойон и арабо-персидскому эмир.

Влияние биев (беков) определялось как многочисленностью и силой, так и древностью происхождения и старшинством возглавляемых ими родов. Бии казахских улусов пользовались некоторыми особыми правами: в пределах подвластных им родов только биям (кроме хана) принадлежала и судебная, и административная, и военная власть. Эта власть придавала биям определенный политический вес, который выражался в том, что бии наряду с султанами участвовали в решении общегосударственных дел, сообща являясь на ежегодно созываемое «народное собрание». Наиболее влиятельные родоначальники входили в «совет биев» при хане. Во время военных походов бии предводительствовали ополчениями своего рода или племени.

Бий, являясь важным звеном в системе управления ханством, сочетал в себе, таким образом, по меньшей мере четыре качества: военачальник, административное лицо, судья и представитель степной аристократии. Бии — наследники далекого прошлого, поэтому они так органично усвоили все функции управления. Ведь и впрямь бии (беки, беги) Центральной Азии и Дешт-и Кипчака древнее Чингизидов. Бии, в противоположность Чингизидам — «денациональному» сословию, составляли, так сказать, «национальную» аристократию, элиту социальной группы кара-суйек.

Кроме аристократии и простых людей, богатых и бедных, но лично свободных, в обществе казахов-кочевников было какое-то количество лично несвободных мужчин (кул) и лично несвободных женщин (кюн) — рабов. Основными источниками пополнения рабов были: плен, работорговля, долговая несостоятельность. Юридически рабы представляли собой самую бесправную социальную группу общества. Само состояние неволи лишало раба преимуществ правоспособного человека, ставило его наравне с вещью, скотом. Раб не мог выступать в качестве свидетеля, не мог жаловаться на хозяина, даже если тот обходился с ним крайне жестоко. Рабы не несли ответственности за свои преступления. Ответственность за преступления рабов несли их владельцы, которые обязаны были вознаграждать потерпевшую сторону за убытки, причиненные рабом. В свою очередь, дела, касавшиеся рабов, не принадлежали суду биев. За все виды проступков невольника меры наказания определялись хозяином провинившегося. Рабы не несли никаких государственных повинностей. Общая характерная черта всех рабов, которая отличала их от других слоев общества, — личная зависимость от хозяина. Причем зависимость эта была наиполнейшей и, согласно ст. 16 «Жети Жаргы», лишь владелец раба был властен над его жизнью и смертью. Составляя, таким образом, собственность владельца, которым могло быть любое свободное лицо ханства, раб служил только своему господину и получал от него известное вознаграждение в виде питания, одежды.

В казахском обществе существовало, конечно, и деление лиц по имущественному положению: богатый (бай) — бедный (кедей). Бай (богатый) — слово тюркского происхождения; именно в этом значении оно встречается в древнетюркских надписях и в позднесредневековых мусульманских источниках. Самым ранним мусульманским источником, где слово «бай» употреблено в составе имени как показатель социального положения, является, как полагает В. В. Бартольд, рассказ Джувайни о мусульманине Махмуд-бае, везире языческого кара-китайского гурхана (XIII в.). По мнению ряда исследователей, этнонимы байындыр и байат восходят к словам бай и байан. В 1934 г. в Турции предприняли попытку придать слову «бай» новое значение: правительственным указом было предписано, чтобы турецкие граждане при обращении с речью к собранию и отдельному лицу, в беседе и при частной переписке употребляли перед собственным именем мужчин слово «бай», перед именем женщин — «байан».

Баем, согласно сообщению Ибн Рузбихана, назывался в степи всякий «влиятельный богач», владевший большим количеством скота и движимого имущества, включая «дома-повозки». Богатство представлялось тогда неотделимым от власти, и «люди степи», по рассказу чингизида Мухаммада Шейбани-хана (ум. 1510 г.), «прилагают большие усилия и заботы, чтобы в короткое время от размножения овец собрать огромные богатства и чтобы от разведения мелкого рогатого скота добыть в этой бескрайней степи большое состояние». Богатейшие из казахов имели десятки домов-повозок, сотни верблюдов, помногу десятков тысяч овец и насчитывали в табунах своих по 15, 18 и даже по 26 тысяч лошадей. Для скотовладельцев богатство служило предметом тщеславия. «Однажды спросил я одного владельца 8000 лошадей, — пишет А. И. Левшин, — почему он не продает ежегодно по некоторой части табунов своих. Он отвечал мне: „Для чего стану я продавать мое удовольствие? Деньги мне не нужны; я должен запереть их в сундук, где никто не увидит их. Но теперь, когда табуны мои ходят по степям, всякий смотрит на них, всякий знает, что они мои, и всякий говорит, что я богат“» [Левшин, с. 327].

У казахов-кочевников баи составляли довольно многочисленную прослойку общества. Однако здесь следует строго оговорить, что баи не являлись особым сословием: баи были и среди султанов, и среди биев, и среди рядовых кочевников. Иными словами, баи представляли собой социально неоднородную группу кочевого общества. Богатство, материальное благополучие несомненно давали огромные выгоды и определяли престиж в обществе. Тем не менее с большим состоянием не соединялись особые права. Значение отдельных баев в обществе определялось значением сословия, к которому они принадлежали. Какой-нибудь султан, например, в экономическом отношении мог быть даже бедным, но он пользовался всеми правами и привилегиями, даваемыми законом этой социальной группе общества в постоянное совместное обладание.

Звание бая совмещало в себе, таким образом, два признака — экономический и политический. Экономическое значение бая в обществе определялось размерами его богатства, а богатство, являвшееся основой «благополучной и покойной жизни», придавало ему, в свою очередь, известное политическое значение и вес.

Согласно «Жети Жаргы», бай, если он не был султаном или бием, платил хану, как и всякий «могущий носить оружие», «20-ю часть своего имущества ежегодно» [Султанов, 1982, с. 101–102].

Воинская повинность, как упоминалось выше, была возложена на всех свободных лиц в возрасте, дающем возможность нести ее. Население степей, по существу, представляло собой вооруженную массу людей. Причем ношение оружия было не только законным правом свободного скотовода, но даже обязанностью, и, к примеру, на «народном собрании» — курултае безоружный мужчина не имел права голоса, а младшие могли не уступать ему места.

Значение батыров — профессиональных военных определялось их ролью в военной жизни, а также близостью ко двору хана или влиятельного султана. Батыры (титул которых не передавался по наследству) в большинстве своем не имели иной власти в обществе, кроме той, которую давали им их личные качества, и потому чаще других выступали в роли узурпаторов права на управление родами. Слава батыров при этом зависела во многом от степных певцов-импровизаторов. В памятнике средневекового тюркского эпоса, например, говорится: «С кобзой в руке, от народа к народу, от бека к беку идет певец; кто из мужей отважен, кто негоден, знает певец» [Бартольд, т. 5, с. 479].

По своему статусу батыры относились к группе привилегированных особ казахского общества.

Определенное место в социальной стратификации казахского общества принадлежало аксакалам (букв.: ‛белобородые’; по-персидски — ришсафидан). Коль речь зашла об аксакалах, изложим заодно обозначение возраста людей в средневековых литературных памятниках.

В тюркских средневековых литературных памятниках принято выделять в жизни человека семь основных возрастных периодов. Шесть из этих семи возрастов относятся к ранней стадии жизни человека (детству, юношескому и зрелому возрасту) и имеют два основных обозначения: бала (букв.: ‛дитя’) и йигит (букв.: ‛молодец’). Так, емчек бала означает — грудной младенец; кичик бала — маленький ребенок до отрочества; боз бала — отрок; йаш йигит — юноша; йигит — мужчина в расцвете сил; йигит агасы — мужчина лет пятидесяти или женщина около 35 лет; аксакал или карт — человек в возрасте, старик, или кари и шал (букв.: ‛седой’, метафорически — ‛старик’).

Грудной возраст — самый короткий период в жизни человека; его длительность — примерно 10–12 месяцев. Судя по тому, что в гареме мальчики находились при матерях лишь до 7–8 лет, а потом их отделяли, переход к следующему возрастному классу, к боз бала, соответствовал возрасту после 8 лет. Когда отрок достигал возраста йаш йигита, т. е. совершеннолетия, то ему, если он был Чингизидом, по словам хивинского хана историка Абу-л-Гази (1603–1664), требовались вилайет (т. е. владение), иль (т. е. подданные) и мал (т. е. определенное количество скота и имущества). Насколько можно судить по материалам источников, совершеннолетие наступало в возрасте 16–18 лет. После 20 лет начинался возраст йигита, т. е. зрелый возраст, а около сорока лет — средний возраст.

Точное определение средней продолжительности жизни в средневековой Средней Азии вряд ли возможно. Продолжительность жизни, несомненно, была меньшей для людей, занимавших нижнюю ступень общественной лестницы. Тем не менее в текстах средневековых письменных памятников неоднократно встречается упоминание людей весьма почтенного возраста — 70–80-летних и даже лиц достигших ста лет. В эпоху Саманидов (875–999 гг.), согласно известиям Низам ал-Мулька, существовало правило, согласно которому в наместники областей не назначались лица моложе 35 лет. Интересно здесь то, что верхний предел возрастного ценза для молодежи составлял и тогда, в конце I тысячелетия, 35 лет. Учитывая, что для 50-летних существовало основное обозначение — йигит агасы, переход к следующему возрастному классу, аксакалам, соответствовал возрасту после 60 лет. Впрочем, точная граница, очевидно, не устанавливалась и была скорее интуитивной.

Замечательно, что и средневековые авторы в один голос говорят о юности как о безрассудном, полном приятия жизни периоде, когда буквально все: и неудача в любви, и обиды ближнего, и личные сомнения, и возможная опасность, — все благодать. Отмечается, что возраст безжалостно отнимает у нас что-то очень важное, существенное и с ураганной скоростью уносит это в невозвратную даль. Вместе с тем, уверяют они, возраст одаривает людей кое-каким опытом и толикой мудрости.

По сведениям источников, аксакалы имели определенное значение в политической жизни: в частности, они выполняли роль парламентеров и ходатаев при заключении мирных соглашений между враждующими сторонами, иногда заменяли на время должностных лиц и т. д. Однако мусульманские авторы, как правило, не конкретизируют, что за люди эти аксакалы. По определению В. В. Бартольда, аксакалы — это лица фактически без определенных юридических полномочий, пользовавшиеся почетом по своему возрасту, богатству и прежним заслугам. Согласно правилу местничества с подразделениями правой и левой сторон, аксакалы (карты), по словам автора «Бахр ал-асрар» Махмуда ибн Вали, располагались при дворе Аштарханидов в XVII в. по левую, почетную, сторону. Такое же почетное место аксакалы занимали и в обществе казахов.

Не все из описанного нами о людях «белой кости» и людях «черной кости» утрачено в нынешней жизни. Сословные предрассудки, как и предрассудки жузовые и родовые, давлеют над многими умами в нашем народе. Но новая жизнь берет свое. И все то, что кажется существенным для людей все еще сохраняющих некоторые стереотипы традиционного мышления, слабо воспринимается современной по-европейски образованной казахской молодежью. И в этом залог переустройства обновленного казахского общества.

Улусы и жузы

Казахское общество рассматриваемого периода представляло собой иерархически организованную социальную структуру сословных групп и прослоек, находившихся между собой в тесных и неоднозначных связях. Это во-первых.

Во-вторых, при изучении социальной структуры казахского общества ханского периода можно четко выделить два главных принципа. Один из них — разделение казахского общества на две основные противопоставленные друг другу социальные группы — ак-суйек («белая кость») и кара-суйек («черная кость»), — различавшиеся не столько экономическими, сколько политическими и правовыми признаками. Причем принцип разделения общества на группы по сословному признаку и соединенные с этим признаком различия прав проводились строго последовательно. Известно, что чем проще было построенное на неравенстве прав и обязанностей деление общества на группы, тем резче было сословное неравенство. По словам В. В. Бартольда, казахское представление о «черной» и «белой» кости ясно показывает, «с какой резкостью идея наследственной аристократии иногда выражалась у тюрков» [Бартольд, т. 5, с. 243].

Другим основополагающим принципом общественного устройства в казахском ханстве была иерархия родов и племен. Соответственно, общественное положение каждого отдельного представителя кара-суйек, будь он потомственным бием или рядовым кочевником, определялось степенью привилегированности его рода и племени. Наличие же трех жузов, т. е. трех объединений племен, принадлежавших к единой казахской народности и населявших фиксированную традицией часть общеказахской территории — Улу жуза, Орта жуза, Киши жуза (о них подробнее см. дальше), делало сообщество казахов крайне строго и глубоко ранжированным. Дело в том, что существовало старшинство не только между родами внутри каждого жуза, но и между самими тремя жузами. При этом старшинство между родами и жузами считалось по прямой линии: «самый последний род» Улу жуза имел преимущество перед «самым старшим родом» Орта жуза и т. д. Оправдывается это тем, что предок старше (атасы улкен). Согласно этнографическим наблюдениям, порядок старшинства соблюдался: 1) при определении места в боевом порядке; 2) при разделении военной добычи; 3) при вступлении в дом и рассаживании по местам; 4) при открытии торжества; 5) при дегустации предлагаемого в гостях и на пирах кушанья.

Вершину феодальной иерархии, верховного главу всего казахского общества представлял собой облеченный титулом хана султан. Однако власть степного хана лишь в редких случаях достигала той полноты, которая не допускает разделения ее с какими-либо другими политическими силами внутри государства. В условиях кочевого общества, где кочевники в силу их исключительной подвижности находятся к хану в отношениях, при необходимости легко прерываемых, хан чувствовал известную зависимость от представителей степной аристократии, как от каждого наиболее влиятельного в отдельности, так и от всех в целом. Словом, реальная власть каждого степного хана была персональна и в значительной степени зависела от его личностных качеств и индивидуального обаяния.

Итак, высшая власть в государстве была сосредоточена в руках хана. Однако единству верховной власти не соответствовало единство управления. Как все государства кочевников, государство казахов рассматривалось в качестве собственности всей царствующей фамилии и распадалось на ряд крупных и мелких владений — улусов. Улус представлял собой основную форму административно-политической организации казахов-кочевников в XV–XVI вв. В пределах улуса были представлены все социальные группы и категории, начиная с Чингизидов и кончая рабами. Первичную социальную ячейку улуса составляла семья-кибитка (в источнике: ханевар), куда кроме членов семьи входили также слуги и рабы. Некоторе число семей-кибиток составляло колено (в источнике: фирке), а некоторое число колен — род или племя (в источнике: таифа), объединение которых и являлось населением улуса.

Для обозначения людей всего улуса обычно применялся тюркский термин эль (ил, иль). Эль был основой улуса: уход, потеря людей означали развал, гибель улуса.

Улус имел свою территорию, которая называлась тюркским словом йурт. Как свидетельствуют источники, территории улусов были относительно стабильны и, видимо, хорошо известны даже за пределами собственно Казахского ханства. «В каждом известном улусе есть свой полновластный султан из потомков Чингиз-хана», — говорится в источнике. Власть султана над народом-элем распространялась на весь йурт.

Таким образом, улус казахов представлял собой сложившееся в условиях кочевого быта автономное административно-политическое образование: фиксированные йурты придавали улусу территориально-географическую стабильность, «полновластие» султанов сообщало ему политическое содержание, а размещенные в определенной местности роды и племена, составлявшие эль улуса, являлись объектом политической власти, субъектом социально-экономических отношений и вместе с тем составляли вооруженную охрану улуса.

Каждый улус насчитывал в своем составе в среднем около 10 тысяч семей-кибиток, т. е. приблизительно 60 тысяч человек. Однако в условиях, когда только сила обеспечивала безопасность эля и йурта от внешних врагов, самостоятельное существование в степи относительно немногочисленного по количеству населения политико-экономического образования было сопряжено с большими трудностями или даже вообще невозможно. Поэтому улусы, состоявшие приблизительно из 10 тысяч «домов-повозок», объединялись в более крупные. Принцип объединения был основан на близкородственных связях султанов-правителей, и, например, улусы султанов одного семейства составляли улусное объединение, во главе которого стоял самый старший по возрасту. Султаны мелких улусов после смерти своих старших родственников переходили в более крупные. Существовали, видимо, и другие принципы объединения.

Улусное объединение не имело своего собственного названия, и оно определялось в источниках через имя крупноулусного султана. Численность населения каждого укрупненного улуса приблизительно составляла 300–400 тысяч человек, а число воинов одного такого улуса колебалось от 30 до 50 тысяч. В XVI в. Казахское ханство включало в свой состав около 20 обычных, или 3 укрупненных, улуса.

Улусная система являлась, однако, не единственной формой организации казахского общества. По крайней мере с начала XVII столетия все казахские роды и племена были объединены в три группы, именуемые самими казахами Улу жуз (Большой или Старший жуз), Орта жуз (Средний или Серединный жуз) и Киши жуз (Малый или Младший жуз). В дореволюционной исторической литературе вместо «жуз» употреблялся вошедший в русский язык термин «орда».

Мы не имеем точных сведений о том, когда и как именно образовались жузы. Немногочисленные восточные источники о казахах единодушны в своем молчании, и попытки найти в них сведения о жузах пока не приносят положительных результатов. Что касается русских источников, то содержащиеся в них сведения лишь констатируют наличие жузов у казахов, не давая каких-либо объяснений их происхождению.

В специальной литературе нет единого мнения о времени образования казахских жузов. В. В. Вельяминов-Зернов исходил из существования первоначально единого казахского владения, разделившегося в конце XVI — начале XVII в. на три орды (жуза). Такого же мнения придерживается и западноевропейский ученый Л. Крадер, но образование жузов он относит ко времени «вскоре после смерти их [казахов] первого хана Касыма» (ум. 1518 г.). Иное понимание процесса образования и времени возникновения жузов было высказано М. Красовским. Он полагает, что Казахское ханство сложилось из трех прежде самостоятельных орд, составивших основу трех жузов. Такими ордами, по его мнению, были, во-первых, владения Гирея (ум. в 70-х годах XV в.), Касима, Тахира (ум. в начале 30-х годов XVI в.), во-вторых, Хакк-Назар-хана (ум. 1580 г.) и, наконец, — Шигая (ум. 1583 г.). Так же объясняет образование казахских жузов турецкий историк Р. Арат, но, по его мнению, основу жузов составили самостоятельные владения Бурундука (ум. после 1511 г.), Касима (ум. 1518 г.) и Таваккуля (ум. 1598 г.).

Гипотеза о сложении жузов в XV–XVI вв. была отвергнута некоторыми казахстанскими учеными старшего поколения. Так, С. А. Аманжолов и X. М. Адильгиреев считают, что деление казахских племен на три жуза, начавшись в VII в., завершилось к X в.

Образование трех казахских жузов отнесено к VII–X вв. на основании отрывка из сочинения арабского географа ал-Мас’уди (X в.) «Промывальни золота и рудники самоцветов». Описывая тюркские племена Приаралья и Сыр-Дарьи, он писал: «Преобладают среди тюрок в этом месте гузы, (частью) кочевые, (частью) оседлые. Это племя из тюрок, оно делится на три группы: нижние (гузы), верхние и средние…» [МИТТ, т. 1, с. 166]. В устаревшем французском переводе XIX в. и в вольном пересказе этого отрывка П. Лерхом употреблено отсутствующее в арабском подлиннике выражение: «подразделяются на три орды: Большую, Малую и Среднюю». Эта интерпретация текста и явилась основанием для ошибочного утверждения о существовании казахских жузов еще в X в. или ранее. В свою очередь, допущение о существовании казахских жузов (орд) в VII–X вв. позволило указанным авторам утверждать, что поскольку жузы являются специфической формой социально-политической организации казахской народности, то, следовательно, эта народность сложилась на тысячелетие раньше, чем то зафиксировано в ранее привлекавшихся письменных источниках.

В казахском народе жузами называют союзы племен, осознающих свою принадлежность к единой казахской народности и населяющих фиксированную традицией часть общеказахской территории. Такое понимание термина «жуз» общепринято. Появление группы племен с названием «казахи» — как это ныне достоверно установлено — может быть отнесено лишь ко времени не ранее этно-территориального разграничения населения Восточного Дешт-и Кипчака (Узбекского улуса) — узбеков, ногаев (мангытов), «узбеков-казаков», т. е. не раньше 10-х годов XVI в.

И вполне закономерно, что первое упоминание одного из жузов зафиксировано в документе, датируемом 1616 г. Мы имеем в виду «Распросные речи в посольском приказе служилых людей Т. Петрова и Н. Куницына о поездке в Калмыцкую землю», где наряду с упоминанием о собственно киргизском объединении говорится о «Большой орде» казахов. «И будучи проведали, — читаем в этом документе, — что в Колматцкой земле ныне в поданстве и в их послушанье Казачья Большая орда да Киргизская орда, и тем обеим ордам колмаки сильны» [Материалы по истории русско-монгольских отношений, с. 53; Русско-китайские отношения, с. 49]. Естественно, что в названии Казачья Большая орда заложено, как справедливо отметил В. П. Юдин [МИКХ, с. 242–243], косвенное указание на существование и другого объединения, известного нам по более поздним документам как Казачья Малая орда.

При хане Тауке (начал править после 1652 г.; умер, по одним известиям, в 1715 г., по другим — в 1717/1718 г.), согласно материалам А. Левшина, для управления тремя жузами «были избраны и подчинены ему три частных начальника»: в Улу жузе — Тюля-бий, в Орта жузе — Казбек-бий, в Киши жузе — Айтек-бий.

То обстоятельство, что во главе казахских улусов стояли непременно султаны (XV–XVI вв.), а во главе жузов — бии (XVII — начало XVIII в.), представляется нам небезынтересным. Не имеем ли мы здесь дело действительно с двумя различными формами социально-политической организации казахского общества? Если да, то следовало бы поставить вопрос о соотношении этих двух форм. К сожалению, ощущающийся ныне недостаток историко-этнографического материала, по времени относящегося к XVI–XVII вв., не позволяет осветить эту тему. Очень важен также вопрос о том, существовали ли в XVI–XVII вв. улусы и жузы одновременно друг с другом или же одна из этих форм исторически предшествовала другой. Не обладая фактами, могущими безусловно доказать справедливость нашего вывода, мы, тем не менее, полагаем, что тут речь идет о последовательной смене одной формы организации казахского общества другой, а именно улусной системы жузами. Смена форм, причины которой нам неясны, могла, вероятно, произойти в течение второй половины XVI в. и была, скорее всего, закреплена на рубеже XVI–XVII вв., чему в значительной степени способствовал переход в этот период в руки казахских владетелей значительного числа туркестанских городов и крепостей. Во главе этих городов (их количество было не менее 20), по сообщениям историков, стояли казахские султаны. Султаны-градоправители XVII в. в таком случае соответствуют, видимо, улусным султанам XV–XVI вв. Очень показательно в этом отношении, что и жузы претерпели определенные изменения: к 20-м годам XVIII в. во всех трех казахских жузах появились вместо биев свои ханы-Чингизиды, родословная которых очень запутана. С тех пор жузы превратились фактически в самостоятельные ханства, которые, однако, не имели особых названий, и хан каждого жуза соответственно именовался ханом Улу жуза, ханом Орта жуза, ханом Киши жуза.

Киши жуз занимал территорию нынешнего Западного Казахстана. Его кочевья располагались по просторам Устюрта, также по притокам рек Ори, Урала, Илека, Эмбы, в районе Мугоджарских гор, а зимние стоянки — в районе реки Иргиза, по низовьям Сыр-Дарьи, к западу от Аральского моря, на полуострове Мангышлак, у восточной части Прикаспийской низменности. Орта жуз занимал территорию Центрального, Северного и Восточного Казахстана. Его летние кочевья и зимние стоянки находились по реке Сарысу, в верховьях Ишима, по притокам Тобола, Тургая, в регионе Улутауских гор и прилегающих к ним озер. Улу жуз располагался в Юго-Восточном Казахстане.

В заключение раздела о жузах попытаемся более подробно осветить вопрос: какие жизненные процессы и исторические обстоятельства XVI в. предопределили возникновение именно тогда, а не ранее и не позднее, совершенно нового принципа самоорганизации племен, объединенных самоназванием «казак»?

С момента возникновения Казахского ханства (Казахского улуса) в 1470–1471 гг. и вплоть до начала XVII в. господствовал только один принцип объединения и управления страной — улусный принцип, при котором отдельные роды и племена, сложившиеся в Восточном Дешт-и Кипчаке в XIII–XIV вв. часто из осколков более древних племен, включались в политическую структуру малых и больших улусов, возглавляемых султанами — представителями правящей династии Чингизидов. Малые улусы, т. е. уделы-владения отдельных именитых султанов (как, например, улус Джапиш-султапа, Таниш-султана, Турсун-султана и т. д.), во главе с ханом и формировали один большой улус — государство, которое в одном случае называли по имени хана (например, Чагатайский улус, Узбекский улус и т. д.) или, как в нашем случае, обозначали скорее социальным, чем политическим термином, до того не имевшим этнографического значения, — государство казаков.

Первоначально Казахский улус (Казахское ханство) был военно-политическим союзом группы племен Восточного Дешт-и Кипчака, отколовшимся от массы родственных племен и возглавленным одной из ветвей династии Чингизидов. Этническая консолидация этих племен в рамках одного государства и под управлением одной династии (потомков Джучида Урус-хана) и стала тем процессом, в ходе и в результате которого обозначались новые, уже не политические, а этно-территориальные структуры — жузы.

Каковы были те факторы, которые направляли и стимулировали появление новых структур?

Первым фактором была территориальная лимитация Казахского ханства в условиях достаточно длительной военно-политической стабильности. Оставаясь сообществом кочевых племен, Казахское ханство на рубеже XVI–XVII вв. включило в свой состав территории с древними центрами городской и оседло-земледельческой культуры, создавшими определенные зоны хозяйственного и культурного притяжения для населения окружающих их степей.

Вторым фактором, в известной мере являвшимся следствием первого, было формирование аульной системы расселения, хозяйствования и быта. Именно этот процесс особенно очевиден при анализе источников XVII в.

Напомню, что в XIII–XVI вв. в Дешт-и Кипчаке господствовала система улусного кочевания, когда огромная масса людей, возглавленная ханом и султанами, практически непрерывно перемещалась в своих кибитках, смонтированных на арбах, влекомых верблюдами и лошадьми по тысячекилометровым маршрутам тогдашних кочевий. Не сразу и не повсеместно этот образ жизни заменялся иным — перекочевками небольших семейных групп (аулов), связанных между собой не только родственными, по и соседскими и иными отношениями, на ограниченных территориях с относительно короткими маршрутами передвижения. Кибитки на арбах, «шатры на колесах» сменяет разборная юрта, навьючиваемая на верблюдов: к началу XVII в. относятся последние по времени известные сообщения об использовании жителями Кипчакской степи четырехколесных домов-повозок, а в более поздних источниках упоминаются только двухколесные арбы и содержатся лишь описания разборных юрт и переносных кибиток, хотя нередко и больших по размерам.

Переход от кочевания в кибитках на колесах к разборным юртам был крупным изменением быта кочевого населения Дешт-и Кипчака, и этот фактор предопределил, наряду с родственными и генеалогическими связями племен и родов, внутри единой политической общности еще и связи территориальные в границах относительно устойчивых зон постоянных перекочевок. Такого рода зоны никак не совпадали с улусным (административным) или тюменным (военным) дроблением общегосударственной территории, и отношения внутри этих зон не могли регулироваться возглавлявшими улусы царевичами-чингизидами. Новые территориально-родовые связи требовали иных регуляторов, и ими стали «большие люди» пастбищных общин — бии, «национальная аристократия», элита социальной группы кара-суйек, — почитаемые за знания и умение интерпретировать многовековое народное право, многовековые обычаи, только и позволяющие сохранять в степи присущее кочевым скотоводам мироустройство. Именно вокруг биев начала формироваться та паутина межродовых и внутритерриториальных связей, постепенно превращавшая стихию кочевых племен в хозяйственное и культурное сообщество, агрегация которого осуществлялась единственно возможным тогда способом — через установление генеалогических и иерархических взаимоотношений между родами и племенами, между аульными пастбищными общинами, представлявшими вечный круг степного бытия.

Новые структуры и их главы — бии отнюдь не стремились разрушить или нарушить уже установившуюся политическую и административную структуру Казахского ханства с ее улусами, по для обозначения сформировавшихся зональных сообществ они должны были использовать какие-то термины, выходившие за рамки родоплеменных обозначений и никак не задевавшие обозначения, связанные с высшим военно-политическим управлением. Очевидно, таким термином стал жуз (букв.: ‛сотня’, ‛сто’).

Впервые этот термин как административный зафиксирован в сочинении балхского историка Махмуда ибн Вали «Бахр ал-асрар». Согласно сообщению этого автора, Ак-Орда, одно из административных подразделений Джучиева Улуса (Золотой Орды), была также известна под названием Йуз-Орда.

Мы практически ничего не знаем о бытовании этого термина в последующее время — придворные историографы не опускались, как правило, до таких низов народной жизни. Вряд ли сейчас или в ближайшем будущем станет возможным однозначно ответить на вопрос, каким образом произошло превращение одною из рядовых военно-административных терминов в обозначение крупных племенных (аульных) сообществ.

Становление жузов происходило неодновременно; скорее всего, этот процесс начался в Семиречье, распространившись оттуда на центральную, а вслед за тем и западную часть Казахского ханства. Отсюда, возможно, и иерархия жузов, когда старшим и наиболее влиятельным стал именно Семиречепский жуз, а Орта жуз и Киши жуз (хотя и не уступали по численности племен и территориям Старшему) оказались генеалогически на более низких ступенях.

Предложенная гипотеза отнюдь не все объясняет и не во всем может быть доказана в настоящее время. Отмечу только, что постепенное возвышение жузовых структур столь же постепенно, но неуклонно вело к упадку прежней социально-политической организации казахского общества — улусов. И вот что здесь еще важно. Прежняя правящая верхушка ханства (султаны) неожиданно быстро нашла свое место в новой социально-политической организации: она стала с XVIII столетия если не полновластной, то достаточно влиятельной верхушкой всех трех жузов, при этом сохранив генеалогическую, а значит, и политическую обособленность — султаны не относили себя ни к одному из тюрко-монгольских племен, ни к одному из казахских жузов, не разделялись на колена и по-прежнему составляли замкнутое высшее аристократическое сословие страны.

Четырехвековое существование жузовой структуры оказало столь сильное воздействие на этническое самосознание казахского народа, что и сейчас не только сохраняется в памяти каждой казахской семьи, но и влияет на повседневную жизнь казахов. Несомненно, однако, что в недалеком будущем определяющая роль останется только за общенациональной идентификацией, а клановые и жузовые привязки постепенно станут достоянием исторического прошлого.