Государство фюрера: Национал-социалисты у власти: Германия, 1933—1945

I. Кризис режима весной 1934 г.

Многие полагали, что дни правления Гитлера сочтены. Прошло уже двенадцать месяцев с момента так называемого захвата власти, а никакого «национального подъема» не было и в помине. От восторга, с которым поначалу встречали новых хозяев страны, осталось разве что тяжкое политическое похмелье. Взлет как будто застопорился на полпути. В государстве и в партии, в экономике и в аппарате управления, в рейхсвере и в СА, в городе и на селе — везде наступало отрезвление. Мало того: с каждым днем росло число тех, кто громко и достаточно резко выражал свое недовольство. Критика звучала со всех сторон и по самым разным поводам.

Особенно велико было раздражение средних и мелких предпринимателей. Они упрекали власти в невыполнении их требований по устранению конкурентов: «Чего вы нам только не обещали раньше: и универмаги-то будут закрыты, и магазины стандартных цен исчезнут. Ничего этого не произошло, нас кругом обманули»[1]. Торговца, возмущавшегося в Гёрлице на собрании Национал-социалистической организации ремесел, торговли и промыслов, арестовали на другой же день. Выпущенное уже в марте 1933 г. постановление «О защите от вероломных нападок на правительство национального возрождения» позволяло карать даже за устную критику, но вряд ли так можно было победить всеобщее разочарование, ожесточение и растерянность. Правда, страх перед репрессиями и цензура прессы мешали общественности получить ясное представление о масштабах кризиса. Однако у десятков тысяч местных партийных функционеров были свои уши среди рядовых граждан, и традиционные отчеты для служебного пользования, которых требовали от чиновников на всех уровнях начиная с жандармских постов, вносили коррективы в прекраснодушные газетные публикации.

Не хуже национал-социалистического руководства представляла себе сложившееся положение только одна группа его организованных противников — социал-демократы, находившиеся в пражском изгнании: их регулярно снабжали информацией доверенные люди во всех уголках рейха.

Вот донесение из Западной Саксонии: «Плохое настроение среди делового мира и буржуазии, о котором сообщалось ранее, стало еще хуже. В этих кругах, главным образом, сегодня ругаются на чем свет стоит, когда уверены, что никто не донесет. И среди них много людей, которые меньше года назад не знали, как громче выразить свою радость по поводу того, что Адольф стал канцлером, и в прошлые годы упорно выбирали Гитлера. Теперь они с ужасом говорят, что не так себе это представляли»[2].

Недовольство из-за обманутых ожиданий было характерно не только для среднего класса. Семьи рабочих и служащих проявляли крайнюю бережливость (главный повод для жалоб розничных торговцев) не просто так. У них были на то причины: одновременно с пугающим взлетом цен на продукты сокращалась заработная плата, порой весьма резко. Например, в фарфоровой и стекольной промышленности Верхнего Пфальца зарплата за год снизилась на 50 %[3]. Не исчез и страх перед безработицей. После стремительных первых успехов, когда за двенадцать месяцев (с января 1933 г.) шестимиллионная армия безработных уменьшилась более чем на треть, дело пошло туго. Некоторые из тех, кто получил место благодаря государственной программе занятости (чаще всего в дорожном строительстве, где тяжелые и малооплачиваемые работы вместо машин выполняли люди), вскоре вернулись на биржу труда. А многим безработным со стажем довелось на личном опыте узнать, что за впечатляющими официальными данными кроются чувствительное сокращение расходов на социальные нужды и разного рода статистические трюки. Общественное вспомоществование часто урезалось; для его получения ставились практически невыполнимые условия — например, требовалось представить доказательства, что человек каждую неделю подавал заявления о приеме на работу как минимум в 25 фирм. На выборах в «советы доверенных» в марте — апреле 1934 г. кандидаты из единого списка Национал-социалистической организации производственных ячеек потерпели такое сокрушительное поражение, что на многих предприятиях результаты выборов вообще не были признаны.

Впрочем, в рабочей среде не царило такого единодушия, как в средних слоях общества, и безработные были настроены более скептично, нежели те, кто сумел найти работу. Пропагандистская шумиха вокруг «трудовой битвы», трудовой повинности, помощи селу все-таки создавала ощущение, будто при национал-социализме что-то делается: «Рабочий жалуется на ничтожную зарплату. При этом многие радуются, что у них по крайней мере есть работа. Рабочий имеет собственное мнение, отнюдь не благоприятное для властей, но держит его при себе. В целом рабочий класс в настоящее время пребывает в состоянии неуверенности и ожидания. У него нет веры»[4].

Порядком разочарованы были крестьяне, которые и без того долгое время относились к национал-социалистам холодно, за исключением части сельскохозяйственных батраков-протестантов Северной Германии. Новая система централизованного сбыта продуктов через «Имперское продовольственное сословие», задуманная как мера по повышению урожайности, вызвала в деревне сильное беспокойство. В католической аграрной среде Южной Германии сельскохозяйственная политика национал-социалистов — довольно бестолковая смесь попыток добиться автаркии с идеологией «крови и почвы» — столкнулась с четкими, вполне конкретно обоснованными возражениями: «Яйца, масло и смалец нужно доставлять на закупочные пункты. Но закупочные пункты работают плохо. Там по большей части не знают своего дела… В городе Хам, где находится такой окружной пункт по сбору яиц, недавно от сильной жары испортился (протух) целый вагон яиц. Руководитель пункта не хотел отправлять вагон, пока тот не будет полностью загружен товаром… Крестьяне обо всем этом знают и злятся на невежественных бюрократов, “которые умеют только на авто раскатывать’’».

Еще более негативный эффект, чем «Продовольственное сословие» (во многом лишь продолжавшее выполнять задачи прежних сельскохозяйственных товариществ), произвел Имперский закон о наследственных крестьянских дворах. Крестьяне усмотрели в нем ущемление своего права на собственность и свободы личного выбора. Вот сообщение из Бранденбурга: «По закону земельные наделы не могут быть проданы или отчуждены за долги, отданы в приданое и не подлежат разделу. В округе одного только нотариуса в результате вступления закона в силу было расторгнуто 20 помолвок… В одном случае сын из-за закона о наследственных крестьянских дворах не смог закончить почти завершенную учебу, потому что двор без возможности продажи в счет долга не покрывал расходов. Там, где действует право старшего, старшие сыновья возвращаются из города, выживают из дому младших братьев и сестер и доводят хозяйство до полного разорения».

С точки зрения функционеров «Продовольственного сословия», это были трудности переходного периода, и «крестьянский рейхсфюрер» Дарре, выступавший на первом баварском Дне крестьянина в Мюнхене в середине апреля 1934 г. едва ли перед третью от ожидавшихся 50 000 посетителей, довольно смиренно просил понять это. Но сельское население по-прежнему не доверяло новому режиму. Хотя оно извлекало определенную пользу из интенсивной поставки ему «сельских помощников» (выбор и распределение по дворам привозимых в деревню грузовиками безработных напомнили наблюдателю социал-демократов невольничий рынок), подобные маленькие благодеяния не сокращали дистанцию между селом и режимом: «Гитлеровская система раздражает всех крестьян поголовно. Базарные дни в городах… принимают характер чуть ли не политических собраний. Не хватает только основного докладчика, зато дискутируют обо всем и ругают все… “бардак”, хозяйствование бюрократов, обман народа… Жандармы делают вид, что не слышат посетителей рынка. Когда появляются известные нацистские шпики, разве что поблизости от них начинают говорить тише, но настроение крестьян шпикам прекрасно видно. О страхе перед наци у крестьян давно уже говорить не приходится. Напротив, известные нацисты убираются у них с дороги, чтобы те не потребовали ответа, когда же наконец начнут выполняться данные ранее обещания»[5].

Раздражены были не только средний класс, рабочие и крестьяне. Весной 1934 г. практически все слои населения обнаружили заметные трещины на глянцевой картинке, изображающей успешное, динамичное национал-социалистическое движение. Домохозяйки бранили перебои со снабжением молочными продуктами, яйцами, жирами; дешевых сортов маргарина часто было вообще не достать. Зато имелись рецепты для домашнего производства и данный на одном из множества министерских совещаний по проблеме «жирового кризиса» совет фюрера выращивать соевые бобы. (Статс-секретарь по вопросам продовольствия Бакке ратовал за «избавленный от горького привкуса люпин».) Промышленность испытывала нехватку каучука и нефти, но вместо валюты, запасы которой были весьма скудны, получала рекомендации перейти на эрзацы и приложить все усилия для производства синтетических заменителей. По словам Гитлера, «с решением сырьевого вопроса надо было начинать уже в 1933 году»[6].

Рейхсканцлер опасался не только за свои амбициозные планы по достижению автаркии — его беспокоило экономическое развитие в целом. На совещании с рейхсштатгальтерами — своими представителями в германских регионах — 22 марта 1934 г. он был близок к панике. Обрисовав предполагаемым «вице-королям рейха» (их неясное положение также стояло на повестке дня), министрам и высокопоставленным партийным соратникам, таким, как Геринг, Фрик, Гесс, Функ и Борман, плачевное положение с валютой, Гитлер заявил, что речь идет о том, чтобы «предотвратить катастрофу». Настаивая на экстравагантном требовании заказывать любое сырье только с согласия рейхсминистра экономики, канцлер привел в пример заказ Немецкого трудового фронта на «миллионы костюмов» из импортируемого хлопка: «Если проделать такой эксперимент пять раз, весь валютный запас будет истрачен». Затем он стал жаловаться на «вмешательство в хозяйственные дела… партийных инстанций и СА». Комментируя недавний бойкот универмагов Национал-социалистической организацией ремесел, торговли и промыслов, он сказал, что «закрытие универмагов приведет к банковской катастрофе и нанесет смертельный удар делу восстановления экономики». Протоколист (по всей вероятности, это был наместник Баварии Франц фон Эпп) запечатлел мрачное настроение Гитлера в следующих формулировках: «Для любой гранаты нужно медное кольцо — у нас в Германии нет меди — представьте, что это значит»[7].

Раз уж сам фюрер разразился негодованием и высокопоставленные национал-социалисты использовали «господствующее в широких массах народа плохое настроение» как отправной момент для выражения собственного недовольства (например, баварский министр внутренних дел Адольф Вагнер жаловался на пробуксовку имперской реформы, рассчитывая добиться большей власти для себя лично[8]), то и такой капитан экономики, как Фриц Тиссен, счел возможным высказать рейхсканцлеру свои претензии по поводу Трудового фронта — организации-молоха — и «пагубного увековечения мировоззренческой борьбы». Один из самых первых покровителей Гитлера в промышленных кругах теперь заметил недостатки «публицистического одноголосья»: национал-социалистическая печать «ни единым словом» не упоминает об усиливающихся нареканиях на Трудовой фронт Лея, а буржуазной прессе для этого, «естественно, не хватает мужества»[9].

Чиновники также не были в восторге от постоянного вмешательства в их работу партийных учреждений и комиссаров СА, обладавших политической властью, но не имевших соответствующей квалификации. Хотя поначалу партнеры Гитлера по коалиции из числа «старых правых» были готовы смотреть сквозь пальцы на неприглядные «побочные явления» «национальной революции», в особенности на жестокие методы подавления рабочего движения и леволиберальной среды духовенства и деятелей культуры в первые месяцы после захвата власти, теперь и с точки зрения государственных служащих, сановников церкви, юристов, правых интеллектуалов — да вообще почти всего буржуазного истеблишмента — развитие событий принимало угрожающий оборот. Кое-кто уже понял, что чем крепче режим будет сидеть в седле, тем резче его тоталитарные претензии войдут в противоречие с их собственными интересами.

Более простодушные задавались вопросом: что же, собственно, стало лучше при новом правительстве? Они все меньше верили в уникальность «гитлеровского движения» и все чаще видели в НСДАП «типичную партию», которая, как все прочие, мало на что способна. Сокращение штата доносчиков, недостаток готовности к жертвам, отсутствие флагов на многих частных домах в дни государственных праздников, ворчание вполголоса, открыто отпускаемые шутки в адрес «тех, наверху», критические нотки в проповедях с церковных кафедр — все это сигнализировало о резкой перемене настроения, с чем Геббельс пытался бороться, развернув кампанию массовых собраний.

11 мая 1934 г. министр пропаганды и руководитель пропагандистского аппарата НСДАП объявил в Берлинском дворце спорта о начале «борьбы с государственными вредителями»[10]. Есть люди, с возмущением заявил он, «которые сами себя-то терпеть не могут, злятся, едва поглядев в зеркало. Такие везде найдут недостатки». Но вердикт, вынесенный «нытикам» и «критиканам», не мог скрыть оборонительного тона речи: всегда, дескать, было ясно, «что национал-социализм может быть претворен в жизнь постепенно, шаг за шагом». Для этого придется преодолевать «кризисные явления», а виновны в них мелочно-придирчивая «реакция», евреи («мы не жалели сил, дабы освободить немецкий народ от этих паразитов») и предыдущие правительства, от которых «мы молча приняли наследие марксизма». Критика со стороны французов по поводу полувоенного и, следовательно, нарушающего Версальский договор статуса СА заставила Геббельса встать на защиту партийного войска: «А если меня спросят, почему в Германии до сих пор существуют штурмовые отряды, я могу сказать только, что они в конечном счете спасли от большевизма и Францию… СА — не военные, а мирные силы, силы по поддержанию порядка и дисциплины, которые делают из молодых немцев полноценных граждан и служат порукой тому, что окрепший немецкий народ справится с любой внутри- и внешнеполитической опасностью».

Подобные фразы выдавали неуверенность самого Геббельса относительно будущего курса его партии. Не менее интересно, о чем он умолчал: ни слова — о недовольстве в рядах «движения», особенно СА, ни слова — о гениальности фюрера, которая обычно превозносилась по всякому поводу. Гитлер на время ушел в тень, и Геббельс должен был с этим считаться. Хотя бы потому, что от министра пропаганды не могло укрыться настроение, которое описывалось в сообщении социал-демократов за май — июнь 1934 г., передававшем слова «добродушных мюнхенских бюргеров и обывателей»: «Да-а, наш Адольф-то был человек правильный, да вокруг него одни мошенники!»[11]

Это широко распространенное мнение, превратившееся в пригодный на все случаи жизни стереотип: «Если бы фюрер знал!» — в зародыше содержало основной социально-психический элемент мифа о фюрере. Вскоре этот миф достигнет фантастического расцвета. Но в данный момент народ был опасно близок к тому, чтобы утратить жизненно важную для Гитлера готовность отделять фюрера от прочих представителей «движения», виновных во всех грехах, и предать анафеме весь режим в целом. Акция против «нытиков» однозначно потерпела неудачу. Социал-демократы сообщали из Юго-Западной Германии: «Если доверие еще хотя бы несколько недель будет падать такими же темпами, что-то произойдет. Что именно — вопрос спорный. Но в любом случае последний рубеж скоро будет взят. Критика уже задевает и самого Гитлера»[12].

Три года назад командование над штурмовыми отрядами вновь принял отставной капитан рейхсвера Эрнст Рём, отозванный Гитлером с поста военного советника в Боливии, и с тех пор СА превратились в гигантскую «коричневую» партийную армию. Уже в 1931 г. она почти сравнялась по величине с рейхсвером, насчитывавшим 100 000 чел. Теперь, весной 1934 г., в штурмовых отрядах состояли около трех миллионов бойцов, не считая членов ветеранских и полковых союзов, а также членов «унифицированной» общенациональной организации «Стальной шлем» старше 45 лет, которые рассматривались как резерв СА второго эшелона. Однако власть СА не возрастала пропорционально численности, скорее наоборот. Уже в начале июля 1933 г. Гитлер объявил о завершении национал-социалистической «революции» и на будущее пообещал «эволюцию». После этого «коричневорубашечников» потеснили со многих позиций. Их самоуправство в качестве вспомогательной полиции, «специальных комиссаров» и «специальных уполномоченных» в экономике и администрации было теперь не ко двору. Да и вообще это крупнейшее подразделение НСДАП превратилось в политический анахронизм.

Конечно, террор, да и просто наличие у партии организованных полувоенных формирований оказали ей неоценимую услугу и в период борьбы за власть, и после ее захвата. Разгром профсоюзов, «унификация» всех общественно-политических союзов и объединений без штурмовых отрядов были бы невозможны. Теперь, однако, их бесцельное революционное рвение, усвоенная со времен добровольческих корпусов привычка к насилию, примитивный погромный радикализм, недовольство, точившее их предводителей, которых обошли при раздаче должностей, приносили сплошной вред. Для завоевания общества и внедрения в него национал-социализма штурмовики не годились.

Как и все национал-социалистическое движение, штурмовые отряды не являлись чем-то монолитным. Большинство штурмовиков были в возрасте от 18 до 30 лет — слишком молоды, чтобы до начала экономического кризиса успеть добиться прочного положения в какой-либо профессии. Типичный социальный состав СА — молодые рабочие, подмастерья, школьники, студенты, не служившие в армии. Ветераны добровольческих корпусов — фронтовики Первой мировой войны, оказавшиеся в числе социальных аутсайдеров, уже к моменту захвата власти национал-социалистами остались в меньшинстве. Поразительно велика была текучесть кадров: почти половина штурмовиков 1931 г. к началу 1934 г. покинула СА[13]. Десятки тысяч молодых людей искали в штурмовых отрядах того, что не могло им дать буржуазное общество, особенно в эпоху кризисов, — чувства защищенности, солидарности, товарищества, доверия и надежды на лучшее будущее. В совместных застольях и у полевых кухонь, в уличных боях с красными, в занятиях «военным спортом» и массовых шествиях их жажда ощутить свою сопричастность к особому, избранному кругу временно находила удовлетворение. Но, как ни увлекали их полувоенная муштра и дух авантюризма, присущий мужским сообществам, большинство стремилось в перспективе не к солдатской жизни, а к обеспеченному существованию «на гражданке».

Поскольку многие из этих людей, оказавшихся «меж классов», были убеждены, что капитализм ничего не может им предложить, и вместе с тем питали стойкую ненависть к «марксистам», они связывали свои смутные устремления с «национальным социализмом», который для НСДАП отнюдь не служил только вывеской. Однако новые члены СА все реже вступали в партию. После исключения из нее левого крыла во главе с Отто Штрассером в 1930–1931 гг. и ухода его брата Грегора в конце 1932 г. складывалось впечатление, что антикапиталистически-революционные компоненты национал-социалистического движения сосредоточились в основном в батальонах Рёма. В народе СА сравнивали с бифштексом: «снаружи — коричневые, внутри — красные»; этот сочный образ возник не только благодаря массовому притоку бывших сторонников рабочих партий (хотя, разумеется, отнюдь не все они летом 1933 г. вознамерились внедриться в СА). Размеры и состав этой организации как будто сами по себе сделали ее средоточием пролетарских интересов и революционных надежд.

«Коричневорубашечники» во многих отношениях противоречили идеологическим (и военным) целям Гитлера и узкого круга национал-социалистического руководства. Особенно негативно партийная организация воспринимала вечные разговоры о революции, будоражащие людей. Это казалось попросту опасным в ситуации, когда до действительно громких успехов явно предстояло пройти еще достаточно долгий и трудный путь, в первую очередь во внешней политике. Старые взаимные претензии обострялись: функционеры НСДАП, которых недовольные штурмовики при случае честили «партийными бонзами» и «карьеристами», в свою очередь, бранили «недисциплинированные орды». Разгульная жизнь вожаков СА, компенсировавшая им неудовлетворенность и скуку, все чаще вызывала у партийцев такое же отвращение, как и у многих добропорядочных граждан. Если прибавить сюда неприкрытую, чуть ли не смертельную вражду Мартина Бормана и некоторых других лидеров НСДАП с гомосексуалистом Рёмом, станут понятны строки, появившиеся уже в 1932 г.: «Помилуй Бог моего собственного брата, если бы он позволил себе против движения то, что позволял себе начальник штаба»[14].

По мере того как положение весной 1934 г. становилось все тяжелее, учащались выпады партийных сановников против штурмовых отрядов. В рамках этой кампании Геринг, который несколько месяцев добивался в Пруссии передачи «диких» концлагерей СА в ведение гестапо, подробно рассказал в кругу штатгальтеров о «происшествиях» и «тайных лагерях в руках СА». Фриц Заукель, гауляйтер и штатгальтер Тюрингии, вторил ему, отпуская мрачные замечания на тему «СА и вторая революция» и приводя замечания предводителей штурмовых отрядов о «тряпках, которые нужно убрать», — слова, относящиеся якобы к «организационнополитическому руководству партии»[15].

Впрочем, открытые враги СА сидели отнюдь не только в партийных бюро. По меньшей мере столь же долгую традицию, как трения между СА и НСДАП, имели разногласия между СА и рейхсвером. Главной причиной тому были военные амбиции Рёма. Он постоянно во всеуслышание требовал создать «коричневую» народную милицию, и это не могло оставить офицеров равнодушными. В конце концов, речь шла не только о монополии на оружие: если верить самым решительным из высказываний Рёма, начальник штаба СА хотел, чтобы «серую скалу» рейхсвера «затопил коричневый поток».

Все чаще дело доходило до открытых столкновений. В середине января 1934 г. они стали главной темой на совещании командования рейхсвера. Выступая под девизом «Избегать инцидентов, но спуску не давать», командующий Штутгартским военным округом привел примеры недостаточного, по его мнению, чувства собственного достоинства у солдат рейхсвера: «а) Офицер военного округа в штатском шел с девушкой по улице и не заметил знамя СА. Предводитель отряда штурмовиков набросился на офицера и дал ему пощечину. Офицер не защищался, и это неправильно. Хотя противники намного превосходили числом, он должен был защищаться, пусть бы из него даже котлету сделали… б) На авиабазе за пределами военного округа двое молодых офицеров непочтительно подшучивали над министром авиации. Они были сбиты с ног предводителем штурмовиков и не стали защищаться. Оба офицера уволены из армии, в) В одном гарнизоне рейхскомиссар спорта в баре схватил за воротник не вставшего перед ним курсанта и закричал: “Ты что, сопляк, не можешь встать, когда рейхскомиссар спорта входит?” Этот курсант тоже должен был немедленно дать рейхскомиссару оплеуху».

Генералы обсуждали произошедшие «инциденты» не только ради того, чтоб лишний раз напомнить о необходимости «дисциплины, товарищества, благородства в мыслях и внешнем виде». Они старались подчеркнуть различие между руководством СА и рядовыми штурмовиками: «Все стороны признают (по большей части не без зависти) превосходство армейских офицеров и рядовых. Многие руководители штурмовых отрядов и партийных организаций прекрасно понимают, что они хорошие бойцы, но командирами долго быть не могут и командная роль автоматически возвращается в руки армии. В лице этих людей мы во многих случаях видим зачинщиков гонений на армию. Молодой штурмовик ясно и отчетливо понимает превосходство армии и всем сердцем расположен к ней»[16]. С начала 1934 г. высшее командование рейхсвера целенаправленно и усердно работало над разрешением конфликта с СА.

У штурмовиков сходной решимости не обнаруживалось. Хотя Рём и его подручные доказали свою способность терроризировать всю страну, не останавливаясь перед убийствами, им с самого начала не хватало специфической «пробивной силы», когда дело касалось отношений с Гитлером и партийным руководством. Примером может служить бесконечная борьба Рёма за учреждение особых судов для штурмовиков: таким образом он хотел не только найти изящное решение проблемы тысяч уголовных преступлений[17] его подчиненных, совершенных во времена захвата власти и остававшихся без наказания, но и придать своей организации статус, равнозначный статусу рейхсвера. «Стремясь в любой области гарантировать и защищать права СА как признанных государством войск национал-социалистической революции», начальник штаба в своем циркуляре, выпущенном в конце июля 1933 г., объявил создание особого судопроизводства для штурмовиков «первоочередной задачей». В этом приказе содержались вещи, невероятные даже при тех условиях: «Я охотно возьму под свою защиту и на свою ответственность любые действия штурмовиков, которые, пусть даже не соответствуя действующим законодательным нормам, служат исключительно интересам СА. Например, за убийство члена штурмового отряда его командир вправе казнить до 12 членов вражеской организации, подготовившей убийство»[18]. Данный пассаж держался в секрете, однако противники СА с неменьшим успехом могли цитировать так называемый дисциплинарный указ, хоть он и грозил самосудом «негодяям» в собственных рядах, которые, «потакая личной жажде мести», запятнали «почетную форму СА» «недопустимой жестокостью, разбоем, воровством и грабежом».

Критика, казалось, отскакивала от Рёма как от стенки горох. Судя по всему, что известно о его взглядах и отношении к Гитлеру, начальника штаба СА никогда не покидала уверенность, что фюрер в конечном счете на его стороне. Отсюда — доходящая до наивности самоуверенность Рёма, его нежелание и неспособность проявлять осторожность в тактических целях. Излишне угрожающие жесты, ненужные провокации против рейхсвера, продолжавшиеся буквально до последних дней жизни шефа СА, свидетельствуют, насколько далек он был от того, чтобы реально оценить соотношение сил и позицию Гитлера. В этом отказе от беспристрастного анализа ситуации заключалась, вероятно, самая большая, смертельная ошибка Рёма.

Гитлер никогда не собирался ставить под угрозу интересы собственной власти ради каких-то амбиций СА. Выступая перед штатгальтерами, он уже летом 1933 г. дал однозначный ответ на все измышления насчет «второй революции»: «Мы не оставим сомнений в том, что при необходимости потопим подобную попытку в крови»[19]. Естественно, Гитлер заботился об интеграции партийных войск в государственные структуры, и «Закон об обеспечении единства партии и государства», сделавший Рёма (и Гесса) 1 декабря 1933 г. рейхсминистрами без портфеля, служил тому примером. Благодарственное новогоднее письмо Гитлера «дорогому начальнику штаба» (Рём был одним из немногих, кому еще позволялось обращаться к фюреру на «ты») в контексте интенсивных переговоров, переписки и церемонии внешнего примирения между рейхсвером и СА 28 февраля 1934 г. также вводило в заблуждение, маскируя серьезность положения. Однако внимательные слушатели еще в течение 1933 г. могли сделать вывод о приоритетах Гитлера даже по его публичным речам. Во время многочисленных выступлений он осыпал похвалами «своих» коричневорубашечников, но при этом делал попытки провести границы и прояснить ситуацию, не оставляя сомнений в том, кто с кем должен считаться в случае чего.

Уже большая благодарственная речь Гитлера перед членами СА 8 апреля 1933 г. это продемонстрировала. Около 600 000 штурмовиков, собравшись для ее «коллективного прослушивания», внимали словам фюрера из Берлинского дворца спорта: «Благодаря вашей отваге и вашему упорству вы имеете право сегодня чувствовать себя спасителями народа и отечества. Вы и сегодня должны быть стойкой боевой силой национальной революции. Вы должны вооружиться на будущее теми добродетелями, которыми обладали в течение последних 13–14 лет… Если вы в будущем, как один человек, с верностью и повиновением будете стоять за мной, никакая сила в мире не сломит это движение. Оно продолжит свое победное шествие, если вы и в будущем сохраните ту же дисциплину и то же послушание, то же товарищество и ту же безграничную верность»[20].

Всего через месяц, выступая в Киле по поводу массового шествия штурмовых отрядов Северной Германии, Гитлер заговорил об отношениях рейхсвера и СА: «Если армия — носитель оружия нации, то вы должны быть носителем воли немецкой нации, способствующим ее политическому формированию. Если армия — военная школа для немецкого народа, то вы должны стать политической школой, чтобы когда-нибудь оба фактора — воспитание политической воли и защита отечества — привели к великому результату. В этом заключается ваша задача, а не в том, чтобы составить какую-то конкуренцию другому крупному институту». Практически в каждой из речей Гитлера, обращенных к «его штурмовикам», встречались такие слова и выражения, как «дисциплина», «неразрывное товарищество», «нерушимая верность». При этом все сильнее подчеркивалось требование безусловной преданности: «Я верю, что мы — одно. Как я — ваш, так и вы — мои!.. Значит, ваша воля должна слиться с моей».

На празднике в честь «союза верности» между «Стальным шлемом» и СА в конце сентября 1933 г. Гитлер говорил о заслугах не столько штурмовиков, сколько рейхсвера: «Мы все хорошо знаем, что, если бы армия в день революции не встала на нашу сторону, мы бы сегодня здесь не стояли». А отмечая Рождество «в кругу своих штурмовиков и эсэсовцев», фюрер, как сообщала газета «Фёлькишер беобахтер», нашел «серьезные слова… для своих старых соратников из СА и СС и призвал их ныне, так же как в первые годы борьбы, верно и непоколебимо стоять за ним»[21].

За несколько месяцев тон Гитлера в отношении партийной армии заметно изменился. Чувствовалось, что ему все сильнее досаждает вопрос, который возник сразу же после прихода национал-социалистов к власти: что делать с СА? В конце концов, речь шла о внутренней динамике «движения», которое его фюрер теперь собственноручно и убедительно должен был остановить. В противном случае он рисковал быть раздавленным альянсом враждебных ему сил. Ведь по мере того как в стране нарастало недовольство социально-экономической ситуацией и позиция рейхсвера внушала все меньше уверенности, учитывая неизменное упорство, с каким Рём цеплялся за свою идею создания милиции, сложился с трудом поддающийся оценке конгломерат политических противников. Даже от сторонних наблюдателей в Берлине не укрылось, насколько шатким стало положение Гитлера в июне 1934 г.: «Настроение в политических кругах таково, что все думают, сколько еще пробудет Гитлер у власти, какие у него остаются шансы. Режим перестал быть неприступной крепостью, над ним, кстати, уже не шутят так много — теперь люди всерьез задумываются о перспективах… Страх перед шпиками и шпионами стал меньше. В скором времени ожидают конца режима и его перехода в военную диктатуру, с Гитлером или без него»[22].

Католики-консерваторы, монархисты, идеологи «консервативной революции» и представители правых, с горечью смотревшие на обломки «рамок», в которые они хотели заключить Гитлера, снова поверили, что близится их час. Они воображали, что при дальнейшем обострении внутриполитической ситуации им удастся побудить рейхсвер вмешаться. Центром подобных замыслов стало ведомство вице-канцлера Папена[23].

Герберт фон Бозе, барон Вильгельм фон Кеттелер, Фридрих-Карл фон Савиньи, граф Ганс-Рейнгард фон Кагенек и Фриц-Гюнтер фон Чиршки-унд-Бёгендорф — младоконсерваторы, как они себя называли, все в возрасте от тридцати до сорока — занимались там делами «Имперского бюро жалоб». Заявления, жалобы, просьбы о защите от произвола национал-социалистов, поступавшие в ведомство Папена (в среде остэльбского юнкерства и католической буржуазии еще полностью сохранялась сеть неформальных связей), рисовали яркую картину политической ситуации. Под влиянием мюнхенского адвоката Эдгара-Юлиуса Юнга младоконсерваторы все больше склонялись к убеждению, что роковой процесс необходимо остановить. Группа, сплотившаяся вокруг Юнга, который после публикации своего антидемократического бестселлера «Господство неполноценных» в 1927 г. был возведен в ранг авторитетнейшего пророка «консервативной революции», а в 1932 г. стал спичрайтером Папена, оказалась в «авангарде консервативного сопротивления»[24] национал-социалистам.

Шансы правой оппозиции, правда, с самого начала расценивались невысоко, и не только потому, что гестапо Геринга, как правило, было хорошо информировано о деятельности «реакционеров». Главная слабость противников Гитлера, пожалуй, заключалась в эзотеричности их собственной «революционной» концепции будущего, мешавшей более широким кругам провести зримую, четкую грань между консерваторами и национал-социалистами. Однако, следуя их логике, это была не слабость, а закономерность: Юнг еще летом 1933 г. сформулировал «цель немецкой революции» как «деполитизацию масс, отстранение их от управления государством»[25]. «Народное движение» национал-социализма, казалось ему, делало ненужный и, по всей вероятности, вредный крюк на пути к «антидемократическому принципу власти» в желанном «Новом рейхе». Мало того, что разъяснить суть критики, носившей чрезвычайно элитарный и изощренный характер, было достаточно трудно (не говоря уже о том, чтобы вербовать сторонников), но и на самого Папена в случае серьезной необходимости не приходилось рассчитывать наверняка. Впрочем, в последнем вопросе Юнг, полагавший аристократизм «требованием духа», оставался реалистом. Он не строил иллюзий насчет характера вице-канцлера и, видимо, понимал, что отнюдь не все партнеры Гитлера по коалиции 1933 г. обманулись в своих расчетах, а значит, сплоченную оппозицию из них не сколотишь.

То же самое можно было сказать и о рейхсвере, которому в планах Юнга и его союзников отводилась центральная роль. По их мнению, неминуемое в самом скором времени открытое столкновение военных и штурмовиков должно было перерасти в государственный переворот, в результате которого, возможно, удалось бы восстановить монархию: они надеялись склонить в пользу такого решения старого «эрзац-кайзера» Гинденбурга.

Однако руководство рейхсвера — единственного еще остававшегося в наличии самостоятельного фактора власти помимо рейхспрезидента — не было заинтересовано в столь основательной перестройке государства. Министр рейхсвера Бломберг и особенно начальник его штаба генерал Вальтер фон Райхенау считали, что им выгоднее сотрудничать с Гитлером, который еще в конце февраля демонстративно обещал им поддержку и решительно отклонил идею Рёма насчет создания военизированной народной милиции. Генералы понимали, что Гитлеру для его завоевательных планов нужна современная военная машина, которую легко вооружить; Гитлеру же, со своей стороны, было ясно, с каким трудом пришлось бы подтягивать до такого уровня СА и сколько это заняло бы времени. Второй путь был более рискованным и для него самого — причем не только потому, что в таком случае он обязательно столкнулся бы с враждебностью рейхсвера. При усилении СА добиться внутриполитической консолидации было бы гораздо труднее. Тоталитарная эффективность, как понимал ее Гитлер, и абсолютизм фюрера остались бы под вопросом, и, вероятно, надолго. В этой связи не последнюю роль сыграл укоренившийся в среде штурмовиков аморфный антикапитализм. Не он служил главным поводом для претензий рейхсвера к СА, но офицеры могли только приветствовать устранение, наряду с военным соперничеством, общественно-политических притязаний «коричневорубашечников», раздражавших всю буржуазию. Наконец, соглашение с рейхсвером за счет СА давало Гитлеру еще одно преимущество, если учесть, что Гинденбургу, скорее всего, уже немного осталось: истинно «государственное» решение отказаться от «коричневой» народной милиции должно было повысить доверие к рейхсканцлеру.

Стратеги из ведомства вице-канцлера явно не ожидали, что фюрер осмелится предпринять активные действия против правых и левых «революционеров» одновременно, хотя, по сути, это был единственный выбор, который оставался Гитлеру весной 1934 г. 17 июня они, после недельной подготовки, отправили своего шефа выступать перед университетским союзом Марбурга[26]. В «Большой аудитории» университета Папен с поразительной резкостью обрушился на «разговоры о второй волне, которая якобы завершит революцию». Случайно или намеренно вице-канцлер местами почти дословно повторял то, о чем двенадцать месяцев назад говорил своим штатгальтерам Гитлер: «Тот, кто безответственно носится с подобными мыслями, — предостерегал он, — пусть не забывает, что за второй волной легко может последовать третья и тот, кто грозит гильотиной, скорее всего попадет под топор». Две трети своей речи Папен посвятил изложению политического кредо Эдгара Юнга, но на последних страницах ее текста недвусмысленно подвергалось критике «все то, что под личиной немецкой революции выливается в своекорыстие, бесхарактерность, неискренность, нерыцарское поведение и самонадеянность».

Геббельс, разумеется, тотчас запретил прессе сообщать хоть что-либо о выступлении Папена, но команда вице-канцлера заблаговременно разослала отпечатанный текст своим единомышленникам и за границу. На Франкфуртской национальной радиостанции речь прозвучала в эфире прежде, чем пришел запрет от министра пропаганды[27]. Заинтересованные лица нашли возможность изучить текст и знали, как истолковать пассажи вроде следующего: «Ни один народ не может позволить себе вечное восстание снизу, если хочет остаться в истории. Когда-нибудь движение должно подойти к концу, когда-нибудь должна возникнуть прочная социальная структура, скрепленная неподвластным стороннему влиянию правосудием и неоспоримой государственной властью. В условиях вечной динамики ничего не построишь. Германия не может стать поездом в никуда, который неизвестно когда остановится».

Последствия этой атаки оказались не менее неожиданными, чем ее жесткость. С речи Папена начался отсчет последних дней СА. Но инициатива в дальнейших событиях принадлежала не рейхсверу, как надеялись младоконсерваторы, а Гитлеру, Гиммлеру, Гейдриху и Герингу, причем правые и не подозревали, что фюрер готовит двойной удар.

Несколько месяцев Гитлер терпеливо выжидал: плод должен был созреть. И вот теперь он занялся подготовкой своего удара — не выказывая спешки, методично, на разных уровнях, с помощью разных людей. Гейдрих составляет список намеченных жертв. В последнюю неделю июня шеф СД вместе с Гиммлером объявляет вызванным в Берлин функционерам СС и СД о «предстоящем мятеже СА». 21 июня Гитлер, опередив Папена, посещает рейхспрезидента в Нойдеке и убеждается в его телесной и умственной немощи. Через четыре дня (гестапо в этот вечер по приказу фюрера арестует Эдгара Юнга) Рудольф Гесс в Кёльне вновь дает резкую отповедь всем приверженцам «второй революции». В отличие от его январской речи, которая, по-видимому, должна была послужить еще одним предостережением Рёму, теперь слова «заместителя фюрера» содержат прямое обоснование предстоящего: «Настоящие, ответственные национал-социалисты не должны допустить, чтобы наш народ вместе с настоящими революционерами понес тяжелейший урон… Жалок тот, кто думает, будто призван своей агитацией снизу оказать фюреру революционную помощь… Адольф Гитлер — великий стратег революции.

Он знает пределы возможного при данных обстоятельствах и с данными средствами. Он действует с холодным расчетом — часто как будто повинуясь требованиям момента, но всегда при этом глядя далеко вперед и преследуя более отдаленные цели революции… Горе тому, кто неуклюже вламывается в тонкую паутину его стратегических планов, воображая, что может ускорить дело. Это враг революции — даже если он действует из лучших побуждений»[28].

Геринг и Геббельс в эти дни также неоднократно выступают перед публикой и, как и Гесс, наряду с критикой СА подвергают осуждению консерваторов и монархистов. «Реакция повсюду не дремлет», — объясняет Геббельс в путевом дневнике мрачное состояние собственного духа («все сильнее депрессия») в четверг, 28 июня 1934 года[29].

29 июня министр рейхсвера фон Бломберг включается в пропагандистскую битву и заявляет на страницах «Фёлькишер беобахтер»: «Вермахт и государство стали едины». Это — последний в длинной череде отчетливых сигналов. Четыре дня назад Имперский союз немецких офицеров изгнал Эрнста Рёма из своих рядов. Тем временем по военным округам объявляется повышенная боевая готовность; разумеется, не каждый знает, что слухи об угрозе путча распространяются намеренно, чтобы эсэсовцам с большей охотой предоставляли оружие и транспортные средства, но Бломберг и Райхенау, а также главнокомандующий сухопутными силами генерал Вернер фон Фрич в курсе дела. Рейхсвер отдает себя в распоряжение фюрера[30].

Сам Гитлер два дня «настраивается» на операцию по ликвидации СА, разыгрывая спектакль не без элементов самовнушения. 28 июня он в сопровождении нескольких верных соратников едет в Эссен на свадьбу гауляйтера Йозефа Тербовена. Вечером звонит старому другу Рёму, который лечит ревматизм в Бад-Висзее, и договаривается о встрече с ним и другими главными руководителями штурмовиков в субботу 30 июня. Начальник штаба явно ни о чем не подозревает: к 1 июля он отправил все штурмовые отряды в месячный отпуск.

На 29 июня запланирована продолжительная «инспекционная поездка» фюрера по Вестфалии с целью осмотра учреждений Имперской службы труда. Но в середине дня Гитлер прерывает программу поездки — в полном соответствии с собственной программой, как свидетельствует дневник Геббельса: «Сегодня утром: звонок фюрера: немедленно лететь в Годесберг. Итак, начинается»[31]. Правда, бывший левый национал-социалист, занятый охотой на «реакционеров», кажется, еще не знает, насколько масштабным будет удар, замысленный его «шефом».

В отеле «Дреезен» на берегу Рейна в Бад-Годесберге Гитлер поджидает, подкарауливает свой час. Поздним вечером наконец приходят желанные известия о выступлениях штурмовиков в Мюнхене и о об их планах на следующий день в Берлине, вероятно инспирированных Гиммлером. Фюреру как будто только этих сообщений и не хватает для окончательного «самозавода». Между тем прибывает Геббельс. Он и его свита становятся свидетелями истерического припадка Гитлера (теперь для него наступило самое время) и спешного ночного полета в Мюнхен. Драматизм искусно нагнетается.

На рассвете самолет фюрера садится в Обервизенфельде. Всю ночь Гитлер взвинчивал себя, накачивал мыслями о «предателе Рёме», как наркотиком. В баварском министерстве внутренних дел он срывает знаки различия с формы руководителей СА — Вильгельма Шмида и Августа Шнайдхубера, который являлся мюнхенским полицай-президентом. СС и Баварская политическая полиция караулят главный железнодорожный вокзал, отлавливая предводителей штурмовиков, прибывающих на свой съезд на озере Тегернзее. 19-й пехотный полк поднят по тревоге, «Коричневый дом» на Бриннерштрассе окружен полицейскими и эсэсовцами, позже к ним на подмогу являются вооруженные с головы до ног солдаты рейхсвера.

Около половины шестого Гитлер в сопровождении трех автомобилей отправляется в Бад-Висзее. От Кауферинга в том же направлении движутся 35 грузовиков рейхсвера с 1 300 бойцами «лейбштандартов» СС. К оперативной группе под командованием Зеппа Дитриха, выступившей накануне вечером из Берлина, присоединяется часть охраны концентрационного лагеря Дахау. Но колонна еще в пути, когда Гитлер с эскортом подъезжает к пансионату «Ханзельбауэр». В долине царит летняя утренняя тишина, «заговорщики» еще спят. Вооруженные полицейские и эсэсовцы бросаются на штурм неохраняемой гостиницы, и через несколько мгновений Рём видит фюрера, вопящего и размахивающего пистолетом. Гитлер обрушивается на Рёма с гневными тирадами и объявляет, что тот арестован. Здесь же присутствуют Виктор Лутце, назначенный преемником начальника штаба, и Геббельс, который лицемерно возмущается «отвратительными, чуть ли не тошнотворными сценами». Министр имеет в виду давно известную склонность к гомосексуальности обергруппенфюрера СА и полицай-президента Бреслау Эдмунда Хайнеса, самого Рёма и других вожаков штурмовых отрядов: в последующие дни этот факт в полной мере и с большим эффектом будет обыгран в геббельсовской пропаганде.

Налет в стиле мафии занимает всего несколько минут. На обратном пути в Мюнхен Гитлер велит остановить подозрительный автомобиль, едущий навстречу; в результате попадает под арест и препровождается вместе с другими пленниками в тюрьму Штадельхейм руководитель штурмовых отрядов Померании Петер фон Хайдебрек. На главном вокзале Мюнхена, где идут многочисленные задержания, Гитлер встречается с вызванным в Мюнхен Гессом, и в десять часов Геббельс передает Герингу в Берлин кодовое слово «колибри». Теперь и там приступают к действию группы захвата. Начинается второй этап операции.

Геринг, облеченный исполнительной властью в Пруссии, вместе с Гиммлером и Гейдрихом целенаправленно проводит в столице рейха ликвидацию консервативной оппозиции. Ее главный организатор Герберт фон Бозе еще в первой половине дня погибает в стенах ведомства вице-канцлера под огнем эсэсовских автоматов. Вскоре после этого Папен, которого Геринг рано утром вызвал к себе, возвращается в свою резиденцию. Убийство одного из его ближайших сотрудников и арест других ясно показывают вице-канцлеру серьезность ситуации и его собственное привилегированное положение: сам он отделывается домашним арестом.

Эрих Клаузенер, высокопоставленный чиновник министерства транспорта и руководитель «Католического действия», имевший весьма слабые связи с кругом вице-канцлера, убит в своем бюро командой СС, так же как фон Бозе. Эдгара Юнга палачи Гейдриха выволакивают из камеры в подвале штаб-квартиры гестапо на Принц-Альбрехтштрассе; он умирает в рощице близ Ораниенбурга. В середине дня красно-коричневый лимузин с шестью молодчиками останавливается перед виллой в пригороде Берлина Нойбабельсберге. Два гестаповца, игнорируя экономку, бросаются в библиотеку хозяина дома. Едва тот успевает назвать себя, как раздаются несколько выстрелов. Предшественник Гитлера на посту канцлера, Курт фон Шлейхер, мертв. Через несколько секунд нападающие стреляют в жену генерала, ставшую свидетельницей убийства; она умирает от ран в больнице[32]. Пару часов спустя ликвидирован генерал Фердинанд фон Бредов — влиятельный и много знавший сотрудник Шлейхера.

Ситуация вышла из-под единоличного контроля Гитлера, многие сводили старые счеты. В подвалах центрального управления гестапо нашел свою смерть Грегор Штрассер, в Дахау погибли противник Гитлера во время событий 9 ноября 1923 г., бывший генеральный комиссар Баварии Густав фон Кар и Фриц Герлих — пламенный антифашист, главный редактор католического журнала «Прямой путь». Там же расстреляли и священника Бернгарда Штемпфле, который когда-то был покровителем фюрера, потом отошел от него и, по всей видимости, слишком много знал. Музыкальный критик «Мюнхенских последних известий» Вилли Шмид пал жертвой ошибки, поскольку носил ту же фамилию, что и друг Штрассера. Эсэсовцы увезли с собой и убили гомосексуалиста, хозяина трактира «Колбаски и колокол» возле кафедрального собора в центре Мюнхена, который часто посещал Рём.

Уже в первой половине дня Гитлер живописал схваченным по дороге на встречу в Бад-Висзее и собранным в «Коричневом доме» негодующим руководителям СА планы путча, якобы вынашиваемые Рёмом и Шлейхером и только что расстроенные им. Истерия, которую все сильнее подогревал в себе фюрер начиная с Годесберга, заставляла слушателей забыть, что произносились эти неистовые монологи главным образом с целью оправдаться и подстраховаться. И в последующие часы в кругу «старых борцов» не возникло никакого сколько-нибудь заметного сопротивления. Напротив, один за другим они предлагали стереть с лица земли «клику Рёма». «Мой фюрер, расстрелять Рёма — моя задача!» — восклицал Гесс[33]. Штатгальтер Эпп, предложивший предать Рёма военному суду, навлек на себя гнев Гитлера. С неменьшим гневом обрушился позже Гесс на баварского министра юстиции Ганса Франка, который, будучи предупрежден директором тюрьмы, пытался помешать расстрелам без суда и следствия в Штадельхайме.

К этому моменту Гитлер уже покинул Мюнхен. Никаких сюрпризов опасаться не приходилось: исполнение приговоров было передано в надежные руки Зеппа Дитриха. Шесть раз гремели в этот летний субботний полдень ружейные залпы во дворе тюрьмы Штадельхайм. Мишенями стали Август Шнайдхубер, Вильгельм Шмид, Петер фон Хайдебрек, Эдмунд Хайнес, группенфюрер СА Дрездена Ганс Хайн и штандартенфюрер СА Мюнхена граф Ганс-Йоахим фон Шпрети-Вайльбах. Против имени Рёма Гитлер в списке смертников галочку не поставил.

На берлинском аэродроме Темпельхоф рейхсканцлера ожидали Геринг и Гиммлер, выстроился почетный караул. Гитлер сошел с самолета «мрачнее тучи» — «бледное как мел, небритое лицо со следами бессонной ночи, казавшееся одновременно осунувшимся и опухшим»[34]. Машина Гейдриха продолжала работать на полных оборотах: до понедельника во многих уголках рейха были уничтожены руководители штурмовых отрядов, противники режима и просто люди, чем-либо неугодные кому-то из главных действующих лиц. Помимо концлагеря Дахау и бывшего кадетского училища Лихтерфельде под Берлином, где формировались основные ударные силы против высокопоставленных «коричневорубашечников», массовые убийства совершались в Силезии. Там обергруппенфюрер СС Удо фон Войрш дал полную волю своим людям, которые не только устроили кровавую баню бывшим подчиненным Эдмунда Хайнеса, но и открыли настоящую охоту на своих личных врагов.

Эрнст Рём оставался в живых до вечера 1 июля 1934 г. Несколько часов Гитлер, казалось, колебался, не решаясь физически устранить своего последнего реального соперника. Рём — единственный, с кем его в течение десятка лет связывали простые дружеские отношения. Только в воскресенье, когда в саду рейхсканцелярии было устроено чаепитие для членов кабинета и их семей, Гитлер наконец отдал приказ. Комендант Дахау Теодор Эйке принес Рёму в камеру пистолет и специальный выпуск «Фёлькишер беобахтер». Растерянный узник узнал из партийной газеты, что его свержение празднуется как победа Гитлера над развратом, гомосексуализмом и неверностью. О предотвращенном «путче» речи пока не было: это слово стало появляться в сообщениях только на следующий день, когда «Рейхсгезетцблатт» кратко известил: «Бывшему начальнику штаба Рёму была дана возможность сделать выводы из своей предательской деятельности. Он их не сделал и поэтому был расстрелян».

2 июля бойня закончилась, а еще через день Гитлер заставил юристов «легализовать» ее одной-единственной фразой: «Меры, принятые 30 июня, 1 и 2 июля 1934 г. для пресечения действий заговорщиков и предателей, оправдываются государственной необходимостью»[35]. Следовательно, хладнокровное убийство в общей сложности 89 человек осталось безнаказанным; представители Немецкой национальной народной партии (НННП), вроде министра юстиции Портнера, именно таким образом надеялись «привязать» Гитлера к правопорядку. Новый закон, доказывал Портнер в кабинете министров, не привносит ничего нового, он лишь подтверждает «действующее право»[36].

В последующие дни Гитлер, казалось, с некоторой неуверенностью ждал реакции на свой двойной удар. После заседания кабинета 3 июля, когда Бломберг демонстративно поблагодарил его за «решительные и мужественные действия», фюрер искал отдохновения на Балтийском море и в Берхтесгадене в кругу семьи Геббельса. Только 13 июля он выступил перед публикой. Почти две недели население вынуждено было пробавляться бессвязными сообщениями по радио и противоречивыми газетными публикациями, дававшими пищу для самых различных слухов. Поэтому утомительно долгая речь Гитлера в рейхстаге, переданная по радио, привлекла величайшее внимание. Фюреру только под конец удалось избавиться от оправдывающегося тона: «Если кто-то упрекнет меня в том, что мы не добивались надлежащим порядком вынесения приговора в суде, я могу сказать только одно: в этот час я отвечал за судьбу немецкой нации и был высшим судьей немецкого народа. Мятежников во все времена призывали к порядку с помощью децимации… Я отдал приказ расстрелять главных виновников этой измены, затем я же отдал приказ выжечь каленым железом гнойники, отравляющие воздух и у нас, и за рубежом. Нация должна быть уверена в том, что ее существованию… никто не может угрожать безнаказанно. И каждый должен знать на будущее, что если он поднимет руку на государство, то его ждет верная смерть»[37].

Представители баварской администрации отмечали в своих ежемесячных отчетах, что «все соотечественники, даже те, кто еще держится в стороне», встретили речь Гитлера «с большим одобрением». И это не являлось чем-то особенным: не только геббельсовская пресса, но и люди были полны «восхищения и благодарности», «глубокого уважения», «симпатии» и «доверия к фюреру», который «желает для своего народа только самого лучшего». Критические голоса были редки, а если и раздавались, как, например, в Кемптене, то не в адрес фюрера: «Подавление мятежа Рёма подействовало как освежающая гроза. Народ с облегчением вздохнул после тяжкого кошмара… Однако на широкие круги населения сильно подействовал расстрел лиц, абсолютно непричастных к мятежу Рёма. Люди понимают, что речь идет об эксцессах, происходивших без ведома и против воли фюрера и других авторитетных лиц. Тем не менее есть угроза, что подобные злоупотребления могут повториться и в других случаях, и тогда жизнь любого беспартийного окажется в опасности»[38].

Поскольку общественность так ничего и не узнала о коварно подстроенных убийствах, вряд ли стоило ждать чего-то большего, чем подобная робкая критика. Подробности совершенных преступлений практически не выходили за пределы той или иной местности; даже публикация извещений о смерти жертв 30 июня была запрещена. Борьба их родственников за пенсионное обеспечение и выплату страховки (щекотливая проблема, особенно в случае Грегора Штрассера, по официальной версии, покончившего жизнь «самоубийством») протекала за кулисами в виде «маленькой войны» между гестапо, СС и государственной бюрократией[39]. Ни от католической, ни от протестантской церкви, ни от рейхсвера не последовало никаких протестов, хотя бы по поводу убийства «своих» людей. На этом фоне вдвойне примечательны отдельные упоминания о «беспокойстве вследствие расстрела доктора Клаузенера», о котором телеграфировал в Берлин глава администрации католического Мюнстерланда[40].

Рейхсвер наслаждался своим, как ему казалось, беспредельным триумфом. Военные с пугающим упорством не желали замечать, что, не только примирившись с силовыми методами национал-социалистического руководства, но и содействуя им, они в перспективе ослабляют сами себя. «Было неминуемо необходимо наряду с ударом по мятежникам из СА нанести удар по тем кругам, которые сегодня принято называть “реакционными”. Этот “выпад вправо” был нужен и в интересах вооруженных сил. По воле этих кругов мы оказались в чужом лагере. С наибольшей силой удар обрушился на Шлейхера и его окружение. Он настиг одну жертву и в окружении Папена (фон Бозе)». Министр рейхсвера, говоря так со своими командующими 5 июля 1934 г., вряд ли мог выразиться яснее. Бломберг был в восторге: «Акция очищения далеко не закончена. Фюрер е железной волей и беспощадностью будет продолжать процесс оздоровления. Он борется против коррупции, против извращенной морали, преступного честолюбия, за государство и народ. Вооруженные силы для фюрера — самое наглядное выражение государства. Он в немалой степени действовал в его интересах, и наш долг — отблагодарить его за это как можно большей преданностью и самоотверженностью»[41].

Риторика по поводу «очищения» на долгое время стала испытанным способом аргументации для всех, кто вызывался заполнить вакуум власти, образовавшийся после разгрома СА. При этом критика отнюдь не ограничивалась штурмовыми отрядами. В конце августа 1934 г. Геринг направил «партийному министру» Гессу сводку наблюдающихся недостатков на 90 страницах, составленную по отчетам глав прусских провинций. Он считал настоятельно необходимой задачей «освобождение партийного аппарата от элементов, которыми по праву возмущается народ»: ведь уже «в широких кругах народа возникает опасение, что после акции 30 июня все в основном останется по-старому»[42]. Нечто похожее утверждал и Гиммлер, который на одном собрании — как раз в области, подведомственной обергруппенфюреру СС Войршу, в Бреслау — объявил, «что 1935 год также должен стать годом чистки движения и государства». Эсэсовцам при этом, как и в «те два страшных дня» летом, выпадет «самая тяжелая задача» — «по поручению фюрера произвести эту ампутацию» и «самим до конца оставаться чистыми» (невозможно не заметить параллель с пресловутой речью Гиммлера в октябре 1943 г. в Познани)[43].

В конечном счете от изменений во властной структуре, вызванных событиями 30 июня, кроме Гитлера выиграли только Гиммлер и Гейдрих. Были устранены последние серьезные препятствия на пути к «государству СС». 20 июля 1934 г. отряды СС, формально до сих пор входившие в состав СА, стали самостоятельными, их «рейхсфюрер» отныне подчинялся «лично и непосредственно» Гитлеру. Не случайно «Нойе цюрхер цайтунг» предпослала рассказу «знатока обстановки» о подоплеке происходящего следующие строки: «События 30 июня показали, что черные “охранные отряды” — безжалостно действующий инструмент национал-социалистической диктатуры. Значение СС и их рейхсфюрера Гиммлера трудно переоценить»[44].

В то время как за рубежом кровавая баня, устроенная по распоряжению германского рейхсканцлера, вызвала возмущение, немецкое буржуазное общество (чей политико-культурный спектр сократился после 1933 г.) не пожелало в принципе отвергнуть методы организованного гангстерства как средство политики, тем самым окончательно лишив себя возможности выступать с нравственной критикой. Оно продемонстрировало свое согласие с установлением абсолютной власти фюрера, при которой от воли последнего зависело всё: право, закон, мораль, само государство. Преподаватель государственного права Карл Шмитт в своей статье «Фюрер защищает право» подвел «научный» фундамент под такое отречение от всех традиций современной правовой и конституционной государственности: «Истинный фюрер — всегда судья. Судейство вытекает из фюрерства… По правде говоря, действия фюрера были осуществлением подлинной юрисдикции. Они не подчиняются правосудию, но сами есть высшее правосудие»[45].

Быстрее, чем предполагалось, уже через месяц после убийств, в стены здания «государства фюрера» был положен последний недостающий камень: не дожидаясь смерти Гинденбурга, Гитлер вечером 1 августа 1934 г. добился принятия «Закона о главе Германского рейха», соединявшего посты рейхспрезидента и рейхсканцлера с того момента, как придет печальное известие из Нойдека. 2 августа Гинденбург скончался. В тот же день рейхсвер, верховным главнокомандующим которого до тех пор являлся генерал-фельдмаршал, присягнул «фюреру и рейхсканцлеру». Титул рейхспрезидента по воле Гитлера был «навсегда» упразднен[46].

За несколько недель Гитлеру удалось справиться со всеми протестами и упрочить свою власть до такой степени, какой никто и предположить не мог весной 1934 г. Любые действия режима против штурмовиков или консерваторов были тогда практически невозможны или, во всяком случае, чрезвычайно опасны для него самого. Зато теперь он уничтожил оба очага беспокойства одним ударом. К удовлетворению рейхсвера и буржуазии, по всей видимости, установилось новое, прочное равновесие — при никем более не оспариваемом главенстве «цезаря Гитлера»[47], как назвали его социал-демократы в своих сообщениях из Германии.

19 августа 1934 г. состоялось всенародное голосование, задним числом подтвердившее новый всемогущий статус Гитлера как главы государства, главы правительства, верховного вождя партии и верховного главнокомандующего. Его результаты (89,9 % голосов «за» при уровне явки 95,7 %) показывали, какой подъем вскоре ждет режим, окрыленный растущими внутри-11 внешнеполитическими успехами. В последующие годы интеграционная сила мифа о фюрере возросла до невероятной степени. Германия пошла за Гитлером.