Государство и светомузыка, или Идущие на убыль

15

Он никуда не уехал.

Манкировал оплаченным до Москвы билетом, провел в гостинице беспокойную ночь, едва не поддался на уговоры пожилой неопрятной горничной.

Столичные улицы встретили его оттепельной сыростью, налетавшие порывы ветра швыряли в лицо холодные мелкие капли, шуба быстро намокла, отяжелела и неприятно стесняла движения.

На почтамте, составляя для Татьяны сообщение о своей задержке, он немного увлекся, набросал несколько философских мыслей, кое-что обобщил и подошел к окошку с целой грудой бланков.

Чахоточный телеграфист в вытертой форменной тужурке обвел Скрябина долгим неприязненным взглядом.

— Что это? — спросил он, тыкая пальцем в непонятное ему место.

Александр Николаевич всмотрелся в собственноручно написанное.

— «Существую только я, множественность кажущаяся вызвана моим творческим воображением», — с видимым удовольствием прочитал он.

Служащий почтового ведомства пожал плечами.

— А это?

— «История вселенной есть рост человеческого сознания до всеобъемлющего Божественного сознания — она есть эволюция Бога», — уже с некоторым раздражением процитировал себя Великий Композитор. — Вы что — не обучены чтению?

Покрывшийся пятнами клерк вскочил, опрокинул стаканчик с карандашами, сунул исписанный бланк в самое лицо Скрябину.

— Ну, а тут что за чертовщина?

— «Бог-человек, переживая экстаз, наполняет вселенную блаженством и зажжет пожар!» — пронзительно, на все здание закричал Александр Николаевич. — Но вам, жалкому недоумку, понять этого не дано!

Телеграфист неожиданно сложился и грудью упал на бортик. Перепачканные чернила костлявые руки метнулись из окошка и вцепились Скрябину в отвороты шубы. Великий Композитор, не мешкая ударил по каждой тяжелым мраморным пресс-папье.

Ужасный вопль смертельно раненого животного взметнулся под самые своды величественной постройки. Сбежавшиеся отовсюду люди окружили Александра Николаевича, схватили за локти. Он попробовал высвободиться, но с него сбили шапку и едва не повалили на пол. Очутившийся рядом телеграфист попытался лягнуть Великого Композитора разношенным рыжим ботинком. Защищаясь, Скрябин угодил коленом в чей-то подбородок. Его грубо схватили за бороду. Уже никак не менее сорока человек кричали и толкались вокруг него. Какая-то дама с разорванной вуалеткой требовала учинить над Великим Композитором самосуд, распаленная толпа, мелкобуржуазная по сути и напуганная недавними революционными событиями, все решительнее склонялась именно к такому решению вопроса. Несколько городовых, отчаянно дуя в свистки, проталкивались к Александру Николаевичу с целью увести его в участок — это был бы неприятный, но не самый плохой для него исход, полицейских не пропускали сцепившиеся руками лавочники, дьячки, коммивояжеры и все без исключения сбежавшиеся на защиту поруганного собрата служащие почты. Великому Композитору расцарапали лицо, еще немного, и быть беде… Провидение, однако, оказалось на его стороне. Какая-то мощная сила подхватила Скрябина сзади и вознесла над бесновавшимися оскаленными рылами. Он плыл в воздухе по направлению к спасительному выходу и видел озверевшую толпу поверженной и отступающей. Внезапно появившиеся люди в черном крушили потерявших человеческий облик врагов Великого Композитора, делая это умело и профессионально, без единой потери в собственном строю. Уже выплывая из огромного зала, Александр Николаевич мог зафиксировать полную победу своих неожиданных спасителей — лавочники были рассеяны, многие, раскинувшись, лежали на мраморном полу, разоруженные полицейские были связаны и никак не могли вмешаться в действие.

На улице Александр Николаевич был опущен и поставлен на ноги. Немедленно обернувшись, чтобы отблагодарить вынесшую его с поля брани загадочную силу, он узрел могучую фигуру, закуривавшую на ветру дорогую тонкую папиросу.

Великий Композитор набрал полную грудь бодрящего сырого воздуху.

— Георгий Валентинович?.. Вы?!

Плеханов заговорщицки подмигнул и показал в улыбке безукоризненно ровные зубы. Выглядел он не совсем обычно. Глаза были подведены, борода обрита, до плеч свисали кудрявые белые локоны. Одет он был в вывернутый наизнанку овчиный полушубок и высокие, до пахов валенки.

— Я теперь Бельтов, — Великий Мыслитель рокотнул знакомым бархатным баском. — Временно живу под псевдонимом. Политический сыск счел мое пребывание в Петербурге нежелательным, а анархо-синдикалисты буквально влюбились и не отпускают, ходят по пятам…

— Так это они там? — догадался Великий Композитор, показывая на только что покинутое здание, из которого продолжали доноситься шум и крики.

— Кто же еще! — Плеханов-Бельтов ловко сплюнул в стоявшую на другой стороне улицы урну. — Им только повод дай… силушка скопилась недюжинная… сегодня, вот, пригодилась…

Несколько коммивояжеров, помятых и потных, выскочили из почтамтских дверей и завертелись на мокром тротуаре. Георгий Валентинович сбил их с ног парой хорошо поставленных ударов. Со стороны Невского раздался тревожный колокольный перезвон. К месту стремительно приближались санитарные кареты, красная пожарная машина. Со стороны Коломны показались летящие во весь опор конные жандармы с шашками наголо.

— Однако, здесь становится неуютно, — Плеханов бросил окурок и потянул Скрябина в боковую улицу. — Давайте пройдемся…

Спокойная уверенность большого и сильного человека, идущего рядом вереницею проходных дворов и тихих мрачных переулков, постепенно передавалась и Александру Николаевичу. Выпавшие на его долю переживания более не казались столь уж значительными.

В подвернувшейся на пути аптеке Скрябину промыли царапины, залепили щеку бактерицидными пластырем, остановили перекисью водорода носовое кровотечение.

— Вообще-то, вы действовали неплохо, — промазывая заодно йодом сбитые костяшки пальцев, подбодрял Великого Композитора Великий Мыслитель. — Более того — человек семь вы уложили просто профессионально. Хороши были удары ногами — почти все в пах или подбородок… а вот аперкот надо бы подработать… замах широковат… кисть прогибаете… неуверенность какая-то. Вернемся в первопрестольную, непременно поведу вас в гимнастический зал на тренировку… станете заправским кулачным бойцом… оно и для здоровья полезно — размяться иногда да хамов поучить…

Меж тем в воздухе разговелось, день набирал силу, тужившееся за облаками солнце в нескольких местах прорвало ненастную хмарь, люди на улицах приосанивались, мужчины наслюнявленными пальцами приглаживали растрепавшиеся на ветру височки и выпрямляли спины, дамы упруго завертели невидимыми под множеством юбок бедрами, бодро сновали под ногами крикливые, на деревянных с колесиками досках, обрезные инвалиды, предлагавшие рассыпные папиросы и спички, близилось время обеда.

В животе Великого Мыслителя вдруг явственно и басовито заурчало, почти одновременно схожий звук, тональностью чуть выше, раздался и внутри Великого Композитора. Оба рассмеялись и, не сговариваясь, потянули носами. Из раскрытых форточек доносились ароматы жареной на подсолнечном масле картошки, ухи из разнорыбицы, духмяных ревеневых пирогов.

— Сейчас мы — по Фонарному, свернем на Ковенский, костел посмотрите, выйдем на Графский, через него на Владимирскую, — энергично повел Скрябина Плеханов, — там приятель мой кавказский ресторан держит…

У главного входа кишели филеры в потрепанных котелках и длинных гороховых пальто — уткнувшись в газеты, они, тем не менее, зорко оглядывали каждого, входившего в заведение.

Увлекая за собой попутчика, Плеханов нырнул в какую-то щель, полную битого стекла и кошачьих ароматов, неприметная железная дверь возникла перед ними, условленный ритмичный стук немедленно вызвал прозвучавший изнутри глухой невнятный вопрос — незамедлительно последовавший ответ, столь же глухой и невнятный, оказался единственно верным и исчерпывающим. Пароль сработал, проржавевшие шарниры скрипуче завертелись, стальной лист, подрагивая, поехал в сторону, свирепый плечистый детина выскочил наружу и сшибся грудью с Георгием Валентиновичем. Титаны обнялись, мосластая черная лапа была протянута Александру Николаевичу. Они вошли в клубящееся, остро пропахшее мясным духом тепло. Вернувшееся на место железо тотчас отсекло их от внешнего мира…

Заботливые руки стягивали тяжелую шубу, вокруг слышались веселые гортанные выкрики, глаза и уши привыкали к новой обстановке. Плеханов, уже без полушубка, валенок и парика, хлопал по плечам смуглых статных джигитов, возбуждающе звенела выставляемая на стол посуда.

Потаенная комната, выгороженная за кухней в лабиринте подсобных ресторанных переходов, служила по всей вероятности для конспиративных встреч. В глаза бросались вымазанный краской ротапринт, стопка свежетиснутых прокламаций, свернутые в трубку транспаранты и знамена. Привлекали внимание и составленные в ряд двухспальные кровати с толстыми пуховыми перинами.

— Шпиков у входа — тьма тьмущая! — сочнейше прокатывался под низким деревянным потолком басок Георгия Валентиновича. — Все еще Сувенирова ловят или по мою душу? Уже и лекции прочесть нельзя…

— Не угадали! — впустивший их плечистый детина, судя по всему, хозяин заведения, неожиданно прицокнул языком и подмигнул Скрябину. — Утром совершено нападение на Почтамт. Экспроприировано около миллиона в купюрах и золоте… действовал кто-то заезжий… Камо и Коба волосы рвут от зависти. — Плечистый еще раз цокнул и еще раз подмигнул Великому Композитору…