Государство и светомузыка, или Идущие на убыль

6

Генриетта Антоновна Гагемейстер слушала глупую болтовню гостей, уже почти не видимых в густом табачном дыму, и внутри нее нарастало глухое раздражение.

Молодящаяся графиня Шустер-Шерман рассказывала, какого цвета предпочитает подвязки.

— Розовые, — противно щебетала она, — или кремовые. На похороны — черные. Пикник на траве — зеленые. Пикник на снегу — белые.

— Помнится, на молебне с водосвятием вы были в мокрых, — встрепенулся задремавший было Карл Изосимович, немедленно после своей ремарки бывший уведен расторопными слугами.

Пользуясь паузой, Генриетта Антоновна попыталась изменить тему. Взволнованно и пылко заговорила она о своей любви к отчизне, о неизбежной и скорой войне с германцами…

— …как сейчас помню… в Киссингене прогуливаюсь по парку, разумеется, инкогнито, в дамском костюме, под вуалеткой — рядом трутся бюргеры, распивают шнапс, горланят. Какой-то у них праздник. Всюду флаги, гирлянды, транспаранты. Музыка… иду со всеми. Вижу — мать честная! — Кремль стоит московский, церкви, Василий Блаженный на переднем плане!.. Декорации, конечно, но издалека — как настоящие. Оркестры играют. Справа — «Боже, царя храни!», слева — «Коль славен»… признаюсь, прослезилась я, умилилась, не распознала истинного предназначения действа… и вдруг — фейерверк, пальба, ракеты. Огни и искры с треском сыплются на фанерные постройки. Кремль горит, колокольни церквей валятся оземь. Дым, чад, грохот! Подлецы играют, изгиляясь, увертюру Чайковского «1812-й год». Толпа вопит, бросает в пламя бутылки с бензином… падает последняя стена, и тут же — немецкий национальный гимн… вот, господа, чего им хочется! Забыли, видно, как русские казаки Берлин спасали!..

— Немцы без мучного не могут! — заворочался в креслах протопресвитер Гумилевский. — У каждого в зубах непременно по пумперникелю, а вместе соберутся — обязательно им плеттен-пудинг подавай. Я рецепт выведал. Ведро макарон, ведро малины, два ведра бисквитного теста, полведра заварного крема…

— Французы тоже поесть не дураки, — пропел женоподобный директор департамента уделов Петрово-Соловово, — но выделываются, не дай бог! Просто суп им не предлагай — ставь суп-жюльен! А уж если пудинг — так только мараскиновый!

— Голландцы, господа, медведей обожают маринованных! Нарежут покрупнее и не встают, пока целиком не съедят, — вставил офицер Переясловского полка Ковако. — А добыть зверя не могут. Им религия не позволяет из ружья стрелять. Помогите, просят. Я — с удовольствием. Взял старый аппарат сварочный, аккумулятор перезарядил, шуп приладил длинный с рогатиной на конце — и готово. Нате, говорю, пользуйте!

— Тамошние медведи наверняка теперь в шоке! — дурашливо вскрикнул барон Розен.

Все захохотали.

Более не сдерживаясь, Генриетта Антоновна кликнула слуг и с особой интонацией велела проветрить помещение. Табачный туман был в считанные минуты развеян, ставшие видимыми гости присмирели, втянули носы в высокие кружевные воротники.

С тяжестью в груди смотрела Генриетта Антоновна на пустых и никчемных людишек, которых долгие годы искренно считала своими друзьями и истинными патриотами. Как же слепа она была, как заблуждалась! Погруженная в бесконечные хлопоты о процветании отечества, отдававшая себя без остатка служению престолу, она по широте души принимала дежурные, равнодушные поддакивания окружавших ее лизоблюдов за искренние и глубокие сопереживания болеющих душой единомышленников!

Чем позже прозрение — тем горше разочарование. Щелкнув каблуками, Генриетта Антоновна стремительно вышла из гостиной.

Произошел редчайший для баронессы сдвиг. Бравый генерал-квартирмейстер и верный государев служака, поддавшись эмоциям, превратился в обыкновенную обиженную женщину, не слишком сильную и вовсе не уверенную в себе. Хлопнула, сотрясаясь, дверь мезонинного будуара, разлетелись в разные стороны парадный с орденами и лентами мундир, именная сабля, высокие козловые сапоги. Разбежались, попрятавшись, денщик, ординарец и адъютант ее превосходительства. Появилась горничная с нюхательными солями. Послано было за домашним доктором.

Сергей Петрович Боткин вошел с неизменным акушерским чемоданчиком, положил на лоб чисто вымытую руку, сделал участливое лицо.

Она заговорила резко, страстно, сбивчиво. Он слушал, не перебивая. Вопросов не задавал. Смотрел в глаза, покачивал носами лаковых штиблет, играл пропущенной вдоль живота золотой цепочкою.

Она закончила, он попросил ее раздеться и ловко поставил банки, скользнул чуть ниже прохладными щекочущими пальцами и ввел в организм положенное количество противостолбнячной сыворотки, эпилировал безболезненно несколько пробившихся с прошлого визита волосков на лодыжках, мгновенно срезал мозоли и удалил вросший ноготь.

Перевернутая на спину баронесса была тщательнейшим образом осмотрена по женской части вплоть до зубов, один из которых пришлось вычистить и снабдить золотою пломбой. Проверено было и зрение, по счастию, не ухудшившееся. Густые черные волосы пациентки подвергнуты были воздействию целебного шампуня, исключающего появление перхоти, и тут же тщательно просушены.

Сергей Петрович подошел к окну, полюбовался ночной набережной. По Мойке в сторону Зимнего шлепал колесный пароходишко. На ярко освещенном капитанском мостике стоял демонического вида человек в пурпурном верблюжьем свитере и таких же рейтузах и пил шампанское из двухлитровой бутыли. На палубе было полно вооруженных солдат и матросов. Сергей Петрович всмотрелся и прочел странное для этого класса судов название: «Аврора».

— Что там, доктор? — Почуявшая неладное баронесса попыталась встать.

Боткин аккуратно задвинул тяжелую портьеру.

— Ничего, матушка… лежите спокойно. По реке нечистоты пошли… к утру должно пронести…

Он медленно снял белый халат и принялся укладывать чемоданчик.

— Вот что… организм у вас отменный, молодой, здоровый. Все на месте. Продолжайте есть на ночь фасоль с луком — это укрепляет стенки кишечника. Никаких завтраков — приучите себя, проснувшись, сразу выкуривать сигару. Старайтесь чаще облизывать металлические предметы — железо необходимо для придания твердости характеру. Масочки на лицо. Лучше всего лисицы или волка. — Профессор красиво защелкнул замочки. — И еще… вам бы всколыхнуться в определенном плане… гульнуть в простонародном смысле этого слова… на худой конец, наслушаться симфонической музыки… засим, прощайте!

Боткин положил на стол счет за визит, тщательно подоткнул на пациентке одеяло, вышел из дома и благополучно уехал на поджидавшем его автомобиле.

А Генриетта Антоновна проваливалась мягко в иные субстанции и измерения. И открывалось ей доселе скрытое…

Велик парфянский царь Сасанид, могуч, силен, свиреп. Непобедимо войско его, и огромно царство — от Двуречья аж до великого Инда. Соперников нет Сасаниду, назаретяне и эпикурейцы исправно платят дань ему, и даже гордые римляне всегда поздравляют царя с праздниками и шлют дары ко дню рождения. Все есть у Сасанида. Плодородные долины щедро родят батат и маис. Апельсиновые рощи круглогодично дарят прохладу и витамины. Быстрые чистые реки полнятся деликатесной рыбой. Стада тучнеют и машут курдюками. Неисчерпаемые недра дают полезные ископаемые. В казне Сасанида не умещаются золотые монеты и драгоценные каменья, но главное сокровище царя — она, его единственная дочь Генриетта.

Щеки ее — две спелые дыни, нос — молодой побег бамбука, уши — раковины жемчужного моллюска, глаза — уголья в жертвеннике сторукого Шивы. Тринадцатилетняя и обнаженная возлежит она на усыпанной розами мраморной скамье, и вянут свежайшие цветы, завидуя сказочной красоте ее.

Обо всем позаботился царственный отец, чтобы не скучала дочь и была весела. Вдоволь на столах лакомств и прохладительных напитков. Факиры на помосте глотают пламень, играют за деревьями искусные цимбалисты, поют медоточивыми голосами. Оседлан и только ждет команды ручной слон. Манит свежей водой малахитовая купальня.

Но грустна прекрасная царевна — не ест, не пьет, ни на кого не смотрит. Лежит, отворотившись.

Как бы чего не вышло, пугаются мамки-няньки. Шлют за отцом.

Встревоженный родитель бросает государственные дела и тотчас приходит. Чего его душеньке хочется? Может, пожар ее развлечет или казнь египетская? Это мы мигом…

Но качает головой красавица. Не того ей надобно.

Все сделаю, обещает отец. Кривичей возьму в полон. Каспий высушу. Луны отколю кусок. Говори, не стесняйся!

Эх, была не была!

Встает Генриетта с ложа, как есть — персями тугими — к солнцу, бедрами наливными — к тени и признается отцу как на духу:

— МУЖЧИНУ ХОЧУ!

И головку грешную ладошками прикрывает.

Загрохотал царственный. В кольчуге по полу прокатился. Ногами дрыгать изволил.

— ТОЛЬКО-ТО?!!

…и пошли перед Генриеттой мужчины. Молодые и старые, принцы и нищие, великаны и карлики, красавцы и уроды, здоровяки и прокаженные, мудрецы и дегенераты… белые, желтые, черные, красные, голубые.

Выбирает она, выбирает, а выбрать не может…