Готовится убийство

2

Старый Ковтун — «итальянец», как его дразнили в Выселках, — жил недалеко от Пидпригорщуков, на соседнем холме, ближе к Полтавской дороге.

Дмитрий Иванович решил с ним познакомиться и, поразмыслив, нашел для этого предлог. Коровы у Пидпригорщуков не было — молоко для детей брали в колхозе, и Коваль подумал, что проще всего пойти к Ковтунам за молоком, ведь дачники, которые селились с детьми вблизи Ворсклы, покупали именно у них. Да и правду сказать, Дмитрий Иванович любил перед сном выпить стакан свежего молока, которого последнее время был лишен. Несмотря на заверения газет, что в Киеве и теперь, спустя год после чернобыльской трагедии, молоко проверяют и в магазин попадает только чистое, годное к употреблению, Ружена не покупала его.

До дома Ковтунов добраться было не просто. Идти вокруг далековато, а напрямик, по пригорку, который круто обрывался у реки, миновав небольшой овражек, можно было сразу вскарабкаться к подворью и зайти, так сказать, с тыла. С трех сторон от асфальтированного большака и соседей старый Ковтун отгородился высоким забором, и калитка открывалась не сразу. Сначала чужак должен нажать кнопку на косяке. Тогда в хате хозяев слышался звон и Иван Ковтун не спеша выходил во двор и, с подозрением посматривая на свою же калитку, гадая, кто же там стоит, крадучись шел к ней.

Полковник преодолел овражек и вдруг обнаружил, что от реки Ковтун тоже отгородился. Пожалев досок на четвертую сторону двора, он натянул над самой кромкой обрыва, на двух столбцах, не сразу заметную глазу проволоку и насадил кусты колючего боярышника. «Настоящая крепость!» — подумалось Дмитрию Ивановичу.

Ковалю пришлось возвратиться и идти к калитке вдоль забора по нетоптаному, достигавшему пояса бурьяну.

Старый Ковтун встретил его неприветливо, бросил из-под бровей настороженный взгляд: кто такой? и что нужно? Но не успел это сказать, так как полковник молча поднял бидончик. Жест был достаточно выразительным. Взгляд хозяина немного смягчился.

— Мне бы молочка, — произнес Дмитрий Иванович.

Весь вид немолодого, седовласого добродушного мужчины, одетого в старенькие вельветовые брюки, с которых Коваль еще не собрал весь чертополох, нацепившийся по дороге, успокаивал, и покрытое морщинами лицо Ковтуна прояснилось.

— Да не знаю, — сказал дед, поглаживая затылок, — у меня люди все забирают… А вы кто будете? Тоже дачник?

— Как сказать, — доверительно улыбаясь, ответил Коваль. — Можно и так считать. Решил пожить здесь у вас: чистый воздух, река близехонько… В нашем с вами возрасте ох как он необходим — чистый воздух.

— «Близехонько»! — хмыкнул Ковтун. — По таким обрывам спускаться! И у кого же вы остановились? — допрашивал он, все еще не расставаясь со своей подозрительностью.

Полковник помедлил с ответом. Он разглядывал старого Ковтуна, у которого был очень неряшливый вид: расстегнутая, давно не стиранная, черная от грязи рубашка тряпкой висела на его плечах, голые, тоже черные, ноги виднелись из-под коротких измятых штанов, державшихся на теле при помощи старого скрученного пояска. Дмитрий Иванович понял, что «итальянец» не просто экономный, а крайне жадный человек. Разглядывая Ковтуна, полковник словно примерялся к нему: способен ли этот человек на такой агрессивный поступок, как убийство. Положительный ответ он пока дать не мог.

Впрочем, здесь больше всего его интересовал сын Ивана Ковтуна — Грицько, который работал шофером в Кобеляках и домой приезжал не ежедневно. Больше всего потому, что именно он, как рассказала Оля, не только частенько угрожал Василю, а даже пытался побить. Перед тем как нашли в хате Пидпригорщуков угрожающее послание, Василь поймал обоих Ковтунов с ворованным на току зерном. Это было вечером, когда уже совсем стемнело. Ковтуны везли на тачке два мешка с зерном. На дороге, кроме них, никого не было, и, пользуясь тем, что свидетелей нет, Грицько набросился на Пидпригорщука. Наверное, раскроил бы палкой голову, если бы тот вовремя не отклонился…

Сына Ковтуна на дворе не было, и Коваль не решился спросить о нем, боясь вызвать подозрение. Пока приходилось довольствоваться беседой со стариком, придумывая, как раздобыть оттиски пальцев на бидончике не только отца, но и сына.

— Вы здесь один живете? — все-таки не удержался полковник. — Жены нет?

Дмитрий Иванович задал этот вопрос, чтобы как-то продолжить разговор — нестираная одежда хозяина была для него и так достаточным свидетельством отсутствия в доме женской руки.

— Да, жены нет. Живем вдвоем с сыном… Так вы у кого поселились? — повторил свой вопрос «итальянец».

«Настоящий допрос!» — улыбнулся про себя Коваль и решил ничего не скрывать.

— У Пидпригорщуков, — махнул рукой вбок, куда-то к направлении реки.

— У этих чертовых мафиози?! — глаза Ковтуна вспыхнули огнем, лицо скривилось. — Друзья они ваши или родственнички? Нет, нет, — он отпрянул от Коваля, — я с ними дела не имею.

— Но не им же молоко, а мне, — запротестовал полковник. — И не родственники они мне. Ни то, ни другое. Просто снял комнатку, искал поближе к реке.

— Так вы у Петра или у того вредного карабинера Василя?

— У Петра Кирилловича. А что это вы их так не любите, своих соседей? — поинтересовался Коваль.

— Да Петро еще так-сяк, но Василь! — Ковтун аж скрипнул зубами. — Жестокий человек, жандарм настоящий, карабинер!

Но ответ полковника, казалось, немного успокоил деда.

— Люди обычно здесь, возле меня, селятся, на пригорке, — буркнул он, — а не над обрывом.

— Шумно здесь, у дороги, а я тишину люблю. Живу в Киеве. Грохот уши набил.

— Да и ходить вам за молоком ко мне не очень удобно, нужно карабкаться через овражек, — отговаривал Ковтун.

Коваль только вздохнул.

— Ну да ладно, — наконец смилостивился «итальянец». — Веди по рублю, то как-нибудь литр найду. Будете брать вечернее. Молоко у меня жирное, постоит — сливок полбанки будет, — добавил он и, когда полковник в знак согласия кивнул: «Мне больше и не нужно», отошел от калитки, открывая гостю дорогу во двор. Там он наконец забрал из рук неожиданного посетителя алюминиевый бидончик и, указав Ковалю на скамейку, поставленную под ивой, направился к хате.

Дмитрий Иванович внимательно осматривался. Подворье было по-хозяйски обустроено. В глубине его виднелся частокол, за которым стояли два бычка, где-то за хатой, в хлеву, хрюкала свинья, копались в пыли куры. Цепной пес, все время неспокойно бегавший по длинной проволоке вдоль хаты, стоило хозяину скрыться в ней, снова начал рычать и бесноваться, как и в те первые минуты, когда полковник только подошел к калитке.

— Доброе у вас хозяйство, — сказал Коваль Ковтуну, вынесшему ему бидончик с молоком.

— Стараемся, а как же, — обрадовался старик похвале столичного гостя, — теперь выполняем продовольственную программу. Взяли с сыном бычков на откорм, имеем коровку, свинку. Оно выгодно и нам, и колхозу. Только вот с кормами беда, животину людям раздали, а корма — ищите сами. Где их искать-то? На асфальте не лежат. Хорошо, что сын в районе, на колесах… Может достать…

— Ну, сейчас, летом, очевидно, нет проблем, — заметил Коваль, забирая бидончик и подавая хозяину новенький металлический рубль.

«Итальянец», схватив рубль, протер его рукавом рубашки, словно хотел, чтобы он заблестел еще больше, потом быстро спрятал в карман штанов, пощупал их, будто проверяя, надежно ли лег рубль и не вылетит ли через какую-нибудь дыру.

— В этом году трава высокая была, — подчеркнул полковник.

— Говорят, от радиации…

— Ну, у вас на Полтавщине ее упало, кажется, меньше всего.

— Возможно. Но ведь и сушь была. Так что на одной траве скотина не выгуляется. А привесы давай… Да и сколько тех выпасов на наших пригорках и склонах, — еще жаловался Ковтун. — С одной стороны асфальт, за ним колхозные поля, нельзя, пасем на этих склонах да в оврагах, — махнул рукой в сторону Ворсклы. — Либо сам ногу сломаешь, либо животину покалечишь. Раздали людям — выкармливайте, а сами руки умыли…

Дмитрий Иванович затронул наболевшее, и старый Ковтун разговорился.

Уже выходя со двора и напомнив, что завтра вечером обязательно придет за своим литром молока, полковник вдруг спросил:

— Охотников в Выселках много? Вот-вот начнется сезон на уток.

— Есть у нас, хватает… — ответил «итальянец». — Сейчас за утками, зимой за зайцем гоняются.

— Вы тоже охотитесь?

Вопрос насторожил собеседника.

— Было бы ружье, может, когда-нибудь и подстрелил бы чирка. Да никак не обзаведусь. Хлопот с ним много: разрешение проси, а потом всякие регистрации да перерегистрации. А украдут — с милицией неприятности.

— Жалко, — доверительно произнес полковник, — а то попросил бы у вас посидеть на вечерней тяге…

— Нет, — развел руками «итальянец». — Да зачем вам, — вдруг оживился он, — далеко ходить? У того разбойника, Василя, где вы остановились, есть…

— Спасибо, — искренне поблагодарил Дмитрий Иванович. — Ведь немного умею стрелять, а тут как раз и сезон. Почему бы не пальнуть…

Из рассказов Оли и Лиды Пидпригорщук он уже знал, что Ивана Ковтуна в Выселках называют «итальянцем». Во время войны их односельчанин попал в плен к итальянцам. Случилось так, что в лагерь его не упрятали, а какой-то офицер отправил с солдатом к себе домой. Так Иван Ковтун из Выселок очутился в Калабрии, где до конца войны трудился в хозяйстве этого офицера. Возвратившись домой, Ковтун рассказывал землякам всякую всячину о далекой Италии, о том, что живут люди не такие, как тут, а черноватые, но не очень, особенно хихикал по поводу того, что едят они улиток, которых называют устрицами, а бывает — и жабок, хвалился, что знает много их слов и даже может чуть-чуть разговаривать. Выселчане подтрунивали над ним, называли «итальянцем» и «жабоедом». На «жабоеда» он очень обижался, а к «итальянцу» привык и откликался.

— Да и я попал бы, если бы стрелял, — похвалился старик.

— А вы, очевидно, тоже фронтовик? — спросил Коваль.

— О! — обрадовался Ковтун догадливости гостя и даже выпятил грудь, — Пришлось повоевать и всякой беды узнать, но, аве Мария, как говорят итальянцы, возвратился живой, с руками-ногами… Я и в плену побывал. Правда, не у немцев, а у итальянцев. Меня ихние солдаты схватили под Ростовом — обстановочка была хуже некуда! — и загнали чуть ли не на край света, в свою Калабрию. Там и хозяева жилы тянули, и карабинеры, бывало, лупцевали, и в тюрьме ихней сидел. Зато насмотрелся всякой всячины. Особенно море там красивое, синее-синее, словно в нем всю синьку развели, глаза слепли… Эти здесь, — презрительно кивнул в сторону села, — и представить себе такое не могут… Да-а, попал наш век в эпоху…

Об охоте Коваль заговорил, надеясь узнать, у кого в селе есть огнестрельное оружие, и прежде всего есть ли оно у Ковтунов. Хотя охотничье ружье за Ковтунами не числилось, как сказал ему Пидпригорщук, но из практики полковник знал, что не все обладатели оружия регистрируют его и что чаще всего стреляет в людей именно незарегистрированное, ибо рождает у убийцы обманчивую надежду на то, что его не смогут изобличить. Огнестрельным оружием в селе Коваль интересовался, так как понимал: злоумышленник не бросится на Пидпригорщука с ножом — Василь Кириллович крепкий мужчина и скрутит любого противника, яд преступник также не подсыплет, а вот притаиться ночью с ружьем или обрезом где-нибудь в поле, в хлебах, кукурузе или ивняке у Ворсклы вполне может. А то, что командир добровольной дружины часто рейдует ночью в поле и домой возвращается поздно, это все знали.

И Дмитрий Иванович решил не откладывая выяснить в сельсовете, у кого в Выселках есть огнестрельное оружие. Уже прошло несколько дней, как он находился в Выселках, и его все сильнее беспокоило, что время идет, приближается роковой для Василя Пидпригорщука час, а он ни на йоту не приблизился к разгадке тайны и события все больше становятся неуправляемыми. Эта ежедневная, ежеминутная тревога лишала его удовольствия от рыбной ловли, от купания в Ворскле. Он начал думать, что ест задаром чужой хлеб, что переоценил свои силы, терзался, что уступил просьбам Пидпригорщуков, взялся за это дело, а не настоял, чтобы они известили об угрозе участкового инспектора милиции или обратились бы прямо в райотдел.

Но всему есть свое объяснение, и Коваль понимал, почему уступил землякам. Он истосковался по работе и, когда приехали Пидпригорщуки и рассказали о своей беде, так четко представил себе свои действия, пути раскрытия тайны, так загорелся, что не мог отказать. Мозг его автоматически включился в работу и, как мозг шахматиста во время игры или, скажем, писателя, который пишет детектив, начал варьировать ходы, продумывать версии.

Теперь поздно было отказываться от своего обещания. Он полностью вошел в дело, ожил после длительной бездеятельности, даже вроде помолодел, ибо уже не пенсионером-отставником чувствовал себя, а солдатом справедливости, с полным набором обязанностей и полной ответственностью за жизнь человека, который ему доверился.

«Что за беспокойная у меня была профессия, — подумалось Дмитрию Ивановичу. — И не в том смысле, что не имел спокойных ни дня, ни ночи, подчиняя свою жизнь всевозможным неожиданностям, предвиденным и непредвиденным обстоятельствам, а в том, что всегда за кого-нибудь тревожился, кого-нибудь оберегал, предчувствуя беду, надвигавшуюся на очередную жертву преступника». Это чувство тревоги за годы службы так въелось в душу Коваля, что он и теперь, в отставке, не мог от него освободиться, да еще при такой явной угрозе Василю Пидпригорщуку.

Они еще какое-то время постояли у калитки, нервируя хозяйского пса, пока Ковтун, который разговорился о Калабрии, не спохватился, вспомнив о делах.

От Ковтунов, механически сжимая ручку бидончика с молоком, Дмитрий Иванович направился домой уже не по крутой тропинке через овражек, а в обход, по улице. Небольшая хитрость полковника — дать Ковтуну бидончик, чтобы иметь отпечатки его пальцев — вполне удалась, и он был доволен. Сейчас размышлял только о том, каким образом получить отпечатки пальцев молодого Ковтуна, Грицька, который, очевидно, более агрессивен, чем отец.

Вечерело. Багровое солнце уходило за Полтавский шлях, кроваво-красные лучи подкрасили землю. Дмитрий Иванович обеспокоенно подумал: «А где сейчас Василь Кириллович? Пойдет ли сегодня в ночной рейд?» Теперь старший Пидпригорщук не оставлял его мыслей, Коваль словно ходил за ним как тень, как охранник, который всегда настороже, чтобы в любой момент предотвратить трагедию.