Готовится убийство

7

Данные экспертизы ошеломили Дмитрия Ивановича: «дипломат» его открывала… Лида, дактилоскопия показала, что кроме него к «дипломату» прикасалась только ее рука. Вот те и на! Почему Лидия Антоновна? Зачем ей было воровать этот листок? Для кого? Во имя чего? Что-что, а такого поворота событий он никак не ожидал.

Теперь все, что он до сих пор делал в Выселках, как будто теряло всякий смысл: не могла же Лидия Антоновна спасать какого-то самогонщика Бондаря или Ковтунов!

Некоторое время Дмитрий Иванович ходил сам не свой, мысли были беспорядочными, часто обрывались, не имея логического продолжения. Версии рождались одна другой головоломнее, они быстро появлялись и так же молниеносно исчезали.

Вдруг вспыхнула догадка: безумно влюбленная в Грицька Ковтуна, Лида помогала ему выжить Василя Пидпригорщука из Выселок. Это для своего любимого украла она записку, боясь, что полковник обнаружит следы его пальцев на бумаге и наклеенных буквах. Затем и прибегал к ним Ковтун будто бы просить извинения у Василя за свой поступок. Лидия Антоновна отдала ему украденную записку, и таким образом они спрятали концы в воду…

Очень хорошо складывалась у Коваля эта версия, но внезапно рассыпалась от единственного вопроса: «Зачем было Ковтуну прибегать к Пидпригорщукам за своей запиской?» Ведь Лида, взяв ее утром тайком, когда дома не было ни Оли, ни Василя, а он, Коваль, уехал в Полтаву, отдала бы по дороге на работу или в правлении колхоза, куда мог заглянуть Грицько… Или просто уничтожила бы!.. Хотя где доказательства, что женщина влюблена именно в молодого Ковтуна? Это его, Коваля, произвольные размышления… Доказательств пока нет никаких…

Дмитрий Иванович очень разволновался от всей этой каши в мыслях. Оказывается, что в ожидаемое преступление замешаны еще и интимные дела, в которые постороннему человеку, возможно, и не положено соваться…

Но как бы там ни было, полковник должен во всем разобраться. Придется ему еще пристальней приглядеться ко всем Пидпригорщукам, особенно к Лидии Антоновне, познакомиться также с молодым Ковтуном, и, смотри, какая-нибудь капля, какая-то крохотная деталь подтолкнет его интуицию, как это случалось и раньше, и прольет свет на все. Из многолетней своей практики и ряда наблюдений он убедился, что заранее никто не знает, когда сработает интуиция и вспыхнет в сознании открытие, ибо никаких определенных правил проявления интуиции у человека нет. Вся информация зависит от отдельных деталей, незначительных на первый взгляд событий, случайных ассоциаций.

Прошло еще несколько дней. В доме Пидпригорщуков все было как и раньше: работали, встречались вечером, беседовали о том о сем, и все словно забыли, для чего приехал в Выселки полковник Коваль. Да и он никого ни о чем больше не спрашивал, держался как обыкновенный дачник: ходил на Ворсклу, купался на рассвете или вечером, иногда просиживал на берегу с удочкой по нескольку часов, и никто не знал, о чем думалось ему в такие часы.

То, что записка исчезла и что ее забрала Лидия Антоновна, знал лишь он. Женщина в свою очередь держалась так, будто ничего не произошло, и, конечно, не догадывалась, что Коваль снял со своего «дипломата» отпечатки ее пальцев. Как и прежде, была раздражительна, может, даже больше, чем всегда, особенно когда сталкивалась с Василем. С мужем почти не разговаривала, только «да» или «нет». Но вдруг на короткое время резко менялась: начинала ласкаться к своему Петру, словно стремилась загладить постоянную холодность, подходила и неожиданно при всех, не стесняясь ни Василя, ни даже постороннего человека — Дмитрия Ивановича, принималась целовать его.

Стояли жаркие августовские дни. Днем из-за жары все ходили одуревшие, в воздухе было разлито какое-то дурманящее изнеможение, и лишь вечером люди немного приходили в себя. Каждый день ждали, что соберется гроза, но солнце садилось, легкие облачка тонули в небе, гроза не налетала, и землю снова окутывал теплый вечер, который не только не успокаивал, а, пропитанный какой-то неопределенностью, ожиданием, тревогой, казалось, еще больше взвинчивал людей. Достаточно было неосторожного слова, чтобы вспыхнула ссора.

Вот в такой день, когда раскаленное солнце еще полностью не опустилось за асфальтовое шоссе, Василь возвратился с работы пораньше и принес ружье.

— Дмитрий Иванович, — сказал он Ковалю, разводя руками, — извините, но ничего у меня не вышло. Думал, кто-нибудь не пойдет, поленится в ночь, на зорьку, но, видно, жара всех гонит к воде… Так и не нашлось свободного ружья… Но вот мое, хотите — идите, я вам прекрасное место покажу.

Коваль замахал руками:

— Не надо! Не надо! Признаюсь, Василь Кириллович, я никогда не охотился, хотя стрелять вроде бы умею, — он улыбнулся. — Я только рыбак, чистый рыбак, это — мое… А охота… Нет, нет…

Василь не настаивал.

— Мы установили правило для охотников: ружья хранить в сельсовете, под замком, патроны набиваем дома, а ружья берем только на охоту… Думал, возможно, кто-нибудь сегодня не возьмет, — повторил он, еще раз виновато улыбнувшись.

— Ничего, ничего, — успокоил его Коваль. — Все хорошо. Я на рассвете пойду рыбачить… Если уток не будет, — пошутил, — то хотя бы уху сварим.

— Что же? Соревнование? — спросил Пидпригорщук.

— Пусть и так.

— Однако, Дмитрий Иванович, не советовал бы вам идти на рассвете на Ворсклу, — заметил Василь.

— Почему?

— Всякое случается, — медленно произнес механизатор. — Сезон открывается, на перелете такая стрельба начнется, как на войне. В потемках плохо видно, да еще и азарт, в прошлом году у нас нечаянно учителя подстрелили…

— Да я не очень смахиваю на утку, — засмеялся Коваль и уже строже добавил: — Думаю, вы в большей опасности… — Он имел в виду висевшую над Василем угрозу, и Пидпригорщук его понял. — Не так ли?

— Пустяки! — как всегда махнул тот рукой.

Вдруг полковник заметил, что за ними следят. Невдалеке стояла Лидия Антоновна и, казалось, прислушивалась к их беседе.

Между тем Пидпригорщук понес ружье в дом. Женщина проводила его взглядом, в котором, как и в тот раз, во время обеда, Дмитрий Иванович заметил безумный огонь. Огонь вспыхнул и сразу погас, снова озадачив Коваля.

Подкрадывались сумерки. Занятый своими мыслями, полковник несколько минут послонялся по двору, опустился на любимую скамейку у обрыва. Посидел, закурил свой «Беломор».

Появился Петро, он еле держался на ногах. Не замечая Коваля, метнулся в дом, потом вышел и, увидев полковника, придирчиво спросил:

— Где Лидка? Где она?

Удивленный его тоном, Коваль в ответ молча пожал плечами. Петро снова ринулся в дом, и Дмитрий Иванович понял, что младший Пидпригорщук пьян.

Выбросив окурок и вдохнув посвежевшего к вечеру воздуха, Дмитрий Иванович решил лечь пораньше, чтобы подняться чуть свет на рыбную ловлю. Он думал, что и Василь Пидпригорщук, который собрался на зорьку, уже спит, но двери второй комнаты и боковушки были открыты и помещения пусты.

Дмитрий Иванович обратил внимание на то, что ружья в доме нет.

«Неужели Василь Кириллович не выдержал, до официального открытия охоты побежал на Ворсклу? — промелькнула мысль. Он улыбнулся: вот что значит охотничий азарт! — А может, отправился купаться? Где же, в таком случае, ружье?»

Коваль вышел во двор. Нигде никого. А вдруг он у брата? Дмитрий Иванович постучался к младшим Пидпригорщукам и, не услышав ответа, толкнул дверь.

Пьяного Петра дома не было, Василя и Лиды тоже… Где же все-таки ружье? Эта мысль тревожила Коваля. Оружие есть оружие!

И тут Дмитрия Ивановича как током ударило. Ему вспомнился взгляд, которым Лидия Антоновна проводила Василя с ружьем. В этот раз в глазах женщины была не растерянность, а отчаянная решительность. Вмиг связались в сознании полковника рассказ Третьяка о болезненной влюбленности Лиды, этот затравленный, отчаянный взгляд и заметка в газете, оказавшая ему помощь при раскрытии преступления Варвары Павленко. Он мог процитировать ее на память:

Нет, Дмитрий Иванович не хотел поверить себе, своей новой догадке. Это было невероятным! Ведь Василь — брат ее мужа! Но поступки влюбленных непостижимы!

Все смешалось в голове Коваля. В миг озарения он понял, что Лида может наделать беды. Он бросился по склону к реке. Где-то на полпути он увидел Лиду. Женщина стояла на крутом берегу, над водой, одетая, освещенная неярким вечерним светом. Длинная тень ее лежала на воде. Василя поблизости не было, и она не держала в руках ружья. Дмитрий Иванович замедлил шаг.

Но вдруг он остолбенел. Оказывается, не Лида взяла ружье, а Петро. Младший Пидпригорщук стоял, пошатываясь, среди кустов ивняка, и ружье, направленное на жену, покачивалось в его руках.

Лида тоже увидела мужа, но не убежала, а, гордо подняв голову, подтягивая за собой свою тень, медленно пошла прямо на него. В этот миг она показалась Ковалю выше ростом и какой-то торжественной…

Предвидя трагедию, он буквально скатился вниз. Задыхаясь, полковник гаркнул на Пидпригорщука и успел толкнуть ствол ружья вверх.

Выстрел прогремел над его головой, заахало эхо над рекой. Дмитрий Иванович увидел, что Лида продолжает стоять — Петро не попал, и Коваль вырвал ружье из его рук. Тогда Пидпригорщук выдернул из-за пазухи какую-то тоненькую тетрадь, швырнул на землю и стал топтать, выкрикивая в бешенстве: «Как она посмела к моему брату! К родному брату! Стерва проклятая! Шлюха!»

Коваль выхватил из-под его ног истерзанную, всю в песке тетрадь. Пидпригорщук упал и, пьяно рыдая, начал биться головой о песок. Дмитрий Иванович еле поднял его. Петро вырвался и снова упал. Вид у него был страшный: шевелюра, полная песка, торчала во все стороны, к мокрому от слез лицу тоже прилип песок, сквозь разодранную рубашку виднелась испачканная грудь. В конце концов, дав Пидпригорщуку хорошенького тумака, полковник заставил его опомниться и погнал впереди себя в гору, к дому.

Навстречу им бежал Василь — он направлялся в сельсовет, но услышал выстрел возле реки.

Дмитрий Иванович отдал Василю ружье, промолчав, почему Петро стрелял над Ворсклой, ибо сам еще не пришел в себя, не мог сообразить, что же в самом деле произошло в семьях Пидпригорщуков.

Вдвоем с Василем они довели Петра, который плакал пьяными слезами, матюгался и все время рвался из их рук, до его комнаты, и он, не раздеваясь, упал на постель.

Лидия Антоновна куда-то исчезла. Василь бросился искать ее, а Дмитрий Иванович, не теряя из виду всхлипывающего и елозившего по кровати Петра, листал исписанную круглым, в ряде мест неровным, женским почерком тоненькую школьную тетрадку, которая случайно оказалась в его руках.

Время от времени он сдувал со страниц песок, разглаживал их и снова читал.

Это была трагическая исповедь о непозволительной любви, в заголовке ее стояло только одно слово: «Ты…»