Говардс-Энд

9

Нельзя обвинить миссис Уилкокс в том, что она слишком много поведала Маргарет о жизни. И Маргарет, со своей стороны, проявила положенную скромность и притворилась, что осознает свою неопытность, хотя на самом деле это было не так. Уже десять лет она являлась главой семьи, почти идеально научилась устраивать приемы, воспитала очаровательную сестру и теперь воспитывала брата. Если опыт в принципе можно приобрести, то она, без сомнения, его приобрела.

Однако небольшой обед, устроенный Маргарет в честь миссис Уилкокс, успеха не имел. Новая гостья никак не вписывалась в компанию «одного-двух очаровательных людей», приглашенных с ней познакомиться, и обед проходил в атмосфере вежливого недоумения. Вкусы миссис Уилкокс были просты, знания культуры поверхностны, ее не интересовал ни Новый английский художественный клуб, ни разграничительная линия между Журналистикой и Литературой, которая была выбрана в качестве зайца для разговорной охоты. «Очаровательные люди» бросились за этим зайцем с радостным улюлюканьем, Маргарет предводительствовала, но только когда прошла половина обеда, охотники заметили, что главный гость не принимает никакого участия в погоне. У них не было общих интересов. Миссис Уилкокс, чья жизнь прошла в заботах о муже и сыновьях, мало что могла сказать незнакомым людям, которые жили иначе и чей возраст был в два раза меньше ее собственного. Умные разговоры вселяли в нее тревогу и иссушали слабое воображение. Такое светское общение было сродни езде на автомобиле с неизбежными рывками и толчками, а миссис Уилкокс была словно пучок скошенной травы или цветок. Дважды она выразила сожаление по поводу плохой погоды, дважды пожаловалась на работу Большой северной железной дороги. С ней все дружно согласились, беседа помчалась дальше, а в тот момент, когда она спросила, есть ли новости о Хелен, хозяйка с горячностью призывала к ответу Ротенштейна[19]. Миссис Уилкокс повторила вопрос:

– Надеюсь, ваша сестра благополучно прибыла в Германию?

– Да, спасибо, – спохватившись, ответила Маргарет. – Во вторник я получила от нее письмо.

Но поскольку в Маргарет уже сидел демон шумного застолья, через мгновение она продолжала в той же манере:

– Только во вторник, потому что живут они в Штеттине. Вы когда-нибудь знали хоть одного человека, живущего в Штеттине?

– Не знала, – печально ответила миссис Уилкокс, а ее сосед, молодой человек из комитета по образованию, начал рассуждать, как могут выглядеть жители Штеттина и есть ли вообще такое понятие как «штеттинность».

Маргарет подхватила:

– Жители Штеттина кидают грузы на баржи из пакгаузов, которые нависают прямо над водой, – по крайней мере так делают наши кузены, – но штеттинцы не слишком богаты. Город ничего особенного собой не представляет, кроме разве что вращающих глазами часов и вида на Одер, который действительно впечатляет. О, миссис Уилкокс, вам бы очень понравился Одер! Река, или, скорее, реки – такое впечатление, что их там десятки, – насыщенного голубого цвета, а равнина, по которой они протекают, ярко-зеленая.

– В самом деле? Это, должно быть, очень красивый вид, мисс Шлегель.

– Вот я и говорю. Но Хелен, которая обязательно все запутает, скажет: нет, это похоже на музыку. Течение Одера для нее подобно музыке. Оно непременно должно напоминать ей симфоническую поэму. Та часть, что у пристани, исполняется в си миноре, если я правильно помню, а ниже по течению уже полная путаница. Есть протяжная тема, звучащая одновременно в нескольких тональностях, которая означает илистые берега, и есть другая, для судоходного канала, а выход в Балтийское море исполняется в до-диез мажоре, pianissimo.

– А какое к этому имеют отношение нависающие над водой пакгаузы? – со смехом спросил молодой человек.

– Огромное, – ответила Маргарет, неожиданно ухватившись за новую тему. – Я, как и вы, считаю, что уподоблять Одер музыке претенциозно, а нависающие штеттинские пакгаузы дают понять, что тут красота воспринимается всерьез. Мы же этого не делаем, как не делает и среднестатистический англичанин, который еще и презирает всех, кто думает иначе. Только не говорите: «У немцев нет вкуса», – иначе я закричу. Вкуса у них, конечно, нет. Но… но – такое существеннейшее «но»! – немцы принимают поэзию всерьез. Да-да, они принимают поэзию всерьез.

– И с этого есть какой-то прок?

– Да. Немец вечно ищет красоту. Он может из-за своей глупости ее прозевать, может неправильно истолковать, но он всегда ждет, чтобы красота вошла в его жизнь, и, думаю, в конце концов так и случится. В Гейдельберге я видела толстого ветеринара, чей голос дрожал от еле сдерживаемых рыданий, когда он твердил чьи-то сентиментальные стишки. Мне легко смеяться, мне, которая никогда не декламирует стихи, хорошие или плохие, и не может вспомнить ни одного поэтического отрывка, который потряс бы меня до глубины души. Но у меня вскипает кровь – конечно, я наполовину немка, так что можете списать это на немецкий патриотизм, – когда слышу, как типичный житель нашего острова, обладающий тонким вкусом, выражает презрение ко всему германскому, будь то Бёклин[20] или мой ветеринар. «Ах, Бёклин, – говорит он, – он стремится к красоте и слишком осознанно населяет Природу богами». Конечно, Бёклин стремится, потому что у него есть желание – желание красоты и других неуловимых даров, существующих в мире. Поэтому, в отличие от пейзажей Лидера[21], его пейзажи столь неудачны.

– Не уверен, что соглашусь. А что скажете вы? – спросил молодой человек, повернувшись к миссис Уилкокс.

– Я думаю, что мисс Шлегель замечательно все изложила.

По компании пробежал холодок.

– О, миссис Уилкокс, скажите что-нибудь более приятное. Когда говорят, что ты изложил все замечательно, создается впечатление, что тебя ни во что не ставят.

– Я совсем не это имела в виду. Ваша речь меня очень заинтересовала. Вообще англичане, как мне кажется, не очень любят Германию. Мне давно хотелось услышать, что говорят те, кто на другой стороне.

– На другой стороне? Так, значит, вы все-таки не согласны. Прекрасно! Тогда расскажите, как вам это видится с вашей стороны.

– Я не принимаю ничью сторону. Но мой муж, – голос миссис Уилкокс зазвучал нежнее, а холодок за столом усилился, – не особенно доверяет континентальной Европе, и все наши дети того же мнения.

– На каком основании? Им кажется, что состояние Европы плачевно?

Миссис Уилкокс не имела об этом ни малейшего представления. Ее совершенно не интересовали основания. Она не относилась к числу интеллектуалов и не обладала особенно живым умом, и было странно, что, несмотря на это, она все равно производит впечатление крупной личности. Маргарет, которая в беседах с друзьями двигалась зигзагами от Мысли к Искусству и обратно, ощущала, что эта женщина выше их всех и любые их действия рядом с ней становятся незначительными. В поведении миссис Уилкокс не чувствовалось ни горечи, ни даже критики, она была мила, и с ее губ не сорвалось ни одного невежливого или нелюбезного слова. Но все же эта женщина и обыденная жизнь воспринимались присутствующими как бы не в фокусе: их очертания расплывались. За обедом миссис Уилкокс была особенно не в фокусе, ближе к той линии, которая отделяет обыденную жизнь от той, что имеет, в представлении остальных гостей, гораздо большее значение.

– Но вы согласитесь с тем, что континентальная Европа – глупо говорить о континентальной Европе, – но она и в самом деле самодостаточна и ни одна ее часть не похожа на Англию. Англия уникальна. Возьмите еще желе. Я хотела сказать, что континентальная Европа, хорошо это или нет, интересуется идеями. Ее Литература и Искусство обладают тем, что можно назвать причудой незримого, которая сохраняется, даже несмотря на декаданс и претенциозность. В Англии больше свободы действия, но за свободой мысли отправляйтесь в бюрократическую Пруссию. Там люди со смирением обсуждают жизненно важные вопросы, которые нам кажутся недостойными внимания.

– Я не хочу ехать в Пруссию, – сказала миссис Уилкокс, – даже чтобы посмотреть на такую интересную картину, которую вы описали. А для смиренных обсуждений я уже слишком стара. Мы в Говардс-Энде ничего не обсуждаем.

– Значит, вы должны это делать, – настаивала Маргарет. – Обсуждение поддерживает жизнь в доме. Дом не может стоять только благодаря кирпичной кладке.

– Но он не может стоять и без нее, – проговорила миссис Уилкокс, неожиданно подхватив мысль Маргарет и вселив в первый и последний раз слабую надежду в душах «очаровательных людей». – Он не может стоять без нее, и иногда мне кажется… Но я не могу рассчитывать, что ваше поколение согласится со мной, потому что даже моя дочь со мной не согласна.

– Не обращайте внимания ни на нас, ни на нее. Пожалуйста, скажите, что вы думаете!

– Иногда я думаю, что разумнее оставить действия и обсуждения мужчинам.

Наступила тишина.

– Не стану спорить, что доводы против женского избирательного права действительно очень сильны, – сказала девушка напротив, наклонившись вперед и кроша хлеб.

– Сильны? Я никогда не интересовалась доводами. Только благодарю судьбу, что мне не надо голосовать.

– Но мы ведь говорили не о голосовании, правда? – вступила в разговор Маргарет. – Разве наши разногласия не касаются более широкого круга проблем, миссис Уилкокс? Надо ли женщинам оставаться там, где они находятся с древнейших времен, или же, если мужчины уже зашли так далеко, женщинам тоже можно немного пройти вперед? Я полагаю, что можно. Я бы даже допустила биологические перемены.

– Не знаю, не знаю.

– Мне пора возвращаться в свой нависающий пакгауз, – сказал молодой человек. – Они там стали безобразно строго следить за сотрудниками.

Поднялась и миссис Уилкокс.

– О, пойдемте ненадолго наверх. Мисс Квестед будет играть. Вам нравится Макдауэлл?[22] Вас не смущает, что у него только две темы? Но если вам и в самом деле пора, я вас провожу. Даже от кофе откажетесь?

Они вышли из столовой, закрыв за собой дверь.

– Какую интересную жизнь вы все ведете в Лондоне, – сказала миссис Уилкокс, застегивая жакет.

– Вовсе нет, – ответила Маргарет с неожиданным отвращением. – Мы ведем жизнь болтливых обезьян. Миссис Уилкокс, право, где-то в глубине у нас всех есть что-то тихое и прочное. Честное слово, есть. У всех моих друзей. И не делайте вид, что вам понравился обед, потому что он вам совсем не понравился, но в знак прощения приходите снова – одна – или пригласите меня к себе.

– Я привыкла общаться с молодежью, – сказала миссис Уилкокс, и с каждым произнесенным ею словом очертания известных вещей расплывались все больше. – Дома я слышу много разговоров, потому что мы, как и вы, часто приглашаем гостей. Правда, у нас больше говорят о спорте и политике. Но я действительно получила удовольствие от обеда, мисс Шлегель, дорогая, я совсем не притворяюсь, только жаль, что я не смогла принять больше участия в беседе. Дело в том, что, во-первых, я сегодня не очень хорошо себя чувствую. А во-вторых, вы, молодежь, так быстро рассуждаете, что я как-то теряю нить. Чарльз такой же, Долли такая же, но все мы в одной лодке, молодые и старые. Я никогда об этом не забываю.

Они помолчали. Потом с новым чувством пожали друг другу руки. Когда Маргарет вновь вошла в столовую, беседа резко прервалась: ее друзья обсуждали новую знакомую и пришли к выводу, что она неинтересная.