Графиня Дракула

Глава 7. Элизабет: «Душа моя — для будущего мужа, а тело — для сегодняшней любви»

Жизнь Элизабет после обручения с Ференцем Надашди, несмотря на пристальное внимание к ней Оршоли Канижай, имела весьма неожиданные повороты.

Я уже говорила о том, что жизнь под опекой Оршоли была однообразна. Особенно — в первое время. Однако, благодаря большей свободе, которой я смогла пользоваться, когда приобрела ее доверие, теперь она была не так скучна. После встречи со старухой, которая показала мне удивительное видение, я ощутила неукротимую жажду к наукам. Я чувствовала, что каждое слово, которое я способна услышать от учителей, способно сыграть важную роль в поисках пути к моей мечте.

Я знала, что те книги, которые они дают, — это лишь одни из немногих существующих книг. Я знала, должно быть из старых сказок или из моих снов, что есть книги, за обладание которыми некоторые люди платят жизнями. Это — книги древних алхимиков, редкие, наполненные таинственными и ужасными знаниями. Я не знала, чем все это способно помочь мне, но то, что эти тайные знания приблизят меня к моей заветной цели, к моему удивительному будущему, я знала совершенно точно.

Кроме того, служанка как-то обмолвилась, что каждая ведьма, которых полно в наших лесах, ведет особую книгу. Эта книга содержит в себе силу всех ведьм, которые жили до нее, каждая ведьма бережет книгу больше жизни, а после смерти ведьмы книгу сжигают. Никто кроме нее не может читать эту книгу. Если чужак — кем бы он ни был — прочтет хотя бы строчку оттуда — ведьма потеряет свою силу, а что будет с чужаком — об этом никто не знает.

Я, услышав это, решила, что мне нужна одна из таких книг. Моя мечта столь невероятна, что любая, пусть самая удивительная возможность достичь ее, должна быть опробована. Я должна испробовать на этом пути все, что может и не может смертный человек. В конце концов, я готова на любы жертвы, я готова даже умереть — если это приведет меня к моей цели. За то, чтобы жить в том мире наслаждений, который я вскользь ощутила, чтобы любить и быть любимой той неземной любовью, которая там возможна, я готова заплатить любую цену.

Меня интересовала учеба, и это нравилось моей надсмотрщице Оршоле. Но не меньше, чем поиск ответа на мой вопрос о будущем, еще больше, чем науки, которые давали смутную надежду на ответ, меня волновали те изменения в моем теле, которые произошли в нем после чудесного видения в лесу.

Я не могла нормально спать, я не отходила от Ференца в наши редкие встречи с ним. Мы виделись реже, чем могли бы видеться будущие супруги. Наше с ним общение ограничивалось чем-то, напоминающим часы официальной аудиенции. Где бы мы с ним ни были, всюду присутствовала, как призрак, Оршоля. Она была, кроме прочего, яростной противницей плотских отношений до брака.

Я думаю, она ощущала мой внутренний огонь, который легко мог толкнуть меня в объятия Ференца и без брачных условностей. Ференц не казался мне уже таким же нескладным мальчишкой, как раньше. Он день ото дня, а точнее — месяц от месяца, учитывая редкость наших встреч, превращался в того самого принца, которого я рисовала в своих мечтах.

Оршоля настолько погрязла в своих представлениях о том, какой должна быть окружающая действительность, что совершенно упустила из виду мои прогулки в лесу. Она, хотя и чувствовала, как во мне горит внутренний огонь, влекущий меня к мужчинам, и ограничивала наше общение с Ференцем своим присутствием, должно быть, полагала, что все девушки в юности похожи на нее. Она попросту не ощущала угрозы для меня от других мужчин, ведь она сама не замечала их. Она, думаю, и мужа своего в упор не видит. Кажется, она всегда была такой же чопорной, такой же стиснутой своими представлениями о жизни, как жестким корсетом, с которым она не расставалась. Не удивлюсь, если она родилась, уже затянутая в корсет.

Именно тогда, во время, когда внутренний огонь не давал мне спать, я и повстречалась с Ласло. Я думаю, что наши желания — далекие и близкие — притягивают в нашу жизнь людей и события. Мы часто не понимаем смысла происходящего, но все, что с нами происходит, так или иначе следует из нашего отношения к миру, из наших поисков счастья.

Ласло был ненамного старше меня. Но выглядел вполне взрослым. Во время одной из моих прогулок мы едва не столкнулись с ним на лесной тропинке. Первая встреча прошла мимолетно, но ее хватило мне — для того, чтобы непрестанно думать о нем, а ему — я совершенно уверена в этом — для того, чтобы непрестанно думать обо мне.

Я была обручена с Ференцем, а значит — должна была принадлежать ему. До нашей свадьбы я должна принадлежать ему душой, а тело хранить в неприкосновенности. А после — я всецело его.

Я знала это с тех самых пор, когда, еще ребенком, начала понимать рассказы матери о добропорядочных хозяйках. Я слышала это на проповедях, я читала об этом. То же самое говорила Оршоля, говорила чаще не словами, а всем своим видом и образом жизни. Женщину, посмевшую пойти против этого закона, ждало осуждение и презрение на земле, при жизни, и адские муки после смерти. Помню ужасные картинки в потрепанных книгах, изображающие мучения блудниц.

Да, я все это знала, но это были для меня просто слова. Я верила в бога, но я не верила в то, что он так жесток. Раньше, до того, как во мне проснулось желание, я не предавала этому особенного значения, соглашаясь со словами, но не обдумывая их, не примеряя их на себя. Мне эти слова были безразличны, как алфавит латинской азбуки, к которому можно относиться как угодно и от этого он не изменится. А вот когда меня коснулось то самое желание, которое я, следуя подсказкам окружающих, заведомо считала греховным, я поняла, что бог не мог запретить людям то, что приносит им радость. Я уверена в том, что все эти сказки придуманы такими, как Оршоля. Лишь для того, чтобы распространить на других собственную бесчувственность. Лишь для того, чтобы получить право указывать другим, корить их тем, чего сами они не способны испытать.

В это время, когда Ласло поселился в моих мыслях, я совершенно не ощущала себя виноватой. Во мне жили одновременно и интерес к еще одной встрече с Ласло, и преданность моему будущему мужу, и ожидание нашей свадьбы. Конечно же, во мне жило и ожидание того момента, когда сбудется лесное видение об удивительной жизни, но сейчас, когда я встретила Ласло, это желание как бы объединилось с желанием узнать его ближе. Я чувствовала, что наша с ним дружба, начало которой было положено, играет какую-то роль и в исполнении моей главной мечты.

Мы с Ласло виделись почти каждый день, меня тянуло к нему, я искала этих встреч. Так прошло два летних месяца. Однажды утром, когда мы собирались снова увидеться с ним, я почувствовала, что не хочу его больше видеть. Мне показалось, что Ласло погасил огонь, который горел внутри, который гнал меня к нему. Вместо этого сжигающего меня огня я почувствовала что-то иное. Непривычную тяжесть, боль в груди. Ломило спину. Я не поехала в тот день кататься на лошади. Если бы я знала тогда, что со мной произошло, пожалуй, я спряталась бы где-нибудь, чтобы никто не знал, что со мной случилось. Но как я могла знать тогда, что погасив огонь моей страсти, Ласло зажег во мне другой огонь? Огонь новой жизни, которая, по мнению окружающих, не имела права на существование.

Оршоля, верно, почуяла неладное раньше, чем я сама поняла, что происходит. Я почти ничего не ела. Меня мутило от ранее любимого паприкаша, приготовленного в трансильванском духе, из разных видов мяса, с огромным количеством специй. Я почти не выходила из своей комнаты и в один из таких дней Оршоля пришла ко мне и задала всего один вопрос: «Кто он?». Мне следовало бы молчать. Тогда, по крайней мере, я спасла бы моего первого любовника. Но я, по своей наивности, которой страдают, думаю, все девушки до пятнадцати лет, назвала имя Ласло.

Оршоля хорошо знала тех, кто живет в округе, и ей не составило труда выяснить — кто он и откуда. Она вызвала в замок мою мать и под печатью строжайшей тайны сообщила той о том, что я жду внебрачного ребенка. Они решили, что об этом никому не следует знать. Слуг в расчет не брали, я слышала, как те шептались, но у меня не было сил, чтобы взять в руки плеть и с ее помощью выяснить, как громко они могут кричать, и сколько ударов способна выдержать каждая из них до того, как испустит дух.

Моя мать и мать моего мужа решили, что если это дело придать огласке, такой поворот событий может испортить их планы по соединению наших родов. А это им казалось недопустимым. Их не интересовал мой будущий ребенок, их не интересовали мои чувства или чувства Ференца. Им нужна была лишь внешняя пристойность, да осуществление их планов по взаимному укреплению силы и богатства наших родов.

Ференцу они так же решили не говорить об этом, найдя благовидный предлог для того, чтобы он как можно дольше не виделся со мной. Это было не так уж и сложно. Он еще в те давние времена, когда мы еще не были женаты, уже пропадал месяцами сначала на учебе, а потом — в военных походах. Ференц, однако, узнал, что я ношу не его ребенка. Мне передали его письмо, в котором были ужасные слова.

Он не виделся с тех пор со мной больше года. Не желал видеть изменницу. Но уговоры родителей возымели действие. Я полагала тогда, что только в них дело, но позже поняла, что мой Ференц смог принять меня после измены не из-за уговоров.

Когда до него дошли слухи о том, что его будущая жена беременна, что она носит под сердцем чужого ребенка, он твердо решил отомстить совратителю. Ференц, не сообщив никому, прибыл в наши края и выследил Ласло в лесу. Ференц сам рассказал мне об этом.

Тогда происшествие с Ласло сочли несчастьем. Одни говорили, что его задрал неизвестно откуда забредший медведь, другие — что на Ласло напало что-то ужасное, что-то такое, что не принято называть вслух.

На самом же деле то, что все сочли несчастьем, было местью Ференца. Ему уже приходилось убивать в бою, поэтому отнять жизнь у безоружного мальчишки было для него простым делом. Когда он совершил задуманное, поразив обидчика стрелой, он приблизился к Ласло, чтобы удостовериться, что тот умер, и придать его телу вид, к которому приводят тела нападения диких зверей.

Ласло был смертельно ранен. Он лежал на спине, не мог уже двигаться, и Ференц вытащил нож, чтобы закончить дело. Ференц заметил, что тот хочет ему что-то сказать. Перед смертью люди не лгут и пытаются оставить в мире самое ценное, что им удалось вынести из жизни. Людям невыносимо уносить с собой в загробное царство ту истину, которую им удалось познать за годы или десятилетия своей жизни.

Ференц выслушал Ласло. Тот уже не мог нормально говорить, но из его предсмертного шепота Ференц понял, что речь идет о счастье. О том, что все мы — это части одного целого, о том, что его Элизабет не согрешила, а лишь выполнила часть своего предназначения в этом мире. Умирающий говорил о том, что ему не страшно умирать, что он познал с Элизабет такое счастье, которое оправдало всю его короткую жизнь. И он просил Ференца не отказываться от этого счастья, а если случится так, что этим счастьем придется поделиться с кем-то другим, чтобы знал, что Элизабет не изменяет ему, не предает его, а лишь спасает души тех, кого обычно считают любовниками и совратителями. «Счастьем не делятся. Счастье, когда его испытывает один — это одно счастье, а когда двое — это два счастья, а не две половины от целого…», — такими были последние слова Ласло.

Ференц поверил этим последним словам умирающего. Его так потрясла счастливая улыбка и умиротворение в глазах Ласло, из которого уходила жизнь, что он просто не мог им не поверить. Но Ференцу понадобилось время для того, чтобы в полной мере осознать значение этих слов, чтобы принять их. Когда это произошло, Ференц принял и меня, принял всецело, не имея ни малейшего сомнения, ни малейшей тени в своей душе.

Такие тени, когда они живут в душах супругов, пусть — легкие, легче тумана, который развеивает утреннее солнце, способны вырасти, превратиться в чудовищ, которые страшнее того дракона, которым я иногда чувствую себя. Эти чудовища убивают браки, убивают любовь и счастье, ради которого люди и приходят на эту грешную землю.

Когда я разрешилась от бремени, мне не показали рожденного мной ребенка. Не знаю, кто это был, я чувствовала, что дала ему или ей жизнь, но эта жизнь больше не связана с моей.

Только когда пришло время рожать, я вполне поняла смысл происходящего для меня и для осуществления моей мечты. Когда боль, которой сопровождалось появление на свет моего ребенка, захватила мое существо, я ощутила, как все вокруг исчезло, растворилось. Боли не было, не было причитаний повитухи, не было духоты, треска свечей у изголовья кровати. Я снова увидела то невероятное место, куда перенесла меня душистая трава старухи в лесу. Я поняла, что это — именно то место, я ощутила себя в том же теле, которое принадлежало мне в прошлом моем видении.

Теперь все было иначе. Я увидела вокруг себя невероятной красоты стены. Мне не доводилось бывать в царских дворцах, но я думаю, что это должно быть очень похоже на один из таких дворцов. То ли дело стены комнат в замках — грубые, кривые. Даже если эти стены расписывают фресками, эти картинки, все равно, не скрывают их убогой простоты. Я подняла голову — надо мной сияло настоящее солнце, на которое невозможно было смотреть.

Я уже не считала, что источники этого сияния — свечи. Свечи, даже если ими уставить целую залу, на такое не способны. У одной из стен я заметила стол, на котором лежали бумаги и еще очень много вещей, которым я не могу дать название. Я решила пойти к тому столу и посмотреть их. Я подумала, что они, возможно, приблизят меня к пониманию происходящего.

Я сделала первый шаг, и, к своему великому изумлению, споткнулась и упала. Пол, на котором я стояла, был покрыт чем-то вроде толстой мягкой шкуры. Это напоминало шкуру, но я никогда таких не видела. Я не видела таких ярких цветов. Я подумала, что здесь, наверное, покрывают полы дорогими тканями, и, искусно выделывая их, получают то прекрасное подобие шкуры, на котором я и лежала. Я не ушиблась, но меня занимал вопрос о том, что заставило меня упасть. «Может быть, я не могу здесь ходить», — подумала я. Я ощупала пол и не нашла ничего, что могло бы помешать мне идти. Я посмотрела на свои ноги, и поняла, что дело — в них. На моих ногах была надета невероятная обувь.

Там, где у обычной обуви находится каблук, я увидела длинный шпиль. Это выглядело странным, но когда я встала и снова попыталась подойти к столу, оказалось, что эти невероятные каблуки удивительным образом заставляют меня держаться так прямо и так уверенно, как я никогда себя не держала и не чувствовала. На пути к столу я заметила, что часть стены поблескивает. Присмотревшись, я поняла, что вижу огромное зеркало удивительной чистоты. Я посмотрела на себя в это зеркало и на минуту залюбовалась тем, что вижу. «И эти высокие каблуки — как же это красиво», — подумала я.

На столе я нашла бумаги, на которых я то и дело встречала свое имя. Там стояли два портрета. Они были выполнены столь искусно, что поначалу я приняла их за чудесным образом объявившиеся здесь окна, из которых на меня смотрят живые люди. На одном из этих портретов я, после некоторого замешательства, узнала себя. Себя — ту, которую видела в зеркале. А когда я вгляделась во второй портрет — мое сердце едва не остановилось. Я увидела там того самого прекрасного незнакомца, который знал ту, в чье тело переносился мой дух. Того незнакомца, который подал мне руку, когда я выходила из диковинного экипажа.

Один его вид заставил меня пожалеть о том, что все происходящее — это лишь мираж, лишь сон, в котором я помню себя. «Как же он прекрасен», — подумала я. Я смотрела на его портрет и мне казалось, что он вот-вот улыбнется мне. Рядом с нашими портретами лежал сложенный лист бумаги, который походил на те листы, к которым я привыкла, когда учителя наставляли меня в искусстве грамоты. Я развернула этот лист, поднесла к глазам. Прежде чем я смогла разглядеть буквы на нем, меня потряс тонкий аромат, который лист распространил в воздухе. Я вспомнила волну того же аромата, который исходил от руки, которая помогла мне выйти из экипажа. Я поняла, что это письмо от моего возлюбленного. Не знаю, как я смогла понять те строчки, которые прихотливо вились по бумаге, но пробежав их глазами, я совершенно отчетливо почувствовала, что он ждет меня. Он приглашает меня на свидание.

Моя душа рвалась к нему, я уже не помнила себя, в муках рожающую дитя незаконной любви. Я хотела встретиться с ним, во что бы то ни стало встретиться, еще раз увидеть его, еще раз ощутить то восхитительное чувство, которое снова зарождалось во мне. В его присутствии это чувство заполнит меня, как горная лавина заполняет русло реки. «А если… он поцелует меня?» — от этой мысли у меня закружилась голова. Я с новой силой почувствовала, как хочу попасть сюда, как хочу жить здесь, с этим прекрасным человеком, в этом удивительном мире.

Я сжала в руке письмо и с ужасом ощутила, как этот мир тает. Услышала плач ребенка, увидела коптящие свечи. Я снова лежала на кровати. Боли не было. В руке у меня был зажат клочок бумаги, неизвестно как здесь оказавшийся. Я спрятала этот клочок бумаги под кроватью, незаметно опустив руку вниз. Когда меня оставили одну, я принялась искать его, но так и не нашла. Однако я совершенно точно помню, что это была та самая бумага, на которой мой возлюбленный из иного мира назначает мне свидание. Я думаю, эту бумагу унесли мыши.

Это доказывало для меня то, что все, что я видела — не сон. Доказывало, что тот невероятный мир существует, что старуха не обманула меня. Это давало мне новые силы к поискам верного пути.

«А что, если он обнимет меня, тот прекрасный и такой любимый незнакомец? Что если он обнимет меня в тот самый миг, когда тот мир снова начнет исчезать? Удержит ли он меня? Или я заберу его с собой?» — такие мысли переполняли меня.

Ференц и я уже забыли о том случае с Ласло. Все готовились к свадьбе. Одни только приглашения гостям пять писцов сочиняли почти месяц. Когда зашла речь о подарках, я поняла, что Ференц готовит мне что-то неожиданное. В большой семье, когда о тайне знают больше, чем один человек, секреты не держатся долго. Я узнала, что свадебным подарком Ференца, который он торжественно преподнесет мне, будет замок в Чахтице и больше десятка деревень, которые его окружают. Не знаю, благодарить ли мне судьбу или проклинать за то, что она привела мой путь именно в этот замок, но то, что я случайно нашла там, совершенно точно, изменило мою жизнь навсегда. Все, что мне остается теперь — так это верить в то, что это — не чья-то злая шутка, а промысел судьбы, которая направляет меня к моей далекой и прекрасной мечте.