Грамматика цивилизаций

Понятие «цивилизация» может быть определено только в соотношении со всеми науками о человеке, в том числе и с историей. Но на истории мы в данной главе особо останавливаться не будем.

Попытаемся дать определение концепции цивилизации, призвав на помощь — поочередно — географию, социологию, экономику, коллективную психологию. Мы обратимся и к дисциплинам, которые не являются смежными. Тем не менее полученные ответы будут приближаться друг к другу.

Цивилизации как географические и культурные пространства

Вне зависимости от своего размера, слишком великими или ничтожно маленькими, цивилизации всегда могут быть локализованы на географической карте. Их реальное бытие во многом зависит от преимуществ либо недостатков в их географическом местоположения.

Конечно, это местоположение обустраивалось человеком на протяжении веков, часто тысячелетий. Любой пейзаж несет на себе отпечаток этого постоянного труда: поколения людей приспосабливали его для своих нужд, если можно сказать — капитализировали. В процессе этого труда человек сам менялся под воздействием «этой своей могучей работы над собой», как говорил Мишле, или, говоря иначе, этого «производства человека человеком», как писал Карл Маркс.

• Говорить о цивилизациях — значит говорить о пространствах, землях, рельефах, разнообразии климата, растительности, животного мира, об унаследованных или приобретенных преимуществах.

И обо всех последствиях этого для человека: сельском хозяйстве, животноводстве, пище, домах, одежде, коммуникациях, промышленности… Сцена, на которой разыгрываются эти нескончаемые театральные постановки, частично определяет их ход, объясняет их особенности; люди приходят и уходят, а сцена остается более или менее той же.

Для индолога Германа Гётца две Индии противостоят друг другу: Индия с влажным климатом, для которой характерны обильные дожди, озера, болота, водяные растения и цветы, леса и джунгли, Индия людей с темной кожей; и контрастирующая с первой Индия с относительно засушливым климатом, включающая средний Инд и средний Ганг, Индия — страна людей со светлой кожей, обладающих воинственным характером. Индия в целом представляется местом диалога, борьбы этих двух пространств, двух человеческих типов.

Естественно, что наличие одновременно естественной и созданной человеком природной среды не предполагает узкого детерминизма. Среда всего не объясняет, хотя и является важным фактором в виде естественных или завоеванных преимуществ.

Если говорить о естественных преимуществах, то каждая цивилизация возникала на основе уже имеющихся преимуществ, того, чем человек воспользовался еще на заре своего существования. Так, речные цивилизации Древнего мира расцвели по берегам Желтой реки, или Хуанхэ (китайская цивилизация), Инда (доиндийская цивилизация), Евфрата и Тигра (Шумерское царство, Вавилон, Ассирия), Нила (египетская цивилизация). Схожим образом, благодаря близости моря, расцветали приморские цивилизации: Финикия, Греция, Рим (если Египет представляет собой дар Нила, то они всем обязаны Средиземному морю) или сильные цивилизации Северной Европы, возникшие в бассейне Балтики и Северного моря. А можно ли забыть об Атлантическом океане и его цивилизациях: основная часть нынешнего Запада группируется вокруг океана, как некогда Римская империя концентрировалась вокруг Средиземного моря.

Эти классические случаи возникновения и развития цивилизаций доказывают главенство путей сообщения. Ни одна цивилизация не может существовать без них, без обогащающих цивилизацию торговых обменов и плодотворных контактов. Мир ислама, например, нельзя представить без движения караванов через огромные «безводные моря», без пустынных и степных пространств; его трудно представить также без плавания по Средиземному морю, без морских путешествий через Индийский океан к берегам Китая.

Но, перечисляя все эти успехи, мы выходим за пределы естественных преимуществ и оказываемся у так называемых истоков цивилизаций. Преодолеть враждебность пустынь, внезапный гнев Средиземного моря, использовать ветры Индийского океана, построить плотину на реке — это требует огромных человеческих усилий и потому может рассматриваться как приобретенные, а точнее завоеванные преимущества.

Но почему одни люди были способны на такие деяния, а другие нет, почему на одних территориях это стало возможным, а на других нет и почему так продолжалось на протяжении многих поколений?

Арнольд Тойнби предлагает по этому поводу соблазнительную гипотезу: человеческому успеху всегда необходимы вызов и ответ на брошенный вызов (то, что в переводе с французского звучит как принять вызов и дать отпор); нужно, чтобы природа представлялась человеку в виде преодолимой трудности. Если человек отвечает на брошенный вызов, то его ответ и создает сами основы цивилизации.

Однако, если логически развить эту теорию, то можно сделать заключение: чем значительнее вызов, брошенный природой человеку, тем мощнее должен быть его ответ. Но это утверждение вызывает сомнения. Цивилизованный человек XX в. принял вызов пустынь, полярных или экваториальных областей. Но, несмотря на очевидные экономические интересы этих регионов (золото, нефть), население здесь не увеличивается, здесь не было создано подлинных цивилизаций. Итак, что же получается? Присутствует вызов, есть ответ, но нет цивилизации. Их не будет по крайней мере до того времени, пока не будут созданы новые технические средства и не появятся лучшие ответы.

Каждая цивилизация привязана к какому-то географическому пространству, границы которого более или менее стабильны. Отсюда вытекает, что каждая цивилизация имеет особую, свойственную именно ей географию, предполагающую совокупность возможностей, трудностей, некоторые из которых носят перманентный характер. Эти возможности и трудности варьируются от одной цивилизации к другой. Каков же результат? Разноцветная палитра мира, где географические карты отмечают зоны деревянных, саманных, бамбуковых, бумажных, кирпичных и каменных домов; зоны текстильного сырья (шерсть, хлопок, шелк); зоны произрастания основных продовольственных культур (рис, кукуруза, зерно)… Разнообразие вызывов и, соответственно, ответов на них.

Западная или европейская цивилизация — это цивилизация зерновых культур, хлеба, точнее белого хлеба, что подразумевает трудности их выращивания. Ведь зерновые культуры требовательны. Подумайте хотя бы о необходимости проводить ежегодную ротацию севооборота или оставлять каждые два года или год часть земель под паром, чтобы дать земле возможность отдохнуть. Не меньшие трудности возникают при выращивании риса: вспомним хотя бы находящиеся в низинах затапливаемые рисовые плантации на Дальнем Востоке.

Таким образом, ответы человека на вызовы природы одновременно высвобождают его из плена окружающей среды и заставляют его подчиняться принятым им же в качестве ответа решениям. Человек освобождается от одного детерминизма, чтобы тут же подчиниться другому.

• На языке антропологов культурное пространство есть то пространство, в котором господствует совокупность определенных культурных черт.

Когда речь идет о первобытных народах, то помимо языка внимание обращают на их продовольственные культуры, форму брака, верования, гончарные или оружейные ремесла, технологию ткачества… Эти пространства определяют антропологи по точным деталям и они являются в основном узкими.

Различные культурные пространства объединяются в более крупные согласно некоторым общим групповым чертам, что отличает их от других крупных объединений такого рода. Марсель Мосс предполагал, что вокруг огромного Тихого океана примитивные культуры образовывали, несмотря на большие разделяющие их пространства и значимые отличия друг от друга, единый человеческий или скорее культурный комплекс.

Вполне естественно, что вслед за антропологами географы и историки тоже начали говорить (на сей раз уже по отношению к сложным и эволюционировавшим цивилизациям) о культурных пространствах. Это означало, что единые пространства разделялись на отдельные регионы. Ниже мы увидим, что такое разделение важно для крупных цивилизаций: они периодически распадаются на более мелкие части.

Так называемая «западная» цивилизация — это одновременно и «американская цивилизация» США и «американская цивилизация» Латинской Америки, а кроме того, это Россия и, естественно, Европа. Европа к тому же представляется совокупностью цивилизаций: польской, немецкой, итальянской, английской, французской и пр. Это уже не говоря о том, что национальные цивилизации могут в свою очередь подразделяться на еще более мелкие «цивилизации»: Шотландия, Ирландия, Каталония, Сицилия, страна басков и т. п.

Не забудем при этом, что эти разграничения, эти разноцветные мозаики есть постоянные или почти постоянные величины.

Лингвистическая карта мира

• Фиксированность пространств и их границ не исключает прозрачности тех же границ для постоянно перемещающихся через эти границы культурных ценностей.

Каждая цивилизация экспортирует и импортирует культурные ценности. При этом речь может идти как о технике вытапливания воска, так и о компасе, порохе, закаливании стали, о философской системе или ее составляющих, о религиозном культе, о религии или даже о той известной песенке про «собравшегося в поход Мальбрука», которая с XVIII в. обошла Европу: Гёте слышал ее на улицах Вероны в 1786 г.

Социолог Жилберто Фрейре составил ради интереса список всего того, что его родная страна Бразилия получила от далекой в ту пору (в последние десятилетия XVIII в. и первую половину XIX в.) Европы: темное гамбургское пиво, английский коттедж, паровую машину (первый пароход начинает курсировать в заливе Сан-Сальвадор с 1819 г.), летний полотняный белый костюм, искусственные зубы, осветительный газ и, прежде чем все вышеперечисленное, тайные общества, в частности массонскую ложу, роль которой была велика в истории борьбы за освобождение всей испано-португальской Америки. Несколько десятилетий спустя пришла очередь философской системы Огюста Конта, влияние которой было столь значительно, что она оставила свои следы до наших дней.

Этот пример, к которому можно добавить тысячи других, доказывает, что никакая культурная граница не является закрытой, непроницаемой.

Характерная особенность былых времен: культурные ценности мигрировали понемногу, из-за длительности перемещений. Если верить историкам, китайская мода эпохи Тан (VII в. н. э.) так медленно продвигалась, что достигла Кипра только в XV в., откуда она распространялась по Средиземноморью во Францию ко двору слегка свихнувшегося Карла VI: здесь женские наряды и головные уборы, башмаки с острым загнутым к верху носком — все эти свидетельства давно исчезнувшей эпохи произвели настоящий фурор. Так доходит до нас свет звезд, потухших много веков назад.

В наше время распространение культурных благ несоизмеримо ускорилось. Скоро не останется ни одного уголка в мире, который бы не оказался «зараженным» индустриальной цивилизацией, пришедшей из Европы. На Северном Борнео (ныне Сабах), который вместе с соседним Сураваком находился под английским протекторатом, несколько громкоговорителей распространяли передачи из Индонезии и коммунистического Китая. И хотя слушатели ничего не понимали, услышанные ими музыкальные ритмы повлияли на их традиционную музыку и танцы. А что говорить о влиянии кино, в особенности американского и европейского, на вкусы и даже нравы населения далеких от них стран.

Однако никакой пример не может соперничать с историей, расказанной в маленькой книжке американского антрополога Маргарет Мид. В молодости она в течение нескольких месяцев жила среди одного из примитивных племен на острове в Тихом океане. Началась война, и эти люди оказались в новых условиях существования, впервые сблизивших их с остальным миром. Через двадцать лет Мид повторила свое путешествие и увидела тех же людей, о чем и рассказала в очень эмоциональной манере в своей книге, где поместила их фотографии.

Так возникает диалог между цивилизацией и цивилизациями, который мы продолжим на протяжении всей книги. Можно ли сказать, что ускоренное распространение культурных ценностей взорвет границы цивилизаций — фиксированные демаркационные линии мировой истории? Многие в это верят, грустя или радуясь. Но каким бы ни было стремление цивилизаций заимствовать блага «современной» жизни, они не готовы слепо их все заимствовать. Происходит обратное, к чему мы еще вернемся: они упорствуют в отказе заимствовать, объясняя это своим вчерашним и сегодняшним желанием сохранить свою самобытность, над которой, как им кажется, нависла угроза.

Цивилизации как общественные формации

Не бывает цивилизаций без обществ, которые являются их носителями, способствуют их развитию своими противоречиями.

Отсюда первый вопрос, от которого нельзя уйти: а была ли необходимость в создании слова «цивилизация», его популяризации в научных кругах, если это слово есть лишь синоним слова «общество»? Почему Арнольд Тойнби постоянно употребляет слово «общество» (society) вместо того, чтобы говорить «цивилизация» (civilization)? Марсель Мосс также считал, что «понятие цивилизации безусловно менее ясно, чем понятие общества, которое она предполагает».

• Общество никогда не может быть отделено от цивилизации, и наоборот: оба понятия касаются одной реальности.

Или, как говорил Леви-Стросс, эти понятия «соответствуют не разным предметам, но двум дополняющим один и тот же предмет перспективам; этот предмет адекватно описывается либо одним либо другим термином в соответствии с принятой точкой зрения».

Понятие «общество» подразумевает очень богатое содержание, что верно и для понятия «цивилизация», с которым оно часто совпадает. Западная цивилизация, в которой мы живем, также зависит от «индустриального общества», которое приводит ее в движение. Было бы удобно описать ее, описав данное общество, его группы, противоречия, материальные и моральные ценности, его идеалы, его закономерности, вкусы… Если короче, то описав людей, которые несут в себе эту цивилизацию и передадут ее последующим поколениям.

Общество эволюционирует, изменяется, и цивилизация также изменяется и эволюционирует в свою очередь. Об этом говорится в хорошей книге Люсьена Гольдмана Сокровенный Бог (1955), посвященная Франции Великого века. В частности, здесь объясняется, что всякая цивилизация определяет свои подходы, исходя из принятого ею «видения мира». Но каждый раз это видение мира представляет собой лишь отражение, следствие господствующих социальных противоречий. Подобно зеркалу, цивилизация отражает эти противоречия.

Во времена янсенизма, в эпоху Расина, Паскаля, аббата Сен-Сирана и аббата Баркоса, письма которых, обнаруженные Л.Гольдманом, представляют большой интерес, в эту замечательную пору французской истории, о которой рассказывается в книге Сокровенный Бог, господствующее трагическое видение мира было присуще парламентской крупной буржуазии, разочарованной абсолютизмом и находящейся в оппозиции к королевской власти. Осознанная трагичность судьбы, растущие способности крупной буржуазии придали Великому веку ее видение мира.

Отожествление цивилизаций и обществ присуще, хотя и в ином духе, Леви-Строссу, когда он говорит о различиях между примитивными и современными обществами или между культурами и цивилизациями, если использовать термины антропологов.

Культурам соответствуют общества, «которые производят меньше беспорядка (физики называют это энтропией) и которые имеют тенденцию бесконечно поддерживать присущее им изначальное состояние. Это и объясняет то обстоятельство, что они представляются нам обществами, лишенными истории и прогресса. Тогда как наши общества (которые соответствуют современным цивилизациям)…используют для своего функционирования разницу в потенциалах, которая реализуется посредством различных форм социальной иерархии… Таким обществам удалось осуществить внутри себя ту социальную неустойчивость, которую они используют для производства одновременно большего порядка, — поскольку являются обществами с использованием машинного производства, а также большего беспорядка меньшей энтропии в плане отношений между людьми».

Короче, примитивные культуры являются продуктом эгалитарных обществ, в которых отношения между людьми отрегулированы раз и навсегда и повторяют себя, а цивилизации основываются на обществах с иерархическими отношениями, которым присущи весьма значительные различия между группами, что влечет за собой противоречия, социальные конфликты, политическую борьбу и постоянное развитие.

• Наличие или отсутствие городов представляется наиболее существенным внешним проявлением различий между «культурами» и «цивилизациями».

Города множатся на уровне цивилизаций, тогда как на уровне культур их присутствие почти незаметно. Безусловно, между этими уровнями существуют промежуточные ступени. Что представляет собой Черная Африка, если не группу традиционных обществ, культур, вступивших на путь трудного, иногда жестокого процесса зарождения цивилизации и современной урбанизации? Их города, чувствительные к влияниям извне, представляются островками посреди сельских районов. Они предвосхищают будущее общество и цивилизацию.

Однако и цивилизации, и самые блестящие общества предполагают наличие внутри них элементарных, примитивных культур и обществ. Вслушайтесь в диалог городов и деревень. В любом обществе развитие по регионам неравномерно, оно по разному затрагивает различные слои населения. И здесь часто встречаются островки слаборазвитости (горные районы, поскольку они слишком бедны или слишком удалены от коммуникационных путей), подлинные примитивные общества, настоящие «культуры», оказывающиеся в центре той или иной цивилизации.

Первый успех Запада заключался, бесспорно, в том, что города «поглощали» сельскую местность и сельские «культуры». В мире ислама двойственность гораздо заметнее, чем на Западе: города возникают раньше, и они раньше становятся, если так можно сказать, собственно городами, тогда как в Европе сельская местность остается более примитивной, включая обширные зоны кочевого населения. На Дальнем Востоке различия остаются правилом: культуры по-прежнему раздельны, изолированы, живут за счет собственных ресурсов. Крупные города существуют одновременно с сельской местностью, экономика которой остается замкнутой, иногда примитивной.

• Учитывая тесные взаимосвязи между цивилизацией и обществом, уместно обращаться к социологии каждый раз, когда речь идет о длительной истории цивилизаций.

Но будучи историками, мы не будем путать общества и цивилизации.

В следующей главе мы объясним в чем, на наш взгляд, состоит разница между ними: с точки зрения продолжительности цивилизация покрывает, включает в себя временные пространства гораздо более широкие, чем данная социальная реальность. Цивилизация меняется не так быстро, как общества, которые она в себе несет или которые влечет за собой. Но сейчас еще не время исследовать эту историческую перспективу. Всему свое время.

Цивилизации как экономические уклады

Всякое общество, всякая цивилизация зависит от экономических, технологических, биологических, демографических условий. Они беспрестанно довлеют над судьбой цивилизаций. Уменьшение или увеличение численности населения, здоровье и болезни, экономический и технический подъем или спад отражаются на культурной или социальной сфере. Политическая экономия есть в широком смысле изучение всех этих огромных проблем.

• Значение численности населения: долгое время человек оставался единственным орудием, единственным двигателем, имеющимся в собственном распоряжении, а следовательно, и единственным создателем материальной цивилизации. Он построил ее своими руками.

В принципе, впрочем, так было и в действительности, всякое увеличение народонаселения способствовало развитию цивилизаций. Так было в Европе в XIII, XVI, XVIII, XIX и XX вв.

Но столь же регулярно чрезмерное народонаселение, благоприятное сначала, становится отрицательным фактором, когда демографический рост происходит быстрее, чем рост экономический. Так было в Европе с начала XVI в. То же мы наблюдаем и сегодня в большинстве слаборазвитых стран. В прошлом следствием этого становились голод, уменьшение реальной заработной платы, народные волнения, чудовищные эпохи регресса. Продолжалось это до той поры, пока эпидемии и голод резко не уменьшали численности населения. После таких демографических катастроф (например после катастрофы второй половины XIV в. в Европе, вызванной чумой и прочими эпидемиями) оставшиеся в живых какое-то время находились в большем достатке, возобновлялось экономическое развитие, продолжавшееся до будущего кризиса.

Только индустриализация конца XVIII–XIX вв. разорвала этот порочный круг и дала людям, даже если их численность была избыточна, возможность работать и жить. История Европы свидетельствует: возрастающая ценность человека, необходимость уменьшить его занятость сделали возможным развитие техники. Греко-римская античность, при всей ее интеллектуальной мощи, не имела в своем распоряжении машин, которые были бы равны ее разуму. Впрочем, она и не стремилась их получить: ее ошибкой было то, что она использовала рабский труд. Классический Китай, сформировавшийся еще до XIII в., при всем его интеллектуальном и техническом могуществе, имел, к сожалению, слишком большое население. Человек ничего не стоил: он выполнял все функции в экономическом укладе, где практически не было домашних животных. Вот почему Китай, долгое время идущий впереди в научном плане, не смог преодолеть порог современной науки. Он оставил Европе эту привилегию, эту честь, это преимущество.

• Влияние экономических колебаний: экономическая жизнь не перестает меняться в ритме коротких или длинных колебаний.

Так годами чередуется хорошая и плохая экономическая конъюнктура, а общества и цивилизации испытывают на себе последствия этих колебаний, особенно когда речь идет о продолжительных циклах. Пессимизм и беспокойство уходящего XV в., этой «осени Средневековья», которая так занимала Й. Хёйзинга, соответствуют заметному спаду экономики Запада. Схожим образом позднее европейский романтизм совпадает с долговременным снижением экономической активности в период с 1817 по 1852 г. Экономическая экспансия второй половины XVIII в. (после 1733 г.) столкнулась с определенным спадом (например накануне Французской революции), но в целом ее благотворный подъем способствовал развитию мысли эпохи Просвещения в благоприятном контексте, активной торговли, роста промышленности, увеличения численности населения.

• Куда бы ни были направлены колебания, экономическая жизнь почти всегда создает излишки.

Расходование, разбазаривание этих излишков было одним из необходимых условий для роскоши цивилизаций, для процветания некоторых видов искусства. Когда мы сегодня восхищаемся архитектурой, скульптурой, портретной живописью, мы, сами того не замечая, наблюдаем спокойную гордость города, безумное тщеславие принца, нуворишество банкира. Начиная с XVI в. (а то и еще раньше) в Европе цивилизация на своем высшем уровне находится под знаком денег и капитализма.

Цивилизация есть также производное от определенного перераспределения денег. Цивилизации окрашиваются по-разному в соответствии со свойственным им способом перераспределения на основе действующих социальных и экономических механизмов, изымающих из денежного оборота часть средств, которые тратятся на предметы роскоши, искусство, культуру. В XVII в., в очень тяжелый с точки зрения состояния экономики период царствования Людовика XIV, меценаты, если они и были, группировались при королевском дворе. Вся литературная и художественная жизнь была ограничена этим узким кругом. В более пышный и легкий с точки зрения экономических возможностей период — XVIII века — аристократия и буржуазия, следуя примеру королевского двора, в более широких масштабах участвовали в распространении культуры, науки, философии…

Но в ту эпоху роскошь оставалась привилегией социального меньшинства. Скрытая цивилизация бедной повседневной жизни никакого отношения к ней не имела. Но известно, что первый этаж цивилизации является зачастую самым показательным. Что такое свобода? Что такое культура индивидуума, когда ему недоступен даже прожиточный минимум? С этой точки зрения, столь часто подвергающийся нападкам «скучный» XIX в., век нуворишей, век «победившей буржуазии», возвещает (если сам и не реализует) приход нового времени для судьбы цивилизаций и человека. Одновременно с ростом народонаселения людей все чаще приглашают участвовать в некоей коллективной цивилизации. Разумеется, в социальном плане цена такой трансформации (безусловно неосознанной) была очень высокой. Но значительной была и выгода. Развитие образования, доступ к культуре, к университетским знаниям, движение вверх по социальной лестнице — все это завоевания богатого XIX в., имевшие очень серьезные последствия.

Важной проблемой сегодняшнего и завтрашнего дня является создание цивилизации, которая была бы одновременно качественной и массовой, дорогостоящей, немыслимой без крупных денежных вложений, поставленных на службу обществу, без досуга, который автоматизация, безусловно, скоро нам предоставит. В индустриально развитых странах такое будущее уже вырисовывается, его контуры уже заметны. Но если взять общемировой масштаб, то здесь все обстоит иначе.

Это происходит потому, что созданное экономической деятельностью неравенство в доступе к благам цивилизации для различных социальных слоев существует и между различными странами мира. Значительная часть мира представляет собой, по словам одного автора, «внешний пролетариат», известный под названием третьего мира, — огромную массу людей, для которых доступ к прожиточному минимуму оказывается важнее доступа к цивилизации (им зачастую неизвестной) своей собственной страны. Или человечество приложит усилия для выравнивания этих гигантских различий, или цивилизация и цивилизации окажутся, и надолго, проигравшей стороной.

Цивилизации как коллективные мышления

После географии, социологии и экономики обратимся к психологии. При том, однако, отличии, что коллективная психология не столь в себе уверена, не так богата результатами, как упомянутые выше науки о человеке. Она редко отваживалась появляться на дорогах истории.

• Коллективная психика, рост сознательности, мышление или мыслительный инструментарий? Трудно определиться с терминами, которые предлагает длинное название данного параграфа. Эта множественность терминов указывает на молодость коллективной психологии как науки.

Крупный специалист в данной области, историк Альфонс Дюпрон высказался в пользу психики. Рост сознательности имеет временные ограничения. Мышление является, по всей вероятности, наиболее удобным. Люсьен Февр в своей великолепной книге Рабле предпочитал говорить о мыслительном инструментарии.

Но что значат слова? Ведь проблема не в них. В каждую эпоху общественные массы вырабатывают определенное главенствующее представление об окружающем мире, ими движет господствующее коллективное мышление. Это мышление, которое определяет отношение, выбор, усугубляет предрассудки и влияет на общественные процессы, является безусловным цивилизационным фактом. В гораздо большей степени, чем исторические и социальные обстоятельства и случайности эпохи, оно представляется наследием предшествующих поколений, их верований, страхов, неосознанных беспокойств, плодом той гигантской контаминации, семена которой были посеяны в прошлом и передавались из поколения в поколение. Реакция общества на происходящие события, на оказываемое на общество давление, на принимаемые решения, которых требует общество, в меньшей степени обусловлены логикой или даже личным интересом, чем неформулируемым и часто невысказанным требованием, которое возникает в глубинах коллективного подсознания.

Эти основополагающие ценности, эти психологические структуры представляют собой то, что цивилизации в наименьшей мере передают одна другой, что их изолирует и наиболее различает. Это мышление также мало подвержено влиянию времени. Мышление изменяется медленно, оно преобразуется после долгих «инкубационных» периодов, также мало осознаваемых.

• Религия в этом смысле представляется наиболее сильной характерной чертой цивилизаций, она одновременно их прошлое и настоящее.

Прежде всего это верно для неевропейских цивилизаций. В Индии, например, все поступки принимают форму и находят свое обоснование в религиозной жизни, не имея рационального объяснения. Это удивляло уже греков, если верить истории, поведанной Евсевием, епископом Кесарийским (265–340): «Музыкант Аристоксан рассказывает об индусах следующее: один из них встретил Сократа в Афинах и попросил у него дать определение его философии. «Это исследование человеческих реальностей», — ответил Сократ. Услышав ответ, индус засмеялся. «Как человек может изучать человеческие реальности, — воскрикнул он, — когда он не знает реальностей божественных!».

Неспособность человека измерить одновременно огромную тайну и единичность сверхъестественного, современный индийский философ Синити Кунар Шатержи проиллюстрировал следующим образом: «Мы подобны слепым, которые, ощупывая те или иные части тела слона, остаются в убеждении, что они трогают то колонну, то змею, то что-то твердое, то стену, то щетку с гибкой ручкой, хотя на самом деле они касаются ноги, хобота, бивня, тела или хвоста».

По сравнению с таким религиозным самоуничижением Запад поражает нас забывчивостью по отношению к своим христианским корням. Но в гораздо большей степени, чем о разрыве между культурной и религиозной сферами, осуществленным рационализмом, следует говорить о сосуществовании религии, науки и светской жизни, а точнее о драматическом или дружественном диалоге между ними, который никогда не прерывался, несмотря на видимость этого. Христианство утверждается как основная реальность западной жизни, которая накладывает свой отпечаток даже на атеистов, хотят они того или нет. Этические, поведенческие нормы отношения к жизни и смерти, представления о труде, ценности усилия, роль женщины или ребенка — все это кажется таким далеким от христианских чувств, но тем не менее вытекают из него.

Однако очевидно, что тенденция развития западной цивилизации после формирования греческой мысли происходит в направлении рационализма, т. е. освобождения от религиозности. В этом заключается своеобразие западной цивилизации, к которой мы еще вернемся. За исключением некоторых примеров (китайские софисты или арабские философы XII в.), нигде еще в мире такого освобождения от религии не наблюдалось столь же отчетливо как на Западе. Почти всегда мировые цивилизации погружены в религиозное чувство, в сверхъестественное, в магию; такое состояние сохраняется и в наше время: незападные цивилизации определяются главным образом своей особой психикой. Мы будем иметь возможность еще неоднократно сказать об этом.

В этот непростой спор, который она усложнит еще больше, одновременно придав смысл этому спору, остается ввести историю, ее способы исследования, ее, по всей видимости, основополагающие объяснения. Действительно, нет ни одной современной цивилизации, которую можно было бы по настоящему понять без знания прошлых путей ее развития, ее былых ценностей, накопленного опыта. Цивилизация — это всегда прошлое, определенное живое прошлое.

Поэтому история цивилизации представляет собой поиск среди реалий прошлого тех, что не потеряли своего значения и сегодня. Речь не идет о том, чтобы рассказать все, что известно о греческой цивилизации или о цивилизации средневекового Китая, но о том, что из той прошлой жизни сохранилось в жизни сегодняшней, касается ли это Западной Европы или Китая эпохи Мао Цзэдуна. Иными словами, показать точки соприкосновения и взаимодействия прошлого и настоящего, разделенных веками.

Взгляд на цивилизации из повседневности

Но начнем с начала. Всякая цивилизация, как ушедшая, так и настоящая, обнаруживает себя прежде всего через совокупность проявлений, которые легко заметить: театральная пьеса, выставка живописи, успех книги, философия, мода в одежде, научное открытие, техническое достижение, т. е. через совокупность событий, которые внешне выглядят не зависящими одно от другого (с первого взгляда, ничто не связывает философские воззрения Мерло-Понти и последнюю картину Пикассо).

Отметим, что эти цивилизационные факты всегда имеют короткий период существования. Так как же они приведут нас к искомым координатам, одновременно старым и новым, если нам кажется, что они скорее замещают и разрушают друг друга, чем продолжают один другого?

• Эти театрализованные постановки подвержены постоянным изменениям. Программа меняется, и никто не хочет, чтобы она долгое время оставалась в афише.

Эта изменчивость видна даже в самой последовательности литературных, художественных или философских эпох. Создается впечатление, что это замкнутые в себе периоды. Используя язык экономистов, было бы удобнее сказать, что наряду с экономической конъюнктурой существует конъюнктура культурная, т. е. те же долговременные или краткие колебания, которые чаще всего следуют друг за другом, находясь в жестком противоборстве. От эпохи к эпохе все меняется или кажется, что меняется, как это происходит в театре, где софит, не изменяя ни лица актера, ни декорации, отправляет действующие лица в другую реальность.

С этой точки зрения наиболее показательна эпоха Возрождения. У нее есть своя тематика, свои цвета, свои предпочтения, даже свои причуды. Она протекала под знаком интеллектуальных страстей, любви к прекрасному, свободных и веротерпимых дискуссий, где игра ума дополняла радости жизни. Она проходила также под знаком знакомства (или открытия) с творениями античности, которые пламенно восприняла культурная часть тогдашней Европы.

То же можно сказать о романтической конъюнктуре (в целом это период с 1800 до 1850 г., хотя существовали, естественно, и преромантизм и поздние романтики). В течение всего этого смутного и трудного периода, отмеченного уходом со сцены Революции и Империи и экономическим спадом во всей Европе (между 1817 и 1852 г.), романтическая коньюнктура повлияла на тогдашние умы и чувства. Разумеется, мы не станем утверждать, что один только экономический спад сам по себе объясняет или стимулирует романтизм; ничто не говорит и о том, что не существует отдельных циклов, отмеченных особой чувствительностью, особого искусства жить и мыслить независимо или почти независимо от любого контекста… Во всяком случае каждое новое поколение имеет склонность отрицать предшествующее поколение, а следующее за ним оказывается еще более усердным в своем отрицании. Свидетельство тому бесконечные колебания между романтизмом (или барокко, как говорил Эухенио д’Орс) и классицизмом, между рациональным интеллектом и обеспокоенным сердцем, приводящие к удивительным изменениям ситуации.

Перед нами возникает образ постоянно качающегося маятника. У цивилизации, как и у экономики, свои ритмы. Она предстает как история то исчезающих, то появляющихся вновь явлений, история, которую режут на последовательно сменяющие друг друга фрагменты, оказывающиеся почти независимыми друг от друга. Не говорим ли мы о веке Людовика XIV, о веке Просвещения? Так же мы говорим: «классическая цивилизация», «цивилизация XVIII в.». Здесь мы имеем дело с «цивилизациями эпохи», «дьявольскими выдумками», как утверждал экономист и философ Дж. Чеппи. По его мнению, такой подход противоречит самой идее цивилизации, которая, как мы еще увидим, предполагает преемственность. Впрочем, единство и разнообразие не перестают сталкиваться, сосуществовать. И мы должны извлечь из этого уроки.

• «Переломные моменты», события, герои: эти конъюнктуры, эти чередования эпизодов помогают понять то особое место, которое занимают в истории цивилизаций некоторые события или выдающиеся личности.

Каждый исторический эпизод, если его внимательно рассматривать, распадается на череду поступков, жестов, ролей. Ведь цивилизации в конечном счете — это люди, а значит, бесконечные демарши, действия, порывы, «обязательства» людей, резкая перемена их настроений. Однако эта череда поступков, творений, биографий предопределяет выбор: сами по себе вычленяются события или люди, которые определяют «переломный момент», наступление новой фазы. Чем значительнее признаки этого, тем сильнее сам сигнал.

Например, весьма значительным событием (т. е. повлекшим за собой важные последствия) стало открытие Ньютоном закона всемирного тяготения (1687). Заметным событием стала постановка Сида П.Корнеля (1637) или постановка пьесы В.Гюго Эрнани (1829).

То же можно сказать и о людях: они становятся заметными в той степени, в какой их дела знаменуют собой веху в истории либо завершение исторического эпизода. Это можно сказать о Жоашене дю Белле (1522–1560) автора манифеста Защита и прославление французского языка, о Лейбнице (1646–1716), создателе дифференциальных и интегральных исчислений, о Дени Папене (1647–1714), изобретателе теплового двигателя и парового котла.

Но имена, действительно господствующие в истории цивилизаций, — это имена тех людей, которые проходят через череду конъюнктур, как корабли проходят через многие бури. На пересечении крупных исторических периодов часто возникают «избранные», с которыми связывают несколько поколений. Это Данте (1265–1321) и конец «латинского» Средневековья; Гёте (1749–1832) и завершение первого периода развития современной Европы; Ньютон (1643–1727) и начало классической физики или Альберта Эйнштейна (1879–1955), чья фигура приобретает гигантские масштабы в свете развития современной науки.

Создатели великих учений принадлежат к этому числу избранных: Сократ, Платон, Конфуций, Декарт, Карл Маркс знаменуют собой несколько веков. Они — основатели цивилизаций, быть может только немного уступающие звездам первой величины, создателям мировых религий: Будде, Христу, Мухаммаду, которые и по сей день сохраняют свое непреходящее значение.

Короче говоря, мерой значимости событий и людей, выделяющихся из общей массы людей и событий, является то время, за которое они остаются на сцене мировой истории. В великой истории цивилизаций значимы лишь те, кто остается в ней максимально долгое время и кто смешивается с долговременно существовавшей реальностью. Так через привычную историю высвечиваются те тайные координаты длительного времени, к которому мы теперь и обратимся.

Цивилизации и их структуры

Исторические эпохи являют нам образы, которые возникают, а затем исчезают со сцены цивилизаций. Если мы попытаемся вычленить то, что в ходе сценического действия остается неизменным в глубине сцены, то тогда становятся заметными иные реальности, более простые и представляющие другой интерес. Одни из этих реальностей существуют на протяжении двух или трех постановок, другие остаются веками, а третьи настолько долговременны, что кажутся нам незыблемыми. Но это не верно, так как и они тоже меняются, но гораздо медленнее и незаметнее.

• Реальности, рассмотренные в предыдущей главе, — это требования, вызванные к жизни географическими пространствами, социальной иерархией, коллективной психикой, экономической целесообразностью, всеми другими глубинными силами, которые на первый взгляд мало заметны современникам, поскольку представляются им естественными и беспроблемными. Эти реальности в современном языке обозначаются как структуры.

Даже историки, когда слишком увлекаются хронологией, не сразу их замечают. Но нельзя ни понять, ни проследить эти реальности — в их очень медленной эволюции — без обращения к очень широким временным пространствам. В этом случае лежащие на поверхности явления, о которых мы только что говорили, события и сами люди как бы исчезают из поля зрения и становятся заметными постоянные или приближающиеся к таковым величины, осознаваемые и неосознаваемые одновременно. Это и есть «фундаментальные основы», или, еще лучше, «структуры» цивилизаций: религиозные чувства, например, консервативность сельской жизни, отношение к смерти, к работе, к удовольствиям, семье…

Эти реальности или структуры, являются чаще всего древними, обладающими отчетливыми и оригинальными чертами. Они придают цивилизациям особый облик, наделяют их неповторимой сущностью. Цивилизации не заимствуют их друг у друга, поскольку каждая рассматривает эти реальности как бесспорные ценности. Разумеется, эти постоянные величины, этот унаследованный выбор или отказ от структур других цивилизаций большинством людей не осознаются. Вот почему так необходимо отдалиться, хотя бы мысленно, от изучаемой цивилизации, чтобы выделить эти постоянные величины или тенденции.

В качестве простого примера, затрагивающего глубинные структуры, возьмем роль женщины в европейском обществе в близком нам XX в. Особенности этой роли станут заметны только в том случае (мы-то их находим «естественными»), если сравнивать их с ролью женщины в мусульманском мире или, если искать нечто противоположное, с ролью женщины в США. Если мы хотим понять, почему сложилась такая социальная ситуация, мы должны уйти в глубь веков, вплоть до XII в., до эпохи «куртуазной любви», которая объяснит, как понимают любовь и супружество на Западе. Затем следует дать множество объяснений: христианству; праву женщин на школьное и университетское образование; представлению о воспитании детей; экономическим условиям; уровню жизни; женскому труду дома и за его пределами и пр.

Роль женщины всегда предстает как цивилизационная структура, как своеобразный тест, потому что в каждой цивилизации эта роль является долговременной реальностью, сопротивляющейся внешним воздействиям, с трудом изменяемой в относительно короткий отрезок времени.

• Цивилизация чаще всего отторгает любое культурное благо, которое угрожает одной из ее структур. Этот отказ заимствовать, эта скрытая враждебность относительно редки, но они всегда ведут нас в самое сердце цивилизации.

Цивилизация постоянно что-то заимствует у своих соседей, одновременно стремясь «интерпретировать заимствованное на свой манер», ассимилировать его. На первый взгляд, каждая цивилизация походит на товарную станцию, которая только и занимается тем, что принимает и отправляет самые разные грузы.

Однако, даже если ее об этом просят, цивилизация может упорно отказываться от того или иного дара извне. На это указал Морис Мосс: не может существовать цивилизации, достойной так называться, если она что-то не отвергает, от чего-то не отказывается. При этом каждый раз отказ наблюдается после долгих колебаний и попыток ассимилирования. Будучи продуманным, сопровождаемый долгими сомнениями, такой отказ всегда является чрезвычайно важным.

Классическим случаем можно считать взятие Константинополя турками в 1453 г. Один современный турецкий историк считает, что город сдался, что он был завоеван изнутри — еще до финального штурма. Даже если такое мнение слишком категорично, оно имеет право на существование. Православная церковь (но здесь мы может говорить вообще о византийской цивилизации) предпочитала единение с латинянами — то единственное, что, могло ее спасти от подчинения туркам. Не будем здесь говорить о «решении», которое якобы было принято неожиданно под влиянием происходящих событий. Речь идет о завершении долгого процесса, столь же долгого, как и процесс упадка Византии, по мере своего развития усиливая нежелание греков сблизиться с латинянами, с которыми их разделяли теологические разногласия.

Единство было возможным. Император Михаил Vili Палеолог признал его на церковном соборе в Лионе в 1274 г. В 1369 г. в Риме император Иоанн V признал перед папским престолом свои католические убеждения. В 1439 г. совместный церковный собор во Флоренции вновь продемонстрировал возможность союза. Наиболее крупные греческие богословы Иоанн Веккос, Деметрий Сидонский, Виссарион писали в защиту единства с таким талантом, до которого было далеко их противникам. Однако в выборе между турками и латинянами греки предпочли турок. «Византийская церковь из-за соображений собственной независимости призвала врага, отдала ему империю и христианство», потому что, как писал константинопольский патриарх папе Урбану VI, папа предоставил греческой церкви «полную свободу действий». Этот фактор и явился решающим. Фернан Гренар, у кого мы заимствуем эти объяснения, добавляет: «Завоевание Константинополя Магометом II стало триумфом патриарха, выступавшего против единства». Впрочем, Западу была хорошо известна эта антипатия к нему со стороны Востока.

«Эти схизматики[2], — писал Петрарка, — нас боялись и ненавидели всеми фибрами души».

Другим отказом, который так же медленно формулировался (во Франции, где колебания были наиболее значительными, для его окончательного оформления понадобилось больше века), был отказ от Реформации в Италии, на Иберийском полуострове и затем во Франции, хотя столкновение двух взглядов на католическую церковь и христовую веру продолжалось довольно долго и так ничем и не закончилось.

Следующим отказом, причем не только политическим по сути, хотя и не столь единодушным, был отказ развитой Европы и англо-саксонской Америки (включая Канаду) признать идеологию марксизма и тоталитарные решения, предлагаемые СССР: со стороны германских и англо-саксонских народов «нет» было категоричным; со стороны Италии, Франции и даже стран Иберийского полуострова отказ был более мягким и не таким однозначным. В этом случае, вероятно, это был отказ одной цивилизации заимствовать структуры другой.

Впрочем, нужно отметить, что если бы Западная Европа и приняла коммунизм, то она организовала бы его по-своему, пригнала его к своим меркам точно так же, как она по-своему кроит капитализм, идя по пути, отличному от пути США.

• Процесс согласия или отказа одной цивилизации заимствовать у другой происходит также и внутри одной цивилизации, но медленно. Почти всегда этот выбор бессознателен или почти бессознателен. Но именно благодаря ему цивилизация меняется, «отделяясь» частично от своего прошлого.

Среди массы ценностей или поведенческих особенностей, которые прошлое цивилизации предлагает настоящему, настоящее одно отбрасывает, другое принимает, и этот выбор формирует иной облик цивилизации, хотя этот облик никогда не бывает ни идентичным, ни полностью обновленным.

Эти внутренние отказы могут быть резкими или смягченными, длительными или преходящими. Для нас важны долговременные отказы, которые выявляются исследованиями по психологической истории, проводимыми в масштабах одной страны или одной цивилизации. К ним относятся труды Альберто Тененти, посвященные проблемам жизни и смерти в XV и XVI вв.; работа Р. Маузи, посвященная Идее счастья во Франции в XVIII в., захватывающий труд Мишеля Фуко История сумасшествия в классическую эпоху (1961).

В этих трех случаях речь идет о внутренней работе над собой, происходящей в цивилизации, сталкивающейся с собственными противоречиями, работе, которая лишь изредка становится известной. Это происходит столь медленно, что современники этого не видят. Выбор обычно происходит на протяжении веков, сопровождается запретами, баррикадами, трудным, часто неокончательным, но всегда длительным зарубцеванием ран.

Это и есть то, что Мишель Фуко на своем языке называет «разделиться»: по отношению к цивилизации это означает отвергнуть ту или иную отрицаемую ценность. Он пишет: «Можно было бы написать историю пределов, историю непонятных, сразу после их совершения забываемых поступков, при помощи которых цивилизация отбрасывает нечто, что представляется ей чужеродным; в ходе ее истории эти обнаруживающиеся пустоты, это ненаселенное пространство, которым она себя изолирует, определяют ее в той же мере, что и ее собственные ценности. Дело в том, что данные собственные ценности она приобретает и сохраняет в исторической преемственности; но в той области, о которой мы говорим, она делает свой главный выбор, она производит разделение (курсив наш. — Авт.), которое придает ее облику позитивность; здесь и находится та содержательность, где она формируется».

Этот текст следует читать и перечитывать. Цивилизация познает себя, отбрасывая то, что ее смущает, в неизвестность сопредельных и чужих территорий. Ее история — это происходящее на протяжении веков очищение коллективной личности, оказавшейся, как и индивидуальность, между осознанным, ясным существованием и неосознанным и неясным бытием. Заметно, что эти исследования ретроспективной психологии отмечены открытиями психоанализа.

Книга Мишеля Фуко изучает частный случай: разрыв между разумом и безумием, между умалишенными и нормальными людьми, чего не знало европейское Средневековье, для которого безумец, как и всякий отверженный, казался таинственным посланцем Бога. Сумасшедших начнут жестко изолировать только в XVII в., озабоченном установлением общественного порядка, в глазах которого безумцы — это отбросы общества в той же степени, что и преступники и неисправимые бездельники. Отношение к ним изменится в XIX в., оно станет более милосердным, поскольку за лишенными разума будет признан статус больных людей. Но как бы ни менялось отношение к ним, основная проблема осталась неизменной: начиная с классической эпохи и до наших дней Запад «отделял» себя от безумия, не желал его признавать. Итак, триумф разума сопровождается происходящей в тени этого триумфа длительной и бесшумной бурей, неосознанной и почти незаметной, которая, однако, представляется почти что сестрой победы разума, оборачивающейся в свете дня победой рационализма и классической науки.

Конечно, мы могли бы привести и другие примеры подобного полного или частичного разделения. В книге Альберто Тененти детально рассматривается процесс, в ходе которого Запад «отделился» от христианской смерти в том виде, как она осмысливалась в Средние века: тогда это был переход от бренного земного существования к подлинной потусторонней жизни. В XV в. смерть становится «человечной», она рассматривается как последнее ниспосланное человеку испытание ужасом разлагающейся телесной оболочки. Но в этой новой концепции смерти человек обнаруживает и новую концепцию жизни, которая в его глазах приобретает изначальную общечеловеческую ценность. Страх перед смертью в его прежнем виде исчезает в следующем XVI в., который был, особенно в своей первой половине, веком радости жизни.

• Жестокие столкновения цивилизаций: до этого момента наши рассуждения предполагали мирные взаимоотношения цивилизаций, свободный выбор ими путей своего развития. Однако зачастую отношения между ними носили насильственный характер. Столкновения цивилизаций всегда были трагичными, что нередко в долговременной перспективе оказывалось бессмысленным.

Успешность таких процессов, как подчинение Римом Галлии и значительной части завоеванного европейского Запада, объясняется только их долговременностью и, что бы там ни говорили, низким начальным уровнем развития этих народов, их восхищением завоевателем, их «пособничеством» в конечном счете. Но такие победы были редки: исключения подтверждают правило.

Во время таких жестких столкновений неудачи случались чаще, чем успехи. «Колониализм» смог победить вчера, но сегодня его фиаско очевидно. Колониализм — это поглощение одной цивилизации другой. В ходе конфликтов между цивилизациями побежденные всегда уступают сильнейшему, но их подчиненное положение является временным.

Длительные периоды насильственного сосуществования подразумевают уступки, согласие, важные культурные заимствования, часто оказывающиеся плодотворными. Но этому всегда есть определенные пределы.

Лучшим примером взаимопроникновения культур под знаком насилия является тот, что проиллюстрирован книгой Роже Бастида Африканские религии в Бразилии (1960). Это трагическая история черных рабов, оторванных от родных африканских берегов и брошенных в патриархальное христианское общество колониальной Бразилии. Они выступили против самого общества, но приняли христианство. Многие беглые негры основали независимые республики. Некоторые из них, например (в штате Байя, на северо-востоке Бразилии) пала только после упорного сопротивления. Удивительно ли, что лишенные всего чернокожие рабы вернулись к своим прежним африканским религиозным обычаям, объединили в своих кандомблес или макумбас языческие и христианские ритуалы, что этот своеобразный «синкретизм» не только дожил до нашего времени, но и проявляет наступательный характер. Побежденный уступил, но в то же время сохранил самобытность.

История и цивилизация

Рассказ о сопротивлении, согласии, устойчивых тенденциях, постепенных деформациях цивилизаций позволяет сформулировать последнее определение, которое придает цивилизациям особый, только им свойственный облик: цивилизации представляя собой непрерывный процесс исторической преемственности.

Цивилизация является таким образом самой продолжительной подлинности истории. Но историк не сразу осознает эту истину: она становится понятна после целого ряда наблюдений. Это как при подъеме в гору: чем выше поднимаешься, тем шире обзор.

• Различные временные отрезки истории: историческая наука имеет свои масштабы, использует различные единицы измерений: от изучения прошлого день за днем, год за годом до изучения его десятилетие за десятилетием, век за веком.

В зависимости от изучаемого отрезка времени исторический пейзаж меняется. Противоречия между наблюдаемыми реальностями, между прошлым с разными временными отрезками рождают свойственную истории диалектику.

Чтобы упростить объяснения, скажем, что историк работает по меньшей мере на трех различных уровнях.

Уровень А — это уровень традиционной истории, обычного исторического повествования, идущего от события к событию, как это делает хроникер или репортер. Таким образом выхватываются тысячи образов, которые составляют многоцветие истории, оказывающейся столь же богатой на перипетии, как толстый роман. Однако забытая сразу после прочтения, такая история оставляет много недосказанного, и мы зачастую по-прежнему не способны понять ее или высказать о ней свое суждение.

Уровень Б отражает отдельные исторические эпизоды, каждый из которых рассматривается комплексно: романтизм, Французская революция, промышленная революция, Вторая мировая война. Единица измерения в этом случае — десятилетие, двадцатилетие и даже пятидесятилетие. Эти временные отрезки, которые называют периодами, фазами, эпизодами или конъюнктурами, взятые в совокупности, позволяют сблизить факты, интерпретировать их, дать объяснения. Здесь мы имеем дело с длительными событиями (если их так можно назвать), избавленные от незначащих деталей.

Уровень В идет дальше этого, пусть даже долговременного, событийного ряда и исследует только вековые или многовековые движения. Он изучает такую историю, развитие которой замедленно, протекает на протяжении больших временных пространств. Это история, которую хотелось бы преодолеть с помощью сапогов-скороходов. С этой точки зрения Французская революция представляется лишь моментом, пусть и ключевым, в длительной истории либерального и тоталитарного пути, по которому шел Запад. Философия Вольтера здесь не более чем один из этапов развития свободомыслия…

На этом последнем уровне исследований возникают цивилизации, лишенные случайностей и перипетий, которые окрашивали их эволюцию; они рассматриваются во всем их длительном развитии, с их устойчивыми тенденциями, структурами, с их почти абстрактными и вместе с тем основополагающими схемами.

• Цивилизация в этом случае — это ни данный экономический уклад, ни данное общество, но нечто такое, что, будучи рассмотренным через совокупность экономических укладов, совокупность общественных формаций, продолжает существовать, лишь слегка меняясь время от времени.

Мы подходим к цивилизации лишь в долговременной перспективе, ухватив кончик нити, которая продолжает разматываться; это то, что на протяжении бурного и шумного исторического развития общности людей удавалось сохранить и передавать из поколения в поколение в качестве наиболее ценного дара.

Но при этом не будем слишком быстро соглашаться с мнением крупного испанского историка Рафаэля Альтамира-и-Кревеа (1951) или с мнением, высказанным еще раньше Франсуа Гизо (1855): якобы история цивилизаций — это «вся история». Это, безусловно, вся история, но взятая в определенной перспективе, рассматриваемая в максимально возможном хронологическом пространстве, в увязке с историческим и человеческим факторами. Если позаимствовать образное высказывание Фонтенеля, это не история роз, какими бы красивыми они не были, но история садовника, которого розы считают бессмертным. С точки зрения обществ, экономических укладов и тысяч кратковременных исторических событий цивилизации также кажутся бессмертными.

Это долгосрочная история, телеистория, дальнее плавание в море времени, а вовсе не каботажное плавание вдоль знакомых берегов. Такой исторический подход, как бы мы его ни называли и какой бы образ мы ему ни придавали, имеет свои преимущества и недостатки. Преимущества: он заставляет думать, давать объяснения в непривычных терминах и пользоваться исторической экспликацией для понимания своего собственного времени. Недостатки и даже опасности: он может привести к чрезмерно легким обобщениям философии истории, иными словами, к созданию истории вымышленной в большей степени, чем признанной и доказанной.

Историки, безусловно, правы, когда с недоверием относятся к таким энтузиастам как Шпенглер или Тойнби. Всякая история, сведенная к общим объяснениям, требует постоянного обращения к конкретной реальности, к цифрам, к картам, к точной хронологии, т. е. требует подтверждения.

Чтобы понять, что же есть цивилизация, нужно заняться изучением конкретных случаев. Все определенные нами в разделе «Грамматика цивилизаций» правила окажутся более простыми и ясными в свете примеров, которые будут приведены ниже.