Грамматика цивилизаций

Цивилизации бесконечно долго зарождаются, обустраиваются на месте, развиваются.

Утверждать, что ислам зародился в течение нескольких лет, во времена Мухаммада, было бы одновременно точно и неточно, во всяком случае малопонятно. Христианство также появилось на свет вместе с Христом и одновременно до него. Без того и другого не было бы ни христианства, ни ислама; новые религии каждый раз облекались плотью уже существовавших цивилизаций. Каждый раз они становились его душой: с самого начала у них было преимущество в виде богатого наследства, т. е. прошлое, настоящее и даже будущее.

Ислам, новая форма на Ближнем Востоке

• «Вторичная» цивилизация: как христианство унаследовало от Римской империи, историю которую оно продолжило, так и ислам при зарождении воспользовался тем, что Ближний Восток, был одним из старейших, если не самым старейшим в мире, перекрестком для людей и цивилизованных народов.

Это факт, имеющий огромные последствия: мусульманская цивилизация унаследовала старые императивы геополитики, урбанистических форм, институтов, привычек, обрядов, древних способов жизни и веры.

О вере: в своей религиозной системе ислам привязан к иудаизму и христианству, к Аврааму и Ветхому Завету с его строгим монотеизмом. Для ислама Иерусалим — это святой город, а Иисус — великий пророк до появления Мухаммада, который один только и выше его.

О жизни: имеющие тысячелетнюю историю жесты сохранились в исламе до настоящего времени. В Тысяче и одной ночи приветствовать суверена значит «поцеловать землю между своими руками». Но этот жест практиковался уже при дворе парфянского царя Хосрова (531–579) и даже раньше. В XVI, XVII вв. и позднее европейские послы в Стамбуле, Исфахане и Дели старательно заучивали этот жест, при этом находя его унизительным как для себя, так и для государей, которых они представляли. Еще Геродот возмущался египетскими нравами, которые в его глазах казались отталкивающими: «Чтобы поприветствовать друг друга, они почти что падают ниц посреди улицы; они делают собачью стойку, опуская руки к коленям». Это приветствие сохранилось до сегодняшнего дня. Другие детали: мавританские или турецкие бани представляют собой древние римские термы, которые арабские завоевания сделали обиходными в Персии и других странах; мусульманский символ — «рука Фатимы» (что соответствует нашим «медалям и наплечнику») ранее украшала погребальные стелы в Карфагене; что касается традиционного мусульманского костюма, то Э.Ф. Готье, от которого мы узнали об этих деталях, узнает его в древней вавилонской одежде, описанной еще двадцать четыре века тому назад Геродотом. По его словам, «жители Вавилона носят льняную тунику до пят (гандурах, как говорят в Алжире), а поверх этой туники — другую шерстяную тунику (сейчас говорят джеллаба)\ затем они заворачиваются в небольшой белый плащ (мы бы сейчас сказали в белый бурнус); покрывают голову митрой (мы бы сказали сегодня феской)».

Где мы могли бы остановиться на этом пути: определить, что является собственно мусульманским, а что нет в исламской стране? Ведь еще недавно бытовало мнение, что кускус, это североафриканское блюдо, является на самом деле римским и даже пуническим кушаньем. В любом случае, мусульманский дом с внутренним двориком (патио), который можно было встретить у арабов в Египте и Магрибе, имеет доисламское происхождение и является аналогом греческого дома с перестилем[3] и «африканского дома первых веков нашей эры».

Это все детали, но они знаменательны: мусульманская цивилизация, равно как и западная, является вторичной, производной цивилизацией, по терминологии Альфреда Вебера. Она возникла не на пустом месте, но на основе той живой и многоликой цивилизации, которая предшествовала ей на Ближнем Востоке.

Итак, история ислама не возникла за десятилетие стремительных завоеваний (632–642) или в результате предсказания Мухаммада. Ее породила долгая история Ближнего Востока.

История Ближнего Востока

Объединенный ассирийцами, Ближний Восток сохранял свою целостность в результате завоеваний Кира, Камбиза и Дария (546–486 гг. до н. э.). По прошествии двух веков великое государство Ахеменидов пало в результате завоевания его Александром Македонским (334–331 гг. до н. э.). Это завоевание оказалось более стремительным, чем приход арабских завоевателей десять веков спустя.

В общем и целом эти десять веков разделяющие два завоевания, представляют собой чрезвычайно любопытный «колониальный» эпизод, в ходе которого греки господствуют над огромным географическим пространством с размытыми границами, расположенным между Средиземным морем и Индийским океаном. Осваивая эти земли, греки создают города, крупные порты (Антиохия, Александрия), большие государства (империи Селевкидов, Птолемеев (Лагидов)…). Смешиваясь со своими новыми подданными, они вместе с тем не подвергались ассимиляции, поскольку не жили в сельской местности, которая оставалась для них чужой. Короче говоря, небольшой по численности греко-македонский народ колонизировал большую часть Азии, как позднее Европа колонизировала Африку, навязав свой язык, свою администрацию, передав также часть своего динамизма.

Римляне также завоевали Малую Азию, Сирию, Египет, не прерывая эту колониальную эру: за римским фасадом сохранилась греческая цивилизация, которая вновь становится доминирующей после падения Римской империи в V в., когда Византия, эта греческая цивилизация, пришла на ее место. Эмиль Феликс Готье, живший недавно в Алжире, был заворожен этой гигантской колониальной авантюрой, которая в ходе исторического развития исчезла с лица земли, почти ничего после себя не оставив.

Колонизированный Ближний Восток не очень-то жаловал своих хозяев. В 256 г. до н. э. возникло крупное парфянское царство Аршакидов; затем, в 224 г. до н. э., — государство персов Сасанидов, простиравшееся от Ирана до берегов Инда и хрупких границ Сирии. Рим, а затем Византия вели тяжелые бои с этим могущественным соседом — хорошо организованным, воинственным, бюрократическим, располагающим многочисленной конницей, связанным на Востоке с Индией, монголами и Китаем (очевидно, что лук парфянских всадников, стрелы которого пронзали римлян, имеет монгольское происхождение). Это государство, взявшее на вооружение «высшую религию Заратустры», доблестно сражалось с «пришельцем — эллинизмом». Но политическая враждебность не мешала заимствовать у Запада различные культурные течения: изгнанные Юстинианом греческие философы нашли убежище в столице Ктесифона; преследуемые Византией, христианские еретики-несторианцы через Иран достигли границ Китая, где их ожидала весьма своеобразная судьба.

• На Ближнем Востоке, выступающем против греческого присутствия, принявшем христианство, сотрясавшемся постоянными и бурными религиозными волнениями, первые арабские завоевания (634–642) немедленно нашли сторонников.

Сирия (634), а затем Египет (639) приняли пришельцев. Более неожиданным оказалось быстрое присоединение к ним персов (642): древняя империя, обескровленная вековым противоборством с Римом и Византией, либо слабо оборонялась, несмотря на то, что на вооружении имела конницу и слонов, либо вовсе не противостояла рейдам арабских всадников на верблюдах. Ближний Восток сдался, отдав себя завоевателям, которым гораздо труднее пришлось в Северной Африке (с середины VII до начала VIII в.), зато Испания сразу же оказалась в их руках (711).

В целом арабским завоевателям удалось овладеть всем Ближним Востоком, за исключением гористых районов Малой Азии, обороняемых Византией, и продолжить походы на Запад, выйдя далеко за пределы Ближнего Востока.

Была ли быстрота завоеваний:

а) следствием внезапности, преимуществом внезапного нападения?

б) естественным успехом, обусловленным разрушительными рейдами на города, которые сдавались один за другим?

в) завершением медленного упадка Ближнего Востока в результате деколонизации, как мы бы сказали сегодня?

Безусловно, быстроте завоеваний способствовали все три причины. Однако с точки зрения истории цивилизаций этих объяснений недостаточно для понимания долговременного успеха нашествия. Не должны ли мы, исследуя более глубинные причины произошедшего, говорить о религиозном и моральном сходстве победителей и побежденных, имевшем древние корни и являясь плодом длительного сосуществования? Созданная Мухаммадом религия возникла на ближневосточном перекрестке, отвечала его духу и призванию.

В начальный период своей экспансии ислам лишь вдохнул жизнь в древнюю восточную цивилизацию, которая стала «второй опорой» (первой была сама Аравия) строящегося здания. Речь идет о цивилизации, крепкой и опирающейся на богатые регионы, по сравнению с которыми Аравия выглядела бледно.

Судьбоносное значение ислама состояло в том, чтобы вывести эту старую цивилизацию на новую орбиту, придать ее новый диапазон развития.

Мухаммад, Коран, Ислам

Говоря о корнях ислама, мы сталкиваемся одновременно с человеком, книгой, религией.

• Основные деяния Мухаммада приходятся на период между 610–612 гг. (даты проблематичны, но возможны) и 632 г., когда он умер.

Без него раздробленная Аравия с ее враждующими племенами и конфедерациями, открытая иностранному влиянию, являясь объектом колонизационных устремлений со стороны Персии, христианской Эфиопии, Сирии, византийского Египта, не смогла бы объединиться и, с обретенным единством, бросить свои орды за пределы северных границ.

Ни Византия, ни парфяне, противостоявшие друг другу на протяжении долгих веков, не опасались появления столь серьезного врага, пришедшего из столь бедных стран. Конечно, и до этого имели место кровавые столкновения. Но ранее они ограничивались грабительскими набегами. Кто всерьез беспокоился о судьбе граничащих с «плодородным полумесяцем» безлюдных районов, которые оспаривали друг у друга персы и греки?

Успехи Мухаммада все меняют. Изыскания ученых позволили освободить от намеренных приукрашиваний его биографию. Возникший в результате этого образ интересен и даже волнующ. Появившись на свет примерно в 570 г., Мухаммад провел первые сорок лет своей жизни, преследуемый несчастиями. Пророк появляется на исторической сцене лишь на сороковой год жизни, примерно 610–612 гг.

Арабские завоевания

«В одну из ночей последней декады Рамадана в пещере горы Хира», что находится невдалеке от Мекки, во время сна «произошло сошествие Несотворенного Слова в относительный мир, схождение Книги в сердце пророка». Таинственное существо показало ему во сне «свиток из ткани, покрытый письменами, и отдало ему приказ прочесть их… «Я не умею читать», — ответил Мухаммад. «Читай», — дважды повторил ангел, обмотав ткань вокруг шеи спящего. «Читай то, что написано от имени Господина, который создал человека…» «Избранный отдался духовному созерцанию, сознавая, что книга сошла в его сердце» (Э. Дерменгем). Небольшая деталь: используемое в тексте слово читать можно перевести как проповедовать, что не позволяет нам достоверно утверждать, умел пророк читать или нет.

Этот священный рассказ хорошо известен. Мухаммад после слов архангела Гавриила (он-то и был таинственным посетителем) начинает представлять себя божественным посланником, последним, самым великим пророком библейской традиции. Вначале он находит поддержку только у своей супруги Хадиджи — его родственники, богатые торговцы из Мекки, относятся к этому известию враждебно. Он полон сомнений, находится на грани отчаяния, безумия, самоубийства. Зачем буквально следовать этой «страсти», восстанавливаемой через свидетельства? Зачем следовать «изречениям» пророка, сурам Корана — этому посмертному сборнику изреченных мыслей, переданных традицией, этим откровениям Мухаммада? Главное — быть внимательным к красоте, к взрывной силе, к «чистой музыке» этого «неповторимого» текста (которая является доказательством его божественной природы), к этим предсказаниям, которым зачастую предшествуют ужасные конвульсии, после которых Мухаммад надолго терял сознание, к этой чрезвычайно выразительной, громко скандируемой поэзии, которую не удается скрыть даже последующей традиции. Тогдашняя доисламская Аравия переживает гомеровские времена: поэзия открывает души и сердца людей.

Долгие годы Пророк проповедует среди узкого круга приверженцев, родственников, среди немногочисленных несчастных и часто очень бедных людей: ведь в Мекке живут не только торговцы, обогатившиеся на торговле с Сирией, Египтом и странами Персидского залива, но и наемные работники, ремесленники, рабы. Таким был Билал, черный раб, которого купил друг и будущий зять Мухаммада — Абу Бакр, который впоследствии стал первым муэдзином ислама.

Что касается богатых, то они не принимают откровений, которые поначалу вызывают у них улыбку, а потом страх и раздражение. Преследуемые ими сторонники Мухаммада вынуждены уезжать за пределы страны: кто в христианскую Эфиопию, кто (около шестидесяти человек) в оазис Ясриб, находившийся к северу от Мекки. Там же скрылся и сам Пророк: Ясриб станет городом пророка (Медина), а его исход туда (Хиджра) — отправной точкой мусульманской эры (20 сентября 622 г.). Заметим, хотя это и малозначащая деталь, что город уже носил имя Медины до появления там Пророка.

В ту эпоху город был на три четверти заселен крестьянами, принадлежавшими к двум враждующим племенам, и представителями еврейской диаспоры, занимавшимися в основном торговлей. Им Мухаммад вначале симпатизирует, затем — через недоверие — переходит к враждебности. Молитва, обращенная сначала к Иерусалиму, разворачивается в сторону Мекки. Все это происходит в обстановке постоянный военных конфликтов: чтобы выжить, беглые мусульмане грабят соседей, промышляя на длинных караванных путях торговцев из Мекки. Так продолжается десять лет, после которых пророк возвращается в Мекку победителем. В страшные и трудные времена пророк показал свой дар принимать решения, быть осторожным и терпимым.

• Религия, создаваемая строфами, впоследствии составившими Коран, а также словами и поступками пророка, религия, явившаяся миру как ислам (подчинение Богу), утвердилась в своей достойной подражания простоте.

Она зиждется на «пяти столпах»: утверждение единого Бога, Аллаха, пророком которого является Мухаммад; повторение молитвы пять раз в день; соблюдение поста в течение 29 или 30 дней — рамадан; раздача милостыни бедным; паломничество в Мекку. Так называемый джихад, священная война, не входит в основополагающие предписания, хотя в скором времени она станет играть очень важную роль.

Религиозная символика ислама не предполагает никакой тайны, хотя различные ее моменты дают возможность сложных интерпретаций мистического характера. В этом смысле исламская теология схожа с христианской.

Что касается молитвы, то здесь пророк вдохновлялся христианской и еврейской религиозной практикой. В отношении же паломничества он оставался верным традициям Аравии и Мекки, сохранив древний обычай паломничества к Каабе[4] в Мекке и к горе Арафат, находящейся вблизи города. Возможно, что этот обычай был связан с древними празднованиями весны и осени; первое из этих празднеств аналогично празднику кущей Ветхого Завета. Эти старые традиции, смысл которых уходит в глубину веков, воспроизведены на новом языке. «Мухаммад заимствовал старый обычай, апостериори оправдав его некоей культурной легендой: он утверждал, что Авраам вместе со своим сыном Измаилом, предком арабов, основал культ Каабы и традицию паломничества. Так было установлено главенство ислама над иудаизмом, созданным Моисеем, и христианством, связанным с именем Иисуса». Будет ли достаточно объяснить эту «привязку» к Аврааму политическим расчетом, жаждой первенства? Не обладают ли религии собственной логикой, собственной истиной? Эту мысль выдвигает Иоахим Мубарак (Авраам в Коране, 1958). Луи Массиньон полагает, что ислам приветствует Авраама как первого мусульманина, что верно, «теологически верно».

Главным представляется понимание того, до какой степени религиозные верования и ритуалы управляют жизнью мусульманина, навязывая ему строгую дисциплину. Для правоверного мусульманина все, включая право, вытекает из Корана. Религиозная догма остается гораздо более живучей в сегодняшнем исламе, чем та же догма в христианской стране. «На протяжении тысячи трехсот шестидесяти лет, — писал в 1955 г. Луи Массиньон, — на горе Арафат ежегодно собирается примерно 150 000 паломников со всех стран». В любой деревне Египта можно обнаружить столько же таких паломников, сколько «симпатизирующих Паскалю» во французской деревне. Здесь первенство остается за исламом. Но разве это обязательно зависит от более живой веры? Христианству пришлось столкнуться с внутренними проблемами, проблемами цивилизации, которую он в себе несет, проблемами, которые в исламе остаются в зачаточном состоянии. Быть может, ислам продолжает опираться на древние, архаичные цивилизации, где религиозные обряды остаются неизменными, подобно другим социальным жестам, подобно другим сторонам жизни?

Аравия: проблема урбанизированной культуры

Какую роль в победе Мухаммада и экспансии ислама сыграл огромный Аравийский полуостров? Ответ не представляется простым.

• Главенство города: Мухаммад жил, творил (если так можно сказать) в городской среде, в Мекке, вне еще примитивной Аравии.

В те времена богатство города было недавним, обусловленным его связями с другими далекими, находящимися за рубежами Аравии городскими центрами. Это богатство зиждилось на торговле и торговом капитализме, в Мекке лишь нарождавшемся.

Можно не сомневаться, что еще до озарения Мухаммад в качестве сопровождающего торговые караваны познакомился, не только в Аравии, но и в Сирии, с теми, кто исповедывал иудаизм и христианство. Его предписания, призывы муэдзинов, общая пятничная молитва, чадра, требуемое от правоверных и их имамов (т. е. тех, кто руководит молитвой) достоинство предполагают наличие городского окружения, т. е. свидетелей, толпы, городского соседства.

«Этот ригористический и преувеличенно стыдливый идеал близок суровым торговцам Хиджаза. И здесь ислам ищет скорее городские одежды, чем неустроенность сельского быта» (Кс. де Планьоль). Именно под этим углом зрения нужно интерпретировать некоторые хадисы Пророка[5]: «Чего я боюсь для моего народа, так это молока, где дьявол затаился между пенкой и сливками. Оно ему понравится и он вернется в пустыню, забросив центры, где молятся сообща» (курсив наш. — Авт.). Или другие приписываемые пророку слова, относящиеся на этот раз к лемеху плуга: «Это никогда не входит в дом правоверного без того, чтобы с ним не пришло унижение». Короче, как утверждает Коран: «Арабы пустыни более всего закостенели в своей порочности и своем лицемерии». В начале истории ислама центрами веры являются города, что напоминает христианскую церковь при ее появлении на Западе: крестьянин рассматривался как неверный, поганый, язычник.

• Действительно, бедуины Аравии — это «странные» крестьяне. Еще в начале XX в. их можно было увидеть такими, какими они были когда-то; даже сейчас их можно встретить в сердце Аравии.

Специалист по исламу Робер Монтань (1893–1954) написал очень хорошую книгу о Цивилизации пустыни, которую этнограф назвал бы, вне всякого сомнения, культурой.

Отсутствие городов, а те, что есть, весьма примитивны! Ясриб в период Хиджры — это даже не Фивы времен Эпаминонда! Вокруг этих так называемых «городов», в долинах с нехваткой воды, живут несколько оседлых крестьян, привязанных к клочку земли крепостных. Большинство арабов — это кочевники, «похожие на рои пчел» и образующие мелкие социальные группы: патриархальные семьи, «фракции», «племена», конфедерации племен. Эти названия принадлежат современным исследователям, которые используют их для удобства подсчета: фракция насчитывает от 100 до 300 шатров; племя состоит из 3000 человек и является наибольшей единицей, сплоченность которой обуславливается узами крови тем единственным что признается бедуинами. Племя — это также крупное войсковое соединение братьев, кузенов, тех, кто тебе обязан. Напротив, конфедерация племен — это слабый союз, члены которого разъединены огромными расстояниями.

Бедуины в пустынях и полупустынях Аравии живут только за счет разведения верблюдов. Умеренность в еде и питье способна противостоять жажде, что позволяет верблюду совершать длительные переходы от одного пастбища к другому. В случае войны и набегов с целью воровства скота он обеспечивает транспортировку фуража, мехов для воды и зерна. Лошадей, которых бедуины очень ценили, используют в самый последний момент — для атаки.

Повседневная жизнь проходит в погоне за «убегающей травой». На вьючных верблюдах и беговых белых верблюдицах кочевники постоянно перемещаются на расстояние до тысячи километров с севера на юг и обратно. Ближе к северу, у границе «плодородным полумесяцем», кочевничество постепенно уходит в прошлое под влиянием оседлых соседей. Разведение верблюдов и овец, уже не предполагает масштабных перемещений. Если бедуин разводит овец, он становится шауйя, т. е. овцеводом. Еще ниже на социальной лестнице оказывается тот, кто разводит быков или буйволов, — это та категория, что близка к оседлому населению.

На юге и в центре Аравии основанное на разведении верблюдов кочевничество сохраняет свою чистоту, свои претензии на аристократизм. Эти благородные племена находятся в состоянии постоянной войны с себе подобными: сильные побеждают слабых. Таким образом перенаселенная пустыня изгоняет из своих пределов избыток народонаселения; при этом исход идет по дорогам, ведущим на Запад: Синайский мост, узкая лента Нила не являются препятствием на пути в Сахару и страны Заходящего солнца.

Исходу именно на Запад есть свои причины географического и исторического характера. Географические причины: к северу холодные пустыни сменяют пустыни жаркие. Арабы не смогли добиться победы в VII в. в Малой Азии, потому что их верблюды не выдерживали холодов плоскогорий нынешней Анатолии, где прекрасно чувствуют себя верблюды из Бактрии. Что же касается Сахары, то она есть продолжение Аравийской пустыни по ту сторону Красного моря. Исторические причины: в северных пустынях Центральной Азии есть свои кочевники, свои двугорбые верблюды, свои лошади, происходят свои сопровождаемые насилием миграционные процессы. Иными словами, северные пустыни не представляют собой вакантные пространства, где можно свободно расселиться.

Не без проблем, но Аравия бедуинов поставила на службу ислама свою исключительную военную силу. Оставаясь воинами кочевники не изменили свой образ жизни. Во времена халифов Омейядов в завоеванной Испании с новой силой вспыхнули давние споры между настоящими «йеменскими» арабами и кайситами, выходцами из Сирии и Палестины, хотя их родина и старые раздоры остались за тысячами лье.

После смерти Пророка все подчиненные им кочевники восстали. Подавление восставших заняло немалое время, и преемник Мухаммада халиф Омар (634–644) не нашел лучшего решения, чем отправить своих всадников в джихад: это казалось наилучшим способом удалить их из Аравии и предотвратить межплеменные розни.

Бедуины таким образом осуществили первые завоевательные походы ислама. Нужно представить себе путь этих малых групп, этих малочисленных народов, передвигающихся по огромным пространствам в сопровождении обозов, шатров из козлиной или верблюжей шерсти, несущих с собой свои привычки, нравы, амбиции, исконное желание пастухов остаться пастухами, презрение к удушающей жизни оседлых народов. Это была настоящая «бомбардировка» огромного пространства мелкими человеческими частицами, что и представляло собой мусульманское завоевание Запада. Они устраивались повсюду, и с ними приходили их язык, их фольклор, их недостатки и достоинства; к этим последним следует прежде всего причислить гостеприимство, которым славится ислам.

Нам известен долгий путь племени Бани Хилаль: уйдя на юг от Хиджаза в VII в., эти люди оказались в Верхнем Египте (около 978 г.), где не прижились; отброшенные в Северную Африку в середине XI в., они были подобны туче саранчи; разбитые берберами в XII в. в битве при Сетифе (1151), они разбредаются по всему Магрибу. Их эпопею ныне хранит фольклор «от пустыни Трансиордании до Бискры и Порт-Этьена» в Мавритании.

• «Цивилизация» и «культуры» в исламском мире: роль арабских племен привлекает внимание к способу, каким ислам (цивилизация, которой предстоит вскоре стать сверхрафинированной), последовательно утверждал почти все свои успехи на живых силах воинственных «культур», примитивных народов, которые он быстро ассимилировал и «цивилизовывал».

В течение столетия арабские племена обеспечивали исламу его первые победы. Затем ислам покорил Испанию и Египет (династия Фатимидов) при помощи горцев из Северной Африки — берберов. Потом в своих целях он использовал тюркско-монгольские племена — кочевников из Центральной Азии, которых ему удалось обратить в свою веру. Начиная с X в. тюркские наемники — великолепные воины, лучники, всадники — составляли костяк армий багдадских халифов.

Аль-Дусахиз, крупный арабский писатель IX в., позволил себе немного посмеяться над этими варварами. Но история вновь поставила все на свои места: бедные становятся богатыми, кочевники — горожанами, а путь от слуги к хозяину зачастую бывает краток. Наемники вчера, хозяева завтра, представители тюркских народов (сначала сельджуки, затем османы) становились новыми князьями ислама. «Большой господин», «Великий турок» — эти титулы Запад присвоил османам — представителям династии турецких султанов после того, как те захватили Константинополь (1453) и тем окончательно упрочили свое господство.

Представляется, что здесь мы сталкиваемся, с предназначением ислама, которое состоит в том, чтобы привлечь на свою сторону, использовать соседние примитивные народы, а затем подчинить их своему могуществу. Время постоянно все ставит на свои места и рубцует раны. Примитивный, но удачливый вояка растворяется в городской культуре ислама…

Ислам охватывает целый ряд географических пространств, связанных между собой и одновременно отличающихся друг от друга, что объясняет, почему его история никогда не была спокойной.

Однако эти различия (по сравнению с пространством, взятым в совокупности) являются относительными. Исламский мир представляется в целом удивительно стабильным, чему есть целый комплекс реальностей и объяснений.

Земли и моря ислама

Географические карты говорят о главном. Отметим регионы, сначала удерживаемые, а затем оставленные исламом, который каждый раз оказывался перед лицом чуждой и соперничающей с ним цивилизации: Сицилия, Иберийский полуостров, Септимания, южная Италия, западное Средиземноморье — со стороны Запада; Крит, Балканский полуостров — со стороны Восточной Европы, в целом относящейся к христианскому православному миру; центральная часть Индо-Гангской равнины, северная и центральная часть Деканского плоскогорья — со стороны индийского мира.

Сегодняшние исламские регионы, которые он удерживал если не всегда, то по меньшей мере достаточно долго, занимают огромные пространства. Не всегда богатые, они простираются от Марокко и атлантической Сахары до Китая и Индостана или, как говорится в одной недавно изданной книге, «от Дакара до Джакарты».

В этом перечислении не забудем огромные морские пространства, некогда — в большей или меньшей мере — используемые, а сегодня оказавшиеся в основном вне пределов мусульманских государств, исключая узкие прибрежные полосы. Море принадлежит тому, кто по нему плавает, а в наше время мусульманского флота практически более не существует. В былые времена дело обстояло совершенно иначе, говорим ли мы о Средиземноморье, Красном море, Персидском заливе, Каспийском море или в особенности об Индийском океане. Благодаря муссонам арабские парусные торговые суда, построенные без единого гвоздя при помощи связанных между собой пальмовыми канатами досок, использовались в этих широтах. Уже в IX в. они достигли Кантона. Васко де Гама преследовал их и грабил в 1498 г. Тем не менее ни португальцам, ни — позднее — голландцам и англичанам не удалось полностью вытеснить их с торговых путей в Индийском океане, где они обеспечивали перевозки, как бы сказали теперь по низким тарифам. И лишь пароходам удалось это сделать, но произошло это только в конце XIX в.

Морская история мусульман была таким образом длительной. Ислам прославили не только его всадники, но и его моряки, символом которых и ныне остается Синдбад Мореход.

• Главенствующая роль Средиземноморья: именно Средиземное море играло центральную роль в морской истории ислама.

Путешествия Синдбада — это озарения, чудеса, катастрофы, случавшиеся в Индийском океане. Однако мировая морская участь ислама решалась не там, а на Средиземном море. Именно здесь он одерживал победы, отчаянно сражался и в конечном счете проиграл.

Среди крупных завоеваний ислама оказались не только Сирия, Египет, Персия, Северная Африка и Испания, но и почти все Средиземное море. Это последнее завоевание стало бы окончательным, если бы мусульмане, обосновавшись на Крите в 825 г., остались на острове, но Византия отвоевала этот важнейший бастион в 961 г., продолжая владычествовать на Кипре и на Родосе, что позволяло ей держать в своих руках ключи от морских путей, ведущих в Эгейское море.

Итак, ислам потерпел если не полное поражение, то, если можно так выразиться почти поражение на востоке: Византия оставила за собой это усеянное островами море и окружающие Балканский полуостров просторное Черное море и Адриатику — древний итальянский путь, давший толчок к процветанию Венеции: именно этим путем направлялись в богатейшую Византию корабли с лесом, солью, пшеницей.

Однако другая — западная — часть Средиземного моря оказалась в руках моряков из Египта, Северной Африки и Испании, перешедших к тому времени под зеленые знамена ислама. Именно андалузцы завоевали Крит в 825 г.; именно тунисцы обосновались на Сицилии в период с 827 по 902 г. В эпоху их владычества остров пережил период удивительного расцвета, став сердцем «сарацинского» Средиземноморья, а Палермо, благодаря ирригационным работам, превратился в один из богатейших городов, почти в райский сад.

Мусульмане на какое-то время оказались в разных частях Корсики и Сардинии, даже в Провансе; они угрожали Риму: оскорбляли его, высаживались, когда хотели, в устье Тибра. Они крепко осели на Балеарских островах, поскольку архипелаг представлял собой важнейшее связующее звено на морских путях западного Средиземноморья, где обычно останавливались суда следовавшие из Испании в Сицилию.

Таким образом море, бывшее главным торговым путем, оказалось на службе у ислама. Оно способствовало росту и процветанию мусульманских приморских городов: Александрии, уже тогда бывшей крупнейшим портом для огромной внутренней метрополии — Каира, Палермо, Туниса (как бы из предосторожности чуть удаленного от моря). Возникают — или возрождаются — другие города: Бужи (ныне Беджайя), в окрестностях которого было много корабельного леса, Алжир, Оран (в ту эпоху это были еще скромные поселения), оживленный испанский порт Альмерия и расположенная на берегу реки Гвадалквивир (неподалеку от Атлантического океана) метрополия — Севилья.

Этот расцвет продолжался более века. Можно не сомневаться, что ислам довольно быстро столкнулся с христианским пиратством — это общая для богатых участь. Они становятся жертвами бедных. К X в., в противоположность ситуации, сложившейся позднее, богатым считался мусульманин, а пиратом был христианин. Амальфи, Пиза, Генуя превратились в подлинные осиные гнезда. Положение усугубляется после завоевания Сицилии норманнами (1060–1091). Их быстроходные суда устремляются в погоню за мусульманскими парусниками. Захват Сицилии стал первой брешью в морском владычестве «неверных».

Затем начинается, постепенное отлучение исламского мореходства от некогда принадлежащего ему «мусульманского озера». К 1080 г., в эпоху славного Сида Кампеадора и накануне воцарения альморавидов (пришедших из Судана и Северной Африки на помощь мусульманам Испании, 1085 г.) арабский поэт из Сицилии такими словами выражает свои сомнения по поводу приглашения в Испанию, несмотря на предложенные в качестве компенсации королем Толедо Мотами-дом 50 золотых динаров: «Не удивляйтесь, узнав, как от огорчения побелела моя голова; не удивляйтесь, спросив, почему не побелел черный цвет моих глаз! Море принадлежит румам, корабли подвергают себя большому риску, только суша принадлежит арабам!» Каков реванш!

Начавшиеся вскоре Крестовые походы (1095–1270) позволили христианам отвоевать Внутреннее море, включая торгово-географическое пространство, византийский бастион, прежде всего благодаря флотам итальянских городов. Значительные исторические эпизоды, такие как взятие Иерусалима в 1099 г., создание Иерусалимского королевства, взятие Константинополя латинянами в 1204 г. после известного перелома в ходе IV Крестового похода, не должны заслонять основополагающую реальность: завоевание Средиземноморского морского торгового пространства. В 1291 г., после падения крепости Сен-Жан-д’Акр, христианство теряет свою последнюю важную опору в Азии, но сохраняет неоспоримое господство над всем Средиземным морем.

Ислам ответил на вызов только два-три века спустя: турки османы попытались вернуть былое господство на море. После победы в битве при Превезе (1538) они захватили почти все Средиземное море, но крупнейшее поражение при Лепанто (1571) положило конец этим завоеваниям, которые, впрочем, имели целью только военное превосходство. Турки располагали лишь грузовым, причем довольно посредственным, флотом, состоявшим в основном из греческих судов, предназначенных для перевозки грузов между Стамбулом, Черным морем и Египтом. Ему противостояли флоты Венеции, Генуи, Флоренции…

Можно не сомневаться, что это вызвало бурный рост мусульманского пиратства, центром которого стал Алжир. Тем не менее берберы никогда не располагали торговым флотом.

Итак, Средиземноморье стало ареной сменявших друг друга побед и катастроф ислама. В Индийском океане все было стабильно вплоть до вторжения португальцев в 1498 г., обогнувших мыс Доброй Надежды. Так ислам оказался обойденным с тыла.

• Эссеист Эссад Бей был прав, когда сказал: «Ислам — это пустыня». Но эта пустыня, скорее совокупность пустынь, расположена, с одной стороны, между двумя водными путями, двумя морскими пространствами: Средиземным морем и Индийским океаном. С другой стороны, она заключена между тремя довольно плотными скоплениями людей: Дальним Востоком, Европой, Черной Африкой.

Прежде всего ислам — это как бы «промежуточный континент», связывающий между собой все эти регионы.

Естественно, на пространстве от Атлантики до сибирских лесов и Северного Китая есть пустыни и пустыни: знойные пустыни юга отличаются от холодных пустынь севера; юг — это среда обитания двугорбых верблюдов (в целом), а север — это среда обитания одногорбых верблюдов. Линия, проведенная от Каспия до устья Инда, примерно разделяет эти регионы.

Конечно, нет пустыни без «берегов», без «сахелей» (зон полупустынь), пригодных для оседлого проживания, без степей и оазисов — тех мест, где крестьяне с помощью сохи и мотыги могут выращивать и выращивают сельскохозяйственные культуры. В этих древних, цивилизованных, считающихся райскими странах имеются даже речные оазисы: Нил, Евфрат, Тигр, Инд, Аму- и Сырдарья, а также плодородные почвы. Из-за климата они чрезмерно чувствительны к малейшим ошибкам человека, к чрезвычайным ситуациям. Вторжение, длительная война, сильные осадки, перенаселенность могут привести к тому, что сельхозугодья окажутся перед угрозой исчезновения, причем в прямом смысле этого слова: они могут быть поглощены пустыней, которая не пощадит города и деревни…

Судьбу ислама определяют и эти потенциальные катастрофы. Мусульманские города слишком перегружены торговлей, а сельской местности не хватает пространства — исламская цивилизация существует под знаком непрекращающихся трудностей. Нынешняя карта народонаселения четко это демонстрирует: ислам сформирован из нескольких плотнонаселенных зон, между которыми расположены огромные пустые пространства. Ни изобретательность при строительстве гидравлических сооружений, ни успехи в выращивании сельхозкультур на сухих почвах, ни самоотверженность непритязательных и терпеливых крестьян, ни использование адаптированных к климатическим условиям культур, таких как оливковое дерево или финиковая пальма, не позволяют исламской цивилизации пребывать в состоянии спокойствия, а тем более жить в изобилии. Всякое изобилие здесь преходяще или является признаком социальной роскоши, если только речь не идет о привилегиях какого-то особого города.

Как это ни парадоксально покажется с первого взгляда, примером может служить Мекка с ее богатствами, которые ей приносит приток паломников. В этом городе все возможно, как по мановению волшебной палочки. В 1326 г. Ибн-Батута, самый известный из всех арабских путешественников, воспевал богатство этого города, «великолепный вкус» его «жирного мяса», чудесные фрукты, в том числе виноград, инжир, персики, финики, «подобных которым не встретишь во всем мире», несравненные дыни… Он заключал: «Все, чем торгуют в разных странах, собрано в этом городе». Изобилие сопровождается неизбежным голодом за пределами города. «Я умею сдерживать чувство голода в складках моего желудка, — писал арабский поэт, — подобно ловкой ткачихе, которая умеет удерживать тонкие натянутые нити в своих пальцах, хотя это и больно». Спутник Мухаммада Абу Хорейра так сказал о Пророке: «Он ушел из этого мира, так никогда и не наевшись ячменным хлебом…»

Последствия этого бросаются в глаза. Обычный итог — появление эксклюзивного, пасторального кочевничества, принимающего различные формы (о нем мы уже говорили, когда вспоминали Аравию). В целом то же можно mutatis mutandis[6] сказать обо всем пространстве пустынь, где ислам принужден существовать. Это вынужденные обстоятельства. Часто описание бедуина без всякой снисходительности к нему ограничивается представлением его как примитивного существа, несмотря на все его благородство. Исследователь ислама Жак Берг справедливо считает: «До чего же хорош бедуин, которого так часто обвиняли!» Он прав, это великолепный образец выживаемости. Но для ислама XVI в. это тот последователь, которого трудно обуздать, трудно направить к цели! Но все-таки последователь, все-таки орудие, без которого…

И тем не менее нищенское существование, с которым он должен мириться, затрудняют его «социальное продвижение», если говорить современным языком. Тем более что такое продвижение невозможно без обращения к оседлой жизни, которую он ненавидит и которую ныне все в больших масштабах налаживают во многих мусульманских странах. Османская империя с XVI в. начала предпринимать шаги в этом направлении как в своей азиатской, так и европейской частях. С этой целью она повсюду основывала колонии для кочевников. Кочевничество с его суровой замкнутой «культурой» говорит об очевидном детерминизме. Человек здесь является узником своего «ответа», если обратиться к терминологии Арнольда Тойнби.

• Будучи малочисленной цивилизацией, ислам был вынужден в прошлом использовать всех, кто оказывался под руками. Свойственная ему хроническая нехватка людей являлась одной из форм недостатка находящихся в его распоряжении плодородных земель.

Парадоксально, но в наши дни в распоряжении ислама находится слишком много людей (мы это еще увидим): от 365 до 400 млн человек, т. е. седьмая или восьмая часть населения всей планеты. Это много, даже слишком много, учитывая имеющиеся природные ресурсы.

Во времена былого величия ислам насчитывал максимум от 30 до 50 млн человек (притом, что все население мира не превышало 300–500 млн). Это немного, и если в целом пропорция сохраняется, то надо учитывать что задачи ислама в прошлом были намного значительнее, хотя это сравнение и относительно, чем нынешние. До открытия Америки ислам был двигателем истории в гораздо большей степени, чем весь остальной Старый Свет (Европа, Азия, Африка).

Отсюда стоявшие перед ним в ту пору трудные задачи: государственное управление, торговля, ведение войн, военный контроль. Чтобы выполнить их ислам должен был принимать людей такими, какими они были, проявляя терпимость, которой никогда не знал Запад, где демографическая ситуация была лучше. Более того, он искал людей за пределами своих территорий с такой настойчивостью, что классический ислам может рассматриваться как образцовая рабовладельческая цивилизация.

Это постоянное насыщение новыми людьми долгое время мусульманскому миру позволяло реализовывать все свои планы. Соседние страны по очереди платили соответствующую дань. Эта дань — европейские христиане, захваченные на суше или на море самими мусульманами либо купленные ими по случаю (например славяне, которых продавали еврейские торговцы из Вердена в IX в.); чернокожие африканцы, абиссинцы, индусы, турки, славяне, жители Кавказа. В XVI в. крымские татары, захватывающие русских во время своих набегов, продавали их на невольничьих рынках Стамбула.

Судьба этих рабов бывала удивительной. Египетские мамлюки, например, захватили власть в стране как раз в тот момент, когда бесславно закончился один из Крестовых походов Людовика Святого (1250). Это были специально обученные воинскому делу рабы, в большинстве своем сначала турецкого, а затем кавказского происхождения. Они достойно управляли Египтом вплоть до вторжения войск Оттоманской (Османской) империи (1517) и сумели сохраниться до более поздних времен. Бонапарт столкнулся с ними в Битве у пирамид. «Мамелюки — это выскочки, — пишет современный историк, — но это не ничтожество». Они очень похожи на турецких янычар, с которым их многое сближает.

В каждом мусульманском городе были кварталы, где жили представители различных рас, исповедовали разные религии, говорили на разных языках. В 1651 г. во время мятежа, случившегося во дворце турецкого султана, «вавилонское проклятие пало в серале на икогланов (пажей и офицеров султана), что объясняло их бездействие». В волнении, они забыли навязанный турецкий язык, «и удивленные свидетели, — пишет Поль Рико (1668), — услышали смесь голосов и разных языков. Одни кричали на грузинском, другие — на албанском, боснийском, менгрельском, турецком и итальянском языках». Это очень хороший пример, к которому можно добавить множество других (вспомним об Алжире эпохи турецких корсаров!).

Промежуточный континент или пространство-движение: города

Не имевший естественных преимуществ, ислам был бы ничем без дорог, которые, пересекая пустынные пространства, вдыхали в него живую душу, оживляли его. Дороги — это богатство, смысл существования ислама, это и есть его цивилизация. Именно благодаря дорогам на протяжении веков ислам занимал «господствующее» положение в мире.

Вплоть до открытия Америки он господствовал над Старым Светом, определяя то, что тогда было «мировой» историей. Он один, еще раз напомним об этом, связывал между собой крупные культурные зоны, на которые некогда подразделялся Старый Свет: Дальний Восток, Европа, черная Африка. Ничего не происходило без его согласия, пусть даже молчаливого. Он выполнял роль посредника.

• Корабли, караваны и торговцы: какой бы тяжелой ни казалась зачастую политическая ситуация, в которой оказался ислам, он в географическом смысле обладал правом пользования необходимых всем транспортных артерий.

Конечно, ислам не всегда это осознавал, а зачастую и не был их полным хозяином. Если взять холодные азиатские пустыни, то здесь ислам в полной мере испытывал непрочность своего господства, которое оставалось «маргинальным», учитывая воинственность живших в этих местах кочевников. Мусульманский Туркестан, где было много оазисов, всегда был регионом, где ислам создавал свои аванпосты, но предпочитал не более солидные укрепления. Действительно, перекрыть туркам, туркменам или монголам дорогу от Аральского до Каспийского и Черного морей не представлялось возможным. Самые могущественные из этих кочевых племен доходили до Ирана, угрожали Багдаду… Свидетельство тому (см. карту на с. 102) нашествие монголов на Восток в XIII в.

Однако на протяжении многих веков ислам был единственным, кто доставлял золото Судана и чернокожих рабов к Средиземному морю, а шелк, перец, пряности и жемчуг из Среднего Востока в Европу. В Азии и Африке ему принадлежала торговля Леванта. К итальянским купцам она переходила только начиная от Александрии, Алеппо, Бейрута, сирийского Триполи.

Следовательно, ислам можно рассматривать как находящуюся в постоянном движении цивилизацию, как образцовую транзитную цивилизацию, что прежде всего предполагает дальние плавания, многочисленные переходы по караванным путям, связывающим, прежде всего Индийский океан и Средиземное море, а затем и Черную и Северную Африку

Эти караваны, несмотря на наличие — на Востоке — слонов и — повсюду — лошадей и ослов, передвигались в основном на верблюдах. Вьючный верблюд может перевозить до трех центнеров полезного груза. Поскольку в караване могло насчитываться от 5 до 6000 верблюдов, то его можно сравнить с большим грузовым парусным судном.

Караван осуществлял переходы подобно армии на марше: со своим командиром, штабом, соблюдением строгой дисциплины, с обязательными остановками в пути, с мерами предосторожности против грабителей-кочевников, с которыми, впрочем, предпочитали договариваться. По всему пути, на равноудаленных участках (не более одного дневного перехода, если только это не было посреди собственно пустыни), располагались постоялые дворы (караван-сараи), представляющие собой большие строения, где можно было хотя бы частично разместить людей и животных. Не было ни одного европейского путешественника, который бы не оставил описания этих гигантских ангаров с их относительными удобствами. Некоторые из них сохранились до наших дней, например великолепные караван-сараи вблизи Алеппо.

Караваны сочетались с морской навигацией только благодаря по-лукапиталистической организации дела. У ислама были свои торговцы (мусульмане и немусульмане). Случаю было угодно сохранить письма еврейских купцов из Каира в эпоху Первого крестового похода (1095–1099): они обнаруживают знакомство с кредитными и платежными механизмами, со всеми формами купеческих союзов (не нужно думать, что их выдумали итальянцы). Они свидетельствуют также о том, что торговые связи осуществлялись на больших расстояниях: кораллы переправляли из Северной Африки в Индию; рабов закупали в Эфиопии; железо, перец и пряности везли из Индии. Все это предполагало перемещения денег, товаров, людей.

В этом контексте современника не удивляют немыслимые для того времени маршруты арабских путешественников. Ислам, есть само движение, он живет движением, движет ими. Ибн-Батута, марокканец, родившийся в Танжере в 1304 г., уже совершивший одно «кругосветное путешествие» в 1325–1349 гг. (Египет, Аравия, Нижняя Волга, Афганистан, Индия, Китай), оказывается в 1352 г. в странах Черной Африки и на берегах Нигера, где жалуется на недостаточное внимание местных мусульман-суданцев к «белым» людям. В Сиджимассе, золотом городе, он встречает к своему удивлению соотечественника из Сейты, брата некоего Аль Бухри, которого он знавал в Китае… Ислам той поры переполнен такого рода утратившими корни людьми, которые пользуются мусульманским гостеприимством (похожим на русское гостеприимство) от Атлантического до Тихого океана.

• Эти передвижения были бы немыслимы без крупных городов. Естественно, что в исламской цивилизации их насчитывалось множество. Они и есть тот двигатель, который делал возможными все эти огромные перемещения.

Все идет транзитом через города: товары, вьючные животные, люди, самые ценные предметы обихода. Попробуем составить обобщенный портрет всех этих материальных ценностей (правда, их разнородность мешает представить полную картину), направляющихся в Европу: растения из дальних стран (сахарный тростник, хлопок), гусеницы шелкопряда, бумага, компас, индийские цифры (их называют арабскими), порох (может быть), а также некоторые лекарственные препараты, но и вирусы самых страшных эпидемических заболеваний (холера и чума пришли из Китая и Индии…).

В общем и целом все эти города похожи друг на друга. У них узкие, идущие под уклон улицы, что позволяет дождю — и только ему — смывать нечистоты. Ширина улиц настолько невелика, что иногда два навьюченных осла не могут разойтись. Если бы был выполнен хадис Пророка, который предписал ширину улиц в семь локтей, то тогда они не мешали бы друг другу. Но дело в том, что дома выходят на проезжую часть, что лишь теоретически запрещается законом. К тому же над первым этажом обычно есть выступ, что делает дома похожими на средневековые европейские постройки. А появились выступы потому, что ислам запрещает строить дома в два и более этажей, которые рассматриваются как признак гордыни со стороны их владельцев (исключение составляют Мекка, ее порт Джидда и Каир).

При отсутствии порядка и городской администрации эти низкие дома по мере роста городского населения начинают разрастаться, лепиться один к другому, захватывать близлежащее пространство.

Француз Тевено в 1657 г. выражал удивление по поводу того, что «в Каире нет ни одной красивой улицы, а вместо того имеется множество кривых улочек, что свидетельствует о том, что план застройки отсутствовал, что каждый сам выбирал место для своего дома, не задумываясь о том, мешает он проезду или нет».

Другой француз, Вольней, по прошествии столетия (1782) так описывает те же улицы: «Поскольку они не вымощены, толпящиеся на них люди, верблюды, ослы и собаки поднимают тучи пыли, что неприятно; часто можно увидеть, как кто-то справляет нужду у ворот; к пыли добавляются грязь и неприятные запахи. Противно обычаям Востока, дома здесь двух- и трехэтажные, у них вместо крыш замощенные или покрытые глазурной плиткой террасы из глины или плохо обожженного кирпича; сами дома построены из мягкого зернистого камня, добываемого в близлежащей горе Мокаттам; все дома напоминают тюрьмы, так как не имеют выходящих на улицу окон…». В середине XIX в. почти так же был описан Стамбул: «Не только кареты, но даже лошади проходят с трудом. Улица Дивана, в тот период самая широкая в городе, в некоторых местах не шире 2,5–3 метров».

В основном это верно. Однако уже в XI в. в Каире были дома высотой в 7—12 этажей, а Самарре имелся проспект длиной в несколько километров и шириной от 50 до 100 м. Но это исключения, подтверждающие правило!

Но какой бы узкой ни была городская улица в мусульманской стране, на ней всегда по-особенному оживленно, людно, ведь речь идет о народе, любящем себя показать. «Улица — это главная артерия (…), где встречаются рассказчики, певцы, заклинатели змей, бродячие артисты, знахари, шарлатаны, брадобреи — представители тех ремесел, которые всегда вызывали недоверие у ревнителей веры и моралистов ислама. Здесь же играют дети, причем игры эти довольно жестоки…» К уличной толчее надо добавить предусмотренную для женщин возможность перемещаться по террасам.

Итак, полный беспорядок. Однако это не исключает наличия общего плана, связанного со структурами города, с жизнью его обитателей. В центре расположена Главная мечеть, «к которой стекаются улицы и от которой они отходят, что превращает ее в сердце города» (Ж. Берк). Рядом находится базар, т. е. торговый квартал (сук) с расположенными на его улочках лавками и прилегающими к нему постоялыми дворами, которые выполняют также функции складов и являются местом, где расположены общественные бани, существующие, несмотря на постоянную критику в их адрес. Ремесленники располагаются концентрическими кругами, центр которых — Главная мечеть: сначала производители и торговцы благовониями и духами, затем лавки, где продаются ткани и покрывала, далее ювелирные и продовольственные лавки и уже потом наименее благородные из ремесел, такие как кожевники, сапожники, кузнецы, горшечники, шорники, красильщики… Эти последние находятся на самых дальних городских окраинах.

Каждая ремесленная гильдия занимает раз и навсегда отведенное ей место. Квартал, где расположен дворец властителя (магзен), всегда находится у городской черты, что предохраняет его от народных волнений и бунтов. Рядом с дворцом, как бы под его охраной, располагается еврейский квартал (меллах). К этой пестрой мозаике нужно добавить различия между жилыми кварталами, обустроенными по этническому и религиозному принципу (в Антиохии насчитывалось 45 таких кварталов). «Город представляется совокупностью поселений, живущих в страхе перед резней». Таким образом, расовая сегрегация — это не следствие европейской колонизации, которая, впрочем, нигде от нее не отказывалась.

Этот устоявшийся внешний беспорядок еще более усугубляется тем, что города обычно окружают стенами с великолепными въездными воротами и кладбищами, что не позволяет городу развиваться вширь. Сегодня автомобильное движение заставляет менять облик городов, зачастую без чувства меры. За последние годы Стамбул, например, где происходит лихорадочное изменение городского плана, превратился в одну большую стройку: дома «разрезают» на части и их внутренние проемы нависают над пустотой, где по плану должен быть проложен проспект, вследствие чего примыкающие к нему боковые улицы ведут в «никуда»; канализационные сооружения оказываются на поверхности, и их срочно очищают от мусора…

Те, кто утверждает, что мусульманские города не обладали политическими свободами, а их строители не имели единого архитектурного плана (на Западе городские поселения по мере своего развития стремились добиться необходимых свобод и соблюдать требования эффективного градостроительства), в целом правы, но тем не менее города выполняли все присущие им функции. Рядом с благонамеренной буржуазией жили и, нищие, бедные ремесленники, разного рода плуты, существовавшие за счет «объедков с барского стола». Жизнь состоятельных горожан была рафинированной, в меньшей степени, чем в других местах, регулируемой законами, и удовольствия этой жизни до сих пор блюстителям общественной морали кажутся в высшей степени нетерпимыми и извращенными. Города вместе с тем были цитаделями разума, благодаря школам, расположенным вблизи мечетей, медресе и университетам. Они постоянно привлекали к себе сельских жителей, живущих поблизости: снабжали их всем необходимым и использовали их для своих нужд в полном соответствии со старинным правилом, оставшимся неизменным с тех пор, когда города стали соседствовать с сельской местностью. «Нет других людей в мире, которые бы так нуждались в исправлении, поскольку все они воры, транжиры, преступники», — так писал один из жителей Севильи, имея в виду бесконечные ссоры, вспыхивавшие у городских ворот и даже на рынке, между горожанами и крестьянами, приезжавшими в город, чтобы продать скот, мясо или кожи, прогорклое масло, карликовые пальмы, зелень и фасоль. Но можно не беспокоиться: предусмотрительность и хитрость горожанина всегда обеспечивают ему десятикратное преимущество над сельскими жителями. Те, кто пытается обмануть, сами оказываются бессовестно обманутыми, поскольку житель мусульманского города еще в большей степени, чем житель западного, умел держать в узде деревенский мир, который существовал за городскими воротами. Дамаск, например, всегда доминировал над крестьянами Гуты и горцами-друзами; принадлежавший корсарам Алжир — над крестьянами Фахса, Митиджи и Кабилии; то же можно сказать о взаимоотношения одетых в шелка буржуа Гренады и одетых в хлопок бедных крестьян из прилегающих горных районов.

Повторим еще раз: это характерные черты всех городов. Самобытность мусульманских городских поселений по сравнению с городами Запада заключается, с одной стороны, в их более раннем развитии, а с другой — в их размерах.

Величина исламских городов не должна удивлять: она объясняется сущностью исламской цивилизации. Города, дороги, корабли, караваны, паломничества — все это одно целое: совокупность движений, перемещений, этих «силовых линий» мусульманской жизни, о которых охотно говорит Луи Масиньон.

Апогей развития исламской цивилизации, ее расцвет приходятся на период с Vili по XII в. С этим согласны все. Сложнее обстоит дело с датировкой упадка ислама. Если следовать расхожему мнению, то его закат начался в XIII в. Но думать так — значит путать два совершенно разных обстоятельства: конец всемогущества и конец цивилизации.

Безусловно, в XIII в. ислам со всей очевидностью утратил позиции лидера. Но самое опасное, что может быть, а именно потеря Исламом динамики развития началась только в XVIII в., т. е. совсем недавно, если иметь в виду медленное развитие цивилизаций. Его участь — это участь многих наций, которые сегодня называют слаборазвитыми, поскольку они пропустили индустриальную революцию — первую революцию, способную придать мировому развитию фантастическую скорость.

Но, несмотря на очевидное отсутствие успехов в этой области, ислам вовсе не умер как цивилизация. Он только отстал от Европы на два века в материальном смысле, но какие это были века!

Отсутствие мусульманской цивилизации до VIII или IX века

Как политическая реальность ислам сформировался буквально в течение нескольких лет, которые понадобились арабам, чтобы посредством завоеваний создать империю. Но исламская цивилизация стала результатом сплава этой империи с древними существовавшими цивилизациями. На это потребовалось много времени, много поколений людей.

• Обращений в свою веру было мало, но многое зависело от происходивших процессов: первый, арабский период завоеваний создал империю, государство. Но еще не цивилизацию.

Вначале арабские завоеватели не стремились обратить в свою веру побежденных, и даже наоборот. Они только использовали, и не более того, подчинившиеся им цивилизации: Персию, Сирию, Египет, римскую Африку (арабы называли ее Ифрикией, а ее территория соответствовала сегодняшнему Тунису), Испанию (т. е. нынешнюю Андалусию). Если христиане пытались в то время принять ислам, то их за это наказывали плетьми. Происходило это потому, что налоги взимались только с немусульман, а новые хозяева не были заинтересованы в уменьшении своих доходов.

«Население завоеванных стран… сохраняло свой жизненный уклад и не подвергалось грубому обращению, но… к нему относились как к ценному скоту, за которым нужно ухаживать, поскольку он приносит большую часть дохода в виде налогов» (Гастон Вьет).

Так было во времена первых четырех последователей Мухаммада, «хорошо управляемых халифов», властвовавших в 632–660 гг. (халиф в переводе означает преемник, ближайший помощник, заместитель управляющего), а затем во времена правления халифов Омейядов (660–750), сделавших своей столицей Дамаск. В те годы беспрестанных войн никогда или почти никогда религиозный фактор не выдвигался на передний план. Борьба с Византией, к примеру, была политической, а не религиозной.

Более того, в завоеванных странах управление оставалось в руках местных жителей; письменность существовала либо на греческом либо на языке пехлеви (среднеперсидский язык); искусство по-прежнему вдохновляется эллинизмом, что заметно даже в архитектуре мечетей. Внутренние дворы, колоннады, аркады, купола воспроизводят византийские образцы. Оригинален только минарет (и то он напоминает христианскую колокольню), задуманный для муэдзина, призывающего правоверных к молитве.

• Перелом в эпоху правления Аббасидов: только к середине VIII в. происходят решительные перемены, ознаменовавшие собой политический, социальный, а вскоре и интеллектуальный поворот. Это происходит, когда халифат переходит к династии Аббасидов и когда их черный штандарт приходит на смену белому штандарту Омейядов.

Это период, когда арабский мир отступает к Востоку и понемногу удаляется от Средиземного моря, которое раньше так его притягивало. При новых халифах столица ислама переводится из Дамаска в Багдад, что благоприятствует усилению роли иранцев и других «клиентов» и порабощенных народов. Это означало конец владычества «чистокровных» арабов, которое длилось самое большее один век, т. е. время жизни трех или четырех блестящих поколений. За этот период «высшая каста» воинов погрязла в богатстве и роскоши, утратила свои достоинства в наслаждениях цивилизации. Ибн Халдун, араб благородных кровей из Андалусии, позднее назовет эту цивилизацию «персонифицированным злом».

Естественно, что в условиях, когда материальное процветание стало повсеместным, на первые роли вышли старые цивилизованные страны. К 820 г. доходы халифа примерно в пять раз превышали годовой доход тогдашней Византийской империи. Огромные состояния возникали благодаря раннему торговому капитализму, развивавшемуся благодаря торговым связям с Китаем и Индией, странами Персидского залива, Эфиопией, государствами Красного моря, Ифрикией, Андалусией…

Термин капитализм не столь архаичен. Благодаря огромному пространству, где господствовал ислам, спекуляция товарами не знала границ. Арабский писатель Харири вкладывает в уста арабского торговца следующие слова: «Я хочу отвезти персидский шафран в Китай, где, по слухам, он в большой цене, а затем китайский фарфор в Грецию, греческую парчу в Индию, индийскую сталь в Алеппо, алеппское стекло в Йемен, йеменские полосатые ткани в Персию…» В Басре сделки между купцами осуществлялись на основе того, что сегодня бы назвали бы клирингом.

Торговые обмены были бы невозможны без наличия городов. Возникают огромные городские центры: они играют главенствующую роль, причем не только Багдад (с 762 г. и до его разрушения монголами в 1258 г. это, безусловно, была самая богатая и самая «просвещенная» столица Старого Света), но и находящаяся недалеко от него на берегу Тигра гигантская Самарра (основана в 836 г.), Басра с ее большим портом, Каир, Дамаск, Тунис (это новое воплощение Карфагена), Кордова…

Совместными усилиями, на основе языка Корана и традиционного поэтического языка, в этих городах был создан или воссоздан арабский «литературный» язык (безусловно, искусственный и скорее письменный), который вскоре станет общим для всех исламских стран подобно латыни в христианских странах. Арабский язык самой Аравии и разговорные языки других стран вскоре превратились в местные наречия, в диалекты. Это был уже не только язык, но литература, мысль, экуменическое рвение, цивилизация, которые формировались в Багдаде, а затем распространялись по свету.

Еще до воцарения Аббасидов серьезно изменился принцип найма чиновников. В 700 г. омейядский халиф Абд-аль-Малик призвал Иоанна Дамаскина (впоследствии монаха, 655–749 гг.) в качестве советника: он сообщил ему, что решил немедленно убрать греческий язык официального обихода. Как рассказывает арабский историк Баладори, «это вызвало большое неудовольствие Саргуна (надо понимать Сергия, что было другим именем Иоанна Дамаскина), который покинул халифа в немалой печали; повстречав затем греческих чиновников, он сказал им: «Ищите теперь другой заработок, так как то, чем вы сейчас занимаетесь, у вас отобрано Богом».

Это означало конец модус вивенди — длительного периода взаимной терпимости между христианами и мусульманами; начиналась совершенно другая эпоха.

Появление единого языка сделало возможными интеллектуальные и деловые обмены, упростило отношения между правителями. Письма еврейских торговцев, о которых мы упоминали выше, также написаны на арабском, хотя и древнееврейскими буквами.

Единый язык способствовал развитию культуры. Аль-Мамун (813–833) сын знаменитого Гарун ар-Рашида приказал перевести на арабский многие иностранные, прежде всего греческие, книги. Эти новые знания распространялись очень быстро, тем более что ислам вскоре узнал бумагу, которая была гораздо менее дорогостоящей, чем пергамент. Халиф Кордовы Аль-Хаким II (961–972) имел, как говорят, библиотеку из 400 000 рукописей (44 тома каталогов). Даже если эти цифры преувеличены, их можно сравнить с библиотекой Карла V, которая насчитывала всего 900 рукописей.

В эти важные для ислама века происходят и внутренние перемены. Религия Мухаммада усложняется за счет толкований византийского типа, в нее проникают мистические элементы, в чем ученые видят возрождение неоплатонизма. Даже удивительные успехи шиитской секты во многом обязаны, как кажется, обстоятельствам, чуждым первоначальному арабскому исламу. Шииты связывают свое происхождение с именем набожного халифа Али, убитого Омейядами. Они противопоставляют себя суннитам, которые представляют большинство ислама и его традицию. Одно из мест паломничества шиитов — Кербела в Ираке — и сегодня собирает тысячи верующих. «Али уподоблен второму Христу, Фатима, его мать, — Святой Деве. Смерть Али и его сыновей представляется как мученичество» (Э.Ф. Готье).

Основы ислама, таким образом, переосмысливаются за счет заимствований из древних восточных и средиземноморских цивилизаций, которые, в свою очередь, подвергаются процессу омоложения. Все эти цивилизации выполняют единую и интеллектуальную задачу, будучи связаны общим языком; Аравия лишь один из исторических эпизодов; с определенной точки зрения мусульманская цивилизация возникает только после того, как начинается массовое обращение в ислам неарабских народов, как множится число мусульманских школ, как создается сообщество верующих на пространстве от Атлантики до Памира. Можно сказать, что старое вино вливают в новые меха.

Золотой век ислама: VIII–XII вв.

На протяжении четырех или даже пяти веков ислам оставался самой блестящей цивилизацией Старого Света. В общем и целом, его золотой век длился с царствования Аль-Мамуна (813–833), сына Гарун ар-Рашида, который создал Дом Науки в Багдаде (одновременно библиотека, центр переводов и астрономическая обсерватория), до смерти Аввероэса (Ибн Рушда), последнего из великих арабских философов, в Марракеше в 1198 г. (ему было немногим более 72 лет). Но история идей и искусств сама по себе не объясняет величия ислама.

• Решающим здесь представляется общий исторический контекст.

Исследователь мусульманской философии Леон Готье считает, что благоприятными периодами для развития исламской мысли были «периоды мира и всеобщего процветания», когда можно было рассчитывать на защиту всемогущего и просвещенного халифа. На Востоке в VIII–IX в. такими халифами были Аббасиды, которые, начиная с Аль-Мансура и вплоть до Апь-Мутаваккиля, на протяжении почти целого столетия благоприятствовали распространению в мусульманском мире греческой науки и философии, прежде всего благодаря огромному числу переводов, сделанных христианами-несторианцами; то же можно сказать о халифах Альмохадах (XII в.), которые имели обыкновение вести долгие разговоры с глазу на глаз со своими приближенными философами и врачами. Столь же благоприятными периодами можно считать и периоды, когда упадок единой империи позволял смелым умам сделать выбор в пользу того или иного покровителя среди местных властителей: таким покровителем для аль-Фараби в первой половине IX в. был эмир Алеппо Сейф-ад-Даула…

Леон Готье, как вы видите, обозначает проблему в терминах политической истории. Цивилизация зависела от властителей, от «просвещенных деспотов». Быстрый крах багдадского халифата, чему есть масса свидетельств, повлек за собой неслыханное дробление политического пространства, которое, однако, не нанесло урона распространению мысли. Напротив, оно способствовало определенной интеллектуальной свободе, хотя бы потому что позволяло образованным людям менять государства и властительных покровителей. Впоследствии подобная практика повторится в Италии эпохи Возрождения, а также в Европе XVII, XVIII вв. В исламской цивилизации это было привилегией просвещенных людей.

Но такая привилегия разума никогда не была самодостаточной. Разум необходимо было поддерживать материальными привилегиями.

К 750 г. ислам в основном достиг своих главных внешних границ; к этому времени его экспансия была остановлена благодаря успехам оборонявшихся (осажденный в 718 г. Константинополь был спасен благодаря храбрости его защитников; Галлия и Запад отстояли свою свободу в битве при Пуатье в 732 или 733 г., а также благодаря вспыхнувшему в то же время восстанию в Магрибе). В итоге на границах установилось некое подобие спокойствия (относительного, но реального), а внутри империи обозначился экономический подъем, сопровождаемый ростом благосостояния.

Развитие экономики привело к появлению рыночной экономики, к усилению «коммерциализации» сельскохозяйственных продуктов: часть из них потреблялась на месте, а излишки становились товаром, продававшимся в городах и способствовавшим росту последних. Торговля финиками требовала ежегодно более 100 000 вьючных верблюдов. Крытые городские рынки получили название домов дынь, причем трансоксианские дыни пользовались особой популярностью. Высушенные дыни отправляли в большом количестве на запад. В свежем виде их доставляли в Багдад через специальную систему почтовых застав: их транспортировали в кожаных мешках, обложенных льдом. Выращивание сахарного тростника привело к созданию новой отрасли промышленности.

Говоря о торговле сельхозпродуктами, нельзя не упомянуть о развитии мельничного дела, чему способствовало появление водяных мельниц (поблизости от Багдада) и ветряков: которые использовались уже с 947 г. в Систане, тогда как в Басре для водяных мельниц использовали течение Тигра.

Интенсивное развитие экономики привело к появлению многих новых отраслей промышленности: металлургической, деревообрабатывающей, текстильной (лен, хлопок, шелк, шерсть). На Востоке в огромных масштабах стало развиваться хлопководство. Ковры Бухары, Армении, Персии были известны повсюду. Басра импортировала больше красителей, в основном индиго, при этом индийское индиго, поступающее через Кабул, имело репутацию более качественного, чем то индиго, что поступало из Верхнего Египта.

Все это движение товаров влекло за собой многочисленные последствия. Монетарная экономика сотрясла основы уклада, базировавшегося на отношениях сеньора и крестьянина: богатые становились еще богаче и наглели; бедные превращались в отверженных. Если же прибавить к этому, что развитие ирригационной техники усиливало крепостную зависимость крестьян, что богатства ислама позволяли ему в пять-шесть раз дороже платить за нужных ему рабов, то становится ясно, какой напряженной становилась социальная ситуация в обществе.

Если это преуспевание и не являлось решающим фактором, то оно могло многое объяснить, в частности царящую в обществе революционную обстановку, непрерывную цепь сельских и городских волнений, часто связанных с движениями за национальное освобождение, что особенно заметно на примере Ирана. Литература той эпохи заставляет вспомнить современные понятия: национализм, капитализм, борьба классов. Прислушайтесь к памфлету аль-Ифрикии, появившемуся к 1000 г.: «Нет, покуда я остаюсь бедным, я не буду молиться Богу. Оставим молитвы шейхам, военначальникам, закрома которых ломятся от припасов. Почему я должен молиться? Разве я могущественен? Разве у меня есть дворец, лошади, богатые одежды, золотой пояс? Молиться, когда у тебя нет даже крошечного клочка земли, было бы лицимерием».

Как все взаимосвязано: исламские ереси, расплодившиеся именно в эти бурные столетия, имеют, подобно ересям средневековой Европы, политические и социальные корни. Группы инакомыслящих появляются, развиваются, потом распадаются, подвергшись гонениям или в результате сговора с власть предержащими. История исламской мысли на всем ее протяжении связана с наличием подобных групп, опасных для стабильного общества.

• Характеризуя золотой век ислама, историк А. Мец употребил двусмысленный термин «Ренессанс».

Это было сделано для того, чтобы провести параллель с чудесным итальянским Ренессансом. В любом случае сравнение имеет определенное преимущество, что позволяет привлечь внимание к материальному и интеллектуальному богатству, которое обеспечило цивилизации ислама, как затем цивилизации Италии XV в., великолепные годы расцвета.

И та и другая цивилизации опирались на городские общества, которые имели возможность пользоваться благами торговли и богатства; обе возникли в узком кругу блестящих умов, которые, вдохновляясь античной цивилизацией, внушающей им уважение и почтение, на несколько веков опережали свою эпоху. В обоих случаях рядом существовали варвары, которые угрожали их бытию.

Для Италии конца XV в. такими варварами были горцы швейцарских кантонов, северные немцы, французы, обутые в холщовые туфли на веревочной подошве испанцы, турки (взятие Отранта в 1480 г.). Для ислама Авиценны и Аввероэса варварами были турки сельджуки, берберы, обитатели Запада, сахарские племена обитавшие в Сахаре. Часто к варварам обращались за помощью, как это случалось в Италии. Уже в первые годы своего существования Багдадский халифат прибегал к помощи рабов и турецких наемников, как мы уже об этом говорили. Рабов предлагали покупателям их родители, «озабоченными судьбами детей». Долгое время в Испании хватало нескольких золотых монет, чтобы избавиться от набегов христиан с Севера и отправить их восвояси. Но однажды борьба стала серьезной. Властитель Севильи Аль-Мутамид оказался, например, вынужден прибегнуть к помощи Альморавидов из Северной Африки, чтобы избавиться от других варваров — христиан.

• Если рассматривать эпоху в целом, то принятые нами даты (813—1198) — это время утверждения исламской цивилизации (что только внешне выглядит противоречивым) в качестве цивилизации всемирной и региональной одновременной, т. е. единой и разнообразной.

Единая: потому что мы видим, как повсюду строятся мечети, медресе, чья архитектура представляется однородной, намеренно «абстрактной». Их воздвигают согласно одной модели (центральный двор, аркады, водоем для омовений, михраб, т. е. молитвенная ниша в стене Мечети, обращенная к Мекке, и минвар, т. е. кафедра, с которой читаются проповеди, находящаяся в нефе с колоннами, где располагаются верующие, минарет); при этом используются одинаковые архитектурные и декоративные детали: колонны с капителями, арки различных форм: угловые, подковообразные, трехлопастные, многолопастные, обтекаемые и в форме сталактитов), купола на ребрах свода, мозаики, керамика, каллиграфический орнамент в виде арабесок.

Единая: когда мы слушаем поэтические произведения, то обращаем внимание на то, что они схожи по своим приемам и тематике. В поэтических произведениях прославляют Бога («Бог — это роза без изъянов»), природу, любовь, отвагу, благородство, верблюда («столь же массивный, как гора… Земля опоясана следами его шагов»), науку, запрещенное вино и цветы, причем все. Во всем исламском мире бытуют схожие между собой и ведущие свое происхождение из Индии народные сказки, которые мы можем прочитать в сборнике Тысячи и одной ночи, сказки, отредактированные после долгого периода устного осуждения уже позднее, в XIV веке.

Единая: философия (фальсафа) является по сути производной от воззрений Аристотеля и основанной им перипатетической школы. Она представляет собой мощные усилия мысли, направленные на то, чтобы найти в космосе место для Бога, который, как и греков, объявляется вечным, не сотворенным.

Единая: повсюду встречается та же техника, та же промышленность, и, как свидетельствуют археологические раскопки (подобно раскопкам Мадинат аль-Сахры около Кордовы), те же предметы мебели, те же промышленные изделия. Повсюду господствует мода, одна повторяющая задающую тон моду Багдада. На примере Испании, этой пограничной страны ислама, можно проследить пункт назначения этих перемещающихся предметов материальной культуры, эти прозвища, заимствованные у знаменитых поэтов Востока, это повсеместное распространение бурнуса, появившегося вместе с Альморавидами, эти модные литературные темы или медицинские предписания…

Эта картина может быть дополнена мимолетными образами странствующих на пространствах от Персии до Андалузии египетских жонглеров, обученных в Медине или в Багдаде, и воспетых всеми поэтами певиц и танцовщиц, одетых в желтое на Востоке и в красное на Западе. Повсюду можно заметить игроков в шахматы и в кураг. Эта игра была в то время очень распространена; в ней использовались фигурки вырезанных из дерева лошадей в юбочках. Эта игра была настолько популярна, что: «Ибн Мартина, капитана Аль Мутамида, отряд вражеских солдат застал у него дома (в Кордове) за игрой в кураг».

Вот еще два характерных примера. Визирь, управлявший Хорасаном в начале X в., «отправил посланцев во все страны с тем, чтобы ему сообщили о всех придворных обычаях и порядках, царящих в греческой империи, в Туркестане, Китае, HpàKe, Сирии, Египте, стране Зенджане, Кабуле… Он их внимательно изучил и оставил те из них, что показались ему наилучшими», для использования при дворе и для управления Бухарой. Или другой пример, позволяющий нам на сей раз остаться в строгих границах мусульманского мира. Халиф Кордовы Аль-Хаким II, который приказал покупать книги, выходящие в Персии, Сирии и других странах, и с этой целью «послал Абу-ль-Фараджа аль-Исфахани тысячу динар чистого золота, чтобы получить первый экземпляр его знаменитой антологии Книги песен» (Ренан).

• Это культурное единство не уничтожало тем не менее очевидных и живучих местных особенностей.

В процессе расчленения империи в X веке каждый регион приобретает понемногу самостоятельность, начинает жить по-своему, утверждая свою самобытность, которую он ревниво охранял и ранее несмотря на все заимствования извне. Вырисовывается дифференцированная география этого процесса.

Мусульманская Испания, до этого много заимствовавшая у других и создавшая многое самостоятельно, стремится к самобытности, к тому, чтобы стать Испанией посредством чередования множества исторических Испаний.

Еще более показателен пример Ирана, который утверждает присущие ему особенности. Во времена Багдадского халифата он вновь вступил на путь поступательного развития, обрел второе дыхание: ведь Багдад — это иранский город. Век Аббасидов принес известность глазурированной обожженной глине, родиной которой является Персия, а также персидскому фаянсу с металлическим отливом. Огромные портики напоминают нам дворцы Хосрова. Арабский язык сохраняет господствующее положение, но персидский, записываемый арабской вязью, становится вторым литературным языком, выходит за пределы Персии, распространяясь до Индии (позднее он сохранится и в Оттоманской империи). Будучи наполовину разговорным языком, он свободно используется довольно широкими слоями населения; ему также идет на пользу почти полное исчезновение из обихода греческого языка. Поэт Фирдоуси пишет в конце X в. «Шахнаме», прославляющую древних иранцев. С конца XI в. персидский язык входит в научный обиход.

Безусловно, Персия становится национальной цивилизацией, но отныне она существует внутри большой исламской цивилизации. В этом смысле очень интересна прошедшая в Париже в октябре 1961 г. великолепная выставка иранского искусства: она ясно отражает наличие в нем двух периодов — до ислама и во времена ислама. Эти периоды четко разграничены, но заметна и преемственность между ними.

Противостояние универсального и регионального прослеживается во всем исламе. Вспомним мусульманскую Индию, мусульманскую Индонезию, Черную Африку, которая, несмотря на решающее влияние ислама, сумела тем не менее чудесным образом остаться сама собой.

В Индии взаимопроникновение двух цивилизаций дало жизнь настоящему индо-исламскому искусству, расцвет которого приходится

Верно ли, что монголы способствовали упадку ислама?

Чингисхан (1155–1227) покорил все монгольские племена (1205–1208); затем завоевал Северный Китай. Повернув свои войска на Запад, он достиг Кавказа, проникнув в этот регион через так называемые Урало-Каспийские ворота. После его смерти монголы продолжили завоевательные походы в Европу и Азию: в 1241 г. они достигли Польши и Венгрии, а в 1258 г. захватили Багдад.

Тамерлан (1336–1406) продолжил завоевания: в 1398 г. он захватил Дели: в 1401 г. разрушил Багдад. Верно ли, что монголы способствовали упадку ислама?

на XII и в особенности на XIII вв. По сей день в Дели сохраняются удивительные образцы этого искусства, например первая построенная в городе мечеть (1193): архитектурный план ее принадлежит мусульманам, а воздвигалась она силами индийских каменщиков и скульпторов, которые смешали свойственный индусам цветочный орнамент с каллиграфическим арабским орнаментом. На протяжении многих веков существовало это особое искусство, в котором в зависимости от времени и места преобладало мусульманское или индийское влияние. Они настолько переплелись друг с другом, что к XVIII в. стало невозможно отделить одно от другого.

В период расцвета мусульманская цивилизация на ее верхних уровнях достигает огромных успехов одновременно в науке и в античной философии. Достижения были не только в этих двух областях (вспомним хотя бы литературу), но в этих областях они были самыми значимыми.

Наука и философия

• Именно в науку сарацины (так иногда называют мусульман этого блестящего периода) привнесли особенно много нового.

Достаточно упомянуть тригонометрию и алгебру (само название арабского происхождения). В тригонометрии они «придумали» синус и тангенс; известно, что греки измеряли величину угла по хорде вписанной окружности: синус есть половина этой хорды. Мухаммад Ибн Муса в 820 г. опубликовал трактат по алгебре, в котором дошел до уравнений второй степени. Переведенный на латинский в XVI в. этот трактат станет основополагающим для математиков Запада. Позднее мусульманские алгебраисты решали даже биквадратные уравнения…

Нельзя также не вспомнить исследований в области математической теории географии, астрономических обсерваторий и их инструментов (в частности астролябию), если не совершенных, то по меньшей мере великолепных для измерений широты и долготы, позволивших исправить очевидные ошибки Птолемея. Хотя речь идет об учителях, а не об учениках, поставим им очень хорошие оценки по оптике, химии (дистилляция спирта, изготовление элексиров, серной кислоты), фармакологии (половина лекарств, которыми пользовали на Западе, пришли с Востока: александрийский лист, ревень, тамарин, рвотный орешек, дуб кермесовый, камфора, сиропы, смягчающие микстуры, пластыри, мази, снадобья, дистиллированная вода…). Их медицина бесспорно великолепна. За три века до Мишеля Серве египтянин Ибн аль-Нафиз дал описание малого круга кровообращения…

• Говоря о философии, следует подчеркнуть, что мыслители в основном вновь подняли темы, свойственные философии перипатетиков.

Достигнутые результаты в этой области вовсе не ограничиваются тем, что они заимствовали и передали другим, хотя это уже является заслугой, причем немалой. Заимствование было не только продолжением, разъяснением, но и созданием.

Философия Аристотеля, перенесенная в мусульманскую среду, по необходимости представляется как опасное для ислама объяснение сути человека и мира, этой религии откровения, которая также стремится дать объяснение миропорядка в целом и притом остается чрезвычайно суровой. Но идеи Аристотеля преследуют, буквально порабощает всех адептов греческой философии. В этом сделанное А. Мецем сравнение с Ренессансом также имеет свой смысл: действительно существовал мусульманский гуманизм, вычурный, неоднозначный, но о нем из-за недостатка места мы можем сказать лишь вкратце.

Речь идет о долговременном развитии мысли, которое нужно разместить и во времени, и в пространстве. Сведем его к пяти основным именам: Аль-Кинди, Аль-Фараби, Авиценна (Ибн Сина), Аль-Газали, Аверроэс (Ибн Рущд). Самые известные из них Авиценна и Аверроэс, причем Аверроэс наиболее известен так как его учение, аверроизм распространился по всей Европе.

Аль-Кинди (нам известен лишь год его смерти — 823 г.) родился в Месопотамии, где его отец был губернатором одной из провинций (Куффах). Из-за своего места рождения он получил прозвище «философ арабов». Аль-Фараби родился в 870 г. и был по происхождению турком: он жил в Алеппо и умер в Дамаске, куда сопровождал своего покровителя Сейф-ад-Даула во время взятия этого города (950). Он получил прозвище Второй учитель после Аристотеля. Авиценна (Ибн Сина) родился неподалеку от Бухары в 980 г. и умер в Хамадане в 1037 г. Аль-Газали родился в Тусе в 1058 г., где и умер в 1111 г… К концу своей жизни он стал, можно сказать, анти-философом, страстным защитником традиционной религии. Что касается Аверроэса (Ибн Рущд), то он родился в Кордове в 1126 г. и умер в Марракеше 10 ноября 1198 г.

Топография и хронология показывают, что речь идет о движении мысли сквозь время и пространство взятого в целом мусульманского мира, тем более что вокруг каждого из этих мыслителей группировались другие философы, а также заинтересованные слушатели и читатели.

Приведенный выше список указывает также на то, что последний (последний не значит самый значительный) светоч мусульманской философской мысли находился в Испании и именно через него Запад познакомился с арабскими философами и самим Аристотелем.

Сквозь призму этой долговременной перспективы действительный и по сей день вопросом является тот, который ставил Луи Корде (он сам отвечает на него отрицательно): Существует ли мусульманская философия? Что означает одновременно: 1) Существует ли единая, от Аль-Кинди до Аверроэса, философия со свойственной ей преемственностью? 2) Объясняется ли эта философия самой сутью ислама? 3) Самостоятельна ли она? Как это часто бывает, здесь со всей необходимостью требуется конкретный и четкий — нормандский — ответ: да или нет.

Да, эта философия едина: связанная с греческой философии, с одной стороны, и с откровениями Корана — с другой, она наталкивается на эти преграды и беспрестанно откатывается назад, к своей отправной точке. Греции, учитывая интерес ислама к науке, она обязана своими очевидными рационалистическими тенденциями, хотя не только они в ней присутствуют. Все философы были прежде всего ученые, занимавшиеся проблемами астрономии, химии, математики и в особенности медицины. Именно благодаря медицине им удавалось привлечь внимание властителей и заработать себе на жизнь. Авиценна написал энциклопедию медицины (Канон врачебной науки). Аверроэс также написал свою энциклопедию медицинских знаний, и мусульманская медицина на долгое время стала в Европе последним словом в этой науке, вплоть до времени «мольеровских врачей».

Греческое влияние обеспечивает внутреннее единство мусульманской философии. «Автором этой книги, — писал Аверроэс в предисловии к своей Физике, — является Аристотель, сын Никомаха, самый мудрый из греков. Он создал и завершил логику, физику и метафизику. Когда я говорю, что он их создал, я имею в виду, что все написанные до него труды… не стоят труда, затраченного на их чтение. Никто из тех, кто следовал по его пути за последние 1500 лет, ничего не смог добавить к тому, что он написал, не сумел найти в его работах какой-либо ошибки». Будучи почитателями Аристотеля, арабские философы оказались вынуждены вести нескончаемый диалог с пророческими откровениями Корана и философскими объяснениями человека, свойственными грекам, причем и откровения, и объяснения постоянно требовали, к сожалению, уступок то вере, то разуму.

Вера, явленная в откровениях Мухаммада, передала людям божественное послание: так может ли одинокий мыслитель обнаружить истину мироздания и при помощи одного только разума судить о ценности догм? Перед этой дилеммой все упомянутые философы проявляют себя ловкими, может быть, даже излишне ловкими диалектиками. Авиценна, свидетельствует Максим Родинсон, «недаром был гением, он нашел выход». Вот решение, которое собственно ему не принадлежит: пророки открыли высшие истины «в виде мифов, сказок, символов, аллегорий, образных описаний». Здесь мы сталкиваемся с языком, доступным массам, предназначенным для того, чтобы человек обрел счастье. Но философ имеет право пойти дальше. Себе он оставляет большую свободу выбора даже тогда, когда противоречие представляется категорическим, неразрешимым.

Например, подобно грекам, философы обычно верят в вечность мира. Но если мир всегда существовал, будучи закрепленным во времени через откровение, то как его объяснить? Доведя до логического конца свои размышления, Аль-Фараби утверждал, что Господь не может знать отдельных вещей и частных лиц, что ему известны лишь концепты, «универсальные» понятия, но Бог Корана, подобно Богу Ветхого Завета, «знает обо всем, что существует на суше и на море. Ни одного листочка не может упасть с дерева без его ведения. Не существует ни зернышка в сумраке земли, ни зеленой или сухой былинки, о которой бы не было сказано» (Коран в переводе Р. Бланшера). Имеются и другие противоречия: Аль-Фараби, безусловно, не верит в бессмертие души. Авиценна верит в это, но не верит в воскрешение бренной оболочки, что утверждает Коран. Душа после смерти устремляется к своей вселенной — вселенной бестелесных существ. Если рассуждать логически, то в этом случае не может быть ни наказания, ни вознаграждения; ни Ада, ни Рая… Бог, бестелесные существа, души есть тот идеальный мир, перед которым материя нетленна, вечна — вечна потому, что «движение не предшествовало отдыху, а отдых движению… Всякое движение вызвано предшествующим движением… Богу нет смысла быть новым».

Этих цитат, которые мы заимствовали у Ренана, достаточно для того, чтобы пробудить наше любопытство, но не достаточно для того, чтобы удовлетворить нас. Нужно набраться внимания и терпения, чтобы уследить за этими всегда спорными доводами, за этой системой объяснений.

Философы, которые вслед за Ренаном проявляли интерес к этим ретроспективным проблемам, для себя решают их не без труда. Их интерпретация зависит оттого, придерживаются ли они рационалистических или идеалистических убеждений; или, что одно и то же, от предпочтения, которое они отдают тому или иному философу: Аль-Кинди плавает по религиозным водам, еще не охваченным бурями; Авиценна, безусловно, идеалист; Аверроэс — философ конца света. Аль-Газали, защитник веры и традиции, повторяет схоластические утверждения первых мусульманских теологов; он намеренно игнорирует философские воззрения перипатетиков, даже стремится их разрушить, потому что его мысль ведет его по иному пути — по пути мистики. Он покидает этот мир, чтобы надеть белую власяницу (суф), которое носят суфиты — приверженцы скорее мистической, чем разумной веры, эти «божьи безумцы», как их называли.

Аверроэс, ученый из Кордовы, представляется скорее комментатором и издателем работ Аристотеля. Его заслуга состоит в том, что он целиком приводит арабский перевод греческого текста и сопровождает его своими комментариями и отступлениями. Сам текст и комментарии к нему были затем переведены в Толедо с арабского на латынь и в таком виде достигли Европы, где в XIII в. вызвали подлинную революцию в умах. Из этого можно сделать вывод, что арабская философия не умерла под отчаяными ударами Аль-Газали, как об этом иногда говорят. Она умрет позднее — к концу XII в., вместе с мусульманской наукой. И тогда факел знаний подхватит Запад.

Остановка или упадок: XII–XVIII вв.

• «Сарацинская» цивилизация, после всех своих блестящих успехов, внезапно прерывается к концу XII в. Даже в Испании прогресс науки и философии, могущество материальной жизни замирают в последние десятилетия этого века.

Эта внезапная остановка представляется комплексной проблемой.

1) Можно ли это объяснить страстными (и потому весьма действенными) нападками Аль-Газали на философию и свободомыслие, как еще недавно считалось? Сегодня никто не считает такое утверждение серьезным. Аль-Газали — дитя своего времени: он есть его следствие и одновременно его причина. Впрочем, отторжение философии существовало всегда — с момента ее появления, как это доказывают бесчисленные сожжения книг на кострах в различные времена, что было бы невозможно без враждебного отношения к ней народа; доказательство тому и опала многочисленных философов, которые отправлялись в ссылку для того, впрочем, чтобы вернуться из нее при перемене фортуны; доказательство тому и периоды безграничного владычества Корана, особенно в области права, когда философия вынуждена была молчать. Но не забудем, что после Аль-Газали философия еще знавала блестящие времена, причем не только при жизни Аверроэса.

2) Виноваты ли в этом варвары? Такое предположение выдвинул недавно историк С.Д. Готейн. Под варварами подразумеваются те самые народы, которые спасли ислам от вооруженных нападений со стороны Запада и Азии, но якобы уничтожили его изнутри.

В Испании этими опасными спасителями были вначале Альморавиды, затем Альмохады, берберы Северной Африки, суданские, сахарские, берберские племена. На Ближнем Востоке ими были турки сельджуки, кочевники, пришедшие из «холодных степей».

Предполагается, что упадок начался после захвата ими власти. Именно тогда «единство средиземноморского мира разрушилось» — то единство, которое было питательной средой ислама и которого не хотели знать «эти варварские народы, ничего общего не имевшие в традициями Средиземноморья».

На это можно ответить так: на Западе и на Востоке эти самые варвары были не больше варварами, чем большинство арабов из числа первых завоевателей; подобно арабам, они, кто быстрее, а кто медленнее, цивилизовывались под воздействием древних стран ислама. Халифы Альмохады были покровителями Аверроэса. В традиционной истории крестовых походов Саладин (Салах-ад-Дин), султан Египта курдского происхождения и противник Ричарда Львиное Сердце, выглядит довольно пристойно, по крайней мере в глазах варваров из числа христиан. И наконец, благодаря Египту, ислам восстановил свою независимость после победы над монголами при Айн-Джалуте (Сирия, 3 сентября 1260 г.) и после взятия в 1291 г. Сен-Жан-д’Акр, последней христианской крепости на Святой Земле.

3) Виновато ли в этом Средиземное море? К концу XI в. Европа начала отвоевывать свое внутреннее море у ислама. Море было возвращено и знаменитая теория историка Анри Пиренна стала действовать в обратном смысле. А. Пиренн полагал, что во время мусульманских завоеваний Запад, лишенный возможности свободно плавать по Средиземному морю, замкнулся в себе, что продолжалось с Vili по IX в. В XI в. произошло обратное: Средиземное море оказалось закрытым для ислама, что привело к необратимому замедлению подъема ислама со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Любопытно, что Э.Ф. Готье (первый, кто отметил внезапную остановку в развитии сарацинской цивилизации), не попытался в свое время (1930) воспользоваться объяснениями Анри Пиренна, которые в то время были весьма популярны. При нынешнем состоянии наших знаний можно предположить, что данная трактовка внезапного отступления ислама кажется наиболее убедительной.

• Исламская цивилизация пережила это отступление. Она больше никогда не достигала такого периода расцвета и таких успехов, как раньше, но она выжила.

Поль Валери утверждал в 1922 г.: «Цивилизации, мы знаем, что вы смертны». Он, конечно же, драматизировал. Смертными в истории могут быть только цветы и плоды, само же древо остается жить. Во всяком случае, его гораздо труднее уничтожить.

Начиная с XII в. ислам переживал трудные времена, прежде всего в его отношениях с Западом хотя ему удалось отстоять свои владения, свидетельство чему взятие крепости Сен-Жан-д’Акр в 1291 г., соперничество в период Крестовых походов (1095–1270) не прошло для ислама бесследно. Ислам одержал полупобеду на суше, но потерпел поражение на море. В своих отношениях с Азией в 1202–1405 гг. ислам пережил жестокие, дикие и длительные нашествия монголов, которые чуть не потопили его: Туркестан, Иран, Малая Азия были разрушены и никогда уже полностью не восстановили былую мощь. Символом опустошений, которым подвергся ислам, стало взятие Багдада в 1258 г. Позднее ислам залечил раны, но только частично.

С другой стороны, в печальные для ислама XIII, XIV, XV вв. к вышеупомянутым проблемам добавились еще и экономические трудности, имевшие общемировой характер. Почти весь Старый Свет — от Китая до Индии и Европы — долго (несколько веков) находился в состоянии кризиса.

В Европе кризис наступил несколько позже (с 1350 или 1375 г.) и оказался относительно более кратковременным (он завершился между 1450–1510 гг.). Но его последствия были очевидны: вспомним Столетнюю войну (1337–1453) с ее известной чередой завоеваний, гражданских войн, социальных потрясений, породивших хозяйственную разруху и нищету.

Следовательно, когда мы говорим о бедах ислама, нужно выделять в них «общемировую» составляющую и собственно мусульманскую.

Так, если мы хотим понять ход размышлений Ибн Халдуна, последнего из гигантов мусульманской мысли, то мы должны учитывать эпоху, в которую он жил, — эпоху несчастья и отчаянного пессимизма. Он был историком (сегодня мы бы сказали «социологом») и имел андалузское происхождение, хотя и родился в Тунисе в 1332 г. Он прожил довольно бурную жизнь дипломата и государственного деятеля, живя в Гренаде, Тлемсене, Бужи (Беджайя), Фесе, Сирии. Он умер в должности судьи в Каире в 1406 г., т. е. год спустя после смерти Тамерлана (Тимура), ко двору которого был направлен в качестве посла.

Его большой исторический труд Китаб аль-Ибар посвящен истории берберов. Предисловие к этой работе было переведено в XIX в. на французский язык и по праву считается крупным самостоятельным исследованием, анализирующим методологические и социологические аспекты мусульманской истории, рассматриваемой в комплексе.

• Когда к XVI в. мировая экономика начала оживать, исламу удалось вновь извлечь для себя выгоду из своего промежуточного положения между Западом и Востоком. Величие Османской империи длилось вплоть до «эпохи тюльпанов», т. е. до XVIII в.

В политическом смысле экономическое оздоровление происходило под знаком быстрых и эффективных завоевательных походов турок османов, начавшихся еще до взятия ими Константинополя в 1453 г. Однако именно эта громкая победа символически ознаменовала собой начало победного шествия турок, которое в XVI в. превратило Турцию в одну из крупных средиземноморских держав.

Вскоре под властью новых хозяев Византии оказался почти весь исламский мир, включая даже святые места Аравии. После 1517 г. султан турок-осман, «Великий Господин», стал халифом всех правоверных. Турецкого владычества избегли только Туркестан, Марокко, шиитская Персия, которая во времена правления Сефевидов стала еще более националистической. Однако мусульманским наемникам из числа монголов и турок удалось под предводительством дальнего потомка Тамерлана Бабура завладеть Северной Индией и основать в 1526 г. империю Великих Моголов, установившую господство над большой частью Индии.

В том же 1526 г. (битва при Мохаче), когда турки завоевывают христианскую Венгрию, произошло всеобщее возрождение ислама в его турецкой и суннитской форме, что означало повсеместную и необратимую победу традиционной религии и ортодоксии. Становление жесткого правления повлекло за собой установление единомыслия.

На Балканах и на Ближнем Востоке укрепление турецкого господства совпало с приходом материального благополучия и демографическим ростом, с появлением городов с развитой промышленностью. В 1453 г. Константинополь насчитывал не более 80 000 жителей. В XVI в., переименованный в Стамбул, он насчитывает уже 700 000 обитателей как в самом городе, так и в греческом квартале, расположенном за Золотым Рогом, и в районе Скутари, находящимся по ту сторону Босфора. Как и все тогдашние крупные города, эта столица поражала невероятной роскошью и столь же невероятной нищетой. Тем не менее она стала образцом для подражания на всем пространстве Османской империи, в том числе и архитектурой своих гигантских мечетей, среди которых выделялась мечеть, построенная Сулейманом Великолепным.

Судьба Османской империи 

Серым обозначены владения османов. Узкими штрихами (справа налево) указана Сербия. Широкими штрихами (слева направо) — Венгрия. Жирной черной линией обозначены владения венецианцев, а затем (с 1913 г.) итальянцев.

Хотя впоследствии реальное величие турков ставилось под сомнение, в наше время, благодаря усилиям историков, их империя начинает постепенно занимать подобающее ей место: наконец-то богатейшие турецкие архивы открывают свои тайны исследователям, обнаруживая механизмы действия всепроникающей государственной бюрократической машины, которой удавалось одновременно быть четкой, прогрессивной, авторитарной, способной проводить подробные инвентаризации, претворять в жизнь последовательную внутреннюю политику, накапливать огромные запасы золота и серебра, планомерно колонизировать (переселяя туда кочевников) Балканы, которые считались щитом империи, защищавшим ее от враждебной Европы. Добавим к этому систему принудительных работ, поражающую воображение мощь армии с ее изнуряющими учениями… Факты поразительно современные.

Со временем эта машина начала давать сбои, но произошло это не ранее конца XVII в. Переломным моментом следует считать осаду Вены в 1687 г. Можно ли считать причиной заката турецкой империи отсутствие выхода к свободным морским пространствам, к Атлантике, от которой ее отделяет Марокко, к Индийскому океану, доступ к которому из Красного моря затруднен, к Персидскому заливу, где империя встретила ожесточенное сопротивление не только персов, но и пришедших туда европейцев, обладавших могучими морскими силами и использовавших в своих целях крупные торговые компании?

Или же турецкая империя умерла, не сумев быстро и хорошо приспособиться к новым техническим достижениям?

Или же, что более очевидно, причиной ее гибели стало противоборство в XVIII и особенно в XIX веках с могущественной послепетровской Россией? Ведь победы австрийской кавалерии в возглавляемых принцем Евгением Савойским кампаниях 1716–1718 гг. угрожали лишь европейским окраинам Турции, тогда как войны с Россией были столкновениями молодого колосса с колоссом если не умирающим, то по меньшей мере уставшим.

Но, что бы там ни было, турецкая империя вовсе не была изначально тем «больным», с которым без зазрения совести дурно обращалась дипломатия великих держав в XIX в. Турецкий ислам долго был великим, блестящим, внушающим опасения. То же можно сказать о Персии эпохи Сефевидов, которой в XVII в. восторгался такой внушающий доверие наблюдатель, как Тавернье… То же можно сказать и об империи Великих Моголов, занимавшей в начале XVIII в. почти все Деканское плоскогорье (Индостан) и бывшей в ту пору объектом внимания как англичан, так и французов.

Так будем же относится скептически к излишне быстро высказанному мнению об упадке ислама! И не будем делать никаких поспешных прогнозов!

В XVIII в. в Стамбуле наступила т. н. «эпоха тюльпанов», подлинных и стилизованных, которых можно узнать среди тысяч других: этот мотив можно увидеть на фаянсе, на миниатюрах, на вышивках. Эпоха тюльпанов — это красивое название для эпохи, в котором сочетались и изящество, и сила.

Ислам вошел, пятясь, в этот ад, это чистилище для живых людей, которое мы сегодня стыдливо называем Третьим миром. Мы говорим «пятясь», потому что некогда он был в относительно лучшем положении.

Это движение вспять, более или менее запоздалое, но явное, принесло ему в XIX в. унижения, горечь, страдания, а затем и установление иностранного господства. Факты хорошо известны. Лишь Турции удалось избежать общей судьбы, что сделало возможным жестокую, но блестящую борьбу Ататюрка (Мустафа Кемаль, 1923–1938), во главе национально-освободительного движения, которое спасло ее от неизбежной развязки. Это выступление стало моделью для последующих национальных революций по всему миру. Отныне, можно сказать, что освобождение ислама свершилось.

Одно дело завоевать независимость; но заставить себя идти в ногу со всем остальным миром, смело глядеть в будущее — это совсем другое.

Конец колониализма и молодость национального самосознания

Нет ничего проще, чем выделить сегодня хронологические вехи колонизации, а затем и «деколонизации» различных земель ислама, добившихся постепенно полной политической независимости (за исключением мусульманских республик в составе СССР).

• Советский колониализм? Обычно в ставших ныне классическими описаниях колониализма мы встречаем только описания английского, французского, бельгийского, немецкого или голландского колониализма.

Но существует и русский колониализм, превратившийся затем в советский, о котором говорят меньше: на первый взгляд он и по сей день не ослабил своего влияния на более чем 30 миллионов мусульман, что превышает все население нынешнего Магриба.

Можно ли говорить вообще в данном случае о колониализме? После Революции 1917 г. в России были предприняты огромные шаги с целью предоставления этим республикам большей свободы, децентрализации, были сделаны уступки в сторону местной автономии. Следствием этого стало поистине гигантское развитие. «Сегодня все мусульманские нации СССР, в особенности кавказцы и туркестанцы, располагают собственными научными, административными и культурными кадрами, у них есть своя интеллигенция. Они преодолели имевшееся прежде отставание от татар и более не нуждаются в помощи интеллектуальной элиты Казани», которая еще в недавнем прошлом была центром мусульманской культуры в России.

Но это привело к ослаблению естественных уз, связывавших некогда различные мусульманские республики, и сняло с повестки дня проект создания большого «туранского» государства. В нынешней советской федеративной системе культура является «национальной по форме, но пролетарской и социалистической по содержанию». За этим последовало освобождение населения от церковного влияния и обесценение религиозных ценностей ислама; практически национализм ныне ограничен региональными границами, он лишился духовной поддержки братьев по исламу и находит свое выражение в требованиях, ограничивающихся «частичным переустройством существующих институтов» или «требованиями представителей другой расы».

Короче говоря, проблемы мусульманского населения СССР кажутся — и являются — в данный момент чуждыми традиционным требованиям ислама, которые громко высказываются на международной арене. Советские мусульманские республики независимы, но в то же время тесно связаны с советской системой (общая внешняя политика, единая оборонная политика, единые финансы, единое образование, общие железные дороги).

В целом мы сегодня далеки от идеалов видного коммунистического деятеля Султан-Галиева (1917–1923), ставшего затем контрреволюционером и приговоренного к смертной казни в 1929 г. Будучи мусульманином, он мечтал о едином для всех мусульман советских республик государстве, которое бы имело возможность оказывать идейное и революционное влияние на весь азиатский континент. Он представлялся ему наилучшим полигоном для политических катаклизмов, тогда как промышленно развитая Европа казалась ему «погасшим революционным очагом». Мог ли быть ислам зажженным факелом, нацеленным в сторону Азии?

• Панарабизм — основная политическая линия разобщенного ислама: в плане открытого международного соперничества панарабизм слишком охотно выступает сегодня вместо исламизма. Только его и видно, только его и слышно.

Собственно арабский мир остается сегодня «сердцем» ислама, его перекрестком. Исходя из этого, смешивать Ближний Восток (и его продолжение — Магриб) со всем исламским миром и на этом основании видеть только этот регион, отдавать ему предпочтение — значит, сделать лишь один шаг в требуемом направлении: действительность толкает к этому шагу. Но это означает принять чью-то сторону.

Однако в чем состоит сегодня главная характерная особенность ислама? Не заключается ли она в скрытом разделении, дроблении пространства мусульманского мира и его единства? Иногда причиной тому является политика, а иногда география, которая ставит некоторые части исламского мира под исключительное влияние других цивилизаций, других экономических укладов.

В Индостане 80 миллионов мусульман живут рядом или даже смешаны с населением, исповедующим индуизм или анимизм, они являются частью особой экономической структуры, т. е. оказываются наполовину потерянными для ислама. Индия и Пакистан — это две огромные густо населенные территории, разделяющие единое географическое пространство. В Китае 10 миллионов мусульман являются особой категорией населения: можно сказать, что они уже окончательно потеряны для ислама. В Черной Африке некогда победоносный ислам деформируется под воздействием местных религиозных верований.

Исламское вероисповедание этой части населения часто служит им аргументом в борьбе за национальное самосознание, средством самозащиты. Но для ислама, рассматриваемого как единое целое, они тем не менее потеряны или все больше от него отдаляются: есть много мусульманских стран, которые уже не смотрят столь пристально, как раньше, в сторону Мекки, не принимают массового участия в паломничествах и не примыкают стройными рядами к политической идее эффективного и унитарного панисламизма. Отдаленность, политический фактор, атеизм, потеря веры способствуют этому процессу. После 1917 г. в Мекке побывало не более нескольких сотен паломников из СССР.

• Правильно ли представлять теперешний ислам «эпохой Гарибальди»? Внутри мусульманских стран, на Ближнем Востоке, панисламизм наталкивается на проявления местного обостренного национализма.

Распад в сентябре 1961 г. О.А.Е. (Объединенной Арабской Республики, ставшей результатом слияния Египта и Сирии) является характерным примером. Пакистан, Афганистан, Иран, Турция, Ливан, Сирия,

Мусульмане в современном мире

(Карта не отражает распространение ислама в Индии, которая ранее почти полностью была мусульманской)

Ирак, Иордания, Саудовская Аравия, Тунис, Алжир, Марокко, Мавритания, Йемен — все они представляют собой суверенные страны с характерными для них особенностями, зачастую враждебные друг к другу, хотя эта враждебность может маскироваться сиюминутной солидарностью в отношениях с внешним миром и его опасностями.

Отчаянный национализм толкает население и особенно молодежь, прежде всего студенчество этих стран, к вызывающим и драматическим действиям, которые с предвзятой тонки зрения западного жителя кажутся не соответствующими нашему времени. У нас слишком много причин сожалеть о своем недавнем национализме, за который Европа так дорого заплатила, чтобы безучастно смотреть на рост местных националистических движений в эпоху создания европейского Общего рынка. Тем более что все эти националистические движения оказываются направленными против Запада.

Справедливо ли такое отношение? Вот что говорит афганский интеллектуал Наджмуддин Баммат (1959): «Ислам вынужден переживать сегодня одновременно религиозную революцию, сопоставимую с Реформацией, моральную и интеллектуальную революцию, которую можно сравнить с движением Буря и натиск в Германии (это можно сопоставить с эпохой Просвещения и Просвещенного деспотизма в XVII1 в.), социально-экономическую революцию, сравнимую с той, что имела место в Европе в XIX в. (индустриальная революция); к тому же в эпоху существования крупных региональных систем (понимай: существования восточного и западного блоков. — Авт.) ислам переживает более мелкие национальные революции. В момент, когда заключаются договоры планетарного масштаба, мусульманские страны все еще ищут и ждут своего Гарибальди».

Нужно понимать, что мы вовсе не хотим очернить светлую память Гарибальди. Но войны за национальное объединение, в прошлом необходимые, имели для Европы хорошо известные катастрофические последствия.

Окажется ли благотворным для ислама его нынешнее разделение на национальности? Не приведет ли оно мусульманские государства в тупик, поскольку современное мировое хозяйство не позволяет подобного дробления? Не является ли оно источником опасных конфликтов? Каждая независимая страна, обладающая хоть какой-то военной силой, интерпретирует по-своему, на языке собственных интересов и претензий, понятия панисламизма или панарабизма. Так поступают на виду у всего мира Пакистан, Ирак, Египет, открывая дорогу другим.

Однако этот национализм представляется неизбежным этапом национального развития, платой за ту очевидную роль, которую национальное самосознание играло в ходе борьбы за независимость. Каждый отдельный национализм был и остается «контрколониализмом», противоядием от иностранного господства, фактором освобождения.

Нас не должно также удивлять, что каждый арабский национализм имеет схожую с другими черту — враждебность к Израилю, своему старому противнику. Созданное сразу после Второй мировой войны, государство Израиль предстает в их глазах делом рук Запада, причем ненавистного Запада. Замечательные технические достижения Израиля, основанные на капиталах, пришедших со всего мира, его демонстрация силы в борьбе против Египта (в 1948 г., Суэцкая кампания 1956 г. с победным маршем малочисленной израильской армии через Синайский полуостров) вызывают зависть, страх и враждебные чувства, которые наслаиваются на давние противоречия. Жак Берк справедливо пишет: «Осмелюсь сказать, что арабы и евреи — это богоизбранные народы. Но для дипломатов и военнополитических штабов два таких народа — это слишком много! Непримиримый конфликт кроется как раз в родственной близости противников, ведущих свое происхождение от Авраама, выбравших монотеизм в качестве религии… По отношению к Западу они пошли разными путями. Одни внутри диаспоры настолько сохраняли свой общинный идеал, что приспособили личность к внешним требованиям, предъявляемым к ним неверными. Другие, оставшиесся на своей земле, но порабощенные и разобщенные, имели преимущество — или несчастье — остаться в целом такими, какими они были. Отсюда нынешнее неравенство в имеющихся средствах, различия в намерениях и поведении. Самые прозорливые арабские эссеисты с горечью размышляли над тем, что они назвали «крахом» 1948 г…Подобно нашему Тэну или нашему Ренану после разгрома 1870 г., они советуют своим соплеменникам пересмотреть нечто в себе, чтобы избежать впредь подобных авантюр».

• У национализма есть собственная роль в ближайшем будущем: всем без исключения мусульманским странам придется разработать обязательные программы строгой экономии.

Речь идет о программах солидарности, социальной дисциплины; национальное самосознание должно помочь каждой из молодых стран противостоять экономическим трудностям, с которыми придется столкнуться. Оно должно способствовать тому, чтобы общественность согласилась на необходимое обновление устаревших социальных, религиозных, семейных структур — всех этих идущих из глубины веков, архаичных и освященных исламом традиций, ломка которых может спровоцировать реакцию отторжения.

Итак, чего бы ему это ни стоило, ислам должен модернизироваться, применять большую часть западной техники, ставшей сегодня основой жизни в мире: будущее ислама зависит от того, примет ли он или отвергнет эту мировую цивилизацию. Отторжению будут способствовать могучие традиции; приему — национальная гордость, которая может заставить народы принять то, что они инстинктивно не приемлют.

Очень часто исламу отказывали в гибкости, необходимой для быстрой адаптации. Многие и сейчас утверждают, что исторические цивилизационные корни, основы сердечной и душевной привязанности не позволят «не проницаемому для внешних влияний», «несговорчивому» исламу открыться для модернизации. Так ли это?

На деле ислам уже примирился с окружающим его современным миром. Он может пойти по этому пути дальше. Христианство в прошлом также с большим трудом принимало перемены. В конечном счете оно оттого, что вынуждено было пойти на уступки, ничего не потеряло в своей самобытности.

Приписывать исламу чрезмерную религиозную нетерпимость, полное отсутствие гибкости — значит забыть о многочисленных ересях, которые уже сами по себе доказывают возможность перемен. Впрочем, сам Коран открывает реформаторству навсегда, казалось бы, закрытую дверь. «Считается, что пророк предусмотрел тот случай, когда Коран и (сунна) традиция молчат: тогда он рекомендует прибегать в процессе размышления к аналогии; если же она неприменима, следует дать собственную оценку, исходя из предыдущих аргументов. Эта личная интерпретация должна сыграть значительную роль в будущем развитии мусульманской мысли. В наши дни реформаторство пытается открыть путь к этому» (Пьер Рондо). Ведь у всякой религии есть свои запасные выходы. Ислам может помешать, затормозить процесс; но его можно также обойти, он может позволить себя обойти.

Экономисты, сталкивающиеся с повседневной реальностью, не перестают протестовать против бездоказательных и «карикатурных» заявлений о якобы несокрушимых константах мусульманского мира.

По их мнению, настоящая трудность состоит в том, что нужно сделать огромный прыжок вперед. Ислам отстает от Запада на два века, именно те два века, которые преобразовали Европу больше, чем весь период от античности до XVIII в. Каким образом ислам сможет одним прыжком преодолеть этот огромный этап исторического развития, заставить трансформироваться свои архаичные общества, если он имеет в запасе лишь бедное, нестабильное развивающееся сельское хозяйство, промышленность, которая кажется изолированной и будто бы привнесенной извне в его экономику, неспособную догнать свое слишком плодовитое многочисленное и малоподвижное население? К тому же, как и всякая общественная формация, мусульманское общество имеет своих богатых, пусть немногочисленных, но зато очень могущественных. Эти привилегированные слои зачастую используют верования и традиции в качестве аргументов для обоснования своих привилегий; их интерес состоит в том, чтобы сохранить на плаву некоторые «средневековые» общества, подобные йеменскому, феодальные — подобные иранскому, или архаичные — подобные саудовскому, существующему несмотря на нефть или только благодаря ей.

Перед лицом этих трудностей реформаторам предстоит испытание делом: реформирование может быть жестоким и гениальным одновременно, подобно реформе Ататюрка в Турции; оно может быть насильственным на словах, подобно реформе Касема в Ираке; оно может проходить под знаком настойчивости, подобно реформе Насера в Египте; оно может оказаться гибким и по-своему мудрым, подобно реформе Бургибы в Тунисе. Но какой бы ни была природа реформ, их направленность, препятствия на пути их свершения остаются зачастую схожими. Всем этим реформам пришлось преодолеть немалое число запретов (табу), свойственных мусульманской цивилизации. В этом смысле показательной является проблема эмансипации женщин, которая сейчас утверждается в мусульманском обществе, но потребует еще длительного времени для окончательного решения этого вопроса. Исчезновение полигамии, введение ограничений на право мужа в одностороннем порядке развестись с женой, ликвидация паранджи, свободный доступ женщин к высшему образованию и культуре, к оплачиваемому труду, право женщин на участие в выборах — все эти проблемы имеют огромное значение.

Решение этих вопросов доказывает, что реформы — это не безнадежное дело, что оно нуждается в сторонниках и решительных защитниках. Начинающаяся борьба будет разносторонней. Причем наибольшая опасность кроется в кажущихся легкими и притягательными решениях, навязываемых нынешней политической борьбой, которая драматизируется по поводу и без всякого повода.

Каким был бы идеальный подход? Каждый раз доводить до конца что-то одно, выбирать главное. Но политика — это не картезианские размышления. Экономическое развитие само по себе требует от исламской и других цивилизаций преимущественного выбора какой-то одной политической линии, могущей оказаться исключительной. При этом мир, в котором мы живем, заставляет сталкиваться со старыми и новыми трудностями, логика возникновения которых от нас не зависит.

Сегодня все мусульманские государства, гордящиеся своей независимостью, оказываются перед лицом политических требований, часто создающих драматические ситуации, которые нужно или разрешить, или обойти; у этих государств есть своя гордость, которую нельзя не учитывать: ислам так же подвержен гордыне, как и Европа. У ислама есть своя молодежь, свои студенты, требующие быстрее двигаться по пути перемен (в этом они схожи с нашими студентами политехнической школы эпохи 1830 г.). У ислама есть свои военные, способные на безрассудство и на государственные перевороты (в этом они похожи на военных Латинской Америки до Второй мировой войны 1939 г.). У ислама есть свои политические партии, свои политические деятели, способные гоняться за миражами, созданными их собственным воображением, способные призывать к насилию в своих речах. Разве не надо повышать голос, чтобы заглушить шум окружающего мира?

Конечно, имеется фактор иностранного влияния: Франция в Северной Африке; Англия в Кувейте и на почти опустевшем юге Аравии; США повсюду, готовые дать советы и кредиты; СССР, не жалеющий своего времени и сохраняя за собой право на будущее, всегда внимательно следящий за происходящими процессами на этом огромном пространстве. К этому нужно добавить фактор социальной революции, проявляющейся все более явно и формулирующей собственные требования.

Само историческое развитие способствует социальной революции: в Турции военный переворот 27 мая 1960 г. открыл путь для решения социальных проблем, но их претворение в жизнь задерживается; в Иране революция «сверху», консервативная и прогрессивная одновременно, делает свои первые шаги, несмотря на противодействие молодежи и бывшего премьер-министра Мосаддыка, а также на нерешительность коммунистической партии Туде; в Трансиордании, где король решительно противостоит всем опасностям; в Ливане, который хотел бы стать ближневосточной Швейцарией; в Ираке, где революционные преобразования происходят скорее на словах, чем на деле, и где восстание курдов остается крупной проблемой; Египет, где сразу после отделения Сирии сделал выбор в пользу социального коммунизма, что грозит превратиться в расплывающееся масляное пятно… Обзор можно было бы дополнить, говоря об обеспокоенности Пакистана действиями Индии, которая оказалась более воинственной, чем это можно было раньше предполагать, и заявляет свои претензии на Кашмир; об Индонезии, ободренной успехами Индии в борьбе за Гоа и стремящейся установить свой протекторат над голландской Западной Новой Гвинеей — Ирианом; о Северной Африке, которая ожидает окончания алжирской трагедии, чтобы определиться, по какому пути развития пойти…

Все эти проблемы находят свое отражение в политике исламских государств, заставляя их идти на неожиданные действия, которые каждый раз наносят им серьезный урон и сказываются на других государствах. Кто может определить, чего стоила история с Бизертой (1961) такой богатой стране, как Франция, и такой бедной стране, как Тунис? Создается впечатление, что в данной кризисной ситуации судьба самой Бизерты была вторичной, а главным было столкновение двух национальных гордынь, что только усложняло решение вопроса. Франция чувствует себя обиженной, поскольку справедливо считает, что многое сделала для ислама; ислам испытывает те же чувства, так как полагает, что предоставленная ему независимость не является полной, и это справедливо, поскольку ни одна страна не может быть по-настоящему самостоятельной, если состояние ее экономики отбрасывает ее в Третий мир.

Бывшие метрополии лишь частично ответственны за эту сохраняющуюся экономическую зависимость. Она есть производное от многих факторов, связанных с прошлым ислама, с присущей ему бедностью, со свойственным ему чрезмерным демографическим ростом. Все это ужасные болезни, даже при наличии лекарств.

Различные мусульманские государства в современном мире цивилизаций.

• Экономический рост затруднен: перед исламом стоит та же дилемма, что и перед всем Третьим миром. Чтобы интегрироваться в мировую экономику, ему необходимо в самые короткие сроки осуществить индустриальную революцию.

Сформулировать задачу просто, но за ее решение нужно очень дорого заплатить: она требует тяжелой работы, плоды которой не будут сразу же заметны, и не отразятся сразу на уровне жизни населения. Предшествующий период колонизации не подготовил рассматриваемые нами страны к решению данной задачи, что, безусловно, можно поставить в вину стран-колонизаторов.

Если говорить непредвзято, нельзя отрицать того, что колонизаторы внесли большой вклад в развитие колоний. Архаичные страны, уклад которых не менялся веками, оказались частью гораздо более развитых цивилизаций.

Из этого они извлекли для себя определенную выгоду. Прежде всего это касается современной медицины и гигиены, которые значительно снизили уровень смертности; это касается образования, которое — в той или иной степени — значительно улучшилось (французов в наименьшей мере можно в чем-то здесь упрекнуть); это касается создания разветвленной инфраструктуры: портов, автомобильных и железных дорог; это касается внедрения современных методов ведения сельского хозяйства, в частности строительства ирригационных сооружений; иногда это касается и начала индустриализации.

Можно было бы сказать, что это немало. И да, и нет. С одной стороны, вклад в национальное экономическое развитие частично повлек за собой разрушение традиционных структур, а с другой — попытки построить новые структуры оказались несовершенными. Реконструкция была сделана не в целях национального экономического развития, а в целях совершенствования экономики, рассматриваемой в качестве придатка хозяйства метрополии, — придатка, который зависит и от данной метрополии, и от всего мирового хозяйства. Отсюда неравномерность развития по секторам и необходимость, перед которой оказались молодые независимые государства, так реформировать свои структуры, чтобы они отвечали национальным потребностям. К этому нужно добавить прочие многочисленные трудности, вытекающие из их цивилизации и региональной бедности.

Для достижения поставленных целей мусульманские страны должны не только напрячь собственные силы, но и прибегнуть к помощи других стран. Но это невозможно без готовности следовать изменчивой и жесткой политике привилегированных стран, что молодые государства хорошо понимают. Ни ум, ни политическая хитрость теперь уже не будут считаться недостатком. Итак, они должны адаптироваться к самим себе и к реальной жизни остального мира. В этом и состоит их главная задача, их квадратура круга.

• Экономика и нефть: здесь не может быть единого и легкого решения. Даже того, внешне столь привлекательного решения, которое предполагает наличие нефти.

Нефть — это безусловное богатство, плоды торговли которой сказываются на уровне экономического развития всех нефтедобывающих стран. Мы знаем, что это богатство особенно щедро представлено на Ближнем Востоке.

Однако в наибольшей степени от его использования выгоду получают крупные международные компании, которые затратили огромные средства на разведку и эксплуатацию нефтяных месторождений: они занимаются добычей нефти, отчисляя собственнику проценты за эксплуатацию нефтяных скважин и нефтепроводов; они же занимаются нефтеперегонкой и продажей нефти. Попытки установить контроль за источниками нефти, как это однажды попытался сделать Иран (1951) и о чем подумывает ныне Ирак (1961), заранее обречены на провал: нефть только тогда приобретает ценность, когда она продана. Но в сегодняшнем мире нет недостатка в нефти; напротив, в век атома царство нефти грозит оказаться недолговечным.

Небольшая дополнительная деталь: эксплуатация нефтяных богатств иностранцами хотя и вызывает протест у местного населения, но не является единственной бедой мусульманских стран. Роялти являются источником социальных привилегий. Полученные средства не распределяются равномерно, зачастую они тратятся элитой на предметы показной роскоши. Не будучи инвестированы в местную промышленность, деньги транжирятся на приобретение товаров бесполезных для развития производства на месте: Саудовская Аравия построила на нефтяные деньги новые города, автомобильные и железные дороги, аэродромы — прогресс очевиден. Вместе с тем значительная часть этих денег пошла на приобретение ненужных, анахроничных по сути предметов роскоши для королевской семьи и предводителей местных племен. Демонстрация показной роскоши вызывает чувство протеста у молодежи, вдохновляемой египетской революцией, и у буржуазии, стремящейся получить свой кусок государственного пирога.

Серьезный наблюдатель обратит внимание на то, что судьба ближневосточной нефти очень похожа на судьбу американского серебра XVI в.: оно шло транзитом через Испанию, не оказывая существенного влияния на развитие ее хозяйства, чтобы затем подпитывать живую экономику Европы.

Кроме того, нефть была, есть и будет причиной многочисленных конфликтов на Ближнем Востоке. Последний из них — конфликт между Ираком и его руководителем генералом Касемом, с одной стороны, и восемью крупными международными компаниями («нефтяными сестрами»), основным представителем которых на месте является Ирак Петролиум Компани, — с другой.

Продолжающиеся вот уже три года переговоры вновь были прерваны. Не эксплуатируемые компаниями месторождения были у них отобраны. Конечно, возможно достижение договоренности, и Ирак получит право на половину получаемых прибылей. Он уже добился возможности допустить к эксплуатации новых месторождений в водах Персидского залива японские и итальянские компании, которые оказались более сговорчивыми, поскольку пришли в эту страну позднее других. Но в этой сфере деятельности нефтедобывающие страны Ближнего Востока рискуют понести некоторые убытки, несмотря на все имеющиеся у них на руках козыри.

• Все мусульманские страны взялись за дело, осуществили крупные проекты — прогресс в сфере производства налицо. Однако демографический рост препятствует прогрессу. Казалось бы, все развивается, но завтра придется начинать заново.

Не потеряло своего значения замечание, которое сделал в своей статье в газете «Монд» (7 августа 1956 г.) демограф Альфред Сови по поводу Ближнего Востока. «Арабский мир, — пишет он, хотя мог бы сказать “весь мусульманский мир”, — переживает демографический взрыв: рождаемость здесь одна из самых высоких в мире, примерно 50 на 1000, т. е. каждая семья насчитывает в среднем 6–7 детей. Она не только не уменьшилась, но даже увеличилась в результате сокращения полигамии и распространения гигиены. Одновременно резко упала смертность из-за сокращения масштабов эпидемических заболеваний, голода и межплеменных военных конфликтов. Нынешний уровень смертности точно не известен, но он снижается, достигая отныне примерно 20 на 1000. Рост народонаселения на 2,5–3 % в год не является исключительным. Таков рост народонаселения в Алжире, Тунисе и, безусловно, в Египте. Этот ритм, обеспечивающий рост населения вдвое за период жизни одного поколения, гораздо выше того, который сотрясал Европу в период процветания (от 1 до 1,5 % в год) и стал одной из причин эмиграции и колониализма. В мусульманском мире сейчас соседствуют показатели смертности в Европе в 1880 г. и рождаемости, свойственной лучшим периодам Средневековья. Это соседство взрывоопасно!»

Итак, «было бы наивно полагать, что эти страны, переживающие рост своего населения, а следовательно, и потребностей, располагающие кто нефтью, кто трубопроводами, а кто и каналом (Суэцкий канал), будут долго мириться с тем, что богатства проходят мимо них, или даже через всю их территорию и не потребуют увеличения своей доли».

• Несмотря на увеличение производства, последствия демографического роста сказываются прежде всего на темпах экономического развития, зачастую провоцируют стагнацию уровня жизни в мусульманских странах. Это явление часто наблюдается в странах Третьего мира.

Тем не менее предпринятые меры осуществлялись в правильном направлении. Количество безработных значительно совратилось. Если взять пример одного Туниса, то, только благодаря собственным усилиям и не прибегая к крупным инвестиционным вложениям, от 200 до 300 000 безработных получили в этой стране работу на сооружении дорог, ирригационных сооружений, в городском строительстве и на лесопосадках. Недавние экономические подсчеты показали, что в целом сельскохозяйственное производство на Ближнем Востоке возрастало общемировыми темпами в период 1952–1958 гг. Прогресс наблюдался и во всех отраслях промышленности. Если взять Египет, общий индекс роста перерабатывающей промышленности достигал следующего уровня: в 1953 г. = 100; в 1951 г. — 95; в 1952 г. — 98; в 1953 г. — 100; в 1954 г. — 107; в 1955 г. — 117; в 1956 г. — 125; в 1957 г. — 132; в 1958 г. -143… В Пакистане промышленное производство также возрастало: в 1952 г. — 100; в 1954 г. — 128; в 1958 г. — 215…

Итак, наблюдается очевидный прогресс, увеличение национального дохода, что должно было бы способствовать росту инвестиций и экономическому подъему. Но демографический взрыв стал препятствием на этом пути. Масса людей растет быстрее, чем масса распределяемых благ — душевой доход снижается, как и всякий коэффициент, где знаменатель (население) увеличивается быстрее, чем числитель. Это напоминает усилия пловца, борющегося с волнением на море: чем сильнее он гребет руками, чем больше затрачивает сил, тем медленнее продвигается вперед. В развивающемся исламском мире уровень жизни падает, или в лучшем случае его с трудом удается поддерживать на прежнем уровне.

Заметим, кстати, что эти расчеты национального дохода на душу населения не являются точными. Зачастую нет даже четких цифр численности народонаселения (колебания могут достигать 20 %). В отсутствие жесткой системы национальных счетов массу доходов приходится не рассчитывать, но оценивать. К тому же как определить доходы разобщенного и зачастую архаичного ремесленного производства, сельского хозяйства, включающего обширные зоны примитивного земледелия, удовлетворяющего лишь собственные нужды производителей?

Иными словами, в подобных подсчетах речь может идти только о примерных оценках, о порядках величин. Но и это не мало.

• Учитывая демографический взрыв, сам факт поддержания душевого дохода на прежнем уровне свидетельствует об очевидном экономическом потенциале, способном противостоять огромному приросту населения.

В своей массе мусульманские страны доказывают свою жизнеспособность; даже если отступление и наблюдается, то оно остается умеренным. В среднем люди потребляют менее 2600 калорий ежедневно (нижний порог благополучных стран), но все равно это выше необходимого для жизнеобеспечения минимума и, следовательно, позволяет избежать голода (за исключением зоны Сахары). Иначе говоря, они живут ниже границы между богатством и бедностью, но выше границы между бедностью и нищетой. Это первый плюс.

Однако ситуация в различных странах неоднозначна. Если провести классификацию по величине национального дохода на душу населения (в долларах США) то снизу вверх эти страны разместятся следующим образом: Ливия — 36; Афганистан — 50; Нигерия — 64; Пакистан — 66; Индонезия — 88; Иордания — 100; Сирия — ПО; Иран — 115; Египет — 122; Тунис — 132; Ирак — 142; Марокко — 159; Алжир — 210; Турция — 219; Ливан — 247. Цифры скромные. Всякое сравнение с европейскими статистическими данными (свыше 1000), а тем более с США (2200) оказывается убийственным. Цифры эти значимы только при сравнении с ситуацией в странах Черного континента.

Можно заметить, что страны, находившиеся вчера или все еще находящиеся сегодня под французским влиянием (Ливан, Сирия, Марокко, Алжир, Тунис), оказались в лучшем положении. Заслуга в этом принадлежит, конечно, не французской колонизации, хотя об этом и нельзя умалчивать, а образованию в них в предшествующий период определенного слоя интеллигенции и подготовленных кадров, что обеспечило более тесную связь цивилизаций и имеющихся людских ресурсов.

Что касается Ливана, то его относительно ведущее положение объясняется культурной, торговой, капиталистической экспансией в страны ислама, в Черную Африку и Латинскую Америку, а также его религиозной амбивалентностью (сосуществование христианской и мусульманской религий). Алжир многим обязан французским и международным инвестициям (успехи в сельском хозяйстве, строительство плотин, дорог, школьное обучение, медицинское обслуживание, нефтяные месторождения в Сахаре, эмиграция рабочих рук во Францию), приток которых не был прерван даже войной, начавшейся в 1954 г.

В борьбе за выживание каждая национальная экономика имеет свои шансы и козыри: у Ирака, Ирана, Саудовской Аравии и Алжира есть нефть; у Египта — способствующие плодородию почвы воды Нила, Суэцкий канал, высококачественный хлопок, текстильная промы-тленность; у Турции и Марокко — конкурентоспособные промышленные предприятия; у Индонезии — каучук, нефть, оловянные рудники; у Пакистана — большие запасы зерна, джута.

Но, несмотря на все это достояние, движение по пути прогресса оказывается трудным и проблематичным.

• Требующие решения проблемы непросты. Будучи экономическими и социальными одновременно, они оказываются настолько взаимосвязанными, что их кажется невозможным решать в порядке очередности. Собранные в единое целое, они предполагают пугающую своей сложностью программу действий.

Представляется необходимым следующее.

1. Прежде всего улучшить положение в сельском хозяйстве. Это означает, что нужно самым решительным образом пересмотреть архаичные отношения собственности; решить многочисленные проблемы, связанные с ирригацией и эрозией пахотных земель. Вопросы сколь технические, столь и политические.

2. Построить новые предприятия легкой и тяжелой промышленности, причем любой формы собственности, включив их, по мере возможности, в систему действующих хозяйственных связей. Необходимо, чтобы новые предприятия опирались на общую структуру национальной экономики, чтобы они придали народному хозяйству импульс развития.

3. Решить вопрос с инвестициями, непростой из-за необходимости прибегнуть к иностранной помощи (частные международные капиталы, поступающие через швейцарские банки, государственная помощь со стороны СССР, США или Франции, ожидающийся приток европейских капиталов из стран Общего рынка).

4. Создать собственный рынок. Здесь мы сталкиваемся с двойной трудностью: рынок возникает при наличии определенного уровня жизни (что возвращает к проблеме, которую и нужно решить) и он будет неполным, если не выйдет за пределы национальных границ. Отсюда постоянно возникающие, но так и нереализованные идеи панарабского рынка, рынка стран Магриба, африканского рынка. Здравые проекты, которые трудно осуществить.

5. Заняться образованием, подготовкой квалифицированной рабочей силы. Это тем более важно, что автоматизация производства, возможная в условиях промышленности, начинающейся с нуля, не решит вопроса избыточной рабочей силы, который представляется ключевым и первоочередным сегодня.

6. Подготовить национальные кадры: технических специалистов, инженеров, преподавателей, администраторов… Профессиональная подготовка стоит на повестке дня. Но она не может быть кратковременной. Только энтузиазм населения по отношению к образованию позволит преодолеть существующие огромные трудности.

В целом требуются крупные капитальные вложения, которые смогут окупиться только в долгосрочной перспективе. «Заранее придется пожертвовать поколениями людей. Понимание этого — грустная привилегия немногих. Несколько молодых поэтов из Сирии и Ливана, чтобы самим себе объяснить эту необходимость, вспоминают миф о некоем восточном божестве, которому предстоит возродиться после мучительной смерти. Этим они отдают себе отчет в постоянном трансе и нынешней горечи своего народа» (Ж. Берк).

• Надо делать выбор: становится понятно, что перед лицом четко поставленных проблем, трудностей и срочности предполагаемых решений, перед масштабами неизбежных жертв руководители различных государств проявляют колебания в выборе стратегии развития. Мир предлагает им по меньшей мере два решения, и от правильности сделанного выбора будет зависеть будущее ислама.

В общем и целом речь идет о том, чтобы либо остаться в рамках западного капитализма, наполовину либерального, наполовину предполагающего государственное вмешательство и некий политический либерализм; либо пойти в направлении социалистических экспериментов по советскому, югославскому или китайскому образцу. Упрощая, можно сказать, что предстоит или сохранить общество и систему правления в их нынешнем виде, понемногу их улучшая, или одним разом разрушить существующую надстройку, чтобы воссоздать ее затем на качественно иной основе.

К несчастью, этот выбор не является ни чисто интеллектуальным, ни чисто эмпирическим. Он зависит от тысяч внутренних и внешних факторов.

Повсюду или почти повсюду возникает буржуазия, мелкая буржуазия, растущий слой интеллигенции, зачастую молодой интеллигенции. Она слой все еще испытывает разочарование, вызванное, по ее мнению, слепым подражанием Западу. Возьмем пример из области политики: за исключением Афганистана и Йемена, во всех мусульманских странах появились свои парламенты, но что эти страны выиграли? Разочарованная и рвущаяся к участию в делах государства буржуазия «поворачивается к коммунизму, так как видит в нем средство обеспечения в будущем своей гегемонии; бюрократическая и плановая система советского общества предстает в ее глазах гарантией стабильности и средством решения почти нерешаемых экономических проблем… Молодая мусульманская интеллигенция заворожена оболочкой современной марксистской науки и мысли; конечно, это может рассматриваться как реакция на средневековые традиции, которые и по сей день парализуют исламскую мысль, но она тем более опасна, что мусульманская интеллигенция уже обращалась, причем безуспешно, к либерально-демократической мысли Запада в поисках средства доступа к современной рационалистической культуре. Отныне марксизм им кажется единственно возможным путем для этого» (А. Бенигсен).

Запад слишком склонен думать, что в действиях исламских государств в отношении СССР преобладает политиканство, стремление приобрести по сходной цене машины, оружие, кредиты. На деле проблема глубже. Опыт социалистических стран завораживает молодежь исламских государств. Запад опирается зачастую лишь на косные аристократические круги, на социальное окружение, напоминающее картонные театральные декорации. Как и в других частях планеты, ему недостает подлинного «планетарного мышления».

Вопрос не в том, чтобы убедить исламский мир, что предлагаемые Западом решения превосходны сами по себе, что они предпочтительнее других. Он даже не в том, чтобы шире раскрыть кошелек. Необходимо предоставить развивающимся странам такую плановую модель, которая была бы подходящей для ислама, открыла бы этим странам дорогу надежды и будущего.

Мусульманская цивилизация в XX веке

Угрожает ли этот глубокий кризис самой цивилизации ислама? Вопрос может ставиться в разных плоскостях.

1. Существует ли еще в условиях огромного дробления на национальности и наличия политического соперничества единая и узнаваемая исламская цивилизация?

2. Если она существует, то не угрожает ли ей «планетарная техническая и поведенческая оболочка», как ее называет Жак Берк, т. е. доступ к индустриальной цивилизации, которая скроена по западному образцу и имеет тенденцию к распространению во всемирном масштабе?

3. Более того, не существует ли угрозы, что для получения доступа к этой цивилизации ислам выберет путь марксизма, способного разрушить один из оплотов единства ислама — его религию?

• Существует ли еще мусульманская цивилизация? Политическая раздробленность ислама, как кажется, надолго исключает осуществление мечты панисламистов. Но как факт, как цивилизационная реальность панисламизм все еще существует в той же мере, как он существовал в прошлом.

На всем пространстве ислама можно обнаружить эту цивилизацию в реалиях повседневной жизни. Сходство веры, нравов, привычек, семейных отношений, вкусов, способов проведения досуга, игр, поведения и даже кухни… Переезжая из одного в другой город мусульманского Средиземноморья, европеец в большей степени поражается сходству, а не различиям. Если вы переезжаете в Пакистан и государства Индо-Малайской области, а тем более в Черную Африку, там вы заметите больше отличий, но это потому, что в этих регионах мусульманская цивилизация наталкивается на другие цивилизационные течения, которые зачастую оказываются более сильными, чем мусульманское.

В Черной Африке связи с исламом ограничиваются религией. Проповеди (Египет, со своей стороны, проводил от имени панарабизма большую «миссионерскую» деятельность) зачастую читаются — во франкоговорящих странах во всяком случае — на французском языке. Это означает, что культурных связей практически не существует, а если они и есть, то хрупкие, опосредствованные. Причем можно усомниться и в том, что религиозные связи оказываются эффективными среди массы африканского населения, которое трансформирует на свой лад, африканизирует религию Мухаммада, так же, впрочем, как оно трансформирует и христианство. Короче говоря, если в Черной Африке панисламизм и существует, то он не более чем политический и социальный; он не может быть здесь полноценным цивилизационным фактором.

Что касается Пакистана, то он является составной частью цивилизации, которую справедливо называют индо-мусульманской. В его национальном языке — урду — смешаны слова арабского или иранского происхождения со словами, пришедшими из санскрита. Хотя слова пишутся справа налево, как и в арабском, но урду на него не похож.

Одним из наиболее явных признаков, обеспечивающих единство мусульманской цивилизации, остается язык. Речь идет о литературном арабском, некогда цементировавшем ислам, который сохранился и в XX в. Он остался общим письменным языком, на котором издаются газеты и книги. Национальные языки — это языки разговорные.

Другое связующее звено: социально-экономические проблемы почти повсюду выражаются одинаково, поскольку они возникают главным образом от столкновения архаичной, традиционной, консервативной исламской цивилизации с цивилизацией современной, которая наступает по всем фронтам. В разных странах проблема стоит более или менее остро, но это ничего не меняет в предлагаемых решениях, которые оказываются схожими из-за логики вещей, из-за идентичности исходных причин. Страны, уже продвинувшиеся в осуществлении реформ, предвосхищают будущее других стран.

Но и здесь, «сосланный» в Черную Африку, Индию, Индо-Малайскую область, Китай ислам дистанцируется от ислама в целом, так как его будущее связано с будущим других цивилизаций.

• Второй вопрос: будет ли ислам избавляться от своей традиционной старой цивилизации, как избавляются от старой одежды, по мере того, как он будет двигаться по пути индустриализации и использования современной техники?

Этот вопрос стоит не только перед исламом. Он означает следующее: сможет ли современная цивилизация, цивилизация машин, электроники, автоматизации, атома, вольно или невольно униформировать мир, заставить исчезнуть отдельные цивилизации?

Повсеместное внедрение технических достижений и бесчисленные последствия этого процесса безусловно способны разрушить и восстановить в иной форме многие структуры цивилизации. Но не все, поскольку сама по себе автоматизация не является цивилизацией. Утверждать это значит верить, что сегодняшняя Европа родилась заново в эпоху индустриальной революции, которая оказалась жестокой встряской для нашего континента. Впрочем, размышляя об европейских нациях, можно позволить себе усомниться в способности автоматизации объединить и унифицировать планету. Казалось бы, являясь составной частью общей христианской и гуманистической цивилизации Запада, будучи вовлеченными практически одновременно в процесс индустриализации, начавшийся более века тому назад, имеющие доступ к схожим научным и техническим достижениям, обладающие похожими общественными и государственными институтами, всеми социальными формами автоматизации, эти нации должны были бы уже давно утратить свои национальные особенности, которые позволяют говорить о французской, немецкой, английской, средиземноморской цивилизациях…

Но достаточно французу пересечь пролив Ла-Манш, англичанину ступить на континент, немцу приехать в Италию, чтобы они сами убедились в том, что индустриализация вовсе не означает унификации. Если техника не способна преодолеть региональные особенности, то как же она сможет разрушить такие могучие самобытные образования, как цивилизации, в основе которых лежат различные религии, философии, человеческие и моральные ценности?

Но не окажется ли проблема иной, если технические достижения, предлагаемые исламу, будут сопровождаться марксистской идеологией, чьи ценности противоположны традиционным ценностям ислама? Найти ответ на этот столь часто ставящийся вопрос непросто и вряд ли даже возможно. Нет уверенности, что такая постановка вопроса меняет его суть.

Осмелимся сказать следующее: сам по себе марксизм не является замещающей цивилизацией; он представляется социальной ориентацией, сознательно выбранным гуманизмом, рационалистическим объяснением. Если однажды он все-таки окажется выбором ислама, то это приведет к сосуществованию с ним мусульманской цивилизации, как в СССР сосуществуют русская цивилизация и марксизм, а в Китае — китайская цивилизация и марксизм. В этих странах он оказал влияние на национальные цивилизации, но не уничтожил их; впрочем, это и не являлось его программой.

Разумеется, И. Мубарак прав, когда говорит, что «исламу будет труднее сопротивляться марксистскому влиянию, чем христианству, по той причине, что он еще не делает различия между духовным началом (вечным) и временным. Духовному началу будет легче в условиях технической материализации коммунизированного мусульманского общества». Почему он прав? По той причине, что христианство повсюду или почти повсюду еще до того, как сказались последствия индустриальной революции, выдержало наступление рационалистической и светской научной мысли и сумело, хотя и не без трудностей, адаптироваться к новым условиям, смогло сохранить свое равновесие, отказавшись при этом от того, от чего было необходимо отказаться. Ислам оказался защищенным от воздействия на него техники, рационализма, марксизма.

Для ислама, религиозная жизнь которого руководит каждым поступком человека, техника (марксистская или нет) представляется огненным кругом, который нужно преодолеть одним прыжком, чтобы перестать быть слишком старой цивилизацией и омолодиться в огне событий настоящего времени. Выбор пути развития зависит как от самого ислама, так и от окружающего его мира, мира двойственного, который раскачивается, подобно огромному маятнику, то в одну сторону, то в другую. Как и у всего Третьего мира, у ислама есть опасность пойти не туда, куда бы он хотел, а оказаться в сфере влияния более притягательного из двух существующих блоков.

Одно лишь хронологическое перечисление всех событий, которые произошли в исламском мире с 1962 по 1965 г., заняло бы целый том. Повсюду, от стран Азиатского континента до Марокко, сохраняется определенная напряженность, причем тон задает окрашенный в социалистические тона национализм, выступающий в вопросах нефти и отношений с крупным капиталом против международного капитализма и берущий пример с Египта, чья политика в 1960–1961 гг. стала для остальных своеобразной моделью. Характерный пример — национализации в Ираке (14 июля 1964 г.) и враждебная западным нефтяным монополиям политика Сирии (2 января 1964 г.).

В последние годы большое внимание привлекают к себе события в Алжире, ставшем независимым после Эвианских соглашений (19 марта 1962 г.) с Францией и проведения 1 июля 1962 г. общенационального референдума по вопросу о самоопределении.

Начальный период независимости был отмечен разного рода выступлениями и беспорядками. Народная армия, которая во времена войны за независимость размещалась в Марокко и Тунисе, на границах с Алжиром, сумела восстановить порядок. Бен Белла сформировал первое национальное правительство 15 сентября 1962 г. ив течение всего 1963 г. претворял в жизнь программу социальных реформ, так называемую «программу Триполи». Наиболее значительным событием стала национализация земель уехавших европейских колонов, которые перешли в руки специальных комитетов управления. Тем самым правительство выразило намерение опереться на крестьянскую демократию, которая стала «острием его политики».

Вместе с тем стали очевидны бесчисленные трудности, вызванные массированной национализацией, отъездом европейцев, хронической нехваткой капиталов и технических кадров. Политическая нестабильность провоцировала дополнительные волнения, расколы, диссидентские движения, партизанщину и возобновление судебных процессов… В целом создавалось впечатление, что Бен Белле удалось справиться с этой сложной ситуацией (15 сентября 1963 г. он был избран президентом Алжира, а в апреле 1964 г. стал Генеральным секретарем Фронта Национального Освобождения). Но наряду с этим усиливалась социальная и экономическая напряженность (экономическая депрессия, рост стоимости жизни, увеличение безработицы), что вызывало недовольство определенных кругов национальной буржуазии, рупором которых стал Ферхат Аббас… Понемногу, впрочем, между различными политическими силами начало устанавливалось равновесие, и Бен Белла, как казалось со стороны, укрепил свои лидирующие позиции в армии и партии. В сфере внешней политике приоритет отдавался отношениям с Францией, что объяснялось экономическими и культурными причинами, а также присутствием во Франции около полумиллиона алжирских рабочих, что способствовало снижению в стране уровня безработицы.

Алжир выступал в целом как нейтральная страна, что не исключало, впрочем, декларируемых политических, религиозных и социалистических предпочтений, имевших антиколониальную окраску. Доказательство тому отношение Алжира к событиям в Португалии и бывшем бельгийском Конго.

19 июня 1965 г. В то время, когда, казалось бы, Бен Белла сконцентрировал в своих руках весь аппарат власти и удалил с политической сцены других националистически настроенных руководителей (лидер восставших в 1964 г. кабилов Аит Ахмед 10 апреля был приговорен к смертной казни, но помилован), его правительство было свергнуто в результате государственного переворота. Девятнадцатого июня группа офицеров под предводительством начальника Генерального штаба арестовала Бен Беллу и других близких к нему политических деятелей. Полковник Бумедьен, бывший до того времени заместителем председателя правительства и министром обороны, захватил власть от имени Революционного совета, выступил с разоблачением «ныне нейтрализованного тирана», но признал вместе с тем, что «завоевания революции останутся незыблемыми».

4 июля. Публикация списка членов Революционного совета, включающего в себя главным образом военных руководителей прежней армии и лидеров партизан.

11 июля. Формирование нового правительства. Главным образом в его состав входили сторонники Бен Белла.

14 июля. Подписание очень важного франко-алжирского договора о природных ресурсах, продолжающего договоренности Эвиана (1962). Договор предусматривал новые условия деятельности нефте- и газодобывающих компаний, прежде всего в области налогообложения, и обговаривал рамки тесного сотрудничества между Францией и Алжиром в области разведки, добычи, переработки нефти и торговли ею; этот договор устанавливал совершенно новый тип отношений между слаборазвитой страной-производителем нефти и промышленно развитой страной, ее потребляющей. Договор предусматривал, кроме того, создание смешанного организма, на который возлагалась задача индустриализации Алжира за счет использования средств, поступающих от нефтедобывающих компаний. Этот договор был подписан в торжественной обстановке в столице Алжира 28 июля. Он открыл новую фазу в отношениях между двумя странами и послужил основой для выработки алжирским правительством его внешнеполитических позиций: в дальнейшем Алжир не упускал случая, чтобы высказаться в поддержку политики генерала де Голля.

Марокко

23 марта 1965 г. В Касабланке произошли выступления студенческой молодежи и безработных, которые были жестоко подавлены полицейскими силами министра внутренних дел генерала Уфкира. Двадцать восьмого марта 14 марокканцев, приговоренные за год до этого в смертной казни за подрывную деятельность, были казнены.

13 апреля. Хасан II объявил всеобщую амнистию и начал консультации со всеми партиями с целью создания коалиционного правительства. Однако переговоры закончились неудачей и король покончил с попытками создать в стране парламентский строй, начатый относительно свободными выборами 1963 г. Было объявлено чрезвычайное положение, деятельность парламента приостановлена, правление короля стало бесконтрольным.

29 октября. В Париже был похищен один из лидеров левой оппозиции Мехди Бен Барка, что вызвало кризис во франко-марокканских отношениях. Франция обвинила в организации похищения министра внутренних дел Марокко генерала Уфкира. Король взял его под свое покровительство, что серьезно пошатнуло двустороннее сотрудничество.

Объединенная Арабская Республика

24 августа 1965 г. Насер и король Саудовской Аравии заключили перемирие, что положило конец войне в Йемене, в которой египтяне поддерживали республиканцев, а саудовцы финансировали и вооружали монархистов. Большую роль в заключении этого договора сыграли американцы. Американская дипломатия еще больше укрепила свои позиции в Каире после сформирования здесь 1 октября, сразу же после возобновления американской продовольственной помощи Египту, нового правительства Закарии Мохеддьеда. Тем не менее этот успех имел кратковременный характер, поскольку Насер отказался поддерживать американскую внешнюю политику. Поездка в Египет в 1966 г. советского премьера А.Н. Косыгина ознаменовала успешное возвращение советской дипломатии на Ближний Восток. Москва предоставила новые кредиты, предназначенные для продолжения строительства Ассуанской плотины, и увеличила помощь йеменским республиканцам. В Йемене вскоре возобновилась гражданская война.

Март 1966 г. Военный переворот в Сирии привел к власти левое крыло партии Баас, в результате в правительстве оказались один коммунист и два симпатизирующих компартии.

Июнь 1966 г. Внезапная смерть генерала Арафа, главы иракского правительства, стала причиной прихода к власти его брата, начальника Генерального штаба национальной армии. Под влиянием СССР он заключил договор, положивший, как кажется, конец курдскому восстанию на севере страны, длившемуся на протяжении многих лет. Одновременно Москва предоставила Ираку значительные кредиты для строительства плотины на реке Евфрат.

Черная Африка (возможно, лучше было бы говорить о ней во множественном числе) расположена между двумя океанами и двумя пустынями: огромная Сахара на севере и большая пустыня Калахари на юге; Атлантический океан на западе и Индийский океан на востоке. Это труднодоступные границы, тем более что равнинная Африка имеет плохие выходы к океанам: нет хороших портов, речная навигация затруднена из-за стремнин, водопадов, песчаных наносов в приливных устьях.

Но нельзя сказать, что эти препятствия непреодолимы. Воды Индийского океана с давних пор бороздили парусные суда, использующие муссонные ветры; Атлантика стала доступной с XV в., когда началась эпоха Великих географических открытий; Калахари лишь наполовину прикрывает выход к югу; что касается Сахары, то ее пересекали еще во времена античности. Появление одногорбых верблюдов в Северной Африке в первые века новой эры увеличило число транссахарских переходов — солевой путь. А позднее и ткани шли с севера; черные рабы и золотой песок — с юга.

В целом можно отметить, что Черная Африка недостаточно и поздно открылась внешнему миру. Тем не менее было бы ошибочным считать, что граница Черной Африки были совсем закрыты на протяжении многих веков. Только природа, являющаяся здесь императивом, не могла диктовать свои условия: свое слово сумела сказать и история.

Географические пространства

• Простое изучение границ, приграничных зон Черного континента, занимающих лишь часть Африки, доказывает, что географический детерминизм не имеет определяющего влияния.

/. На севере, северо-востоке и востоке Сахара представляется естественной границей черного мира.

Черная Африка, как об этом говорит заглавие отчета комиссии Общего рынка, является «Африкой, расположенной к югу от Сахары». От Средиземноморского побережья и до суданского Сахеля Африка населена представителями белой расы. К этой белой Африке можно, безусловно, причислить и Эфиопию. В Эфиопии имеются белые этнические меньшинства, растворившиеся в смешанном населении, которое, однако, сильно отличается от настоящих мелано-африканцев. Более того, цивилизация этой страны, ее христианская религия (начиная с 350 г. н. э.), качество ее сельского хозяйства, в котором сочетаются скотоводство и пахотное земледелие, имеются зерновые посевы и виноградники, характеризуют Эфиопию как самобытный, отдельный мир, которому удалось противостоять сначала исламу, утвердившемуся в окружающих ее странах, а затем и европейским державам, которые стремились изолировать ее от Красного моря и Индийского океана.

Историки первобытного общества и этнографы думают даже, что в далеком прошлом Эфиопия была вторичным центром распространения пахотного земледелия и одомашнивания животных; первичным центром была Индия. Без Эфиопии скотоводство, эта неожиданная привилегия большого количества чернокожих крестьян, возделывающих землю мотыгой, вряд ли было бы возможно.

Нельзя ли в этой связи говорить о наличии в Восточной Африке обширной зоны, центром которой являлась бы Эфиопия и которая простиралась бы к северу до стран Нила (до шестого водопада), к востоку до сомалийских пустынь и к югу до Кении и даже дальше? Это промежуточная Африка (ни белая, ни черная, но как бы и та и другая одновременно), имеющая, подобно белой Африке, свою письменность (а следовательно, историю) и цивилизацию, связанную с крупными центрами распространения культуры на Севере и находящуюся под воздействием Азии, Средиземноморья и Европы. Заметим также, что Сахара продолжается к востоку от Эфиопии, захватывая Эритрею и Сомали, представляя собой большую безводную и опустошенную зону, которая отмечает границу Черного континента.

2. К югу исторические события останавливают и еще долго будут останавливать естественную экспансию Черной Африки: в XVII в. голландцы, стремясь организовать заход в порт кораблей на пути в Индию, поселились на южной оконечности континента, в ту пору в практически незаселенной местности. В 1815 г. англичане также овладели этой стратегической позицией: вскоре голландские поселенцы, буры (крестьяне), иммигрировали на север и достигли зеленых плоскогорий Вельда, начав там успешно заниматься разведением скота.

Таким образом, белая Африка постепенно заняла юг континента, как до того она заняла его северную часть. Здесь она процветает благодаря золоту и алмазным копям, развитой промышленности. Она защищает себя от наступления Черной Африки (3 миллиона белого населения, 10 — черного и 1,5 — смешанного). Южно-Африканский союз проводит политику апартеида, т. е. сегрегации цветного населения, которая вынудила ее порвать связи с Британским Сообществом (1960). Что представляет собой эта драма: исторический эпизод или окончательный разрыв? Но апартеид не остановит, не может остановить колесо истории.

3. Последнее, на сей раз историческое исключение: обширный остров Мадагаскар необходимо поместить за пределами Черного континента. Известно, что его население состоит из двух частей: чернокожих представителей племени банту, пришедших из соседнего континента, и представителей малайских племен, пришедших с востока. Хотя они смешивались, но запад острова населен в основном представителями банту, а восток — малайцами. Согласно исследованиям, большинство населения смешанное. В этом этническом смешении индонезийцы и африканцы представлены в пропорции 1: 2, т. е. африканский элемент доминирует.

Но здесь этническому разнообразию противостоит единство культуры, в которой превалирует индонезийский элемент. Мальгашский язык — это язык индонезийский, равно как сельскохозяйственная техника и ремесла: «расчистка земли под пашню огнем, заступ с длинной рукояткой, затопляемые рисовые поля, культуры таро и ямса, банановые деревья, разведение собак, черных свиней, птицеводство… охота на кашалотов, ловля черепах, пироги, охота с копьем, с сарбаканом, с пращой; плетение корзин и циновок, плетеная мебель…» Очевидно, что мореплаватели пришли сюда с Севера, а не прямой дорогой. Доказательством этого утверждения (впрочем, достаточно хрупким) может служить тот факт, что такие острова, как Маскаренские, как о. Реюньон, о. Маврикий и о. Родригес, оставались незаселенными до XVII в., что было бы невозможно при наличии прямых морских путей между Мадагаскаром и Индо-Малайской областью.

Таким образом, судьба острова оказалась связанной с историей и цивилизацией Индийского океана, которые и предопределили оторванность Мадагаскара от африканского континента. Но сегодня молодая Малагасийская республика в полной мере ощущает на себе близость Африки.

• География превалирует над историей в понимании мира Черной Африки. Географические рамки оказываются более представительными, хотя нельзя учитывать только их.

Африка: физическая география

Климат объясняет чередование больших зон лесов и саванн, что предопределяет различия в жизненном укладе.

К западу экваториальные дожди способствуют образованию девственных лесов, схожих с индонезийскими или амазонскими лесами, расположенными в тех же широтах.

Это «лес-губка, заполненный водой, с гигантскими деревьями, буйно растущим подлеском, в котором царят тишина и полумрак и который очень трудно проредить; это враждебная человеку среда, в которой затруднено даже движение, и потому перевозки возможны только по рекам; это район, где существование непрочно, где человек изолирован и живет только за счет охоты и рыбной ловли». Это закрытая зона, где выживают только пигмеи, оставшиеся от тех первобытных племен, которые некогда населяли Африку.

Этот тропический лес тянется к северу от экватора, а не к югу, доходя до северной оконечности Гвинейского залива от Либерии до Камеруна. Срединная линия, отмеченная на нашей карте, с ее редколесными саваннами и плантациями пальмовых деревьев, соответствует южной Дагомее. К востоку экваториальный лес прерывается в котловине Конго, у границ высоких рельефов Восточной Африки.

Вокруг огромного экваториального леса концентрическими кругами расположены более сухие тропические леса, редколесные саванны (высокие травы, группы деревьев), леса вдоль водоемов, голые саванны и, наконец, степи.

С точки зрения среды обитания человека, выделяются две зоны, для которых характерны чередующиеся периоды дождей и засухи: одна зона скотоводческая, в другой скотоводство невозможно из-за мухи Цеце.

В скотоводческих районах, наиболее оживленных во всей Черной Африке, земля возделывается мотыгой; животные не используются как тягловые. Выращиваемые культуры: просо, сорго, ямс, кукуруза, рис, а также (прежде всего для экспорта) хлопок, арахис, какао, пальмовое масло — являются одним из богатств Нигерии.

Из этого следует, что существует большое различие между двумя типами крестьянских хозяйств: с домашними животными и без них. Расположенная к северу и востоку; т. е. внешняя, скотоводческая зона, более богатая, более стабильная, более открытая для остального мира, всегда была ареной исторических событий.

На разделение пространства по географическому признаку накладывается разделение его на этнические зоны. Мелано-африканцы (они не принадлежат одной расе), подразделяются на четыре группы: пигмеи, этот реликт первобытных времен, которые остаются в диком состоянии (их язык едва артикулирован); населяющие окраины пустыни Калахари архаичные племена готтентотов и бушменов; суданские народности от Дакара до Эфиопии; банту от Эфиопии до Южной Африки.

Наиболее крупными народностями являются две большие группы — это суданцы и банту; тех и других объединяют прежде всего языковые и культурные узы. Банту, выходцы из региона африканских Великих озер, теснее сплочены между собой, чем суданцы. Но между теми и другими существуют многочисленные глубокие отличия, вызванные либо историческими причинами, либо региональными особенностями. Говоря о суданцах, нужно также учитывать их смешение с исламо-семитскими народами, а также проникновение к ним мавров, исламизированных берберов, пастухов, которые понемногу здесь оседали.

Подробная этническая карта Черной Африки трудна для усвоения, если отсутствует опыт пребывания на местности. На этой карте видны постоянные конфликты, движения, миграции, отступление одних и наступление других. Отсюда смешение населения и трения между племенами, что можно увидеть на всем Черном континенте: расселение людей происходило волнами, которые то откатывались, то накатывались снова. И сегодня здесь нет стабильности. Было бы очень интересно подробнее узнать обо всех этих миграционных потоках, об их хронологии, направлении их движения, скорости перемещения. Опытный исследователь мог бы в этом помочь, поскольку нередко «деревенские жители осведомлены о том, откуда пришли основатели их поселений».

Можно сказать, что в наибольшей мере противоречие между этническими группами наблюдаются на пространстве, заключенном между 12 и 15 градусами северной широты, в зоне расселения суданской народности. Наиболее типичный пример — это вытесненные со своих территорий палеонегритянские племена (вероятнее всего, именно эти народности являются наиболее древними, за исключением пигмеев). Это либо примитивные народности, живущие за счет охоты и собирательства, либо очень бедные крестьяне, обрабатывающие землю в горной и потому легко защищаемой местности: благодаря интенсивному огородничеству им удается поддерживать плотность населения из расчета 50 человек на квадратный километр и даже больше. Таковы догоны, наиболее северные и оседлые из всех остальных «голых народностей» Африки: «Кониаги и бассари в Гвинее, бобо и логи в Береге Слоновой Кости, нанкансе в современной Гане, кабре и сомба в Того и Дагомее, фаби и ангу в Нигерии». Речь всегда идет о небольших этнических группах, едва заметных на карте.

На больших пространствах между массивом экваториальных лесов и Сахарой живут также такие народности, как тукулер, мандинго, бамбара, хауса, йоруба и ибо. Два последних обитают в Нигерии, самой богатой и наиболее населенной стране Черной Африки.

У них свои верования, свой уклад жизни, свои социальные структуры, свои культурные традиции. Именно это разнообразие вызывает такой интерес к Африке, где испытания населения постоянно меняются и в силу этого трудно себе представить будущее всего ее населения. «Часто так случается, что зоны расселения местного населения, сопротивляющегося всякому влиянию извне, соседствуют с высокоразвитыми метрополиями».

Короче говоря, различия в цвете кожи — от наиболее темного у суданцев до желтого, скорее светлого цвета у готтентотов и бушменов — являются не более чем антропологическими, физиологическими признаками, тогда как основные отличия — это люди, общества, культуры.

• Этот континент страдал и продолжает страдать от скудости средств существования, от их общего недостатка.

Затруднительно перечислить все, чего человеку здесь не хватает, показать, как в разные исторические периоды одного не хватало меньше, другого больше. Мы уже упоминали такой серьезный негативный фактор, как недостаток открытости Черного континента внешнему миру — именно от него во многом зависят отношения между цивилизациями. Относительная закрытость континента образовала те пустоты, которые так и не удалось заполнить до прихода сюда европейцев и образования крупных колоний. Среди этих «пустот» упомянем отсутствие колеса, сохи, вьючных животных, письменности (исключение составляет Эфиопия, но она не является собственно составной частью Черной Африки, а также рано испытавшие на себе влияние ислама страны восточного побережья и Судан, но и в этом случае письменность пришла извне).

Уже сами по себе эти примеры доказывают, что влияние внешнего мира на огромную территорию к югу от Сахары оказывалось спорадическим, не было постоянным.

Это можно проследить при рассмотрении такой спорной и так до конца и не проясненной проблемы, как влияние Египта эпохи фараонов на страны Черного континента. Стеклянные бусы были найдены в Габоне, статуэтка Озириса на юго-востоке бывшего Бельгийского Конго, еще одна — к югу от Замбези: несмотря на свою малочисленность, эти хрупкие доказательства позволяют говорить о наличии между ними некоторых, пусть слабых связей в области искусства и способов изготовления предметов искусства.

Что касается заимствований культурных растений, некоторых дальневосточных сортов риса, кукурузы, сахарного тростника, маниоки, то все они были сделаны в более позднее время. По всей видимости, они не были известны на Черном континете в древности.

Среди других естественных недостатков упомянем следующие: тонкий слой красноцветных железистых или глиноземных элювиальных образований — латеритов (плодородной почвы), хотя не только в этом дело; обусловленная климатическими особенностями кратковременность периода, пригодного для сельхозработ; регулярная нехватка мясной пищи у основной массы населения.

У большинства африканских племен мясная пища встречается только по большим праздникам. Например, козы и овцы, разводимые кенийскими крестьянами из племени кикуйю, предназначаются для жертвоприношений и официальных церемоний. Их соседи, кочевые племена масаи, живут за счет своих стад, но животные представляются им слишком ценными, чтобы они их убивали. Мясо, которое дает силу и обеспечивает мужественность, встречается повсюду редко, оно является предметом зависти, что хорошо выражено в охотничьей песне пигмеев:

Вместе с тем не нужно перебарщивать с негативными факторами. Далекое прошлое Черной Африки говорит о том, что и она знавала времена прогресса, сопоставимого с тем, что отмечался в древней Европе. Очевидные достижения отмечались в области искусства, которые было бы неправильно ограничивать прекрасными изделиями из бронзы и слоновой кости Бенина (XI–XV вв.) или прекрасными тканями, изготовленными из различных растительных волокон.

Наконец, и это главное, в Африке очень рано появилась металлургия. Железо известно с 3000 г. до н. э., а не пришло сюда вместе с португальцами. Столь же давно появилось и железное оружие. Способы выплавки металлов были усовершенствованы родезийцами еще в Средние века. Оловянные изделия были известны в Верхней Нигерии вероятно еще 2000 лет тому назад. Немаловажная деталь: часто говорят о существовании в черных обществах мощной и внушающей опасения касты кузнецов, что связано с очень древними традициями.

Сквозь прошлое Черного континента

Давнее прошлое Черной Африки известно мало, как, впрочем, и прошлое других народов, которые не знали письменности. Их история приходит к нам через устную традицию, благодаря раскопкам археологов или рассказам случайных путешественников.

Однако и в этом смутном прошлом можно выделить три ряда фактов:

а) возникновение городов, царств, империй, где перемешивались разные цивилизации и смешивалась кровь разных народов;

б) работорговля, известная издавна и принимающая дьявольские масштабы начиная с XVI в., с эпохи освоения американского континента, чего Европа своими силами сделать не могла;

в) внезапный приход на континент европейских держав, которые на Берлинской конференции (завершающий акт: 1885 г.) закончили на карте раздел Африки: колонизация оказалась завершена, хотя сам континент был еще наполовину не известен.

• В Черной Африке ход истории благоприятствовал возникновению высших политических и культурных форм только там, где имелись необходимые для этого сельскохозяйственные и скотоводческие ресурсы, с одной стороны; с другой — там, где был налажен контакт с внешним миром, т. е. либо по границам Сахары, либо на побережье Индийского океана. Именно здесь располагались бывшие империи и процветающие города.

Таким образом, выделяется та часть Африки, прошлое которой относительно известно, с ее общественными и культурными формациями, организованными в государства; она как бы противостоит «промежуточной» Африке, история которой от нас ускользает. По поводу обитателей Атлантического побережья Сахары один из португальских путешественников XV в. с презрением говорил: «У них даже нет королей». Это значит, что была Африка с королями, которая осталась в истории, и другая Африка, без королей, канувшая в Лету.

Черная Африка развивалась вдоль двух из трех своих обширных границ, тех, которые обеспечивали ей контакты с исламом. Эти контакты не всегда были мирными и приятными. Зачастую имела место колонизация, но именно через нее Черная Африка открылась внешнему миру.

Первые проблески освещают восточный берег Африки. Еще за несколько веков до наступления христианской эры Африка поддерживала отношения с Аравией и полуостровом Индостан. Однако регулярные отношения между Аравией и Персией, с одной стороны, и Африкой — с другой, установились в эпоху первых арабских завоеваний в VII в. С 648 г. начинают возникать первые торговые центры: Могадишо, Софала, Мелинда, Момбаса, Брава, Занзибар. Занзибар был основан в 739 г. арабами на юге полуострова, а Килва — в X в. жителями Шираза в Персии.

Эти города довольно активно торговали рабами, слоновой костью и золотом; много этого драгоценного металла оказалось на территории, примыкающей к Софале, о чем свидетельствуют такие арабские истории и путешественники, как Масуди (916) и Ибн аль Варди (975). Золотые прииски и шахты находились, по всей видимости, на плато Матабеле между Замбези и Лимпопо и в нынешнем Трансваале, хотя последнее утверждение спорно. Речь идет о золотом песке и самородках. Золото морем направлялось в Индию, откуда шли железо и хлопковые ткани.

Основными жителями этих городов были африканцы с небольшими арабскими или персидскими колониями; основная торговля шла не с Аравией, а с Индией. Наибольший вес эти города приобрели в XV в., но даже в этот период их экономика оставалась пре-монетарной (бартер); во всяком случае в той ее части, которая касалась торговых обменов с Африканским континентом. В отдельных случаях она способствовала возникновению здесь политических образований, таких как королевство Мономотапа в Южной Родезии (Монене Мотапо означает «властитель копей»); это королевство, в большей степени знаменитое, чем действительно известное, было разрушено в XVII в. властителем (Мамбо) Ровзи.

Можно ли утверждать, что приход португальцев в район Индийского океана (после путешествия Васко де Гама в 1498 г.) нанес смертельный удар торговым городам, расположенным на южноафриканском побережье? Сегодня полагают, что нет. Данная смешанная полу-арабская, полу-африканская цивилизация продолжала распространяться внутрь континента, территории которого эти прибрежные города не стремились завоевать. Руины на побережье Кении и Танганьики, которые еще недавно датировали Средними веками, относятся, как кажется, к XVII, XVIII и даже XIX вв. Упомянем одну деталь, которая характеризует все эти города: использование повсюду китайского фарфора сине-белого цвета.

Империи излучины Нигера относят нас к другой культурной границе с исламом, оказавшейся бурной и плодотворной.

Как мы уже говорили, контакты с Сахарским регионом расширились в начале новой эры после прихода в Северную Африку и пустыню дромадеров. Расширение торговли золотом и рабами, увеличение числа торговых караванов привели к тому, что Белая Африка начала наступление на Черную Африку (на внутренние районы Судана).

Первая из этих империй — Гана возникла, по всей вероятности, в 800 г. (в эпоху Карла Великого). Ее столица, также Гана, богатства которой вошли в пословицы, находилась в Кумби-Сале, в 340 км к северу от Бомако, на границе с Сахарой. Возможно, что ее основателями были белые поселенцы, пришедшие с Севера. Однако очень быстро она стала владением черного населения, которое принадлежало к народности сохинке, ответвлению народов манде (группа народностей мандинго). Атакованный мусульманами, город был взят приступом и разрушен в 1077 г.

Но поскольку торговля золотом сохранилась (из золотоносных районов Сенегала, Бенуэ и Верхнего Нигера), то возникла новая империя, на этот раз смещенная к востоку (территории мандинго) и оказавшаяся под влиянием исламской религии. Это была империя Мали, которая охватила всю излучину Нигера. В царствование Канкана Мусы (1307–1332), который осуществил хадж в Мекку, на берега Нигера пришли многочисленные торговцы и образованные люди. Томбукту стал столицей, куда регулярно приходили кочевники туареги. Позднее они захватили город и способствовали развалу империи.

Новое перемещение к востоку благоприятствовало процветанию империи Сонгаи со столицами Гао и Томбукту. Создание империи связано с именем Сонни Али (1464–1492), который оказался наиболее сильной личностью. Сам он не был ортодоксальным мусульманином, но свержение его преемника узурпатором Мохаммедом Аскиа означало окончательную победу ислама в новой империи.

После этого славные времена нигерийских империй закончились: по открытому португальцами морскому пути золото из стран Черной Африки направилось к атлантическому побережью, что значительно ослабило незаконную сахарскую торговлю золотом, хотя окончательно ее и не уничтожило. Экономический упадок способствовал завоеванию Томбукту и падению империи Сонгаи в 1591 г. в результате наступления марокканцев, под предводительством вероотступников испанского происхождения. Именно их успехам султан Марокко Мулаи Ахмед обязан своими прозвищами аль-Мансур (Победитель) и аль-Дехби (Позолоченный). Но для самих завоевателей поход оказался полным разочарованием, так как они полагали, что завладели странами, богатыми золотом. Владычество султана над этими бедными странами в силу их удаленности было номинальным: с 1612 по 1750 г. здесь сменилось 120 наместников, каждый раз оказывавшихся игрушкой в руках солдат-мавров, которые избирали наместников и, при необходимости, избавлялись от них.

В XVI11 в. власть в Нигере делили между собой кочевники и народности бамбара из Сегу и Каарты. Так ушла в прошлое эпоха великих империй, которые были обязаны своим существованием только богатой транссахарской торговле золотом. Свертывание этой торговли означало гибель империй.

Существование таких крупных государств не должно вызывать иллюзий: они были исключениями. Типичное для Черной Африки государство редко достигало таких масштабов. Так государство Бенин, расцвет которого относится к XI–XV вв было сравнительно небольшим. Оно по сути представляло собой лишь беспорядочное вторжение человека в густой массив экваториального леса, занимающего территорию между побережьем Гвинейского залива и внутренними плоскогорьями. Это государство располагалось на территории племени йоруба от дельты Нигера до нынешнего Лагоса, в регионе, который очень рано подвергся урбанизации.

Известность Бенина превосходит его размеры. Его преимущество, имевшее, впрочем, свои отрицательные стороны, состояло в том, что это государство довольно рано установило контакт сначала с торговцами и художниками из Каира, а позднее с португальцами. Его преимуществом стало и то, что через эти связи Бенин превратился в художественный центр, где изготовлялись скульптуры из слоновой кости и изделия из бронзы. Судя по всему, объяснение этому удивительному успеху нужно искать не в набившей оскомину истории властителей Бенина, а, следуя пояснениям африканиста Поля Мерсье, в плотности населения страны йоруба в целом, и самого Бенина, в частности, в его городской структуре, в климатических условиях (близость Гвинейского залива), которые обеспечивали два периода дождей (двойной переход солнца через зенит), а следовательно, два сбора урожая в год вместо одного.

• Работорговля: нет сомнения, что основным фактором развития в ХУ в. и еще больше в XVI в. здесь была именно торговля черными рабами, которая, несмотря на официальные запреты, продолжалась в Северной Атлантике вплоть до 1865 г., а в Южной Атлантике и дольше и, которая сохранялась вплоть до XX в. в направлении к востоку, к Красному морю.

Торговля черными рабами не была дьявольским изобретением Европы. Первенство в этом принадлежит исламу, который через свои контакты с Черной Африкой (со странами, расположенными между Нигером и Дарфуром) и через свои торговые центры в Восточной Африке впервые наладил широкомасштабную работорговлю, причины которой были теми же, что позднее и у Европы: нехватка людей для тяжелой работы. Торговля людьми была также распространена у примитивных народов. Ислам, хотя и был цивилизацией, широко использующей рабский труд, сам не выдумал ни рабства, ни торговли рабами.

Мы располагаем многочисленными подлинными документами, в которых речь идет о работорговле (в торговых архивах Европы, в архивах Нового Света); из них мы можем узнать статистические данные и цены. Эта зафиксированная история не является приятной и тем более полной, но она позволяет оценить масштабы торговли людьми.

В XVI в., согласно ежегодным данным, в Америку направлялось от 1 до 2 тыс. человек; в XVIII в. число рабов на этом же направлении колебалось от 10 до 20 тыс. человек ежегодно; в XIX в. число ежегодно отправляемых на американский континент рабов достигало максимальной величины — примерно до 50 тыс. в последние годы разрешенной работорговли. Эти цифры приблизительны, как, впрочем, всякие глобальные подсчеты количества чернокожих, отправляемых в Новый Свет. В наибольшей степени достойны доверия подсчеты, сделанные П. Риншоном — около 14 миллионов, что превышает данные, приведенных Моро де Жонесом (12 миллионов) в 1842 г., и меньше цифр, полученных демографом Карлом Саундерсом (примерно 20 миллионов), которые нам кажутся завышенными. Он исходил из средней величины 60 тыс. рабов в год на протяжении трех с половиной веков (с 1500 до 1850 г.). Такое количество, кажется, не соответствует тогдашним возможностям транспортировки.

Но при этом надо иметь в виду, что эти расчеты учитывают либо количество отправляемых из Африки, либо прибывших в Новый Свет. Не учитываются значительные людские потери во время пленения и особенно во время перевозки, а ведь условия морских перевозок были особенно тяжелыми. Исходя из этого, можно полагать, что одна только европейская работорговля касалась количества людей, которое намного превышало вышеприведенные цифры. Работорговля означала огромный подрыв людского потенциала Черного континента.

Истощение людских ресурсов было тем более катастрофическим, что параллельно европейской работорговле продолжала процветать торговля рабами для нужд исламских стран, которая не только не уменьшилась после прихода европейцев, но даже увеличилась с конца XVIII в. Так, в Каире были замечены караваны рабов, которые за один раз доставляли от 18 до 20 тыс. рабов. В 1830 г. один только султан Занзибара получал пошлину за 37 тыс. рабов ежегодно; в 1872 г. в Аравию из Суакима[7] направлялось ежегодно от 10 до 20 тыс. рабов. На первый взгляд, исламская работорговля затрагивала гораздо большие массы людей, чем европейская, масштабы которой были ограничены продолжительностью морских путешествий по Атлантике, относительно небольшими размерами судов, а затем и многократно декларированным на протяжении XIX в. введением законодательства, запрещающего работорговлю; этот последний факт доказывает, что торговля рабами продолжалась несмотря на запреты, но здесь вступали в силу опасности любой контрабандной торговли.

Английский путешественник Верни Ловетт Камерон (1877) подсчитал, что ежегодно в страны ислама, в северном и восточном направлениях, отправлялось 500 тыс. рабов, из чего и заключил: «Африка кровоточит из всех своих пор». С этой огромной цифрой можно согласиться только после проверки, но объемы работорговли были безусловно огромными, что вызывало ужасные демографические потери.

Закономерно встает вопрос: был ли этот катастрофический урон компенсирован самим чернокожим населением, его демографическим приростом?

К 1500 г., согласно подсчетам историков, население Африки насчитывало от 25 до 35 миллионов жителей, включая и обитателей Белой Африки. К 1850 г. на континенте насчитывалось по меньшей мере 100 миллионов человек. Можно утверждать, что, несмотря на ущерб от работорговли, демографический рост был. Именно увеличение народонаселения позволило континенту пережить чудовищную работорговлю. Это объясняет ее продолжительность. Но разумеется, это не более чем гипотеза.

Тем не менее признаем, что европейская работорговля прекратилась только тогда, когда у Америки исчезла потребность в людской силе. Европейские эмигранты пришли на смену черным рабам; т. е. в первой половине XIX в. в Северной Америке и во второй его половине в Южной.

Так же верно и то, что европейцы всегда выражали свое возмущение рабовладением. Это не было только формальным проявлением чувств, поскольку привело, в конечном счете, к освобождению черных рабов и к уничтожению рабства.

Не утверждая, что работорговля с Америкой была более человечной или менее бесчеловечной, чем работорговля со странами ислама, отметим важный для сегодняшнего мира факт: в Америке и по сей день существуют этнические сообщества африканцев. Их можно встретить как на севере, так и на юге Америки, тогда как ни в Азии, ни в исламских государствах их сегодня не существует.

• Речь идет не о том, чтобы обвинять и тем более оправдывать здесь европейскую колонизацию Африки, но лишь о том, чтобы констатировать следующий факт: эта колонизация имеет свой актив и пассив в культурной области, как это всегда бывает с явлениями, вызванными к жизни столкновением цивилизаций.

Признать, что это столкновение было решающим и в конечном счете, даже благотворным для развития социальных, экономических и культурных структур колонизированных чернокожих народов, вовсе не означает встать на защиту самой колонизации, ее несправедливостей, ужасов и даже присущего ее бесспорного комизма (покупка больших территорий за несколько рулонов ткани или небольшого количества алкоголя). Последняя и наиболее значительная волна европейской экспансии началась после завершения Берлинского конгресса (1885) И хотя эта запоздавшая опека длилась недолго (менее одного века), встреча цивилизаций проходила быстрыми темпами, тем более, что Европа и мировая экономика находились на подъеме.

Мир Черной Африки столкнулся со зрелым, требовательным, располагающим современными средствами коммуникаций индустриальным обществом. Этот мир оказался — в большей мере, чем еще вчера предполагали этнографы, — восприимчивым к современным достижениям, к предметам и формам, которые ему предлагал Запад, и в особенности способным приспособить их к себе, наполнить их новым смыслом, связать их, насколько это было возможно, с императивами собственной традиционной культуры.

Даже в Южной Африке, где народ банту подвергся большему окультуриванию, чему способствовали ускоренные индустриализация и урбанизация региона, даже здесь развитый африканец, живущий на западный манер, остается и намерен дальше оставаться связанным с унаследованными им табу в таких областях, как брак, семья, роль братьев, старшего или младшего сына. Приведем только один пример: выкуп отцу невесты исчисляется в денежном выражении, но выплачивается головами скота, как это было некогда принято.

Говоря об определенном активе колонизации, мы не имеем в виду чисто материальные блага, подобные автомобильным и железным дорогам, портам, плотинам, открытым горным карьерам и шахтам, которые были построены колонизаторами в корыстных целях. Это наследство, каким бы оно ни казалось иногда важным, имело бы мало пользы и быстро разрушилось, если бы наследники в ходе колонизации не выучились бы рационально пользоваться им. Образование, определенный уровень освоения техники, гигиена, медицина,

Африка и ее многообразие

С целью преодоления национальных различий, устанавливаются все еще хрупкие связи между отдельными группами государств.

Африка и западное влияние

Наряду с «франкоязычной Африкой» на континенте формируется «англоязычная Африка», более обширная по территории. Культурным связям соответсвуют экономические связи.

государственная администрация — вот то наследие колониальных времен, позитивный ответ на те разрушения, которые контакты с европейцами принесли в древние племенные, семейные, социальные традиции, служившие основой былой организации и культуры. К этому нужно прибавить последствия внедрения системы наемного труда, монетарной экономики, письменности, частной собственности на землю. Это все удары, нанесенные по старому укладу жизни. Но разве эти удары не являются необходимыми для нынешнего развития?

• К негативным аспектам колонизации нужно отнести разделение Африки на французскую, английскую, немецкую, бельгийскую или португальскую территории, последствия которого мы видим сегодня в наличии большого числа независимых государств, в «балканизации» Африки, как говорят некоторые.

Нужно ли рассматривать осуществленный некогда раздел (иногда искусственный, иногда географически объяснимый, но редко вызванный культурными соображениями) как неизбежное зло? Можно

задаться вопросом: не помешает ли этот раздел мечте об африканском единстве, об африканском Общем рынке. Но нет уверенности в том, что Африка окажется достаточно зрелой не только для политического, но даже культурного единства. Раздробленность Африки объясняется не только наличием старых колониальных административных границ. Она кроется в межэтнических противоречиях, в противоборстве религий и даже языков. Основной упрек, который можно сегодня сделать принципу существующего государственного деления, состоит, безусловно, в том, что границы не учитывают культурных различий. Но было ли возможно это сделать более ста лет тому назад?

Вот еще более серьезный упрек: желая предоставить народам Черной Африки полезное орудие общения в виде международного современного языка, колонизация сыграла с ними дурную шутку, предоставив сразу два: английский и французский. Существует опасность, что все, что связано с языком в области образования и мышления, будет разделять Африку на франкоговорящую и англоговорящую и будет мешать ей объединиться. Маловероятно, что один язык займет господствующее положение по отношению к другому, что численного превосходства англоговорящих африканцев окажется достаточным, чтобы ослабить влияние франкоговорящей Африки. Последняя в культурном отношении остается сильнее, поскольку в зоне французского языка, существовавшая в ту пору система образования позволила сформировать крепкие политические и административные кадры, способные двигать свои страны к успеху.

Остается только сожалеть, что в деле африканского единства наличие языкового барьера усугубит уже существующий в силу географических и исторических причин раздел континента.

Африка — очень подходящий объект для изучения цивилизаций. Учитывая независимость, которую большинство ее государств получило в последние годы, учитывая осознание ее населением своей принадлежности к черной расе (идеология «негритюд» может рассматриваться как «зарождающийся гуманизм», подразумевающий понимание собственных ценностей и возможностей), учитывая поиски ею собственных исторических корней и путей развития, можно сказать, что Черная Африка имеет то преимущество, что предстает перед нами как особый культурный мир в стадии становления. Она представляет нашему вниманию все формы, как наиболее архаичные, так и самые передовые урбанистические, и все стадии своего окультуривания.

Пробуждение Африки

Все африканисты сходятся в одном: нужно доверять чрезвычайной гибкости характера чернокожего африканца, его огромным возможностям адаптации, ассимиляции, терпения. Эти возможности понадобятся ему для того, чтобы пройти в одиночку тот огромный путь, который требуется для перехода от самого рудиментарного хозяйствования к современной экономике, от жизненного уклада, стесненного традициями прошлого, к современным преобразованиям; от общества с племенной организацией до установления общенациональной дисциплины, необходимой для модернизации и индустриализации. Все нужно создавать заново, даже менталитет.

Не будем при этом забывать, что Черная Африка вступает на путь преобразований, будучи раздробленной, ослабленной и выбирая пути развития, которые меняются в зависимости от региональных и демографических условий.

1. Прежде всего Африка остается во многих своих районах континентом недостаточно населенным, лишенным избыточной рабочей силы, что усложняет и одновременно вдохновляет другие слаборазвитые страны. Среди этих последних она занимает сегодня последнее место, что позволяет надеяться на прогресс, но требует также большего времени для развития.

2. Ее древние культуры различны, тем более что ее традиционная цивилизация, которой свойственны разные верования и уклады, одновременно элементарные и живучие, впитала в себя привнесенные извне религиозные влияния: прежде всего, это ислам с его интеллектуальным и социальным престижем, с его кораническими, часто слабыми школами; ислам который вынужден был пойти на огромные уступки примитивным верованиям (он как бы проходит сквозь них, не исключая их окончательно); это христианство, которое утвердилось там, где торговые обмены были наиболее частыми, и также наложилось на древние верования и обычаи.

3. Прибавьте к этим различиям различия экономического характера, явное противостояние между открытыми и закрытыми внешнему влиянию регионами, между городами и сельской местностью.

Политики и интеллектуалы Черной Африки смотрят на эту неоднородную массу, которую они направляют по ускоренному пути в будущее, с мужеством и трезвостью.

На наш взгляд, именно эта нацеленность в будущее оказывается важнее, чем политика и выражение своего мнения. по отношению к остальному миру или внутренним проблемам континента, чем возможное единение государств или их противоборство, что выявилось на конференциях в Касабланке (январь 1961 г.), в Монровии (май 1961 г.), в Лагосе (февраль 1962 г.).

Конечно, нельзя не учитывать политического фактора, но политика лишь орудие. Она изменчива, колеблется в зависимости от конъюнктуры, и не может управлять исторической судьбой.

• Препятствие в виде примитивных культур и верований: отягощенное традициями прошлое тормозит прорыв в будущее и усложняет необходимые адаптационные процессы.

Большинство населения Черной Африки (особенно в сельской местности, которая преобладает) сковано примитивными культурами и верованиями, на которых зиждется весь социальный порядок.

Традиционная религия принимает различные формы в зависимости от регионов и этнических групп. Она является анимистической по своей природе и основана на вере в духов, которые населяют не только все живые существа (и продолжают существовать после их смерти), но и неодушевленные предметы (фетишизм). Другая константа: почти повсюду распространен культ предков. Предводители племен или легендарные герои почитаются вначале в качестве предков, но затем смешиваются с высшими богами, к которым добавляется часто Великий Бог Неба, Земли или Творения. Духи предков или африканские боги не только являются живым, но и могут вернуться на землю, чтобы завладеть ими. В этом кроется значение многих сакральных танцев: в Дагомее, например, распространены ритуальные танцы, когда такие боги, как Водун или Оришас «опускаются на голову» некоторых исполнителей, которые в этот момент впадают в транс.

При исполнении всех этих обрядов необходимо перед алтарем богов или предков «произносить молитвы и заклинания, преподносить им дары в виде еды и пальмового масла, приносить им в жертву животных…» Так «кормят» предков и богов. Взамен от них ждут вмешательства или покровительства.

Такая религиозная организация является гарантией социальной организации, которая в Африке основывается на почитании родства, патриархальной семьи; внутри такой семьи существует строгая иерархия, которая дает старейшине абсолютную власть над родовой общиной или кланом (эта власть передается чаще всего по отцовской, реже по материнской линии).

В обществах, которые некогда испытывали влияние великих империй, социальная иерархия передает некоторым родам аристократическое равенство над другими родами, признает существование ремесленных «каст». Каждой социальной группе соответствуют боги и предки, могущество которых отражает общественное влияние данной группы.

Между религией и обществом существует такая тесная связь, что в городах, где она нарушена в силу, современного уклада жизни (прежде всего в результате распространения образования), христианство или ислам стремятся занять место слабеющего анимизма[8], который остается доминирующей религией в сельской местности.

• Каждый город, каждый регион, затронутый системой школьного образования, промышленной модернизацией, сталкивается с тяжелыми проблемами приобщения к культуре.

Приведем в качестве примера результаты опроса, проведенного недавно (1958) социологом Клодом Тарди в Порто-Ново. Это исследование не является равнозначимым для всей Африки, но оно объясняет этой проблему.

Нынешняя столица Дагомеи Порто-Ново — это старый город, имеющий неудобный выход к морю и поэтому уступающий по значению Котону. Но и оттесненный на второй план, город сохраняет свою жизнеспособность в стране, уровень школьного образования в которой выше, чем в соседних странах. Как говорил Эмманюэль Мунье, Дагомея — «это Латинский квартал Черной Африки».

Это не означает, что школьное образование раз и навсегда обеспечивает будущее тех, кого на дагомейском языке называют «развитыми», кто ходит в школу и кто, согласно местному выражению, «увидел свет» (в 1954 г. дагомейские школы посещали 43 419 детей, т. е. 15 % всех детей школьного возраста, что является рекордной цифрой для Африки). Существуют сильно и слаборазвитые категории населения. На вершине социальной пирамиды (все население страны насчитывает примерно 1 500 000 человек, из которых 100 000 живут в городах) находится не более тысячи представителей элиты, имеющих доступ к настоящей культуре, что в три раза превышает размер белой колонии, которая насчитывает 300 человек. И каких же трудов стоило сформировать эту тонюсенькую прослойку!

В самом Порто-Ново главным препятствием на пути образования является, как об этом можно легко догадаться, инертность традиционного общества, которое подразделяется на три группы: гуны, бывшие дагомейские крестьяне, пришедшие в город; йоруба, торговцы, пришедшие из соседней Нигерии; «бразильцы» (приехавшие из Бразилии чернокожие, исповедующие христианство, а иногда и удивительным образом обращенные в мусульманство). Каждая из этих групп имеет свои особенности, свои обычаи, свои формы сопротивления внешнему влиянию. У всех есть собственный род (племя). Именно по родовому признаку происходит расселение в городе, заключаются браки, проходят религиозные службы. О значении религии, цементирующей социальную организацию, хорошо сказал один миссионер из Порто-Ново: «Я скажу лишь одно слово о фетишизме, и это слово, возможно, будет что-то значить, поскольку оно произнесено миссионером: уходит прекрасная традиция, именно традиция, а не религия».

Женщины были первыми, кто восстал против родового принципа, борясь за право собственного выбора спутника жизни: сегодня половина женщин сами делают свой выбор. Но эта эмансипация остается погруженной в консервативное и полигамное прошлое. Судите об этом сами, знакомясь с признанием одной из женщин: «Когда мой муж взял в жены других женщин, он мне доверил деньги как своей первой жене, чтобы я распределяла их среди других жен. Я сама выбрала своему мужу двух других жен через несколько лет после нашей свадьбы. Другие жены приветствуют меня, стоя на коленях, и делают то, что я им велю». Другая женщина говорит следующее: «Я приветствую, стоя на коленях, моего тестя, мою тещу, дядей, теток, старших братьев и сестер моего мужа. Я не преклоняю колени перед младшими братьями и сестрами, но оказываю им уважение. Я прислуживаю всей семье моего мужа: хожу за покупками, делаю работу по дому, хожу на рынок, давлю специи. Когда я готовлю еду, то время от времени даю немного приготовленной пищи тетке, дяде, брату мужа, теще, тестю».

Итак, представьте себе «развитого» дагомейца внутри его рода, который и в городе сохранил большинство деревенских привычек. Он оказывается между жерновами новых культурных привычек, усвоенных иногда за границей, и старинных обычаев, частично сохранивших для него привлекательность, он раздираем привязанностью к семье и невозможностью ей подчиниться.

Именно городская среда (работа, школа, улица), нарушает былое равновесие, тогда как вдали от города все остается, как прежде. Вот пример «развитой» портнихи, которая выучилась профессии у монахинь в Котону и затем вышла замуж за чиновника. Теперь она счастлива, у нее есть своя мастерская, клиенты. «После года семейной жизни мой муж получил назначение на Север, где у меня не было никакой работы, так как женщины прикрывают наготу листьями или ходят обнаженными». Потом мужа опять перевели. «Вот уже год как я живу в Порто-Ново… Муж купил мне новую швейную машинку».

В связи с этим опросом задумайтесь об этих городских модницах, которые, подобно манекенщице из Дакара, ходят по улицам в великолепных белых одеяниях. Это все образы будущего, равно как новые городские здания, которые в большей степени отвечают современным требованиям, чем старые колониальные постройки.

Город и деревня говорят друг с другом, и этот диалог стар как мир: разговор высоких цивилизаций и низких культур. Однако города остаются пока только вкраплениями в африканскую среду. Темпы развития Африки во многом будут зависеть от роста городов или их слабости.

• Быстро придя к власти, правительства независимых государств оказались неожиданно сильными.

Поскольку это явление общего порядка, оно требует и общего пояснения, без отвлечения на частности, какими бы интересными они ни были. Правители остаются на месте по причине безграничного терпения подданных. Это гораздо больше, чем вчерашнее подданные Людовика XIV в отношении Короля-Солнце. Управлять в Черной Африке по необходимости означает править. Что бы ни говорили, власть не изматывает, она омолаживает, придает силы. Пример: президент Либерии Табмен, занимающий свой пост с 1944 г. продолжал править еще и в 1962 г. Не является ли власть здесь тем особым бальзамом, который предохраняет от европейской нестабильности, т. е. почти королевским бальзамом?

Во всяком случае на пьедестале статуи президента Ганы Нкрума (носящего громкий титул Осажиефо, что значит «Победитель во всем»), можно прочитать следующую максиму: «Ищи вначале политическое королевство, а остальное придет само». Иначе говоря: «Политика прежде всего!»

Итак, захватить власть и удерживать ее. Поскольку власть не делится, не контролируется, то и в оппозиции нет никакого смысла. Заявить о себе как об оппозиции означает приблизить собственную гибель. Гана, Сьерра-Леоне, Гвинея — наилучшее тому подтверждение. Молодые интеллектуалы, порвавшие с диктаторскими режимами, путешествуют по европейским и американским университетам вместе с уволенными послами, отказавшимися вернуться на родину. На вкус европейцев, это плохо. Отсюда и слова премьер-министра Сенегала, больше отвечающие нашему пониманию: «Ганократия нас не интересует». Это доказывает, что в политическом плане Африка не однородна.

Тем не менее признаем, что большинству африканских правителей требуется много мудрости, чтобы не уступить очевидному. Если мы, европейцы, не хотим быть слишком несправедливыми по отношению к чуждым нам правительствам, то мы должны признать, что руководящая прослойка в обществе очень тонка. В свите хозяев Черной Африки людей еще меньше, чем некогда было в свите Рене Анжуйского или Филиппа III Доброго. Либерия управляется двумя процентами афро-американцев, и не факт, что можно было бы найти больше. Основная масса населения остается инертной, далекой от государственных интересов (от «законодательного поля», как мы бы сказали). Это не значит, что эти узкие группы однородны: они расколоты, и потому энергичные и неожиданные поступки властей могут быть оправданы.

С другой стороны, если управление ставит мало собственно политических проблем, то того же нельзя сказать о проблемах административных. Чтобы направить людей по пути модернизации, нужно уметь убеждать, вдохновлять. Взявшись за решение этой тяжелой задачи, многие правители стали жертвой собственной демагогии.

Чтобы эффективно руководить, нужно располагать дисциплинированными и преданными кадрами; чтобы заново строить, нужны капиталы, тщательно скалькулированные инвестиции; нужно также господство разума, что встречается редко во всех странах мира.

Гвинея была первой из бывших французских колоний, которая выбрала свободу и независимость в то время, когда де Голль (1958 г.) предоставил им этот выбор. Принятый «социалистическим» правительством Секу Туре трехлетний план развития сам по себе не плох, но он был сверстан на основе экономических норм и статистических цифр и не учитывал в достаточной мере наличия в стране проблемы традиционного общества. Если различные государственные компании, занимающиеся импортом иностранных товаров, одна за одной потерпели крах (Алимаг, специализирующаяся на продуктах питания; Либрапорт — на ввозе бумаги и книготорговле; Эматек — на техническом оборудовании; Фармагине — специализирующаяся на фармацевтических товарах, а также все связанные с ними компании), то причиной этому были не только внутренние или внешние скандалы, но отказ от учета человеческого фактора в их функционировании. Организация дела предполагала необходимость не только честных и образованных людей, но наличие управленческого аппарата, кадров, контроля и пр. Всякое огосударствление предполагает для успеха наличие многочисленных и компетентных служащих. Здесь же их нужно было сначала подготовить.

Экономические и социальные проблемы

• Судьба государств Черной Африки еще не предрешена: на африканской и общемировой шахматной доске партии только разыгрываются, игра проходит живо и продолжает подавать надежды.

Среди разыгрываемых партий — совсем не факт, что они закончатся победой, — можно увидеть и те, которые направлены на удовлетворение краткосрочных империалистических устремлений по отношению к ближайшему соседу. Во многом искусственный, как мы уже говорили, раздел континента способствует таким устремлениям, хотя и не оправдывает их.

Марокко претендует на всю территорию Мавритании, Рио де Ορο, Ифни, часть алжирской Сахары. Гвинея Секу Туре имеет виды на густонаселенную Сьерру-Леоне. Гана, название которой напоминает об исчезнувшей империи, имеет свои исторические претензии по отношению к Того и Берегу Слоновой Кости. Мали, название которой также не случайно, мечтает о «федерации» с Верхней Вольтой и Нигером и о присоединении части алжирской Сахары. Соперничающие между собой конференции 1961 г. также свидетельствуют о попытках объединения государств в двух отличных группах. Касабланкская радикальная группа стран: Марокко, Гана, ОАР (ныне распавшийся союз Египта и Сирии), Гвинея, Алжир, Мали. Монровийская умеренная группа: Тунис, Ливия, Мавритания, Сенегал, Сьерра-Леоне, Либерия, Берег Слоновой Кости, Верхняя Вольта, Нигерия, Нигер, Чад, Камерун, Центрально-Африканская Республика, Габон, Конго (Браззавиль), Эфиопия, Сомали, Мадагаскар.

Нет никакой уверенности, что такое деление останется неизменным. Алжир с его недавно обретенной независимостью, безусловно, внесет в него новые элементы. Все впереди, включая проблему единства или поисков единства. Такова, кстати, была цель третьей конференции, собравшейся в Лагосе в начале февраля 1962 г., которая из-за плохой подготовки правительством Нигерии оказалась проваленной: браззавильская «дюжина» натолкнулась на противодействие Касабланкской группы стран, для которой отказ пригласить Временное правительство Алжирской Республики послужил хорошим предлогом.

Речь идет о сложной игре интересов. Никто не выступает против полностью свободной Африки, но эта свобода может пониматься по разному. Президент Нкрума хотел бы, чтобы европейское колониальное владычество или то, что от него осталось, продлилось самое позднее до 31 декабря 1962 г., но в то же время он хотел бы воспользоваться своей нынешней политикой силового давления для того, чтобы занять лидирующее положение, которое другие африканские государства мало расположены ему предоставить. Безусловно, именно это обстоятельство затормозило создание наметившегося союза между Ганой и Гвинеей…

В настоящее время трудно определить, какая территория или группа территорий может занять господствующее положение и заставить других объединиться. Господство требует столько же мудрости, сколько жесткости и основывается скорее на реальном могуществе, чем на политической силе.

В плане людских ресурсов, которые играют важную роль в сохранении равновесия на этом недостаточно населенном континенте, выигрывает, конечно же, англоязычная Африка, прежде всего благодаря высокой плотности населения и величине городов Ганы, Сьерра-Леоне, Нигерии. Прогресс основан на городской культуре: нигерийские города являются самыми крупными в Черной Африке. Лагос насчитывает более 300 000 жителей, а Ибадан — более 500 000.

Франкоговорящая Африка, за исключением Гвинеи (Мали только что пришла к согласию с французским правительством относительно программы экономического развития), опирается на мощь Общего рынка. Но, судя по всему, ни Гана, ни Нигерия не согласятся с ориентацией на Общий рынок, даже если сама Англия войдет в ЕЭС.

Несмотря на относительное отставание в демографическом плане, франкоговорящая Африка располагает значительным кадровым потенциалом, чему во многом способствовала система образования. И, наконец, о влиянии городов: географы настаивают на том, что единственным по настоящему большим, географически хорошо расположенным и имеющим мировое значение городом является Дакар. Он занимает стратегическое положение в Южной Атлантике и находится на пересечении воздушных путей через Африку. Разумеется, все может измениться или, наоборот, упрочиться в зависимости от темпов перемен в общемировых средствах сообщения.

• Являются ли сила, численность, экономический прогресс основным фактором развития?

Отсталая экономика континента базируется на экспорте непереработанных сырьевых и продовольственных ресурсов (исключение составляют маслоперерабатывающие заводы Сенегала и алюминиевые комбинаты Гвинеи); основные промышленные товары импортируются. Все будет зависеть от поведения покупателей и продавцов. Согласно обычным условиям поддержания торгового баланса, возможности развития и привлечения инвестиций невелики, темп роста медленный. Изменить положение можно, прибегнув к дополнительным займам, но это означает, хотят того или нет, усиление зависимости. Если СССР предоставляет рельсы для строительства железной дороги Конакри — Канкан, которую нужно поддерживать в хорошем состоянии и ремонтировать, то это ставит такие проблемы, как привлечение технических специалистов, обучение железнодорожников, выстраивание отношений с профсоюзами. Если Сенегал или Дагомея хотят основать университет (что невозможно без соблюдения принятых во Франции, подразумевающих почти бесплатное образование, законов), то им понадобятся французские преподаватели и кредиты, а также специалисты и школьные учителя. Одно связано с другим.

Черная Африка не перестанет просить помощи у двух блоков промышленных государств, не забывая при этом о третьем, китайском, чьи услуги всегда сопровождаются направлением большого количества людей, что объясняется их избытком в самом Китае.

Без помощи в том или ином виде на континенте невозможны ни крупные общественные работы, ни перспективные планы экономического развития. Не смогут помочь даже серьезные жертвы, на которые пошел Нигер по случаю своего национального праздника — Дня независимости (19 декабря 1961 г.): снижение заработной платы для членов правительства, отказ от служебных машин, прекращение оплаты сверхурочных работ, увеличение налогов. Нужны технические средства.

Так, Мали была спасена после своего разрыва с Сенегалом поставкой западногерманских грузовиков, которые обеспечили перевозку грузов по железной дороге Канкан — Конакри и от океана в глубь страны.

Не надо также забывать, что никакие поставки оборудования и техники не смогут ничего изменить, если в стране отсутствуют обученные технические кадры. Решить эту проблему можно только за счет предварительного внутреннего развития, осознанных усилий в данном направлении.

В Гвинее, у руководства которой стоит симпатизирующий коммунистам Секу Туре, швейцарский журналист разговаривал с чешскими специалистами: «Видите ли, — сказал ему один из них, — у французов было перед нами преимущество. Они могли командовать. Вчера моя машина остановилась из-за элементарной поломки аккумулятора. В государственном гараже меня не послушались, и рабочий полез в карбюратор. Это у них настоящая мания: всегда начинать с самой сложной детали. В результате теперь я хожу пешком и не знаю, когда починят машину. Француз бы в этом случае заорал. Мы же не имеем права этого делать. Однако это было бы полезным и простительным под этим небом, в этой сырости. По правде говоря, я не понимаю, почему французы и англичане взвалили на себя такую ношу, как Африка. У меня годовой контракт, и я уеду отсюда без сожаления, так никого и не подготовив, поскольку это просто невозможно». Перед нами мелкая социальная драма, из которой следует мораль: всякое образование тогда полезно, когда к нему относятся с энтузиазмом».

А вот свидетельство другого рода, которое нужно противопоставить первому, чтобы их уравновесить: молодой французский преподаватель, приехавший в Берег Слоновой Кости в октябре 1961 г., столкнулся здесь с поразившей его жаждой знаний, с прилежанием своих учеников. Ученики знают, что они — это будущее Африки.

Искусство и литература

• Каковы свидетельства искусства и литературы об этом развивающемся мире, о его раздвоении перед лицом настоящего и будущего?

Наблюдатели отмечают, что самобытное искусство, которым восторгаются на Западе, а именно маски, изделия из бронзы и слоновой кости, деревянная скульптура, приходит в упадок и умирает на глазах. Оно уже умерло. Не кроется ли причина упадка в том, что социальные и особенно религиозные рамки этого искусства разрушаются от постоянного взаимодействия с городской, индустриальной цивилизацией?

Как бы там ни было, бесспорен факт, что былая Африка отдаляется от нас, уходят в прошлое ее песни, танцы, утрачиваются художественные концепции, религии, устные рассказы, равно как постепенно исчезает свойственное ей некогда понимание утраченного времени, Вселенной, человека, растений, животных и богов — вся традиционная цивилизация, которая — и мы это знаем на примере того же Запада — уйдет в небытие по мере усиления внешнего влияния.

Однако Европе удалось сохранить от своего традиционного прошлого некоторые узнаваемые следы, которые остаются близкими ее сердцу А что Африка оставит от своей былой цивилизации?

Насколько традиционное искусство напоминает нам об исчезнувшей древней цивилизации, настолько литература, молодая африканская литература, пронизанная западным влиянием (хотя бы по тому уже, что она создается на европейских языках; существует лишь несколько литературных опытов на африканских языках, устных по определению, транскрипция которых оказалась запоздалой и трудной), уводит нас в другую сторону, показывая, что произойдет с культурой, когда большинство африканцев «увидят свет». Эта живая и правдивая литература отражает африканскую действительность, увиденную глазами «развитых» ее представителей, которые в том случае, если им удается сохранить самобытность и защитить свое творчество от чужих ценностей, представляют эту действительность в неповторимом свете.

Достаточно прочитать Сказки Амаду Кумба известного писателя Бираго Диопа. По содержанию они связаны с прошлым, но по форме, отвечающей современным литературным правилам, выходят за рамки «потерянного рая» (Жан Дювине) народных сказок. Их западная форма уже сама по себе является признаком литературы, «оторванной от родовых корней, при том что она продолжает мечтать об этих корнях». Это напоминает первых латинских писателей Галлии. С появлением новой литературы представителей черной расы (африканцев или афро-американцев, пишущих на одном из западных языков, будь то французский, английский, испанский или португальский), таких как Ленгстон Хьюз, Ричард Райт, Эме Сезэр, Леопольд Сенгор (президент Республики Сенегал), Диоп, Фану, Эдуар Глиссан, Ойоно, Диоле, Камара Лайе, не следует говорить о предательстве; напротив, нужно отмечать их страстную привязанность к уходящему прошлому.

«Они изменили глубинные структуры их личности, — пишет Жан Дювине, — в той степени, в какой язык есть бытие, особый способ су-шествования. При этом нечто умерло навсегда: сиюминутные мифы». Это, безусловно, так. Но язык это не единственное структурное изменение, которому подверглись эти авторы. Налицо стечение обстоятельств, подобно системе зубчатых колес, как об этом рассказывается в Чернокожем ребенке Камара Лей, автобиографии молодого деревенского парня, выходца из «большой семьи кузнецов», который едет учиться в Париж. Его мать не может помешать его регулярным отъездам из дома: «Она должна была наблюдать за работой этой системы зубчатых колес, которая направляла меня сначала в деревенскую школу в Куруссу, затем в Конакри и Париж. Она боролась, но была бессильна противостоять вращению этих невидимых шестеренок: сначала одна, потом другая, третья, затем еще и еще. Что она должна была сделать, чтобы машина остановилась? Можно было только смотреть на вращение зубчатых колес, на неумолимое движение судьбы: моя судьба предполагала отъезд из отчего дома!»

Да, возникает новая цивилизация, хрупкая или уверенная в будущем, подпитываемая традиционной, живучей цивилизацией. Это важный момент. Африка оставляет в прошлом тысячелетнюю цивилизацию, но это не значит, что она утрачивает собственную цивилизацию. Она преобразовывается, многое утрачивает, но остается самобытной — со своей психологией, вкусами, воспоминаниями, со своими местными особенностями. Сенгор говорит о «физиологии», которая определяет «эмоциональное поведение» перед лицом остального мира. Это обуславливает то обстоятельство, что «магический мир для негро-африканца представляется более реальным, чем видимый мир». Даже наиболее подверженные западному культурному влиянию африканские писатели настаивают на особой психике черной расы.

Об этом можно судить из другого отрывка, взятого из Чернокожего ребенка, где описываются некоторые почти магические дарования матери автора: «Сегодня я воспринимаю эти чудеса как следы неких замечательных событий, произошедших в далеком прошлом. Это прошлое близко нам, это наш вчерашний день. Но мир движется, мир меняется, причем мой мир меняется быстрее, и создается впечатление, что мы перестаем быть теми, кем были когда-то, что даже в момент свершения перед нашими глазами этих чудес мы уже были иными. Да, мир движется, меняется; он движется и меняется, доказательством чего является то, что я уже не знаю своего тотема».

Трудно лучше описать произошедший разрыв с прошлым. Но автор говорит: «Я боюсь дать точное определение дара моей матери, я не хочу даже описывать его полностью: я знаю, что мой рассказ будет встречен скептически. Я сам, когда ко мне приходят воспоминания о ее способностях, не знаю, как к ним относиться: они мне кажутся невероятными, и они невероятны! Однако стоит мне только вспомнить о том, что я видел своими глазами… Я это видел, я и сейчас это вижу. Разве мало мы знаем вещей, которым нет объяснения? У меня на родине полно необъяснимых вещей и моя мать постоянно с ними соприкасалась».

В «этих необъяснимых вещах» и состоит, может быть, особый секрет каждой цивилизации.

После обретения Алжиром независимости (Эвианские соглашения, 19 марта 1962 г.) и принятия Мавритании в ООН (27 октября 1961 г.) существовавшие до того напряженность в отношениях между правительствами этих стран ослабла. Это способствовало принятию на конференции в Аддис-Абебе (25 мая 1963 г.) Хартии Организации Африканского Единства (ОАЕ), где признавалась нерушимость границ, унаследованных от колониального прошлого; участники этой конференции поддержали также ряд мер, направленных против Португалии. На конференции в Дар-эс-Саламе (февраль 1964 г.), собравшейся в связи с событиями в Танганьике, и на конференции в Каире (июль 1964 г.) ОАЕ доказала свою способность интегрировать бывшие Касабланскую и Монровийскую группы стран, а также группу стран, принадлежащую к Африкано-Мальгашскому союзу; интеграция оказалась достаточно удачной, если не считать бывшего бельгийского Конго. Данная страна, где деколонизация 1960 г., вне всякого сомнения, была проведена излишне поспешно, стала с тех пор жертвой прискорбных и бурных событий: вмешательство сил ООН, убийство Лумумбы, отделение Катанги, появление на политической сцене Чомбе, восстания племен… Зачинщиками этих событий зачастую становились компании и правительства капиталистических стран. Однако в январе 1964 г. в Занзибаре вспыхнула революция на китайский манер, что доказывает, что африканский вопрос имеет всемирные масштабы.

В апреле 1964 г. Танганьика и Занзибар объединились в единое государство, получившее с ноября 1964 г. наименование Танзании, в котором с той поры постоянно сталкиваются советское и китайское влияние. Появилось также и другое независимое государство: Ньясаленд стал Малави.

На конференции в Нуакшоте (февраль 1965 г.) обозначились следующие вопросы: попытка объединения бывшей французской Африки, борьба с китайским проникновением на континент, доступ сюда международного капитала. Однако эти проблемы были лишь подняты, но никаких действенных решений до сих пор не последовало, что свидетельствует о подспудном соперничестве в общеафриканском движении.

Трудности, которые испытывают страны социалистической ориентации, продолжающееся отставание общественного развития в Африке, отказ от революционных надежд, которые некогда питали африканскую элиту, — все это нашло свое отражение в событиях на континенте в 1965–1966 гг., в частности в целой серии произошедших в этот период государственных военных переворотов.

В Гане военная хунта пришла на смену режиму Нкрумы.

В Нигерии в результате военного переворота, осуществленного сторонниками генерала Иронси, был свергнут федеральный парламентский строй, установленный в этой стране в момент провозглашения независимости. В Центральноафриканской Республике кризис разразился в ночь с 31 декабря по 1 января 1966 г.: здесь пришел к власти очередной полковник.

В Дагомее генерал Согло 22 декабря 1965 г. отстранил от власти бывших гражданских руководителей страны, которые поочередно сменяли друг друга после достижения независимости.

В Верхней Вольте правительство президента страны Ямейого вынуждено было уйти со сцены после десяти лет стабильности, уступив место группе офицеров.

В бывшем бельгийском Конго был установлен диктаторский режим генерала Мобуту, бывшего начальника Генерального штаба вооруженных сил.

Политическая борьба и бессилие большинства африканских государств решить стоящие перед ними проблемы мешают им в полной мере развернуть работу ОАЕ, созданной 25 мая 1963 г. на конференции в Аддис-Абебе. Из-за этого африканские государства не смогли помешать временной консолидации правительства белого меньшинства Яна Смита, незаконно захватившего власть в Родезии. По этой же причине независимые африканские государства не смогли прийти на помощь силам национального освобождения, выступающим против португальского господства в Анголе и Мозамбике, а также в Гвинее. Если в первых двух из этих стран борьба затруднена и не обещает скорого успеха, то в Гвинее она идет более энергично и эффективно.

Здесь мы будем рассматривать исключительно общие черты, характерные для Дальнего Востока, обращаясь последовательно к географии, истории, а затем и к истокам сегодняшних цивилизаций. Не о чем спорить, этот последний момент является наиболее важным.

О чем говорит география

Увидеть Дальний Восток, эту огромную сцену исторического развития, значит уже наполовину понять его судьбу, его странные цивилизации. Для первого знакомства лучше всего подходят свидетельства путешественников, журналистов, географов. Нужно только избегать попыток объяснений исходя из абсолютного географического детерминизма, которого в действительности не существует ни в Азии, ни в Европе, ни вообще в любой стране, имеющей историческое прошлое, сотворенное терпеливыми усилиями человека.

• В общем и целом Дальний Восток — это мир тропиков и субтропиков.

Это индийский «котел» с его лесами и джунглями; это Южный Китай с его дождями и жарой; это экваториальная Индо-Малайская область с ее гигантскими лесами и быстрорастущими растениями (в Ботаническом саду на острове Ява некоторые виды лиан вырастают в день на один метр).

Однако Индия — это также Инд, Ганг в его среднем течении, центральная сухая часть Деканского плоскогорья, для которой характерны сухие и полусухие почвы; Китай — это также его северная часть с лёссами и аллювиями, с суровой зимой, лесистая Манчьжурия, холодные северные пустыни.

Весь Северный Китай, на окраине которого находится императорская столица Пекин, подвержен холодам. Крестьянин здесь спит зимой на печи. Пословица гласит: «Пусть каждый подметает снег перед своей дверью вместо того, чтобы беспокоиться из-за изморози на черепичных крышах соседних домов». «В период зимних морозов, — пишет образованный человек XVIII в., — когда бедные родственники и друзья стучатся к нам в дверь, мы прежде всего нагреваем большую миску риса, которую даем им в руки вместе с блюдечком маринованного имбиря. Это лучший способ обогреть стариков и придать силу неимущим… Мы разогреваем густую похлебку, которую пьем из мисок, держа их двумя руками, при этом пряча голову в плечи; морозным или снежным утром, когда ешь это блюдо, чувствуешь, как тепло разливается по всему телу».

Случается, что холод и снег проникают в южную тропическую часть страны. В 1189 г. снег выпал в южном городе Ханчжоу, что находится неподалеку от Янцзы. «Ветки бамбука ломались со странным треском».

Итак, география свидетельствует не об однородности, а о различиях между этими многоликими странами. Но, может быть, она вводит нас в заблуждение, и мы неверно ставим проблему? Отнюдь не разнообразная географическая среда создает единство Юго-Восточной Азии, а довольно однообразная и повсюду присутствующая материальная цивилизация, которую дополняют географические, физические и человеческие факторы. Это очень древняя, уходящая в глубь веков цивилизация, которая является «производной от множества процессов индивидуальной и коллективной психологии и потому не может быть обусловлена лишь местной физической средой» (П. Гуру). Она существует сама по себе в качестве во многом самостоятельной и определяющей силы.

• Эта цивилизация утверждается напрямую, однообразно, как исключительная цивилизация растительного мира.

Эта истина регулярно отмечалась — как в прошлом, так и в настоящем — всеми западными путешественниками, оказавшимися в Азии.

Один из них, испанец, говорил в 1609 г., что японцы не едят другого мяса, кроме дичи. Немецкий врач замечал в 1690 г., что они не знают ни молока, ни масла. Они питаются исключительно «пятью продуктами земли» (как и в Китае, в Японии цифра пять является священной): рисом «белым, как снег»; саке, водкой из риса; ячменем, в принципе предназначенным для скота, но из которого изготавливают муку и хлебцы (колосья ячменя придают обрабатываемым полям «очень красивый красный цвет», пишет тот же врач); белой фасолью, напоминающей европейские бобы. К этому нужно прибавить просо, овощи, рыбу (всегда в небольшом количестве), очень мало мяса.

За двадцать лет до этого французский врач, оказавшийся в Индии и наблюдавший огромный кортеж, сопровождавший Великого Могола Аурангзеба в путешествии из Дели в Кашмир, удивлялся скромности воинов, «пища которых была очень простой… Из всего этого большого количества всадников менее десятой, а точнее менее двадцатой части ели мясо во время похода. Они довольствовались смесью риса с овощами, куда добавляли коричневое масло…»

Столь же нетребовательны и жители Ашема на острове Суматра. «Рис — вот их единственная пища, — писал путешественник в 1620 г. Наиболее состоятельные добавляют в него немного рыбы и зелени. На Суматре нужно быть большим господином, чтобы позволить себе жареную или вареную курицу… Как они говорят, 2000 христиан, проживающих на острове, способны быстро лишить его птицы и скота».

Так же живут и в Китае. «Если бы китайцы ели столько же мяса, как и мы в Испании, — отмечал П. де Лас Кортес в 1626 г., — то всего плодородия их земель скоро бы оказалось недостаточно». Даже богатые позволяют себе очень мало мяса: «за столом они съедают для аппетита несколько кусочков свинины, курицы или другого мяса»; сегодня мы бы назвали это легкой закуской к аперитиву. B XVIII в., как отмечает один английский путешественник, дело обстояло так же. Даже в Пекине, куда из Монголии доставляют много скота, «население ест очень мало мяса, смешивая его с растительной пищей для вкуса. Китайцам мало знакомы молоко, животное масло, сыр…» Это не значит, что мясо им неприятно, наоборот. Если животное, будь то бык или верблюд, овца или осел, погибает от несчастного случая или болезни, то его быстро употребляют в пищу. «Этот народ плохо различает чистое и нечистое мясо», — с отвращением говорит тот же англичанин. В Китае едят змей, лягушек, крыс, собак, саранчу…

Эти свидетельства подкрепляют китайские письменные источники, которые довольно точны в описании повседневной жизни. Вот как в одном из романов описывают молодую жеманницу, «которая сегодня хочет утку, завтра рыбу, послезавтра свежие овощи, бульон из ростков бамбука; если ей нечего делать, то подай ей апельсины, печенье, водяные лилии. Она пьет много рисового вина и каждый вечер ест жареных воробьев и соленые креветки; она выпивает три литра вина из ста цветов». Все это расценивается как разврат, капризы богачки…

Чжен Банцяо, образованный поэт, художник и каллиграф (1693–1765), когда нужно, умеющий быть щедрым, выражает желание, чтобы все обитатели его дома участвовали в пире. «Каждый раз, — пишет он в одном из своих «Семейных писем», — когда в доме есть рыба, рис и вода, фрукты, пироги, их нужно справедливо распределять между всеми». В своих письмах он упоминает такие блюда, как гречневые лепешки, густые рисовые отвары… Такова норма. Богатый ростовщик, владелец ломбарда, дьявольски скупой, способный радоваться каждой копейке, которую найдет на улице, обедает «холодным рисом, политым кипящей водой», как об этом говорится в одной из средневековых сказок.

В наше время мало что не изменилось. О китайской кухне журналист в 1959 г. пишет: «Мне известно, что китайская кухня всегда была искусством довольствоваться малым, что слишком многочисленный народ, которому запрещено разводить крупный рогатый скот, старается использовать то, от чего мы отказываемся».

Китайцы остаются вегетарианцами: 98 % калорий, которые они потребляют, имеют растительное происхождение: ни масла, ни сыра, ни молока, очень мало мяса и рыбы. Углеводы получают из зерна и проса на Севере; из риса на Юге; протеины из сои, горчичных зерен, разных растительных масел.

Единственная страна, где положение с питанием меняется за счет рыбы и мяса, — это Япония.

• Распространение вегетарианства объясняется господством культуры риса на Юго-Востоке и его экспортом на Север.

Запад, где в питании используют много зерна и других зерновых, очень рано начал применять паровое земледелие и ротацию севооборота, без чего почва быстро бы истощилась и зерновые культуры перестали бы приносить доход. Поэтому часть пахотных земель стала использоваться под пастбища, не говоря уже о том, что выращивание зерновых требует использования тягловых животных.

Напротив, рис всегда выращивают на тех же полях. Большая часть работы в поле делают вручную. Буйволов используют только для легких работ на рисовых делянках. Овощи выращивают тоже вручную. В этих условиях питаться мясом домашних животных было бы расточительно. Скот кормят зерном. Человек предпочитает есть его сам.

Такой режим питания призван обеспечивать большую плотность населения, чем любой другой, при котором предпочтение отдается животной пище. С одного гектара могут кормиться шесть или восемь крестьян при условии, что они питаются растительной пищей. При равных сельхозплощадях демографическая отдача здесь, безусловно, выше. Этим объясняется наличие «азиатских толп».

Как и в Индии, население Китая выросло сравнительно недавно: заметный рост начался на юге страны в XI–XII вв. в связи с появившейся здесь возможностью собирать два урожая риса в год. В XIII в. население страны достигало примерно 100 миллионов человек. Китайское население стало стремительно увеличиваться с конца XVII в. В наши дни количество народонаселения помешало бы изменить структуру питания, даже если бы китайцы того хотели. «Китайцы оказались в оковах цивилизационного детерминизма и вынуждены следовать тому пути, который был предопределен». С XVIII в. население Индии также перешло рубеж 100 миллионов.

• Тезис Виттфогеля: рисоводческая цивилизация предполагает наличие искусственного орошения, требующего строгого соблюдения гражданской, социальной и политической дисциплины.

Рис связывает народы Дальнего Востока с водой, с водяными резервуарами Южной Индии; в Индо-Гангской равнине — с колодцами и оросительными каналами; то же в Китае, где ирригация принимает всевозможные формы: она связана со спокойными реками, протекающими на юге страны (а также с регулярными разливами озера Поян-ху и реки Янцзы), с колодцами, с оросительными каналами, классическим образцом которого является Императорский канал (это одновременно водный путь и оросительный канал), с бурными реками на севере страны (Байхэ и Хуанхэ), которые понадобилось укротить, перекрыв плотинами, но которые все равно часто выходят из берегов. Повсюду — на холмах Филиппин и Явы, в кантонском районе Китая и в Японии — орошение, с примитивными или современными насосными установками, с его зачастую воздушными бамбуковыми каналами, требует строгой рабочей дисциплины и подчинения, что напоминает картину Древнего Египта, классического примера кабальной зависимости человека от оросительного земледелия.

Культура риса появилась скорее всего в низинах во втором тысячелетии до н. э. и постепенно распространилась на все орошаемые земли; одновременно она совершенствовалась благодаря селекционной работе, что позволило создать ранние сорта. Как отметил К.А. Виттфогель, рисоводство повлекло за собой в социально-политическом плане возникновение авторитарных, бюрократических режимов с огромным количеством государственных чиновников.

Это утверждение, спорность которого неоднократно подчеркивалась оппонентами этого автора, страдает прежде всего упрощенностью. Если существует, а он определенно существует, детерминизм «одомашненной», необходимой для рисоводства воды, детерминизм самой рисовой культуры, то предъявляемые им требования могут рассматриваться лишь как часть гораздо более сложной надстройки. Этого нельзя упускать из вида. Но нельзя и не учитывать необходимых требований рисоводческой цивилизации, роль которых остается значимой.

• На Дальнем Востоке в основном развиваются степные цивилизации, связанные с ирригацией, хотя все еще остаются огромные примитивные или дикие районы.

Здесь можно встретить заливные рисовые поля, находящиеся в горной местности, но это возможно только на узких террасах, в перенаселенных регионах, где имелась возможность проделать необходимую гигантскую работу, требующую большого количества рабочих рук (на Яве, например). На Дальнем Востоке цивилизации с присущими им интенсивными сельхозкультурами занимают минимальную часть географического пространства. Остальные территории, в особенности высокогорья, изолированные районы и некоторые острова, по-прежнему представляют собой резервации для примитивных народностей и культур.

Книга Жоржа Кондомина Мы съели лес (1957) переносит нас в окрестности Сайгона, в район, прилегающий к Далату, где обитает примитивное племя, живущее одним днем. Оно существует за счет леса, часть которого ежегодно вырубается или сжигается. На освободившейся земле «посадки осуществляются при помощи острой палки: делается дырка в почве, туда бросаются несколько зерен риса, а затем большим пальцем ноги земля выравнивается». Нет никакого полива. Так ежегодно «съедается» участок леса. Через двадцать лет племя возвращается к исходной точке, где лес как бы «оставался под паром». Такое «передвижное» земледелие, которое в этом регионе встречается повсюду, представляет собой одну из форм примитивного землепользования, не требующего разведения скота. Оно является основой жизни тысяч очень отсталых племен. Конечно, современная действительность теснит их, но они все-таки выживают.

Не так происходило на Западе, где в свое время имелось достаточно примитивных племен. И у нас были свои изолированные и отсталые районы, которые можно узнать еще и сегодня, но их население было окультурено, переехало жить в города, что позволило интегрировать в процесс развития наиболее динамичную часть этих племен.

Ничего подобного не происходит на Дальнем Востоке. Огромная разница между цивилизованным и примитивным населением объясняет присутствие в Китае такого количества «некитаизированных» народностей; в Индии — большого числа племен, не входящих в существующую систему каст (о них можно сказать, что они оказались вне индийской цивилизации).

Отмеченная разница также объясняет многие детали прошлого и настоящего. В 1565 г., в битве при Таликоте войско «индусского» королевства Виджаянагар, насчитывающее около миллиона солдат, было разгромлено кавалерией и артилерией мусульманских султанов. Огромный, великолепный город оказался лишенным защиты, его жители не смогли убежать, так как все повозки и буйволы были отданы армии. Но город был разграблен не победителями, которые потеряли время на преследование и убийство убегающих солдат, а соседними примитивными племенами бридшари, ламбади и курумба, чьи орды захватили город и уничтожили его…

Немецкий врач, направляющийся в Сиам, донес до нас рассказ японского торговца, который за несколько лет до этого (в 1682 г.) потерпел кораблекрушение и оказался на пустынном острове около побережья Лусона. Их было десяток, спасшихся и выживших благодаря тому, что питались яйцами диких птиц и ракушками, которые они находили на отмелях. После восьми лет такой жизни они построили лодку, поставили парус и после утомительного пути приплыли на остров Хайнань в Тонкинском заливе. Там они узнали, что чудом избежали верной гибели. Остров Хайнань разделен на две части: китайскую и ту, где живут примитивные племена. Им повезло, и они оказались на китайской половине. Дикари просто бы съели их. То же было и с островом Формоза, который завоевали китайцы в 1683 г. Остров был и остается разделенным на китайскую и некитайскую части, как это произошло с множеством «труднодоступных» островов.

Поражают сегодняшние цифры «некитаизированных», т. е. избежавших влияния китайской культуры, народностей в Китае. Примитивные племена составляют только 6 % общего населения страны (не более 36 миллионов человек), но они занимают 60 % национальной территории (сюда надо включить, по правде говоря, территории Гоби, Туркестана, Тибета). Иными словами, они доминируют в пространственном плане.

Политика императорского Китая и, еще совсем недавно, правительства Чан Кайши в отношении почти всех этих племен (таких как джуаны из провинции Гуанси, мяо-яо, лису, таи и др.) была сегрегационной. Так, на воротах некоторых городов можно было прочесть адресованное к их представителям обращение: «Запрещено собираться или ходить по городу группами более трех человек»; «Запрещено въезжать в город верхом на лошади». В нынешнем Китае их положение улучшилось, за ними признали некоторую автономию, но она ничего общего не имеет с той полунезависимостью, которую советская власть предоставила этническим меньшинствам. Однако все отставшие в своем развитии этнические общины (в отдельных из них бытовало рабство или крепостной труд) претерпели большие изменения. Было затрачено немало усилий, чтобы сделать некоторые из языков этих племен письменными. В целом сегодня только Китай занимается проживающими на его территории отсталыми народами (для их блага или неудовольствия — это уже другой вопрос).

• Территории, населенные дикарями, являются также зонами обитания диких животных.

Еще одной отличительной чертой Дальнего Востока является большое количество обитающих здесь диких животных: львы в Пенджабе, дикие кабаны на склонах Суматры, крокодилы на Филиппинах и повсюду самые жестокие хищники — тигры, среди которых и тигры-людоеды.

В тысячах свидетельств, пришедших к нам из прошлого, мы находим ту же картину. Католический священник де Лас Кортес, испанский иезуит, потерпевший кораблекрушение в окрестностях Кантона в 1626 г., рассказывает о тиграх, которые во множестве встречаются в сельской местности Китая и часто добираются до городов и деревень, где нападают на людей.

Французский врач Франсуа Бернье, посетил дельту Ганга в 1660 г. Бенгалия — это, безусловно, самый богатый и густонаселенный район Индии, его можно рассматривать как «дар Ганга», подобно тому, как Египет является «даром Нила». Здесь производится много риса и сахара. Посредине этого изобилия на реке встречается множество островов, часто посещаемых пиратами. «Эти острова, — рассказывает Бернье, — являются местом обитания тигров, которые вплавь перебираются с одного острова на другой, а также газелей, диких свиней и домашней птицы, вернувшейся в дикое состояние. Когда плаваешь между островами на маленьких весельных лодках, то из-за тигров опасно высаживаться на этих островах; более того, когда причаливаешь к твердому берегу, то нужно смотреть, чтобы деревья, к которым ты привязываешь лодку, находились вдалеке от реки, поскольку существует опасность нападения; если верить рассказам ло-донников, встречаются такие осмелевшие звери, что они забираются даже в лодки и уносят спящих людей, выбирая при этом самых крупных и жирных».

Варварство против цивилизации: свидетельство истории

Наиболее крупные цивилизации Дальнего Востока — прежде всего Индия и Китай — жили бы вполне мирно, если бы им докучали только обитатели внутренних неосвоенных районов. Однако их настоящим испытанием, подлинным библейским злом было соседство с обитателями пустынь и степей, расположенных к западу и северу от Китая, к северу и западу от Индии. В этих степных и пустынных районах летом царит страшная жара, а зимой — стужа с сильными снежными заносами.

В этих малопригодных для обитания человека землях живут кочевые народы: турки, туркмены, киргизы, монголы… Тучи всадников. Уже при своем появлении на страницах истории они были такими же, какими оставались и впоследствии, т. е до окончания периода их исторического величия (примерно до середины XVII в.), — жестокими насильниками и грабителями, славящимися немыслимой храбростью. Только благодаря оружейному пороху оседлым народам удалось покончить с этой опасностью. С тех пор их держат на дистанции, и они до сего дня живут, влача жалкое существование. Ни обе Монголии (Внешняя и Внутренняя, одна китайская, а другая советская), ни Туркестан (советский и китайский) не играют сегодня сколько-нибудь значительной роли в мировой истории. Единственное их богатство — это просторы и аэродромы, которые, впрочем, им не принадлежат.

• Почему мы проявляем сегодня интерес к этим кочевым народам в цивилизационном плане? Потому что их вчерашние фантастические набеги, безусловно, замедлили развитие крупных соседних цивилизаций.

Герман Гётц в своем классическом труде Эпохи индийской цивилизации (1929) сказал об этом в связи с Индией, но его замечания также подходят и для Китая. Индия открыта внешнему миру кочевников через узкий Хайберский проход в афганских горах, тогда как Китай напрямую граничит с пустыней Гоби, а Великая Китайская стена, строительство которой началось еще в III в. до н. э., хотя и является крупным фортификационным сооружением, но не настолько эффективна, чтобы помешать кочевникам преодолевать ее тысячи раз.

По утверждению китаиста Овена Латтимора, эти кочевники были когда-то крестьянами. Усовершенствования в области сельского хозяйства заставили наиболее отсталых крестьян уйти в лесистые высокогорья, находящиеся на границах степных и пустынных зон. Лишившись богатых пастбищ, эти крестьяне должны были довольствоваться бедными, хотя и протяженными, угодьями. Так цивилизация стала «матерью варварства», превратив бывших крестьян в кочевников. Однако варвары постоянно возвращались назад, подгоняемые внутренними распрями, социальными потрясениями, демографическими взрывами, и это возвращение в страны оседлого земледелия редко бывало мирным. Очень часто они возвращались как властелины, победители, грабители: кочевники презирали завоеванные ими оседлые народы…и относились к ним с небрежением. Вчитаемся в этой связи в воспоминания Бабура, который в 1526 г. захватил Северную Индию:

«…Хотя Индостан страна очаровательная, но ее обитатели лишены доброжелательности, и в торговле с ними нет обходительности, доброжелательства. Будучи лишены способностей, ума, общительности, они не знакомы ни с щедростью, ни с мужественностью. В их умозаключениях и трудах не хватает методичности, твердости, порядка, принципов. У них нет ни хороших лошадей, ни сочного мяса, ни винограда, ни дынь, ни вкусных плодов. Здесь нет ни льда, ни свежей воды. На рынках нельзя приобрести ни изысканных кушаний, ни хорошего хлеба. Им неизвестны ни бани, ни свечи или факелы, ни медресе, ни канделябры…

За исключением рек и ручьев, протекающих в оврагах и на отдельных участках земли, у них даже во дворцах и садах нет никакой проточной воды. В их постройках отсутствуют прелесть, воздух, последовательность, элегантность. Деревенские жители и представители низшего сословия ходят в основном почти нагишом. Их единственной одеждой является кусок ткани, прикрывающий часть тела ниже пупка. Под этим куском ткани находится еще один, продетый между ляжками и прикрепляемый веревкой к поясу со стороны спины. Женщины обматываются куском ткани, одна половина которого прикрывает бедра, а другая голову.

Преимуществом Индостана, помимо обширной территории, является наличие здесь большого количества золота в слитках или в монетах».

Так этот мусульманин из Туркестана оценивает — с позиции победителя, своего тщеславия кочевника, величия ислама, к которому он принадлежит, — древнюю цивилизацию Индии, ее искусство, архитектуру Его надменность, хотя и не является «спесью западного жителя», тем не менее неприятна.

• Великие завоевания монголов не интересуют нас в частностях, но лишь постольку, поскольку они затронули Китай и Индию, всякий раз поражая их в самое сердце. Так было в ходе двух последних больших завоевательных походов в XIII–XIV и XVI–XVII вв.

На приведенных выше страницах и картах показаны хронологические границы и изменения в организации походов на Запад и в далекую Европу, на Восток, а также на Юг и в направлении Индии, которые всегда сказывались на Китае. Поскольку с начала XV в. Китай превратился в «больного», он стал привлекать к себе орды грабителей. Известно, что Тимур (Тамерлан) умер в 1405 г., готовясь к нападению на Китай.

Каждый раз, когда наступал пик воинственности кочевников, Китай и Индия оказывались под ударом, и завоевателям удавалось достигать их столиц. Четыре даты, взятые попарно, говорят сами за себя: в 1215 г. Чингисхан захватывает Пекин; в 1644 г. манчьжуры, усиленные монголами, вновь берут Пекин; в 1398 г. Тимур овладевает Дели; в 1526 г. Бабур вновь завоевывает Дели.

Эти события каждый раз становились подлинной катастрофой. Каждый раз гибнут миллионы людей. Вплоть до XX в. с его техническими возможностями Запад никогда не устраивал таких побоищ. Индия, где войны сопровождались столкновением цивилизаций (завоеватели-варвары были обращены в мусульманство), особенно тяжело переживала все эти завоевания, выжив, как и Китай, только благодаря своей потрясающей живучести, а также благодаря тому, что ее территория никогда не захватывалась полностью, вплоть до мыса Кумари, и тому, что Деканское плоскогорье вело свое хозяйство, опираясь на связи со странами Индийского океана и на миграцию населения.

Для Индии, как и для Китая, чужеземное иго означало разрушения, остановку в развитии. Конечно, с течением времени проходила ассимиляция, но чего это стоило? Но можно ли из этого заключить, что варвары несут наибольшую ответственность за усиливавшееся отставание Дальнего Востока от Запада? Здесь ли ключ к загадке судьбы Дальнего Востока?

Что касается Индии, с этим можно согласиться. На заре своего существования (II тысячелетие до н. э.) арии Пенджаба были схожи с предками эллинов, кельтов, италийцев, германцев. Описанная в Махабхарате рыцарская культура войн за завоевание верхней равнины Ганга соответствует той, что описана в Илиаде и Одиссее. В эпоху Будды, т. е. в V в. до н. э., на территории Северной Индии существовали аристократические республики и небольшие королевства, подобные государствам Эллады, где уже имелись зачатки торговых отношений. В III в. до н. э. Чандрагупта и Ашока основывают первую империю, которая объединила часть современного Афганистана и всю Индию, за исключением никогда не смиряющейся южной оконечности Декана. Это была эпоха строительства греко-македонской империи Александра Великого. С началом нового времени связано и проникновение в Индию через ее северо-западные «ворота» скифских племен, что завершилось созданием в III–VIII вв. империи Гуптов и возобновлением свойственной Индии борьбы между светлокожими и темнокожими народами. Как и в период европейского Средневековья, здесь также появляются массы закрепощенных крестьян, а в X–XIII вв. возникают крупные феодальные государства. Разумеется, нельзя проводить слишком строгие параллели, особенно когда речь идет об общественных формациях, но как с той, так и с другой стороны не было заметно слишком большой разницы в уровне развития вплоть до XIII в., т. е. до монгольского нашествия.

После этого переломного момента разрыв постепенно увеличивается. Та же проблема и в отношении Китая: в какой мере его отставание в развитии обусловлено монгольским нашествием, завершившимся в 1279 г., и манчьжурскими завоеваниями 1644–1683 гг.? Занимая в техническом и научном отношении передовые позиции по меньшей мере вплоть до XIII в., Китай затем уступает их далекому Западу.

Тем не менее нельзя возлагать на степных завоевателей всю ответственность за судьбу Дальнего Востока. Разрушительные последствия нашествий были огромными. Однако все исправляется, все раны зарубцовываются с течением времени.

Можно даже уточнить: слишком хорошо зарубцовываются. Завоевания, которые на Западе приводили к возникновению новых цивилизаций, в Китае и Индии ограничивались материальными катастрофами, по большому счету не меняя ни форм мышления, ни социальных структур. Здесь никогда не было скачков, подобных тем, что привели античную цивилизацию от Греции к Риму, а от Рима к христианству, а Ближнего Востока к исламу.

Удивительная верность Дальнего Востока самому себе, его постоянство объясняются также внутренними причинами. Они же обусловливают его относительное отставание. Нельзя сказать, что развитие Дальнего Востока обратилось вспять: оно осталось на той же стадии, где и было на протяжении многих веков, в то время как остальной мир быстро прогрессировал, все дальше уходя вперед.

Давние истоки: причины культурного консерватизма

Их нужно искать в доисторическом периоде, у истоков первых цивилизаций. Дальневосточные цивилизации очень рано достигли зрелости, но это произошло в среде, которая сделала почти неподвижными их основные структуры. По этой причине они оказались на удивление сплоченными и однородными. Но в то же время им было чрезвычайно трудно меняться, стремиться к переменам, что создавало впечатление, что они систематически сами себе отказывали в прогрессе.

• Забыв на время о нашем западном опыте, нужно постараться понять, что обе великие цивилизации Дальнего Востока были тысячелетними цивилизациями.

На Дальнем Востоке, где статуи ветшали быстро, поскольку зачастую делались, как в Китае или в Японии, из легких материалов, человек, социальная и культурная среда, напротив, представляются не подверженными времени. О них нельзя сказать, что они были созданы вчера, но появились в стародавние времена. Представьте себе чудом сохранившийся Египет фараонов, который бы, приспособился к современной действительности, сохранив свои верования и свои нравы.

Индуизм, сегодня еще живой, остается основой всей индийской цивилизации уже на протяжении более чем тысячелетия. Более того, он заимствовал и передал некоторые религиозные представления, пришедшие из глубины древности.

В Китае культ предков и богов природы, который можно датировать первым тысячелетием до н. э., прошел через таоизм, конфуцианство и буддизм, которым не удалось его уничтожить.

С этими древними и живучими религиозными формами связаны столь же живучие социальные структуры: индийская система кастового разделения общества, китайская семейная и социальная иерархия. Создается впечатление, что в обоих случаях речь идет о непреходящих религиозных ценностях, связанном с ними неизменяющемся устройстве. Эта особенность характерна для примитивных культур, все формы существования и мышления которых полностью, напрямую погружены в сверхъестественное. Это обстоятельство озадачивает, когда речь идет о таких крупных и развитых цивилизациях, как Индия и Китай, но поэтому оно еще более замечательно.

• В противовес Западу, который четко разделяет человеческое и божественное, Дальний Восток не знает этого различия.

Религиозный аспект пронизывает все формы человеческой жизни: государство есть религия, философия есть религия, мораль есть религия, социальные отношения есть религия. Все эти формы имеют отношение к сакральному. Отсюда их тенденция к неизменности, к вечности.

Становится понятным, почему у жителя Запада, привыкшего к тому, что религия относится к духовной сфере, это смешение божественного и повседневного создает впечатление отсутствия религиозного чувства, замененного на ритуальный формализм. Поэтому жителю Запада трудно понять значение, реальный смысл всех этих обрядов.

Соблюдать эти обряды значит соответствовать божественному порядку, который управляет человеком, значит жить в соответствии с требованиями религии. Так, индуизм гораздо в большей степени заключается в признании ценностей, представленных кастовой иерархией, чем «в вере в духовных существ, в культ богов, которые составляют лишь ее часть».

Так же и китайцы мало озабочены различиями среди многочисленных богов. Главное — это соблюдать ритуальные обязательства перед ними, отдать памяти предков все, что положено, следовать в семейной и социальной жизни всем требованиям, зафиксированным сложной иерархией.

Верно и то, что в Индии и Китае духовный контекст различен, что религиозные и связанные с ними социальные формы не похожи друг на друга. Если противопоставить в целом Запад и Дальний Восток, т. е. риск не заметить различия внутри последнего. Нужно ли повторять, что Индия — это вовсе не Китай? Если по отношению к Европе Китай кажется существующим под знаком всюду проникающей религии, то он по отношению к Индии он представляется страной рационализма, на которой лежит отпечаток мощного духовного кризиса, который имел место в период Чжаньго (Борющихся царств) (V — HI вв. до н. э.). Бытует мнение, что этот кризис можно по масштабам сравнить с серьезным кризисом философии, которым отмечено зарождение научного знания в Греции. Мы увидим ниже, что конфуцианство впитало в себя наследие этого рационалистического и агностического кризиса, адаптировало это наследие к политическим требованиям, позволило ему пережить крупнейший религиозный кризис III–X вв. и преобразовать его в то, что с XIII в. станет победоносным неоконфуцианством.

Итак, в Китае соседствуют два течения, и иммобилизм общества обусловлен столько же политическими, экономическими и социальными структурами, сколько и религиозными структурами, тогда как в Индии все сверхъестественное играет приоритетную роль. Так как же можно реформировать, переделывать общество людей, если его организация утверждается божественной сущностью?

Классическому Китаю, который может служить отправной точкой нашего анализа, поскольку он так и не исчез окончательно, понадобилось очень много времени для приобретения и закрепления своих характерных особенностей. Он предстает перед нами как единое целое, которое не поддается обычной периодизации. На протяжении многих веков в его истории бесконечно чередуются победы и поражения, что делает его образ неизменным.

Тем не менее, какой бы замедленной ни была эволюция китайского общества, оно не оставалось неподвижным. Как и все цивилизации, китайская накапливала опыт и постоянно делала выбор между собственным богатым прошлым и появлявшимися тенденциями развития. Наконец, каким бы ни было первое впечатление, китайская цивилизация была открыта для внешних воздействий; влияние извне сказывалось и на ней.

Религиозные параметры

Параметры религиозной жизни крайне важны, хотя их трудно выделить. У религиозной жизни Китая нет четких контуров. Как и западная религия, она предполагает множество систем, которые, однако, не исключают друг друга. Набожность верующего меняет форму, предполагает одновременно мистицизм и рационализм. Представьте европейца, который бы без малейших интеллектуальных или религиозных сомнений выбирал то Реформацию, то католическую церковь, то атеизм, повсюду находя себе место. «В китайце, даже наиболее приверженном вере или, наоборот, наиболее конформистско настроенном, всегда есть анархист и затаившийся мистик… Китайцам свойственны суеверие или позитивизм, а точнее и то и другое одновременно» (Марсель Гране). Эта «одновременность» часто с трудом поддается осознанию обитателей Запада.

Все эти замечания, сохраняющие свою силу и в современную эпоху, полезно уяснить себе на пороге исторического анализа. Они объясняют ту основополагающую истину, что утвердившиеся почти в одно время в Китае конфуцианство (иногда говорят конфуцеизм) и таоизм, а затем позднее и буддизм не только не уничтожали друг друга, несмотря на соперничество и противодействие, но и не особенно друг от друга дистанцировались. Произошло это потому, что они наложились на гораздо более древние могучие и примитивные религиозные верования. Говорят обычно, что «три великие религии» пустились в плавание по древним религиозным водам. На самом же деле, они потерпели в этих водах крушение.

• В своих основах религиозная жизнь Китая гораздо старше трех великих течений его духовной жизни. Это многообразное и живучее наследие сохраняется в основе всей религиозной практики.

Речь идет о религиозных верованиях, зародившихся гораздо раньше первого тысячелетия до н. э. — на заре китайской цивилизации, и последующее развитие так и не смогло искоренить их.

Появление плуга способствовало большей плотности населения, сгруппировавшегося в деревнях, в сеньориях. В этом древнем Китае практикуется двойной культ предков и божественных существ определенной сеньории, что можно сопоставить либо с доклассической Грецией либо с доклассическим Римом, существовавшими в атмосфере античного поселения.

Культ предков придает чрезвычайно важное значение патрилинейным семейным группам, где имя передается по отцовской линии. Над семейной группой расположена более широкая группа, объединяющая людей, ведущих свое происхождение от одного предка, т. е. от одного корня.

Эта организация была свойственна поначалу только патрицианским родам (т. е. культ предков затрагивал только их). Позднее семьи людей из простонародья заимствовали ту же модель и начали почитать своих предков наряду с богами.

Наряду с предками — почти в равной мере — почитались местные божества, от домашних божков, божков холмов, рек, различных природных явлений и до бога сеньориальных владений, которые занимали главенствующее положение. «Властитель Чен, побежденный в 548 г. до н. э., сдался на милость победителя и явился перед ним в траурном одеянии, держа в руках фигурку бога своих владений; перед ним шел его военачальник, который нес в руках ритуальные вазы с прахом предков; таким образом он уступал победителю право на принадлежавшие ему владения» (А. Масперо).

Когда все сеньории были объединены царской властью, единый бог-властитель царских земель заменил собой остальных, более мелких. Он был также богом мертвых: «держал их в своих темницах, внутри девяти проявлений темноты, около Желтых источников». Помимо него были также бог неба (бог наверху), боги гор, боги четырех морей, боги впадающих в моря рек (подобных богу ужасной Хуанхэ)… Большое количество богов столь же разнообразно как и множество характеров китайца классической эпохи!

Господствующий политеизм предполагал веру в бессмертие души, пребывающей либо в подземелье Желтых источников, либо в небесном мире, где обитает бог неба, либо на поверхности земли в храме предков. Иерархия пребываний души в потустороннем мире отражала социальную иерархию в мире живых. Властители, их министры, великие мира сего познавали счастливую жизнь на небесах, где самые значительные из них могли пользоваться помощью своих слуг. Простые смертные обитали у Желтых источников — в мире девяти проявлений темноты, т. е. им был уготован ад. Люди более влиятельные и богатые могли рассчитывать на гробницу предков. Все это расплывчато, тем более что каждый человек располагал множеством душ в потустороннем мире, что становилось возможным благодаря приношениям и дарам живущих, аналогичным приношениям и дарам, которые делались божествам. Мертвые и боги едят. «Мы наполняем дарами деревянные и глиняные кубки, — говорится в ритуальном песнопении, сопровождавшем жертвоприношения. — Как только запах даров доходит до неба, бог наверху начинает есть».

Торг между живущими и богами был уместен: за дары требовали защиты. Один из богов говорит: «Если вы мне принесете жертвы, то я вам принесу счастье». Властитель заявляет: «Мои приношения велики и чисты. Духи должны меня поддержать». Другой властитель жалуется: «Какие же преступления совершили сегодня люди, что Небо насылает на нас траур и беспорядки, неурожай зерна и овощей! Я почитал всех богов без исключения; я не жалел даров!»

• Кризис Борющихся царств. В период между V и III вв. до н. э. феодальный Китай распадается, что соответствовало бурной эпохе Чжаньго.

В эту эпоху исчезают сеньории и возникают более или менее значительные, более или менее стабильные княжества, постоянно воюющие друг с другом. В результате возникла и утвердила всеобщий мир империя Хань.

Длительный и бурный кризис сопровождался не менее бурным моральным кризисом, который заставил китайских мыслителей в ходе их идеологических споров выступить против древней религии и ее формализма. Духовная жизнь всего Китая была определена этим периодом, который напоминает, да простят нам такие сравнения, Грецию V и IV вв. до н. э. или Италию эпохи Возрождения с их политическими и социальными потрясениями, во время которых самой важной проблемой для тиранов и подданных была проблема выживания.

В Китае V–III вв. политические деятели были озабочены подсчетом шансов на выживание у своих властителей или у своего государства. В Китае были также свои риторы, свои «софисты», озабоченные народным благом. Часто они были приверженцами древней школы Mo Цзы, учения моизма.

Сформировали ли последователи Mo Цзы нечто похожее на рыцарский орден, поставленный на службу угнетенным, или на конгрегацию Братьев Проповедников? Используемые сравнения указывают на род их занятий, их «ангажированность». Что касается прозвища «софисты», которое им дали последующие историки, то оно основывалось на их страсти к речам, к словесному убеждению, к бесконечной аргументации, которую каждый выбирал по собственному вкусу. Фоном идейных столкновений был релятивизм и рационализм, освобожденный от строгих предписаний религии.

Последующая эпоха Хань сохранила только часть этих философских новаций, большинство которых вошло в конфуцианство, т. е. в рационалистическое идейное течение, направленное как против старой религии, так и против издержек риторики софистов, против чрезмерной множественности их доктрин, а также порожденных социальных и политических последствий. Конфуцианство — это упорядочение духовной, политической и социальной сфер общественной жизни.

Именно благодаря конфуцианству в Китае сохранился псевдорационализм, несмотря на религиозное давление таоизма и особенно буддизма, которые были очень сильны до X в. Этот псевдорационализм существенно укрепился с появлением неоконфуцианства.

• Конфуцианство не сводится только к попытке рационалистического объяснения мира, это также этико-политическое учение. Если оно и не является настоящей религией, как об этом зачастую говорят, то оно представляется по меньшей мере философским учением, наполненным как религиозным чувством, так и скептицизмом, равно как и самым искренним агностицизмом.

Учение было названо именем Конфуция (551–479 гг. до н. э. согласно общепринятому мнению). Хотя он не оставил после себя никаких письменных работ и его учение дошло до нас в изложении последователей, он справедливо считается основоположником данной философской системы, ставшей достоянием того слоя, к которому принадлежал основатель, а именно китайской интеллигенции.

1. Конфуцианство — это прежде всего выражение идеологии определенной касты, слоя образованных людей, тех, кого называли мандаринами, т. е. представителей постепенно формирующегося после распада феодального строя нового социального и политического порядка; в целом это были руководители и «чиновники» нового Китая.

Численность носителей государственной власти, чиновников из числа образованного населения увеличивалась с появлением первых крупных княжеств и распространением письменности в качестве основы порядка и управления. В течение долгого времени они находились в подчиненном положении, тогда как командные посты занимали представители аристократии; образование первой великой империи Хань (206 г. до н. э. — 220 г. н. э.) означало их победу.

Распространение конфуцианства тесно связано с расширением образования, нацеленным на формирование образованного слоя. Высшее училище (философская академия), созданная в 124 г. до н. э., учила пониманию сложной доктрины, опирающейся на чтение пяти классических книг и на комментариях к ним (Книга Перемен, Древняя история, Книга песнопений, Весна и Осень, Книга церемоний). Традиция восходит к Конфуцию, но сами книги были созданы до или после него (по-настоящему воссозданы и должным образом прокомментированы просвещенными людьми в IV—111 вв. до н. э.).

Каждый учитель обучал только одной книге, и только в одной интерпретации. Поэтому в Высшем училище существовало по каждой книге столько кафедр, сколько было возможных интерпретаций (в 1 в. н. э. таких кафедр насчитывалось 15). Каждый учитель обращался к двенадцати помощникам, которые собственно и занимались с учениками. В 130 г. н. э. Школа насчитывала 1800 учеников и 30 000 слушателей. Суровые экзаменационные испытания завершали учебу. Экзаменационные вопросы записывались на деревянных дощечках, в которые из лука стреляли экзаменуемые; попадание стрелы в ту или иную дощечку означало, на какой вопрос стрелок должен ответить.

В целом эта система просуществовала до наших дней, но, естественно, в течение веков она корректировалась, появлялись другие комментарии, другие учебники. Главная корректировка произошла между VIII и XII вв., в период Пяти Учителей, которые и создали то, что сейчас называется неоконфуцианством. Самый известный из них Чжу Си (ум. в 1200 г.) разработал доктрину, которая вплоть до падения Китайской империи (1912) оставалась неизменной официальной доктриной китайской мудрости.

2. Будучи доктриной изощренных умов, конфуцианство представляет собой попытку объяснить мир, имеющую целью ликвидировать примитивные народные верования при соблюдении общего смысла традиции.

Отсюда высокомерная и даже чуть презрительная отстраненность по отношению к народной религии и очевидный скептицизм. Конфуций никогда не говорит о божествах и, продолжая уважать духов, о предках, он предпочитает держать их на расстоянии: «Как не умеющий служить людям, сможет служить духам? — спрашивает он. — Как не знающий живых, сможет узнать мертвых?»

Из природных явлений, из отношений людей с миром сверхъестественного последователи Конфуция выводят общие объяснения, в которых можно увидеть набросок научной теории мироздания. Жизнью мира управляют не капризы или гнев богов, но игра обезличенных сил, взаимодействие которых лежит в основе всех явлений и преобразований. Они говорят не «небесное божество», но «Небо»… Вместе с тем для новых объяснений конфуцианцы сохраняли зачастую очень старые, уходящие корнями в язык народа и даже крестьян слова и понятия, которым они придавали новый философский смысл. Так произошло с понятиями инь и янь.

В языке и народной литературе эти слова обозначали «единство противоположностей»: инь означало темноту, янь — солнце; инь — холодное и дождливое время, зиму, янь — засушливую жару; инь — женское пассивное начало, янь — мужское активное начало… Конфуцианцы заимствовали оба слова, превратив их в символ «двух конкретных и взаимодополняющих аспектов мироздания, которые противостоят друг другу в пространстве и чередуются во времени», которые своим антагонизмом порождают энергию мира. Эти два времени бесконечно чередуются: «время отдыха называется инь, время активности — янь, они никогда не сосуществуют, они бесконечно следуют одно за другим, а их чередование управляет всем». В частности, это касается времен года: инь осени-зимы сменяет янь весны — лета; таким же образом объясняется чередование дня и ночи, холода и тепла. В человеческой природе эта «дуэль» обозначает любовь и ненависть, радость и гнев…

Ритм чередования инь и янь обозначается как тао, принцип самого чередования, а следовательно — единство всякого существа и всякого развития. Пословица гласит: «один раз инь, один раз янь, а их единство — тао».

К несчастью, если в природе все следует предначертанному пути — своему дао (если янь — небо и инь — земля чередуются и тем разрешают проблемы природы и людей), то человек является в мироздании особым, вносящим беспорядок в ход вещей элементом, единственным, кто обладает свободой не следовать своему дао, свернуть с предначертанного пути. Таким образом, совершая плохие поступки, человек разрушает установленную гармонию мира.

Конфуцианцы думали, что человек тем самым вносит пертурбации либо природного характера (затмения, землетрясения, наводнения…) либо человеческого (бунты, общественные потрясения, голод и пр.). В противоположность им неоконфуцианцы ограничивали пертурбационные способности человека только собственно человеческой сферой. Из-за недостатка добродетели человек обрекает себя на униженное положение. Ниже мы увидим, что в этом заключается принцип императорской власти: властители автоматически поднимаются наверх или лишаются власти в зависимости от того, следуют они или нет небесному порядку.

3. Посредством таких размышлений конфуцианство приходит к жизненному правилу, морали, которая стремится поддерживать порядок в обществе и государстве и живо реагирует на умственную и социальную анархию софистов и легистов.

Исходя из древней религиозной практики, конфуцианцы сводили важную роль морального равновесия, сдерживания чувств к определенным ритуалам, к определенному поведению в обществе и семье. Ритуалы управляют жизнью каждого, определяют положение человека, его права и обязанности. Следовать своему пути, своему тао означает прежде всего оставаться постоянно на подобающем месте в социальной иерархии. «Таков глубокий смысл знаменитого определения, которым Конфуций обозначал хорошее правительство: «Пусть государь остается государем, подданный — подданным, отец — отцом, сын — сыном!»

Послушание по отношению к государю или мандарину, уважение к ним определяются в соответствии с подобными рассуждениями об их превосходстве: «Добродетель государя подобна ветру, добродетель простых людей подобна траве. При порыве ветра трава всегда склоняется». Добродетель подданных есть абсолютное послушание, являющееся гармонией людского сообщества. Отсюда сохраненная конфуцианством важность «культа предков, лишенного всякой религиозности, но потребного в качестве цементирующего начала иерархии» (Э. Балаш), поскольку культ предков поддерживает в самой семье иерархию и абсолютное послушание.

Очевидно, что «проповедуемые конфуцианством добродетели, а именно уважение, смирение… подчинение и субординация по отношению к вышестоящим, к старшим по возрасту» значительно усиливают политический и социальный авторитет касты образованных чиновников, т. е. касты, к которой принадлежали сами конфуцианцы. Эта формализованная и традиционная мораль во многом содействовала социальному консерватизму Китая.

• Возникший примерно в одно время с конфуцианством и в результате того же продолжительного кризиса даосизм представляется мистическим исканием и религией личного спасения. В своей наиболее популярной форме он связан с существованием в Китае тайных обществ.

Происхождение этого учения связано с именем Лао Цзы («Учителя»), мифического персонажа, жившего в VII в. до н. э. Однако приписываемая ему книга, в которой содержится его доктрина, датируется IV или III в. до н. э.

1. Даосизм есть мистический поиск абсолюта и бессмертия.

Как и конфуцианцы, даоисты (даосы) интерпретировали, но по-своему общие понятия инь, янь и дао. В их понимании дао — это мистический абсолют, первейшая жизненная сила, «то, из чего все происходит».

Определить этот абсолют невозможно. Послушаем, что об этом говорится в древнем тексте, приписываемом Лао Цзы: «Дао, которое мы стремимся выразить, — это не само дао; имя, которое ему дается, не полностью ему соответствует. Лишенное имени, оно представляет происхождение Вселенной; будучи названным, оно означает Мать всех существ. Через Не-Бытие поймем его тайну; через Бытие получим к нему доступ. Не-Бытие и Бытие происходят из единой сущности, отличаясь только именами. Эта единая сущность обозначает Тьму. Затемнить эту Тьму — вот врата всякого чуда».

Совершенствование, святость, которую ищут даоисты, — это мистическое единение с вечным дао; это означает «раствориться живым в суверенном пресуществлении, которое обволакивает все, не будучи само обволакиваемым», в «этом лишенном форме нечто, которое порождает все формы, в дао, обладающем вечной жизнью». Это означает достичь бессмертия.

Речь идет о мистическом опыте, которого можно достичь только аскезой и медитацией. «Слушайте не ушами, а Сердцем (Сердце для китайца означает Дух); слушайте не Сердцем, а Дыханием… Именно Дыхание, когда оно пустое, воспринимает реальность. Единение с дао достигается только через Пустоту; Пустота есть воздержание Сердца».

Цель состоит в том, чтобы достичь этого состояния посредством долгих лет медитации и очищения, посредством свершения многих добрых поступков; избранный, как нам говорят, может достигнуть этого через несколько дней: «Через три дня он может отстраниться от внешнего мира; через семь дней он может отстраниться от близких ему вещей; через девять дней он может отстраниться от собственного существования. Затем… он добивается просветления, он видит то, что является Единым; увидев Единое, он может прийти в состояние, когда больше нет ни настоящего, ни прошлого; и наконец, он достигает состояния, когда не существует более ни жизни, ни смерти».

Через этот опыт даосизм сближается со всеми мистическими опытами, будь они христианскими, мусульманскими или буддистскими.

2. Но искомое даосами бессмертие является спасением не только души, но и тела что достигается благодаря рецептам долголетия, очищения, «облегчения» тела.

Трудно перечислить все способы достигнуть этого: дыхательная гимнастика, стимулирующая свободную циркуляцию крови и воздуха и помогающая избежать «закупорки сосудов, сворачивания крови и образования узелков»; постоянная диета, которая замещает привычную еду (в частности, злаки) растительными или минеральными снадобьями, зачастую наркотическими; наконец, алхимия. Среди рекомендаций, имеющих отношение к последней: золотая посуда, которая очищает любую еду, растворенное в воде золото (золотой ликер) и особенно киноварь после того, как ее девять раз превратили из киновари в ртуть и из ртути в киноварь, чтобы сделать из нее «красную пилюлю бессмертия». После всех этих действий «кости превращаются в золото, а плоть — в яшму и тело становится нетленным» и легким, как соломинка; тогда оно может подняться над бренностью бытия к вящей радости алхимика, ставшего бессмертным. Чтобы не смущать живущих, он притворится, что умер, как другие, оставив после себя саблю или палку, которым придаст внешний вид трупа.

Эти алхимические опыты, поиски элексира долголетия придают смысл истории даоистского монаха Чан Чуня (Вечная Весна), которому было 73 года (говорили, что к тому времени он прожил уже двести лет), когда Чингисхан заставил его покинуть монастырь и присоединиться к нему в Монголии, чтобы передать ему рецепт долголетия. Когда старый монах прибыл к месту назначения (9 декабря 1221 г.), владыка спросил его: «Какое ты мне принес лекарство?» Китаец ответил на это: «Никакого. У меня есть только дао, обеспечивающее жизнь». Властелин и монах умерли в 1227 г. с интервалом в несколько дней.

3. Существует еще и народная даоистская религия, которой ничего не известно ни о святости учителей, ни о сложных поисках долголетия. Китайцы «даоистский народ» называют дао мин, а подлинных последователей учения, дао ше, противопоставляя их друг другу.

Народные массы дао мин участвуют в многочисленных богослужениях, приносят дары и покаяние. Эта категория верующих не может претендовать на бессмертие, но верит в то, что те, кто ведет праведную жизнь, могут рассчитывать на лучшую долю в ином мире. Они не избегнут Желтых источников, но будут прислуживать богу Земли, возвысившись над толпой смертных. Эта последняя деталь показывает, что даосизм приспособил для народа старые верования, причем не только в этом.

Народный даосизм много раз организовывался в иерархизированные церкви, а также во всякого рода более или менее тайные секты, анархиствующие и мистические. На практике даосизм всегда оставался символом индивидуализма, личной свободы, бунта, что отличало его от конфуцианства, приверженного традициям и общественному порядку.

• Буддизм, последний по времени возникновения из «Трех великих учений», был привезен в Китай миссионерами из Индии и Центральной Азии. Но и это учение не избежало заимствований из общей сокровищницы китайской мысли и коренным образом изменилось вследствие этого.

1. Буддизм сформировался в Индии в V–VI вв. до н. э. Он пережил краткий период величия во времена императора Ашоки (273–236 гг. до н. э.), но постепенно ушел в тень, ассимилированный индуизмом. Большинство его приверженцев оказались на севере и северо-западе Индии в эпоху правления греческих династий, появившихся здесь в результате завоеваний Александра Великого. Затем он распространился на Центральную Азию, Бактрию и бассейн реки Тарим.

Именно здесь с ним познакомились китайцы, завоевавшие этот регион во II в. до н. э. Ему понадобилось еще три столетия, чтобы проникнуть на территорию ханьского Китая (в I в. н. э.) по путям, связывающим его с Центральной Азией, а также по морским путям и дорогам Юнани. Но только начиная с III в., т. е. с очень большим опозданием, он распространяется на все китайское общество, среди и элиты, и народных масс. Вплоть до X в. влияние буддизма остается главенствующим.

Буддизм учит, что человек после смерти возрождается в иной бренной оболочке для того, чтобы вести более или менее счастливое существование (в зависимости от его поступков в прошлой жизни), но это существование все равно есть боль. Единственное средство избавиться от боли — следовать предначертанному Буддой пути, который позволит достичь нирваны, т. е. раствориться в безусловной вечной жизни и освободиться от «колеса» реинкарнации. Этот путь труден, поскольку именно жажда жизни позволяет живым существам возродиться после смерти. Поэтому жажду жизни следует подавить в себе путем отстраненности от жизненных хлопот и самоотречения. Для этого необходимо понять, что ни Я, ни то, что это Я окружает, не существуют в реальности: это только иллюзия. Понимание этого не является осознанным знанием, оно интуитивно, это просветление; его мудрец может достичь созерцанием и умственными упражнениями, которые повторяются не в одном, но зачастую в нескольких существованиях.

2. Первый успех этого вероучения, не свойственного китайскому духу; объясняется затянувшимся недоразумением. Религия оказалась представленной китайцам не в своем подлинном обличье. Первые сторонники буддизма были выходцами из даосистских кругов: они приняли буддизм за истину, мало чем отличающуюся от их собственной религии. Действительно, обе религии основаны на идее спасения, а практика созерцания, если рассматривать ее внешние проявления, схожа у той и другой религии, хотя буддистская физически менее тяжела и потому более притягательна. Что касается написанных на санскрите текстов, которые могли бы прояснить недоразумение, то знакомство с ними шло медленно. Санскритские тексты с трудом поддаются переводу на китайский, и потому китайцы вынуждены были обращаться за помощью к индийским миссионерам и первым проповедникам буддизма из числа даосистов, которые использовали в переводе лексику даосистского учения, что еще больше усиливало путаницу. Так, буддистское озарение стало единением с дао, нирвана была переведена на китайский язык словом, означавшим пребывание бессмертных, и пр. Такой искаженный буддизм получил быстрое распространение благодаря широкой сети женских и мужских монастырей.

Как и в случае с даосизмом, получившая распространение в народных массах новая религия объединяла тех верующих, что довольствовались участием в религиозных праздниках, чтении молитв, раздаче подаяния, попытках избежать пяти смертных грехов, в разыгрываемых представлениях, где бонза должен был призывать к спасению, вызывать души предков. Благодаря этому верующие могли рассчитывать на то, что после смерти они достигнут неба на Западе при посредстве святых, которые освободят души проклятых.

3. Недоразумение исчезло вместе с распространением переводов текстов с санскрита, что произошло с большим опозданием — не ранее VI–VII вв.

На самом деле даосизм и буддизм глубоко различны. Одна религия ищет «снадобье для достижения бессмертия», сохранения телесной оболочки, а другая рассматривает тело как оковы, навязанные человеку его несовершенством, и вообще отказывает ему в реальном существовании. Для буддизма не существует даже Я: в нирване любая личность растворяется, тогда как в рае бессмертных святой даосист рассчитывает навечно сохранить собственную личность.

Лишь несколько китайских мыслителей были смущены поздним открытием этих различий и невозможностью «воспользоваться системой Будды для достижения смыслы дао», как об этом писал один из них в VII в. Отныне буддизм стал «китайским». Это вероучение то поддерживалось, то преследовалось, а репрессии 845 г. привели к закрытию всех буддийских монастырей. В конечном счете буддизм сохранил здесь некоторое число «отобранных верований, которые Китай признал в качестве собственных духовных богатств, не меняя их для собственных нужд» (П. Демьевиль). Таким образом, вера в переселение душ охватила весь Китай, включая даже даосистов. Начиная с XIII в., буддистская метафизика проникла и в неоконфуцианство…

Итак, нельзя утверждать, что китайская цивилизация уничтожила буддизм. Она приняла это учение и несет на себе его печать (возьмем к примеру многочисленные произведения искусства), одновременно оказав на него безусловное влияние. Но такова уж была участь всех религий в Китае.

• Так что же такое религия для большинства китайцев после неоконфуцианской реформы XIII в., включая и религию сегодняшнего Китая?

Иными словами, что значат для большинства народа кирпичные, покрашенные в яркие цвета храмы, превышающие по своим размерам обычные глиняные или деревянные дома, покрашенные коричневой или серой краской? Они связаны не с какой-то одной религией, но со всеми одновременно.

Каждый верующий обращается то к буддистским, то к даосистским бонзам. Священнослужители проводят службы в одном храме, в котором можно увидеть статую Будды, алтарь местных богов, статую почти обожествленного Конфуция. Всем приносятся дары. Во время последней войны общая молитва в китайском храме могла быть обращенной сразу к 687 божествам… в том числе и к Христу. Интересно отметить, что этот сонм богов берет свое начало издалека, и никакие религиозные споры так и не выявили преимущество какой-либо веры над другими.

Во времена Марко Поло при дворе Великого Хана, под властью которого находились в ту пору Китай и монгольская империя, проходили жестокие религиозные баталии. Монголы отстранили от управления конфуцианцев (хотя и оставили их в качестве чиновников); преследовали даосистов вплоть до угрозы смерти и благоволили собственным шаманам (анимистам), а также буддистам, а точнее их тибетской ветви, привечая при дворе лам, чудотворцев и магов. В ту эпоху христиане-несторианцы смогли воспользоваться благоприятной для них конъюнктурой. Вскоре после отъезда Марко Поло из Китая западный монах Фра Джиованни де Монтекорвино сумел даже воздвигнуть первую католическую церковь в Ханбалыке (Пекине), причем так близко от императорского дворца, что там был даже слышен звон колоколов. Фра Джиованни пишет, что «это чрезвычайное событие стало известно всем народам». Но его надеждам, как впоследствии надеждам иезуитов, так и не суждено было сбыться. Можно ли обратить китайцев в одну веру? И особенно в иностранную?

Политические параметры

В этом плане эволюция была медленной, многообразной. Поэтому нам придется не только описать привычки и обряды, свойственных императорскому правлению, но и объяснить, что его сила основывалась на корпусе ученых чиновников, мандаринов, остававшихся до недавнего времени одной из самых заметных особенностей китайского общества и китайской цивилизации; наконец, отметить, что существование общественных институтов оправдывалось результатами их деятельности: равновесием общественного устройства, поддержанием единства государства на всем огромном политическом пространстве. Государственное единство было смыслом существования императорской власти.

• Императорская власть иллюстрирует «китайскую преемственность».

Вслед за китайскими летописцами и историками можно утверждать, что императорский Китай имеет четырехтысячелетнюю историю, в ходе которой сменилось 22 династии; официальная хронология подробно описала их последовательную смену, не пропустив ни одной. Но такое хронологическое упорядочение не должно порождать иллюзий. Прежде всего в последовательной смене династий были свои перерывы, свои смутные времена, свои самозванцы. Кроме того, нужно отметить, что институты императорского Китая возникли после объединения страны, которого добился «первый император» династии Цинь, Цинь Шихуанди (246–221 гг. до н. э.), чье дело было продолжено и стабилизировано императорами династии Хань (206 г. до н. э. — 220 г. н. э.).

Если мы примем эту разумную точку отсчета, то можно сказать, что императорский Китай как общественный институт существовал с 221 г. до н. э. по 1911–1912 гг., когда произошло падение Маньчжурской династии, также называемой династией Цин (1644–1911). Речь идет таким образом о долговременности, об оси, вокруг которой история Китая медленно вращалась в течении долгих веков. Становится понятной задача китайских философов и историков: они стремились подчеркнуть продолжительность, законность монархии и при необходимости упорядочивали периоды истории, отмеченные белыми пятнами, отсутствием должного порядка. Тем более что императорский порядок в Китае был не только социальным, но еще и религиозным, основанным на сверхъестественных ценностях.

Социальный порядок, сверхъестественный порядок — это лицевая и оборотная сторона одной медали: все, что делает император, является одновременно временным и священным; никогда его действия не носили только светского характера. Император одновременно контролировал сверхъестественный и естественный порядок в мире, он поддерживал состояние покоя в этом двойственном мире, его роль заключалась в том, чтобы назначать чиновников и одновременно принимать решения по вопросам иерархии храмов, дать имя «какому-то из обожествленных древних мудрецов», председательствовать на церемонии начала сельхозработ во время праздника Весны, когда он делал первую борозду…

Китаисты часто говорят: эта монархия не имеет божественного права. Это, безусловно, так, если иметь в виду западную монархию в эпоху Средневековья или в начальный период современной истории. Но между китайским императорским правлением и императорским правлением в том виде, как оно, например, было замыслено в Риме, мы обнаружим не одну общую черту. «Китайская политическая философия никогда не учила тому, что походило бы на западную доктрину относительно божественного права королей». Но есть ли в этом необходимость, если император — это «Сын Неба», если он управляет согласно небесному повелению, согласно контракту, который «отдает дань только добродетели», как сказал один китайский философ? Роль добродетели необходима, если нужно объяснить катастрофы, от которых государь не всегда может уберечь ни империю, ни самого себя. Наводнения, засухи, отказ уплачивать налоги, поражения в ходе приграничных стычек с варварами, крестьянские бунты (а их было ох как много!) — все эти беспорядки происходят вследствие нарушения главного контракта, т. е. недостатка добродетели у императора, который в силу этого утрачивает расположение Неба. Подобные предзнаменования не обманывают, они возвещают смену династии, без которой целые поколения людей рискуют исчезнуть с лица земли вследствие деяний недостойного императора. Народные волнения — как это было, по крайней мере, в древнем Китае — рассматривались как признак упадка императорской власти. Старая пословица гласит: «Небо смотрит глазами государя» (это напоминает западную мудрость: «Глас народа — глас Божий»).

Таким образом, небесный мандат на правление мог переходить от одной семьи, утратившей былые достоинства, к другой, которая удерживала власть в силу полученного ею мандата. «Китайское выражение гоминь, переводимое нашим словом «революция», которое принял республиканский Китай, буквально означает: отобрание мандата. Нужно, чтобы монарх, утративший необходимую защиту небес, уступил свое место». Следовательно, для утверждения преемственности императорской власти и единства Китая необходимо соблюсти хронологическую последовательность смены династий, тщательно убрав из истории «посторонних», которых мы бы назвали незаконными или властителями (узурпаторами). Когда одна династия завершает правление, то небесный мандат на него обязательно получает другая. Историк оказывается в неприятном положении тогда, когда в период смуты власть оспаривается, оказывается в руках сразу нескольких властителей. В этом случае китайскому историку трудно сказать, кто был истинным владельцем небесного мандата на правление, кто был преемником (на Западе сказали бы, у кого в руках была законная власть). За неимением лучшего объяснения китайский историк выбирает тех, кто кажется «более достойным», и демонстрирует эти избранным «все уважение, достойное Сына Неба».

Эта признанная законность власти того, у кого хватило силы ее захватить (ведь эта сила получена им от Неба), объясняет преемственность власти в Китае несмотря на политические перипетии.

Внешние проявления монаршей власти необычны, полны великолепия: роскошь двора, дворцов, наводненных министрами, чиновниками, евнухами, придворными, наложницами, блеск великолепно организованных праздников. Когда император династии Сун отправлялся на юг своей столицы Ханчжоу, чтобы сделать приношения Небу и собственным предкам в храме, расположенном в городском предместье, то дорога, ведущая из города к храму, выравнивалась и покрывалась песком. По краям ее стояли воины, богато убранные слоны шли впереди императорской повозки, а когда императорский кортеж начинал движение, то факелы, зажигаемые с наступлением темноты по краям дороги, разом гасли. Это было грандиозное действо, разворачивавшееся в атмосфере народного ликования. Конечно, не было в мире монарха, который бы не рассчитывал заранее эффект подобного церемониала; так обставлялся, например, въезд в город французских королей. Внешний блеск китайской монархии также имел свое объяснение, а сам церемониал был еще более пышным, еще более наполненным религиозным содержанием. Чтобы сравнить, представьте себе, что значило бы в Европе чередование императорских династий, которые ничего не потеряли ни в своем блеске, ни в своем величии с времен Августа и до начала Первой мировой войны.

• Эта примитивная по существу монархия сосуществует с «современностью» в виде корпуса «образованных офицеров», мандаринами.

Запад был удивлен, когда обнаружил их присутствие, при этом он плохо понимал их подлинное положение, напрасно пытаясь отыскать в Китае эпохи Мин или эпохи правления манчьжурских императоров тот социальный горизонт, который бы хоть отдаленно напоминал Европу, где наряду с монархией существовали духовенство, дворянство, третье сословие. Значение мандаринов заставляло западных наблюдателей относить их к дворянскому сословию.

На самом же деле это были не столь уж многочисленные высшие чиновники, набираемые на сложной конкурсной основе. Их культура, как и выполняемые ими функции (а не происхождение), превращали их в узкую касту (в XIII в. их насчитывалось максимально 10 000 семей). Это не закрытая каста, но в нее трудно было проникнуть, так как она «принимала» только образованных людей, которых сближали знания, язык, род занятий, идеи, склад ума, что создавало из них некую общность, изолированную от остальных.

Напомним еще раз, что это не дворяне, не землевладельцы, не только представители богатых слоев населения (хотя они в массе своей являлись). Если нужно сравнить их с кем-то, то необходимо обратиться к современности. По словам Этьена Балаша, мандарины более всего напоминают «технократов» индустриального общества. Сегодняшние технократы, представляющие сильное государство, имеют большое влияние, они занимаются проблемами эффективности, производительности, они верны рационализму.

Мандаринов объединяет с ними следующее.

1) Их социальные права и общественный престиж обуславливались умственными способностями, определяемыми в результате конкурса.

2) Они «представляли собой тонкую прослойку, если говорить об их численности, но они были почти всемогущими из-за своей силы, влияния, положения, престижа».

3) «Они умели только управлять, руководить».

Их идеал прекрасно выражен словами Мэн-цзы (ум. в 314 г. до н. э.), который так объяснял различия между теми, кто думает, и теми, кто работает: «Занятия достойных людей отличаются от занятий людей малодостойных. Одни заняты умственным трудом, другие — физическим. Те, кто занят умственным трудом, управляют другими; те, кто занят трудом, требующим физической силы, нуждаются в том, чтобы ими управляли. Те, кем управляют, содержат других; те, кто управляют, нуждаются в том, чтобы их содержали». Боязнь ручного труда воспринимается как достоинство: на руках ученого человека необычайно длинные ногти, что позволяет ему заниматься только одной работой — держать в руках кисточку для письма.

Но что означает управлять в условиях Древнего Китая? Как и в современном государстве, это означает выполнять административные и судебные функции. Мандарины собирают налоги, отправляют правосудие, обеспечивают полицейские функции, руководят военными операциями, составляют график работ, организуют строительство дорог и следят за состоянием дорог, каналов, плотин, оросительных систем. Какова их роль? «Исправлять жестокую природу», предупреждать засухи и наводнения, собирать запасы продовольствия… Иными словами, обеспечивать нормальное функционирование сложного сельскохозяйственного общества, которое требует (здесь мы следуем объяснениям К.А. Виттфогеля) строгой общественной дисциплины для контроля за реками и ирригационными системами.

Мандарины обеспечивают эту дисциплину, эту стабильность общества, хозяйства, государства, цивилизации. Они олицетворяют собой порядок перед лицом беспорядка. Это не означает, что последствия установленного порядка всегда были счастливыми. Но «такова цена, которую нужно было платить за однородность, длительность, жизненность китайской цивилизации». Лишь железной рукой мандаринов можно было поддерживать единство огромной империи, которому угрожали, с одной стороны, феодалы, а с другой — крестьяне, а они всегда (в этом правиле не бывает исключений) впадали в анархию, как только оказывались предоставленными самим себе. В противовес даосистам, которые оставались врагами всякого коллективного принуждения и пропагандировали возврат к природе, образованные чиновники выступали за иерархию, общественный порядок, конфуцианскую мораль.

В этом плане они несут ответственность за социальный иммобилизм Китая: они сохраняли равновесие между землевладельцами, лендлордами, на которых оказывали сдерживающее воздействие, и бедными крестьянами, держащимися за свои нищие наделы; они также контролировали потенциальных капиталистов, торговцев, ростовщиков, нуворишей. Эти последние не только опасались контроля со стороны мандаринов, но и находились под воздействием их огромного престижа: ведь отпрыски богатых торговцев постоянно испытывали притягательную силу образа жизни мандаринов, их властных полномочий, знаменитых конкурсов… мечтали присоединиться к их касте. Этим частично объясняется, почему китайское общество — или его значительная часть — не эволюционировало на западный манер, не развивалось в сторону капитализма. Оно оставалось на стадии патернализма и традиционализма.

• Единство Китая или Север плюс Юг. Территориальное объединение произошло не ранее XIII в., как раз в ту пору, когда вся страна была охвачена потрясениями.

Монгольское нашествие (1211–1279) завершилось завоеванием династий Сун китайского Юга и его столицы Ханчжоу, которую Марко Поло посетил сразу после прихода туда монголов и смог увидеть во всем ее блеске и расцвете. Новые хозяева Китая не только максимально распространили китайское господство, но и придали силу и вдохнули жизнь во вновь приобретенные территории. Во времена предыдущих династий (Хань, Тан и Сун) эти пространства уже объединялись, но именно монголам удалось завершить процесс объединения и окончательно установить господство южного Китая; богатства последнего стали достоянием всего императорского Китая.

На протяжении многих веков Юг был своеобразным «Дальним Западом», «полуварварским Меццоджорно[9]» с характерной для него малой населенностью. Начиная с XI в. он, однако, просыпается от своего полуколониального сна: это стало реальным после того, как ранние сорта риса сделали возможным сбор двух урожаев в год. С тех пор Юг становится житницей Китая. Если два предшествующих тысячелетия истории Китая (до рассматриваемого периода) прошли под знаком господства обитателей Желтой Реки, то третье тысячелетие (после XI в.) — ознаменовано доминированием населения, обитающего к югу от Янцзы вплоть да района Кантона. Правда, Ханчжоу и Нанкин, столицы Голубой Реки — Янцзы, вынуждены были уступить главенство Пекину, расположенному на Севере, что объяснялось очевидными геополитическими причинами: главная опасность исходила от северных варваров и кочевников, которых нужно было сдерживать.

Приоритет Юга быстро сказался на численности его населения: в XIII в. на одного жителя Севера приходилось десять жителей Юга. Это был также приоритет качества, эффективности, что сохраняется и в наши дни. На протяжении трех последних веков подавляющая часть интеллигенции была представлена выходцами из провинций Ганьсу и Чжэцзян, а большинство лидеров революции XX в. пришло из Хунани. Это все последствия перемещения центра тяжести Китая к Югу, которое произошло почти тысячелетие тому назад. В период между XI и XIII вв. Китай риса стал господствовать над Китаем зерна и проса. Но этот новый Китай оставался древним Китаем, продолжавшим и обогащавшим последний. Юг — это как бы Америка Китая (позднее, начиная с XX в., ею станет Маньчжурия).

Экономические и социальные параметры

Полунеподвижность классического Китая означает также полунеподвижность его экономических и социальных структур. Это нашло отражение в основах самого общества.

• Как и всякое глобальное общество, китайское является комплексом обществ, смешением устаревших и прогрессивных форм, будущее которого (если оно у него есть) зависит от медленной и почти незаметной эволюции.

Основу общества составляют крестьянские и пролетарские слои, ибо бедные крестьяне и нищие горожане в нем преобладают. Это общество неимущих с трудом различает своих господ: оно лишь изредка видит императора и принцев крови (они очень богаты, но крайне малочисленны), крупных землевладельцев (их представляют ненавистные

Дороги и реки классического Китая

управляющие), а также крупных чиновников, которые внушают страх и правят издалека «при помощи бамбуковой палки» (П. де Лас Кортес). Напротив, мелким бюрократам симпатизируют. И наконец, каждый желает смерти ростовщикам и заимодавцам.

Во всяком случае, об этом говорится в народных сказках периода династии Сун.

Об этом обществе можно сказать так: оно одновременно было патриархальным, рабовладельческим, крестьянским и современным, очень далеким от «модели» западных обществ.

Оно патриархальное, поскольку опутано родовыми связями, культом предков. «Семейная солидарность распространяется на самых далеких родственников и даже на друзей детства. Дело здесь не в благотворительности, а в справедливости: тот, кому удалось сделать карьеру, использует добродетели семьи, привлекает на свою сторону благословение общих предков; справедливо, что человек, который использует семейные шансы, возвращает всем своим родственникам блага, которые он им должен».

Это общество является одновременно рабовладельческим, во всяком случае рабство в нем зачастую присутствует, хотя и не является господствующим укладом. Рабство предстает здесь как стихийное выражение нищеты и перенаселенности. В трудные времена несчастные сами продают себя. Как и повсюду на Дальнем Востоке, родители продают детей. Эта практика продолжалась в Китае вплоть до указа 1908 г., т. е. почти до конца правления маньчжурской династии; данный указ уничтожил рабство и запретил продажу детей. Однако он разрешал родителям «во время голода подписывать трудовые соглашения, которые закабаляли детей до достижения ими двадцатипятилетнего возраста».

Будучи крестьянским в своей массе, китайское общество не является собственно феодальным. В нем нет ленных владений с инвеститурой, нет ленной зависимости крестьян, нет крепостных крестьян. Крестьяне владеют крошечными земельными наделами. Однако над ними стоят «сельские нотабли», сдающие землю в аренду и зачастую занимающиеся ростовщичеством. Они требуют от крестьян барщины, трудовой повинности или платы натурой (буасо зерна или горшочек сала) за пользование печью или мельницей… Нотабли тесно связаны с мандаринами, часто являющимися крупными землевладельцами, которые, как мы уже об этом говорили, представляют интересы государства и в силу этого стремятся помешать чрезмерному господству одного класса над другим и в особенности усилению класса феодалов, способных соперничать с центральной властью.

Вся эта социальная структура призвана поддерживать равновесие между четырьмя группами древней иерархии: образованными людьми, крестьянами, ремесленниками и торговцами. При этом две последние социальные категории, могущие служить движущей силой развития, правительство держит в узде. Их роль могла бы возрастать в периоды экономического подъема, но эти периоды были эпизодическими.

• Что бы ни думали влюбленные в Китай специалисты и историки, его экономика может характеризоваться как слаборазвитая, отстающая от экономики Запада.

Конечно, речь вовсе не идет о какой-то глобальной отсталости Китая от Европы. Это отставание структур, торговых контактов, товарного капитализма — их черты более слабо очерчены, чем на Западе или в мусульманском мире. Прежде всего нет свободных городов, и это основная слабость. Отсутствует слой торговцев, которых безудержная погоня за наживой (осуждаем мы ее или нет) превращает в «закваску» прогресса. Начиная с XIII в., китайские купцы готовы тратить деньги на удовлетворение своей гордости и тщеславия — в этом они похожи на наших купцов, — но более всего их притягивают гуманитарные занятия. Сын торговца умеет писать стихи. «Все имеющиеся в нашем распоряжении описания купеческой жизни доказывают, что целью было заработать достаточно денег для безбедной жизни, для выполнения своего морального и общественного долга перед родителями и всей семьей». Самые богатые предоставляли своим родственникам возможность присоединиться к престижному слою мандаринов.

Можно сказать, что они лишь наполовину обладали западным капиталистическим мышлением. Более того, мы постоянно слышим рассказы о бродячих торговцах и ремесленниках, и это бродяжничество уже само по себе является признаком незрелой экономики. Именно в XIII в. Европа частично избавляется от бродячих торговцев, типичных для первых столетий Средневековья, и количество торговых домов, выбравших постоянное место пребывания, увеличивается. Лишь бедный купец сам сопровождает свои товары, не имеет филиалов или приказчиков, не располагает возможностями отдавать распоряжения при помощи писем. Лишь бедный ремесленник носит на спине орудия труда и кочует по городам и весям в поисках работы. В Китае еще в XVIII в. изготовители сахара сами приходили к владельцам плантаций сахарного тростника, чтобы на месте из тростника, делать сироп и сахар-сырец… Промышленность была сконцентрирована очень слабо: всего несколько угольных шахт на Севере и знаменитые печи производителей фарфора на Юге.

Не существовало системы кредитов. Они появились только в XVIII–XIX вв. Отсюда значение ростовщичества, которое, как заноза, сидело в старом китайском обществе, уже само по себе будучи доказательством устарелости хозяйственного уклада.

Несмотря на наличие речных путей, на джонки, сампаны, плоты, на франшизы между провинциями, на носильщиков, на караваны верблюдов на Севере, классический Китай был слабо связан с внешним миром. И наконец, он был перенаселен, слишком перенаселен.

• Не будучи в достаточной мере открыт внешнему миру, Китай жил в основном за счет собственных ресурсов. Его связи с внешним миром осуществлялись только двумя путями: морем и через пустыню. Для этого необходимо было благоприятное стечение обстоятельств и нужна была возможность найти в конце того или иного пути партнера, способного торговать с Китаем.

В эпоху монгольского владычества (1215–1368), в течение века (1240–1340), оба пути были открыты для китайской торговли. Хубилай (1260–1294), император и защитник семейства Поло, предпринял попытку создать собственный флот, чтобы освободиться от кораблей мусульман, а также защититься от конкуренции со стороны Японии и ее пиратов. Помимо этого, он убрал преграды на великом монгольском пути до Каспия, Черного моря и богатых генуэзских и веницианских колоний (Кафа и Тан).

Такой открытый Китай должен был бы процветать, подпитываемый серебряными деньгами, получаемыми от купцов с Запада. В Китае — чудо из чудес — имели хождение даже бумажные деньги. Но процветание Китая в эту эпоху продолжалось короткое время.

Великая национальная революция (при правлении династии Мин), отбросившая монголов в пустыню (1368) и очистившая страну от этих плохо поддающихся ассимиляции чужаков, привела к почти одновременному закрытию обоих торговых путей. Новый Китай утратил возможность пересечь пустыню. Попытки династии Мин закрепиться на море также оказались тщетными. С 1405 по 1431–1432 гг. под командованием адмирала Чжэн Хэ были одна за другой предприняты семь морских экспедиций. В одной из них участвовало 62 джонки, на борту которых находилось 17 800 воинов.

Все эти флотилии отплывали из Нанкина в направлении Зондского архипелага, откуда Китай получал золотой песок, перец, пряное-ти. Они добирались даже до Цейлона, где был оставлен гарнизон, до Персидского залива, Красного моря и африканского побережья, откуда были привезены великолепные жирафы, вызвавшие всеобщее изумление.

Этот исторический эпизод китаистам кажется странным, но он достоин внимания. Еще немного попутного ветра, и китайские корабли могли бы за полвека до португальцев обогнуть мыс Доброй Надежды, открыть Европу и даже Америку. Однако в 1431–1432 гг. плавания закончились и больше не возобновлялось. Огромный Китай должен был напрячь все свои силы, чтобы в очередной раз противостоять своим вечным северным врагам. В 1421 г. столица страны была переведена из Нанкина в Пекин.

Позднее, в XVII–XVIII вв., маньчжурские императоры вновь открыли путь через пустыню. Они заняли большие территории вплоть до Каспийского моря и Тибета и отбросили кочевников далеко к западу. Эти завоевания позволили Китаю установить мир на своем Севере и продвинуться в Сибирь до реки Амур (Нерчинский договор, 1689). Результатом этих завоеваний стало открытие к югу от Иркутска начиная со второй половины XVIII в. торговых ярмарок, где северные меха обменивались на хлопковые изделия, шелк и чай из Китая. Что касается морских ворот, то европейцы попытались приоткрыть их сначала в XVI, потом в XVII и XVII вв. Им удалось проникнуть в Китай через морские ворота только в XIX в., но сделали они это уже исключительно к собственной выгоде.

• Перенаселенная страна: с XIII в. в Китае насчитывалось предположительно, около 100 миллионов жителей (90 миллионов на Юге и 10 миллионов на Севере).

Численность населения уменьшается после изгнания монголов в результате национальной революции (1368): в 1384 г. население сократилось до 60 миллионов человек; но после установления мира вновь достигло, как кажется, прежнего уровня. Оно вновь сократилось в результате нашествия маньчжуров (1644–1683), затем выросло с наступлением мирных времен. В XVIII в. произошел новый демографический скачок. С тех пор рост населения стал угрожающим.

Избыточные людские ресурсы имеют свою негативную сторону. По всей вероятности, демографический рост помешал техническому прогрессу. Изобилие рабочих рук делает бесполезным использование машин, как это было в Древней Греции и Древнем Риме, где использовался труд рабов.

Человек способен на все. В 1793 г. английский путешественник восхищался тем, как люди перетаскивали на руках судно с одного бьефа на другой, что позволяло обходиться без шлюзов. Священник де Лас Кортес (1626) также восхищался (он даже зарисовал эту сцену), как китайские рабочие поднимали ствол огромного дерева. В конечном счете нет задачи, которую не смог бы решить человек. А ведь человек в Китае значил так мало!

Избыток людей мешал развитию Китая, способствовал консерватизму и тормозил технический прогресс. Зато в Китае развивалась наука, специалисты постоянно говорят о ее достижениях, об изобретательности ученых, которые во многом оказались первопроходцами, сумели предвосхитить современные открытия. Специалист по истории науки в Китае Джозеф Нидэм отмечает, что предложенная китайскими учеными «органическая» концепция мира предвосхитила тенденции развития современного научного знания, что она противостояла той механистической концепции, которая со времен Ньютона и вплоть до конца XIX в. господствовала на Западе. Но, как это ни удивительно, за развитием науки в Китае не последовало развитие техники. Она отстала. Главной причиной была безусловная избыточность рабочей силы. У Китая не было необходимости изобретать машины, чтобы облегчить человеческий труд. Техника стала жертвой нищеты, вызванной постоянным переизбытком населения.

Классический Китай не исчез сразу. Он двигался к закату постепенно и достиг роковой черты к XIX в. Затем события стали развиваться гораздо быстрее. Древний Китай был открыт внешнему миру насильственным путем, и ему пришлось пережить долгое унижение. Чтобы осознать свой крах, Китаю понадобилось немало времени. Еще больше времени ушло на поиски средств, чтобы выбраться из сложившейся ситуации. И только сегодня страна выходит из кризиса, заплатив за это цену, равной которой мы не найдем в ее истории.

Времена неравноправных договоров: униженный и страдающий Китай (1839–1949)

Китай не был оккупирован, подобно Индии, не был низведен до положения колонии. Но в страну ворвались силой, ее разграбили и расчленили. Китай выбрался из этого ада только благодаря возникновению Китайской Народной Республики в 1949 г.

• Начиная с XVI в., Китай входит в сферу европейской торговли. Хотя это событие и является важным, оно имело для Китая лишь ограниченные последствия. Только потом наступила эра неравноправных договоров.

В 1557 г. португальцы закрепились в Макао, напротив Кантона, и стали играть существенную роль в отношениях между Китаем и Японией. В XVII в. англичане и голландцы заняли господствующее положение. И наконец, во второй половине XVIII в. начинается золотой век торговли с Китаем, хотя поначалу она была ограничена портом Кантона.

Для Китая торговля была важна, но она никак не отражалась на основной массе его населения. Европейские, особенно английские, купцы установили контакт с одной-единственной компанией китайских торговцев, которые получили монополию на закупки и продажу. Поскольку торговые связи были взаимовыгодными, они постоянно развивались. Шла торговля золотом (в Китае оно было дешево из-за высоких цен на серебро, объясняемых его редкостью: в соотношении 8 к 1 против 15 к 1 и более в Европе), чаем, спрос на который в Европе не переставал увеличиваться головокружительными темпами, хлопком и изделиями из него доставляемыми из Индии. Торговля развивалась благодаря кредитам: европейские купцы ссужали деньгами китайских торговцев, которые распределяли их между собой и в свою очередь одалживали, что позволяло приобретать товары в самых удаленных провинциях империи; так создавалась современная для того времени финансовая сеть. Для Европы это был обычный способ обеспечить свою торговую экспансию: давать деньги в долг местному купцу при каждом путешествии, чтобы позволить ему подготовить товары к следующему приезду и делать приоритетные закупки на рынке.

Торговля с Китаем оказывалась для Европы весьма выгодным образом, часто, если не всегда, обещая крупные барыши. Для Китая выгода была также вполне реальной; кроме того, иностранные методы торговли и сами чужеземные товары не создавали в стране проблем: в масштабах огромной империи возникавшие экономические проблемы имели локальный характер.

Все изменилось в XIX в. Европа почувствовала свою силу и стала более требовательной. Кроме того, она опиралась на ресурсы колонизированной англичанами огромной Индии, которая выполняла роль перевалочного пункта. В итоге интервенционистская политика Запада стала более жесткой со всеми вытекающими отсюда последствиями для Китая.

Англо-китайская «опиумная» война (1840–1842) открыла Западу пять «ворот» в Китай, включая Кантон и Шанхай (Нанкинский договор). Тайпинское восстание привело к открытию в 1860 г. еще семи дополнительных портов. Затем русские добились уступки Морской провинции, где они построили Владивосток. Но беды Китая были еще только в начале. Первая китайско-японская война (1894–1895) привела к отделению Кореи, чем не приминули воспользоваться великие державы, чтобы продолжить кромсать территорию страны. Русские захватили Маньчжурию, и Боксерское (Ихэтуаньское) восстание (1899–1901) спровоцировало интенсификацию процесса. Русско-японская война 1904–1905 гг. отдала в руки Японии некоторые из тех преимуществ, которые русские получили от Китая. Первая мировая война, закончившаяся поражением Германии, также привела к усилению Японии, особенно в Шаньдуне.

К 1919 г. Китай оказался лишенным многих из своих исконных территорий. Западные страны и Япония получили свободы, привилегии и «концессии»; наиболее известная из них — обретение Шанхаем международного статуса. Отныне иностранцы контролировали часть железных дорог и таможни: таможенные платежи стали гарантией выплаты процентов по иностранным кредитам. Иностранцы разместили на территории Китая почтовые службы, консульские представительства, банки, торговые, промышленные и горнодобывающие предприятия. В 1914 г. иностранные инвестиции в страну достигли 1 610 миллионов долларов, из которых 219 миллионов приходились на Японию.

После интервенции девяти держав и оккупации императорской столицы (1901) квартал посольств в Пекине был занят иностранными войсками и «окружен защитной зоной, куда доступ китайцам был запрещен». «Дипломатический корпус Пекина де факто получил контроль над всеми китайскими делами, прежде всего над правительством Пекина».

Экономическое порабощение сопровождалось культурной и религиозной интервенцией. Духовно и материально Китай оказался в оковах соглашений, которые он справедливо назвал «неравноправными договорами».

• Сбросить западное иго означало для Китая определенную предварительную «перестройку на западный манер», модернизацию. Проведение реформ, освобождение — это зачастую противоречивые, хотя и необходимые задачи.

Они требуют много времени и усилий, предполагают многочисленные испытания и топтание на месте, прежде чем определятся четкие цели. Китай оказался не способен сразу же воспринять уроки Запада, как это случилось в Японии в эпоху революции Мэйдзи Исин (1867–1868). Для него это оказалось трудной задачей.

Так, мощная крестьянская война, ставшая «классической» (известна как Тайпинское восстание, 1850–1864), которой удалось на время создать сепаратистское правительство в Нанкине, была революцией националистической, направленной против всего иностранного и одновременно против старых китайских политических и социальных традиций. Победившие повстанцы уничтожили рабство, ликвидировали полигамию и древний обычай бинтовать женские ноги, чтобы уменьшить их размер, обеспечили женщинам допуск к экзаменам и государственным должностям. Хотя и поверхностно, но они задумывались о технической и промышленной модернизации. Однако в целом восстание представляло собой аграрную революцию, которых было так много в древнем Китае, особенно накануне смены династий. В этом смысле Тайпинское восстание было направлено на ликвидацию землевладельцев и коллективизацию земли. В итоге революция потерпела поражение по двум причинам: прежде всего потому, что Запад, стремясь сохранить уже имеющиеся торговые льготы, предоставил помощь маньчжурской династии, а также и потому, что планы по модернизации страны были нечеткими, не учитывали реалий тогдашнего Китая.

Что касается движения боксеров, тайной секты, практикующей устрашающие обряды, то оно вдохновлялось ксенофобией, очень популярной среди всех слоев китайского общества, начиная с тогдашней императрицы Цыси, которая (вероятно, в сговоре с боксерами) дала сигнал для выступления против иностранцев. Боксерское восстание было подавлено и стало еще одним поражением Китая (1901). Отметим, что императрица Цыси была врагом любого прогресса и с присущей ей ловкостью и умом способствовала краху реформы 1898 г., известной под названием «Сто дней реформ» и заложившей основы (пусть только на бумаге) подлинного преобразования китайских институтов и экономики.

Короче говоря, эпоха реформаторов в начале XX в. еще не наступила. Они наталкивались «на органическую глухоту мандаринов, уши которых открыть было труднее, чем ворота Китая» (Э. Балаш), на равнодушие народа, который привлекал только «тупик ксенофобии». Максимум, чего они хотели, это заимствовать у иностранцев их «хитрости», их рецепты эффективности.

Проблема труднорешаемая: нужно было, с одной стороны, устранить западных варваров, а с другой, чтобы этого добиться, заимствовать научные и технические достижения у того же Запада. За ее решение взялись несколько молодых интеллектуалов, связанных с буржуазией и западными кругами и имевших возможность выезжать за рубеж, а также более многочисленные студенты, выходцы из бедных слоев, которые получили возможность посещать современные школы и высшие учебные заведения, появившиеся в последние годы господства маньчжурской династии. В результате сформировалось несколько тайных обществ; одни из них были республиканскими, другие монархистскими, но все были объединены заботой о «восстановлении» Китая, о проведении в стране радикальных реформ.

• Так сформировалось первое по настоящему революционное движение Китая, тесно связанное с именем Сунь Ятсена.

Сунь Ятсен (1866–1925), врач по образованию, уроженец одной из деревень провинции Гуандун, много времени прожил за границей и был связан с многочисленными революционными движениями. В 1905 г. стал в Токио председателем республиканской лиги, которая быстро приобрела авторитет во всем Китае, и подготовил продуманную программу действий. Возглавляемое им движение непосредственно участвовало в революции, приведшей в 1911 г. к свержению маньчжурской династии и сделавшей самого Сунь Ятсена первым президентом Китайской республики. Но эта революция потерпела поражение, и Сунь Ятсен оставил свой пост в пользу генерала Юань Шикая (ум. в 1916 г.), который попытался восстановить старый режим.

Действие либеральной конституции было приостановлено в 1912 г., и Китай оказался охвачен анархией. Военные губернаторы провинций, вскоре получившие прозвище милитаристов, вступили в союз с крупными землевладельцами, стремясь извлечь максимальную выгоду из своих функций. Они стали безжалостными властителями Китая. Сунь Ятсен, снова оказавшийся в изгнании, создал новую партию, получившую название гоминьдан («Партия революции»). Название партии, в котором использовалась игра слов (Гоминь значит революция и Гуомин — нация), означало, что гуоминьдан, большая «партия нации», основанная в 1912 г. в период эйфории первых месяцев революции, не выполнила своей задачи и что революцию надо продолжить.

Поставленной цели Китаю удастся достичь только после долгого периода потрясений и драм, который закончится в 1949 г. победой коммунистов и образованием Народного Китая. Даты при этом играют немаловажное значение: начиная с «Опиумной» войны (1840–1842) и вплоть до 1949 г. Китаю понадобилось целое столетие усилий и страданий, чтобы обрести независимость и национальную гордость. «Отныне мы вновь можем гордиться тем, что мы китайцы», — сказал один профессор в 1951 г.

В течение столетия ожиданий и потрясений древний общественный строй Китая разрушался и постепенно утрачивал былые традиции. В эту эпоху исчезли «иерархия мандаринов с хрустальными или перламутровыми пуговицами на одежде; ритуал памяти у трона императора с рекомендательной припиской Сына Неба, которую он делал алой кисточкой; аудиенции в парчовом халате», а также чрезмерные привилегии для жителей Запада и японцев…

Короче говоря, после периода продолжительных испытаний Китай вступил в ту редкую эпоху, когда цивилизация обновляется через саморазрушение, жертвуя некоторыми структурами, которые ранее были ей жизненно необходимы. В случае с Китаем кризис оказался тем более значительным, что приносимые в жертву структуры имели тысячелетнюю историю. Конечно, надо иметь в виду, что исчезающие структуры не могут исчезнуть окончательно и бесповоротно, что в период реконструкции Китай оставался верен характерным для него формам мышления и чувствования. Понадобилось еще несколько десятилетий, чтобы окончательно сформировалась новая цивилизация, сегодня находящаяся в зачаточном состоянии.

Сейчас мы можем лишь попытаться определить смысл проходящих процессов. Они только начались.

Новый Китай

Речь сейчас идет не о том, чтобы восхвалять Народный Китай или обвинять его в чем-то если это вообще возможно. Нам важно отметить, что Китай сделал или хотел сделать, а уже после предсказать — или попытаться предсказать — будущее китайской цивилизации, опыт которой за всю длительную историю ее существования был исключительным в истории человечества. Этот опыт представляет собой многоступенчатое упорядочение социальной, экономической, политической, интеллектуальной и моральной сфер жизни.

Речь идет о том, чтобы поставить вещи, людей, классы в новую ситуацию, созданную волей Китая. Немалую роль здесь играет национальная гордость как один из способов связать новый Китай с Древним, который полагал, что является центром, сердцевиной Вселенной.

• Народный Китай предстает огромной массой людей и богатств, часть которых уже существует, а другую еще предстоит создать. Все зависит от экономического роста.

Население Китая не перестает расти: 572 миллиона человек в 1952 г.; 582 — в 1953 г.; 594 — в 1954 г.; 605 — в 1955 г.; 620 — в 1956 г.; 635 — в 1957 г.; 650 — в 1958 г.; 665 — в 1959 г.; 680 — в 1960 г.; 695 миллионов в 1961 г. Уточним, что эти цифры не являются результатами переписей населения (за исключением данных 1953 г., о которых следует говорить особо), а оценочными, вероятными. Как и во всех слаборазвитых странах (в 1949 г. Китай был самой крупной из всех слаборазвитых стран), увеличение народонаселения, вызванное высоким уровнем рождаемости (40 на 1000) и снижением уровня смертности, ставит перед страной огромные проблемы. Такие темпы демографического роста изначально офаничивают возможности страны и серьезно угрожают повышению уровня жизни ее населения.

В то же время темпы экономического роста с 1949 по 1962 г. были весьма значительными, более всего, беспрецедентными в истории. Даже первая русская пятилетка не дала тех результатов, которых удалось достичь Китаю в реализации его первого пятилетнего плана (1953–1957). Такие темпы развития характерны для национальной экономики, которой, по сути, приходится начинать с нуля. Возможность столь быстрого развития вообще характерна для отсталых стран. Будучи бедными изначально, они имеют возможности удваивать темпы роста, хотя это не приводит к обогащению. Нет уверенности в том, что, достигнув определенного уровня развития, социалистические страны не столкнутся с явлением, характерным для капиталистического мира, а именно со снижением темпов их экономического роста.

Говоря о столь необычном экономическом росте, достигнутом за счет неимоверных усилий, нужно учитывать также наличие в Китае самого крупного в мире количества организованных людей. Свою роль сыграло и то обстоятельство, что плановая экономика — это наука, которая уже была опробована на практике не только в СССР, но и в современном капиталистическом мире.

Перед нами сейчас не стоит задача подвести точный итог. Если следовать официальной статистике и цифрам общего национального дохода (с 1952 г.) и при этом не слишком вдаваться в содержание документальных источников, с трудом поддающихся анализу, то достигнутый рост будет выглядеть следующим образом: 100 % в 1952 г.; 114 — в 1953 г.; 128 — в 1954 г.; 128 — в 1955 г.; 145 — в 1956 г.; 153 — в 1957 г.; 206 — в 1958 г.; 249 — в 1959 г. Экономический рост составлял в 1958 и 1959 гг. соответственно 34 и 22 %, что является просто-таки великолепным. Даже при всех необходимых оговорках (сложно рассчитать общий доход при таком количестве и при такой дифференциации населения) экономисты не скрывают ни своего удивления, ни своего восхищения. Можно сказать, что был сделан огромный шаг в развитии.

Человек далекий от экономики может убедиться в достигнутом прогресс, исходя из конкретных данных. Производство стали (в млн т) достигало: 0,16 — в 1949 г.; 1,3 — в 1952 г.; 18,4 — в 1960 г. Добыча угля составляла: 32 — в 1949 г. и 425 — в 1960 г. Производство чугуна: 0,25 — в 1949 г. и 27,5 — в 1960 г. Электроэнергии (в млрд кВт ч) было выработано: 4,2 в 1949 г. и 58 в 1960 г. Хлопчатобумажных тканей (в млн м): 1,9 — в 1949 г. и 7600 — в 1960 г. Зерновых, сладкого и обычного картофеля из расчета четверти от их веса при сборе (в т): 185 млн т — в 1957 г; 250 — в 1958 г. и 270 млн т — в 1959 г. Другие свидетельства роста: протяженность железных дорог выросла в три раза по сравнению с 1949 г. (считая как уже введенные в эксплуатацию, так и строящиеся); в три раза выросло количество гидро- и теплоэлектростанций, считая как старые, так и новые или строящиеся; планами также предусмотрены большие ирригационные работы в бассейне реки Янцзы. Эти работы позволят не только использовать энергию этой реки, но и наладить орошение земель к Северу от нее, упорядочить русло Голубой реки, сделать возможным прохождение по ней морских судов, построить в дальнейшем по ее течению современные промышленные предприятия.

• Этих результатов удалось достичь ценой неимоверных усилий всех слоев китайского общества; речь идет не только о том, чтобы вдохнуть в него политический энтузиазм и принудить к тяжелому труду, но о том, чтобы перестроить китайское общество.

Эта задача представляется не только средством развития, причем средством чрезвычайно эффективным, но сама по себе является целью, к которой нужно стремиться. Существование нынешнего строя зависит от выполнения данной задачи. Власти не колеблясь следуют этому пути еще и потому, что пользуются поддержкой народных масс, которые благодарны новой власти за одно только, что она покончила с коррупцией предшествующего режима, которая расцвела буйным цветом в последние годы правления Чан Кайши.

Под контролем оказались все общественные слои: крестьяне, рабочие, интеллигенция, члены партии. Что касается наиболее богатой части буржуазии (компрадорской буржуазии, служившей посредником между европейскими и китайскими торговцами), то она фактически исчезла после 1949 г., покинув страну вместе с Чан Кайши; промышленная буржуазия потеряла свое прежнее значение в результате превращения частных предприятий в смешанные (частные и государственные) в 1956 г. Осталась лишь т. н. деловая буржуазия, и то только в торговом секторе хозяйства, где ее положение непрочно.

В крестьянской среде реформа была быстрой и прогрессивной по своему характеру. Она началась в соответствии с аграрным законом от 30 июня 1950 г., когда были ликвидированы землевладельцы и крупноземельные крестьяне. Сохранившиеся середняки утратили часть своей собственности. В итоге, каждый крестьянин получил мелкий земельный надел (15 акров), что само по себе говорит о доминировании крестьянства в китайском обществе: из 600 миллионов населения страны 500 миллионов — сельские жители. Полученный маленький земельный надел означал временное установление эгалитарной земельной микрособственности.

В октябре 1956 г. началась коллективизация, появились коллективные хозяйства. В 1958 г. был сделан следующий шаг — появились сельские коммуны, объединяющие до 20 000 крестьян, тогда как коллективные хозяйства объединяли не более нескольких сот человек. Речь шла о самобытной, хотя, может быть, и слишком поспешной, организации, имеющей политическое, сельскохозяйственное, промышленное и военное значение. Крестьяне стали одновременно солдатами, некоторые получили оружие, что дало властям дополнительную гарантию того, что под руками будет всегда готовая к действию армия. Но 20 ноября 1960 г. коммуны утратили часть своих прерогатив в пользу производственных бригад, о которых пока рано говорить, будет ли их деятельность успешной или нет. Очевидно, что власти колеблются не только в выборе целей, но и в вопросе принимаемых решений, поскольку рост сельскохозяйственного производства является определяющим.

Количество рабочих не перестает расти, они контролируются профсоюзами и партией. Как и от крестьян, от рабочего класса правительство потребовало поистине нечеловеческих усилий. После завершения второго пятилетнего плана официальная пропаганда стала требовать «скачков вперед», не предусмотренных пятилеткой. Отсюда соревнования и лозунги: «Больше, лучше, быстрее, экономнее», «День стоит двадцати лет, а год — тысячелетия»; «1958 год будет первым из трех лет тяжелой борьбы за тясячелетие…».

Известны тысячи примеров трудового героизма. И все это, несмотря на плохие условия труда, низкую заработную плату, нехватку продовольствия, плохие жилищные условия. Задумайтесь о судьбе образцовой работницы — образцовой не столько из-за имеющихся преимуществ, сколько из-за взятых на себя дополнительных обязанностей, — которая во время ночной смены ополаскивает лицо холодной водой, чтобы не заснуть…

Что касается работников умственного труда, учащихся, членов партии, то трудно понять, действительно ли им свойственен трудовой героизм или это только видимость. Очевидно, что контролировать их сложнее, они умеют лавировать, воспринимают происходящее трагичнее.

Члены партии являются объектами чисток и кампаний самокритики. Прошла кампания трех, а затем и пяти «против». Первая имела место в январе — феврале 1952 г. и была направлена «против коррупции, разбазаривания ресурсов и бюрократизма» чиновников; она выявила скандальные упущения, которые были намеренно раздуты, и стоила сельским жителям, ставшим в городах «партийными кадрами», потери достигнутого положения, к которому они слишком быстро привыкли. В тот же год прошла кампания пяти «против» (против коррупции, уклонения от налогов, казнокрадства, продажи государственного имущества, экономического шпионажа), которая привела к перетряхиванию кадров, к самоубийствам, многочисленным и строгим наказаниям. Безусловно, мы еще станем свидетелями других чисток, других кампаний самокритики, других самоубийств.

Что касается студентов, число которых не перестает расти, то не проходит дня, чтобы их не «чистили», не унижали, не дисциплинировали, не принуждали к тяжелым работам в деревне или в городе.

Немало порицаний пришлось на долю интеллигенции и учителей. После известных венгерских событий они получили право на критику. Это был период «ста цветов»: подобно цветам, мысль должна распуститься в ста различных формах. Вынужденные давать объяснения собственным мыслям, работники умственного труда оказались в странном положении, тем более что их заявления подхватывались прессой. «Марксизм-ленинизм, — заявлял один из них, — это отжившая свое теория, которая несвойственна Китаю. Учение требует пересмотра». Другой учитель оправдывался следующими словами: «Я боюсь нынешней свободы. Главное в этой свободе — это необходимость говорить. Я с трудом переношу давление на меня. Дадим себе передышку. Мы увидим позднее, что это нам даст». Еще один учитель констатировал: «Народу не удается найти пропитание, а некоторые говорят, что уровень жизни вырос». Можно подумать, что все это нестоящая нашего внимания шумиха, передышка для старой интеллигенции, которой с трудом далось марксистское перевоспитание. На деле все же это было вполне серьезно. Кампания «ста цветов» не продержалась и одной весны: цветы «распустились только на месяц» — с 8 мая по 8 июня 1957 г. Затем начались репрессии. Множество неосторожных говорунов потеряли работу.

Все это должно напомнить нам о том, что в Китае открытая дискуссия означает борьбу за жизнь. Задача состоит в перестройке общества, общественного сознания, в том, чтобы признать прежние ошибки, исторические заблуждения, освободиться от сожалений о прошлом, привить обществу гордость, трудолюбие, чувство достоинства, а главное — научить послушанию.

«Если заставить 650 миллионов китайцев думать правильно, то они и действовать будут правильно, в соответствии с нормами, которые Коммунистическая партия Китая считает основными для движения по пути к социалистическому Китаю». Для этого по радио, в прессе, в речах звучит беспрестанная пропаганда, равной которой не было ни в каких «социалистических» или «тоталитарных» странах. Оружие этой пропаганды — критика, организуемая ежедневно на рабочем месте в ходе обязательных дискуссий. Это средство найти среди присутствующих тех, кто ведет себя правильно, кто колеблется и кто неисправим. Этих последних имеет право критиковать каждый. «Словесная атака» представляет собой «унизительную смесь критики, сарказма, окриков, а иногда и насильственных действий, что, правда, встречается крайне редко».

Это идеологическое воздействие рассматривается как «долговременная, сложная и гигантская» операция (Мао Цзэдун), жесткость которой определяется направленностью на те или иные слои: воздействие носит умеренный характер по отношению к крестьянам; но в высшей степени целенаправленно по отношению к работникам промышленных предприятий, государственным служащим, преподавателям высших и средних учебных заведений, военнослужащим. Такая насильственная пропаганда встречает сопротивление и подразумевает определенные санкции. Сейчас они уже не столь кровавые, как в начале Культурной революции, но все еще остаются достаточно строгими.

Так, за область литературы и искусства отвечает комиссар по вопросам культуры, следящий за дисциплиной и координирующий борьбу против проникновения реакционной и буржуазной идеологии в эту сферу. Каждый писатель обязан служить примером, причем не только на словах. Говорят о писателе, живущем в деревне, который творит по утрам в духе «коллективной литературы», а потом идет выращивать сладкий картофель и ухаживать за свиньями… Писатели, уличенные в «правом уклонизме», подвергаются наказаниям подобно известной романистке Тинь Линь, которая была сослана на «трудовое перевоспитание» в пустынные районы северной Маньчжурии, где пробыла два года.

Разумеется, эти санкции кажутся невинными по сравнению с коллективными казнями первых месяцев крестьянской революции. К тому же акты саботажа, сопротивления, о которых говорят официальные документы, не являются многочисленными. Гораздо чаще встречается искреннее и полное энтузиазма присоединение к официальной линии, о чем свидетельствует массовое вступление в ряды партии. Присоединиться к господствующей идеологии значит быть верным родине, нации, верить в ее будущее, верить в Китай.

• Единственным настоящим поражением коммунистического Китая следует считать эксперименты в сельском хозяйстве. Рекордные урожаи, наивные статистические ухищрения, официозный оптимизм до 1958 г. еще могли скрывать реальное положение вещей. Статьи и книги энтузиастов способствовали распространению подобных иллюзий на Западе. Но катастрофические неурожаи в 1958, 1959 и 1960 гг. нанесли чудовищный удар по этому оптимизму, хотя во многом такой удар следует считать несправедливым.

Несправедливым по следующей причине: катастрофические неурожаи, в первую очередь, объясняются естественными причинами. Китай часто становился жертвой чередующихся или случающихся одновременно засух и наводнений, особенно частых в северных районах. В 1961 г. по этим причинам погибло более половины урожая. Торнадо и наводнения повлекли за собой миллионные человеческие жертвы, и в то же время (с марта по июнь того же года) можно было вброд перейти Хуанхэ, ставшую буквально ручейком. Засухи, тайфуны, наводнения, сельскохозяйственные вредители — это старые враги, которые не разоружились перед новым Китаем.

Нужно ли говорить о том, что Китай расплачивается, как и все социалистические страны, за свои успехи в промышленности? Быть может, была сделана слишком большая ставка на индустриализацию при одновременной недооценке сельского хозяйства. Официальная печать, рассказывая о «естественных катаклизмах, равных которым не было на протяжении столетия», упирает на возможность саботажа: «Часть многочисленных управленческих кадров, посланных в деревню в августе 1960 г., чтобы помочь в спасении урожая, пренебрегла своими обязанностями и не исполнила указаний правительства и партии», войдя в сговор с «консервативными элементами среди населения». Не стоит слишком верить «объяснениям, сводящимся к поискам козла отпущения». Вероятно, что коллективизация в Китае, как и других странах, наталкивается на сопротивление крестьянства, в массе своей более консервативного, чем остальное население. Впрочем, некоторые шаги властей указывают на определенные уступки в этой области: в частности, упор делается отныне на небольшие производственные бригады, а не крупные, как некогда.

Эти катастрофические неурожаи и сегодня влекут за собой значительные последствия. Они замедляют экономический рост, вынуждают Китай уменьшить экспорт продовольствия в Россию в счет оплаты за предоставление ему услуг и промышленных товаров. Они также заставляют Китай обращаться к Западу с просьбой увеличить поставки зерновых: 9—10 миллионов тонн запрашиваются у Канады, Австралии, США, Франции, Бирмы и даже у Тайваня. В Лондоне, где занимаются организацией перевозки продовольствия морским путем, считают, что на протяжении трех лет Китай должен платить 80 миллионов фунтов стерлингов в год за поставляемые ему продовольственные товары. Но как? Возможно, что оплата будет произведена за счет поставок ртути и драгоценных металлов — золота и серебра.

Конечно, это серьезный удар по экономике, находящейся в процессе роста, — удар, способный нанести немалый урон будущему Китая, чье хозяйственное развитие было до этого бесспорным, энергичным, вызывало удивление.

Китайская цивилизация в современном мире

Наблюдаемый прогресс вряд ли стал возможным без той роли, которую в китайском мире играет национализм особого рода, который назвали варварским и неприемлемым словом культурализм: речь идет о чувстве гордости, которое является не национальным, но культурным, о цивилизационном национализме, если угодно, о древней и все еще живой реальности, которую нужно постараться объяснить. Дело в том, что сегодняшний Китай, с первого взгляда такой обновленный и непонятный, не отказался от былой национальной гордости, которая была унижена в столетие (1840–1949), предшествовавшее коммунистическому режиму.

• Китай видит себя великой державой и великой цивилизацией: он всегда верил в свое превосходство над остальным миром, в преимущества своей цивилизации, окруженной в его глазах варварством.

Былая гордость Китая очень похожа на гордость вчерашнего Запада.

Вот почему век неравноправных договоров воспринимался им вдвойне несправедливым. Первое унижение — это превращение лишь в одну из наций, второе — в нацию, господство над которой досталось варварам с их наукой и вооружениями. Нынешний отчаянный и яростный национализм выступает в этой связи как реванш, как стремление вновь стать великой нацией, какой бы ни была цена, которую надо за это заплатить. Отсюда стремление возродить революцию, не позволять стране расслабиться, внедрить новую идеологию марксизма-ленинизма посредством чего, переведя на китайский русские учебники, что напоминает былое увлечение Китая священными текстами буддизма. Отсюда же стремление лучше узнать азы демократии, современной науки, развивать историю, социологию, этнографию…

Нет сомнения, что Китай под руководством Мао Цзэдуна ощущает в себе призвание вести пролетарские массы на приступ пресыщенных и чрезмерно богатых стран, предоставив им средства осуществления быстрой революции по китайскому рецепту. Напомним в связи с этим, что Китай, несмотря на все имеющиеся трудности, не отказался от экспорта продовольствия и капиталов. Так, за период 1953–1959 гг. 1 191 млн долл, был предоставлен им Албании, Бирме, Камбодже, Цейлону, Кубе, Египту, Гвинее, Венгрии, Индонезии, Северной Корее, Монголии, Непалу, Северному Вьетнаму, Йемену… Это без учета помощи, которую он оказывал алжирским повстанцам, и его недавнего соглашения с Ганой (1961). Эти и другие обстоятельства (40 % китайской помощи поступает в некоммунистические страны) доказывают, что народный Китай рассчитывает играть определенную роль на международной арене, роль, которая, может быть, выше его возможностей, но, безусловно, ниже его амбиций.

Оккупация Тибета в 1950 г. и потом латентный конфликт с Индией; требования присоединения к континентальному Китаю острова Тайвань, где базируется армия Чан Кайши; стремление восстановить нормальные отношения с Японией и с Западом, способным в большей мере удовлетворить его потребности, чем СССР (чуть ли не тайный экспорт станков через Макао и Гонконг); желание стать членом ООН, где место Китая парадоксальным образом занято националистами Тайваня, — все это свидетельствует о стремлении к величию, к расширению своего влияния. О том же говорит и ухудшение отношений между китайскими и советскими марксистами, отмеченное на последнем съезде в Москве (1961). Китай хочет, мечтает доминировать. В 1945 г. он был «не в состоянии сделать велосипед», но уже в 1962 г. он планирует создать собственную атомную бомбу. В его действиях просматриваются гордость за свои исторические корни, достоинство своей великой цивилизации.

• Именно это обстоятельство подчеркивает китаист Этьен Балаш, мнение которого изложено ниже: он говорит о необходимости соотнесения нынешней революции с длительной перспективой культурного развития Китая.

Если китайский опыт окажется удачным и убедительным, то все развивающиеся страны могут последовать его примеру. Именно это важное обстоятельство придает тревожный характер (тревожный как для друзей, так и для недругов Китая) следующему вопросу: будет ли китайский опыт удачным? Не идет ли дело к поражению?

Скажем откровенно, что для ответа не нужно анализировать в цифры и официальную статистику: ее манипулируют в определенных целях, и к тому же сами китайские статистики действуют во многом на ощупь. Не нужно удивляться недостоверности статистических данных, а скорее надо удивляться тому, что их оказывается достаточно для планирования и подсчета достигнутых результатов, показывающих определенную эволюцию. В целом эта эволюция позитивна.

Конечно, можно иронизировать по поводу некоторых провалов по итогам пятилеток: крошечные доменные печи, производство зерновых, народные коммуны… Но основные и стабильные факторы роста заставляют скорее задуматься, а не иронизировать или критиковать, поскольку они-то как раз серьезно рассчитаны:

а) индустриализация более чем осознана, и темпы ее развития намного превышают (и еще долго будут превышать) темпы роста как в СССР и других странах народной демократии, так и в отстающих странах (в среднем 20 % против 7 и 10 %);

б) ясно выраженное желание «идти на двух ногах» столь долго, сколько понадобится, т. е. резервировать доходы промышленности для инвестиций, что позволит сохранять темпы роста и так или иначе, но поддерживать активность в других секторах хозяйства: деревенские ремесленники будут продолжать поставлять крестьянству основную часть предметов потребления и необходимые орудия труда;

в) всеобщий режим строгой экономии, что позволит требовать больших жертв от основной массы населения;

г) удивительная гибкость властей, способных признавать свои ошибки и менять направление.

Все это зиждется на нескольких основных жизненных реалиях китайской цивилизации:

1) прежде всего на численности населения. Трудности китайского опыта, как бы тяжелы они ни были для многих, не могут скомпрометировать успех самого опыта. Не будем забывать, что в Китае много, слишком много людей;

2) а также, и это главное, на беспрецедентном руководстве 600-миллионной массой населения 10 миллионами организаторов, дисциплинированных и преданных партийцев, возглавляемых (за несколькими исключениями) старой гвардией, закаленной тридцатью годами преследований, гражданских войн, вооруженного сопротивления японцам, терпеливых отступлений и движений вперед в военной стратегии и политической тактике, руководства людьми и хозяйством.

Трудно не задуматься о том, что все они являются наследниками старой бюрократической традиции тысячелетней империи, наследниками просвещенных чиновников, привыкших твердой рукой управлять огромным государством. Новая интеллигенция, деятельная и смелая, пришла на смену старой, книжной и закостеневшей, и теперь судьба Китая находится в ее сильных руках. Со своей стороны, китайское население, привыкшее к строгой дисциплине, послушно следует за новыми хозяевами. Эта эффективная, не дающая сбоев по всей иерархической лестнице организация позволяет заставлять работать всех, в чем, может быть, и заключается секрет китайского эксперимента: за короткий отрезок времени самая древняя цивилизация доказала свою живучесть и превратилась в наиболее молодую, самую прогрессивную силу изо всех развивающихся стран. Возможно, это объясняется тем, что она опирается на одну из наиболее древних и самобытных особенностей старой цивилизации — на ее бюрократическую организацию.

• Будущее Китая ставит и другой вопрос: китайско-советский конфликт.

Свидетельствуют ли итоги XXII съезда КПСС (1961) и статьи в официальных китайских и советских газетах о наличии реального конфликта между двумя странами? Говоря откровенно, разрыв отношений вряд ли возможен: для обеих сторон он чреват слишком большими международными осложнениями. Тем не менее недружелюбие очевидно, и причины его уходят корнями в историю цивилизаций.

Конечно, настоящий конфликт имеет и вполне современные объяснения. Противостоящие друг другу силы представлены двумя народами, которые используют коммунистический опыт для модернизации своих стран. Но если один из этих народов наконец-то начинает жить нормально после сорока лет страданий и дефицитов разного рода, то другой задыхается от нечеловеческих усилий и нищеты. Когда один разбогатевший партнер по-хозяйски усаживается за стол международных переговоров, то другой, как бедный родственник, не имеет права голоса в международных делах, оказывается изгнанным с международной арены, подобно зачумленному. Один вынужден продвигаться вперед, чего бы это ни стоило, а другой стал более осторожным, более мудрым. Здесь также находятся причины для трений.

Но, быть может, конфликт объясняется национализмом Китая, его желанием взять реванш у Запада? В его глазах Россия, социалистическая или нет, — это еще не Запад, это пока что варвар. А ведь Китай в своем стремлении покончить с прошлым претендует на то, чтобы самому превратиться в лидера Третьего мира. Только тогда он сможет вернуть себе прежнее место «Срединной империи».

После 1962 г. китайско-советский конфликт усиливается. Падение Хрущева не принесло ожидаемого решения. С тех пор можно выделить следующие достойные внимания события. Во-первых, испытания китайского ядерного оружия 16 октября 1964 г., 15 мая 1965 г. и в 1966 г., доказывающие, что страна сделала существенный технологический рывок, который считали невозможным после прекращения в 1959 г. советской помощи в создании ядерных вооружений. По заверениям самого Китая, создание собственной атомной бомбы представляется средством «покончить с любой попыткой ядерного шантажа со стороны США». Во-вторых, установление дипломатических отношений между Францией и Китаем (27 января 1964 г.), что равносильно официальному признанию коммунистического Китая. С обеих сторон это скорее жест политический, чем продиктованный экономическими соображениями, хотя результаты торговли с Англией, которая признала Китай 6 января 1950 г., и Германией убедительней, чем результаты торговли с Францией. Китайцы уверены, что некоммунистический мир разделен на три зоны: Третий мир, неамериканские капиталистические страны и собственно США. Поскольку неамериканские капиталистические страны по некоторым вопросам не соглашаются с Соединенными Штатами, то китайцы считают их принадлежащими ко «второй промежуточной зоне» (Третий мир составляет первую промежуточную зону). Главными во второй зоне являются прежде всего Европа и Япония, с которыми возможно установление отношений.

Индия представляет собой наслоение разнородных прошлых эпох, которые стремятся к однородности, но так и не могут этого достичь. Страна слишком велика (4 млн кв. км, если считать и Пакистан, т. е. по своей протяженности она в четыре раза больше, чем шесть европейских государств, объединенных в Общий рынок), а также слишком населена (в настоящий момент более 438 миллионов человек, исключая Пакистан). Она никогда не имела мирного прошлого, зажатая между Деканским плоскогорьем на Юге, этим хранилищем народов и цивилизаций, являющимся зоной ожесточенного сопротивления, и Северо-Западом, который объединяет засушливые страны от Инда до Ирана и от Туркестана до неспокойной Средней Азии: это опасный, открытый для иностранных вторжений район Индии, имеющий патетическую историю.

За исключением эпохи английского владычества, ни одной политической власти не удавалось ни вчера, ни сегодня, после кровавого размежевания между Индией и Пакистаном в 1947 г., утвердиться на всем субконтиненте.

Классическая Индия (до английской колонизации)

Если не уходить в глубь веков до таинственной цивилизации Инда (3000–1400 гг. до н. э.), то можно сказать, что в древности сформировывались три классические Индии, которые следовали одна за другой, перетекали одна в другую:

а) индо-арийская цивилизация, называемая ведийской (или ведической): с 1400 г. до н. э. до VII в. н. э.;

б) средневековая индусская цивилизация (индуизм), которая продолжала предшествующую вплоть до XIII в.;

в) исламо-индусская цивилизация, силой навязанная мусульманскими завоевателями (XIII–XVIII вв.), просуществовавшая до прихода английских колонизаторов.

Повторим, что ни одна из этих цивилизаций, ни одна из «вселенских» империй, которые они поочередно приносили с собой, не затронула всего субконтинента. Вплоть до XVIII в. индийское пространство никогда не подчинялось единому порядку, что характерно для прошлого Китая и во многом упрощает понимание истории этой страны.

• Ведийская Индия формировалась в три или четыре больших этапа в период с 1400 г. до н. э. и до VII в. н. э. Эти два тысячелетия были ознаменованы нашествием и обустройством на индийской территории пришедших из Туркестана арийских народов, которые, войдя в Индию с северо-запада, затем постепенно проникали в глубь страны через степи Среднего Инда и Среднего Ганга. Их цивилизация охватывала только часть Индо-Гангской равнины, но уже тогда это было живое сердце Индии.

Эта первая цивилизация, состоявшая из пришлых и коренных народов Индии и называемая ведийской (Веды, священное знание), развивалась чрезвычайно медленно. К коренным народам, людям с коричневой или черной кожей, имевшим различное происхождение, относились пигмеи, очень рано пришедшие из Африки; протосредиземноморцы, пришедшие сюда позднее, по всей видимости, из Месопотамии; народности Центральной Азии монголоидного типа (особенно в Бенгалии).

Все эти пре-арийцы в большинстве своем уже были земледельцами, оседлыми скотоводами, жившими в деревнях и даже в городах на берегах Инда, который являлся очагом древней цивилизации городских жителей и торговцев. Пре-арийцы были и остаются многочисленными — это доминирующее население Индии.

Пастухи, кочевники, индо-арийцы, имевшие зачастую светлую кожу и светлые волосы, находились в родстве с многочисленными народами, которые захватили во II тысячелетии плоскогорья Ирана и Малой Азии, а также дальние европейские страны. Эти завоеватели Индии являлись братьями эллинов, италийцев, кельтов, германцев, славян.

1. Первый этап, до 1000 г.: нашествие.

Первое арийское нашествие шло из Туркестана в направлении Ирана и Индии. Итак, речь шла о проникновении в уже однородную цивилизацию от Месопотамии до Инда, где были свои города, высокие дома, свое крестьянство. Возможно, что эта цивилизация на момент нашествия находилась в упадке, но страны Инда долго отстаивали свою независимость от вновь прибывших, чем задержали их продвижение на восток.

Священные тексты арийцев, написанные на санскрите, рассказывают о бесконечных сражениях, в которых участвуют люди, боги и антибоги (ашура, т. е. божества, защищающие противников), о битвах, разворачивавшихся до 1000 г. в районе Пенджаба и реки Кабул.

Этот продолжительный период истории нашел свое отражение в наиболее древней из священных книг — в Ригведе (собрание религиозных гимнов), которая отражает мифологию и верования первой ведийской религии. В ней насчитывается по меньшей мере тридцать три бога, относящихся к земле, небу и «промежуточному пространству» (атмосфере). Среди этих «бледнолицых» богов выделяются Варуна, вседержитель «космических и моральных законов, выявляющий виновных в их несоблюдении и связывающий их путами», Индра, светловолосый герой, победитель тысячи сражений: именно он одержал верх над демоном Витрой, освободил небесные воды, которые с той поры проливаются на землю и орошают ее. Все эти боги смешиваются с простыми смертными, подобно олимпийским богам, которые смешались с воинами, сражавшимися под стенами Трои. Все боги требуют жертв: молока, хлеба, мяса животных и забродившего напитка (сома[10]) приготовленного из настоя трав.

Короче говоря, мы имеем дело с формализованной, плюралистической, обрядовой религией. Даже в религиозной области кочевничество ариев еще не уступило место оседлой жизни, создающей порядок.

2. Второй этап, с 1000 до 600 гг. до н. э.: завоевание и переход к оседлой жизни.

Переход захватчиков к оседлому образу жизни происходил постепенно, в течение всего рассматриваемого периода, в географическом районе, центром которого был Дели. В этот же период завоевание распространилось дальше на восток до нынешнего Бенареса (Варанаси) и сопровождалось гигантскими сражениями, если верить имеющимся свидетельствам. К 800 г. завоеватели достигли Бенгалии и, может быть, даже Центральной Индии.

Произошедшие в результате географические, социальные, экономические и политические перемены повлекли за собой новации религиозного толка, что отражено в новых священных книгах, комментариях к ним (брахман) и Упанишадах, этом «трактате Приближений», который открывает потайные двери для религиозных построений. Сохраняя прежнюю основу, религия постепенно усложнялась. В ней усиливались тенденции монотеизма. Одновременно в результате социального смешения, сосуществования победителей и побежденных во все религиозные системы проникало огромное количество неарийских верований, например йога («самообладание»), которые заняли значительное место в ведийской религии с ее обрядовыми жертвоприношениями.

Верования и религиозность становились все более туманными. Начали думать, что переселение душ — процесс непрекращающийся, что души начинают новое земное и связанное с бесконечными страданиями существование. В то же время в обществе происходило первичное социальное расслоение (деление на социальные группы: варны), бывшем одновременно и «магическим», и «псевдо-феодальным», и «колониальным» — в любом случае сложном, где все объяснить только взаимоотношениями победителей и побежденных невозможно. На вершине социальной пирамиды находились брамины (другое написание: брахманы) т. е. священнослужители, властители духовной сферы жизни; затем шли воины, короли, князья, крупные землевладельцы (кшатрии); ниже находились мелкие крестьяне, скотоводы, ремесленники, торговцы (вайшии); наконец, на четвертом месте были шудры, к которым принадлежали коренные жители.

Затем, также медленно, в обществе появлялись табу, отверженные, многочисленные запреты на браки между людьми разного социального положения, четкие разделения на чистых и нечистых.

Разделение на временное и духовное происходило между двумя высшими общественными слоями. Примитивное царство быстро освободилось от всякой религиозной монополии в отличие от того, что являлось правилом как в Китае, так и в Древнем Египте или других странах. «Соотношение двух принципов, духовного и политического принципов империума, в полной мере обозначилось в особом общественном устройстве… Использование царем, выступающим в качестве модели или сущности той социальной категории, к которой он принадлежит (кшатрии), браминов как исполнителей обязательных ритуалов уже недостаточно; он должен находиться в постоянной связи с кем-то из браминов, своим пурохита (буквальный перевод: «поставленный впереди»). Мы можем называть его «капелланом», но надо иметь в виду, что речь идет о передаче полномочий или о духовном авангарде, о высшем я. Дело не только в том, что боги не примут даров из рук царя в отсутствие пурохита, а в том, что сам царь зависит от него в своих делах, поскольку их успех невозможен без «капеллана». Между этими двумя людьми существует связь, напоминающая брачные узы. Короче говоря, как сказано в Ригведе, «царь живет и процветает в своем дворце, ему земля отдает все свои дары, ему по доброй воле подчиняется народ, но впереди царя идет брамин» (Луи Дюмон). Так, во всяком случае, говорят и повторяют брахманские тексты.

По мнению Л. Дюмона, религиозное первенство, которое ассоциируется с властью, но не сливается с нею, представляет собой основу данного раздробленного общества: два высших социальных слоя объединяются и противостоят народным массам; схожим образом к ним присоединяется и третий социальный слой для совместного противостояния низшему слою (шудры).

Брамины обеспечили свое главенство за счет внушаемого ими страха. Сложные религиозные обряды превратили их в незаменимых организаторов церемоний жертвоприношений; ведь в глазах верующих бог, которому приносились дары, сразу же после церемонии скрывался, а вместо него приходил ужасный и мстительный Варуна. Объявив себя обладателями обрядовых тайн, священнослужители получили возможность действовать по своему усмотрению, в том числе выступать против наивного антропоморфизма древних ариев, обесценивать Индру и всех богов-героев старых гимнов. Они создали собственного бога Брахму, который руководил их жертвоприношениями. Но нужно отметить, что этот бог никогда не был очень популярен в народе.

Напротив, два других главных божества оказались способными вызвать энтузиазм верующих: Шива Рудра у крестьянских масс, а также Вишну, отождествленный с героем Кришной Васудева, у аристократических кругов. Кроме того, «воины» и «крестьяне» (2-я и 3-я социальные «касты») охотно обратились к йоге, которую позднее признали и брамины, а также к другим практическим местным верованиям. То же произошло и со свободными философскими учениями, которые в VI и V вв. породили две новые религии: джайнизм и буддизм.

3. Третий этап: великолепие джайнизма и буддизма в IV и V вв.

Постепенно из княжеств образовывались крохотные царства, затем аристократические города, связанные между собой торговыми отношениями. Города, население которых быстро увеличивалось, воспользовались роскошью находящихся в них княжеских дворов, а также благополучием богатых купеческих семей. Банкиры и торговцы получали большие прибыли от караванной и морской торговли; на рынках появлялись тонкие хлопковые, льняные и даже шелковые ткани. Раскопки захоронений, где было найдено оружие, позволили убедиться в том, что начиная с 600 г. до н. э. здесь появилась металлургия. Через Аден, превратившийся в крупный центр торговли, индийское железо шло в Средиземноморье.

В этой деятельной среде, которую можно сравнить с Грецией той же эпохи (VI и V вв. до н. э.), получили развитие две крупные религии: джайнизм и буддизм (последняя оказалась более известной из-за своего распространения за пределы данного региона). Но на индийском пространстве джайнизм и буддизм имели равное значение. Обе религии были «светскими», воспринятыми господствующими классами и распространяемыми торговцами помимо браминов; обе религии создавали свои монастыри и предлагали правила личного спасения: буддизм, как мы уже говорили, через отрицание желания жить и смысла жизни стремился разорвать заколдованный круг реинкарнаций, чтобы достичь Нирваны; джайнизм, напротив, видел в личном страдании и поиске этого страдания эффективный путь к спасению. И та и другая религии были основаны богатыми вельможами: один из них — Сиддхартха Гаутама, возможно царский сын (5637—483? гг. до н. э.), прозванный также Шакьямуни (мудрец Шакьев) или Буддой (Просветленный); другой — Вардхамана (540–468? гг. до н. э.), именуемый Джина («Победитель» мира) или Махавира.

К Будде, выходцу из Непала, «откровение» пришло к 525 г. и затем он до конца жизни проповедовал в долине Ганга. Буддизм, начавший меняться сразу после смерти основателя этой религии, построен на его высказываниях, переданных учениками. В ней нет никаких утверждений по поводу Бога: молчание не означало отрицания, но само по себе было характерной особенностью его учения, специфичность которого состояла также в отказе от всяческого божественного монизма. Соглашаясь с господствующими идеями своего времени (идеями Упанишадов), он не признавал реальности мира и Вселенского Бытия. В его понимании ничто не было реальным вне сознания. «Ты обратился ко мне, подобно птице-наблюдателю, взлетающей с корабля на встречу с твердой землей, и ты ее не нашел. Это произошло потому, что стихии (Земля, Огонь, Вода, Воздух) существуют в твоем сознании. Когда сознание перестает существовать, то все стихии мироздания полностью разрушаются».

По правде говоря, Будда — это «отрекающийся» (санниязи). «Отрекающийся» — это человек, который, оставив общество, бродит по миру, в поисках духовного абсолюта, способного его освободить. Он озабочен не тем, чтобы перестроить покинутое им общество, но чтобы обеспечить свое личное спасение. Буддизм таким образом выступает как религия индивидуума, человека «вне общества»; этим он близок многочисленным ересям, которые постоянно возникали в Индии и являли собой не что иное, как стремление уйти от связанной с общественными обязательствами, религии браминов, используя для этого личную аскезу и абсолют святости. В противоположность христианину (который хочет избежать смерти), отказавшийся от общественных пут буддист стремится уйти от жизни, избежать цикла перевоплощений: «Вот, монахи, святая истина относительно того, каким образом избежать боли: перевоплощения вызваны жаждой жизни, жаждой удовольствий… Вот, монахи, святая истина относительно того, как избежать боли: пресечение этой жажды за счет отказа желаний, от отречения от желаний, для которых не должно оставаться места». Это и есть цена, которую нужно заплатить, чтобы прервать цикл перевоплощений и достичь нирваны. Для этого праведник должен следовать «по пути с восемью ответвлениями» (одно из которых — наука, освобождающая от тщеславия); не нарушать пяти запретов (убийство, воровство, измена, пьянство, ложь), отказаться от десяти смертных грехов (среди которых сквернословие, болтовня, зависть, ненависть, несоблюдение догматов…), соответствовать шести высшим добродетелям: любовь к ближнему, терпение, моральная чистота, душевная сила, милость, доброта. Но чтобы достичь совершенства, нужно пойти еще дальше. Надо стать бодхисаттвой (мы бы сказали — святым), затем Буддой (испытать мистическое озарение). Только будды растворяются в нирване.

4. В т. н. эпоху империй, с 321 г. до н. э. по 535 г. н. э., джайнизм и буддизм получают большое распространение, господствуют в умах и искусстве; однако им не удается ни на мгновение пошатнуть существующую религиозную практику, ведийской или любой другой.

Чтобы отстоять свои позиции, укрепить собственное положение, брамины все более опирались на народные верования. Этот длительный процесс привел к индуизму, синкретизму в значительных масштабах, о котором мы скажем чуть ниже.

Иерархизированное общество таким образом утверждалось и дополнялось системой «каст», постепенно определявшейся в период с 300 г. до н. э. по 700 г. н. э. Это относительно поздняя общественная формация, которую не следует путать с прежними варна (социальными категориями), которые в значительной мере напоминали социальные слои в доисламском Иране. Касты, сохранившие свое значение и в современной Индии, формировались на протяжении почти тысячелетия, став результатом соединение этнических и культурных традиций, с одной стороны, и возраставшей дифференциации ремесел — с другой. В итоге образовались тысячи каст (в наше время их почти 2400). В самом низу оказались отверженные, парии, неприкасаемые.

В эпоху появления империй (династия Маурьев, 321–181 гг. до н. э. и особенно династия Гуптов, 320–525 гг. н. э.) эта разнородная цивилизация вышла за границы собственно Северной Индии к Непалу, Гималаям, Тибету, Сиаму, Индонезии (особенно после падения династии Гупта), а затем к Цейлону, который она «колонизировала», и дравидийской части Деканского плоскогорья, где утвердился «классический и усложненный» санскрит, который затем превратился во всей Индии в носителя княжеской цивилизации, противоположной культуре широких масс населения.

Во времена Маурьев и в царствование Ашоки (268–232 гг. до н. э.) буддизм одержал временную победу. Но через несколько веков уже под знаком окончательно победившего индуизма утвердилась классическая Индия: мы сейчас говорим об этой эпохе как о «возрождении» индуизма, поскольку с ним связано наступление крайне богатого в художественном смысле периода истории. Именно тогда Индия смогла полностью овладеть тем, что она заимствовала у других культур (в частности у греческого искусства, привнесенного в Индию завоевательными походами Александра Македонского — 327–325 гг. до н. э.), и окончательно утвердиться в своей самобытности. Она создала, если так можно сказать, индуистский храм (шикхара, т. е. шпиль, который над ним возвышается), столь же характерный для будущих эпох, как и соборы Запада. Стоящий на просторной платформе, к которой ведут широкие лестницы, храм окружен часовнями или галереей. Само святилище изображает гору Мену — этот мифический Олимп, на котором обитают боги.

Этот период также богат большими литературными достижениями. При дворе Чандрагупты (386–414) жили «девять драгоценных камней», т. е. наиболее блистательные поэты и мыслители того времени; именно здесь была создана Шакинтала, драматическое произведение, переведенное на английский в 1786 г. и на немецкий в 1791 г., которое оказало сильное воздействие на Гердера и Гёте.

• Поскольку индуизм унаследовал очень древние традиции, то сложно с точностью датировать время его появления: конец династии Гуптов или распад эфемерной империи Харши (606–647). Верно лишь то, что как целостная система он утвердился в период индийского Средневековья, которое продолжалось примерно со смерти Харши до образования делийского султаната в 1206 г. Индуизм — это нечто большее, чем религия или социальный порядок, это квинтэссенция индийской цивилизации, реалии которого, уходящие в глубокую старину, остаются живыми и в Индии Пандита Джавахарлала Неру.

Для объяснения этого периода развития воспользуемся привычными для европейцев терминами: Средние века, феодальная раздробленность и пр. Они удобны в употреблении, но иногда таят в себе опасность, поэтому не нужно воспринимать их дословно. Если индуизм в средневековой Индии занимал столь же важное место, как и

Китай и Индия после Будды (500 г. до н. э. — 500 г. н. э.)

В этот смутный период буддизм по морским путям распространяется в Индокитае и Индонезии и наземными путями — в сердце Азии и в Китае. В Индии, напротив, буддизм отступает. Паталипутра был столицей Ашоки. Греческая импери Бактрия одно время простиралась до Паталипутры. Эти эллинизированные регионы стали центрами буддизма.

христианство в западном Средневековье, то сама Индия того периода вовсе не походила на меровингскую, каролингскую или даже феодальную Европу.

1. Значение исторического контекста.

Еще до падения династии Гуптов произошло, по всей вероятности, уменьшение торговых обменов, что непосредственно затронуло интересы торговцев, которые были «проводниками» джайнизма и буддизма. Вскоре для обеих религий наступил период гонений: среди верующих появились свои мученики, многие из которых были посажены на кол; некоторые монастыри подверглись разрушениям…

С другой стороны, каждый раз в истории Индии, когда в ее богатых районах — от Ганга до Гуджарата и Аравийского моря — торговля приходила в упадок, это приводило к краху объединяющих эти области империй, что, впрочем, не оказывало большого влияния на жизнь основной массы индийского населения: царь, властители всегда принадлежали к другой касте, чем большинство их подданных. В силу этого было вполне естественным, что Индия того периода оказалась раздробленной, расколотой на множество независимых государств, каждое из которых, в свою очередь, разделилось на княжества и другие владения, ведущие между собой постоянные войны. В «средневековой» Индии восторжествовали «воины», а единая история раскололась на региональные истории, нашедшие отражение в сотнях местных хроник, запутанность которых пугает даже специалистов.

Нынешний интерес состоит не в том, чтобы рассматривать историю каждого из этих государств, не в том, чтобы анализировать местные особенности развития в Бенгалии, Гуджарате или Декане (этот последний регион некоторые историки были склонны называть «Индийской Византией» из-за того, что у него сложилась собственная судьба, обусловленная его способностью к сопротивлению внешним врагам, его влиянием на море в период империи Чола: 888—1267 гг.). Более важным представляется расцвет местной литературы на бенгальском в Бенгалии, на гуджаратском в районе Камбейского залива и полуострова Катхиявар и на дравидийских языках (этим неудачным термином мы обязаны Роберту Колдуэллу, который создал его в 1856 г. для обозначения семьи языков, но не рас Декана; среди этих языков наиболее значительным является тамильский).

Короче говоря, Средние века с их медленно развивающейся экономической реальностью вновь вдохнули жизнь (если предположить, что она когда-нибудь здесь затухала) в географическое и человеческое разнообразие Индии. Причем это разнообразие размножалось подобно «тропической растительности»; оно стало одной их основных характерных особенностей индуизма, который оставил в наследство современной Индии то обилие языков, которое сейчас так ей мешает. Но за всеми этими различиями нужно видеть очевидное усиление религиозного и культурного единства.

2. Единство, обусловленное синкретизмом браминов.

В странах Северной Индии индуизм стал религиозной системой, которую брамины создали из элементов ведийских и постведийских верований, из усваиваемых веками неарийских элементов и из множества особых местных культов, взятых на вооружение религией, которая хотела все вобрать в себя.

Какова была роль Южной Индии в медленном процессе становления новой религии? Понемногу Юг приходил на смену Северу в политике, искусстве, а также в разработке религиозного учения. Деканское плоскогорье явило миру в период с VII по XII в. наиболее совершенные и достойные восхищения образцы искусства (классическое и изящное искусство Паллавов, характерное для храмов Махабалипурама; необузданное и превосходное искусство Эллоры; лиричное и чувственное искусство Конарака). Заметим кстати, что еще до появления этих художественных и архитектурных шедевров Южная Индия дала миру двух последних крупнейших индийских философов: Шанкара и Рамануджа.

Индуизм под тысячами различных имен проповедовал единого милосердного и спасительного бога, который охотно позволяет себе поклоняться. Видимость менялась, но сущность нет. Традиционная религиозность взяла реванш над буддизмом и джайнизмом, предварительно заимствовав у них заповеди чистоты, отказа от насилия и даже вегетарианство. Но главное заключалось в том, что отныне они объяснялись и на понятном народу языке.

Индуизм пришел к признанию сосуществования трех основных «верховных» богов: Брахма — создатель мира (именно ему воздавались «литературные почести»); Вишну — охранитель мира; Шива — разрушитель. Одновременно разделяемые и неразделяемые. Роль Высшего существа заключалась в том, чтобы быть провидением для людей. Таким образом объяснялись «приходы на землю» Вишны (аватара), под которыми подразумевались его перевоплощения, необходимые для поддержания мира на земле. Он преображался то в рыбу, то в черепаху, то в огромного кабана, то в человека-льва, то представал — девятая аватара — в облике Будды (буддизм тем самым интегрировался и существующую религиозную систему). Шива, разрушитель, идентифицировался со «смертью, со временем, с тем, что уносит (Хара)». Как и Вишну, он зачастую передавал свои полномочия богиням. На юге Индии он представал мужем королевской дочери («той, у которой глаза рыбы»).

Невозможно углубляться далее в эту чрезмерно богатую мифологию, общую идею которой может дать книга Циммера Мифы и символы в искусстве и цивилизации Индии (1951). Мы не имеем также возможности подробно остановиться на ритуале молитв и жертвоприношений, на культе мертвых, на обряде сжигания, соблюдаемом по сей день большинством индуистов (земле придают только тела детей и аскетов), на длительных и сложных церемониях бракосочетаний. Что касается обрядов, то Индия была и остается в этом вопросе весьма консервативной.

Индия в XIV в.

На этом рисунке представлены основные пути и политические разграничения (на крайнем Юге обозначен эфемерный Мадурский султанат, созданный в 1335 г.)

Главной проблемой для верующего остается его освобождение от земного существования: достигнет ли он рая «по солнечным лучам» в случае благоприятного суждения или же будет осужден на пребывание в аду — в любом случае его будущее не обеспечивается решением, санкционирующим его грехи или компенсирующим его добродетели. Душа его обязательно перевоплотится согласно воле судьбы. Но благодаря молитвам, обрядам, посещению святых мест или талисманам человек может избежать своей кармы, т. е. процесса перевоплощения. Тогда он будет «освобожден». Речь идет здесь о негативном освобождении, принципиально отличном от буддистского пути к духовному освобождению, которое требует очищения и личной аскезы, отказа от святости.

Под плотными пластами индуизма — пластами самой индийской цивилизации — оказался погребенным буддизм (как и джайнизм), некоторые формы которого были ассимилированы, а другие отброшены. Этого не избежала даже Бенгалия, где буддизм некогда пустил глубокие корни. Но пространство, когда-то занимаемое буддизмом, так и не было заполнено. И по сей день в Индии аскет, святой, «отказавшийся от мирских благ», привлекает к себе внимание. Под грузом жестких условностей небольшого общества господствующая религия оставляет право на личную свободу только при условии бедности и «бездействия». Отсюда существование многих сект, которые являются способом интеллектуального и морального освобождения.

Вполне возможно, что именно духовная пустота, оставленная после себя буддизмом, последние гонения на который датируются XII в., объясняет массовый переход в мусульманство в той же самой Бенгалии. Подобное имело место на Балканах, когда гонимые боснийские христиане-богомилы обратились в мусульманство после прихода туда турок в XV в.

• Мусульманская Индия (1206–1757). Появившись в VII в. в связи с возникновением торговых колоний на Малабарском береге, материализовавшись в 711–712 гг. в связи с зарождением различных колоний в континентальной Индии, мусульманская Индия постепенно расширяла свои владения по всей стране до Инда и Ганга. Затем мусульманская Индия попыталась, хотя и безрезультатно, завоевать весь континент.

Полупустынные земли Севера долгое время были недоступны для мусульманских завоевателей. К XI в., в 1030 г., им удалось захватить только Пенджаб. Понадобились два столетия, чтобы образовался Делийский султанат (1206), который распространился на Северную Индию, заняв стратегически важную позицию.

Завоевание этого региона было длительным процессом и в конечном счете привело к его военной оккупации. Мусульманам, численность которых была невелика, удалось закрепиться только в крупных городах, и они могли обеспечивать свое владычество только при помощи террора. Жестокость стала обыденностью: поджоги домов, массовые казни, распятия на кресте или сажания на кол, кровавые забавы… Индуистские храмы разрушались, и на их месте возникали мечети. Время от времени местное население насильственно обращали в ислам. В случае вооруженного восстания проводились массовые репрессии: захватчики сжигали деревни, вытаптывали поля, мужчин убивали, а женщин уводили в рабство.

Чаще всего местное управление оставалась в руках местных князьков или сельских общин, которые превращались в посредников для сбора дани. Взамен им оставляли немного самостоятельности: так было, например, на землях раджи в Раджпутане (Раджастхане).

Индия смогла выжить только благодаря свойственному ее нечеловеческому терпению и своим огромным размерам. Поскольку налоги были крайне велики, то достаточно было неурожая, чтобы вспыхнули эпидемии и начался голод, которые могли разом унести миллионы жизней. Роскошь победителей оплачивалась невероятной нищетой побежденных, обеспечивающих строительство роскошных дворцов и проведение знаменитых праздников в столице султаната Дели, которые вызывали восхищение путешествующих мусульман, среди которых оказался и знаменитый Ибн Баттута.

Делийским султанам повезло, и они смогли избежать первых завоевательных походов монголов Чингисхана и его наследников в XIII в. Они даже воспользовались ситуацией, чтобы расширить свои завоевания на Юг, которому до этого удавалось противостоять агрессорам и мешать созданию новых мусульманских султанатов. Но Тамерлан (Тимур) захватил их земли и в 1398 г. взял приступом Дели, причем город подвергся безжалостному разграблению. Но войска Тамерлана не остались в побежденной стране и вскоре удалились, уведя с собой пленных и захваченные богатства. После их ухода мусульманское владычество в Индии было восстановлено, хотя и оказалось лишено прежнего блеска.

Через сто тридцать лет после этих событий находящаяся в упадке и раздробленная империя была уничтожена, потерпев сокрушительное поражение в битве при Панипате (1526), где ее войскам противостояла армия авантюристов под предводительством Бабура, который был (или называл себя) потомком Чингисхана. Победившая армия была малочисленна, но вооружена аркебузами и пушками, колеса которых на поле сражения связывались цепями, чтобы противостоять возможным атакам конницы. После победы армия быстро пополнилась наемниками из Ирана, Кашмира, других мусульманских и даже западных стран.

Бабур был мусульманином (суннитская ветвь). Это значит, что победа его войска была победой ортодоксального ислама, победой людей с белой кожей, использовавших оружейный порох. Так была создана империя Великих Моголов, которая в принципе просуществовала три столетия, вплоть до 1857 г., когда была уничтожена англичанами во время восстания сипаев. В действительности период ее расцвета закончился после смерти последнего из ее великих правителей Аурангзеба (1618–1707), т. е. еще до оккупации англичанами Бенгалии в 1757 г.

Итак, с 1526 г. и вплоть до смерти Аурангзеба мусульманская Индия переживала новую эпоху величия, напоминавшую лучшие годы Делийского султаната. Впрочем, и для этой новой эпохи были характерны те же акты насилия, то же насильственное сосуществование завоевателей и местного населения, тот же порядок управления.

Те же акты насилия: ислам правил при помощи страха, оплачивая роскошь всеобщей нищетой жителей Индии (а могло ли быть иначе?). С одной стороны, сказочные богатства, которыми восхищались путешественники с Запада; с другой — голод, высокая смертность, бесчисленное количество детей, выброшенных на улицы или проданных родителями в рабство.

То же насильственное сосуществование, которое становится все более тесным с течением времени. Самый знаменитый из династии Моголов Акбар даже попытался создать менее жесткую администрацию и новую религию, в которой смешивались мусульманство и индуизм (дин-и илахи: божественная вера). Но у новой религиозной системы не оказалось последователей за пределами узкого круга императорских приближенных, и она не пережила смерть Акбара. Но сам этот факт знаменателен.

Завоеватели не могли обойтись без своих подданных индусов. Огромные районы Индии оставались полунезависимыми, платя налоги или отказываясь это делать. Франсуа Бернье, французский врач на службе у одного из Великих Моголов, отмечал в 1670 г.: «На всем протяжении страны имеется множество народов, для которых Могол не является абсолютным повелителем, которые сохраняют собственных правителей, не подчиняющихся Моголу и выплачивающих ему дань только по принуждению: иногда это сущие мелочи, а иногда и вовсе ничего».

Войны и постоянные сражения способствовали ограничению абсолютной власти Моголов. Двор Великого Могола был на деле большой армией (от 50 до 200 тыс. человек), квартировавшей в Дели: всадники, мушкетеры, воины, обслуживающие легкую (конную) и тяжелую артиллерию, перевозимую на слонах, — масса воинов, конюших, слуг. Офицеры высокого ранга получали жалование и иные награды, например земли в пожизненное владение. Это были искатели приключений, зачастую выходцы из простонародья, что не мешало им кичиться своим положением, «прогуливаясь по улицам в шикарных одеждах, иногда верхом на лошадях или на слонах, иногда в портшезах, но всегда в сопровождении конной охраны из числа благородных и массы пеших слуг, идущих впереди или сбоку, чтобы разгонять горожан, обмахивать опахалом хозяина, сметать пыль на его пути вениками из павлиньих перьев, нести плевательницу или зубочистку, сосуды с питьевой водой…» В конечном счете «на одного магометанина приходилось несколько сотен человек разной обслуги», — поясняет Бернье. Но поскольку все войско было невозможно набрать из одних только светлокожих т. н. Моголов (которые к тому же из боязни потерять свои привилегии предпочитали жениться на светлокожих женщинах Кашмира), то приходилось призывать в армию их приближенных и темнокожих.

В Дели всегда можно было встретить солдат раджпутов (выходцев из Раджпутаны), которыми часто командовали их раджи. Некоторые из них могли поднять по приказу целые армии из местных воинов. Ведь иногда приходилось сражаться с мусульманскими наемниками, с персами шиитами, с мусульманами из Бенгалии (патанами), с индусскими или мусульманскими князьями из Декана, которые оставались враждебными правящей династии.

Всем им приходилось платить из огромной казны Великого Могола, пополняемой в большей степени за счет торговли, чем за счет доходов с земли. Эта казна стала центром притока и оттока богатств. Каждый раз, когда серебряная монета попадала в казну, в ней делали узкое отверстие: часто случалось, что одна и та же монета имела множество подобных отверстий.

Немалая часть немусульманской Индии участвовала в распределении богатств, в денежном обороте, как мы бы сегодня сказали. По мере сосуществования завоевателей и коренных жителей оно укреплялось за счет ассимиляции, взаимной, хотя и относительной терпимости. Мы уже говорили о смешанном искусстве, одновременно индийском и мусульманском, которое расцвело вДели и других городах моголов. Одно можно утверждать с уверенностью: это искусство находилось под мусульманским и индийским влиянием. Однако в плане культурном и религиозном Индия оставалась сама собой. Несмотря ни на что, исламу не удалось оставить на ней свою печать. Пример тому — Тульсидас, наиболее крупный поэт, писавший на хинди, брамин по происхождению, живший между 1532–1623 гг.

В действительности, авторитарное господство ислама со всеми его многочисленными последствиями в меньшей степени отразилось на общественных структурах и экономике Индии, чем ее контакты с Западом, начало которым было положено в конце XV в. и продолжено в XVI, XVII и особенно в XVIII вв. Если исключить умение использовать ружейный порох (основная причина военных успехов мусульман в 1526 г. и в 1565 г. в битве на реке Кришна против правителя Виджаянагара), то можно сказать, что ислам не обладал никаким преимуществом по сравнению с завоеванной им Индией.

Как мы уже говорили, после смерти Ауренгзеба в 1707 г. империя зашаталась под ударами с Запада и Юга. В 1738 г. был захвачен Дели. Начиная с 1659 г. началась экспансия Маратхских княжеств, лишь на время приостановленная Ауренгзебом. Маратхи пережили период расцвета в XVIII в.

Все сказанное, однако, не должно послужить причиной для тотальной критики индийского ислама. Было бы несправедливо рассматривать этот опыт длительной и насильственной колонизации вне схожего опыта в остальном мире. Эта многовековая колонизация привела по крайней мере к появлению в Индии огромной массы верующих мусульман, которые по результатам переписи населения 1931 г. составляли 24 % от всего населения страны (77 миллионов мусульман против 239 миллионов индуистов), что составляет примерно треть ее жителей. После политического раздела страны в 1947 г. это соотношение должно колебаться между 20 и 25 %, причем эта последняя цифра кажется более вероятной (собственно в Индии проживает около 44 миллионов мусульман при общей численности населения в 438 миллионов человек и еще 880 миллионов мусульман проживает в Пакистане, хотя и в этой стране также есть немало немусульман). Итак, можно сказать, что мусульманская Индия не прекратила своего существования, и ее трудно отделить от общей индо-мусульманской цивилизации.

Английская Индия (1757–1947): старый экономический уклад, вступивший в противоречие с современным Западом

В XVI в. португальцы основали на Дальнем Востоке несколько факторий. Но португальская Индия (Васко да Гама прибыл со своей экспедицией в индийский город Каликут 17 мая 1498 г., территория Гоа была оккупирована в 1510 г.) процветала менее одного века. В XVII в. на первый план выходят английские, голландские и французские фактории.

Сразу после устранения французов (1763) стала образовываться английская Индия, начало которой было положено победой Роберта Клайва при Плесси (около современной Калькутты) 23 июня 1757 г.; английская Индия просуществовала почти два века — до завоевания Индией независимости в 1947 г., т. е. почти столько же, сколько длился период расцвета империи Великих Моголов. Как и ее предшественница, английская Индия увеличивала свои владения понемногу: завоевание Индии завершилось только к середине XIX в. с оккупацией Пенджаба в 1849 г. Равным образом прямые английские завоевания не коснулись многих независимых государств страны (Native States and Agencies). Отличие лишь в том, что при английском владычестве их автономия оказалась более чем реальной. Однако английское господство в полной мере сказалось на жизни всего континента, поскольку оно опиралось на экономическое превосходство. До Первой мировой войны далекая от Индии Англия оставалась в целом самой крупной промышленной, торговой и финансовой державой мира. Ее господство глубоко затронуло все структуры Индии.

• Индия становится поставщиком сырьевых ресурсов. Их эксплуатация, расширявшаяся и осуществлявшаяся Ост-Индской компанией вплоть до ее роспуска в 1858 г., со времен коррумпированного руководства лорда Клайва (покончил жизнь самоубийством в 1774 г. после жесткой критики в его адрес на заседании Палаты общин) приняла форму эксплуатации одновременно местных князьков, торговцев и крестьян.

Сначала это была бессовестная эксплуатация захваченных в первую очередь богатых провинций: Бенгалии, Бихара и Ориссы. Англичане начали наводить здесь порядок только с 1784 г., установив более честные и справедливые правила.

Но уже первые годы английского владычества были ознаменованы грабежами и разного рода финансовыми нарушениями, которые повлекли за собой ужасные последствия. Лорд Корнвалис, генерал-губернатор Индии, писал 18 сентября 1789 г.: «Я могу без колебания утверждать, что треть территорий, принадлежащих Компании в Индустане, превращена в джунгли, где живут только дикие звери». Он почти не преувеличивал.

Конечно, новые хозяева, с которых никто не снимает ответственности, сами стали жертвами процессов, которые они не контролировали. Многие из катастроф произошли только по вине развивающейся денежной экономики, с которой Индия не была знакома, несмотря на свое давнее участие в мировой торговле. Другой причиной было английское право, западные концепции собственности на землю.

С таким трудом достигнутое равновесие, базирующееся на прошлом Индии, оказалось под угрозой.

К концу XVIII в., о котором мы говорим сейчас, Индия была сельскохозяйственной страной с бесчисленными бедными деревнями, многие из которых представляли собой скопление хижин подобных тем, что и сейчас (в 1962 г.) можно увидеть около Мадраса или в других местах: «стены из засохшей глины, крыши из пальмовых листьев, единственное отверстие — низкая дверь… Дым от сжигаемого в очагах коровьего навоза выходит наружу из щелей в крыше». Однако эти деревни представляли собой самодостаточные, сплоченные и стабильные сообщества, которыми руководили старосты или советы старейшин; в некоторых районах производилось даже регулярное перераспределение наделов. С деревнями были тесно связаны ремесленники (кузнецы, столяры, плотники, ювелиры), веками передающие свое умение от отца к сыну и получающие от крестьян за работу часть урожая. В некоторых деревнях имелись даже рабы (в наиболее благополучных семьях), которым хозяева давали приют, которых кормили и одевали. Такие общины несли коллективную ответственность за сбор налогов, барщину и общественные работы, которых требовало государство. Часть собранного урожая отправлялась также в далекие города, из которых ничего не приходило взамен. Налог — вот единственная нить, связывающая город с сельской местностью, поскольку деревня не могла купить ничего из того, что импортировалось в города или производилось в них. Городская промышленность работала на удовлетворение запросов узкого круга городских обитателей, привыкших к роскоши, или на экспорт. Но если давление правителей на ту или иную деревню становилось непереносимым, излишне тяжелым, то тогда деревня могла сняться с места и уйти на поиски других земель.

Таковой долгое время была сельская экономика выживания в Индии, экономика древняя, замкнутая на самой себе, связывающая сельское хозяйство и ремесленничество, не зависящая от внешнего мира, если не считать соли и железа… Кастовая общественная организация сохраняла за каждым свое место: от брамина, учителя, священника и астролога до старейшин или богатых крестьян, которые принадлежали к более высоким кастам. Внизу социальной пирамиды находились неприкасаемые, непосредственно работавшие на земле и составлявшие большинство жителей.

В XVIII–XIX вв. вся эта стройная система начала разрушаться. Для сбора налогов англичане прибегли к помощи старых сборщиков налогов и признали за ними право собственности на деревни, которым они ранее не обладали. Таким образом они создали, прежде всего в Бенгалии, печально знаменитых заминдаров. Они получили право предоставлять английским властям общую сумму налога, что на практике означало требовать от крестьян более того, что они раньше выплачивали. Вскоре заминдары отказались собирать налоги собственноручно, все чаще прибегая к услугам специальных агентов. В итоге несчастное крестьянство Бенгалии получило группу людей из разного рода посредников и паразитов.

Там, где англичанам не удалось внедрить систему заминдари, они прибегли к прямому денежному налогообложению. В этом случае, если крестьянам нечем было платить, они вынуждены были просить денег у заимодавцев. Судьба этих последних в Индии была особой. Раньше они должны были учитывать возможность сопротивления, возмущения крестьян; теперь же на их стороне оказались закон и судопроизводство: если долг не выплачивался вовремя, они могли забрать сначала скот, а затем и земельные наделы крестьян. Крестьяне оказались в бедственном положении. Поскольку цена на землю продолжала расти, ростовщики могли быстро превратиться в землевладельцев; спекуляция землей «на повышение» привлекла инвестиции, гарантией которых была земельная «рента». Отсюда увеличение числа крупных землевладельцев, обычно не заинтересованных в повышении урожайности и живущих на эту земельную «ренту». В результате к концу XIX в. из 100 миллионов крестьян треть была мелкими собственниками, а средняя площадь надела оказалась меньше 10 акров, т. е. меньше необходимого жизненного уровня. В процессе этого передела в девяти случаях из десяти исчезли советы старейшин, которые только сейчас пытаются возродить.

Положение также ухудшилось по следующим причинам:

1) из-за разорения сельских ремесленников, которые не выдержали конкуренции с английской и даже индийской

промышленностью и были вынуждены пополнить собой ряды крестьянства, где социальное напряжение и без того было высоким;

2) из-за систематической двойственности политики английских капиталистов, которые рассматривали Индию как, с одной стороны, рынок сбыта собственной продукции (прежде всего было сделано все возможное, чтобы загубить местную текстильную промышленность, которая была на подъеме в XVIII в., когда повсеместно в Европе вошли в моду индийские хлопчатобумажные набивные и раскрашенные ткани) и как сырьевой рынок, где приобретались джут и хлопок для ланкаширских фабрик — с другой.

Предназначенное на экспорт сырье в морские порты доставлялись по железным дорогам, которые во второй половине XIX в. стали причиной подлинной революции на внутренних территориях страны. Создавались города, смысл существования которых заключался в складировании и дальнейшей отправке товаров за рубеж. Индийское крестьянство стало во все большем количестве производить продукцию, которая отныне не предназначалась для того, чтобы прокормить свою семью и свою деревню. Промышленные сельхозкультуры вытеснили продовольственные (исключение составлял Пенджаб, но и его зерновая продукция шла на экспорт). В результате голод, которому способствовал и демографический прирост, стал повседневной реальностью в последние 30 лет XIX в.: даже тогдашняя несовершенная статистика свидетельствовала о снижении потребления продовольствия.

Мировой кризис 1929 г., резкое падение цен на сырьевые ресурсы убыстрили процесс концентрации земельной собственности в руках заминдаров или ростовщиков. К тому же еще более уменьшились крестьянские наделы, а задолженность крестьян достигла такой величины, что она вышла за пределы разумного. Под гнетом долгов крестьяне оказались в положении крепостных, худшем, чем по отношению к своим бывшим хозяевам. Становясь все более свободным перед лицом закона, крестьянин попадал во все большую экономическую зависимость.

• Только к 20-м годам XX в. в Индии появились первые современные промышленные предприятия и первые протекционистские пошлины. Зарождению местной промышленности способствовал и избыток дешевой рабочей силы, рост современных городов, где скапливался пролетариат, а также деятельность индийских капиталистов.

Эти последние либо были парси — потомками последователей Зороастра, пришедшими из Персии тысячу лет тому назад и поселившимися в районе Бомбея; либо принадлежали к одной из высших каст (марвари) провинции Раджпутан, которая долгое время была защищена от английской конкуренции из-за своей отсталости; либо это были джайны, выходцы из Гуджарата.

Наиболее динамично развивавшимися были три промышленных центра: Калькутта, в 150 милях к востоку от которой концентрировались металлургические предприятия группы Тата (семья парси) и где в большом количестве производились джутовое полотно; Бомбей, ставший центром промышленности по производству хлопчатобумажных тканей и сборке автомобилей; Ахмадабад, находящийся в 500 км к северу и ставший центром хлопковой промышленности. Во время Второй мировой войны эти и другие отрасли промышленности (прежде всего производство продовольствия) получили хаотическое развитие, в особенности после 1942 г., когда нехватка продовольствия и тканей вызвала фантастический бум на черном рынке, который одно время (на фоне угрозы японского вторжения) рассматривался как акт подрывной деятельности против Индии.

В 1944 г. был принят Бомбейский план развития (впрочем, излишне оптимистичный), предусматривающий крупные инвестиции в промышленность за счет средств, полученных от Англии. План предусматривал тесное взаимодействие с английскими капиталистами и компаниями (например, в автомобильной промышленности). Впрочем, еще и сегодня, после достижения независимости, английские инвестиции играют большую роль в деловой жизни страны, прежде всего в банковской сфере.

Экономический подъем лишь ускорил отток крестьян в города. Как гласит тамильская поговорка, «после разорения — беги в город». Рабочие места можно было найти в мастерских, на заводах, в обслуге (причем плата за домашнюю работу в денежном выражении «оказывалась чуть большей, чем ничего»). При этом завязывались неожиданные связи между представителями различных каст и провинций: на полуострове Катхиявар, в Бомбее, на юго-западном побережье Декана. Сближение каст способствовало брожению среди индийского населения и увеличивало его социальную мобильность.

В итоге еще до получения независимости в Индии были современные многонаселенные города, характерной особенностью которых (особенно Мадраса, Бомбея и Калькутты) были печально знаменитые бедняцкие кварталы.

• Англия пересмотрела свою политику в Индии после восстания сипаев (набранных из местных жителей солдат) в 1857–1858 гг.

Для метрополии восстание послужило толчком для изменения предыдущей политики, прекращения деятельности всесильной Ост-Индской компании (1 сентября 1858 г.), на смену которой пришло министерство по делам Индии (India Office) и замены генерал-губернатора на вице-короля.

Под вопрос была поставлена и почти мгновенная аннексия некоторых индийских княжеств. Было принято решение о соблюдении их автономии, а в 1881 г. была предоставлена независимость ранее аннексированному султанату Майсур, что стало символом новой ориентации. Отказ от прямого правления в условиях разноплеменной Индии означал использование колонизаторами существующих различий, прежде всего на стыке мусульманской и индуистской Индий. В первую очередь встал вопрос о сохранении этих различий в армии. В 1858 г. лорд Элфинстон использовал яркую метафору для отражения сути дела. Он говорил, что для сохранения английского господства нужно использовать принцип кораблестроения: на пароходах плавучесть обеспечивается разделением корпуса на части при помощи герметичных перегородок. «Я хотел бы обеспечить безопасность нашей империи в Индии, построив индийскую армию по такому же принципу», т. е. по принципу четкого деления на индусов, мусульман, гималайских сикхов, которые отныне не должны служить вместе в воинских подразделениях.

Однако последовавшие события быстро спутали эти расчеты. Начиная с 1870-х годов мировой экономический кризис достигает Индии, принеся сюда голод, эпидемии, крестьянские бунты. Возникает мысль, что необходимо либерализировать существующий колониальный режим, привлечь индусов к управлению, назначать их даже в правительство. В 1885 г. «с благословления вице-короля» образуется партия Индийский Национальный конгресс, который стал, как бы мы сегодня сказали, проводником национализма. Его идею выражала очень небольшая, но крайне активная часть индийского населения.

Сторонники этих взглядов рекрутировались среди активного среднего класса, образовавшегося в городах и университетах. Речь идет не об аристократах и князьях, не о заминдарах, приверженных традициям и социальному консерватизму, сделавших из них хозяев Индии, но именно о разночинном среднем классе, который новая действительность выталкивала на авансцену: о капиталистах из числа парси и марвари, мусульманах исмаилитах, представителях каст, склонных к занятиям политикой (кашмирские пандиты например), связанных с браминами и давших Индии многих политических деятелей во времена Великих Моголов (именно к ним принадлежит Джавахарлал Неру, нынешний лидер страны)… Ганди также был выходцем из семьи, которая на протяжении многих поколений давала министров при дворах мелких князей полуострова Катхиявар и Гуджарата.

Эти люди, которых привлекала западная цивилизация, почувствовали на себе ее блага, преимущества и опасности. Учение Ганди, например, уходит корнями в традиции непринятия насилия, свойственной Индии, в пылкий пацифизм Толстого, в Нагорную проповедь Христа… Эта индийская интеллигенция получает знания из разных источников, мечтает о религиозном синкретизме, об очищении индуизма. Сознательно или нет, но многие умы подпитываются из источников бесчисленных индийских ересей. Можно вспомнить десятки имен, начиная с Даянанда Сарасвати (1824–1883), который основал новую секту индуизма, отказался от ислама и христианства, но в то же время испытывал тягу к Западу и пытался найти в Ведах научные знания (от электричества до паровой машины), до Гопала Кришны Гохала (1866–1915) и Рабиндраната Тагора (1861–1941), известного всему миру своими поэтическими произведениями (Нобелевская премия, 1913): его стихотворение Душа народа стало национальным гимном независимой Индии.

Итогом долгой борьбы и бесконечных перипетий стала независимость страны и ее раздел 15 августа 1947 г. Сопровождаемые осторожными требованиями одних, лицемерием и увертками других, переговоры о деколонизации (хотя сама она была выше других по своему уровню) проходили по обычному сценарию: то, что считалось правильным на одном этапе, отрицалось на другом, а уступки всегда запаздывали. Кроме того, положения, удовлетворявшие мусульманскую часть страны (разделение Бенгалии на две провинции в 1905 г. и пр.), раздражали индуистов, вплоть до 1911 г. Так и не нашла своего решения проблема объединения индуистов и мусульман (эти последние образовали Мусульманскую лигу в 1906 г.).

Другая сложность: дойти до широких масс народа, что удалось Ганди (1869–1948). Изучив право в Бомбее и Лондоне, Ганди работал адвокатом в Натале в 1893–1914 гг., защищая интересы своих соотечественников, эмигрировавших в Южную Африку. Вернувшись в Индию в 1914 г., он быстро занял лидирующее положение среди националистов, побуждая их к действиям. Его кредо: «религиозное использование политических сил». Он стал Махатмой (Благородным, Особо Почитаемым). Он учил, что единственной силой, которую можно использовать для управления людьми, заключается в правде, ненасилии по отношению к любому живому существу, очищении. Религиозный акцент в его деятельности значительно усилил ее эффективность. Ганди повел за собой массы. Это стало заметно уже во время первого бойкота (20 сентября 1920 г.) конституции 1919 г., предложенной англичанами, затем в декабре 1921 г., когда он объявил о начале кампании неповиновения. Когда вслед за мощными мирными демонстрациями начались серьезные народные волнения, когда произошли первые убийства, Ганди, оставаясь верным самому себе, остановил движение. Вторая кампания началась восемь лет спустя — 26 января 1930 г. За ней последовали новые соглашения, новая кампания протеста, которая на этот раз была более длительной (1932–1934), принятие новой конституции Индии (India Act, 1937).

• Таким образом, проблема независимости Индии в полной мере встала еще до начала Второй мировой войны, которая лишь ускорила этот процесс.

Восьмого августа 1942 г. партия Индийский национальный конгресс приняла предложение Ганди: «Пусть англичане уходят из Индии!» Положение стало очень серьезным в 1942 и 1943 гг., когда японцы заняли Бирму и угроза захвата нависла над Ассамом и Бенгалией: были разрушены вокзалы и административные здания.

После наступления мира напряжение усилилось. Одиннадцатого июня 1947 г. английский парламент наконец-то предоставил Индии независимость. Страна стала свободной, но ее раздирали внутренние противоречия. Пятнадцатого августа она разделилась на два «доминиона»: на собственно Индию и на Пакистан (при этом сам Пакистан оказался поделен на две части). Раздел оказался неудачным: в Индии осталось мусульманское меньшинство (44 млн человек), к тому же районы, производящие рис, достались Пакистану, а зоны, где производились ткани, — Индии… Началась миграция населения из одной страны в другую, что сопровождалось бесчисленными актами насилия, массовыми погромами… Ганди искал согласия с мусульманами, но безрезультатно. Тридцатого января 1948 г. индусский фанатик убил Махатму, полагая, что он предал дело индуизма. Итак, раздел страны произошел в форме гражданской войны и сопровождалось неслыханным насилием. С обеих сторон было два или три миллиона погибших.

Часто утверждают, что виной всему политика английского правительства. Справедливо ли это утверждение? Согласиться с ним — значит придавать чрезмерно большое значение политическим факторам и политиканству, шитому белыми нитками. Еще раз в истории Индии ее прошлое одержало победу над настоящим, отомстило за себя. Именно в прошлом все дело. Четвертого февраля 1948 г. Цейлон, имевший собственную цивилизацию, и который никогда не был «привязан» к английской Индии, стал самостоятельным доминионом.

Итак, став независимой, Индия раскололась на две части. Даже на три, если принять во внимание отделение независимой Бирмы (1947).

Построит ли Индия экономику через революцию китайского типа?

За период с 1947 г. Индия достигла значительных успехов в промышленности, больших, чем за предыдущие 150 лет. Таким образом, она лучше, чем Пакистан, пережила раздел страны в 1947 г. В Индии удалось навести порядок: соглашение с Францией, которая отказалась от своих торговых центров на территории страны, взятие под свой контроль и ликвидация автономных княжеств, в частности Хайдерабада (сентябрь 1948 г.), вытеснение португальцев с территории Гоа в 1962 г. Индия восстановила свои права на Кашмир, воспротивившись китайским претензиям в ходе конфликта на гималайский границе. Конечно, насильственный захват территории Гоа вызвал разочарование у зарубежных друзей Индии, которые рассчитывали на большую политическую мудрость. Однако авторитет Пандита Неру остается на высоком уровне, и он по-прежнему воспринимается как один из самых видных защитников интересов Третьего мира.

Если прибавить к этому тот факт, что парламентский режим в стране остается действенным, свидетельство чему выборы в 1962 г. в национальный парламент, а также прошедшие выборы в парламентские ассамблеи 14 штатов, если записать в актив действующего правительства разумное разделение Индии на 14 штатов по лингвистическому признаку, то можно сказать, что страна достигла впечатляющих успехов.

• Однако не в этом заключается своеобразие Индии и того человеческого потенциала, который она располагает. Подлинное своеобразие состоит в усилиях правительства страны, которое успешно проводит в жизнь третий пятилетний план 1961–1965 гг. в целях преодоления трудностей, стоящих перед ее народом (вскоре население страны достигнет полмиллиарда человек), и делает это без насилия, без громких заявлений, опираясь на устоявшийся порядок вещей, на людей, форсируя при этом ход событий только в тех случаях, когда это возможно и обещает положительный результат.

Лидер страны Джавахарлал Неру хорошо объяснил это одному французскому журналисту 18 апреля 1962 г.: «Мы не привержены слепо социалистической доктрине. Просто в долговременной перспективе мы хотим привести страну к процветанию и уже сейчас добиться повышения уровня жизни и уменьшения социального неравенства. Для этого мы работаем в сфере экономики, оставляя достаточно пространства для частного предпринимательства: часть крупной промышленности, вся мелкая и средняя промышленность, все сельское хозяйство остаются за пределами государственного сектора хозяйства. В сельской местности мы оказываем поддержку кооперативам, но вовсе не стремимся к коллективизму. Еще раз повторяю, что мы не привержены слепо социалистической доктрине. Мы двигаемся вперед постепенно, мы хотим решить наши проблемы мирным путем. Не забудьте, что, когда мы ликвидировали власть махараджей, мы оставили им дворцы, сохранили за ними до конца жизни привилегии и значительные льготы. Как видите, мы во всех случаях изыскиваем демократические пути решения проблем».

Этот путь скорее либеральный при всех различиях в толковании этого понятия. Одно можно сказать: Индия приняла методы и ценности «свободного мира». Страна хочет осуществить революцию. Удастся ли это сделать, строя экономику через революцию китайского типа?

• Для чего все делается? Положить конец очевидной и ужасной нищете или по меньшей мере облегчить участь народа. Борьба с нищетой остается характерной и реальной особенностью страны; успехи в ней должны быть точкой отсчета развития Индии.

В отличие от многих других государств, в заслугу Индии нужно поставить то обстоятельство, что она не прячет ни от себя, ни от других язвы общества.

Нищета существовала здесь всегда. Уже первые свидетельства, дошедшие до нас еще до наступления новой эры, отмечали царящий в стране голод. Нищета бросается в глаза и в наше время. В крупных городах, таких как чудовищная Калькутта, огромный Бомбей и даже Нью-Дели, за границами богатых кварталов можно свободно увидеть нищету во всем: в одежде, жилище, пище…

Наиболее очевидным признаком являлся и является чудовищный избыток свободной рабочей силы. Во времена Великих Моголов родители продавали в рабство такое количество детей, что покупка их была зачастую жестом милосердия. «Разделение труда не знает границ, — отмечал в 1923 г. Андре Шеврийон. — Чтобы управлять повозкой, есть кучер, чтобы открывать двери — грум, чтобы предупреждать о вашем приближении — пеон. Европеец вынужден соблюдать этот ритуал. Это выглядело бы чудовищно, если бы он вздумал пройтись пешком, сам донести пакет; английский офицер не может сдвинуться с места без того, чтобы его не сопровождала вереница людей и багажа. В прошлом году в Лондоне простой капрал рассказывал в моем присутствии, что в Индии он звал слугу, чтобы поднять упавший носовой платок… Это как в Риме, где патриции были окружены армией слуг, клиентов, вольноотпущенных».

Эти реальности вчерашнего дня остаются реалиями дня сегодняшнего. Что сказать о скромных буржуазных домах, где работают 10–12 человек прислуги? Что подумать о несчастных мужчинах, женщинах, детях, которые на берегу реки в Калькутте (1962) «сидят на корточках в грязи, облепленные мухами и безразличные к тому, чтобы их прогнать или протянуть руку к прохожему»? Следуя тому же наблюдателю, что сказать об адской картине укладки дорожного полотна: «Обнаженные мужчины, женщины в сари и дети в лохмотьях почти голыми руками укладывают асфальт, который разогревается в огромных котлах»? Стоит только улучшить условия труда, как сразу же возрастает количество безработных. В Бангалоре, который расположен на Деканском плоскогорье, ультра-современный завод производит вагоны, «но толпы рабочих появляются в конце производственного цикла, чтобы покрасить готовую продукцию».

Эти печальные свидетельства, характерные для сегодняшней Индии, являются наследием прошлого. Вот цифры: страна насчитывает 438 миллионов обитателей, уровень смертности равен 25–30 человек на 1000, «естественная» рождаемость достигает порядка 45 человек на 1000, что дает ежегодный прирост населения в 8 миллионов. Эти данные обескураживают. Они способны заранее затормозить любой рост душевого дохода, и это притом, что национальный доход в массе своей очевидно возрастает. Душевой доход равен сегодня 280 рупиям в год (1 рупия = 1 франку), т. е. меньше 100 старых франков в день. На строительстве дорог заработная плата составляет одну рупию в день.

Затормозить демографический рост? Этого, наверно, можно было бы добиться за счет повышения благосостояния населения. Широкая пропаганда противозачаточных средств, стерилизация населения (1,5 миллионов добровольцев) не могут остановить его роста. Индия — это не дисциплинированная Япония, где общенациональная кампания ограничения рождаемости также проходит совсем не гладко.

Кроме того, эти проблемы не являются единственными.

• Не нужно быть экономистом, чтобы понять параметры третьего пятилетнего плана (1961–1965).

Как и в предыдущих пятилетках, поставленные цели являются вполне достижимыми: производство удобрений, развитие транспорта, рост тяжелой промышленности, станкостроения… В этих отраслях улучшения относительно легко и быстро достижимы, сопровождаемые надеждой на то, что перемены здесь повлекут за собой перемены по всей стране. Государственное вмешательство осуществляется по всем возможным направлениям, что противоречит рекомендациям группы экспертов Фонда Форда, который в 1959 г., в период подготовки третьего пятилетнего плана, предлагал правительству сосредоточить усилия на сельском хозяйстве с целью доведения урожаев зерновых до 100 и даже до 110 млн тонн (в 1959 г. прогнозировалось собрать 73 млн). Разумно ли, как считают другие эксперты и как решило само правительство, отказаться от развития промышленности и инвестиций в нее, надеясь, что ситуация с продовольствием обещает не станет катастрофической в 1965 г.? Конечно, она останется сложной в ближайшие годы, но Индия переживала и не такое.

Все эти решения требуют выполнения обычных предварительных условий: резервировать часть национального дохода на инвестиции: 5 % в первом пятилетнем плане, 11 % во втором и 14 % в третьем. Эти огромные отчисления рискуют нарушить равновесие и без того дефицитного платежного баланса, тем более что необходимы крупные закупки за рубежом, всегда осуществляемые на плохих условиях. Не удается обойтись без зарубежных займов, часть которых предоставляется на кабальных условиях частными банками, а другая поступает в страну в виде дара или на льготных условиях в обстановке соперничества США и СССР (третий пятилетний план предусматривает заимствования из обеих стран в расчете 5 % из каждой, притом что СССР концентрирует свою помощь на реализации крупнейших проектов, подобных строительству металлургического комплекса в Бхилаи). США, которые раньше предоставляли помощь в объеме, в 20 раз большем, чем их соперники, разделили ее на разные объекты. Но дело не в затянувшемся соперничестве «великих держав», не в деталях строительства новых промышленных производств, не в гонке за увеличением числа заводов по производству стали или в строительстве французской фирмой новой фабрики по производству кинопленки (по производству фильмов Индия и так занимает второе место в мире после США).

Дело в том, что Индия сдвинулась с места и вслед за Японией и подобно Китаю, она превращается в крупную азиатскую промышленную державу. Мы не ошибемся, если скажем, что у нее было относительное преимущество, поскольку она начала свое промышленное развитие несколько раньше, по меньшей мере в 1920-х годах. Иными словами, она имела некоторую фору. Сегодняшнее соперничество между приростом населения и экономическим ростом, может быть, закончится, наконец, победой последнего. Вполне возможно, что к 1970 г. доход на душу населения может удвоиться, что, впрочем, вовсе не означает, что Индию ожидают райские кущи. Но по крайней мере она стоит на правильном пути.

• На этот трудном пути ее ожидает множество других препятствий как политического, так и социально-культурного характера.

Политические трудности: лидерство Пандита Неру выдвигает нелегкую проблему преемственности, поскольку он уже достиг возраста 72 лет. Господство партии Индийский национальный конгресс само по себе не создает учредительной системы, так как мешает возникновению разумной и конструктивной оппозиции. Недавно реакционные правые силы обвинили коммунистов и близкие к ним движения в том, что они едят говядину. Такие аргументы в политической борьбе могут только разочаровывать. Левые (коммунисты и близкие к ним) собрали только 10 % голосов на выборах 1962 г., но сумели продемонстрировать там, где они были у власти (местное правительство штата Керала, например), свою честность и эффективность. Со своей стороны, социалисты обвиняют председателя правительства Неру в том, что он защищает «прогнивший режим». Но все эти оппозиционные силы остаются маргинальными, кто их слушает?

Социальные трудности: легче говорить о справедливом распределении богатств, чем это сделать. Возьмем ключевой вопрос о земельной собственности: аграрные законы, количество которых множится в различных штатах, остаются практически на бумаге. Лишенные собственности согласно закону, крупные землевладельцы почти повсюду восстановили былую власть над бедными крестьянами. Эти последние отныне свободны, что уже является огромным шагом вперед, но они остаются в нужде, им недостает современных орудий труда. Часть пахотных земель остается невозделанной. Даже оросительные системы и те способствуют процветанию крупных собственников, которые имеют возможность, прибегая к разного рода уловкам, использовать их для создания собственных запасов воды. Простому крестьянину не удается воспользоваться преимуществами ирригации. К несчастью, крупные землевладельцы оказываются маловосприимчивыми к прогрессу, не стремятся к техническим усовершенствованиям. В этом случае как раз и можно говорить о «прогнившем режиме», о возникновении предреволюционной ситуации.

И наконец, традиционная цивилизация по-прежнему опутывает своими тесными узами основную массу населения страны.

Индусам еше предстоит освободиться от диктата прошлого, покончить с кастовым делением общества, чтобы совершить социальную революцию и перейти к современным нормам жизни. Бесспорно, индуизм представляет собой главное препятствие для любого развития и для серьезной модернизации страны. Могущество религии видно в том бесчисленном количестве продовольственных даров, которые недоедающее население, находящееся на грани физиологической нищеты, приносит в храмы по тому или иному случаю: в 1962 г., например, когда расположение звезд позволило убедить население, что конец света близок. Стада коров, бродящих в поисках корма, тучи ворон, пожирающих зерно, обилие насекомых, против которых не ведется никакой борьбы даже тогда, когда они уничтожают урожай, — все это последствия индуистских верований, согласно которым корова — это священное животное, а всякое живое существо имеет право на существование.

Худшее проявление индуизма — это, конечно, система каст, каждая из которых образует как бы замкнутое пространство. Социальный иммобилизм (неподвижность) не абсолютен, и все указывает на то, что с течением временем кастовая система обречена. Но она еще существует. Неприкасаемые, примерно 50 миллионов человек, защитником которых выступал Ганди, имеют такие права, как и все другие. Конституция Индии уничтожила все различия между людьми. К тому же, это светская конституция. Но расстояние между теорией и практикой остается большим. Изменения в этом вопросе едва заметны, они коснулись лишь интеллектуальной элиты и то постольку поскольку. Показателен тот факт, что политическая борьба является одновременно и личным соперничеством и соперничеством каст. Безусловно, формируется средний класс, представители которого учатся в 46 университетах (хотя не все выпускники находят потом работу): именно выходцы из среднего класса поставляют кадры чиновников, адвокатов, врачей, политических деятелей.

Средний класс открыт представителям всех каст, и даже в поведении и одежде он старается подражать англичанам. Однако дома многие его представители возвращаются к традиционной одежде и пище, оставаясь в душе привязанными к старинным обычаям. В то же время современная жизнь требует отказа от религиозных традиций. Примеров тому много: вода из систем городского водоснабжения рассматривается как чистая, незагрязненная, хотя ее касается столько «нечистых» рук; несмотря на запрет есть рыбу, люди пьют предписанный врачом рыбий жир; участились случаи межкастовых браков, появления в газетах брачных объявлений, где указывается, что «каста безразлична»; вновь созданные предприятия расселяют своих рабочих, техников и инженеров в одних домах, не обращая внимания на прежние запреты селиться вместе для представителей различных каст.

Эти разрозненные факты свидетельствуют о том, что в деле реформирования индуизма был сделан определенный прогресс, что религиозный формализм отступает (на самом деле с ним еще со времен Будды вели борьбу наиболее светлые умы индийской религиозной мысли). С 1800 г. создатель нового религиозного учения Раммохан Рой стремился идти именно в этом направлении, к монотеизму. По тому же пути следовали и еще будут следовать другие реформаторы.

Дело в том, что отныне Индия осознает, что ее культурная традиция препятствует развитию. Осознание этого пришло во времена Ганди, который, без всякого сомнения, был «открывателем» сегодняшней Индии, что сказалось как в энтузиазме его последователей, так и сопротивлении его противников. Ганди опирался на все духовные традиции Индии, чтобы подтолкнуть ее к прогрессу (в его понимании), к национальному самосознанию, что стимулировало подъем народных масс. Но в то же время эта традиция, которую он так хотел возродить, во многом означала для Индии невозможность достичь определенного уровня развития.

В этом суть конфликта, который в итоге столкнул двух соратников по общему делу: Ганди и социалиста Неру. Его можно резюмировать словами самого Неру: «Пропасть разделяет тех, кто повернут к будущему, и тех, кто повернут в сторону прошлого». Принципы Ганди фатальным образом отдаляли его от всякой социальной революции. В его учении речь шла не о ломке существующего порядка, а о том, чтобы добиться от людей, какими бы ни были их богатство и влияние, готовности служить себе подобным, согласия, как говорил Ганди, «проникнуться искусством и красотой самоограничения и добровольной бедности… посвятить себя деятельности, составляющей основу нации… собственноручно изготавливая пряжу и ткани… изгнать из своего сердца все формы кастовых предрассудков, выступать за полный отказ от употребления вредных напитков и наркотиков… и культивировать в себе чистоту сущего. Все это позволит жить, как бедные», предпочтительно в традиционных рамках деревенской жизни.

Короче говоря, заключает Неру, обсуждая позицию Ганди в своей книге Моя жизнь и мои тюрьмы, «в его понимании, те, кто хотел служить народным массам, должны были заботиться не столько о повышении уровня материальной жизни, сколько о самоуничижении, о приравнивании себя, если так можно сказать, к массам, о смешении с ними на основе равенства. Такой была для него настоящая демократия». Как бы ни восхищались Неру и его друзья некоторыми аспектами этой морали, самим Ганди, им казалось, что превращение этой морали в коллективный идеал противоречило логическим концепциям «всякого современного демократа, всякого социалиста и даже всякого капиталиста». Для них это означало бы возвращение к отжившему патернализму, который по определению является реакционным, и заключается в нежелании видеть необходимость разрыва Индии с некоторыми элементами ее прошлого, без чего ей не удастся преодолеть слаборазвитости и нищеты своего населения.

Поражение ученика Ганди Виноба Бхаве, основавшего в 1947 г., после смерти «отца нации», движение Бхудан, доказывает, что сегодняшняя Индии склонна скорее следовать по пути Неру, чем Ганди. Цель движения — разрешить аграрный вопрос путем добровольной уступки владельцами принадлежащей им земли. Эти земли должны были быть затем распределены между бедными крестьянами или их сообществами.

Чтобы понять смысл этого «крестового похода», нужно знать, что Виноба Бхаве, великолепный математик, широко образованный человек, выходец из хорошей семьи, в 1916 г. сжег в присутствии матери все свои дипломы, чтобы пойти по пути индусских аскетов. Он участвовал во всех акциях Ганди, всегда оставаясь «в первых рядах», что означало частое пребывание в тюрьмах. Основывая свое движение, он рассчитал, что для решения аграрной проблемы понадобится 25 млн га пахотных земель. По прошествии десяти лет ему удалось набрать только 2 млн га, что свидетельствовало о его провале.

Святой вел свою кампанию в одиночестве, пешком бродя от деревни к деревне и ежедневно вручную, следуя предписаниям Ганди, прядя хлопковые нити. Однако то, что было возможно во времена Ганди (это был Ганди, и это была другая эпоха), стало анахронизмом в современной Индии. У него были последователи, но в деревнях Гуджарата его освистали, это означало, что наступили иные времена, сформировалось другое сознание. Поражение святого (неприятное с точки зрения патриархальной Индии) означает, может быть, пробуждение страны, ищущей другие разумные и более современные решения своих проблем в борьбе со старым, изъеденным червями, режимом.

«Сегодня, — заключает Неру, — древняя культура Индии изжила себя. Молчаливо и отчаянно она борется с новым и всесильным противником — западным капитализмом. Она потерпит поражение, потому что Запад несет с собой науку, а наука — это хлеб для миллионов изголодавшихся. Запад несет с собой также противоядие против цивилизации ярмарочной свалки и разбойничьего притона; этим противоядием являются принципы социализма, идеи сотрудничества на службе общества во имя всеобщего блага. Это близко старому брахманскому идеалу «служения»; но это означает также «брахманизацию» (в светском смысле) всех классов, всех социальных групп и уничтожение всех классовых различий. Можно надеяться, что Индия, когда ей захочется сменить старые, в лохмотьях одеяния на новые, сошьет их по новым меркам, учитывая как современные условия, так и свою старую философию. Ее новые принципы должны уходить корнями в ее землю».

Со смертью Пандита Неру (27 мая 1964 г.) Индия утратила светоч и надежду. Не перестают увеличиваться трудности, связанные с нейтралитетом Индии. Это трудности политического характера. Последователь Неру Л.Б. Шастри был вынужден противостоять снижению влияния партии Конгресса, которая являлась гарантом равновесия сил в парламенте. После смерти Л.Б. Шастри страну возглавила госпожа Индира Ганди. Это остались те же экономические трудности: как вчера и позавчера, когда демографический рост пожирает видимые плоды материального прогресса. Одновременно это были трудности дипломатические; когда не затухает пограничный индийско-китайский конфликт; не удается прийти к согласию с Пакистаном по вопросу о Кашмире и индийских национальных меньшинствах в восточном Пакистане.

Двадцать четвертого августа 1965 г. тлеющий конфликт между Пакистаном и Индией перерос в открытые военные действия. Народный Китай занял сторону Пакистана и направил Индии ультиматум, в котором потребовал разрушения фортификационных сооружений на индийско-китайской границе. Двадцать второго сентября Совет Безопасности ООН принял решение о прекращении огня и согласился с тем, чтобы ситуация оставалась той, что была до начала конфликта.

Позиция Индии затруднена еще и тем, что ей приходится лавировать между американско-британской и советской политикой, ведь она получает помощь с обеих сторон. Если Индия окажется вынужденой вооружаться (очевидно, что наличие у Китая ядерной бомбы создает для нее большую проблему), то рост военных расходов негативно скажется на перспективах ее экономического развития.

На первый взгляд, попытка рассмотреть вместе Индокитай, Индонезию, Филиппины, Корею, Японию может показаться спорной. Но эти отдаленные друг от друга регионы исторически расположены вблизи двух людских океанов — Китая и Индии, влияние которых простирается далеко за пределы их географических пространств. Близость между всеми ними всегда была и остается весьма тесной по причине связывающих все эти страны морских путей. Моря Восточной и Юго-Восточной Азии представляют собой прибрежные маловодные пространства, так или иначе связанные с близлежащим континентом. Чтобы достичь больших глубин, нужно пройти на Восток и на Юг через гирлянды вулканических островов, отделяющих эти моря от Индийского и Тихого океанов. Иными словами, эти моря сопоставимы со Средиземным морем в том смысле, что это водное пространство находится посередине суши и усеяно островами: с самого начала здесь имелись все предпосылки для расселения людей. Связаны эти моря между собой и ветрами, которые периодически их продувают: речь идет о муссонах в начале лета и в начале зимы, вызывающих тайфуны и сопровождающие их чудовищные бури. Но ненастная погода продолжается относительно недолго. В обычное же время ничто не мешает судоходству между островами и вдоль побережья, которому способствует благоприятный ветер. Плавать в этих морях — значит передвигаться от острова к острову, укрываться от ветра, стараться не терять из виду берега с их мангровыми лесами. Как только возникает опасность шторма, суда встают на якорь, что легко сделать из-за небольших глубин. Как мы знаем из сотен рассказов путешественников, именно таким образом укрывались от шторма арабские парусники (бутры), китайские джонки, торговые голландские парусные суда. Как только ненастье кончалось, они могли спокойно продолжить плавание.

В этом состояли преимущества, возможности этих внутренних морей, к особенностям плавания в которых многочисленные мореплаватели быстро привыкали. Перевозка грузов или просто плавание в этих морях становилось для них рутинным делом. Если возникала необходимость, мореплаватели покидали их пределы: нам известны путешествия малайцев до Мадагаскара, полинезийцев с их устойчивыми пирогами до Гавайских островов, острова Пасхи, Новой Зеландии. Но чаще всего моряки, например японцы и китайцы, предпочитали оставаться в пределах внутренних морей. «Китайцы, — писал де Лас Кортес (1626), — не выходят на океанские просторы», которые освоили арабы, а позднее португальцы, голландцы и англичане.

Морские путешествия, морская торговля способствовали освоению этих морских пространств, сближению берегов, смешению цивилизаций, их общей истории. В этом обширном регионе необходимо всегда учитывать сближающий фактор морского пространства, что не исключает безусловной оригинальности каждой из стран.

Индокитай

Индокитай не является лучшим примером для иллюстрации вышесказанного. Он — часть Юго-Восточного азиатского массива, которому датский географ Мальтебрюн дал название Индокитая, которое с тех пор прижилось. Этот большой полуостров, разделенный высокими горами, пересекают с севера на юг очень просторные долины, напоминающие растопыренные пальцы руки; к югу Индокитайский полуостров сужается (малайская часть). С востока и запада он омывается морями. Уже в доисторические времена даже в его наиболее протяженной «континентальной» части полуостров был местом частых миграций. Они были столь частыми, что здесь оставили свои следы многие известные первобытные племена: австралийцы, меланезийцы, монголоиды (выходцы из прото-исторического Китая). Они и послужили основой нынешнего населения региона (меланезийский тип можно обнаружить у примитивных горных народов).

В известном нам историческом прошлом здесь побывали четыре людских потока: переселенцы из Китая, появившиеся путем завоеваний; мирное расселение выходцев из Индии, воспользовавшихся морскими путями; наконец, еще два человеческих потока пришли сюда также морем: один — исламский (на полуостров Малакка), второй — европейский (франко-английский). Приток европейцев в Индокитай усилился в XIX в., а затем схлынул в бурный период деколонизации.

• Древняя цивилизация Индокитая создавалась на пространстве, зажатом между Индией и Китаем, соседство с которыми суть этой цивилизации и объясняет.

Китайская цивилизация силой утвердилась в Тонкине и Аннаме (Северный и Центральный Вьетнам). Завоевание, колонизация продолжались на протяжении десяти веков. Это было одновременно военное, административное и религиозное (конфуцианство, даосизм, буддизм) проникновение, шедшее параллельно заселению Южного Китая, что в его истории было важно. Местное население было порабощено либо изгнано. Так создавалась эта вторичная цивилизация аннамитских народностей, которая затем распространилась на юг Индокитайского полуострова.

Проводниками индусского влияния были купцы, основавшие здесь порты и фактории, которые для облегчения торговли часто заключали союзы с местными князьками. Они помогали некоторым князькам расширять свое влияние за счет заимствованного технического и культурного превосходства и создавать королевства, которые стали проводниками индийской цивилизации в регионе. Так образовались Шанское государство на побережье Центрального Вьетнама, Монское государство в западной оконечности Юго-Восточной Азии, государство Фунань в дельте Меконга; это последнее впоследствии было поглощено государством Ченла, давшим рождение империи кхмеров, которое господствовало над всей Юго-Восточной Азией в период с IX по XIV в., свидетельством чему является величие руин Ангкора (Камбоджа).

В XI–XIV вв. возникли соперничавшие с империей кхмеров и монов, в меньшей степени зависимые от постороннего влияния «туземные» королевства, созданные в результате завоевательных походов бирманских и тайских народов. Они дали рождение государству Лан-санг, в восточной части которого сохранились нынешние Лаос, компактный Сиам или Таиланд («страна свободных людей»).

• Прибывшие сюда в XIX в. и покинувшие этот регион в середине XX в. европейцы оккупировали эти страны лишь временно.

Несмотря на непродолжительность европейского присутствия Юго-Восточная Азия несет на себе ощутимый отпечаток этого колониального завоевания (английского на западе и французского на востоке); между двумя империалистическими державами в качестве буфера располагался свободный Сиам, независимость которого была признана официально в 1896 г. Французы сконцентрировали в Индокитайском союзе (1887) Тонкий, Аннам, Кохинхин, Камбоджу, Лаос. Англичане включили Бирму в королевство обеих Индий. На оконечности полуострова Малакка они установили свое господство над малайскими государствами и превратили Сингапур в один из важнейших портов Дальнего Востока.

Вторая мировая война, в ходе которой японцам удалось на короткое время установить господство над всей Юго-Восточной Азией, одним разом покончила со всеми колониальными надстройками в регионе. Благодаря мудрости англичан, малайские государства, Сингапур и Бирма получили независимость мирным путем, тогда как вьетнамцы вступили в длительную войну с французами за национальное освобождение. Полную и окончательную независимость государства Индокитая обрели 21 июля 1954 г. в соответствии с Женевскими соглашениями.

Бывший французский Индокитай оказался в результате разделен на четыре части. Согласно Женевским соглашениям, Аннам был разделен на две территории по 17-й параллели: на Демократическую Республику Вьетнам на Севере (с Тонкином) и Республику Вьетнам на Юге. В 1949 г. независимое королевство Лаос было признано Францией (19 июля) вместе с королевством Камбоджа (8 ноября). Лаос и Камбоджа заняли нейтральную позицию в соперничестве двух мировых держав (США и СССР). Северный Вьетнам стал частью коммунистического мира, будучи тесно связан с Китаем и СССР, а также с дальней Чехословакией. Южный Вьетнам оказался под контролем США.

На пороге своей независимости все эти государства оказались в пучине тяжелых проблем, с которыми сталкиваются все развивающиеся страны: необходимо было модернизировать промышленность и сельское хозяйство, выправить платежный баланс, учитывать негативные последствия неудержимого демографического роста. Какие методы развития окажутся эффективнее? Победят ли социалистические методы развития Северного Вьетнама или либеральные, используемые практически во всех остальных странах региона? Трудно сказать: политические факторы и вероятные конфликты не позволяют свободного выбора и затрудняют сравнение. Нельзя сделать никакого вывода, например, из того факта, что Северный Вьетнам располагает устаревшим вооружением советского происхождения или что автосборочное производство Камбоджи позволяет этой стране экспортировать малолитражки «ситроен»…

Все молодые государства региона находятся в непростом положении. Северный Вьетнам, пользуясь преимуществами, которые дает положение единственного проводника коммунистической политики в регионе, извлекает из этого определенную выгоду, что не снимает, впрочем, нависшую над ним китайскую угрозу. Южный Вьетнам пользуется преимуществами своего союза с США, но этот же союз является причиной не утихающих на его территории столкновений с коммунистическими силами, проникающими сюда с Севера и пользующимися определенной поддержкой местного населения: сохранение здесь западного полуколониального режима, скроенного на американский манер, вызывает недовольство части населения.

Нынешнее равновесие включая и нейтралитет Лаоса и Камбоджи, оказывается в этой связи хрупким. Здесь задействованы столь многочисленные и противоречивые интересы, что любое прогнозирование развития региональных конфликтов невозможно.

• К тому же никуда не исчезли старые проблемы взаимодействия культур.

Избыточное население равнин по-прежнему противостоит малонаселенным горным районам. Сталкиваются две исторические эпохи: равнины, где развито рисоводство, имеют высокую плотность населения в дельтах Красной реки (Хонгха), Меконга, Менама (Чао-Прая), Ирравади… Господствующие в регионе цивилизации опираются именно на эти массы людей и эту сельхозкультуру. Аннамиты, выходцы из китайской цивилизации, уже давно занимают низовья Красной реки: в XVII в. они разрушили Шанское королевство, а в XVIII в. отвоевали у камбоджийцев дельту Меконга — это все относительно недавние завоевания.

К востоку компактно расположенные равнинные цивилизации Камбоджи, Сиама, Бирмы подверглись сильному влиянию индуизма и буддизма.

Однако на «верхнем этаже» всех этих стран, в горах, сохраняются немногочисленные примитивные, анимистические, полунезависимые народности, до сегодня возделывающие поля, которые они отвоевывают у леса путем поджогов.

В пестром индокитайском регионе христианские миссионеры достигли довольно больших успехов, впрочем, почти всегда за пределами распространения буддизма и ислама (напомним, что наибольшего влияния мусульманство добилось в малайской части полуострова). Исповедующие христианство крестьяне Северного Вьетнама после 1954 г. в массе своей (300 тыс. человек) переселились на Юг, и власть в нынешнем Сайгоне принадлежит католикам. Но наибольшего успеха пропаганда христианского учения добилась среди анимистического населения. Так, в Бирманском Союзе обращение большой части каренов в протестантство усилило единство этой этнической группы и восстановило их против центральной власти, находящейся главным образом в руках буддистов.

Все эти детали не оказывают определяющего влияния на судьбы Юго-Восточной Азии, но многое объясняют. Столь же показательно то, что и сегодня в этом регионе сохраняются французские и английские школы. Юго-Восток остается на перекрестке взаимодействия народов: он испытывает самое разнообразное влияние, что-то сохраняет, а что-то отбрасывает, но делает это выборочно, в зависимости от этнических и культурных групп, которые составляют основу этого региона.

Индонезия

За полуостровом Малакка «Азия утопает в Тихом океане». Индонезия вытянута к востоку тысячами своих островов, «самым крупным архипелагом мира». Она была и остается разноцветным перекрестком. Но очевидное многообразие не препятствует определенному единству, который нужно сохранять, а иногда защищать.

• Индонезийский архипелаг существовал в центре огромной розы ветров; последствия иногда очень давних событий не перестают здесь сказываться.

Так было с доисторических времен.

В первые века нашей эры, когда моряки и торговцы из Индии начали основывать здесь свои колонии, как это происходило в Бирме, Сиаме или Камбодже, они принесли сюда индуизм и буддизм, которые адаптировались к местным островным «культурам», послужили опорой для образования новых королевств.

Первые королевства появились на Суматре, но наиболее значительные и могущественные из них расцвели на Яве. Их влияние было ограниченным, как и влияние «импортированных» цивилизаций. На Яве имеются высокие горы, девственные леса, собственная культура деревенской жизни и древние традиции. Вследствие этого привнесенная извне индо-явайская культура оказалась во многом внешней, не пустившей глубоких корней в местную почву: идет ли речь о ее письменности, производной от письменности пальхо в Индии, о ее поэмах и сказках, созданных по индусским моделям, о ее могилах и храмах (эти последние образуют архитектурный ансамбль Боробудура (VIII в.), который представляет «образ мира согласно буддизму Махайяны (Большая Повозка)».

«Короли» Кратона вели между собой постоянные войны, в результате которых в конце XIII в. возникла индуистская «всемирная» империя, империя Маджапахит, которой удалось, опираясь на свое военное господство на море, подчинить себе вначале Яву, а затем другие острова на основе вассальной и другой зависимости. Империя установила господство над Сингапуром, «городом львов», над Малаккой, продвинула свои границы к востоку до Новой Гвинеи и к северу до Филиппин; в 1293 г. ей даже удалось разоружить морскую экспедицию, направленную против нее монгольским Китаем.

Но это величие оказалось временным. В 1420 г. мусульмане захватили Малакку. Продолжая завоевания, они в 1450 г. расчленили империю или то, что от нее еще осталось. Священная война довершила разрушение государства, от которого к приходу португальцев в начале XVI в. оставались лишь руины и воспоминания. Одному только острову Бали удалось сохранить наследство брахманов, и то только потому, что оно смешалось с местными традициями.

Португальцы заняли Малакку в 1511 г.; Молуккские острова, где их привлекала гвоздика, в 1512 г.; до огромной Суматры они добрались в 1521 г. Вторжение облегчалось политическими распрями, которые раздирали острова архипелага. Впрочем, португальское владычество не пустило глубоких корней, оно оказалось поверхностным. Образ жизни обитателей архипелага не изменился. Не помешало оно и арабской торговле: корабли арабов подходили к западной оконечности Суматры (Ашем), где загружались пряностями и золотым песком, чтобы затем через Красное море довести их до пункта назначения. Оно никак не сказалось и на регулярном прибытии сюда джонок из портов Южного Китая, которые со времен Марко Поло (а на самом деле задолго до него: китайские торговые суда заходили на остров Борнео начиная с VII в.) обменивали свои безделушки, фарфор, шелк и тяжелые медные и оловяные монеты, мелкие монетки — сапеки, на драгоценные породы дерева, перец, пряности и золотой песок Борнео и Сулавеси.

Португальское нашествие шло по накатанному пути — старым торговым дорогам от Явы до Макао и дальше вплоть до Японии. В XVII в. сюда пришли голландцы, что было гораздо серьезнее. В 1605 г. они заняли Молуккские острова, в 1607 г. Целебес (Сулавеси); в 1619 г. они основали Батавию (ныне Джакарта) и стали хозяйничать на Яве, сталкивая между собой султанов острова, т. е. средневековых властителей, кратоны которых сохранились в горах, будучи одновременно и княжескими дворами, и укрепленными замками. Когда в 1641 г. голландцам удалось вытеснить португальцев из Малакки, они стали хозяевами всего архипелага.

Под контролем новых пришельцев оказались два крупнейших морских пути: путь через Малаккский пролив между Суматрой и малайским побережьем, ведущий на запад, в Индию и Сиам; путь через Зондский пролив между Явой и Суматрой, по которому крупные парусники приплывали от мыса Доброй Надежды или возвращались в Европу, нагруженные колониальными товарами. Но по сути, одна эксплуатация торговых путей сменилась другой, контролируемой, несмотря на конкуренцию со стороны англичан, голландской Ост-Индской компанией, основанной в 1602 г. и долгое время остававшейся авангардом западного капитализма (вплоть до ее краха в 1798 г., вызванного как собственными ошибками и бесхозяйственностью, так и чрезвычайными политическими обстоятельствами). Голландская Индия, занятая на короткое время англичанами, вернулась к Нидерландам в 1816 г.; голландцы вновь методично начали обосновываться здесь и оставались в этом регионе вплоть до 1942 г., когда их вытеснили японцы, высадившиеся здесь 28 февраля 1942 г.

Тогда-то и рухнула эта образцовая колониальная конструкция. После поражения Японии в 1945 г. индонезийские националисты, которые одновременно боролись с захватчиками и сотрудничали с ними, провозгласили 17 августа 1945 г. во главе с их лидером Сукарно независимость Индонезии, что вызвало ликование населения. «Когда через месяц генерал Кристисон, командовавший союзническими войсками, высадился в Батавии во главе английского и индийского экспедиционного корпуса, он смог увидеть стены города, испещреные надписями, направленными против голландцев».

Упорные попытки восстановить старые порядки, спасти то, что еще можно, спровоцировали классическую драму деколонизации, которую впоследствии повторили французы. Но если на малонаселенных островах типа Сулавеса и Борнео «колонизаторы» добились успеха, то их ждало ожесточенное сопротивление на Суматре и Яве. Бывшая колониальная армия встала на сторону восставших. Начавшаяся партизанская война остановила продвижение голландских войск, которые оказались бессильны изменить ситуацию вокруг крупных городских центров. Крупная военная операция, которую назвали полицейской акцией (21 июля 1947 г.), столкнулась с неимоверными трудностями. Более эффективной оказалась блокада восставших районов Явы, повлекшая за собой страдания осажденных. Благодаря вмешательству Индии, Австралии, США, 17 февраля 1948 г. было заключено первое соглашение между противоборствующими сторонами, за которым последовала новая «полицейская акция», столь же бесполезная, как и предыдущая. Двадцать седьмого декабря 1949 г. королева Нидерландов отказалась от своего суверенитета над голландской Индией, сделав исключение только для «голландской» части Новой Гвинеи. Краснобелый флаг Индонезии заменил в Батавии, ставшей Джакартой, голландский флаг.

Все эти детали, которые не в полной мере отражают перипетии этого долгого и драматичного противостояния, необходимы для того, чтобы понять сегодняшнюю Индонезию. По сути, она еще не преодолела последствия этой борьбы, она сохраняет ненависть к Голландии, часто используя образ былого врага для объяснения собственных трудностей. Эта ненависть явилась цементом при строительстве новой Республики. Именно в этом причина конфликта вокруг Западного Ириана (голландская Новая Гвинея).

Справедливо или нет удерживается тот последний оставшийся под властью колонизаторов кусочек Индонезии? Это дикий остров, богатый ресурсами, но их эксплуатация не под силу ни Голландии ни Индонезии. Что касается коренных жителей, папуасов, то у них нет ничего общего ни с голландцами ни с индонезийцами. Но кого это волнует?

• Для этой смешанной цивилизации характерно наличие разнообразных рас, религий, образов жизни, географических пространств и культур.

На всех островах, даже на Яве, есть собственные народности, остановившиеся на уровне каменного века, различные расы. На Яве три малайских этнических группы: сунданцы, мадурцы, собственно яванцы. На Суматре — малайцы, минангкабау, батаки, ачины… В городах живут, кроме того, китайские торговцы, которых все ненавидят, но в которых нуждаются, поскольку именно они привозят товары, одалживают деньги, занимаются перепродажей, опираясь при этом с 1948 г. на могущество коммунистического Китая…

Сколько народов, столько же и языков, идиом. Отсюда необходимость общего языка, «языка свободного общения»: с XVI в. (а на деле еще раньше) эту роль выполнял малайско-полинезийский или малайский, как его обычно называют, язык. Он лег в основу индонезийского языка, ставшего языком националистов еще до образования нового государства. Чтобы сделать его общеупотребимым, приспособить к самым разнообразным, в том числе и научным, целям, понадобилось создать специальную терминологическую комиссию, которая разом включила в него 37 795 терминов!

Можно сказать, что появился новый язык. Но его роль нельзя сравнивать с ролью языка хинди в Индии. Тем более что он выполняет роль общенационального языка вместе с английским, продолжающим существовать в этой стране. Голландскому языку не удалось занять аналогичного места в Индонезии по ряду причин, прежде всего потому, что в прошлом голландцы не развивали (за редким исключением) ни технического образования, ни планомерного обучения голландскому языку. Как утверждает один экономист, «они хотели установить свое господство на основе невежества местного населения. Умение общаться на голландском означало сужение пропасти между низшими и высшими, чего они стремились всячески избежать».

Различие в языках сопровождалось различиями в культурах. На островах архипелага судьба великих религий складывалась по-разному. Нигде не удалось восторжествовать какой-то одной религии: они сосуществуют с народными верованиями или с другими соперничающими религиями.

Например, сельские жители, обитающие в 25 км от Джокьякарты, бывшей недолго столицей Явы, когда голландцы вновь заняли Батавию, разговаривают с европейским путешественником: «Один крестьянин без колебания заявляет, что на Яве все мусульмане. Тогда я спрашиваю: «Почему же вы упоминаете богов во множественном числе? Ведь у мусульман бог един». Тогда этот крестьянин приходит в замешательство, и ему на помощь приходит его отец. «Это трудный вопрос, — говорит он спокойным голосом. — Мы не можем игнорировать других богов. Они могут нам помочь или помешать. Наши рисовые поля зависят от Деви Кри, а наши женщины от Вишну» (Тибор Менде).

В этой местности не увидишь ни одной мечети. Крестьяне из числа верующих мусульман кладут свои дары на алтарь Деви Кри, а чтобы изгнать злых духов, устанавливают в полях бамбуковые флейты, которые при дуновении ветра начинают звучать. Таким же образом рекомендуется срезать рисовые колосья специальным маленьким ножом (ани-ани), чтобы не издавать шума. Нужно делать это быстро и в молчании, чтобы добрые духи не улетели.

Схожая ситуация на Бали, где все еще сохраняются следы великой индо-яванской империи и ее индуистские верования. Здесь мертвых сжигают, чтобы позволить душам умерших достичь света. Но наряду с индуистскими обрядами сохраняются анимистические верования и религиозная практика, связанная с культом предков.

• Сохранять единство этих народов вовсе не просто.

Для этого недостаточно сплотиться вокруг ненависти к голландцам. Тем более нелегко достичь единства, когда нужно идти по пути развития примитивного нищенского хозяйства, когда нужно объяснять цели прогресса в большинстве своем крестьянскому населению. Самая большая услуга, которую голландские колонизаторы оказали нынешнему правительству, состоит в том, что они допускали существование только мелкого и среднего крестьянства. Молодой республике не пришлось сталкиваться с проблемой крупного землевладения, бояться крестьянских волнений при распределении конфискованных у землевладельцев земель. Все крестьяне оказались равными в бедности.

Бедное крестьянство чаще всего остается узником экономики выживания. Рисовые культуры намного превосходят другие сельхозкультуры: кукурузу, таро, саго… Рис лежит в основе рациона питания, а буйволы нужны только для обработки полей и транспортировки урожая. Мясо крестьянам почти неизвестно, рыбы они едят мало. Иначе говоря, все потребляется на месте, ничего не производится на рынок. Немного риса, тканей, детских игрушек — вот и все т. н. рыночные товары, вырученных денег от продажи которых хватает на небольшие покупки, сигареты например, «с запахом гвоздики и имеющие форму небольших продолговатых конусов».

Что касается промышленности, то она все еще в зачаточном состоянии, если не считать нефтяных установок, плантаций каучука, угольных и оловянных шахт в Суматре, эксплуатируемых англо-американскими компаниями, которые Сукарто, как говорят, национализирует. Но европейские, американские и национальные компании, а также местная островная промышленность не способны активизировать экономический рост Индонезии. После разрыва связей с Голландией сократились рынки сбыта для многих товаров индонезийского экспорта, таких как каучук, кофе, табак, сахар, копра, производство которых голландцы налаживали в ущерб традиционным сельхозкультурам.

Но сегодня именно сырьевые товары (в частности, каучук, нефть, олово) составляют 75 % экспортируемой продукции.

Итак, добившись независимости, Индонезия сохраняет типично колониальную экономику, во многом зависимую от колебаний мирового рынка, скачки которого катастрофически сказываются на бюджете страны.

Галопирующая инфляция, сопровождаемая приростом населения (один миллион человек ежегодно), негативно сказывается на национальном хозяйстве. Ява, например, полностью зависит от импорта риса. Не хватает квалифицированных национальных кадров, избыточна администрация, не обеспечена безопасность, беспорядок в армии. Можно ли после всего сказанного согласиться со словами одного из деятелей индонезийской оппозиции: сейчас настало время не систематических планов развития, а лозунгов, столкновения мнений, пропагандистских кампаний, подобных кампании за освобождение Ириана?..

Однако именно планы развития сегодня особенно необходимы. Нет сомнения, что свобода и ее преимущества не подвигают население страны к новым свершениям. Ведь нужно продолжать укреплять единство нации. Что значит единство на море без национального единства, без национальной авиации?

Огромный человеческий потенциал Явы помещает остров как бы в центр Солнечной системы: население острова насчитывало 5 миллионов человек в 1815 г., 50 — в 1945 г. и около 60 — в 1962 г. На Яве сконцентрированы 2/3 населения страны и 3/4 ее ресурсов. Плотность населения Явы уже достигла предела. Отныне нельзя и далее отвоевывать земли у леса, площадь которого доведена до допустимого минимума. Пойти дальше означало бы «перейти критический рубеж». Все надежды возлагаются теперь на Суматру с ее природными ресурсами, обширными плодородными землями. Однако эти земли не так плодородны, как на Яве, поэтому их возделывание требует иной культуры землепользования, чем та, которую способны обеспечить местные крестьяне с их традиционными методами обработки почвы.

Яванский «централизм» вызывает возмущение, питает сепаратизм других островов, выступающих за подлинно федеративное устройство государства. За последние годы участились сепаратистские выступления на Молуккских островах, на Суматре, Яве, острове Сулавеси (выступление «полковников» за отделение этой территории). Последний из этих полковников, Симболон, сдался 27 июля 1961 г.

Имеются и другие трудности: понадобилось положить конец свободе коммунистической, социалистической и либерально-мусульманской партий. «Сукарнизм» выступает в качестве единственной политической партии, программа которой сводится к «управляемой демократии».

Ограничение свобод, устранение с политической сцены соперников заставляет «брата Карно» прибегать к показной, бьющей на внешний эффект политике. Так произошло, например, на конференции неприсоединившихся стран Третьего мира в Бандунге (1955 г.). По этой же причине он тратит столько сил на то, чтобы добиться присоединения к Индонезии голландской Гвинеи, территории Ириан. Такого рода националистические акции используются для укрепления позиций правительства, сталкивающегося с трудными проблемами во всех областях жизни страны.

Филиппины

В общей картине Юго-Западной Азии Филиппины не составляют исключения. Эта островная страна также была в прошлом перекрестком людских пороков.

Люди появились здесь еще в эпоху неолита. Производство железа было налажено задолго до нашей эры. С V в. архипелаг стал частью индо-малайской цивилизации, распространяющейся с острова Ява. Позднее он оказался в составе империи Маджапахит. Китайские купцы в давние времена достигли архипелага, что послужило толчком для возникновения здесь слоя купцов и моряков, которые захватили главенствующее положение и подчинили себе крестьян, низведенных до положения крепостных.

В XV в. сюда доходит ислам, появившийся вначале на крупном острове Минданао. В XVI в. экспедиция Магеллана открыла архипелаг Западу (сам Магеллан окончил здесь свои дни в 1521 г.); испанцы захватили Лусон, крупный остров на севере архипелага, в 1565 г. Свою вечную битву с неверными вскоре начала здесь и католическая церковь.

Несмотря на частые бунты, на плохое управление из Манилы острова оставались под испанским владычеством вплоть до 1898 г., когда национальное восстание спровоцировало вмешательство флота США. Однако острова не сразу получили независимость, а оказались по окончании испанско-американской войны под опекой Соединенных Штатов согласно Парижскому договору от 10 декабря 1898 г., что не могло не вызвать возмущения филиппинских борцов за национальное освобождение. Чтобы успокоить умы, американский президент Мак-Кинли поставил перед собой задачу «воспитать, цивилизовать филиппинцев как людей, для которых Христос умер на кресте»…

Острова приобрели независимость, по крайней мере теоретически, только в 1946 г.

Сегодня, после довольно бурного прошлого, численность населения Филиппины насчитывают 25 млн (ежегодный прирост — 700 тыс. человек). Площадь страны насчитывает 300 тыс. кв. км, что составляет примерно половину территории Франции. Население смешанное: большинство жителей — малайцы (95 %); 5 % — это аборигены, с трудом поддающиеся классификации, китайцы (200 тыс.) и небольшая группа — негритосы (70 тыс.).

На Филлипинах насчитывается примерно 20 млн католиков (это единственная столь плотная христианская община на Дальнем Востоке), 2 млн католиков-диссидентов (т. н. аглиязычники, по имени основателя секты, бывшего католического священника Аглипия, лидера революции 1898 г.), 500 тыс. протестантов, 2 млн мусульман, 500 тыс. язычников… Прибавим, что после 1898 г. и до наших дней испанский оказался вытеснен английским языком, оставшись средством общения только старых колониальных семей. Тагальский язык является диалектом малайского языка и также имеет широкое хождение в стране; помимо этих языков население, 50 % которого неграмотно, говорит на множестве местных наречий.

Страна бедная и даже нищая, подавляющее большинство населения живет в сельской местности. Постоянно растет слой крупных землевладельцев, мелкие крестьянские наделы исчезают. «Паразитарно-феодальная» структура (по выражению одного американского наблюдателя) делает бесполезными всяческие реформы или иностранную помощь. Деньги имеют хождение практически только в Маниле. Остальная страна живет товарообменом. Бедность крестьян объясняет возглавленное коммунистами восстание, оказавшееся спасительным во времена японской оккупации, но жестоко подавленное властями после освобождения. Однако огонь еще тлеет под пеплом: китайский пример, кубинский опыт Кастро будоражат воображение. Даже с американской помощью и под контролем США страна не развивается. Тем более что демографический рост разрушает заранее все скудные плоды прогресса.

Корея

В период с 1950 по 1953 г. Корея стала жертвой трагических событий. Война в Корее была прежде всего делом мировых держав, кровавым столкновением Запада и Востока.

На совещании в Ялте (февраль 1945 г.), а затем в Москве в декабре того же года вопрос о независимости Кореи решался, как казалось, однозначно. Она была освобождена на севере советскими войсками, а на юге — американскими, пришедшими из Японии. Страна была разделена на зоны оккупации демаркационной линией, проходящей по 38-й северной параллели. Несмотря на вмешательство ООН, это разделение сохранялось: на юге возникла независимая Республика Корея, а на севере, 15 августа 1948 г., была провозглашена Корейская Народно-Демократическая Республика прокоммунистической ориентации. В 1950 г. войска Северной Кореи вторглись на территорию Южной Кореи. Следствием этого стало вмешательство в вооруженный конфликт США и их союзников. Присоединение к коммунистическим войскам китайских добровольцев уравновесило силы противоборствующих сторон. Заключенное в июле 1953 г. перемирие восстановило раздел страны по 38-й параллели. Этот раздел, абсурдный сам по себе, ничем не облегчил жизнь населения ни на севере, ни на юге.

• Прежде всего, о географии.

Корея стала жертвой своего геополитического положения между японским архипелагом, Маньчжурией, Сибирью и Китаем. Она является примером опасностей, которые угрожают небольшим государствам, находящимся у границ крупных государств, которые и тогда считали, и сейчас считают, что им все дозволено по отношению к своим более слабым соседям.

Корея расположена на большом полуострове (220 тыс. кв. км), в целом сориентированном с севера на юг и отделенным от Маньчжурии узкими долинами рек Амноккан и Туманган, расположенными параллельно высоким Белым горам, которые всегда обеспечивали независимость страны. Протяженность Кореи от 43 до 34 параллели составляет от 800 до 900 км, что делает ее схожей с Италией.

Как и Италия, Корея имеет несчастье быть географическим проходом. Китай рассматривал ее как одни из своих ворот; он полагал, что за ней нужно присматривать так же, как и за Туркестаном и Северным Вьетнамом; Япония без Кореи ощущала себя затерянной среди своих морей. В итоге Корея в равной мере ощущала угрозу со стороны Японии как в период ее ослабления, так и в период усиления. Японцы неоднократно посылали военные экспедиции для захвата полуострова: одни из них, например в 1592–1598 гг., заканчивались неудачей, другие, например в период с 1910 по 1945 г., приводили к оккупации страны.

К тому же Корея является «отдушиной для СССР, когда Владивосток бывает забит льдами». Дело в том, что Японское море замерзает к югу вплоть до 38-й параллели. Уже в начале XX в. царская Россия проявляла интерес к этому стратегически важному району. Когда японцы угрожали корейскому императору, он искал спасения в русском посольстве.

Страна бедная, с холодным климатом (несмотря на наличие рисовых полей и бамбуковых зарослей южнее Сеула), с обширными хвойными лесами на севере, Корея оживляется по побережью и в своей равнинной части к западу и югу. Ее население составляет 31 млн человек (плотность населения — 140 человек на 1 кв. км), которых трудно прокормить за счет урожаев с равнин. Южная оконечность полуострова далеко вдается в море и как бы продолжается островами; самый известный из них — остров Цусима, разделенный на две части Корейским проливом: между полуостровом и Японией расстояние, если провести прямую линию, едва превышает 100 км. От Кореи до устья Янцзы расстояние составляет 500 км.

В силу своего географического положения Корея не только сельскохозяйственная страна, живущая за счет крестьянского труда, лесов и рудников, но и страна рыбаков, моряков и торговцев. Уже в ранний период ее истории у нее были налажены тесные торговые связи с Китаем и Японией; начиная со Средних веков ее территория использовалась для связей южной части Китая, куда поступали персидские и арабские товары, с северными районами. Это всегда была страна купцов и эмигрантов.

• Корея представляет собой почти что остров, с одной стороны, как бы замкнутый на себе, а с другой — открытый внешнему миру и его культурному влиянию.

Давняя история Троецарствия (I в. до н. э. — VII в. н. э.) — это история проникновения на полуостров китайской цивилизации. Эти три царства возникали одно за другим на протяжении 50 лет: царство Силла в 57 г. до н. э., царство Когуре в 37 г. и хрупкое царство Пэкче, поддерживаемое Японией, в 18 г. Можно сказать, что все три царства являлись современниками друг другу, поочередно испытывающими на себе китайское влияние: буддизм появился сначала в царстве Когуре, затем в царстве Пэкуе в 384 г. и в царстве Силла в 527 г.

Наиболее примитивное из этих царств, Силла, одержало верх над двумя другими и в период с 668 по 935 г. держало под своим контролем всю Корею. В период господства в Китае династии Тан (618–907) торговля в стране процветала под отраженным светом могучего соседа.

После распада царства Силла единство страны вновь было восстановлено в в эпоху государства Коре (918—1392), от названия которого и произошло нынешнее название Кореи. В эту эпоху корейская цивилизация находилась в стадии расцвета, о чем говорит распространение печатного дела (это был дар китайцев, которые изобрели книгопечание в IX в., но именно корейцы в 1234 г. придумали металлический шрифт). Буддизм распространился как среди образованной части населения, как и среди широких масс, приняв упрощенную форму Сен (китайское чань, японское дзэн); одновременно с буддизмом получает распространение и процветает конфуцианство; возникли скульптуры из кованого железа, лаковые статуи и раскрашенная керамика, где «в полной мере проявился традиционный корейский вкус к ювелирному делу».

Период расцвета совпал с общим развитием Дальнего Востока. К тому же Корее повезло в том отношении, что Китай был ее естественным щитом от проникновения варварских полчищ, походы которых затрагивали территорию Кореи лишь в незначительной мере. Период самостоятельного развития закончился для Кореи в эпоху монголов, которые попытались открыть все ворота Срединной империи и, потерпев неудачу в борьбе с Японией, захватили Корею, где оставались более века — с 1259 до 1368 г.

После восстановления независимости власть в стране перешла к ее последней династии, династии Йи, просуществовавшей вплоть до японской оккупации в 1910 г. За исключением нескольких бурных лет столкновений (1592–1635) между китайской династией Мин и агрессивной Японией, правление Йи было относительно спокойным, и стране удавалось сохранять независимость и мир.

В этот многовековый период в стране возник средний класс, давший толчок развитию самобытной цивилизации, вдохновлявшейся неистощимой фантазией народа. Произошедшая смена письменности благоприятно сказалась на развитии народной «культуры». «До этого времени китайская письменность позволяла лишь образованным слоям думать и излагать свои мысли на бумаге. После смены письменности написанные на китайском произведения были переведены на корейский, что позволило новым общественным слоям приобщиться к культуре. В XVIII в. произошел культурный скачок, сопоставимый с европейским Веком Просвещения» (Вадим Елисеев).

Однако в высших слоях корейского общества продолжала существовать аристократическая, вычурная цивилизация. Ее характерной чертой являлся триумф неоконфуцианства с его рационализмом и некоторой долей стоицизма. Именно тогда окончательно утвердились семейные культы и мораль, составлявшие основу неоконфуцианства и сохранившиеся до наших дней (корейцы остаются их «самыми верными представителями»).

• Наши дни.

Трудно дать разумную оценку нашему времени. Из страны, история и природа которой на протяжении многих веков формировали единое целое, современная действительность образовала два братских и одновременно враждующих друг с другом государства. Древняя столица Хансон, обычно называемая Сеул (т. е. столица) оказалась в Южной Корее. Представим себе Италию, разделенную на две части. На Севере сконцентрированы промышленность, сталелитейное производство, черная металлургия, производство электроэнергии; на Юге — рисовые плантации, крупные землевладения и открытое море.

После 1953 г. они превратились в две застывшие марионетки, которых перестали дергать за веревочки.

В последние годы события в Индонезии занимали первые полосы газет. Тридцатого апреля Нидерланды, под давлением США, уступили Индонезии Западную Новую Гвинею, Ириан, которую пытались защищать как силой, так и помощи международного права.

Соединенные Штаты сумели, таким образом, привлечь на свою сторону нейтральную страну, которой, впрочем, они и ранее оказывали существенную помощь, в частности через посредство программ помощи ООН. Однако все эти усилия оказались тщетными вследствие образования 8 июля 1963 г. под эгидой Британии нового государства Малайзия (Малайская Федерация Северного Борнео, Саравака и Сингапура). Попытки прийти к полюбовному соглашению (конференция в Маниле 30 июля — 5 августа 1963 г.) провалились. С 16 сентября того же года проводится «политика конфронтации» между Индонезией и Малайзией, провозглашенная президентом Сукарно, начало которой было положено антибританскими демонстрациями в Джакарте. Визит Микояна (22 июня — 2 июля 1964 г.), участие в правительстве прокитайской коммунистической партии (с 5 июля 1964 г.) указывают на то, что ориентация индонезийских властей изменилась. К тому же, Индонезия вышла из ООН, угрожая при этом (при одобрении Китая и Северной Кореи) создать «революционную ООН», одновременно объявляя о преобразовании собственного правящего режима в «национальную демократию». Однако, эта эволюция Индонезии имела недолгую историю.

В ночь с 30 сентября на 1 октября 1965 г. попытка государственного переворота силами небольшой части индонезийской армии вызвала немедленную реакцию со стороны военного руководства, которое, следуя приказам генералов Насутиома и Сухарто, взяло на себя управление страной. Армия нейтрализовала президента Сукарно и лишила его реальных рычагов правления. Она же организовала невиданную по масштабам резню, в ходе которой погибло множество индонезийцев, подозреваемых в симпатиях к коммунизму: согласно разным оценкам, от 200 до 500 тыс. человек. Находясь под контролем военных, Индонезия порвала отношения с Китаем и положила конец конфликту с Малайзией. Эта последняя, созданная британцами для ограничения китайского влияния в Юго-Восточной Азии, включала в себя полуостров Малайя, Сингапур и две британские территории, расположенные на острове Борнео: Саравак и Сабах. Это искусственное образование не выдержало испытания политической борьбы, что привело к отделению Сингапура 9 августа 1965 г. Очевидно, что смена политического руководства в Индонезии означает лишь временное перемирие в этом регионе мира.

Все эти события повлияли на расстановку сил в мировом масштабе, тем более что в этом регионе любые перемены воспринимаются особенно чувствительно. В частности, это можно сказать о Южном Вьетнаме и Лаосе, внутренние конфликты в которых отражают колебания в мировой политике. Что касается собственно Южного Вьетнама, то частые перевороты здесь есть следствие внутренних противоречий, последствия которых еще трудно предсказать. С начала 1965 г. ухудшение военной и политической обстановки на Юге побудило США предпринять бомбардировки Севера с воздуха, которые, впрочем, не принесли ожидаемых результатов, несмотря на их постоянную интенсификацию. Война во Вьетнаме все большее сказывается на общем изменении обстановки в мире.

Япония — окраинная страна. В своей северной оконечности (остров Езо) она погружается в холодное молчание великого Севера. На востоке, где расположены наиболее удобные порты, она открыта фантастическим просторам Тихого океана. Западная и южная части страны, омываемые неприветливыми, часто покрытыми туманами морями, суживаются на уровне Кореи и южного острова Кюсю.

Будучи архипелагом, Япония часто сравнивается и Британскими островами, но эти последние слишком привязаны к близко расположенному европейскому континенту. Япония в гораздо большей степени изолирована, замкнута на самой себе, оставлена на произвол судьбы. Выход из этой изоляции часто требовал от нее волевых усилий. Экзотика внутри страны уступает место эндемизму. Тем не менее японский историк заметил: «Все, что представляется сугубо японским в нашей цивилизации, пришло из-за границы».

Действительно, Япония очень рано, начиная с VI в., испытала на себе китайское влияние (китайская Япония). С 1868 г. Япония становится «западной», достигнув больших успехов. Но при этом она всегда оставалась специфически «японской», и ее особенности как островной страны не подвергаются сомнению. В стране миниатюрных садов, чайных церемоний, цветущей сакуры даже буддистская религия, пришедшая из Китая, была переиначена на местный лад. Японская версия буддизма оказалась при этом еще более далекой от оригинала, чем китайская.

Внешне кажущаяся столь подверженной влияниям извне Япония сделала из своих многочисленных заимствований особую, только ей свойственную цивилизацию. Она остается приверженной всем своим традициям, которые уживаются с западным образом жизни, усвоенным почти столетие тому назад для укрепления своего могущества. Эта странная двойственность объясняет слова одного журналиста (1961): «Что в Японии самое необычное? Японцы».

Первобытная Япония до начала китайской цивилизации

С первобытных времен (начиная с V тысячелетия до н. э.) и до VI в. нашей эры (когда здесь начинает сказываться влияние китайской цивилизации) Япония постепенно создавала собственную примитивную, но сильную «культуру». Эта первоначальная Япония настолько мало известна, что специалисты даже говорят об отсутствии японской истории до прихода сюда буддизма в 552 г. н. э. Создается, однако, впечатление, что уже тогда судьба страны складывалась так же, как и потом: развитие шло через завоевания, иностранные заимствования. Япония всегда создавала и переиначивала себя по чужому образу и подобию.

Япония, страна солнца и моря

Япония — это восток Китая. Отсюда и название: «Страна Восходящего Солнца»

• От культуры дземон к улице Яеи и к рису.

С V тысячелетия до н. э. и до начала нашей эры здесь существовал лишь один благоприятный для человека регион: равнина, где расположен нынешний Киото; ее в древних документах называют районом Кинки или, к юго-востоку, районом Ямато. Это центральная часть крупного острова Хонсю, расположенного неподалеку от узкого японского «Средиземного моря», связывающего этот остров с островами Сикоку и Кюсю.

В этом благодатном регионе поочередно происходят три значительных события.

1. Почти наверняка первыми обитателями архипелага были примитивные айнские племена, следы которых обнаружены на островах Рюкю, Езо и Сахалин. Первой культурой, обнаруженной археологами, была культура дземон, в частности примитивная керамика, декорированная веревочным орнаментом, элементы которой пришли из Кореи, Маньчжурии, Сибири (озеро Байкал). Из этого можно заключить, что сюда очень рано переселились люди с континента, начавшие вытеснять племена айнов.

2. К III–II вв. до н. э. произошло очередное вторжение на японские острова, на сей раз из Китая (в том числе из Южного Китая) и Индонезии. Появились новые предметы обихода: гончарный круг, бронзовые зеркала, ритуальные колокола, железо, китайские монеты эпохи Хан, наконец рис и приспособленные для южного климата дома, открытые и продуваемые… Эта цивилизация получила название цивилизации улицы Яеи по названию улицы в Токио, где во время раскопок были обнаружены характерные для этого периода предметы.

Среди них центральное место занимает рис, заменивший просо, что уже само по себе являлось революционным изменением.

По всей видимости, идея царя, живого бога, красной нитью проходящая через всю японскую историю, была заимствована в ту же эпоху у протомалайцев, пришедших с юга. Но абсолютной уверенности в этом до сих пор нет.

3. К II–III вв. н. э., для которых характерны многочисленные богатые захоронения, сохранившиеся до наших дней, появились первые кланы с их конными рыцарями, более или менее свободными крестьянами и ремесленниками, а также большим количеством крепостных. Руководители кланов претендовали на то, что являются сыновьями местных божеств. Под влиянием корейцев корпорации ремесленников получили название бе (группа), которому предшестовало название рода их занятий: писцы — фума-бе, ткачи — ори-бе, седельщики — куратсукури-бе, сказители — катари-бе… Эти последние передавали из поколение в поколение героические легенды.

К этому времени уже сформировалась политическая и религиозная система, в частности примитивная религия, обожествлявшая силы природы. С ней консервативная Япония уже больше никогда не расставалась; впоследствии, в XIX в., она получила название синто (путь богов). На Западе эту систему назвали синтоизмом.

• Именно в ту пору в районе Ямото начала формироваться японская империя, противостоящая айнским племенам.

Эта империя восходит к божественной императорской династии, начало которой положила богиня Аматэрасу; эту религиозную традицию, отмечали в синтоистских храмах вплоть до поражения Японии в 1945 г. Под давлением американцев нынешний император Японии вынужден был официально признать, что не имеет божественного происхождения.

Империя формировалась постепенно. Еще в VIII в., которым датируют первые японские хроники, страна еще не была объединена. Процесс объединения шел очень медленно путем заключения императорской династией союзов с соседними кланами, имеющими, подобно императорской династии, собственных вождей, крестьян и ремесленников и свои земли. Это было тем более сложно, что во главе кланов часто находились люди, имевшие иноземное происхождение (корейцы и китайцы). Однако сближению способствовало наличие общего врага, айнов, которые рассматривались в качестве варваров, «живущих за восточным барьером».

Формирование единого феодального царства завершилось в период, когда корейцы ввели в стране одновременно китайскую письменность, конфуцианство и буддизм, т. е. в VI в. Влияние идей конфуцианства можно проследить в указах принца Сетоку (604), где говорилось о безраздельной власти центра: «У страны нет двух властителей, у народа нет двух хозяев…»

В ту пору возникла официальная японская история с ее иерархией, писцами, хрониками, посольствами, направляемыми ко двору китайских императоров (первое из них датируется 607 г.). Вокруг принца начала формироваться приближенная ко двору знать, получавшая от властителя земли и «привилегии», которые вассалы стремились превратить в свой «удел», как бы сказали на Западе.

Вскоре императорская Япония начала развиваться под все усиливающимся воздействием китайской цивилизации. Именно Китаю принадлежит название Страна Восходящего солнца, по китайски Я-пен, откуда и пошло европейское название Японии. В японском произношении те же иероглифы звучат несколько иначе — Ниппон.

Воздействие на Японию китайской цивилизации

Китайская цивилизация преобладала на японских островах в течение многих веков. Причем ее расцвет сопровождался такими деформациями, что зачастую она становилась неузнаваемой (пример тому буддизм, который в форме учения Дзэн стал идеологией «кровавых самураев» начиная с XII в.). В других случаях, напротив, китайская цивилизация в Японии сохраняла свои архаичные формы, уже преданные забвению в самом Китае (например, китайская музыка, утраченная в Китае, сохранилась в Японии). В целом можно утверждать, что китайская цивилизация в Японии трансформировалась под влиянием местного населения, общественного уклада, традиций, которые отличались от китайской модели. Это оказалось тем легче сделать, что китайская цивилизация проникала в Японию зачастую в форме «корейской модели», которая не всегда полностью соответствовала оригиналу.

• Первая японо-китайская цивилизация являлась золотым веком древней Японии. В процессе длительного окультуривания все становилось объектом перемен: китайская классика, каллиграфия, живопись, архитектура, государственные институты, право (эпохи Тан).

Как и Китай, Япония была разделена на провинции, размеры которых, конечно же, намного уступали китайским. Когда в 710 г. была построена столица страны Нара («столица» по-корейски), то она была спланирована по китайскому образцу — форме шахматной доски с императорским дворцом, расположенном на севере. Когда в 994 г. столица была перенесена в Хэйанке («мирная столица»), или иначе в Киото («столица» по-японски), то и в этом случае она была воздвигнута по-китайски. Начиная с этого момента столица более не переносилась, как это делалось раньше, когда каждый император строил собственную столицу. Уже в эпоху Нары двор и центральная администрация настолько разрослись, что их нельзя было так часто переводить в другое место. Киото стал столицей империи на многие века.

Китайское влияние ощущалось повсюду, и записываемые писцами хроники составлялись так же, как это делали мандарины (для письма использовались китайские иероглифы). Впрочем, все эти бесчисленные заимствования у китайцев не должны порождать иллюзий. Китайская цивилизация имела колоссальное влияние лишь на относительной узкий круг лиц, связанных с императорским двором в Киото, а по мере удаления от столицы она подвергалась все большим искажениям. Это как пятно яркого света, вокруг которого скапливается тьма.

Итак, золотой век, ограниченный узким пространством, продлился с конца X по XII в. Привело ли величие двора к улучшению материальных условий жизни остального населения? Кажется, что привело, и этот экономический подъем продолжался определенное время. Затем его сменили века смуты.

Прекрасная эпоха Хэйан нашла отражение в поэзии, в великолепных моногатари, — в поэтических мини-сказках, мини-романах (так, ошикубо моногатари, «Слово из Погребка», очень напоминает сказку о Золушке), а также в никки, этих поэтичных дневниках, которые придворные дамы писали по-японски, а мужчины — по-китайски. Эта дамская и очень живо написанная литература рассказывала о придворных празднествах — концертах, танцах, поэтических состязаниях, императорских выездах на природу, т. е. «обо всех удовольствиях, которые следовали строгому этикету; согласно ему жизнь во дворце была постоянным театрализованным представлением, поставленным подобно балету»; как можно заранее догадаться, в этих описаниях сохранились политические и любовные интриги, «неизбежные во дворцах с очень тонкими перегородками».

Это был поверхностный, праздный мирок, «погрязший в литературе». В этом смысле характерны «записи на кончике кисточки», принадлежащие одной из придворных дам, жившей примерно в 1000 г., которые написаны едко и живо. Чтобы передать дух ее рассказов, достаточно воспроизвести ее описания приятного и неприятного (причем она полагает, что вещей неприятных гораздо больше, чем приятных). Неприятное в ее понимании — это «волосок в чернильнице; песчинка на кисточке для письма, которая неприятно скрипит; незначительный персонаж, который много говорит и громко смеется; кричащий невовремя младенец; собака, которая ночью начинает лаять на спешащего к вам на свидание галантного кавалера; мужчина, которого вы прячете у себя в спальне и который начинает храпеть; еще раз галантный кавалер, приходящий на свидание в высокой шляпе, которую видно издалека, или он же, уходящий от вас в тишине и внезапно задевающий какой-то предмет, который с шумом падает на пол…» (Р. Сьеффер).

В то время, когда придворные замыкались в своем мирке, буддизм постепенно завоевывал всю страну, понемногу демократизируясь. Новое духовенство вступало в контакт со «средними классами», ремесленниками, мелкими землевладельцами. Принимавшая упрощенную форму набожность касалась исключительно Будды Спасителя (Будда Амида), гарантирующего верующему доступ на Небеса. Как и в самом Китае, идеи и постулаты подлинного буддизма превратились вскоре в привилегию теологов и интеллектуальной элиты, тогда как народный, упрощенный буддизм занимал умы и сердца остального населения; постепенно он слился с верованиями синтоизма, образовав с ним подлинную общую религию. Так возникла секта сингон, согласно учению которой местные божества превращались во временные и особые проявления буддийских божеств.

Приверженцы нового учения (дуалистический синтоизм) взяли под свой контроль синтоистские святыни. С появлением Будды Амида возникла новая буддийская иконография. На великолепных «свитках» той эпохи появились японские пейзажи, изображения людей, полные юмора сценки повседневной жизни, характерные для представителей различных социальных слоев общества.

Одновременно распространялась письменность, чему способствовало введение упрощенного алфавита (только 47 слогов).

• С XII в., императорский режим начинает клониться к упадку. Он уже давно демонстрировал признаки собственной слабости. Копируя институты Китая эпохи великолепной династии Тан, императорская Япония не сумела создать и поставить на службу государству класс образованных людей, которые бы позволили сломить силы и укротить амбиции старой аристократии. Императорский режим уступил место сёгунату, который длился на протяжении всего бесконечного Средневековья (1191–1868).

В период с VIII в. и до 1186 г., т. е. на протяжении четырех столетий, феодальные кланы как бы окружали императорскую власть. Императоры царствовали, но не управляли. Они были заложниками всемогущего клана Фудзивара, игрушками в его руках. Представители клана занимали все ключевые посты, поставляли императору жен, наложниц из своей многочисленной семьи; они могли смещать сузеренов, выбирать новых. Историк справедливо заметил: «Власть Микадо подобна пустому ларцу, ключ от которого находится в руках Фудзивара».

Конец длительного владычества этого клана ознаменовал собой начало нескончаемого периода сёгуната. Сёгунат сделал почти официальным первенство феодальных кланов, «больших семей» по отношению к императору; эти семьи зачастую являлись потомками императоров, представляли собой высшую знать. Сёгунат — это их непрерывное владычество, притом что сами кланы воевали друг с другом, сменяя друг друга у кормила власти, вступая в союзные отношения. Межклановые соглашения были необходимы для подавления остальной части населения, разделенной на сословия: дворянство, крестьяне, ремесленники, торговцы. Лишь представители дворянства могли рассчитывать на обеспеченную жизнь. Внизу социальной лестницы находились наиболее обездоленные слои, такие как кожевники, которых можно сравнить с неприкасаемыми в Индии, хотя число их было гораздо менее значительным.

Сёгунат возник как военная и феодальная реакция на спад экономической активности, на ухудшение материальных условий жизни. Его движущей силой была воинственная аристократия, которая, находясь вдали от трона, отвоевала себе большие владения в новых, не до конца замиренных «колонизированных» районах к северу и востоку от Хонсю, «по ту сторону барьера», где она занималась разведением лошадей. По сравнению с дворцовой аристократией Киото, утратившей мужественность и ненавидимая народом, новая власть представлялась военной эгалитарной властью (правительством военных палаток). Во главе стоял полководец, сёгун. Сёгунов сравнивали с мажордомами периода упадка династии Меровингов при том, однако, отличии, что в Японии бездеятельный властитель никогда не подвергался физическому уничтожению. Микадо продолжал править, но не управлять, а рядом с ним находился сёгун, который получал от императора благословение, подобное тому, которое давал римский папа императорам.

Первые сёгуны обосновались на острове Хонсю (дорога из Киото в Эдо), в Камакуре. Они оставались там до 1332 г., а затем их резиденцию (правильнее сказать — столица) перенесли сначала в Киото, в квартал Муромаки (с 1393 по 1576 г.), а потом в Эдо, бывшем до того рыболовецким портом (1598), где она и просуществовала вплоть до 1868 г. Историки выделяют эпохи Камакура, Муромаки, Эдо: сменяя одна другую, они практически перекрывают весь период существования сёгуната (1192–1868).

В любую из рассматриваемых эпох на переднем плане находилось военно-феодальное сословие — буси. Представляя собой господствующую касту, они навязали народу свое видение мира, свои вкусы, свой кодекс поведения, а также, что было особенно заметно вначале, свое упрощенное правление, что отмечалось как в простых одеждах, так и в расположении домов. Простые одежды (суикан, хитатара) пришли на смену неудобным костюмам (носи, сокутаи), которых требовал прежний дворцовый этикет. Дворцовые праздники сменились охотой, рыцарскими турнирами, конными состязаниями.

Нравы новых властителей стали спокойнее только в период пребывания сёгунов в Киото (1393–1576), когда старый город постепенно восстанавливал свои былые права и прежнюю роль, благодаря чему классический золотой век не исчез окончательно под напором пеших воинов и всадников.

Последние десятилетия XVI в. и первые десятилетия XVII в. ознаменовали собой переломный период сёгуната. Революция Токугавы привела к более чем двухсотлетней изоляции Японии от остального мира, укрепив местные феодальные нравы и феодальную администрацию.

После смерти полководца Тоётоми Хидэёси, который сумел установить диктатуру и, не имея звания сёгуна, восстановил порядок в стране и провел практически бессмысленную войну с Кореей (1592–1598), произошло возвышение клана Токугава, во главе которого стоял гениальный Токугава Иэясу. Получив от императора звание сёгуна, он принял решение переместить свою резиденцию в Эдо, поскольку справедливо полагал, что Японией можно и нужно управлять не из Киото, а из этих беспокойных земель. Он добровольно отказался от звания сёгуна и передал его своему сыну, чем положил начало обычаю наследственной передачи власти в сёгунате; таким образом его клан получил возможность «царствовать» вплоть до 1868 г.

Именно правительство Эдо (нынешний Токио) приняло в 1639 г. решение закрыть страну для иностранцев. Отныне сюда могли проникнуть только китайские и голландские суда, причем последние имели право провозить лишь оружейные припасы, оружие, очки и табак. Во всем остальном архипелаг должен был жить и жил за счет собственных ресурсов. Естественно, что этот запрет налагался и на японские суда. Более того, именно с них и начали в 1633 г. Можно ли найти разумное объяснение такому решению?

Создается впечатление, что хозяева Японии испугались чужеземцев с Запада. Португальцы, первые ступившие на острова в 1543 г., прибыли на огромных судах, вызвавших удивление японцев и вооруженных пушками и аркебузами. К этому следует прибавить частые случаи обращения в христианство, имевшие место после их прибытия. Быть может, власти полагали, что новая религия способствовала крупным дворянским и крестьянским волнениям, имевшим место в 1638 г.?

С другой стороны, вслед за Китаем и далекой Индией в этом регионе мира начался длительный период глубокого экономического спада. Быть может, оказавшись в его эпицентре, Япония сочла необходимым защитить свое хозяйство, в частности путем запрета на вывоз драгоценных металлов? Начиная с героических времен Хидэёси, усилившаяся агрессивность по отношению к Корее и Китаю, пиратские захваты китайских кораблей свидетельствовали о стремлении Японии изолироваться (Китай династии Мин не оказал большого влияния на архипелаг). У правителей было велико желание «заморозить» готовое к переменам общество, в том числе отчаявшихся и стремящихся к свободе крестьян. Закрытие границ как бы «заморозило» общественные институты вплоть до прибытия сюда в 1853 г. американской эскадры адмирала Перри.

Но до этого события Япония жила изолированно, сохраняя господство кланов и свое архаичное дворянство. Все в стране было подчинено интересам господствующего класса, доказательством чего может служить столь долгая популярность учения дзэн — искаженной формы буддизма.

И тем не менее замкнувшаяся в себе Япония была менее несчастной, в меньшей степени лишенной средств к существованию, чем это можно было бы предполагать. Ей пришлось использовать собственные богатства, как материальные, так и духовные. Одним из таких богатств стал, начиная с XVI в., расцвет национальной литературы, окончательно заявивший о себе в «век Осаки» (1650–1750). В период долгого Средневековья наряду с традиционным театром но возник театр кабуки. Тьма сёгуната не была, таким образом, беспросветной.

Существование сёгуната было невозможно без строгой дисциплины, без государственной полиции, если так можно сказать.

Владетельные князья, главы кланов и районов, даймё[11] (числом около 270) были окружены представителями мелкого военного дворянства, «преданными» самураями, которые служили им за денежное или другое вознаграждение; в отличие от Запада, они никогда не получали земель в наследственное владение, что могло бы сделать их излишне самостоятельными. Ронин, потерявший или покинувший (если такое вообще было возможно) своего господина самурай, должен был либо умереть от голода, либо заняться разбоем.

Согласно кодексу чести самурая (бусидо) он душой и телом был предан своему господину. Была очень популярна история 47 самураев: их господин вынужден был сделать себе харакири, они мстят за его смерть, а потом сами кончают жизнь самоубийством на его могиле зимой 1703 г. Этот кодекс чести подпитывался бесчисленными гражданскими войнами.

Войны в средневековой Японии были именно гражданскими, поскольку японцы воевали прежде всего сами против себя. Китай эпохи монгольского завоевания дважды, в 1274 и 1281 гг., пытался завоевать страну, но «божественный ветер» (камикадзе) дважды вызывал бурю и топил армады завоевателей. Война японцев против Кореи длилась только шесть лет, как мы это уже видели. Это значит, что копьи и мечи использовались в междоусобных войнах. Именно они формировали воинов, заставляли их соблюдать армейскую и общественную иерархию. Это нашло отражение даже в языке, где еще в 1868 г. глаголы «уточняли позицию субьекта и объекта». Например, использование вспомогательного глагола агеру означало, что «действие, выраженное основным глаголом, выполняется нижестоящим по отношению к вышестоящему».

Каков же результат? Япония была чрезвычайно дисциплинированной страной, разделенной на касты, четко управляемой, одновременно богатой и обездоленной. Эта двойственность, проявлявшаяся в роскоши одних и абсолютной нищете других, заметна при чтении книги вестфальского врача Э. Кемпфера, находившегося на службе у голландцев (1690). Прочтя эту книгу, трудно забыть описание его путешествий, переходов через глубокие реки, когда проводники-японцы выстраивались в ряд на переправе, чтобы замедлить течение и позволить путешественникам перейти опасные места; деревень с нищими хижинами; зарисовок с натуры, когда крестьяне встают на колени вдоль дороги, по которой проезжает кортеж знатного господина. На пути из Киото в Эдо, где находилась резиденция сёгуна и куда должны были регулярно наведываться даймё, можно было встретить процессии, представлявшие собой маленькие армии вооруженных алебардами и аркебузами воинов и слуг, сопровождавших своих господ в их путешествии в столицу.

Все эти богатые феодалы должны были на протяжении шести месяцев жить в принадлежавших им дворцах в столице. Княжеские чертоги по фасаду украшались богатыми гербами, которыми так восторгался еще Родриго Виверо (1609), и группировались вокруг дворца владыки. По сути это были всего лишь красивые тюрьмы, где под постоянным наблюдением жили их хозяева, вынужденные оставлять в качестве заложников свои семьи после отъезда к месту постоянного пребывания. Даже они не могли избежать неусыпного контроля со стороны судей, соглядатаев, надсмотрщиков, которыми были заполнены дороги, гостиницы, городские улицы. Каждая улица в столице, на китайский манер закрывалась с обоих концов воротами, которые тут же запирались, если случалось какое-то происшествие: воровство, грабеж, убийство. Виновного или подозреваемого немедленно хватали, и его ждало быстрое и неминуемое наказание, чаще всего смертная казнь.

Так же строго и тщательно контролировали торговые суда, которым разрешили приплывать в Японию после ограничений, введенных в 1639 г., а именно суда китайцев и голландцев (напомним, что голландцы бессовестно предоставили свои суда и пушки властям для подавления восстания японских христиан в 1638 г.). Как только корабли голландской Вест-Индской компании прибывали в страну, их сразу направляли в карантин на остров Десима, находящийся в акватории порта Нагасаки: товары, сами купцы, моряки, торговые агенты, имущество голландской торговой компании подвергались скрупулезной проверке. Имеющиеся свидетельства говорят о подозрительном, все время находящемся начеку режиме, о стране крепостей и солдат. Гораздо чаще, чем на Западе, где суды тоже не страдали милосердием, путешественник встречал здесь виселицы, людей со следами пыток на теле. Недаром один из холмов в окрестностях Киото носит название «гора отрезанных ушей».

Феодальная Япония эволюционировала как в плане культурном, так и религиозном. Как в Корее или Китае, буддизм облекался здесь в различные формы: фанатичного служения (Лотос Доброй Веры), когда Япония рассматривалась единственной страной настоящего Будды; дзэн-буддизма, пришедшего из Китая и ставшего с XII в. учением самураев. В то время как неоконфуцианство утверждается в качестве доктрины сёгуната, эта особая форма буддизма становится религией воинов, имеющей мало общего с изначальной религией любви и ненасилия. Такая трансформация религии хорошо отражает эпоху и состояние общества.

Дзэн дает советы, которые выражены в очень коротких поучительных рассказах Канса с неожиданной и намеренно абсурдной моралью. Она направлена на то, чтобы любой ценой освободить подсознание, которое обычно себя не проявляет. «Оставь свой разум и стань подобен тюку в горном потоке». Сделай над собой усилие, чтобы освободить свои инстинкты, побудить их к действию, а затем доверься им! Ретроспективно это напоминает нам психоаналитическое воздействие. Кажется, что все вопиет: освободись от «комплексов»! «Когда ты идешь — иди; когда сидишь — сиди; главное — не колебаться!» Наиболее частый совет — не колебаться, что хорошо прежде всего для воина: «Убери все препятствия на своем пути. Если на своем пути ты встретишь Будду, убей Будду. Если встретишь своего предка, убей предка. Если встретишь мать и отца, убей их. Когда встретишь родственника, убей родственника. Только так тебе удастся освободиться. Только так ты освободишься от оков и станешь свободным».

Разумеется, сказанное нельзя понимать буквально. Будда, предок, родственники — это все символы зависимости от подавляющего тебя общества, в котором с раннего детства каждого мальчика, каждую девочку помещают в «железный корсет» строгого воспитания. Его дрессировка заставляет человека соблюдать правила, регламентирующие порядок приема пищи, манеру говорить, садиться и даже способ сна, когда ты обязан соблюдать неподвижность, положив голову на деревянный брусок. Речь идет о том, чтобы «никогда не терять контроля над своим телом и своим духом» благодаря психологической обработке, которая направлена на то, чтобы обуздать естественные рефлексы подобно тому, как миниатюрный садик подавляет естественно растущие растения и деревья. Создается впечатление, что учение дзэн, предназначенное для воспитания воина, направлено на подавление предписаний, которые навязывались т. н. «кодексом вежливости» японцев. Как это случается в любом обществе, жизнь делает предписываемые правила более гибкими, более приемлемыми для индивидума. Япония — это одновременно жесткость и гибкость, «эластичность». Дзэн в этой связи является жизненно необходимой компенсацией.

Современная Япония

Изоляция Японии от внешнего мира длилась более двух столетий и закончилась вместе с революцией Мэйдзи (1867–1868), за которой последовала эпоха социально-экономических преобразований, прежде всего индустриализации. Она должна рассматриваться как особый феномен, как чудо; она проливает свет на особенности японской цивилизации. Дело в том, что темпы и успехи индустриализации невозможно объяснить только экономическими терминами, хотя и они имеют немаловажное значение.

• Столетия изоляции: с 1639 по 1868 г. Япония сделала большой шаг в своем развитии, несмотря на практически полное закрытие своих границ.

Прогресс стал заметен уже в XVIII в. Увеличилось население, возросло производство риса, началось выращивание новых сельхозкультур… Стали расти города. В XVIII в. в Эдо проживало около 1 млн человек. Общий экономический подъем был бы невозможен без появления излишков сельскохозяйственного производства, в частности риса, который в избытке появился на городских рынках; без дополнительных средств хранения и транспортировки зерна, без возможности снабжать города древесным углем в достаточном количестве.

Само общество благоприятствовало развитию. Местная знать, которую правительство лишало родовых корней и заставляло постоянно жить в Эдо, систематически разорялась из-за регулярных дорогостоящих переездов. Поскольку хождение денег стало повсеместным уже с XVII в., превысив объемы денежной массы огромного Китая, роскошь городской жизни требовала колоссальных расходов. Необходимость иметь деньги вынуждала землевладельцев продавать часть урожая риса, а также прибегать к денежным кредитам, что было достаточно легко, известные издавна формы кредита получали все большее распространение (заемные письма, векселя). Землевладельцам, как и самураям, запрещалось торговать самим. Следовательно, они вынуждены были прибегать к услугам посредников, подставных лиц. Заметно увеличился слой торговцев, которые процветали, одалживали деньги знати, проникали в ее окружение и даже стали носить такие одежды, что было крайне важно в стране, где привыкли «встречать по одежке». Торговцы стали отдавать своих дочерей и сыновей в свиты вельмож, начали смешиваться со знатью, используя браки и усыновления. Однако в целом, напуганные несколькими казнями, которые правительство использовало для того, чтобы заодно конфисковать их имущество, торговцы предпочитали оставаться в тени.

Влияние торговой буржуазии особенно заметно было в Осаке — экономическом центре старой Японии: именно в квартале этого города, получившем название «Квартала цветов», жили все богатые горожане, дворяне и торговцы. Этот квартал вскоре превратился в островок удовольствия, где куртизанки (гейши), «получившие дорогое воспитание», играли «роль благородных дам при дворе императора в Киото». Хроники Квартала цветов, его скандалы, самоубийства или убийства становились темой саркастичных литературных опусов, которыми увлекалась простая публика (образованные люди предпочитали «прелести конфуцианской схоластики»).

Все это демонстрирует подвижки в жизни японцев, отражает экономический подъем, создавший начиная с XVIII в., активный до-капитализм, готовый расцвести при благоприятных обстоятельствах. В XIX в. перемены становятся еще более заметными: Эпоху Мэйдзи нельзя понять без обращения к прошлому, без учета периода первоначального накопления экономических средств и капиталов, без учета возникшего уже тогда социального напряжения в обществе.

Слишком много вельмож разорилось из-за чрезмерной роскоши или в результате политических потрясений. Япония понемногу переполнялась самураями-изгоями, оставшимися без господина ронинами, странствующими рыцарями — это немного напоминало Германию XV в. с ее «кулачным правом». Именно эти деклассированные элементы стали движущей силой революции Мэйдзи. Прибытие американского флота (1853) было лишь «искрой, поджегшей порох». И когда император Муцухито в 1868 г. захватил власть, он без труда сверг старый феодальный строй с его традиционными кастами. По сути, он уничтожил лишь декорации.

• Индустриализация — это не только экономическое явление; она подразумевает также определенные социальные перемены, которые способны замедлить или ускорить экономические процессы. В данном случае общество развитие не тормозило.

Это тем более стоит отметить, что обычно процесс индустриализации потрясает все общественные структуры. На Западе, согласно изученному Марксом процессу, она породила пролетарские массы, вызвала классовую борьбу и стала причиной социалистической рабочей революции.

Япония — особый случай. Она, лишь на первый взгляд непонятно каким образом, осуществила индустриальную революцию без революционных потрясений в социальных структурах. «Огромные экономические преобразования… стали составной частью развивающейся культуры и пошли по совершенно новаторскому пути».

Причины этого могут быть следующими: речь идет о сверхдисциплинированном обществе, которое и после 1868 г. сохранило свою приверженность к дисциплине. Это послушное, почитающее социальную иерархию общество всегда соглашалось с тем, что роскошь является привилегией немногих; оно также согласилось, быть может не отдавая себе в этом отчета, с тем, что современный капитализм формировался внутри феодальных структур. На ум приходит сравнение с русскими промышленниками XVIII в., действующими на Урале в крепостной среде… Несмотря на все отличия, именно такое впечатление оставляют все крупные японские промышленные компании, которые в XIX в. обеспечили успех индустриализации и пролучили от этого выгоду, не вызвав при этом негативной реакции рабочих масс.

Накануне войны 1941 г. максимум пятнадцать семей располагали 80 % японских капиталов. В просторечьи их называли дзайбацу (сегодня это понятие стало классическим): это Мицуи, Мицубиси, Сумито-во, Ясуда. При этом императорская семья стала наиболее богатой… В плане социальной иерархии эти гранды большого бизнеса сопоставимы с даймё и их кланами; рабочих можно сравнить с их крепостными, управляющих и инженеров — с самураями Нового времени. Предприятия остаются семейными, управляемыми в соответствии с принципами феодализма и патернализма, действующими в среде, где «свободное предприятие, коммунизм воспринимаются как странные и чужеродные идеи, разрушающие кодо, этот императорский путь Японии». С этим послушным, умелым, терпеливым народом, согласным на очень низкую оплату своего труда, его лидеры могут делать все, что им угодно.

Так объясняется чудо — переворот 1868 г. Сёгун уступил место императору, остающемуся самой традиционной силой страны (вообразим себе понтифика, который бы занял у нас на Западе место главы светского правительства). Традиционная императорская власть выбрала революцию, уничтожила феодальные преграды, объявила о развитии промышленности, высвободила необходимые инвестиции и сама создала заводы. После этого, что случалось часто, она уступила право управления предприятиями частным лицам, которых выбрало по своему усмотрению, что напоминало наделение приближенных земельными феодальными наделами. Одновременно с этим императорская власть поставила перед японским обществом гигантскую задачу развития. Эта задача была выполнена. Сын солнца, почитаемый в храмах за свое божественное происхождение, велел приступить к индустриализации страны. Чтобы выполнить эту волю, Японии не понадобилось новой идеологии или религии — они уже существовали. Они-то и позволили управлять Японией, как одним человеком.

В этих условиях не нужно удивляться двойственности современной Японии, одновременно модернизированной и традиционной страны. «Мистический характер власти императора послужил и сохранению статус кво и проведению революционных преобразований», что можно перевести как сохранение социальной стабилизации и осуществление экономической революции.

Верность такого объяснения подтверждается сознательным повышением роли в XVIII–XIX вв. древних национальных верований, возведенных в систему под названием синто. Это божественный путь (ками), хотя смысл ками соответствует скорее смыслу слова мана[12], которое в далеком море (на юге) означает высшую безличную власть, сливающуюся с вещами и существами. Высший ками принадлежит Аматэрасе, богине солнца, которая передала его всем потомкам своих сыновей.

• Япония после поражения 1945 г.: за капитуляцией страны после нанесения ядерных ударов по Хиросиме (5 августа 1945 г.) и Нагасаки (8 августа) последовал беспрецедентный крах государства. Юго-Восточная Азия, которую только что удалось завоевать, получила независимость. Хуже того, оказалось разрушенным все то, что было создано начиная с эры Мэйдзи (1868) и что превратило Японию в особый случай на Дальнем Востоке первой половины XX в.

Японское чудо после 1945 г. (второе чудо), подобно чуду Италии, Франции и Германии, состоит в том, что она восстановила основы своего процветания и сумела достичь невиданного доселе уровня развития. Это головокружительный успех. Япония более не является военной державой мирового значения, какой она была до 1941 г. Но она стала мировой экономической державой.

Перспективный план развития на 1961–1970 гг. предусматривает к моменту его завершения удвоение национального дохода при очень высоких темпах роста. Если взять уровень 1950 г. за 100, то предусмотренный уровень промышленного и горнорудного производства составляет 648; уровень производства черных металлов — 296; станкостроения — 448; химической промышленности — 344… Эти перспективы, не будучи абсолютными, не кажутся завышенными: развитие в предыдущие годы убеждает в их достижимости.

С конца XIX в. и до Второй мировой войны темпы роста экономики Японии составляли 4 % в год; в 1946–1956 гг. они достигали 10,6 % (во Франции — 4,3 %); в 1957–1959 гг. — 9,2 %; в 1959–1962 гг. темпы (точных цифр еще нет) оставались высокими. Это рекордные цифры, близки к ним лишь темпы развития ФРГ и СССР. Перспективный план 1961–1970 гг. предусматривает средние темпы роста на уровне 8,3 %.

Причины такого роста не остаются тайной за семью печатями. Наиболее эффективным оказалось данное американской администрацией разрешение на восстановление трестов, которые, казалось, исчезли со сцены после поражения. Старые патриархальные дзайбацу, распущенные оккупационными властями, возродились не все и не полностью, но появились новые концерны, ставшие одними из крупнейших в мире. Победивший японский капитализм, как и в США, представляет собой триумф капиталистических гигантов, позволяющих лучше использовать рабочую силу и капиталы, чем это возможно на мелких предприятиях ремесленного типа, которые тем не менее продолжают существовать, используя дешевый семейный труд.

С другой стороны, поскольку финансирование предприятий более не осуществляется, как это было до 1941 г., из средств самого предприятия, успешное развитие промышленности подразумевает отныне наличие системы крупных банков и инвестиционных компаний, обладающих, под присмотром Национального банка, большей свободой маневра, чем во Франции. Вклады населения привлекаются за счет использования всех средств рекламы и пропаганды, работающей по американскому образцу. Результатом стал бум покупки биржевых акций, участие в котором приняли даже крестьяне, по природе своей не склонные к риску. Периодически случающиеся бумы на Токийской бирже (объем торгов здесь в 400 раз превышает объемы предвоенных лет) также способствуют привлечению средств населения, рассчитывающего на высокую доходность ценных бумаг. Однако с июня 1961 г. произошел спад биржевой активности, что умерило страсть к игре на бирже и направило денежные потоки в сторону банковских вложений.

Эта система объясняет очень высокий уровень инвестиций (более 20 % национальных расходов в 1962 г.) и тот интерес, который проявляет иностранный, в первую очередь американский, капитал к японским предприятиям. Еще до недавнего времени это был до некоторой степени платонический интерес, так как Япония еще до конца не «либерализировала» экономические обмены и вопрос с репатриацией полученных прибылей остается довольно острым. В одной швейцарской газете (12 апреля 1961 г.) говорилось о скорой возможности полной либерализации, при этом отмечалось: «В целом мы предпочитаем Японию Южной Африке, где все еще «дремлют» многочисленные европейские капиталы. Нет никакого сомнения, что эта страна находится на стадии подъема, что качество и величина ее рабочей силы выше среднего, что ее лидеры не только уверены в своем успехе, но и обладают удивительными способностями». Если в японскую экономику придут серьезные западные капиталы, то темпы развития страны существенно увеличатся.

Можно ли выделить движущие силы такого прогресса? Трудно подводить окончательные итоги развивающейся экономики. Цифры быстро устаревают и искажают реальную картину. Однако очевидно, что избыток рабочей силы сказывается положительно. В 1961 г. население островов насчитывало 94 миллиона человек; через десять лет, в 1970 г., его численность возрастет до 104 миллионов, что составляет ежегодный прирост примерно в 1 миллион человек.

Такие темпы демографического роста не тормозят экономического развития, поскольку, еще раз напомним, национальный доход должен удвоиться к 1970 г., тем более что рост населения находится под контролем. К тому же начиная с 1962 г., приток рабочей силы на рынок труда недостаточен (т. н. малочисленные возрастные группы военного времени), вследствие чего спрос здесь превышает предложение; отсюда недавнее повышение оплаты труда инженеров и преподавателей.

Нельзя не отметить, что заработная плата в стране остается намного ниже европейского уровня или уровня США. Тем не менее, учитывая разницу в привычках и потребностях, положение не кажется катастрофическим. В предместьях Осаки и Токио все еще можно увидеть бараки (в Токио население увеличивается ежегодно на 400 тыс. человек, из которых 300 тыс. мигранты), но средний дневной рацион составляет 2100 калорий, средняя зарплата в долларовом исчислении колеблется от 200 до 300, что в четыре раза превышает средний заработок в Индии. Огромное развитие рыболовства (Япония является мировым лидером рыболовства: ежегодно 6 миллионов тонн рыбы, добываемой от Атлантики до Карибов), прогресс сельскохозяйственного производства (по требованию американцев ни один японец не может иметь надел более 2,5 га), тем более существенный, так как использование парников в зимний период позволяет значительно увеличить производство сельхозпродукции, в частности за счет более раннего высеивания риса. Освоение холодного острова Езо позволяет достигнуть необходимого равновесия между производимой и потребляемой продукцией.

В целом внутренний потребительский рынок поддерживает промышленный рост. Рост уровня жизни знаменуется покупкой новых товаров, среди которых стиральные машины, транзисторы, телевизоры, фотоаппараты (гигантские японские заводы прежде всего заполняют внутренний рынок). Появляются новые вкусы, что способствует росту потребления мяса, рыбы, макаронной продукции, консервов, лекарств (особенно успокоительных); рисовая водка уступает потреблению пива, зеленого (его ежегодное производство составляет 77 000 тонн) и черного чая. Европейский стиль все больше сказывается в одежде и домашнем интерьере. Разумеется, японцы остаются в массе своей «бицивилизованными людьми» (по выражению журналиста Робера Гийена), которые вне дома носят западную одежду, а дома японскую. Но очевидно, что они все больше увлекаются западной модой, уступают ее требованиям.

Конечно, на пути развития японской экономики остается немало препятствий; само это развитие есть чудо человеческих усилий, результат умелой и терпеливой работы. Но у развития есть свои границы, свои опасности. Не следует забывать, что аграрная реформа привела к появлению массы малоземельных крестьян, неспособных объединиться и создать условия для ведения грамотного современного сельского хозяйства. «Это может сделать только социализм», — говорит один журналист. Но это ошибочное мнение, так как социалистический опыт наименее удачен как раз в сельском хозяйстве. К тому же все попытки провести аграрную реформу быстро и радикально всегда заканчивались разочарованием: аграрные структуры трудно поддаются переменам.

Не забудем при этом, что Япония, население которой почти вдвое превышает население Франции, имеет вдвое меньшую территорию (300 тыс. против 550 тыс. кв. км), при том что плодородные земли составляют лишь 15 % общей площади (84 % во Франции); к тому же страна бедна природными ресурсами. Шерсть, хлопок, уголь, железная руда, нефть, являющиеся основным сырьем для промышленности, импортируются. Промышленный рост заставляет ввозить все больше станков и прочего оборудования. Отсюда, начиная с сентября 1961 г., вызывающие беспокойство признаки дефицита торгового баланса, несмотря на весь оптимизм правительства Икеды. Если подсчитать, то получается, что этот баланс не удастся выровнять без учета расходов американской оккупационной армии. Одно это показывает, насколько еще хрупок экономический успех Японии…

Для страны проблема заключается к тому же не только в производстве товаров, но и в их продаже. И здесь оказывается, что страна может прогрессировать только за счет торговли со «свободным миром», за счет его процветания и доброй воли. Однако память о Японии, прибегавшей до 1939 г. к беззастенчивому демпингу, а также нынешняя реальность страны, вступающей в ценовую конкуренцию за счет низкой заработной платы своих работников, заставляет Запад (и в частности Францию) проявлять осторожность, что выражается в медлительности заключения двусторонних договоров, отдельные статьи которых постоянно пересматриваются.

Все это делает маловероятным, чтобы Япония стала «нейтральной страной по типу Индии Неру» и сделала упор на свои экономические связи с Китаем и Юго-Восточной Азией. С другой стороны, японские социалисты и коммунисты полагают, что с уходом американских войск некоторые социальные завоевания могут быть поставлены под вопрос, в частности положения конституции страны 1951 года и деятельность недостаточно быстро развивающихся профсоюзных организаций, которых крупные компании терпят с трудом. Наблюдающиеся противоречия интересов различных общественных сил объясняют результаты выборов 1961 г., которые обеспечили «рутинную победу» «умеренных либералов», т. е. крупного бизнеса, истратившего, по оценкам специалистов, более пяти миллиардов иен (100 иен равно примерно 1 франку) на предвыборную кампанию, чтобы «использовать последний шанс» и преградить дорогу социалистам.

Но сама проблема еще долго будет сохранять актуальность, тем более что столь быстрое развитие ставит сверхсложные задачи и является причиной напряженности в обществе. Токио с населением в 10 миллионов человек является самым населенным городом мира и не перестает расти, что заставляет рассматривать возможность строительства новых жилых кварталов непосредственно в заливе. Осака уже пошла по этому пути, размещая на отвоеванных у моря территориях металлургические производства, использующие сконцентрированную здесь рабочую силу. Эти примеры показывают, насколько хрупок и одновременно грандиозен японский опыт развития.

Но больше всего вопросов вызывает не столько политическое будущее страны, сколько будущее японской цивилизации. С самого начала было понятно, что превращение страны под американским влиянием в парламентскую демократию еще не означает ее полную трансформацию. Патернализм остается основой действий промышленников. Не исчез окончательно агрессивный национализм. Существуют крайне правые партии, находящие опору в традиционализме. Император, хотя и униженный поражением, остается на своем месте: любой, кто выступает против него или его семьи, рискует расстаться с жизнью. Япония вчерашнего дня продолжает отстаивать свои позиции.

Двенадцатого ноября 1960 г лидер социалистов Инегиро Асунама, которого называли «японским Мирабо», выступал по телевидению. Он высказался против «вероломного японо-американского договора о безопасности», который он расценил «как орудие агрессии империализма янки». Его смогли увидеть и услышать миллионы японских телезрителей. Они же стали свидетелями и того, как на него набросился с ножом молодой семнадцатилетний лицеист, державший оружие по всем правилам воинского искусства. Двадцать дней спустя он покончил жизнь самоубийством в тюремной камере. Эти события потрясли страну. Япония не может и сегодня не восторгаться теми, кто умирает за идею, даже если само преступление и вызывает справедливое возмущение. Не нужно видеть в такого рода поступках религиозного порыва. Япония остается, по нашим меркам, страной, мало озабоченной религиозными исканиями и потусторонними проблемами, и этим она отличается от Индии. Здесь большую роль играют кодекс общественного поведения, воспитания, чести и — почему бы не сказать этого — ее цивилизация.

Япония все больше оставляет впечатление страны, которая вновь обрела былые силы. Но всякий успех связан с напряжением в обществе. Чтобы поддержать свою экономическую экспансию, страна нуждается в новых рынках сбыта. Ее все больше привлекает огромный китайский рынок, возможности сотрудничества с Советским Союзом при условии возвращения ей нескольких Курильских островов, участия в развитии Восточной Сибири. Может ли она обеспечить собственную безопасность, не превратившись в ядерную державу? Япония заявляет, что она против ядерных испытаний, ставит определенные условия пребывания в ее территориальных водах американских ядерных подводных лодок. Политический и социальный опыт ее развития показывает, что она остается страной с авторитарным, но никак не тоталитарным правлением. С уходом премьер-министра страны Икэда на заслуженный отдых (25 октября 1964 г.) эту же политику продолжил вновь избранный президент Сато (9 ноября 1964 г.) и либеральная партия.