Граненое время

Дивизия была построена для последнего парада.

С моря тянул упругий ветер. Сосны на дюнах, сбросив мохнатые снеговые шапки, с утра шумели налегке. В балтийском небе плескались крутые волны пенистого тумана: они то закрывали верхушки деревьев — и тогда все вокруг становилось серым, сумрачным, то, слабея и растекаясь, обнажали синие промоины в вышине — и тогда слепящий свет разливался по всей поляне, а в конце просеки, разрубившей лес надвое, вырисовывался песчаный берег, старательно прибранный трудолюбивым морем. Оттуда доносились пронзительные крики чаек, круживших над Янтарной косой, и беспрерывное гоготанье перелетных птиц, отдыхавших поодаль от берега. Была весна 1960 года.

Полки стояли по команде «вольно», без оружия, которое еще вчера сдано на склад по строгому счету мирного времени.

Они формировались в первые дни войны. Они и отступали, и оборонялись, и наступали — всего хлебнули вдоволь. Они мертвой хваткой цеплялись за кремнистые тропы Главного Кавказского хребта и приостановились в изумлении, пораженные тишиной, на зеленых отрогах Австрийских Альп. Весь организм дивизии давно уже обновился, но слава ее осталась прежней.

На правом фланге артиллерийского полка прохаживался, непривычно сутулясь, полковник Синев. Он был сосредоточен, хмур. Вся его жизнь принадлежала армии, с тех юношеских лет, когда он, курсант Вася Синев, зачитывался военными статьями Энгельса (тоже артиллериста!), написанными для Новой американской энциклопедии. И вот — увольнение в запас на сорок пятом году жизни.

Среди солдат-батарейцев выделялся ростом и непринужденной выправкой сверхсрочник Федор Герасимов. (Новички всегда удивлялись, почему он так и остался старшиной, ведь мог бы дослужиться по крайней мере до капитана.) Ожидая сейчас начала парада, Синев и Герасимов то и дело встречались взглядами, без слов понимая друг друга. Мало, мало осталось их, ветеранов. Даже сталь отжила свой век: в дивизии не сохранилось ни одной старой пушки, если не считать вот этой, вознесенной на пьедестал, что заключила войну последним прицельным выстрелом на дунайской круче, за Венским лесом.

Время — бесстрастный разводящий — сменяло одно пополнение другим. Нет, не узнать теперь дивизию, хотя у нее тот же номер, что вписан в военную историю еще под Москвой. И ей, истории, принадлежат отныне эти тяжелые знамена, овеянные ветрами всей Европы.

— Дивизия-а, смирна-а-а!...

Отраженная стеной соснового леса, взрывная волна команды всколыхнула ряды солдат. Оркестр заиграл встречный марш.

Ура подкатывалось все ближе к артиллеристам. Впереди шел маршал, за ним два генерала: свой, дивизионный, и из штаба округа — Витковский, которого на фронте, в сорок третьем, считали самым молодым генералом. Конечно, никто точно не знал, действительно ли он моложе всех среди генералитета, однако ему в то время едва исполнилось тридцать. На какую высоту могло бы вскинуть Павла Фомича Витковского военное счастье, если бы Верховный время от времени не обрушивал на него свой гнев. Первый раз он был разжалован в рядовые за неудачную попытку с хода форсировать Днепр. Потом, на Южном Буге, получил Героя и был прощен. Но уже через год в заграничном походе он снова был понижен в звании до полковника. На этот раз ему попало за неудачу на Дунае, где сам черт отступил бы под натиском «королевских тигров». И только великодушная Победа, вспомнив о Витковском, полностью списала все его грехи и окончательно вернула ему генеральские погоны. Да поздно, поздно — слишком долог мирный путь от звезды к звезде.

Вот и с а м ы й м о л о д о й генерал дожил до седых волос и уходит теперь в запас...

Парад продолжался. Вслед за командиром дивизии выступил секретарь горкома, потом один из молодых солдат, не успевший отслужить свой срок, и в заключение сказал несколько напутственных слов сам маршал. Это уже походило на гражданский митинг.

Но когда ветераны стали прощаться с боевыми знаменами полков, дивизия опять почувствовала себя дивизией. Старшина Герасимов преклонил колено, помедлил и, коснувшись рукой холодного шелка, припал к знамени. Целуя, он отчетливо увидел травянистую лощину за Донцом, где погиб весь расчет его орудия... Он разогнулся, встал и, круто повернувшись к строю, занял свое место на правом фланге.

Старшина плакал. Никто не заметил этого, потому что это было невероятным. Заметил один Синев.

— К торжественному маршу-у!...

И пока эхо повторяемых команд дробно рассыпалось над ближним бором, отчего звенели отлитые из чистой бронзы сосны, душевное напряжение бойцов достигло того накала, когда вся жизнь — восторг, когда все в жизни — только подвиг.

Как ходко идут батальон за батальоном, наслаждаясь игрой мускулов. Справа — кромка земли, отороченная бахромой прибоя, слева — прибрежный лес. Туман рассеялся, над головой сияет солнце.

Когда плац опустел и оркестр, удаляясь, унес с собой последний аккорд «Варяга», мерный гул Балтийского моря хлынул в дремучий бор, затопил все его потайные тропы. Синев вышел на берег. За Янтарной косой, на горизонте, залив отсвечивал зеркальными гранями; но чем ближе к берегу, тем круче вздымались волны и, ступив на мель, они с размаху падали ничком, а те, что бежали вслед за ними, неловко спотыкались уже близ косы, почти достигнув цели. Словно это шли по минному полю густые цепи пехоты, — головные ценою жизни прокладывают путь остальным. Но волны, пожалуй, и за целые штормовые сутки не успеют встать в полный рост столько раз, сколько пришлось подниматься в атаки его, Синева, однополчанам. Кто же кому служит примером: море — людям или люди — морю?

Память — цемент времени. Синев припомнил сейчас боевых друзей. Скольких он пережил... Вот и настал его, Синева, черед уступить дорогу молодым.

Василий Александрович остановился у каменистого основания Янтарной косы, окинул все полудужье залива быстрым, скользящим взглядом и вдруг почувствовал, как заныло сердце, будто он прощался не с морем, а с молодостью.

Море постепенно затихало. Волнам надоело вставать и падать в этой бесконечной перебежке, и они грузно валились на песчаные отмели, как дьявольски уставшие солдаты на большом привале. Ветер ослаб, разморенный полуденным солнцем, и лишь чайки по-прежнему кружили над заливом, то взмывая в небо, то отвесно падая и исчезая среди волн.

Синев долго ходил по берегу, тщательно расчерченному тонкими извилистыми горизонталями: берег был похож на топографическую карту, совсем новенькую, только что из печати. Свернув к лесу, он взобрался на дюну и отсюда, как с наблюдательного пункта, еще раз, напоследок, стал рассматривать море.

Море лежало перед ним широкой ничейной полосой, разделившей два разных мира.