Граница. Выпуск 3

1. ТРЕВОГА

Майор Зимин сидел в прокуренной канцелярии заставы и занимался самым скучным делом: беседовал с поверяющим.

Зимин впервые видел майора Степанчикова, но слышать о нем слышал — от своих умудренных опытом одногодков, которых Степанчиков уже навещал: в политотделе части появился не майор, а настоящая гроза начальников застав. Правда, о «грозе» они говорили со снисходительной улыбкой.

И вот теперь напротив Зимина сидел майор Степанчиков, которому на вид и тридцати не было, с новеньким академическим ромбиком на кителе. На лице Степанчикова, еще не задубленном солнцем, непогодой и пограничными ветрами, застыло выражение суровой беспристрастности. Степанчиков, не торопясь, перелистывал общую тетрадь в клеточку. В ней не менее десятка листов заполнены впечатлениями от двухсуточного пребывания Степанчикова на заставе.

Зимин поглядывал на него с отцовским сочувствием: «По всему видать, неплохой ты человек, Степанчиков, но зачем эти металл в голосе и сталь во взгляде? Э-эх, молодо-зелено!..»

— Хорошо у вас наглядная агитация оформлена, — сказал Степанчиков бесстрастным голосом.

— Год назад нас, грешных, за нее и поверяющие и на совещаниях честили и в хвост, и в гриву, — рассмеялся Зимин. — Но вот появился сержант Барвенко, и засияла наша наглядная агитация!

— При чем тут сержант? — удивился майор Степанчиков. — Вы же организатор.

— У этого организатора пальцы корявые.

Майор Степанчиков перевернул в тетради листок и заметил сухо:

— К Ленинской комнате претензий нет. Все необходимые стенды имеются, оформлены вполне качественно.

— Это мой бывший замполит постарался. Жалко, забрали парня в клуб.

— Способные люди и там нужны.

— Благодарю за разъяснение.

Степанчиков пристально посмотрел в лицо Зимина: не посмеивается ли?

— Я, товарищ майор, присутствовал на политзанятиях и не о всех слушателях вынес благоприятное впечатление, — сказал Степанчиков. — Вот, например, рядовой Жуков…

— Извиняюсь за прямоту, но вы не вопросы ставили, а покрикивали. Вот и смутился Жуков… — Зимин вздохнул: — Кто же вам по душе пришелся?

Степанчиков заглянул в тетрадь:

— Я надеюсь, и вам понравились четкие ответы ефрейтора Киселева?

— Да, язык у Киселева хорошо подвешен. Но что касается дела, а не слов… — Зимин неожиданно пристукнул обеими ладонями о край стола и резко поднялся. — Он у нас на заставе только неделю служит, но нет командира, с которым не вступил бы в пререкания. Киселев до этого сопровождал поезда, неоднократно наказывался за пьянку… Вроде бы политически подготовленный, но в то же время — солдат-выпивоха. Как вам нравится такое сочетание?.. У вас есть еще вопросы или замечания?

— Есть. Что это за гражданские парень с девицей гуляют на заставе? — Увидев, как отчужденно посмотрел на него Зимин, Степанчиков уже мягче пояснил: — Здесь все-таки граница рядом.

— Эти парень с девицей, как вы изволили выразиться, родились на заставе, — сказал Зимин. — Парень, к тому же, не гражданский, а лейтенант — сейчас в законном отпуске. — Помолчав, добавил: — Это мои дети.

Степанчиков покраснел:

— Извините.

Зимин не ответил. Долго смотрел в окно, успокаиваясь. Перевел хмурые глаза на смущенного Степанчикова, сказал официально:

— Традиционное пограничное гостеприимство обязывает пригласить вас в столовую.

От обеда майор Степанчиков отказался, попросил отвезти на соседнюю заставу.

Когда «газик» со Степанчиковым вырулил на дорогу, Зимин позвонил соседу, что к нему вот-вот приедет майор Степанчиков. Нет, звонил он вовсе не для того, чтобы начальник соседней заставы лейтенант Филимонов успел соорудить в некотором роде «потемкинскую деревню».

— Володя, я знаю, какой ты кипяток, — сказал Зимин. — Об одном прошу тебя — не взрываться. Мне, конечно, легче было с ним разговаривать — звания у нас одинаковые, а ты лейтенант. Тебе с майором сложнее толковать. Возьми во внимание: Степанчиков из-за учебы в академии давно оторвался от границы, от общения с солдатами, посему усиленно на басы нажимает. Ну, да ты сам этой болезнью переболел. Так что не кипятись в случае чего.

— Понятно, Петр Андреевич.

— Как отстрелялись вчера?

— Нормально отстрелялись. Новички малость подвели.

— Это известное дело — сами бывали новичками. Я для тебя припас новость получше: сегодня утром твой приятель с сестрицей нагрянули.

— Ленка и Санька? — обрадовался Филимонов.

— Точно! Только теперь он не Санька, теперь он товарищ лейтенант!

— Дела-а… На станции-то хоть встретили?

— Не довелось, Володя, со Степанчиковым на линейке был. Ну да они и сами дорогу хорошо знают… Хотел тебя с супругой пригласить в гости, но вынужден отложить: полагаю, дня два-три тебе не до гостеваний будет.

— Пожалуй. Но ничего, мы наверстаем. А может, Лена с Санькой ко мне заявятся?

— Увидим по обстановке. Ну, будь здрав! Еще раз прошу: не кипятись, пожалуйста.

— Есть не кипятиться! Тете Тасе привет!..

На границах Советского Союза наберется не один десяток застав, с начальниками которых Петр Андреевич Зимин, несмотря на равное служебное положение, мог разговаривать так, как это было сейчас с лейтенантом Филимоновым — чисто по-отцовски. За немалые годы пограничной службы многие лейтенанты, в свое время молодые и неопытные, побывали у него в заместителях, и каждому помог он встать на ноги, передал, не скупясь, самое ценное, что накопил за жизнь, — свой опыт и знания… Заместителем по боевой подготовке у Зимина ходил около трех лет и лейтенант Филимонов, принявший соседнюю заставу. Вроде бы неплохо освоился со своим новым положением, но временами срывался — особенно, когда имел дело с теми из поверяющих, которые начинали высокомерно поучать молодого начальника заставы. После каждого такого филимоновского срыва следовало строгое внушение командира части, полковника Дементьева: «Это безобразие, когда молодежь дерзит старшим!..»

Вот поэтому Зимин упрямо твердил Филимонову: не взрывайся, не кипятись. Самого Зимина уже давно никто не поучал, да и поверяющие у него бывали редко, справедливо считая, что ветеран и заслуженный человек без них хорошо знал, что и как надо делать.

Зимина совершенно не волновало, что доложит Степанчиков в политотделе — там хорошо знали и Зимина и дела на заставе. Проводив поверяющего, Зимин с головой окунулся в нескончаемые заставские заботы…

После боевого расчета Зимин, прихватив своего заместителя лейтенанта Бабкина, вернулся на квартиру, Тася, жена его, и Лена накрывали праздничный стол.

Петр Андреевич на какой-то миг остановился у порога и удивился: смотри ты, Ленка-то его и в самом деле стала взрослой! Он привык видеть ее худенькой, угловатой, нескладной. А тут вместе с матерью, еще стройной, но все-таки заметно огрузневшей, домовито суетилась не какая-то голенастая девчонка, на которую можно прикрикнуть, чтобы не путалась под ногами, а этакое, прямо сказать, симпатичное создание. Такое славное, что и верилось-то с трудом, будто он отец этой взрослой девушки, у которой знакомым было разве только лицо, да и оно с тем привычным, детским, сохранило лишь отдаленное сходство: вздернутый нос-пуговка выпрямился, стал тоньше; на округлившихся щеках появились ямочки — раньше они только намечались, а теперь были точь-в-точь, как у Таси лет этак двадцать пять назад; тонкие в детстве губы как бы припухли чуточку; на смену жиденьким льняным волосишкам, которых когда-то едва хватало на косичку-хвостичку, выросли такие, что Лена теперь сооружала из них на затылке что-то сложное вроде золотистой короны…

И неужели это ее, счастливо повизгивающую, подбрасывал он к потолку? И неужели это она спрашивала когда-то: «Два пальчика да еще один — этот будет три, да, папочка?» А теперь уже она — без пяти минут инженер-экономист…

Петр Андреевич мельком взглянул и в сторону сына. Тот, облокотившись о подоконник, задумчиво смотрел в окно. В Саньке особых перемен не произошло вроде бы — отец уже привык видеть сына военным, правда, в курсантской форме. Сейчас Санька курил, но впервые — открыто. Заметив остановившегося у порога отца, сконфузился и стал еще серьезнее.

Да, пришло такое времечко, что собственных детей неудобно называть детьми… Перед ним выросла Тася с тарелками в руках:

— Чего остановились? А где Никитич?

Это особенность у Таси — она не умела задавать по одному вопросу.

— Где быть ему в это время? Известно, на складе — на завтра продукты повару отпускает, — ответил Петр Андреевич. — Сейчас придет.

— Ну, проходите, проходите!

Она была властной, его жена: подчиненным Таси становится каждый, переступивший порог квартиры.

— Что ж, Сергей Николаевич, пошли, — Петр Андреевич пропустил вперед Бабкина. — Приказ есть приказ.

— Постой, постой! — вдруг спохватилась Тася. — Чего ж ты, Сережа, в холостяки играешь? А Тамара где?

— Маринку укладывает.

— Отговорочки! Маринка у вас в двадцать два засыпает, а сейчас и двадцати нет. Пусть идут обе. Не помешает ваша дочка нашему празднику.

— Есть привести обеих! — козырнул Бабкин.

Он привел их через десяток минут. Маринка еще с порога объявила:

— Я не хочу спать!

— Правильно, Маринка. До твоего отбоя еще два часа, — серьезно поддержала ее Тася. — Садись за стол, будешь гостьей.

Тамара подхватила Маринку на руки и села рядом с Леной. Они были ровесницами, но Тамара все-таки казалась постарше, посолиднее Лены.

Бабкин направился к Саньке. Приземистый, невысокого роста, он держался уверенно, размашистым движением отставил стул, плотно утвердился на нем. По-юношески худенький Санька старался казаться солидным и серьезным — морщил лоб, хмурил выгоревшие брови, но нет-нет да косил глаза на новенькие звездочки — еще не привык к своему лейтенантскому положению.

Появившийся вскоре прапорщик Благовидов, полноватый и седеющий, — в подразделении все звали его Никитичем — соседом по столу тоже избрал человека подходящего возраста — начальника заставы. Хозяйка квартиры не стала упрекать прапорщика, как это было с Бабкиным, что он «играет в холостяка», — жена с двумя сыновьями-школьниками жила в районном городке, работала бухгалтером в какой-то конторе, приезжала сюда с ребятами на выходные дни да в отпуск, который брала всегда в разгар ягодного и грибного сезона. Благовидов на заставе жил один, и по этой немаловажной причине выглядел не совсем ухоженным — китель в складках, на коленках давно не глаженные брюки пузырились.

Петр Андреевич поднялся из-за стола, взял бутылку красного вина, сначала налил Тасе, потом остальным:

— Итак, дорогие мои, нашего офицерского корпусу прибыло, появился в нем лейтенант Зимин Александр Петрович. — Выпрямился, поднял стопку и закончил торжественно: — За начало пути, Саня, за твою офицерскую службу, за то, чтобы ты пошел дальше отца.

— Постараюсь, папа.

Тася со вздохом посмотрела на сына, медленно провела под глазами пальцем — откуда-то слезинка вдруг появилась…

Все принялись закусывать. Выпив, лейтенант Бабкин отодвинул в сторону стопку — сегодня ему отправлять ночные наряды.

— Может, ты словечко скажешь, мать? — спросил Петр Андреевич.

— Что сказать матери? — Тася поднялась, покачала головой. — У каждой матери, одно на уме…

А что у каждой матери на уме, сказать не успела — задребезжал зуммер телефона, «запела коза», как говорят на заставе. Все, кто сидел за праздничным столом, услышали в трубке голос дежурного:

— Товарищ майор, на правом фланге сработал третий участок!

Бабкин торопливо проглотил закуску, выскочил из-за стола, крикнув жене:

— Посиди здесь!

— Тревожную группу — к месту сработки, заставу — в ружье! — скомандовал Зимин дежурному. Надел на ходу ремень с пистолетом, накинул на голову фуражку, невесело усмехнулся: — Ничего, сынок, мы еще обмоем твои погоны!

Поспешно ушел и прапорщик Благовидов, хотя он и не побежит по тревоге — это было известно всем: Ивана Никитича давно уже одолевала одышка, не очень-то слушались ноги — староват стал для такого дела. Но разве может закоренелый пограничник прохлаждаться за столом, пусть даже праздничным, если на заставе объявлена боевая тревога? Пока не вернутся солдаты, он будет сидеть возле дежурного, поглядывать на приборы, прислушиваться к телефонным переговорам, готовый в любой момент, если дежурный замешкается или растеряется, прийти к нему на помощь…

И об этом тоже знали все, кто остался сейчас за праздничным столом — жены офицеров Тася и Тамара, родившиеся на заставе Лена и Санька. Хорошо знали они также и о том, что после тревоги люди вернутся на заставу никак не раньше, чем через два часа — и это в самом лучшем случае. И тогда только может продолжиться этот прерванный семейный праздник…

Когда объявлена боевая тревога, все делается молниеносно, счет времени ведется на секунды. Надолго ли задержался начальник заставы, пока надевал ремень с пистолетом и бежал каких-то полтора десятка метров от квартиры до комнаты дежурного, а тревожная группа — сержант с собакой на поводке, два солдата и лейтенант Бабкин — уже мчались по тропе вдоль контрольно-следовой полосы; у крыльца нетерпеливо постукивал мотор «газика», в тесный кузов машины один за одним втискивались вооруженные пограничники. И слышалось лишь одно отрывистое:

— Быстро, быстро!

И вот уже машина, до отказа наполненная солдатами, подпрыгивая на ухабистой дороге, бешено летела к рубежу прикрытия, навстречу неяркому заходящему солнцу. Напряженно молчали пограничники, молча смотрел вперед начальник заставы. И только звуков было: гудел мотор и что-то чуть слышно позвякивало в машине. Зимин даже не поторапливал шофера — тот хорошо знал свое дело и выжимал из машины все, на что она способна.

Вот и третий участок. Зимин легонько стукнул шофера по плечу:

— Стоп!

Один за одним посыпались из кузова солдаты.

Команды начальника заставы были немногословными — все давно отработано, надо лишь указать направления:

— Овечкин, в лощину у Черной скалы!

— Есть! За мной! — коротко бросил сержант Овечкин, и трое солдат из его отделения устремились за ним, исчезли в густом мелколесье.

— Коростылев, остаетесь здесь, перехватываете лесную дорогу и держите под наблюдением шоссе. Группа сержанта Барвенко — за мной!

Зимин, как и полагается начальнику заставы, помчался со своей группой к наиболее ответственному участку — туда, в районе которого сработала сигнализация. Привычно прижимая правой рукой кобуру с пистолетом к бедру, он бежал впереди, и солдаты, любой из которых был в два с лишним раза моложе его, едва поспевали за ним.

Когда каких-то пятьдесят метров оставалось бежать до нужного места, Зимин сначала почувствовал легкое головокружение. Подумал успокоительно: ничего, пройдет — такое с ним бывало и раньше. Пройдет, надо только дышать носом. Но головокружение не проходило, в ногах появилась тяжесть, тревожная, незнакомая. Он стал мысленно подбадривать себя: поднажми, Андреич, не раскисай, старина, — уже близко… И тут подкосились ноги, — вот этого с ним раньше не бывало. Он опустился на камень-валун. В голове пронеслось тревожное: «Все, брат, отбегался…» Откуда-то, нет, не издалека, а из глубины, будто из-под земли, донесся встревоженный голос сержанта Барвенко:

— Что с вами, товарищ майор?

У Зимина хватило силы лишь на то, чтобы вяло махнуть рукой — в ту сторону, куда следовало бежать группе.

…Когда очнулся, увидел перед собой рядового Жукова, своего полного тезку (тоже Андреевича) — Петю Жукова, как его звали все без исключения, в том числе и он, начальник заставы. Наверное, за то его звали так дружески, что очень уж добрым и безотказным был этот высоченный парень-богатырь. Жуков опустился на корточки и смотрел на поникшего майора участливыми глазами:

— Полегчало, товарищ майор?

— Где люди?

— Выясняют обстановку.

— Ты на третий участок беги, Петя. Я на этом камушке подожду, — говорил Зимин чужим голосом, хриплым и усталым.

— Не имею права, товарищ майор! — решительно возразил Жуков, для убедительности выставив вперед ладонь. — Сержант Барвенко приказал не уходить. Вот оклемаетесь немножко — к машине провожу… Лицо у вас совсем бледное, ни кровинки. Надо же такому случиться!

Говорил Жуков вполголоса — на границе не принято громко разговаривать. Поддерживать этот разговор Зимину не хотелось, он спросил, пытаясь улыбнуться:

— Что же ты, дорогой тезка, на политподготовке опростоволосился? На пустяковый вопрос не ответил майору Степанчикову. А еще комсорг!

— Растерялся малость. Затмение какое-то нашло, когда он повысил голос. Сейчас-то я без запинки сказал бы, что происходит в этой самой Латинской Америке.

Помолчали некоторое время, прислушиваясь к плотной пограничной тишине.

Зимин, человек по природе своей деятельный, не мог и минуты сидеть без дела и движения. Он хотел было встать, чтобы размяться немножко, но Жуков зашептал строго:

— Вам нельзя подыматься!

— Это еще почему?

— Сержант Барвенко запретил!

— Запретил?

— Да, запретил. Он знает, что делать в таких случаях — у него родители медики, отец даже главным врачом в больнице работает, сердечников лечит.

Зимин рассмеялся, но строгого предписания сержанта Барвенко нарушать не стал. «У него родители медики… Ничего не скажешь — великое медицинское светило, этот сержант Барвенко!.. Солдатские погоны носят, государственную границу охраняют, а сколько еще мальчишеского у этих девятнадцатилетних парней…»

Взглянув на своего молодого тезку, на его румяное ребячье лицо, на котором было столько напускной серьезности и непоколебимой властности, Зимин подумал, что ведь и он когда-то был таким же, и вроде бы совсем недавно был. А тут — сердце зашалило, ноги отказали. Хочешь ты этого или не хочешь, а приходится констатировать печальный факт: вот и ты стал сдавать, неутомимый Петр Андреевич Зимин, вот и к тебе приблизилась старость…

2. НА ПОГРАНИЧНОМ ОЗЕРЕ

Виновником тревоги оказался барсук — подкопался под сигнализационное устройство и, пролезая, зацепил спиной за нижнюю нитку, оставил на ней клок жесткой шерсти, а на контрольно-следовой полосе — цепочку следов, уходящую в сторону границы.

Разного зверья в пограничной зоне развелось во множестве — его здесь не то чтобы не стреляли, но даже и не беспокоили. Особенно много было норки, барсука, лося, бродил тут и медведь. Зверь — он и есть зверь, существо неразумное, — какое дело ему до пограничных строгостей? — зацепил походя чуткую сигнализацию — и вся застава подымается в ружье. Весной и осенью такое случается чуть ли не каждые сутки. Молодые пограничники, конечно, ворчат по неопытности: зря топали по тревоге.

В этом смысле высказался и лейтенант Бабкин, хотя молодым пограничником его не назовешь — седьмой год служит на границе. Высказался и сразу спохватился: сейчас майор Зимин начнет объяснять, что напрасных тревог на границе не бывает. Чтобы упредить это элементарное разъяснение, — Зимин уже поднял на своего заместителя строгие глаза, — Бабкин добавил ворчливо:

— Из-за паршивого барсука и вас еще прихватило!

— Ты понимаешь, что говоришь? Ладно еще солдаты тебя не слышали… — Зимин осуждающе покачал головой из стороны в сторону. Но разговор сразу перевел на другое: — Вот о чем попрошу я тебя, Сергей Николаевич: скажи всем солдатам, которые были сейчас с нами, пусть они о происшествии со мной — никому ни слова. Надо разъяснять, почему?

— Ясно, Петр Андреевич.

Обратно шофер машину вел медленно, и дорога уже не казалась ухабистой. Зимин чувствовал себя неплохо, сердце вроде бы стучало нормально, только легкое головокружение напоминало о недавнем приступе…

На пороге квартиры он остановился на миг, преувеличенно бодро объявил:

— Вот и мы! — и пропустил вперед Бабкина и Благовидова.

Тася пристально посмотрела на него:

— Хорошо, что явились. Садитесь за стол.

«Уже все знает», — встревоженно подумал Зимин. Он в этом окончательно убедился, когда взглянул на стол: там все было в прежнем порядке, за исключением одной детали — возле его тарелки не стояла стопка. Но сделал вид, что не заметил этого, и, продолжая выдерживать бодрый тон, спросил:

— Одной гостьи не хватает. Где Маринка?

— Распорядок выполняет. Час уже, как спит, — ответила Тася.

Посидели еще час, попили чайку с пирогами и ватрушками. Под конец чаепития прапорщик пересел к лейтенанту Бабкину. Они посовещались шепотом, и Никитич опять пересел на свое место.

— Спасибо за хлеб-соль. Надо отправлять наряд на границу. — Бабкин поднялся. — Петр Андреевич, у меня вопрос: вы когда последний раз брали выходной?

— Недели три назад. А что?

— Такая расчудесная погода стоит! Не махнуть ли вам на рыбалку с утра?

Зимин нахмурился:

— Это вы с прапорщиком придумали?

— Хорошо придумали! — вмешалась Тася. — И Саня душеньку отведет.

— Дожил… — только и сказал Зимин.

Это же слово повторил он, печально вздыхая, когда остались вдвоем с Тасей:

— Дожил… Вот уже и Бабкин с Благовидовым инициативу проявляют, выходной день устраивают, чуть ли не в утиль списывают.

— Выходной всем полагается, это даже в законах сказано. И ты, Петя, не фантазируй и не накручивай: списывают в утиль. Скажет ведь такое!

Чтобы как-то успокоить Тасю, он сказал, что ничего особенного с ним не случилось, никакой особой нужды в выходных днях он не испытывает. Попросил:

— Не надо переживать, Тасенька. Ну, был сигнальчик. Так ведь все прошло.

— Это лишь начинается, Петя.

— Ничего не начинается! Лишнего тебе наговорили с перепугу.

Кто же успел позвонить ей? Ясно, кто. При возвращении на заставу все поместиться в тесной машине не могли — по тревоге втиснулись, а тут места не хватило. И трое солдат, в том числе Жуков, двинулись пешком. Вот и позвонил он, подключившись к ближайшей розетке — немало установлено этих розеток в укромных местах на рубеже прикрытия. А телефонная трубка у Жукова, связиста по должности, всегда с собой…

— Сколько лет ты, Петя, служишь на границе? — неожиданно спросила Тася.

— Почему я? Мы вместе с тобой.

— Я домохозяйка, и по тревоге не бегаю… Ты не крути: сколько все-таки?

— Ну, двадцать шестой пошел… Ты к чему это?

— А к тому, дорогой Петр Андреевич, что надо смотреть правде в глаза, надо не забывать, что уже наши с тобой дети старше нынешних солдат, и не в твоем возрасте бегать наравне с молоденькими. Всему свое время. Вот и сердце тебе об этом напомнило. А еще начальство может напомнить. Так уж лучше самому вовремя уйти.

— Написать рапорт об отставке? Ну-у, матушка моя! А кто заставу примет? Бабкин? Да он же мальчишка!

— Этому мальчишке двадцать шесть лет. А сколько тебе было, когда принял заставу?

Зимин хотел возразить, но так и остался с открытым ртом, — Тася ударила с расчетом: он тогда был на три года моложе нынешнего Бабкина.

— Сколько, сколько… — заворчал Зимин. — Не в этом дело. КСП вот начали обновлять, сигнализацию совершенствовать… Разве это под силу Бабкину? И в такое время писать рапорт об отставке? Да ты понимаешь, о чем говоришь-то?

— Понимаю. А потом знаю: всю работу никогда не переделаешь.

Именно этого разговора и опасался Зимин, хотел оттянуть его подальше. Не вышло. А может, и к лучшему это? И уже о другом подумалось, засыпая: утром они с сыном на рыбалку подадутся. Нет, что ни говори, а славные люди — его заместитель и прапорщик…

Не так уж редко доводилось Зимину подыматься в раннюю рань. Но всегда по долгу службы доводилось: или мчался по боевой тревоге или шагал проверять службу нарядов. И в том и в другом случаях начальнику заставы было не до того, чтобы наслаждаться рождением нового дня. Если он и присматривался к искристым капелькам росы на траве, к пестрому разнообразию цветов, то вовсе не для того, чтобы полюбоваться всем этим, а затем лишь, чтобы удостовериться: не сбита ли роса, не помяты ли цветы чьей-то недоброй ногой? И к птичьему пересвисту прислушивался, так же руководствуясь сугубо профессиональными соображениями: а не вплетаются ли в это веселое утреннее щебетание подозрительные шорохи, треск сучьев?..

Тропинка извивалась меж замшелых валунов. Слева над ней стеной нависла гранитная скала, справа, скрытая зарослями ивняка и черемушника, журчала речка-протока, соединяющая два озера — Пограничное и Тыловое.

Зимин шел своим обычным спорым шагом, не глядя под ноги — они сами безошибочно выбирали, куда легче и удобнее ступать, словно были зрячими. За ним, метрах в пяти, шагал Санька. Со стороны смотреть, так к границе выдвигается парный наряд — идут, сохраняя положенную дистанцию, не разговаривают, сосредоточенно всматриваются в окружающее. Но разобранные удилища и спиннинги в руках да тощий вещевой мешок за плечами у молодого напарника выдавали в них рыболовов.

Славное было утро. По стволам деревьев, по кручам скал солнце рассыпало первые свои лучи, нежные и еще не яркие. Воздух, пока прохладный, был чист, недвижим, переполнен радостной разноголосицей птичьего гомона. Дышалось легко и шагалось легко.

Показался залив озера, изрезанный стволами прибрежных деревьев на узкие зеркальные полосы. Затем эти полосы по мере приближения рыболовов к кромке воды становились все шире и шире. А вот уже и все озеро раскинулось перед ними — гладкое, просторное. Над водой курилась легкая пелена утреннего тумана. На серебристо-голубой глади то там, то здесь неожиданно возникали круги и раздавались всплески.

У лодки, привязанной цепью к старой иве, Петр Андреевич остановился, окинул радостным взглядом озеро, шумно вздохнул:

— Расчудесно-то как!

— Может, полюбуемся этой красотой после рыбалки, а, папа? — нетерпеливо спросил Санька.

Петр Андреевич посмотрел на сына грустными глазами:

— Ничего, сынок, наша рыба будет нашей… — Стараясь не громыхать цепью, отвязал лодку.

Петр Андреевич бесшумно подымал и опускал весла, лодка двигалась ровно, рассекая водную гладь с чуть слышным шелестом. Санька взял спиннинг, потянул дорожку. Вскоре он вздрогнул и радостно выдохнул:

— Есть!

Пока шли до мыска — каких-то четыреста метров, — Санька еще дважды выдохнул это короткое «есть!», и каждый раз в его руках оказывалась небольшая щучка. Санька сиял от радости:

— Такой жор, папа, а у тебя в глазах мировая скорбь.

— Это от зависти.

Санька пристально посмотрел на отца. Не поверил: темнит чего-то, темнит его родитель…

— Подходим к месту, сынок. Сматывай дорожку.

Санька не узнавал отца: на рыбалке всегда нетерпеливый, азартный, сейчас он из лодки не выпрыгнул, как бывало, а медленно вышел, долго копошился, привязывал ее к дереву.

У Саньки не хватило терпения дожидаться его. Подхватив снасти и вещевой мешок, он заторопился к мыску — невысокой скале, как бы вынырнувшей из глубин озера; нетерпеливо снарядил удочку, насадил червя на крючок, и только успел поплавок коснуться воды, как тут же заплясал и нырнул в глубину.

— Есть! — И крупная плотичка затрепетала в руках Саньки.

И началась рыбалка! Не иначе как в очередь выстроились плотички и, подгоняя друг друга, садились на уловистый крючок — крупные, одна к одной.

Петр Андреевич почувствовал легкое головокружение — он уже знал, что может последовать потом, — присел на старый пень и стал наблюдать за Санькиной работой.

Пойманную рыбу Санька откидывал назад — метрах в пяти от края скалы время в союзе с дождем и ветром выдолбило в монолите камня глубокую лунку, всегда наполненную водой. Вот туда и бросал Санька живые слитки серебра. Некоторые рыбины не попадали в лунку и отскакивали к черничнику. Петр Андреевич примечал, куда они отскакивают, но подыматься ему не хотелось… И вдруг заметил, как заколыхались стебельки черничника — из ягодника вынырнул некрупный зверек в черной с коричневым отливом лоснящейся шубке. Норка пожаловала! Она посмотрела на Петра Андреевича озорными глазами. По-заячьи толстогубая мордашка ее тоже была озорной. Вот гибкое вытянутое тело на коротких лапах проворно метнулось к прыгающей плотице. С бьющейся рыбиной в зубах норка скрылась в черничнике. Минуты через две она снова появилась, снова уставилась на Петра Андреевича. Он погрозил ей кулаком. Норка помигала плутовскими глазами, сделала несколько воровских шажков в сторону прыгающей плотицы. Тогда Петр Андреевич запустил в норку маленьким камушком — для острастки.

— Ты что, папа? — поинтересовался Санька, не отрываясь глазами от поплавка.

— Норка ворует твою добычу.

— А ты наблюдаешь, как это у нее получается?

— Да нет, воюю по мере сил… — Петр Андреевич поднялся, подобрал прыгающих у черничника плотичек. Донеслось недовольное фырканье. — Последними словами ругается норка, — рассмеялся Петр Андреевич. — Слышал от кого-то, будто она свежей рыбы не ест, запасает впрок, дожидается, когда с душком будет…

Санька к разговору не подключался. Некогда было: все выдергивал да выдергивал крупных плотичек. Петр Андреевич оборудовал свою новенькую удочку и встал на край скалы невдалеке от Саньки:

— Посмотрим, как работает твой подарочек…

А через минуту он метким броском отправил в каменную лунку первую плотичку, потом вторую, третью, пятую… Глянув в его сторону, Санька уже не обнаружил на отцовском лице прежней «мировой скорби». Отец был таким, каким привыкли видеть его — подвижным, увлеченным, азартным. Он весело приговаривал:

— Благодарю, товарищ лейтенант, уловистую вы мне удочку преподнесли!.. Этак мы всю плотву выловим и сопредельному государству ничего не оставим…

Легкие на помине, появились на озере и представители сопредельного государства — от противоположного берега бухты, до которого было метров пятьсот, глухо постукивая мотором, отчалила лодка с двумя пассажирами.

— Часы можно проверять — всегда в восемь выходят эти рыбаки, — сказал Петр Андреевич и посмотрел на часы: — Точно, как в аптеке… В ста метрах от границы сети у них стоят… Это, можно сказать, родственники — тесть с зятем. Скандалисты оба редкостные — вот слушай, сейчас они ругаться начнут.

Мотор чихнул простуженно и заглох. Лодка на веслах медленно развернулась кормой к колышку, ясно различимому и с нашего берега. Один из рыбаков, более молодой, осторожно подгребал, другой, взявшись за верхнюю тетиву сети, подымал ее из воды. Сначала послышалась негромкая воркотня, потом тот, который подымал сеть, резко повернулся к гребцу и разразился длинной тирадой. Гребец огрызнулся коротко и зло.

— Начинается! — весело подытожил Петр Андреевич.

Почти все время, пока рыбаки вытряхивали сеть, перебранка между ними не затихала. Несколько раз молодой рыбак демонстративно бросал весла и, сердито выругавшись, поворачивался спиной, сидел так минуты две-три и после уговоров тестя нехотя брался за весла. Рыбы они натрясли порядочно. То ли хороший улов тому причиной, то ли иссяк запас бранных слов, но к концу выборки сети перебранка стихла, и рыбаки разговаривали довольно мирно.

Когда лодка развернулась и, постукивая мотором, направилась к своему берегу, Петр Андреевич начал сматывать свою удочку:

— Пора и нам до дому, Саня.

— Клев такой, ну, папа!

— Мы килограммов восемь натягали — к чему больше? Да и дела — у нас сегодня инженерный день, надо посмотреть, как мост под КСП строят.

Санька настаивал:

— Ты же выходной взял!

— Не уговаривай, Саня, дело прежде всего. Мы сюда еще вечерком наведаемся.

3. ДВА ОКУРКА

Вечерком они на рыбалку не наведались.

И в следующие дни Петр Андреевич не выбрался на нее. Не пришлось ему посмотреть и на то, как строят мост под контрольно-следовую полосу. Хотя собирался сделать это сразу же по возвращении с рыбалки.

Тася, когда они вернулись с рыбалки, не заглянула, как обычно, в вещевой мешок с уловом. Посмотрела на Петра Андреевича и решительно сказала:

— Что-то ты мне не нравишься, Петя. Дай-ка пульс посмотрю, — и, не дожидаясь его согласия, тут же у порога взяла руку. Через минуту скомандовала: — Марш в постель! Саня, чего смотришь? Помоги отцу разуться — ему нельзя наклоняться.

Петр Андреевич и в самом деле чувствовал себя неважно, но все-таки возразил, больше для порядка:

— Экая ты паникерша, мать! — и опустился на табуретку, протянув склонившемуся Саньке ногу: — Разувай, сынок, выполняй команду матери.

Так с ходу и уложила Тася в постель Петра Андреевича. Сразу же, где-то на дальней заставе, разыскала по телефону полковника Дементьева. Столько страху нагнала на него, что буквально через два часа примчался на санитарной машине сам начальник медицинской службы с гражданским врачом и сестрой из районной «скорой помощи».

Петр Андреевич пролежал в постели около месяца, глотая таблетки. Несколько раз порывался встать и приняться за дела, но Тася была неумолимой:

— Хочешь, чтобы я овдовела раньше времени? Хочешь, чтобы дети твои остались без отца?

Тася, как известно, не умела задавать по одному вопросу.

— Целый пуд я этих таблеток проглотил, целое ведро в меня вкатили разных снадобий! Ведь должен быть конец! — взмолился Петр Андреевич.

— Еще вкатят. Лежи!

Спорить с Тасей было совершенно невозможно… Но всему бывает конец. Пришло время, когда медики сказали:

— Теперь можно приступить к работе.

— А не рано? Не повременить еще недельку? — усомнилась Тася.

Петр Андреевич не выдержал, возмутился:

— Ну, знаешь, дорогая женушка! Надоело твое тиранство! Уже пролежни на боках появились!

Он, конечно, малость преувеличивал насчет пролежней…

Выйдя на работу, Петр Андреевич заметил, что очень уж внимательно приглядывают за ним лейтенант Бабкин и заставское медицинское светило сержант Барвенко, родители которого были медиками. Бабкин не дозволял бегать по тревоге, а Барвенко твердил: «Вам пока нельзя ходить быстро и противопоказано волноваться».

Чудак этот Барвенко — запрещает волноваться… Позднее Петр Андреевич узнал, что установки эти они получили от Таси.

Это, конечно, хорошие и правильные слова: «вам противопоказано волноваться». Но только не на пограничной службе выполнимы они. Около двенадцати позвонил из поселка Горского квартальный уполномоченный:

— У нас чепе, Петр Андреевич: в заводском клубе на танцах пьяные волосатики затеяли драку, поранили ножом хорошего парня, дружинника нашего Васю Егорова. Вряд ли выживет. Ножом орудовал Валерий Казаченко. Знаете такого?

— Как не знать — известный в округе дебошир. Задержали, надеюсь?

— В том-то и дело, что нет. Иначе бы не звонил. Скрылся. Может податься за границу — перспектива-то у него мрачноватая: угрожает высшая мера.

— Ну, что ж, подготовимся к встрече.

Вскоре после этого звонка пришла телеграмма из штаба части: приказывалось выставить дополнительные наряды и сообщались приметы Валерия Казаченко, которые, к слову сказать, и без телеграммы были хорошо известны всей заставе: этого белобрысого длинноволосого молодца, всегда неопрятного и нетрезвого, не один раз задерживали пограничники в тыловой запретной зоне.

Зимин понимал, что преступник, если он только задумает бежать за границу, попытается это сделать скорее всего на участке его заставы. Дело не только в том, что из поселка Горского сюда вели самые короткие и самые подходящие для преступника пути — параллельно шоссейной дороге вились по сопкам многочисленные тропинки и то и дело встречались плотные заросли кустарника, где в случае необходимости можно хорошо замаскироваться и отсидеться. Но еще и то надо было брать в расчет, что этот участок Казаченко знал лучше других — именно здесь несколько раз задерживали его пограничники то с грибной корзиной, то с рыболовными снастями…

Бабкин вопросительно смотрел на Зимина и ждал, что он скажет — как-никак, а первое слово всегда за начальником.

— Сегодня этим парадом будешь командовать ты, Сергей Николаевич. — Зимин отложил телеграмму в сторону, прихлопнув ее ладонью. — Так-то вот!

— При живом-то начальнике! Как это прикажете понимать, Петр Андреевич?

— Обыкновенно. Допустим, начальника нет — начальник болен. Принимай решение, отдавай приказ.

— Но обстановка-то ведь не учебная, а самая настоящая боевая!

— Вы с Никитичем организовали мне выходной, и он еще не прошел, — усмехнулся Зимин. Но сразу же стал серьезным: — Самостоятельности тоже надо учиться — я ведь не всю жизнь буду рядом с тобой. Действуй, Сережа, и не теряй времени — оно сейчас не наш союзник.

Как был похож в этот момент Бабкин на Володю Филимонова, бывшего заместителя Зимина и нынешнего начальника соседней заставы! Тот в свое время, когда Зимин в подобной обстановке предложил ему «командовать парадом», так же уставился на него растерянными глазами…

Именно в эти минуты левый сосед Зимина лейтенант Филимонов совершенно самостоятельно готовился встретить непрошеного гостя — к нему тоже пришла телеграмма из штаба, и она предупреждала, что преступник может попытаться перейти границу не только на участке зиминской заставы, но и на правом фланге филимоновской. В точности таким же образом предупрежден и правый сосед Зимина, с той лишь разницей, что его особое внимание обращалось на левый фланг…

— Но перед тем, как ты приступишь к действию, я все-таки один вопрос задам, — сказал Зимин. — С чего следует начинать?

Бабкин пружинисто поднялся из-за стола, достал из сейфа крупномасштабную топографическую карту с участком заставы. Глядя на карту, заговорил тем не совсем естественным голосом, когда читают:

— Преступника мы знаем, и потому можем предположить, что, где и какие действия будет он предпринимать. Казаченко по нескольку раз в двух различных точках вплотную подходил к контрольно-следовой полосе — вот здесь и здесь. Я не думаю, что участок он изучал специально для будущей попытки прорыва. Но все-таки мог заметить, что граница в первой точке подходит очень близко к КСП. Триста метров — это не расстояние для молодого парня. Казаченко хотя и не отличается особым умом, но взять это в расчет может. Правда, местность здесь — ноги переломаешь: сплошь валуны. У второй точки граница подальше, но зато ровное поле. Именно в районе этих двух точек и надо запрятать наши наряды. — Бабкин вопросительно посмотрел на Зимина.

— Не поглядывай на меня, Сергей Николаевич. Сказано: командуй парадом! Имей в виду, ты сегодня и боевой расчет проведешь.

Боевой расчет — святая святых на границе: он венчает прожитые, и на нем же начинаются новые пограничные сутки. Каждый вечер в одно и то же время весь личный состав — офицеры и прапорщик, сержанты и солдаты — выстраивается в две четкие шеренги. Казалось бы, за двадцать пять лет можно привыкнуть к этой ежедневной церемонии, но каждый раз майор Зимин немножко волновался, голос его звучал звонче и напряженнее обычного: все-таки не что-нибудь, а боевая задача по охране государственной границы ставилась.

Приняв от Бабкина обычный рапорт о построении личного состава, он поздоровался, как это полагается, хотя за день и видел каждого по нескольку раз, и скомандовал:

— Лейтенант Бабкин, проводите боевой расчет!

Бабкин встал перед серединой строя. Зимин отошел чуть в сторону, готовый в любой момент прийти на выручку молодому заместителю, если тот растеряется. Но все шло так, как следует быть. Только излишне нажимал Бабкин на голос: не столь ставил заставе боевую задачу, сколь старался получше сдать экзамен. Но вещи говорил правильные. На его месте Зимин, пожалуй, в этих же словах рассказал бы о происшествии в клубе поселка Горского и вероятной попытке преступника прорваться через границу, так же потребовал бы от всех нарядов особой бдительности.

Солдаты слушали лейтенанта Бабкина сосредоточенно: может, кому-то из них доведется встретиться с опасным преступником лицом к лицу, и не далее, как этой ночью.

Зимин прошелся глазами по строю. Во второй шеренге стояли рядом три неразлучных друга, очень разные по характеру и внешности и в то же время очень похожие — горьковчанин Петя Жуков, москвич Валя Анпилогов, череповчанин Вася Ухов. Неделю назад после боевого расчета эта троица заявилась в канцелярию. Все трое остановились у дверей по стойке «смирно». Петя Жуков отчеканил сугубо официально:

— Товарищ майор, разрешите обратиться с разрешения командиров отделений?

— Разрешаю.

— Мы просим вас ходатайствовать перед вышестоящим командованием о направлении нас троих для дальнейшей службы на заставе в районе острова Даманский. Вот наши рапорта.

— Вот как! Всех троих? — удивился Зимин.

Он подолгу читал каждый рапорт, хотя в них были одни и те же пять строчек: «Горя желанием нести службу на самом опасном и ответственном участке границы, прошу направить меня для прохождения дальнейшей службы на погранзаставе в район острова Даманский». Отличались рапорта друг от друга только почерками да подписями.

Зимин положил на стол перед собой листы из школьной тетради, на которых еще не установившимися ученическими почерками были написаны эти серьезные рапорта.

— Берите стулья, прошу садиться поближе к столу.

— Мы постоим.

— Просьбу рассматривайте как приказание.

Они сели, смущенные и чуть оробевшие.

— Стало быть, «горя желанием»? Скажем, направят вас на Даманский. Застава там, как понимаете, укомплектована по штатному расписанию, по которому ни одного лишнего солдата не полагается. Если на эту заставу прибудете вы втроем, значит, трех солдат надо откомандировать. И как эти солдаты посмотрят на такое дело? Не иначе, как на выраженное им недоверие. Как бы вы на их месте отнеслись к такой высшей несправедливости? Например, вот вы, рядовой Жуков?

Жуков нехотя поднялся, уставился глазами поверх головы начальника.

— Молчите, да?.. Пункт второй — насчет самого опасного и самого ответственного участка Советской границы… Вы, Жуков, садитесь. Этот вопрос к вам, рядовой Анпилогов.

Тот встал.

— Вы считаете, что наш участок границы с капиталистическим государством менее опасный. Так, Анпилогов?

— Не стреляют же здесь…

— Не стреляют, говорите? На моем веку здесь уже дважды стреляли, да еще как! Не многие из моего поколения остались в живых. Такими же молодыми, как вы, полегли мои ровесники на этом, по-вашему безопасном, участке границы… Молчите, Анпилогов? А у вас какое мнение, рядовой Ухов?

И Ухов поднялся, плотный, широкоплечий, низкорослый, — рассмеялся, заокал по-вологодски:

— Выходит, вроде бы мы не совсем того…

— Правильно, Вася, — рассмеялся и Зимин. — Вы действительно не совсем того… Ну, скажем, не совсем продумали. Нет, я вас не осуждаю и критиковать не собираюсь. Я даже ваши рапорта могу дальше направить. Но я при этом письменно выражу свое мнение. Догадываетесь, какое?

Троица переглянулась.

— Может, обратно заберем? — спросил Петя Жуков.

— Заберем! — в один голос согласились Анпилогов и Ухов.

— Только, товарищ майор, как бы это сказать… — замялся Жуков.

— Чтобы осталось между нами? Так я тебя понял, Петро? Пусть будет между нами. Хотя в ваших рапортах нет ничего такого, чего бы можно было стесняться. Не все продумали — так это бывает по молодости… Желаю вам хорошей службы и здесь. Не огорчайтесь.

— Есть, товарищ майор, не огорчаться! — весело гаркнули трое и, четко повернувшись и прищелкнув каблуками, вышли из канцелярии.

…А сейчас серьезные и даже суровые, три друга слушают боевой приказ лейтенанта Бабкина. Слушают и, наверное, думают: наконец-то вот и наступило оно, настоящее боевое испытание.

Почти четверо суток, как говорят здесь, жила застава «по обстановке». Каждые из этих суток были напряженными и тянулись бесконечно. В тыловых нарядах, скрытых в укромных местах, надо было сидеть тихо и неподвижно. Уставших солдат одолевала дремота — особенно перед восходом солнца. Нестерпимо хотелось курить, перекинуться словом с напарником. Но все это категорически запрещено.

«Надо сидеть так тихо и неприметно, чтобы даже зверь и птица тебя не обнаружили», — подчеркивали Зимин и Бабкин на каждом инструктаже.

Вернувшись из наряда, Жуков рассказывал, как подошел к ним с подветренной стороны матерый лось:

— Ну, прямо в пятки сунулся мне своей горбатой мордой. Посопел, посопел, да и отошел. Лениво так отошел, и вроде бы недовольный. Не верите? Честное комсомольское! Ухов был вместе, не даст соврать.

Другая пара рассказывала, что перед самым рассветом огромная сова метрах в двух перед секретом бесшумно упала на землю. «Что поймала ночная хищница — не видели, но отчаянный мышиный писк слышали.

На четвертые сутки жизни заставы «по обстановке» из наряда вернулся ефрейтор Киселев — «штрафник», как называли его солдаты, — и доложил дежурному, что в районе стыка с правым соседом видел вспышки ракет — сигнал, обозначающий «задержан нарушитель».

Вскоре из штаба пришло известие, что преступник задержан, и был снят усиленный режим охраны границы.

Утром, когда Зимин пришел в канцелярию, Бабкин доложил обо всем этом, добавив, что Казаченко взят нарядом правого соседа.

— Где?

— В пятнадцати метрах от стыка с нами.

Зимин подошел к стене, где висела прикрытая шторой схема участка заставы, нетерпеливо отдернул штору в сторону и некоторое время, все мрачнея и мрачнея, смотрел на схему.

— Уж очень ты довольный, Сергей. — Петр Андреевич вздохнул: — Чует мое сердце, нет у нас с тобой повода даже для маленькой радости.

Бабкин насупился:

— Потому, что не наш наряд задержал преступника?

Петр Андреевич отвернулся к схеме, помолчал и сказал терпеливым учительским голосом:

— Нет, Сережа, соседу я не завидую. Тут не зависть, тут другое: убежден, что именно наш наряд должен был прихватить этого волосатика.

— Наш наряд? — удивился Бабкин.

— Именно — наш. Похоже, что Киселев с напарником чем-то обнаружили себя и спугнули нарушителя. Они спят сейчас? Будить не надо. Давай-ка сходим на место, где был наш наряд. Прихватим инструктора с собакой, проработаем след нарушителя… А чего ты, собственно, удивляешься? Зачем, дескать, все это? Конечно, можно и подождать, когда закончат допрос нарушителя, и тогда многое прояснится. А можно и самим по горячим следам кое-что установить и кое-какие выводы сделать для пользы дела. Мне, к примеру, очень важно знать, чего это вдруг Казаченко подался к соседу? Там, как ты должен помнить, очень неприятная болотинка. Только специально подготовленный и отлично натренированный человек мог выбрать для прорыва такое место. Казаченко к такому числу явно не относится. Кто-то спугнул его у нас. Не лось, конечно, и не барсук. А кто? И как?

Бабкин озадаченно поскреб в затылке:

— Действительно…

Не первый год знал он Зимина, и только по молодости своей мог подумать, что хмурился начальник заставы из-за того, что не наша, а соседняя застава задержала нарушителя. И как это не пришло ему в голову поразмыслить над фактом, вроде бы второстепенным: почему метнулся Казаченко на соседний участок? А поразмыслив, обязательно пришел бы к этим зиминским вопросам, коротким и хлестким: «А кто? И как?» — кто спугнул и как спугнул нарушителя…

Только теперь стал доходить до сознания Бабкина истинный смысл слов, которые сказал вчера Петр Андреевич: «Самостоятельности тоже надо учиться, я ведь не всю жизнь буду рядом с тобой». И вот этому надо учиться — зиминскому умению оценивать не такие уж значительные на первый взгляд факты. Мало знать, надо еще уметь руководствоваться этой простой и старой пограничной истиной: на границе все важно, на границе нет пустяков.

Нет на границе и природы как таковой. Есть командные высоты и водные рубежи, есть скрытые и открытые подступы, удобные и неудобные позиции, ровная или пересеченная местность… Тыловой, да и приграничный, участок зиминской заставы представлял из себя резко пересеченную местность — невысокие скалистые сопки, поросшие хвойным лесом, чередовались с лощинами и полянами, небольшими озерами и болотами. С точки зрения охраны, участок был трудным. Если же смотреть на него глазами дачника или туриста, то красоты он был редкостной. В изобилии росли здесь грибы и ягоды. Зимин красоты не замечал и частенько поругивал свой участок: уж очень много на нем скрытых подступов к границе!

Но иногда замечал и достоинства. Взять хотя бы это место, где трое суток несли наряд пограничники, — ничего лучшего не придумаешь. Со времен Отечественной войны осталась у подножия сопки на самой опушке леса огромная воронка от авиабомбы. За три десятилетия ее края обросли сосновым мелколесьем. Отсюда отлично просматривался почти весь правый фланг участка; совсем рядом — метрах в пятидесяти — сходились в одну все тропинки, петлявшие по сопке, и только по этой главной тропе можно было пересечь гиблое болото, вытянувшееся между сопками, — называлось оно Узким.

Хотел того или не хотел, но только по этой тропе должен был идти спасающийся от возмездия Казаченко.

Пологие скаты воронки покрылись мягким зеленым ковром брусничника. По примятому живому ворсу этого ковра можно было без ошибки определить: вот здесь находился солдат, наблюдавший за тыловым сектором в направлении троп, сбегавших с сопки, а здесь располагался другой пограничник, который присматривал за обширной поляной, тянувшейся к границе.

Кроме отличного обзора было у этой позиции еще одно преимущество: если даже и вплотную подойдешь к старой воронке, то не сразу обнаружишь здесь притаившегося пограничника. Если он, конечно, помалкивает и не балуется огнем. Словом, не демаскирует себя…

Бабкин внимательно присматривался ко всему, что делал Зимин — авось пригодится в будущем. Начальник заставы, опустившись на дно воронки, сантиметр за сантиметром рассматривал ее пологие скаты. Вот он наклонился, поднял с земли окурок сигареты с фильтром. Еще один окурок обнаружил уже за пределами воронки — он был выброшен в сторону тропы. Зимин довольно продолжительное время разглядывал окурки на ладони.

— Свеженькие, одной марки… Так я и предполагал. Киселев у нас курящий, это я знаю. А напарник его Трошин как будто еще не пристрастился?

— Пока не курит.

Зимин вырвал листок из блокнота, осторожно завернул в него окурок, положил в карман.

— А теперь — к переходу через болото Узкое. Двигаться за мной, на тропу не заходить.

Переход через болото — это в три жерди настил, длиною чуть побольше пятидесяти метров. Зимин поднятой рукой дал знак остановиться, а сам подошел к месту, где в настил упиралась тропа, петлявшая меж кочек по торфянику. Болотная каша эта не просыхала даже в засуху и долго сохраняла отпечатки следов.

— Так и есть! Идите-ка сюда, — вполголоса позвал Зимин, — что скажете?

Отпечатки следов на торфянике были четкими.

— Разрешите брать след, товарищ майор? — спросил инструктор.

— Подождите немного. Я с вами не побегу, вернусь к воронке. Мне важно оттуда понаблюдать, как этот Казаченко прокладывал след.

На самом же деле Зимин просто вспомнил вдруг о недавнем неприятном «сигнальчике», который подало его сердце во время последней тревоги, да и наставления медиков припомнились. Это был первый случай в некороткой пограничной службе его, когда майор Зимин не побежал вместе с инструктором — придумал, для собственного успокоения благовидный предлог…

Майор Зимин, как все старые пограничники, был «собачником». Да что там ветераны границы! Солдаты первого года службы, как только увидят впервые работу служебной собаки с учебным нарушителем, одетым в длиннополый до пят толстый ватник с болтающимися длинными рукавами, сразу начинают испытывать к этим Джульбарсам почтительное уважение, перемешанное со страхом, также весьма почтительным. Страх потом исчезал, а уважение и даже преклонение перед собаками оставались на всю жизнь.

Немало хороших служебных собак перевидал на своем веку майор Зимин. Но нынешний четвероногий помощник Амур, кажется, по всем статьям превосходил всех своих предшественников, и начальник заставы давал ему наивысшую аттестацию: «Наш Амур только говорить не умеет». Пес брал след такой давности, которая в три раза превышала установленные нормы. Иные собаки откровенно заискивают перед своим инструктором или вожатым, другие выполняют команды нехотя. Амур же вел себя с достоинством, он не просто выполнял команды своего инструктора сержанта Скопина, человека малоразговорчивого и не по годам степенного, а помогал ему как равный. Да Скопин, собственно, не команды подавал, а говорил негромко, что сейчас необходимо делать. Амур согласно мигал умными глазами и спокойно приступал к делу. Уравновешенные, серьезные и деловитые, они очень подходили друг другу.

Амур, как и следовало ожидать, уверенно взяв след нарушителя, хотел двинуться по ходу его, но Скопин придержал поводок и сделал шаг в обратную сторону. Амур сразу понял, что от него требуется, и затрусил навстречу движению нарушителя. Именно затрусил, а не побежал, взял такой темп, чтобы Скопин успевал за ним скорым шагом. Пройдя метров тридцать от перехода, он резко повернул с тропы влево, вдоль кромки болота Узкого. След нарушителя описал дугу по зарослям вереска метрах в трехстах от воронки, где ночью Киселев с напарником несли службу, потом вышел на одну из тропинок по склону сопки.

Все ясно: наряд чем-то спугнул нарушителя. Зимин негромко свистнул, махнул рукой остановившимся Бабкину и Скопину: продолжайте. Они теперь пойдут по следу до границы тыловой запретной зоны, потом вернутся обратно, преодолеют болото и выйдут к точке, где завершилось путешествие преступника…

4. ЕФРЕЙТОР КИСЕЛЕВ

Через час маршрут нарушителя был восстановлен. Бабкин по привычке сдвинул фуражку на лоб, почесывал затылок и рассказывал:

— Встретились мы там возле нашего правого фланга с нарядом соседа — они КСП свою проверяли. Ядовитую штучку подкинул Скопину земляк его Коротеев: «Нюхай, нюхай, Витька, тут как раз вы и прохлопали…»

— На их месте наш уравновешенный Виктор, может, еще и не такую занозу подпустил бы… Правый сосед только что звонил и справлялся про настроение, советовал держать хвост пистолетом. Совет он дал, я тебе скажу, самый правильный. Через денек-другой нашу заставу будут склонять в отряде по всем падежам — преступник-то этот, Казаченко, на допросах обязательно расскажет о своем маршруте. Покраснеть нам с тобой придется, и переживаний всяких будет предостаточно. Так что, если не отвыкнешь от своей привычки, то все волосья выскребешь на затылке. — Зимин заглянул в распорядок дня. — Спать Киселеву осталось сорок минут. Разговор откладывать нельзя, и пока у нас есть время, давай-ка разработаем тактику разговора с ним.

— Та-актику? — удивился Бабкин.

— Именно. А что ты удивляешься? Предлагаешь вызвать Киселева в канцелярию, поставить его по стойке «смирно» и учинить командирский разнос? А много ли толку от этого будет? Ровно нуль, только сам разнервничаешься, Киселева взвинтишь да еще вынудишь накрепко замкнуться. А я думаю, не лишне попытаться из этой неприятности некоторую пользу извлечь: Киселева ввести в правильную колею — это раз, подтянуть всю заставу — это два… Ведь мы же с тобой чуть ли не каждый вечер внушаем нашим ночным нарядам: не берите с собой курева и спичек. Как видишь — берут. Не станешь же обыскивать солдат.

Бабкин хотел возразить, но только откашлялся. Зимин недовольно посмотрел на него:

— Нет, Сергей Николаевич, командирским голосом тут не возьмешь. Если хочешь, чтобы польза была для дела, надо к этому разговору серьезно подготовиться, надо хорошенько знать солдата. Что мы с тобой узнали о Киселеве за эти две неполные недели? За нарушения дисциплины прислан к нам на исправление. О его художествах мы из сопроводительной бумаги знаем и уже сами, не из бумаг, а из живых фактов сделаем вывод: парень он высокомерный, неуживчивый и ко всему прочему — краснобай великий, щеголяет начитанностью.

— Понимаю, понимаю, Петр Андреевич, куда вы клоните. Согласен.

— Должен согласиться, если собираешься стать начальником заставы.

— Для чего тогда и службу начинал?.. О Киселеве я бы еще дополнил, Петр Андреевич. Вчера в столовой скандал небольшой вспыхнул. Борисов только что подоил коров и принес на кухню два полных ведра. Процедил, как водится. К нему подходят любители парного молочка. Подходит и Киселев и с подковырочкой этак просит: «Налейте, будьте любезны, товарищ доярка-рекордсменка». Подковырочка эта, конечно, обидела Борисова: «Тут нет доярок, тут парни, солдаты». Киселев опять усмехается: «Какой ты парень, если корову за сиськи дергаешь?» Тут пяток солдат было. Они же за Борисова всегда горой стоят, в обиду не дадут. Возмутились все и вытолкали Киселева из столовой.

— Ты это видел?

— Да нет, солдаты сегодня рассказывали.

— Ну что ж, это в киселевском характере. Почему он такой? Меня интересует: почему он призван на службу на два года позже, чем остальные? Кто его родители? Что он любит, чем увлекается? Удастся узнать это — может, и ключик найдем к его душе. Свяжись-ка с подразделением, где он десять месяцев служил. Там ему и ефрейтора присвоили. Не за красивые же глаза — значит, есть в парне что-то хорошее.

Из разговора с замполитом подразделения стало известно вот что. Да, Евгений Киселев, по крайней мере, девять месяцев был у них на хорошем счету. Правда, заносчив немножко и любит на виду быть, любит, чтобы похваливали его. А хвалить есть за что — отлично играет на баяне, хорошо рисует и декламирует, вроде бы даже стихи пишет, перворазрядник по шахматам. Словом, одаренный парень. Понимая это, не переносит, когда разговаривают с ним властным голосом — тогда вступает в пререкания и даже дерзит. Исполнителен, правда тут есть одна особенность: сделает наилучшим образом, если и пустяковое задание преподнести ему как очень важное и ответственное. Тут он и людей за собой может повести.

На десятом месяце службы в подразделении побывал его отец, известный лектор-международник. Случай редкий, но после отъезда отца ефрейтор Киселев резко изменился в худшую сторону. Обычно бывает как раз наоборот. Солдаты рассказывают, что тут каким-то образом дело связано с девушкой, которую Киселев любит и твердо решил жениться на ней, а родители категорически против этого брака… Командир и замполит как-то все не могли выкроить время, чтобы поговорить с Киселевым, да и не так-то просто это — дело деликатное… Трижды Киселев был замечен пьяным. За последнюю пьянку получил лично от полковника Дементьева десять суток гауптвахты и по его же распоряжению отчислен из подразделения, хотя замполит и командир энергично возражали против этой крайней меры, потому что твердо убеждены — не пропащий парень…

— Вот они какие пироги… — Зимин покачал головой. — Как видишь, дело с Киселевым не такое уж простенькое. Тут даже любовь… Не-ет, командирским разносом мы все дело испортили бы. Теперь-то понимаешь, надеюсь, почему к серьезному разговору с солдатом надо серьезно готовиться, даже тактику разрабатывать? Будешь спорить со стариком или согласишься?

Бабкин рассмеялся и поднял вверх руки:

— Капитулирую безоговорочно!

— Ну и молодец. Теперь позови Киселева.

Четко, может быть даже чересчур четко, бравируя строевой выправкой, Киселев доложил о своем прибытии. «Какое все-таки рослое пошло поколение, — подумал Зимин, глядя на Киселева. — Вот и Санька вымахал на целую голову выше отца».

— Садитесь, Киселев, разговор у нас будет некороткий.

Киселев чуть заметно пожал плечами и сел на краешек стула. Не сел, а как бы переломился надвое, подавшись туловищем вперед, и застыл в напряженной позе.

— Разговор поначалу будет неприятный, а дальше — от вас зависит.

— Я уже привык к неприятным разговорам.

— Неважная привычка. — Зимин сделал продолжительную паузу.

Бабкин шумно вздохнул и скучающими глазами уставился в потолок: что-то здесь никакой особенной тактикой не попахивало, сейчас Петр Андреевич достанет из кармана окурки, подобранные возле воронки и, опираясь на эти неопровержимые вещественные доказательства, начнет, что называется, припирать Киселева к стенке. На это нехитрое дело и у Бабкина хватило бы ума…

Нет, Зимин начал не с вещественных доказательств.

— Мне стало известно насчет вчерашнего инцидента в столовой, — сказал он официально, а продолжал с укором: — Я не стану объяснять, что в армии не полагается нянек и прислуги, солдаты все делают сами: моют полы, подметают двор, работают на кухне, ухаживают за скотом и даже коров доят. К слову сказать, наш Борисов доит коров не по своей доброй воле — выполняет приказ командира. И хорошо выполняет, надаивает молока в два раза больше своего предшественника и занимает первое место в части. Так-то вот… И замечу кстати: он у нас имеет первый спортивный разряд по легкой атлетике, как и вы по шахматам. Я не ошибаюсь насчет шахмат?

— Не ошибаетесь, товарищ майор. Но я никому не говорил об этом.

— У нас ведь, слава богу, связь работает неплохо. Лейтенант Бабкин связывался с подразделением, где вы служили до нас. На прежнем месте, оказывается, вы оставили о себе и хорошую память… Но вернемся к Борисову. Он у нас отлично стреляет, великолепно владеет самбо. И ко всему этому — надежный товарищ, добрый, отзывчивый, последним поделится. У нас очень уважают его. И в первую очередь не за спортивные там успехи, и даже не за то, что он надежный товарищ. Как известно, на Руси испокон веков уважали кормильцев. В этом вчера вы и сами убедились. Солдаты не пропустили мимо ушей вашей злой подковырки над кормильцем: дескать, не мужское это дело — дергать корову за сиськи. Они вас просто-напросто вытолкали из столовой…

Киселев по-мальчишески шмыгнул носом:

— Извините, товарищ майор. Я действительно великую глупость сморозил.

— Это уже хорошо, Евгений, это мы общий язык находим. Жить нам под одной крышей придется еще больше года, и общий язык очень нужен. Мне бы хотелось, чтобы вы на это печальное недоразумение взглянули и с другой стороны. Вам приходится круглые сутки быть среди солдат, спать в одном кубрике, есть в одной столовой, стоять в одном строю, нести одну и ту же службу. И худо будет, если восстановите против себя всех солдат. Конфликт с командиром — одно дело. Тут можете наряд вне очереди схлопотать или какое другое наказание. Ничего хорошего в этом, конечно, нет. Но куда хуже, если вступите в конфликт со своим братом-солдатом, с которым круглые сутки вместе. И вместе не какую-то неделю, не месяц придется быть, а еще целый год.

Бабкин уже не смотрел в потолок скучающими глазами. Он посматривал то на Киселева, нет, не провинившегося, а понявшего вину, уже сидевшего не на краешке стула, а в глубине его; то переводил взгляд на майора Зимина, озабоченного, недовольного и одновременно по-отечески сочувствующего Киселеву, молодому парню, оказавшемуся в трудном положении.

— Солдаты к вам настроены неважно, и вы к этому, надо признаться, приложили все усилия, — продолжал Зимин. — И вам же, а никому другому, надо предпринять все, чтобы наладить с ними нормальные отношения.

Киселев сидел, склонив голову. Поднял виноватые глаза и спросил глухим голосом:

— Как это сделать?

— У меня есть одно предложение, но, чтобы выполнить его, нужно мужество. Я советую сегодня же на боевом расчете перед строем заставы признаться в своем неправильном, или как вы найдете нужным охарактеризовать, поведении и попросить у Борисова извинения. Нелегко это, а другого выхода не вижу.

— Я сделаю это, товарищ майор, — после долгого раздумья согласился Киселев.

— Вот и хорошо. Но еще и о другом надо подумать. Кроме прямой службы у нас каждый что-нибудь делает для заставы, для своих товарищей. Например, сержант Барвенко рисует, тот же Борисов занимается с любителями брусьев и перекладины, Ухов — штангист. Есть у нас любители петь и плясать, но вот беда — нет баяниста, демобилизовался недавно. И к вам такая просьба, Евгений: запылился наш заставский баян, подарок шефов, возьмите-ка его в руки, а?

— Хорошо, товарищ майор, баян не будет пылиться.

— Ну вот и славно! У нас музыкантов тоже любят и при случае не дадут в обиду… Напоследок у меня еще два вопроса. Ваш отец — известный лектор-международник. Вы не можете посодействовать, чтобы он приехал к нам на заставу? С пропуском мы устроим.

Киселев снова опустил голову, долго молчал, лицо его снова стало отчужденным:

— Нет, я не могу содействовать этому. Извините, товарищ майор, не могу.

— Ну, что ж… Признаться, ваш отказ и удивляет немножко — не каждый солдат откажется от встречи с отцом или матерью. Не было таких случаев… И второй вопрос: почему вы призваны на два года позже своих сверстников?

— Я учился в университете на филологическом. Родители настояли, а я хотел в политехнический поступить. Мне это по душе… В четвертом семестре завалил экзамены. Вот и отчислили — сейчас, знаете, в вузах не особенно уговаривают.

— Что-то не очень огорчает вас это отчисление.

Киселев впервые рассмеялся:

— Не огорчает. Зато родитель мой расстраивается. Я ведь английский неплохо знаю, с дошколят изучал, говорят, способности есть к языкам. Но ведь тот же английский, по-моему, не только филологу, но и инженеру не худо знать.

— Верно, не худо. Я сыну завидую — он этот английский тоже знает. Это нелишне и лейтенанту.

— Этот молодой парень-лейтенант — ваш сын?

— Да, сын. И родился на заставе, — не без гордости признался Зимин. — Ну, что ж, Евгений, спасибо за откровенный разговор. Можете идти.

— Есть идти!

Когда он ушел, Зимин проговорил задумчиво:

— Вот какие теперь пошли солдаты, дорогой ты мой Сергей Николаевич: английский язык знают, первый разряд по шахматам имеют.

— Что и говорить, солдат пошел грамотный. Только меня другое интересует: почему вы, Петр Андреевич, не задали Киселеву главного вопроса?

— Насчет окурков? Еще успеется. Сейчас ведь другое было важно: подготовить Киселева к этому главному вопросу, снять с него отчужденность и настороженность. Судя по всему, это удалось…

Утренняя проработка следа нарушителя, еще «свеженького» и не «остывшего», помогла не только восстановить маршрут преступника, но избавила заставу от лишних осложнений. Позвонил полковник Дементьев. Он всегда разговаривал, не жалея голоса, и поэтому Бабкин слышал весь разговор, как будто сам держал телефонную трубку.

— Правому твоему соседу за сегодняшнее объявим благодарность в приказе, — говорил командир части. — Пограничный наряд в полном составе получит знаки отличия. Молодцы! А как посоветуешь поступить в отношении тебя и твоих простофиль?

— Выдать то, что заслужили, товарищ полковник, — спокойно ответил Зимин.

— Во всяком случае, благодарности не будет. Догадываешься, почему?

— Не догадываюсь, а твердо знаю, товарищ полковник. Еще утром проработали след нарушителя.

— Уже? Вон как! — удивился полковник Дементьев. — Предусмотрительно действуешь, и без напоминаний. Хвалю! Какой же вывод?

— Для нас самый неприятный: наш наряд прохлопал Казаченко, спугнул его и вынудил изменить направление, углубиться в лес. А так бы все события разыгрались на нашем правом фланге.

— Точно! И у нас такое мнение. Выяснили, кто именно спугнул?

— Старшим наряда был ваш подшефный.

— Киселев? Ну и устрою же я ему головомойку, как только выберусь к вам!

— Вот этого я прошу не делать.

— Интересно получается! — искренне возмутился Дементьев. — Всячески отбрыкивался от него, а тут заступается. Где логика?

— Это не телефонный разговор.

— Хорошо, мы подошлем майора Степанчикова, пусть на месте разберется.

Зимин поморщился, — благо, телефон не способен передать выражение лица, — но спорить с начальством не стал. Положил трубку, невесело усмехнулся:

— Вот помаленьку и заваривается каша. Майор Степанчиков к нам пожалует.

— Слышал я. Теперь, наверно, придется наказывать Киселева не откладывая.

— Поощрять его я не собирался, а с наказанием куда спешить? Скажи, Сергей, что нам с тобой важнее — наказание ради наказания или помощь солдату, чтобы вышел на правильную дорогу? Конечно, можно и наказать. Но только в крайнем случае. Пока нам с тобой важно знать, как сегодня поведет себя Киселев на боевом расчете…

Боевой расчет всегда заканчивается вопросом к солдатам: «Все ясно?» И сегодня Зимин закончил этим вопросом, услышав в ответ обычное: «Ясно, товарищ майор!» Солдаты, стоявшие «вольно», разгоняли под ремнем складки на гимнастерках, сейчас последует: «Смирно!», а потом: «Разойдись!» Но тут во второй шеренге поднялась рука.

— Что у вас, ефрейтор Киселев?

— Разрешите сказать, товарищ майор?

— Выйдите из строя!

Кое-кто в строю поморщился: чего еще вздумал тянуть время этот зазнайка!..

Но Киселев сейчас никак не походил на зазнайку. Он шумно вздохнул, и вид у него был такой, будто собирается человек нырнуть в ледяную воду.

— Я прошу извинить за вчерашнее безобразие в столовой. Я, это, ребята…

— Здесь нет ребят, здесь солдаты! — строго перебил его Зимин.

— Ну, солдаты… — покладисто согласился Киселев. — Честное слово, ребята, у меня не было злого умысла. Я не хотел оскорблять Борисова. Это получилось нечаянно. Я прошу извинить меня за безобразную выходку. Больше этого не повторится, ребята…

— Что думает комсомол?

Вопрос начальника заставы относился к Пете Жукову, секретарю комсомольской организации.

— Я бы извинил, — отозвался Петя Жуков. — По молодости всякое бывает.

— А вы что скажете? — Зимин посмотрел на Борисова. — Выйдите из строя.

Борисов вышел не спеша, холодновато посмотрел на Киселева:

— Я подумаю, товарищ майор.

— Сколько собираешься думать? Человек признается перед всеми честно, открыто. Это ведь что-то значит, решиться на такое — надо характер иметь, еще и совесть в придачу.

Борисов, однако, продолжал свое. Обычно немногословный, он тут целую речь закатил:

— Как же не подумать, товарищ майор? Киселев — ленинградец, он этим сразу, как пришел, похвастался перед нами. Разве этим хвастаются? Я сколько раз от своего отца слышал: ленинградцы — культурный, приветливый народ. Батька знает, он воевал под Ленинградом. А Киселев? Какой он культурный и приветливый? Занозистый он и зазнайка, свысока на всех поглядывает… Не за эти коровьи сиськи я на него в обиде. У меня никак не укладывается в голове: как это можно хвастаться, что ленинградец, — и тут же заноситься? Родиться в знаменитом городе — это ведь еще не личная заслуга. Скажем, я родился в другом месте, к примеру в деревне, — так что, я уже от рождения какой-то второсортный человек?.. У нас на заставе он один ленинградец. Может, он лучше нас, деревенских, границу охраняет? Никто этого не скажет про Киселева… Нет, я извиняюсь, товарищ майор, но я еще подумаю. Повременю немножко с извинением, посмотрю, как он дальше поведет себя…

Никак не ожидал Зимин, что Борисов воспротивится так решительно. И все-таки не стал настаивать на своем, тут же прикинул: может, это и к лучшему. Пусть Киселев и в самом деле задумается. Но не сорвется ли, хватит ли у него характера и выдержки?

5. ПРИЗНАНИЯ

Вечер, да еще летний — самое любимое время на заставе. Дело не в погоде. Если даже и дождик моросит, все равно это время самое желанное для всех — свободное, вольготное. Кроме дозорных и часового на вышке, каждый проводит его по своему усмотрению: кто письмо пишет, кто читает, Жуков, например, зарывается в учебники и конспекты — после службы собирается поступить в сельскохозяйственный институт, лейтенант Бабкин по обыкновению затевает волейбольное сражение, Борисов на перекладине выделывает такое, что дух захватывает, Ухов тяжеленной штангой грохочет на деревянном помосте. Возле Борисова и Ухова всегда толпятся болельщики и ученики.

Все звуки, чуть приглушенные, — спортивный городок расположен по ту сторону здания: грохот брошенной штанги, удары по мячу, восклицания болельщиков — врываются через раскрытые окна в квартиру.

В это время семья Зиминых всегда ужинала. Санька, заслышав шум спортивных баталий, наспех глотал ужин и выскакивал из-за стола.

— Спасибо, мам! Чай патом попью, — и спешил занять место в команде, которая сражалась против Бабкина, — солдаты настояли, чтобы на каждой стороне было по лейтенанту, потому что оба они играли прилично.

На этот раз Санька засиделся за столом. Даже волейбольный гонец прибегал за ним, но он отговорился:

— Ногу подвихнул.

Петр Андреевич пил чай из блюдечка по старинной привычке.

— Где, когда? — удивился он.

— Перед самым ужином, — ответил Санька, но не стал уточнять, где.

Петр Андреевич заметил, что сын выглядел не так, как всегда: почему-то посматривал на отца, будто провинился перед ним чем-то, был необыкновенно тихим и серьезным, не подшучивал над сестренкой. Что-то непонятное творилось с парнем. Но Петр Андреевич расспросами не донимал: придет время — сам признается.

Время это наступило, как только женщины убрали посуду со стола и ушли на кухню.

— Пап, у меня к тебе очень серьезный мужской разговор, — сказал он негромко, чтобы не слышали на кухне. — Выйдем на улицу. Не возражаешь?

— Значит, не только мужской, но даже и сверхсекретный разговор? Придется идти.

— Я серьезно, отец, не шути.

Даже не папой, а отцом назвал.

Тасе, как известно, до всего было дело, и с кухни раздался ее голос:

— Куда это вы подались, мужики?

И Лена не умела молчать. Она хихикнула:

— Секретничать пошли!

— Ленка, не возникай! За косички подергаю! — пригрозил Санька.

Косичек у Лены с каких пор уже нет. Но давнишнюю детскую угрозу Санька еще не забыл.

Он, оказывается, для своего секретного разговора и место заранее наметил. Солидно шагая впереди отца, уверенно повел его к домику, где квартировал прапорщик Благовидов, — на горку метрах в пятидесяти от заставы. Провел за домик, где среди кустов смородины хозяйственный Никитич давно соорудил удобную скамейку — в свободное время прапорщик любил посидеть в этом укромном местечке.

Санька жестом пригласил отца сесть, потом и сам опустился на скамейку.

— Ты уж извини, пап, я все-таки закурю, — Санька достал папиросу, прикурил не сразу, — почему-то ломались спички. Он долго молчал, шумно вздыхал, глядел в землю и тискал в пальцах папиросу. Потом вдруг выпрямился и сказал решительно: — У меня есть невеста!

Бережно достал из кармана плотный конверт из-под фотобумаги, сначала сам взглянул на фотокарточку, а после протянул отцу:

— Вот она, Нина…

Задумчивыми светлыми глазами смотрела на Петра Андреевича обыкновенная молоденькая девчушка, белобрысенькая, курносая, красивая своей молодостью.

— Раз твое училище находится в Пушкине, из этого следует — и Нина твоя пушкинская. По увольнительной не поедешь за тридевять земель искать невесту, так? Расскажи о ней.

Самое трудное было позади. Санька успокоился и теперь не казался чем-то провинившимся перед отцом.

Санькин рассказ был сухим и деловитым. Нина — дочь одного из училищных преподавателей, будущий агроном — студентка теперь уже пятого курса Пушкинского сельскохозяйственного института. Поступила сюда, потому что мать настояла, не хотела отпускать дочь от себя. У Нины есть два брата, уже взрослые, офицеры, оба женатые. Еще Санька сообщил, что Нина очень способная, учится на четверки и пятерки.

— Рассказываешь, будто производственную характеристику даешь… А с родителями ее познакомился?

— Два года назад.

— Что они за люди?

— Мать нервная такая…

— Все время такая?

— Да нет. Это когда мы объявили, что собираемся вступить в брак.

— Так и объявили: вступить в брак?

— А как еще?

— Тут любой родитель нервным станет… А отец что?

— Отец, известно, сердитый. Не ожидал, говорит, не ожидал от вас такой прыти, курсант Зимин. Если бы знал, говорит, обязательно утопил бы на экзаменах дополнительными вопросами… У меня по его электронике пятерка…

— А мать наша знает, что у нее скоро невестка будет?

— Конечно, знает. Сначала Ленка проболталась, а позавчера я сам признался.

— Вон как! Все уже знают, только отец в неведении. Догадываюсь, вы с Ниной о свадьбе уже договорились?

— Через двадцать дней регистрироваться во дворце, — виновато признался Санька.

— Мог бы, конечно, и пораньше сообщить об этом… Ладно. Завтра с утра езжай в Горское, созванивайся с Пушкином, зови свою невесту в гости, пригласи и родителей ее, сватовьев наших будущих. Телефон у них есть?

— Телефон-то есть, да родителей нет — через две недели вернутся из отпуска.

— А Нина?

— Ждет моего вызова.

— Вот и вызывай. Познакомимся, о свадьбе договоримся. На заставе такое дело не соорудишь. У меня предложение: свадьбу отпраздновать в нашем офицерском клубе. И нам недалеко ехать, и гостям сподручно — для приезда в город никаких пропусков не надо. Ночлег в гостинице схлопочем.

Совсем-совсем недавно отец и мать для Саньки были самыми дорогими, самыми главными людьми на свете. Теперь, именно с этих вот минут, они отодвигались на второй план, а на первый выходила пока неведомая девчушка по имени Нина. Так же, как вошла когда-то в жизнь молоденького лейтенанта Петра Зимина веселая и властная девушка Тася, она тоже оттеснила в сторонку и своих и его родителей… Хочешь ты этого или не хочешь, но приходится делать и второй вывод, тоже не такой уж веселый: вот и ты переходишь в почтенную категорию стариков, и уже всерьез надо подумывать о том, чтобы передавать свои житейские и служебные дела в молодые, более крепкие руки, а самому отходить в сторонку…

На какую-то минуту задумался Петр Андреевич — за это время даже папироса не успела потухнуть. Как ни странно, размышления его прервались из-за того, что со стороны заставы донеслись непривычные звуки — не шум спортивных баталий, не шлепки по мячу, не грохот брошенной на помост штанги, не выкрики болельщиков, — переборы баяна донеслись. Было очевидным, что оказался этот давно отдыхавший и порядком запылившийся инструмент в чьих-то опытных руках. Петр Андреевич знал — в чьих, а Санька удивился:

— Кто-то здорово играет! А вроде бы не было на заставе баяниста.

— Был, да помалкивал. Есть у нас такой парень из новичков — Киселев.

— Как же, знаю. С гонорком парень.

— А ты не спеши с выводами. Давай-ка лучше помолчим, послушаем.

А слушать было что: чувствовалось, стосковался Киселев по баяну, а может, баян — по хорошим рукам. Тихие, чуточку грустные звуки разливались вокруг, не тревожа, не спугивая плотной пограничной тишины. Киселев знал, что играть: то «Далекая застава» слышалась, то — «Вы служи́те, а мы подождем»… Сейчас, конечно, все расселись вокруг баяниста, но ему никто не подпевал. Ребята сидели молча — давно они не слышали живой музыки. Может быть, только ее и не хватало в этот тихий безветренный вечер.

Вот баян замолк, и из курилки — со скамеек, окруживших врытую глубоко в землю старую бензиновую бочку, — донесся одобрительный гул солдатских голосов.

Петр Андреевич вздохнул:

— Всю жизнь отчаянно завидую, кто умеет играть да плясать. Счастливые люди! — Разжег потухшую папиросу, подержал перед глазами горящую спичку, пока она не превратилась в тоненький изогнутый уголек. — Я тоже хочу признаться тебе: решил подать рапорт об отставке.

— Трудно тебе будет без службы, папа, — рассудительно ответил Санька. Достал из пачки папиросу, прикурил от отцовского окурка. — Всю жизнь на границе, всю жизнь среди солдат.

— Верно говоришь, да что делать? Была тут у меня неприятная история, когда бегали по тревоге, — сердце зашалило. Отбегался, брат. Всегда впереди солдат бегал, как лось матерый. А тут сердце забастовало… Правду мать говорит: пора и о покое думать… — Поднялся: — Пойдем-ка, послушаем баяниста.

Киселев, устремив невидящие глаза в небо, на котором стояли недвижимо, словно уставшие за день, редкие облака, позолоченные заходящим солнцем, тихо наигрывал, как бы отыскивая чуткими пальцами подходящую ко всеобщему задумчивому настроению мелодию.

Кто-то нехотя скомандовал:

— Встать!

Петр Андреевич поднятой рукой попросил всех сесть. На скамейке потеснились, высвобождая место подошедшим офицерам. Петя Жуков, счастливо сияющий, справился с нескрываемой гордостью:

— Слышали, товарищ майор?

— Слышал, слышал, как же! Ты помнишь младшего сержанта Холодилова?

— Очень даже хорошо помню. Здорово играл. Но далеконько ему до Киселева!

— Что правда, то правда.

На скамейке курилки сидели все свободные от службы пограничники. Даже и женщины сюда прикатили, включая Маринку, пристроившуюся на мягких коленях прапорщика Благовидова, — и он пришел, хотя в это время обычно копошился на складе.

Что сейчас исполнял Киселев — и настоящий знаток музыки вряд ли сказал бы. Да Киселев и не исполнял, а доверительно делился с людьми чем-то добрым, светлым, задумчивым, о чем и словами не скажешь, а только почувствуешь. Все молчали. Даже непоседливая Маринка присмирела, сосредоточенно крутила блестящую пуговицу на кителе задумавшегося прапорщика…

Петр Андреевич как-то не заметил, что рядом с ним уже не было Саньки — он оказался напротив и сидел возле сестры. Наклонился над ее ухом и, радостный, что-то рассказывал ей. Лена изредка покачивала головой и смотрела на отца благодарными сияющими глазами. Петру Андреевичу подумалось: союзники, эти брат и сестрица; наверное, и у дочери есть на примете дружок… Что ж, и у детей, ставших взрослыми, со временем должны быть свои семьи. Петр Андреевич понимал это, но только очень трудно было ему представить того же Саньку в роли главы семейства, а Лену — матерью, чьей-то женой…

До самой вечерней поверки играл бы Киселев на баяне, и все сидели бы вокруг него, слушали и думали каждый о своем. Но появился на крыльце горластый дежурный и объявил:

— Киселев, Ухов! Через десять минут в наряд выходить!

Замолчал баян, опустели вскоре скамейки курилки.

Благовидов совершенно официально пригласил майора Зимина заглянуть на вещевой склад. Лирически настроенный Петр Андреевич никак не предполагал, что хозяйственный Никитич именно сейчас возобновит скучный разговор, начатый еще в начале мая и тогда же прерванный до лучших времен. Благовидов широким жестом обвел забитые разным добром полки стеллажей, на короткий миг задержал указующую руку на пустой стене, возле которой были уложены довольно высокой горкой мешки с мягкой рухлядью.

— Дальше тянуть нельзя, товарищ майор, — мрачно сказал Никитич. — К ответу притянут не только меня, но и вас. Вещи мнутся, слеживаются, портятся.

В переводе на обычный язык указующий жест прапорщика имел такой смысл: стеллажей на складе мало, и все они забиты; дополнительные полки можно соорудить возле этой пустой стенки; прошу на несколько дней выделить солдата, который может держать в руках топор и рубанок.

— Ведь ты же не на луне живешь, Никитич: люди сейчас новую КСП строят.

— Пусть строят. Разве я возражаю? Из-за одного человека стройка не сорвется. А тут добро портится. Ведь сами же обещали: не позднее июля. Через день июль кончится. А там осень подойдет, картошку надо копать, к проверке готовиться. А потом, глядишь, и зима нагрянет. Зимой-то не больно потюкаешь да построгаешь.

— Не завтра же нагрянет твоя зима! Экий ты, право! Потерпи денек-другой.

— И минуты не могу терпеть!

Петр Андреевич пустил в ход последний аргумент, Сказал укоризненно:

— Разве хорошо это — брать за горло, когда такое славное настроение?

Круглое лицо прапорщика расплылось в улыбке:

— Попробуй подступись к вам, когда плохое настроение! Нахватаешь шишек.

— Ну, пойми ты меня, Никитич, ведь не каприз же тут мой. Людей не хватает!

— А их всегда нехватка. Третий десяток служу на границе, и нужных людей всю дорогу не хватало. Я ведь не прошу дать мне Жукова или Ухова. Понимаю — они на этой стройке КСП очень нужны и даже незаменимы… Я тут разнюхал, Петр Андреевич: второй наш повар, Власов, очень даже неплохо кумекает в столярном деле. Вот я и прошу его выделить, когда он на кухне не занят.

— Власов — столяр? — искренне удивился Петр Андреевич. — Спасибо, нужного специалиста обнаружил. Раз это твоя находка, я не буду возражать, бери себе Власова, — покладисто согласился Зимин. — А не откопаешь ли ты еще один талант: позарез нужен маляр.

— Есть такой специалист на примете, и даже с дипломом. Только мне и признался в добрую минуту. А раньше скрытничал, хитрец, опасался, что в строители зачислят, — парню хотелось на заставу.

— Молодец, что скрытничал! Нам надо все окна и двери на заставе покрасить. Вчера разговаривал с нашими шефами, обещали хорошей краски подбросить. — И помахал пальцем перед глазами: — Ты смотри у меня, Никитич, только не проговорись в отряде нашим тыловикам. Народ шустрый — и маляра заберут, и краску ополовинят!

— Ну-у-у, Петр Андреевич! Даже обидно такое слышать от вас! Я и сам присматриваюсь, чем бы у тыловиков разжиться про запас… Как же можно старому хозяйственнику проговариваться?

Разговор этот завершался уже не в складе. Они сидели на приступочках возле него, покуривали, посматривали на опустевший заставский двор. Часто так они сидели вечерами на этих приступочках, вели неторопливые разговоры и о хозяйственных делах и на разные житейские темы — старым сослуживцам было о чем поговорить в эти часы, когда догорал длинный и всегда хлопотливый день. Иной раз беседы эти кончались крупным спором, начальник заставы и старшина расходились по домам во взаимном неудовольствии.

Так могло быть и сегодня, раз уж припомнил прапорщик об этих самых стеллажах. Но молодец — обнаружил среди солдат еще одного столяра, а вдобавок еще и маляра откопал. Нет, что ты ни говори, а великое это дело — старшина-сверхсрочник на заставе!.. Очень доволен был Петр Андреевич сегодняшним разговором с Никитичем. Да и тот на своего начальника остался не в претензии…

В таких случаях беседа всегда переходила на мирные житейские рельсы.

— Киселев-то наш, а, Петр Андреевич! Артист! — прапорщик от полноты чувств гулко ударил ладонью по своим мягким коленям.

— Наказывать придется Киселева, — со вздохом отозвался Петр Андреевич.

— За что?

— Ночью курил в наряде. Он с напарником должен был прихватить этого уголовника Казаченко. Спугнули, и все лавры — соседу, а нам шишки посыплются… Ты, Никитич, пока помалкивай до времени.

— Помалкивать-то я умею, если требуется… Досадно, что так оборачивается. Наказать Киселева, конечно, придется. И жалко ведь — только что начал сходиться с солдатами. — Никитич удрученно покивал: — Хоть солдаты, да еще пограничники, а какими они бывают иной раз несмышлеными мальчишками!.. Ночью курить в наряде — надо же додуматься до такого! Теперь ему не только от начальства, но и от своего брата-солдата перепадет на комсомольском собрании. Выдержит ли? Парень-то самолюбивый.

— Это же и меня беспокоит, Никитич. После сегодняшнего вечера, думаю, отношения у него с солдатами будут налаживаться помаленьку.

— Это точно. Главное тут, конечно, не баян, а вот хватило характеру перед всей заставой извиниться. Я уже знаю: хорошо это оценили ребята. И все-таки перепадет ему достаточно. Выдержит — поумнеет и повзрослеет, мальчишество свое выкинет, мужчиной станет.

— Болезненное дело. И нам никак нельзя в сторонке стоять, направлять надо.

— Само собой…

Разговор вроде бы подошел к концу, прапорщик поднялся с приступок, но Петр Андреевич продолжал сидеть. Никитич снова присел.

— Стареем мы, Никитич, — Петр Андреевич переключился на новый разговор.

— Известно, не молодеем… Я уже какой год не бегаю по тревоге, торчу возле дежурного.

— И твой начальник отбегался.

— Слышал я от ребят…

— Решил писать рапорт об отставке.

Никитич молчал долго. «Возражения готовит поубедительнее», — подумал Петр Андреевич. Но никаких возражений прапорщик не подготовил, признался грустно:

— Я уже три месяца ношу такой рапорт в кармане, да все откладываю пускать в ход: то, думаю, пусть весеннее пополнение как следует приживется у нас, то вот — стеллажи на складе оборудую, а теперь до зимы отложил — надо же с дровами управиться, картошку выкопать.

— Годик бы поработал без меня, а, Никитич? Бабкину-то трудновато будет втягиваться — молод еще. А с тобой у него хоть о хозяйстве не будет душа болеть.

— Это верно. Придется отложить пока с моим рапортом. А вам нельзя откладывать — с сердцем плохие шутки… Правду сказать, рановато мы с вами износились…

— Зато у меня вон смена подросла. Я, к примеру, скоро дедом буду. — Эту новость Петр Андреевич сообщал бодреньким тоном, будто все это даже обрадовало его. — Скоро я тебя на свадьбу приглашу.

— Как так? — не понял Никитич.

— Обыкновенно, дней через двадцать сын мой…

— Са-анька? — не дал договорить Никитич. — Санька женится? Ну и дела-а-а…

А с крыльца заставы донеслась голосистая команда дежурного:

— Выходи строиться на вечернюю поверку!

6. ЖУКОВ, КИСЕЛЕВ И ДРУГИЕ

Очень легко сходился с людьми Петя Жуков. Он был из числа тех парней, от которых так и веет спокойствием и добротой. Открытое, всегда веселое лицо, задорно вздернутый нос, усеянный веснушками, довольно толстые улыбчивые губы — вся его внешность была под стать характеру, уравновешенному и доброму. Для Жукова не существовало плохих людей, а были такие, которым надо помочь, чтобы стали лучше. Работу он не делил на приятную или роняющую мужское достоинство; деление было иное — полезная она или вредная для людей. Он всегда чем-то был занят и совершенно не переносил праздности.

Иные ребята, как тот же Киселев, одарены впечатляющими способностями — могут петь, играть на баяне, рисовать, плясать. Ничего такого Жуков не умел и не мог. Он был просто добрым и работящим. Таким вылепила его большая семья — он был средним из пятерых детей колхозного агронома. В большой семье этой, очень спокойной и дружной, ребятишки с малых лет и без всякого принуждения, а как-то играючи и незаметно для себя втягивались в работу, труд для них сызмала становился естественной потребностью… Когда дети этой семьи стали взрослыми, они всюду, без всяких на то внешних усилий, становились очень нужными всем.

Так произошло и с Петей Жуковым. Не успел он появиться на заставе, как сразу же избрали его секретарем комсомольской организации вместо демобилизовавшегося старшего сержанта Суконцева. У того был властный и довольно жестковатый характер — прежний комсорг не поручения давал комсомольцам, а приказания. Когда начальник заставы, посоветовавшись с солдатами и сержантами, предложил собранию избрать комсоргом Жукова, тот взмолился:

— Братцы, да какой же из меня комсорг? Тут вы легенды рассказываете о Суконцеве. Не смогу я держать вас в таких же крепких руках.

Ничего, смог. Правда, руки у него были не такие жесткие, как у Суконцева, но твердые. Еще не было случая, чтобы кто-то отказался выполнить поручение, хотя и давалось оно без нажима в голосе. Поначалу кое-кто пытался отказываться, но Петя Жуков все ставил на место простым вопросом:

— Ты хочешь, чтобы за тебя другие вкалывали, а ты в сторонке стоял?..

Именно Жукова попросил Зимин взять личное шефство над Киселевым. При этом рассказал ему о найденных окурках и о том, что Киселеву скоро придется держать ответ перед заставой. Но попросил до времени держать все это в тайне:

— Надо еще подготовительную работу провести. Понимаешь, Петро, хочется мне, чтобы Киселев вернулся на гражданку стоящим человеком, чтобы умел он жить среди людей…

Как известно, каждая суббота на заставе — праздник. Хотя это просто-напросто обыкновенный банный день. Любят баню пограничники, и если чем-нибудь хвастаются перед приезжими, то прежде всего «нашей банькой». И конечно же, «такой во всем погранокруге не сыщешь — парок мягкий, ласковый, а в то же время до костей пробирает!» Редко встретишь заставу, где найдется хотя бы один солдат, избегающий парилки. Даже городские ребята, привыкшие к кафельным домашним ваннам и носу не совавшие в парилку, к концу службы становились тонкими знатоками, уже неисправимыми любителями пара и веника. Так было и с Киселевым, который раньше о бане и представления не имел, а теперь иногда забирался на самую верхнюю полку.

Мастером по изготовлению березовых веников считался Петя Жуков — их так и называли «жуковскими». От распространенных повсюду веников они отличались не только аккуратно подобранными одна к одной веточками, а еще и особо витым держаком, который так и впаивался в руку.

— Ты, Женька, любитель помахать веником, — сказал он Киселеву. — Сходим-ка в лес, наломаем этой благодати.

— У нас же навалом их, на целый год хватит!

— Ребята любят свеженькими хлестаться. Сушеными еще зимой успеем напариться.

Киселев нехотя пошел за Жуковым в березняк. По пути еще раз попытался отговориться:

— Я же не умею.

— Научу. Я многих научил. Не такое это хитрое дело — связать веник.

Но оказалось не таким простым. Подался Киселев в глубину березняка, Жуков вернул его:

— Чего ты в глушняк ударился? Надо выбирать березки, которые со всех сторон на солнышке.

Подошел Киселев к березке, которая на солнышке. — и она не устроила Жукова:

— Не видишь — сережки на ней. Такими вениками только наказывать за провинность.

Когда наломали ворох пахучих веток, Жуков показал, как укладывать пучок, как делать витой держак. Только третий веник удовлетворил учителя. Жуков похвалил даже:

— Быстро освоился. Соображаешь!

Мало-помалу Киселев втянулся в работу — она и в самом деле оказалась не такой уж хитрой. Правда, пока он вязал один веник, Жуков за это время успевал положить в кучу не меньше четырех и успокаивал:

— Ничего, Женька, навостришься!

И у простенького этого дела, как у всякой работы, было удивительное свойство — затягивать человека. Уже приятно было Киселеву укладывать веточку к веточке, закручивать витой держак, туго стягивать его шпагатом. А еще приятнее было подержать готовый веник, помахать немножко, чтобы убедиться, хорошо ли лежит в руке. Хорошо лежит!

Петя Жуков подбадривал:

— Славно у тебя получается, Женька! Ребята спасибо скажут!

За нехитрой работой этой они разговорились и, как водится у солдат, вспомнили про свои семьи. Пете Жукову было кого вспоминать: дома остались два брата — один уже отслужил, тоже был пограничником, другой будет призываться нынешней осенью; две сестренки — одна в школу ходит. Второй сестрой, которая на полтора года младше его, Петя очень был недоволен:

— Замуж приспичило ей выходить. А договаривались: свадьбу играть, когда я со службы вернусь. Несолидный народ девчонки!

— Счастливый ты! — вырвалось у Киселева.

— Великое счастье! Вон сестренка не держит слова перед братом.

— Все равно счастливый — братья есть, сестренки.

— Нашел счастье — переживанья одни!

— А мне вот не за кого переживать. — Киселев затягивал шпагатом держак веника. Так сильно затянул, что шпагат не выдержал и порвался.

— Конечно, ненормально, когда без братьев и сестер, — поддержал Жуков. — Тоскливо. Не с кем словом перекинуться. С родителями не обо всем поговоришь… Зато в детстве тебе куда как хорошо было. В нашей семье так конфетки и те надо было делить на пятерых. А тебе все одному доставалось.

— Нашел чему завидовать! — мрачно отозвался Киселев. — А ты знаешь, что это такое, когда вокруг тебя двое родителей да четверо бабок и дедов пляшут? Целый хоровод с утра до вечера. Противно!

— Чего уж хорошего…

Так говорили они, то споря, то соглашаясь, и незаметно сближались. Кто бывал среди солдат, замечал, наверно: со всеми на заставе или во взводе солдат в добрых отношениях, а дружит с одним или двумя, сердце его раскрыто только избранному. Без друга никак нельзя, с ним не только поговорить, но и помолчать вместе приятно. Только ему можно доверить самое тайное, самое сокровенное. Частенько это неосознанное влечение друг к другу связывает людей на всю жизнь.

Как раз такого друга и не было у Киселева на заставе. Да и на гражданке не было. Так вот по душам с парнем он разговорился впервые. Великое дело — вдруг нежданно-негаданно друга найти. А где, как и когда найдешь его — этого никто не знает. Надо же ведь — Киселев даже отказывался идти за этими вениками. Прими Жуков отказ — а что ему? у него много приятелей, мог позвать любого, — и когда бы еще подвернулся подходящий случай завязать с ним дружбу?.. В знак особой благодарности, в знак особого дружеского доверия Киселев бережно достал из кармана аккуратно завернутую в плотную бумагу фотокарточку девушки, протянул Жукову и сказал, краснея:

— Моя…

Еще до службы на этой заставе Киселев доверился одному парню, — вроде приятелями были с ним, в строю рядом стояли, вместе сопровождали поезда, рядом в столовой сидели, вообще были всегда вместе, — показал эту фотокарточку. Тот презрительно усмехнулся:

— Нашел чем хвастаться! — И потряс перед глазами целой пачкой фотокарточек. — У меня этих красавиц — навалом!

Дружба распалась сразу же…

Жуков долго разглядывал фотокарточку, поворачивал ее так и этак:

— Славная, видать, — и покачал головой. — А мне вот не везет в жизни. Была у меня одна, да замуж вышла. Другую пока не нашел. Не получается у меня с ними, завлекать не умею. Смелости мало, что ли?

— Просто не встретил еще, которая судьбой намечена. Может, она сейчас еще только в школу бегает.

— Может быть, — мечтательно согласился Жуков и закончил озабоченно: — Пора и трогаться. Скоро ребята в баню пойдут…

Поскольку Киселев на заставе появился недавно, то и в здешней бане был в третий раз. Всегда получалось как-то так, что приходил он к самому концу, когда знаменитых парильщиков — лейтенанта Бабкина и рядового Борисова — здесь уже не было, — справив свое жаркое удовольствие, они в это время попивали чаек в заставской столовой. Эта пара всегда первой отвечала на вопрос: хороший ли парок приготовили сегодня банщики?

Сейчас же только успели Киселев с Жуковым уложить веники в аккуратную горку на широкой скамье предбанника, как заявились Бабкин с Борисовым.

— Ого! Вот и веников свеженьких Жуков припас! — весело объявил Бабкин.

Жуков уточнил:

— И Киселев постарался.

— Киселев? — удивился Бабкин. — Посмотрим, посмотрим, какие веники получаются у музыкантов. — Не выбирая, взял из горки, подержал в руке, чуть потряхивая, оглядел со всех сторон: — Ничего вроде бы веники, а, Борисов?

Тот тоже потряс в руке первый попавшийся веник:

— Вполне подходящие!

Знаменитые парильщики торопливо разделись, как будто опасаясь, что весь пар вот-вот выветрится, и поспешно пошлепали босыми ногами в парилку.

— Ты видел, как они жарятся? — спросил Жуков. — Не видел? Мороз по коже подирает! Пойдем посмотрим.

Пока они раздевались да пока воды набирали в тазы, Бабкин с Борисовым уже успели превратить просторную парилку в подобие адского пекла. Оба сидели на верхнем полке, веники их прели в тазах, наполняя парилку приятным горьковатым запахом березы.

— Забирайтесь, погреемся за компанию! — крикнул Бабкин.

— Не-е! — покрутил головой Жуков. — Нам с Женькой еще пожить хочется.

— Слабаки!

Как они переносили такую неописуемую жарищу, если даже внизу у Киселева перехватывало дыхание? А те только покрякивали блаженно да звонко шлепали себя ладошками по телу — дозревали до нужной кондиции, только им двоим известной.

— Я вроде бы готов, товарищ лейтенант, — сказал Борисов. — Могу принять первую порцию.

— Тогда ложись на плаху, казнить буду!

Укладываясь на полок, Борисов крикнул Жукову:

— Петь, подкинь грамм сто пятьдесят!

— С ума сошел, хватит тебе! Сгоришь ведь! — возразил Жуков.

— Давай, давай! — нетерпеливо закричал Борисов. — Потом порассуждаешь!

Бабкин спустился на одну ступеньку пониже — чтобы удобнее было работать. Сначала легонько прошелся по спине Борисова — веник с шелестом пропорхнул по крепкому бугристому телу солдата. Борисов издал звук, очень схожий с хрюканьем молодого поросенка. И это как бы послужило сигналом. Веник в руках Бабкина уже не порхал, а со свистом обрушивался на глянцевую от пота спину Борисова. А тот охал, кряхтел — да каких только блаженных звуков он не издавал! Потом взмолился плачущим голосом:

— Петенька, еще сто грамм добавь!

И снова охал и кряхтел, пока заморенный и уставший Бабкин не сказал:

— Все руки обжег! Объявляется перерыв!

Борисов пулей вылетел в мыльную, бухнул на себя два таза заранее припасенной холодной воды, потом еще нацедил и еще раз окатился, шумно отфыркиваясь. После этого снова вернулся в парилку, теперь уже сам легонько прошелся веником по груди, похлестал ноги.

Бабкин эти процедуры принимал в обратном порядке: сначала сам парился — и тоже легонько, а потом уже Борисов изо всех сил хлестал его. Лейтенант, блаженствуя, тоже охал и кряхтел, рычал и повизгивал. Через каждую минуту просил страдальческим голосом:

— Братцы, еще подкиньте!

Ковшом на длинной деревянной рукоятке Жуков подкидывал в раскаленную каменку очередные «сто грамм» и смеялся:

— Так в аду великих грешников прорабатывают!

— Наоборот! Этакую благодать только в раю испытывают, да и то не все, а самые безгрешные и дисциплинированные… Борисов, ты не вздремнул случайно?

Борисов и не собирался дремать — добросовестно обрабатывал ставшую малиновой лейтенантскую спину. А тому все было мало, он то и дело справлялся у Борисова: не вздремнул ли? Тогда веник в проворных руках Борисова начинал мелькать, сливаясь в сквозное зеленое полотно. Наконец Бабкин объявил:

— Баста, ребята! — пружинисто соскочил на пол. — Хороший парок соорудили банщики! Жуков, Киселев, спасибо! Отличные веники сгоношили!

Борисов благодарно похлопал Киселева по плечу:

— А ты, оказывается, ничего парень!..

Жуков с Киселевым парились куда слабее этих местных знаменитостей — им на первый случай хватило того жару, что остался после Бабкина и Борисова. Потом уже, войдя в раж, несколько раз плеснули в каменку. После очередной добавки Киселеву зажгло руки, и ему от этого вдруг стало смешно: вот бы рассказать мамаше, как он парится на заставе, — впору хоть рукавицы и шапку надевай, — она бы целую неделю охала, закатывала глаза в ужасе.

— Женечка, да разве можно это при твоем слабом сердце? Не-ет, ты окончательно решил загнать меня в могилу раньше времени!..

Или что-нибудь в этом духе сказала бы. В каждом письме она заклинает, чтобы сынок берег это свое сердце. О чем бы ни писала, а на сердце обязательно сворачивала. И с чего взяла, что оно слабенькое у него? Нормальное сердце. По крайней мере, на кроссах Киселев ни разу не отставал от ребят…

Мало-помалу баня заполнялась голым и горластым молодым народом. Ребята вооружались вениками, благодарили Жукова, а тот кивал на Киселева:

— Вместе с Женькой старались, так что славу будем делить пополам.

— И Женьке спасибо!

По-свойски Женькой его называли впервые. И это означало, что его приняли в солдатское товарищество. Из бани он возвращался веселым и бодрым. Много ли человеку надо? Услышал доброе слово, и вот теперь легко несут ноги и на душе празднично…

Ему казалось до этого, что Борисов долго не забудет его глупой и злой выходки в столовой — сразу вспомнилось его каменное лицо, когда Киселев перед строем просил извинения. Теперь Борисов сказал вроде бы не такие уж значительные слова «а ты, оказывается, ничего парень». Для Киселева же они значили очень многое: он перестал быть чужим среди своих, кончилось его одиночество среди сверстников…

И вот Киселев снова в канцелярии заставы. К прежним собеседникам — майору Зимину и лейтенанту Бабкину — прибавился комсорг заставы и друг его — Петя Жуков. Киселев пришел в канцелярию уже не с тем строптивым настроением, заранее готовый возражать, противодействовать, потому что очень не хотелось тогда, чтобы кто-то притеснял его свободу и показывал власть. Теперь ему даже и в голову не пришло, что кто-то собирается притеснять эту самую свободу или доказывать: раз уж он солдат, так должен подчиняться всем, у кого на погонах больше одной лычки. Теперь он подумал: вызывают — значит, нужен для дела. Он сел на стул не на краешек, как тогда, а так же свободно и естественно, как сидел Петя Жуков.

— Есть необходимость, Евгений, продолжить прерванный разговор, — сказал майор Зимин. — Мы начали его с недельку назад. Помните?

— Как не помнить!

— Все мы втроем рады — и я, и лейтенант Бабкин, и комсорг наш Петро Жуков, — что вы теперь на заставе свой человек. Вот Жуков только что сказал нам: солдаты стали уважать вас, даже Борисов про обиду забыл… И вам стало легче, так?

— Так точно, товарищ майор! Уж такое свойство молодежи: трудно в одиночку.

— Ишь ты, монополист какой! Свойство это не только у молодежи, а у всех нормальных людей… Что теперь скажете о народе на заставе?

— Нормальный народ!

Зимин с улыбкой пояснил Бабкину:

— На языке моего сына, а его ровесника, это слово — наивысшая оценка. — И сразу стал серьезным: — Я надеюсь, теперь с вами можно говорить прямо, говорить по-мужски, и вы этот разговор поймете правильно… Преступника Валерия Казаченко задержали на левом фланге соседней заставы, вы об этом слышали. Соседям объявлена благодарность, а весь наряд представлен к награждению знаками отличия… А задержать нарушителя должны были вы со своим напарником. Да, Киселев, вы! Он на вас шел, но вы спугнули его.

— Но мы же тихо сидели.

— Спугнуть в темноте можно не только шумом, но и огоньком, даже чуть приметными

Киселев опустил голову:

— Я курил, товарищ майор. Две сигареты выкурил. Извините.

— О вашем грубом нарушении службы мы узнали, еще когда вы спали тогда после наряда, — проработали след. Потом позвонили из штаба: Казаченко на допросе рассказал, почему он метнулся в сторону от нашего наряда, — Зимин прошелся по канцелярии, снова опустился на свое место. — Хорошо, что сразу насчет курения признались. А то я целую неделю таскаю в кармане вот эти вещественные доказательства — на тот случай, если бы вы стали отказываться. — Зимин развернул пакетик с двумя окурками сигарет. — Твои?

— Мои. «Варна».

— Ясно! — Зимин с легкой душой выбросил окурки в мусорную корзину. — Так вот, Киселев, мы бы могли взять тебя в крутой оборот сразу же, в тот же злополучный день. Но лейтенант Бабкин связался с прежним местом твоей службы, и тамошний замполит много хороших слов сказал о тебе. Тогда мы приняли решение подождать некоторое время, чтобы ты с солдатами душой сошелся, потому что они будут твоими главными судьями. Петро Жуков подтверждает: ты нашел свое место среди людей, стал своим. А со своими всегда обращаются побережнее. Конечно, всыплют тебе на комсомольском собрании, да и я накажу — такое, сам понимаешь, нельзя прощать. Это не столь для тебя, сколь для пользы дела важно… Как вести себя на собрании — с Жуковым посоветуйся. Друг плохого не подскажет.

Киселев уставился на Жукова:

— И ты знал про все это?

— А как же!

— И молчал?

— Для пользы дела…

Киселев поднялся со стула:

— Спасибо за урок, товарищ майор! Больше такого никогда не повторится!

— Верю! — Зимин посмотрел на Бабкина: — Дополнишь что-нибудь?

— Что дополнять? То же — верю.

— У тебя, Петро, что будет к Киселеву?

— Пока ничего. А появится, так найду время сказать, — улыбнулся Жуков. — Живем-то недалеко друг от дружки, койки рядом стоят.

— Разрешите узнать, товарищ майор, когда собрание будет? — спросил Киселев.

— Это мы с Жуковым уточним. Наверное, подождем приезда майора Степанчикова. Не знаешь такого? Тот самый, которого ты покорил своими ответами на политподготовке…

Майор Степанчиков приехал через двое суток. За месяц с небольшим он успел загореть, и даже излишне — на носу и скулах сходила кожа. Может, потому, что встречались они теперь уже не впервые, Степанчиков не был так сух и официален, как при первой встрече. А может, побывав за это время на многих заставах, он кое-чему научился. Первым делом он попросил Зимина называть его по имени-отчеству — Семеном Афанасьевичем, потом признался:

— Жаль мне этого Киселева.

— А что его жалеть? Жалеют слабеньких и несчастненьких. Он такого впечатления не производит — парень способный, развитой. — Выжидая, что еще скажет о Киселеве Степанчиков, Зимин говорил пока осторожно.

— В отношении Киселева командир части настроен очень решительно, — сказал Степанчиков.

— То есть?

— Он не будет возражать, если вы, Петр Андреевич, найдете нужным ходатайствовать о переводе Киселева в другое подразделение.

— В какое, например?

— В какое-нибудь хозяйственное или строительное, подальше от границы.

— Скажу, Семен Афанасьевич, откровенно: если понадобится хлопотать о Киселеве, то буду просить только об одном — оставить его на нашей заставе. Чего бросать парня с места на место? Живой человек, а не мячик резиновый.

— Но ведь такое грубейшее нарушение…

— У меня, признаться, Семен Афанасьевич, в молодости тоже было грубейшее нарушение: уснул на посту; Всыпали мне за это, но с места на место не перебрасывали. Помогли на ноги встать. — Зимин в упор посмотрел на Степанчикова: — Вы тут излагали точку зрения командира части. А у вас, дорогой Семен Афанасьевич, есть она, своя, личная точка зрения? Или для удобства довольствуетесь чужой?

Нет, майор Степанчиков не взорвался, не разыграл благородного негодования.

— Честно? — улыбнулся он.

— По возможности, Семен Афанасьевич, — Петр Андреевич тоже улыбнулся.

Ничего вроде бы не произошло, но с этого момента растаял между ними ледок отчуждения.

— Я ведь тогда, при первом нашем знакомстве, понял: не такой уж плохой этот ефрейтор Киселев, — признался Степанчиков. — Только какой-то настороженный, колючий, самонадеянный. Но умный.

— Покорил словесными узорами?

— Зачем же так упрощенно? Не будем подковыривать, а, Петр Андреевич?

— Не будем, не будем! — Петр Андреевич, чтобы погасить размолвку, даже ладонь выставил вперед. — Спасибо, Семен Афанасьевич, мне теперь все ясно, и легче будет разговаривать с вами.

Зимин обо всем рассказал Степанчикову: о найденных окурках в воронке, об утренней проработке следа нарушителя, о разговоре Бабкина с замполитом, у которого служил Киселев, о стычке в солдатской столовой, о первом разговоре с Киселевым. Словом, раскрыл то, что называл «тактикой работы с солдатом».

— Понимаешь, Семен Афанасьевич, когда отдаешь молодому парню частичку своей души и вот этого самого, — Петр Андреевич приложил ладонь к сердцу, — да если еще убеждаешься, что из этого польза получается, то, ей-богу, не хочется отпускать его от себя, пока не окрепнет. Не хочется, чтобы все это пошло прахом.

Степанчиков слушал его, подперев рукой подбородок, и чуть заметно кивал головой. А потом неожиданно спросил:

— Давайте не будем проводить комсомольское собрание, а? К чему лишняя проработка?

— Обязательно проведем! — сразу же возразил Зимин. — И не для проработки Киселева. Понимаешь, Семен Афанасьевич, нас очень беспокоит это — курение в ночных нарядах. Да и на других заставах такое встречается. Хоть обыскивай каждого. Говорим, убеждаем, требуем, а нарушение это нет-нет да и всплывает. Уже давно замечено, что солдата лучше всего убеждают предметные уроки, а не общие рассуждения. Сейчас этот предметный урок представился. Разумно ли будет упускать такой случай?

Степанчиков спорить не стал:

— Убедил, Петр Андреевич. Давай начнем готовить комсомольское собрание.

Оба, того не замечая, перешли на «ты».

7. СМЕНА КАРАУЛА

Стоит большому начальнику миновать ворота одной заставы, как от дежурного к дежурному летит по телефонным проводам предупреждение:

— От нас выехал восемнадцатый. Едет в вашем направлении. Готовьтесь!

Или какой другой номер называют, которым обозначен в это время соответствующий начальник. Сейчас же номером восемнадцатым обозначался командир части полковник Дементьев, человек довольно непоседливый.

Молодых начальников застав такое предупреждение заставляло волноваться. Зимин же к этому относился без лишних переживаний. Когда эту новость доложил ему дежурный по заставе, он отозвался спокойно:

— Едет так едет. Значит, появилась у командира такая необходимость. Решил кого-то навестить…

Навестить полковник Дементьев решил не кого-нибудь, а именно майора Зимина. Низенький, довольно полный, он легко выпрыгнул из машины, быстрыми шажками покатил навстречу подходившему Зимину. Коротко козырнув, выслушал обычный в таких случаях рапорт: «На заставе без происшествий, личный состав занимается по распорядку дня». Сейчас по распорядку дня был обед.

— Может, пообедаете, товарищ полковник?

— Сразу и обедать… Проводи-ка меня лучше на свою квартиру, давненько не бывал. Не смущайся, Петр Андреевич, не сразу пойду — минут через пять. А пока предупреди свою Таисью Ивановну, чтобы не застать врасплох. Она у тебя весьма суровая дама, за неожиданное вторжение вполне может влететь обоим…

Тася по телефону возмутилась, конечно: в квартире ужасный беспорядок, ничего не прибрано, и вообще — почему не предупредили заранее?

— Никакого беспорядка не вижу. Блеск и чистота! — возразил Дементьев, здороваясь. — И зачем это предупреждать заранее? Чтобы стол успела накрыть? Не требуется. Вот если чаек соорудите — буду благодарен. Грешен, Таисья Ивановна, обожаю чаек!

Попивая «обожаемый чаек», Дементьев говорил с добродушным упреком:

— Хотя вы, супруги мои дорогие, со свадьбой сына решили действовать обходя меня, но мне все равно пришлось малость подключиться: разговаривал с начальством гостиницы и кафе Дома офицеров. Там и тут полный порядок!

— К чему это беспокойство? У вас и без наших семейных дел хлопот предостаточно, — возразил Зимин.

— Во-первых, люблю хлопоты, а во-вторых, Петр Андреевич, свадьбу вашего сына не считаю исключительно вашим семейным делом. Саша — сын границы… — Попросил налить еще чашку и добавил: — И дочь у вас славная, и невестку подобрали весьма симпатичную.

— Ну, это не наша заслуга.

— Оно понятно, а все-таки… Все они развернули бурную деятельность под чутким руководством моей жены. Она любит руководить молодыми — хлебом не корми, а дай поруководить! И к тому же — во всех этих канительных делах имеет некоторый опыт — дважды бабка все-таки…

Но приехал он, конечно, не за тем, чтобы за чашкой чаю сообщить эти сведения о своей хлопотливой супруге.

— Лежат в моей служебной папке два твоих рапорта, Петр Андреевич, — Дементьев озабоченно почесал седой висок. — И я решил в присутствии Таисьи Ивановны, супруги твоей, кое-что обговорить. Насчет свадебных дел — тут нечего обговаривать, тут все ясно. А вот насчет твоей отставки… Не поторопился ли ты, Петр Андреевич? Может, еще повременим годик-другой?

Очень энергично вмешалась в разговор Тася. Она так подробно и горячо расписала приступ, случившийся у мужа, как будто это она тогда бегала по тревоге, а потом долго сидела под наблюдением Жукова на камешке, приходя в себя.

— Хватит, набегался за двадцать пять лет службы! Или хотите, чтобы его с этой квартиры вынесли вперед ногами? — сердито спросила она. — Всему свое время. Немолодые уж, пора и на покой.

— Так-то оно так, дорогая Таисья Ивановна. Да ведь уж очень вредный, этот пенсионерский покой после нервной нашей пограничной службы — как раз именно на покое и выносят вперед ногами нашего брата-пограничника. Примеров тому предостаточно.

— Ничего, Иван Иванович, я своему Пете очень спокойную жизнь не гарантирую. Он у меня волчком будет крутиться! — усмехнулась Тася.

— А сам ты как, Петр Андреевич?

Зимин ответил холодновато:

— Я свою точку зрения изложил в рапорте. Решил, так чего уж теперь пятиться?

— А я думал предложить тебе командовать комендатурой — все-таки и служба поспокойнее и жилищные условия почти городские… Не хочется мне отпускать тебя, вот что, старина! И не только тебя. У вас же, у фронтовиков, золотой опыт, вы все чуть ли не академики пограничной службы! А с народом как умеете работать! Ну, разве какой молодой офицер того же выпивоху Киселева так бы поставил на место, как это ты сделал! Да ни в жизнь!

— Тут, Иван Иванович, не только моя заслуга. Зачем же обижать молодых?

— А я не обижаю, а факт констатирую… Только у меня эти молодые начальники застав знаешь где сидят? Вот где они сидят! — Дементьев с размаху шлепнул себя по розовой шее. — За иным молодым начальником надо присматривать, как за солдатом-первогодком.

— Филимонов, думаю, не такой.

— Филимонов — твой ученик. Ты что, на комплимент напрашиваешься?

Дементьев долго сидел молча, чуть слышно постукивал по клеенке короткими пальцами, угрюмыми глазами разглядывал на стене что-то.

Если бы не было сейчас в комнате жены, Петр, Андреевич, пожалуй, и согласился бы повременить с отставкой — уж очень расстроенное было лицо у Дементьева. Но Тася как будто догадывалась, о чем сейчас думает ее сердобольный супруг, и не сводила с него строгих глаз.

— Решил так решил, — в грустном раздумье проговорил Дементьев. — Кого же предлагаешь вместо себя оставлять? Не Бабкина, надеюсь?

— Как раз его.

— Молод!

— Я в его возрасте уже почти три года командовал заставой.

— Тоже мне, сравнил! У тебя за плечами фронтовой опыт был!

— На фронте, между прочим, я воевал командиром отделения, сержантом.

Дементьев на это ничего не ответил, только вздохнул. Поразмышлял минуту, постукивая пальцами по клеенке. Пружинисто встал:

— Спасибо, Таисья Ивановна, за чаек!.. — Печальными глазами посмотрел на Зимина. — Пусть будет по-твоему, Петр Андреевич. Делать нечего, даю официальный ход твоему рапорту об отставке. А второй твой рапорт переписать придется. Зачем тебе трехдневный отпуск и только на свадьбу сына? Бери уж полный — тебе же полагается. Вот и поищешь место, куда ехать после отставки.

— Не смел просить — мне же по графику отпуск в сентябре намечен.

— Раз такое дело — передвинем: какой-то месяц — это же не проблема. Заодно к Бабкину приглядимся, как он тут без тебя покомандует. — Дементьев достал из кармана рапорт Зимина об отпуске, положил на стол, приказав: — Перепиши!

Зимин переписал. Дементьев долго читал эту немногословную бумагу, будто заучивал наизусть, тщательно укладывал ее в четыре дольки, медленно положил в карман. Сделав все это, приказал хмуро:

— Позови Бабкина.

Тот будто за дверями ждал этого вызова:

— Товарищ полковник, лейтенант Бабкин явился по вашему приказанию!

— Здравствуй, лейтенант Бабкин! Сколько раз ты подменял майора Зимина, когда он в отпуск уходил?

— Дважды, товарищ полковник!

— Придется в третий раз подменить. И это будет в последний раз, это будет вроде генеральной репетиции. Что тут подразумевается — догадываешься?

— Так точно!

— Чего ж не радуешься? Молодые должны радоваться, когда смена караула происходит.

— Не вижу повода для радости.

— Почему?

— За майором Зиминым, как за каменной стеной. Даже не видишь, а только знаешь, что где-то он рядом, — уже спокойно чувствуешь себя.

— Ишь ты! Молодой, а правильно излагает! — сердито воскликнул Дементьев.

— Майор Зимин ни в какой обстановке не теряется, знает подходы к солдатской душе, — продолжал Бабкин. — Товарищ полковник, он же профессор пограничной службы! Разве когда сравняешься с ним?

— Ну-у, расписал! — ворчливо отозвался Зимин.

Дементьев строго посмотрел на него:

— А ты не перебивай, правильно говорит Бабкин! — И тут же возразил сам себе: — Нет, не правильно! Привыкла нынешняя молодежь к спокойненькой жизни за широкой спиной старших. Пора и самостоятельными становиться! Петр Андреевич Зимин в твоем возрасте уже три года командовал заставой… Так что готовься, спрашивать буду без всяких скидок на молодость. Послезавтра майор Зимин уходит в отпуск перед отставкой, и это будет первый твой серьезный экзамен на зрелость, лейтенант Бабкин… Благодари судьбу — прапорщик есть на заставе. Ты на Никитича опирайся — мудрый у вас прапорщик. — Вздохнул тяжело: — Да и он скоро начнет собираться в отставку. Мало у нас на заставах осталось их, сверхсрочников…

И еще посетовал командир части: скоро в округе начнутся соревнования легкоатлетов, и как это ни тяжело для заставы, а рядовому Борисову придется защищать на этих соревнованиях спортивную честь своего отряда. Под конец Дементьев все-таки припас новость более приятную: на днях на заставе появится долгожданный замполит. Но при этом подчеркнул: из очень молодых. Так что Бабкину, самому новичку, сразу же придется быть наставником.

— Товарищ полковник, хорошо бы к этой приятной новости прибавить еще одну: на днях вы возвращаете на заставу из строительной бригады двух наших солдат, — как бы нечаянно вставил Бабкин.

— В роль начинаешь входить? — погрозил пухлым пальцем Дементьев. — Память у тебя короткая, лейтенант Бабкин! Забыл, что ли, как вам гараж строили да баню ремонтировали? Между прочим, и в ту бригаду людей так же вот понадергали из других застав… Прижимистый ты мужик, как я вижу, если такое забываешь. Весь в майора Зимина! — и вдруг заторопился: — Засиделся я у вас. Желаю здравствовать!

А через минуту дежурный по заставе предупреждал правого соседа:

— От нас отбыл восемнадцатый. Едет в вашем направлении. Готовьтесь…

Любой человек, превращаясь в отпускника, меняется неузнаваемо. Еще день назад, занятый службой, он был сдержанным, деловитым, серьезным. А тут вдруг становится возбужденным, излишне суетливым, преувеличенно веселым и даже вроде бы чуточку легкомысленным. В прошлые годы таким бывал и майор Зимин. Теперь же, озабоченный и хмуроватый, он никак не мог добраться до машины, из которой нетерпеливо выглядывала Тася. Десяток метров от крыльца заставы до «газика» он шел несколько минут, останавливаясь на каждом шагу.

— Ты все-таки перед стрельбами блиндажи как следует проверь — на втором вроде бы накаты надо подновить. Кое-где траншеи осыпались, — говорил он Бабкину.

— Проверю.

— Да, чуть не забыл: на четвертом участке надо мостик под КСП перебрать.

Бабкин рассмеялся:

— Петр Андреевич, это уже сотое напоминание!

Тася не выдержала и крикнула из кабины:

— Петя, Сережа! Когда вы, наконец, распрощаетесь? Всю душеньку вымотали!

— Бегу, бегу!

Зимин и в самом деле заспешил. Но возле машины опять остановился, поставив ногу на крыло: еще что-то важное хотел сказать Бабкину. Но Тася проворно схватила его за рукав и затянула в кабину.

Так они даже не успели и руки пожать друг другу на прощание…

Раньше, когда Зимин уходил в отпуск, оставшийся за него Бабкин не особенно задумывался. Да и что задумываться? Пока надо делать так, как заведено, а через полтора месяца законный начальник вернется. Все отпускное время Зимин незримо присутствовал на заставе. Предпринимая что-то, Бабкин прежде всего мысленно спрашивал: а как отнесется к этому вернувшийся из отпуска начальник заставы?

Теперь же он задавался другим вопросом: а как бы в этом случае поступил Зимин? Жизнь не скупилась на задачи, и на этот вопрос Бабкину приходилось мысленно отвечать чуть ли не каждый день.

Рядовой Анпилогов, один из тех троих, которые просили когда-то отправить их на остров Даманский, получил тревожную телеграмму, заверенную райвоенкоматом и больницей: тяжело заболел отец. Райвоенкомат заверяет телеграммы только в одном случае: в семье солдата стряслась беда и ему обязательно надо быть дома.

— Что же могло случиться с твоим отцом? — спросил Бабкин расстроившегося солдата.

— Последние пять лет он все время прихварывает — сказывается фронт.

Бабкин подумал: никак он не может отпустить Анпилогова не только на неделю, но даже и на одни сутки, — кажется, еще никогда не ощущалось на заставе такой острой нехватки людей. Но как бы в таком случае поступил Зимин? И, отвечая про себя на этот нелегкий вопрос, сказал со вздохом:

— Надо ехать, Анпилогов. Иди, собирайся в дорогу, а я позвоню в штаб, чтобы оформляли документы…

И Борисова пришлось отправить на окружные соревнования легкоатлетов. Не помогла ссылка на Анпилогова, уехавшего в краткосрочный отпуск, — вмешался сам полковник Дементьев, грозно спросивший по телефону:

— Военную истину забыл: приказ начальника — закон для подчиненного?

Бабкин отлично помнил эту истину. Но помнил он и другое: надо заканчивать переоборудование КСП — вот-вот осенние дожди нагрянут. Надо по приказу того же штаба отправить человека на сборы связистов. Надо, надо… А тут еще ефрейтор Степанюк на занятиях по самбо вывихнул руку и получил трехдневное освобождение от работ… И даже вместо Борисова надо было кому-то поручить дойку коров. Хорошо, что комсорг Жуков отыскал добровольца.

Зимин все эти бесконечные и неотложные «надо» разрешал как-то просто и легко. Теперь-то Бабкин понимал, что так казалось ему со стороны. И лишь сейчас осознал он практическое значение слов, которые не раз повторял Зимин:

— Нельзя принимать решения в спешке, в порыве — даже простое дело учись взвешивать на весах разума. Тут и спешить нельзя и медлить негоже.

И еще:

— Безвыходных положений нет, если сам научишься думать и научишь этому каждого солдата. А солдат у нас разумный, никогда не подведет…

Тот же ефрейтор Киселев не подвел.

Возле самой границы на сопредельной стороне стоит богатый хутор. Пограничники знают, да и обязаны знать, кто живет против их участка по ту сторону границы. Хозяином хутора был старик. К нему изредка приезжали на машинах два сына, работавших в городе.

Возвращаясь из наряда, ефрейтор Киселев доложил:

— На той стороне что-то не все ладно: видимо, хозяин хутора умирать собрался.

— С чего такое заключение? Или проведать заходил? — удивился Бабкин.

— У меня же глаза есть, — обиделся Киселев. — Множество машин понаехало. Двух мужиков в белых халатах видел. Сыновья хмурые ходят.

— Молодец. Наблюдательный. Это ты правильно, Киселев: на границе все надо замечать.

И позвонил в штаб. Там тоже похвалили за наблюдательность.

Дня через два из дома хуторянина вынесли гроб.

И об этом Бабкин, естественно, доложил полковнику Дементьеву.

— Жаль старика, спокойный был хуторянин… Сыновья его прижились в городе, стало быть на хуторе скоро появится новый хозяин, — сказал полковник. — Прошу повнимательнее присматриваться к новым хуторянам.

Вскоре этих новых хуторян Бабкину довелось увидеть лицом к лицу.

Прав был полковник Дементьев: сыновья умершего старика продали хутор. Новый хозяин, видать, не очень был знаком с жизнью возле границы, иначе не позволил бы выгонять своих трех коров на выпас. У старого хозяина тоже были коровы, но держал он их во дворе и подвозил туда скошенную траву. А новый решил пасти, поручив это дело беспечному молодому парню, сыну, наверно.

И вот однажды часовой на вышке звонит Бабкину:

— Сейчас коровы нового хозяина перейдут границу в районе погранзнака, а пастух спит под кустом.

И перешли.

Неразумных нарушителей задержали, изолировали от своего скота — мало ли, ящуром или чем другим заразить могут. До войны такое бывало… К «линейке» подскочил пастух-ротозей, стал ругаться, размахивать руками. Но его прогнала подоспевшая пограничная стража.

Полковник Дементьев похвалил по телефону:

— Молодцы! Все правильно сделали… Вполне возможно, сосед прощупывает нас: а не дремлем ли мы на границе?.. Раз тут были жандармы, значит, завтра состоится передача. Будем заявлять протест. Попутно, конечно, и с новым хуторянином познакомимся.

Все так и получилось.

Потом, когда все формальности кончились, когда хозяин хутора огрел палкой одну из коров и дал тумака беспечному пастуху, когда погранкомиссары, вежливо улыбаясь, пожали друг другу руки и направились каждый в свою сторону, полковник Дементьев говорил лейтенанту Бабкину, очень довольный:

— Вот и с хозяином хутора мы с тобой познакомились и предметный урок преподали соседу… А кто, кстати, первым заметил перемены на хуторе?

— Ефрейтор Киселев.

— Киселев? Надо же! А я, грешным делом, хотел загнать его подальше от границы. Объявлю благодарность в приказе. Достоин?

— Вполне, товарищ полковник!

— Обрадовался, как будто сам получил благодарность… А что, Сергей Николаевич, у тебя вроде бы и без Зимина неплохо получается?

— Я без него не живу, пяток раз на день спрашиваю себя: а как бы в этом случае поступил майор Зимин?