Границы души

Ленинградская поэма

Снаряд упал на берегу Невы,

Швырнув осколки и волну взрывную

В чугунную резьбу,

На мостовую.

С подъезда ошарашенные львы

По улице метнулись врассыпную.

Снаряд упал на старый особняк,

И грохнулись пластом кариатиды.

Над грудой пламя вздыбилось как флаг.

Труба печная подняла кулак,

Грозя врагу отмщеньем за обиды.

Точеные обломки балюстрад

На землю полетели, как поленья.

Оборвалось зеркальное свеченье.

Средь мраморных столбов упал снаряд —

И началось в столбах столпотворенье.

Снаряд упал в сугробы, на бульвар —

И снег, как магний, вспыхнул за оградой.

Откуда-то свалился самовар —

С балкончика, наверно?..

И пожар,

Опять пожар.

И новый взрыв снаряда.

В каком часу еще влетит, крутясь,

Кого убьет и где

Кого разбудит?!

С утра из дальнобойных бьют орудий.

Шарахаются бронзовые люди,

Идут живые — не оборотясь.

* * *

Ольга жила за Балтийским вокзалом.

Были у Ольги отец и мать,

Койка под стеганым одеялом,

Полочка книг,

Со стихами тетрадь.

Все было просто и все по росту —

Как в ленинградских семьях живут:

Выезд с зарей на Васильевский остров

В Педагогический институт,

Летом — прогулки в сосновые чащи,

На поклонение к милым местам,

К волнам морским,

К ручейкам журчащим,

В лес, на простор,

К полевым цветам.

Всюду для Оленьки дом и место:

Взвихрив подола белый дымок,

Уже не дитя,

Еще не невеста, —

Бегала, скинув сандали с ног.

Ольга считала себя счастливой —

Как ей хотелось, так и жила.

В меру удачливой,

В меру красивой,

Неприхотливой и незлобивой,

Всеми любимой в семье была.

Старый отец в рабочей артели

Слесарем был — поднимался чуть свет.

Мать убирала дом и постели

И начинала варить обед.

Братья работали в цехе где-то.

«Счастье — сплеча молота́ми бить!..»

Ольга писала статьи в газеты —

Ей журналисткой хотелось быть.

И все сбывалось, о чем мечталось.

Не было в мире дружней семьи!

Что от веселой жизни осталось?!

До Ленинграда дошли бои.

* * *

Ольга не сразу стиснула зубы.

Голос не сразу начал грубеть.

Но помрачнели улиц раструбы.

Била тревогу трубная медь.

Кровь холодило с врагом соседство —

По вечерам горел горизонт…

За полчаса распростившись с детством,

Осенью братья ушли на фронт.

Дома остались сестренка Клара,

Старая мать, да отец, и она.

На ноги всех подняла война.

Немцы бросали на город пожары,

Шли в облаках за волной волна.

Ольга в шубейке и в полушалке

Лезла на крыши — дома стеречь,

Взвизгнув, метала вниз «зажигалки»:

Русской твердыни врагу не сжечь!

Строились доты и баррикады,

В сталь одевались улиц углы,

Через решетчатые ограды

Строго глядели стальные стволы.

Вскоре выехал в тыл на Волгу

Педагогический институт…

Ольга осталась.

Решила: «Не долго,

Немцы города не возьмут».

К горлу уже подступала блокада.

Чашу разлуки испив до дна,

С младшей дочерью из Ленинграда

Мать переправилась…

Так было надо.

Ольга осталась с отцом одна.

Сколько тебе в этот день минуло?

Каждый сходил за десяток лет…

В окна дуло и в щели дуло.

Молвила ты:

— Не поеду, нет!

* * *

Зиму эту не позабыть

Всем,

Кто вынес ее, кто выжил:

Больше стали мы жизнь любить,

Больше видеть и больше слышать.

Каждый дом наш окопом был —

Та же сырость

И тот же холод.

В наши жизни не заходил,

Нет, — хозяином был в них голод.

Долго будем после войны

По ночам стонать и метаться,

Долго будут со всей страны

Наши семьи домой съезжаться.

Зиму эту не позабыть.

Через десять лет, через двадцать

К детям в школы будут водить,

Как родных,

Гостей — ленинградцев.

* * *

Жизни теплились в нас

в эти дни не сильнее свечи.

Дистрофия… Цинга…

Ни кровинки, ни света в лице.

Нам побольше смеяться

советовали врачи.

Говорили, что в смехе

не счесть витамина «С».

Мы умели смеяться,

хоть часто бывало невмочь.

Вспоминаю зенитчика…

Осень. Дожди в ноябре.

Одурев от тревог,

он встречал прибалтийскую ночь.

Распевал перед сном:

«Не бомби ты меня на заре…»

Пел, кулак поднимая,

угрожая врагу,

И в усталых глазах

догорал исступленный огонь.

Спал он тут же, в палатке,

на невском сыром берегу

Меж снарядов и гильз,

положив в изголовье ладонь.

Помню ночь. Только мост,

да студеная, в масле, волна.

Да узор чугуна,

и булыжник — гора на горе…

Утром взвыли сирены,

забилась под мост тишина,

Мы вскочили от сна:

налетел-таки враг на заре.

Мы умели смеяться,

и страшен был смех для врага.

Из палатки зенитчик

шагнул, разминая ладонь,

Вскинул к небу глаза,

сбросил пакли клочок с сапога.

Встал на пост

и открыл по фашистским машинам огонь.

Схватка длилась минуты,

а сталь невтерпеж горяча.

Два иль три самолета

расчет орудийный подбил…

И зенитчик запел,

но теперь он не пел, а рычал:

— Я ж тебе говорил:

«На заре ты меня не бомби!»

* * *

Мать за хлебом в магазин ушла, —

Над Невой едва-едва светало, —

И, как часто в эти дни бывало,

По дороге где-то умерла.

Дети оказались взаперти,

Как в гробу, откуда не уйти.

Старшей, Вале, было восемь лет,

Шесть без мала худенькому Толе,

Вадику — четыре-пять, не боле.

Посидели. Начали скучать.

Кулаками стали в дверь стучать.

Захотели скоро есть и пить.

Стали ложками о стулья бить.

Но никто не слышит, не идет,

Словно вымер в доме весь народ.

Инея на стеклах седина —

Улицу не видно из окна.

Вдруг под койкой, как сухой камыш,

Зашуршало что-то… —

Может, мышь?

Вадик ожил, юркнул под кровать,

Крикнул:

— Валя, помоги поймать!

Вылез в паутине до ушей:

В Ленинграде нет давно мышей.

Посмотрела Валя на ребят —

Слезы затуманивают взгляд.

Восемь лет ей.

Взрослая она

И за маму отвечать должна.

День прошел в слезах и уговорах:

— Мама скоро…

Мама будет скоро…

Не раздевшись, забрались в постель —

Одеял и тряпок целый ворох.

Разорвался вдалеке снаряд,

Вздрогнул дом, как будто в бурю сад.

Вадик в бок толкнул тихонько Валю:

— Это что — обстрел или бомбят?

Валя успокоила ребят:

— Спите! Не обстрел и не бомбят.

В нашем доме, в коридоре где-то,

Сундуки передвигают это.

До рассвета не могла заснуть

Валя —

Наревелась, ныла грудь…

До рассвета в стороне реки

С грохотом таскали сундуки…

Утром встала первая с постели:

«Неужели мамы дома нет?»

Дверь толкнула — тишина в ответ.

Братья в слезы:

— Мы еще не ели!..

«Может, наша мама умерла?..» —

Валя побледнела добела,

Валя стала добела бледна,

Зубы сжала —

Взрослая она.

* * *

Вдоль по коридору из угла

Ржавая вода ручьем текла,

Собиралась в лужи у порогов,

В комнаты сочилась понемногу,

С лестниц устремлялась водопадом,

Из парадного лилась к оградам.

Там и тут в суровый этот год

Лопался в домах водопровод,

И не наводненье — наледненье

Приводило жителей в смятенье:

До вторых, до третьих этажей

Доходили ледники уже.

Сетка лифта сквозь зеленый лед

Проступала очертаньем сот.

Ольга проходила коридором,

Ощупью вдоль мокрых стен брела

И затихла:

До нее дошла

Песня вперемежку с разговором.

Песня, вперемежку со слезами,

Детскими звенела голосами,

Пробивалась в коридор сырой,

Как на склон ромашкового луга:

«Три танкиста, три веселых друга —

Экипаж машины боевой».

Страшно в доме слушать песню эту,

Если в нем тепла и хлеба нету…

Ухватившись за косяк дверной,

Оленька впотьмах остановилась.

Вмиг — как взрыв! — квартира огласилась

Криками, слезами, беготней.

Всеми мыслимыми голосами

Закричали дети:

— Мама! Мама!..—

«Сколько их? Наверно, целый рой!..»

— Чьи вы, дети?

— Тетенька, открой!..

…Налетели. Обняли ей плечи…

Разве может сердце человечье

Вынесть лепет этот, эти речи?.. —

Опустись на землю и кричи!

Толя ухватился за подол,

Шепчет что-то и не плачет Вадик,

Валя тянет девушку за стол

И ей руку гладит, гладит, гладит.

Девушка, чуть дух перевела,

Обхватила головы льняные,

Улыбнулась детям, как могла:

— Дорогие вы мои, родные…

Значит, мама ваша не пришла…

С болью, со слезами на глазах

Раздала ломоть пайка дневного.

(Раздавала, а на сердце страх:

Что оставить для отца больного?)

Рукавички отдала — свои.

Три полена принесла — свои.

Вскипятила чайник:

— Пейте, дети!

Маленькие, милые мои…

Всякие бывают дни на свете:

Потерпите, кончатся бои,

Немец Гитлер нам за всё ответит.

А сама стоит едва жива,

А сама не падает едва.

Маленькая, бледная, худая —

Старая она иль молодая?

Толя вдруг припал к ее рукам,

Не по-детски замер в муке долгой…

— Как нам звать тебя?

— Зовите Ольгой.

— Тетенька, ты будешь мамой нам?..

— Нет,— сказала Ольга. — Мамой? Нет.

Мне самой едва семнадцать лет.

* * *

Очень трудно жить.

Голову не опускать,

Отца своего накормить.

Детей чужих приласкать.

Страшней любого врага:

В квартире метет метель…

Если бы не цинга.

Отец бы не слег в постель.

Ольга взяла пиджачок,

Старенький, шерстяной.

Надо сходить на «толчок»

За день —

любой ценой.

Надо отцу найти

Зелени пучок.

Но с километр пути

До улицы, где «толчок».

А километр пройти —

Это что жизнь прожить.

Корку, чтоб есть в пути,

Склянку с водой, чтобы пить,

Ольга взяла и пошла

Рано, с утра,

За вокзал…

Что ей отец пожелал?

Только и мог — простонал.

* * *

В белом тумане двоится город:

За горизонт уплывает сад.

Шпили дворцов в облаках висят,

Купол Исакиевского собора —

Как перевернутый аэростат.

Петр,

от обстрела тесом обшитый,

Кажется, сердится на коне:

— Место мое, как раньше, в огне,

Надо умножить силы защиты.

Разве могу я стоять в стороне?!

Дав шенкеля скакуну в полете,

Он раздвигает мешки с песком.

Немцам грозит литым кулаком:

— Этого города вы не возьмете,

Штык наш германцам зело знаком.

Смотрят со стен глазницы пробоин,

Словно в расщелинах гнезда птиц…

Даже зимою пахнет прибоем.

Веет от Колпина близким боем.

Грозен тяжелый прищур бойниц.

Тихо и гордо в черных бушлатах

Ходят по берегу патрули —

Утренний иней на автоматах.

Тонут шаги в громовых раскатах —

Бьют по противнику корабли.

Адмиралтейство, дворец Растрелли…

Кажется, город в блокаде спит,

Но каждый камень в немца нацелен

И каждый дом о мести кричит.

* * *

На углу «толкучка», —

Замедлен шаг, —

Это блокадный

Универмаг.

В рваных ватниках матери,

В женских шалях отцы.

Голодные покупатели,

Голодные продавцы.

Нет

Ни мясных, ни молочных, —

Нет рядов никаких.

Всё без весов, с руки,

Но взвешивается точно.

Взвешивает рука —

Покачиваясь —

Наверняка!

Табак продается понюшкой,

Затяжкою —

По рублю.

«Триста рублей осьмушка,

Дешевле не уступлю!»

Граммами хлеб, пакетами…

Хлеб и табак в цене —

С серьгами, с самоцветами,

С золотом наравне.

Женщина на чемодане

Мертвым голосом тянет:

— Салфетку и кружева

И котиковую шапку

Меняю на дрова —

На одну охапку.

За бусы и брошки

Хлеба немножко…

Неужели же эта женщина —

В трупных пятнах лицо —

Носила нитки жемчуга

И платиновое кольцо?

Что-то вроде тво́рога

Идет за бриллианты:

— Не дерите дорого.

— Мы не спекулянты.

Два волосатых одра несут

В ржавом ведре жирный суп.

Из какого мяса?..

Из каких круп?..

Его не берут.

— Под суд!

— Под суд!..

Здесь на углу на народе

Медленно, медленно ходим,

Чтоб никого не столкнуть…

Боль распирает грудь.

Ольга по рынку ходила

Медленно с полчаса

И ничего не купила —

Вслушивалась в голоса:

— Товарищ матрос,

Купи папирос!

— Табак, махорка —

Мое почтение! —

И поговорка

Как приложение:

— Кури табак,

Бей фашистских собак!

— Веточка ели — пятнадцать рублей.

Покупайте веточки ели.

На хвойный настой рублей не жалей,

Чтоб десны не заболели!

Соберите иглы в горшок.

Потом

Разотрите иглы медным пестом,

Залейте остывшей водой с кислотой

Три части воды —

И готов настой.

Через два часа настой процедить.

Полстакана в сутки — можно пить!

— На дуранду меняю рояль…

Очень жаль!

Но делать нечего…

В черную шаль одета,

Доживет ли до вечера

Старушка эта?

У девочки с веснушками

Руки опущены,

Под глазами отеки.

Бледная, испита́я

Стоит —

святая!

Томик Есенина

Держит рассеянно…

— Веточка ели, пятнадцать рублей..

— Дайте вот эту, позеленей.

Вдруг загрохотало —

Крышу рванул снаряд!

Толпа не побежала

Ни вперед.

Ни назад…

За один Ленинград

Всей Германии мало…

Ольга брела под вечер

Домой по тропкам кривым,

А женщины навстречу

Везли в бидонах воду с Невы,

На них смотрели, понурясь, львы,

Во льду,

В снегу по плечи.

* * *

Красноармеец в огонь идет —

В бою, по снегам, в бездорожье,

Хоть одного врага, да убьет…

А девушка — что она может?

Ждать избавленья да рвы копать?

Ольга копала немало.

Жить в окруженье и не стонать?

Ольга жила, не стонала.

Кровь за страну отдает солдат.

Что отдавала Ольга?..

Хлеба кусок для чужих ребят,

Крохи пайка — и только.

В ЖАКТ управдомом пошла служить —

Все ей казалось мало,

Душу людскую в себе сохранить —

Доблестью не считала.

* * *

В те дни я был в морской пехоте,

Где ветры, снег и сосняки.

На поле боя моряки

Трудились, как на обмолоте.

С высот Прибалтики просторной.

Бушлаты сбросив на бегу,

Они кидались смертью черной

Навстречу лютому врагу.

То незаметно подползали.

Неслышно скатывались в рвы,

То вылетали, словно львы:

По три гранаты в руки брали

И против танков шли «на вы».

Через Кронштадт от Красной Горки

Мы добирались в Ленинград.

С людьми последней черствой коркой

Был поделиться каждый рад.

Смелее, злей, придя обратно.

Кололи немцев, гнали их.

Я тоже прибыл в город ратный

И навестил друзей своих.

* * *

Вхожу в родную квартиру по лестнице ледяной.

В прихожей, где шубы висели, теперь сарай дровяной.

Полено красного дерева,

Другое — мореный дуб.

На лестнице, возле лифта, завернутый в байку труп.

В гостиной, где раньше пахло укропом и резедой,

Где Клара училась гладить, спрыскав платки водой.

Где мать вышивала на шелке музейные лопухи,

Где в праздники у камина читались мои стихи, —

Лежало разбитое кресло,

Стоял разбитый комод,

И лез из горла графина прозрачною свечкой лед.

Нечищеный медный чайник,

Насквозь промерзшая печь,

Семейные фотографии, которые жалко жечь.

И надо всем —

как хобот, коленчатый, неживой,

Царила труба времянки,

проржа́вевшей, жестяной.

На деревянной кровати под грудою одеял

Лежал отец.

Как подросток, беспомощен был и мал.

Смотрел он недоуменно,

Он спрашивал нас без слов:

«Откуда взялась сосулька на маятнике часов?»

Ему, наверное, мнилось:

«Пускай часы не идут,

Но смертный-то час настанет — они его отобьют?..»

Притихший, худой и черный,

У черной сырой стены

Лежал он…

И я страшнее еще не знал тишины.

Уже неживой, задубевший,

Но смотрит — еще не мертвец…

Он Клару держал на коленях.

Он Ольги моей отец.

Стою у широкой кровати.

Но что я сделать могу?

Ни слезы, ни витамины не в силах его поднять…

На улицах Ленинграда уже не бывать врагу,

Но и отцу с постели уже никогда не встать.

В последний путь не сможет его проводить семья.

Он в братскую ляжет могилу,

Но так почетней бойцам…

Настанет пора — вернутся с победою сыновья

И монумент гранитный воздвигнут своим отцам.

Его не закроют ни тучи, ни снеговей, ни мгла.

Он заслонит собою все шпили и купола.

* * *

Сразу — лишь смерть в квартиру вошла

Силы не стало в помине.

Всем она, Ольга, казалось, была —

Только не героиней.

Села, закутавшись, у окна,

Словно у края могилы,

Холодом смертным стена холодна,

А отойти нет силы.

Как она сможет потом рассказать

Маме о времени этом:

Даже родным матерям не понять,

Как было трудно детям.

Утро настало — она одна.

Шуба уже не греет.

Может быть, лучше, если б война

Кончилась поскорее?

Только бы кончилась…

Как-нибудь…

Чтоб отдохнуть, отоспаться.

Явь,

Словно тяжкий сон, отряхнуть,

с матерью повидаться…

Голову в бане горячей промыть,

И обязательно мылом.

Вечером

свет не зажечь — включить!

Чтоб электричество было.

В чистом белье посидеть в тепле

С книгой перед печуркой,

Желтой картошки напечь в золе,

Есть — чтоб хрустела — со шкуркой.

И чтоб была тишина-тишина.

Выспаться, позабыться!..

Будь она проклята, эта война!

Лучше бы не родиться.

Утром соседки к Ольге пришли —

Мы, говорят, ненадолго.

Лица у них не светлее земли,

А улыбаются Ольге.

— Что ты сидишь в сырой конуре

С плесенью и паутиной?

Нынче уже теплей на дворе,

Чем у тебя в гостиной.

Только что трубы сыграли отбой

Двухчасовой тревоги,

И посветлел небосвод голубой.

Повеселели дороги.

Горе твое и твоя печаль

Души и нам тревожат.

Плакать не можешь ты — это жаль,

Ты бы всплакнула все же.

А запираться нехорошо —

С горем на людях легче.

Все-таки девочка ты еще,

Слабы девичьи плечи.

Ольга шагнула к ним.

Зарыдав,

За руки их схватила…

Так же вот дети рыдали, когда

Дверь она им открыла.

Может быть, Ольге немного сродни

Женщины эти были?

Может, подругами были они?

С матерью, может, дружили?

Нет, не считались они роднёй.

Но в опаленном братстве

Все они были одной семьёй —

Кровники — ленинградцы.

* * *

Высказываюсь до всхлипа,

распахиваюсь до дна:

Ну что мне с собою делать?!

Любовь у меня не одна.

Не по одной тоскую,

стою, как дуб над рекой.

Стыдиться ли мне, таиться ль,

смеяться, что я такой?

Елену из Каргополья

могу ли себе простить?

Куда послать телеграмму,

кого мне о ней спросить?..

Всё видится, всё мне снится:

кружит в степи вороньё…

Люблю потому сильнее,

что я потерял ее.

В тяжелые дни блокады,

голодный, больной, без сил,

Я девушку Ленинграда,

как жизнь свою, полюбил.

Она меня отстояла,

когда я горел в огне, —

Люблю, окрыленный и тихий,

всем лучшим, что есть во мне.

Продрогшая, восковая,

с сухим огоньком в глазах.

Она жила как святая,

презревшая смерть и страх.

Она на руках носила

отца от стены до стены.

О мире она не просила…

Она не хотела войны.

Ей дали топор и заступ —

работала за троих.

Мешали тяжелые косы —

она обрезала их,

Пальто сменила на ватник,

мужские надела штаны.

Цинга ей шатала зубы…

Она не хотела войны.

Народ ей великую веру

и нежное сердце дал —

Такой красоты и силы

я никогда не видал:

У маленькой, хрупкой-хрупкой

учился я жизнь любить,

Учился быть ленинградцем —

врагов ненавидеть и бить.

Стою перед ней на коленях,

товарищам встать велю…

Люблю ленинградскую девушку,

сестру боевую мою.

Пред нею, как перед родиной,

и жизнь и судьбу клоню

И этой любви великой

до смерти не изменю.

* * *

От берега до берега

По льду, через туман,

Как из Америки

Через Ледовитый океан,

От одного материка

До другого материка,

Словно легенда — в века,

С Большой земли, из Отчизны

Пролегла к Ленинграду

Дорога жизни.

Не железная —

Снежная,

Вьюжная, вихревая,

Разметенная,

Прямоезжая,

Автогужевая.

Не в два следа

И не в три следа,

А во всю ширину озерного льда

Через Ладогу,

Будто радуга:

По каждой цветной полосе —

Два, три шоссе.

Не летают во́роны,

Не летают сороки,

Только в обе стороны

Во всю ширину дороги,

В оттепель и в морозы,

В клубах снежной пыли.

Идут обозы

Автомобилей.

Словно бы неторопко,

Как муравьи по тропкам,

А приглядишься:

Несутся —

Льды метровые гнутся.

Идут на виду у врага

Весь день, всю ночь до утра.

Идут — нипочем пурга! —

Машины, как буера.

Слава вам, шофера!

С воздуха как ни бомбят,

С берега как ни бьют, —

Этих немытых ребят

Немцы с пути не собьют.

Если вблизи от дороги

По́ льду хлестнет снаряд,

Парень свернет немного

И догоняет отряд.

Если машину под лед

Бомба, всплеснув, забьет,

Задняя, прорубь объехав,

Снова вперед идет.

Что б ни случилось на свете,

Грузовики идут,

Хлеб и тепло везут —

Их ленинградские дети,

Смерть отгоняя, ждут.

Вечером все расцвечено:

Фары включаются вечером —

Озеро горит!

Будто подходишь к городу,

Большому, широкоплечему…

А это всё — фонари!

Почти замерзая,

Ходят пикеты,

Небо взрезая,

Взлетают ракеты

С берега где-то,

Над лесом где-то.

И вновь огневой налет,

И стонет ладожский лед,

Обозначается, хряснув,

Трещины тонкая нить…

С какой неизведанной трассой

Эту дорогу сравнить?

Она идет не на полюс,

Хоть часто в снегу по пояс,

Не к сказочным царствам путь,

Хоть часто в воде по грудь,

И не на тот свет…

Цены той дороге нет!

Всем золотом Лены, Аляски

Не оценить этой трассы.

Идет она, как на луну,

К городу в плену.

Времени минет много,

Переживем тревогу,

Но будем на каждой тризне

Добром поминать дорогу,

Спасшую столько жизней.

* * *

Теплого ветра дошла волна

С моря, со льда залива.

В самое сердце дохнула она —

Кажется, где-то близко весна,

Солнечна, водоречива.

Если б, откуда вдруг ни возьмись,

Голуби налетели —

Как просияла бы наша жизнь:

Первой сосульки мы заждались,

Первой с карниза капели.

Радуюсь я, что даль высока,

Я открываю ворот…

Чувствую, вижу:

весна близка!

Издали к нам плывут облака,

Будто рядами входят войска

В освобожденный город.

1942—1943

Город гнева

Эта работа писалась на кораблях Волжской военной флотилии в августе — сентябре 1942 года, в первый период боев за Сталинград, и в октябре была напечатана во фронтовой газете «Сталинское знамя» и в «Сталинградской правде».

Создание поэмы, достойной грандиозной Сталинградской битвы, — дело времени. Весьма вероятно, что такую поэму напишет человек, не принимавший непосредственного участия в боях за волжскую твердыню, но несомненно, что он в своей работе не сможет обойтись без воспоминаний участников и свидетелей сталинградской эпопеи.

Исходя из этого, я решил сохранить свои эпизоды «Город гнева» как зарисовки, сделанные в ходе великих боев и в какой-то мере отображающие великолепное мужество и стойкость моряков Волжской военной флотилии и бойцов Сталинградского фронта[1].

Автор

Они пробились сквозь наши ряды,

Все предавая огню «для порядка».

Они дошли до волжской воды

И здесь завязалась новая схватка.

Сгубив десятки своих корпусов,

Фашисты хотели дорогой степною

Пройти, не задерживаясь,

Волною.

Но вышла Волга из берегов

И встретила немцев, готовая к бою.

Тогда они,

Вконец озверев,

Метнули на город черные крылья.

Будя в сердцах исступленный гнев,

Выбрасывал неба облачный зев

За эскадрилией эскадрилью.

Фугасные центнеры так рвались,

Как будто падали метеоры.

Деревья с насиженных мест снялись,

Железо и камни летели ввысь,

А люди скрывались в подвалы,

В норы.

Начало было страшным для нас:

Как будто во время землетрясенья,

В подъездах, на лестницах свет погас, —

Казалось, нигде не найти спасенья.

Загнав в укрытия мирный народ,

Дворы превращая в сплошные свалки,

Второй и третий сделав заход,

Фашисты стали бросать «зажигалки».

А город — над Волгой,

Под ветром весь,

Он весь — как лента.

И вот под вечер

Сначала с окраин метнулась весть,

Что в комнаты начало пламя лезть,

Что дым придавил тесовые плечи.

Потом лихорадка огня пошла

По центру, по белым дворцам,

По бульварам.

Слепящая, взвихренная метла

Очистила берег реки догола

И все расширяла площадь пожара.

Сгорал тротуар —

Занималась грязь,

Кусты дотлевали —

Песок дымился.

В сады словно осень вдруг ворвалась —

Листва пожелтела.

Зола взвилась:

С началом пожара шторм разразился.

Народ бежал из подвала в подвал,

В овраги, в щели,

Где воздух не жжется.

Казалось, по улицам Волга льется —

Народ за вокзал, пригнувшись, бежал

И, задыхаясь в дыму, ночевал

В водопроводных колодцах.

А немец бросал.

Кружил и бросал,

Долбил, поджигал,

По часам — аккуратно.

Его не пугали детей голоса.

Через четыре немецких часа

Он, нагрузившись, летел обратно.

Стремглав неслась от машин в стороне

Высокая девочка

и ревела.

Она от огня убежать хотела,

Не зная, что пламя несет на спине:

Расшитая кофта на ней горела.

Вот так от рыси олень бежит:

Глаза ему страхом смерти расперло,

Он лес ломает,

Он весь дрожит,

Он с маху берет болот рубежи,

А рысь на хребте у него лежит

И не спеша подбирается к горлу.

Теряя повязки и костыли.

Из бывшей гостиницы «Интуриста»,

Сжав бледные губы,

В поту, в пыли,

Больные и раненые ползли

На Волгу,

к воде, от огня,

на пристань.

Какой-то старик лежал на песке

В рабочей спецовке —

Рыбак или слесарь, —

Кровавая ссадина на виске.

Он крепко зажал булыжник в руке

И, мертвый, к борьбе не терял интереса.

Зенитки стреляли, стволы раскаля.

По тридцать, по сорок минут без умолку

С бульваров изрытых,

С баржи,

С корабля.

И все мостовые —

Нет, вся земля

Была в остывающих рваных осколках.

А город, пригнувшись, пережидал,

Когда поредеют над ним самолеты,

Он только со стоном зубы сжимал, —

Так альпинисты снежный обвал

Пережидают в расщелинах скал,

Чтоб снова рвануться в небо, в высоты.

Лишь элеватора не могла

Сломить проклятая сила:

С рассветом

Среди обгоревших домов и веток

Он снова из дыма вставал, как скала.

Стоял и сверкал.

А кругом горит.

Стоял он — и страх ему был неведом.

Поднимемся утром, кричим:

«Стоит!

Стоит

И будет стоять до победы!»

Очень тяжело вспоминать…

В городе было много света,

В зелень была земля разодета,

Все начинало благоухать

С началом лета.

Даже дома излучали свет…

Трудно поверить, что города нет.

Стоит пред глазами яблонь расцвет.

Трудно поверить, что яблонь нет,

Что всё смела огневая волна,

Не ходят моторки на острова,

Что набережная мертва, —

Ведь так недавно была весна…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Широк был май в своем начале —

Терялись берега вдали,

Столбы по заводям торчали,

Деревья из воды росли.

Как шелком шитая ермолка,

Лежал зеленый островок.

Кругом плескалась Волга, Волга,

И пароходный плыл дымок.

Чуть виден был рабочий город,

Не нас — его несла река,

Соединением линкоров

Казался он издалека.

Вода на острове густая,

А в ней трава,

А в ней кусты,

И неба заводь голубая,

Плетни и первые цветы.

Вода струила волны света.

И убеждение росло,

Что прав философ из Милета:

Всё из воды произошло.

Отряд краснофлотцев в триста штыков

По гарнизонной тревоге

За город вышел

Держать врагов

На серой степной дороге,

На выжженных скатах к родной реке,

На пыльных волжских высотах,

Держать на матросском,

На русском штыке

И танки и мотопехоту.

Держать до подхода армейских сил,

Пока есть дыханье и сила, —

Сам Сталин о том морякам говорил,

А Родина благословила.

Сошли с кораблей, лишь день на восход,

И сшиблись с врагом на марше.

Уперся немец — ни взад, ни вперед,

Ни взад, ни вперед и наши.

Окутался дымом степной перевал.

Столкнулись — и вспять ни шагу.

Германец ли наших к холму прижал

Иль наши его к оврагу?

Матросские «клещи»,

Немецкий ли «клин»

Всю линию перекосили?

Стояли:

У них за спиной — Берлин,

У нас за спиной — Россия.

Но день за днем с высоты свинцом

Врага моряки сбивали,

Не раз оцепляли его кольцом

И сами в кольцо попадали.

А той порой, в поту и в пыли,

Из чащ и трущоб еловых

С полковником Гуртьевым к Волге шли

Сибирские звероловы.

Родимцев гвардейские вел полки

От Ахтубы к переправе,

Гороховцы шли — на весу штыки —

К победной гвардейской славе.

И город все ощутимей крепчал,

Упорство его нарастало.

Тогда уже он в бессмертье вступал,

Тогда уже немец страшиться стал

Его площадей и кварталов.

Отряд краснофлотцев в триста штыков,

Не дрогнув в боях ни разу,

Пронес, как знамя, честь моряков,

И поздней осенью с берегов

Его отозвали на базу.

Орлов запыленных встречал адмирал.

Видать, его сердце сжалось:

Он молча шагнул к ним,

Он все уже знал,

Но все-таки вздрогнул, когда увидал,

Что девять их только осталось.

В скверике у заводской стены

Столик дощатый,

Толпа народа.

Так же, как в лето далекого года,

Сливаются с гулом идущей войны

Гул голосов,

Дыханье завода.

В полночь, на ощупь, по узким тро́пам,

Словно подпольщики, из-за угла

Люди подходят к краю стола.

— Вправо, товарищи!

Здесь окопы.

Справа белеет бумаги лист.

Справа деревья, и легче дышится.

Стихнет на миг, и слышно, как лист

Над головами колышется.

— Товарищи, где получить патроны?

— Участник царицынской обороны?

— Да! Гончаров.

— Отпускает завод?

Грохот боев нарастает.

Идет

Запись в рабочие батальоны.

* * *

Еще чадил разбитый город,

Багровым пологом накрыт,

А люди средь гранитных плит,

Среди деревьев и заборов

Уже устраивали быт.

Из ще́лей выползали дети,

В садах белели тут и там

Пеленки мокрые, как сети.

Раскинутые по кустам.

На табуретке у калитки

Осиротевший старичок

Свои немудрые пожитки

В железный прятал сундучок.

Спеша закончить до бомбежки,

Вся до бровей в муке бела,

У обгоревшего стола

Месила женщина лепешки

И тут же на костре пекла.

На выбитом из бочки днище

Кипел семейный самовар.

В него с родного пепелища

Щипцами подносили жар,

А той порой, грозя расплатой

Пришельцам из чужой земли,

Мужчины шли в военкоматы,

Вооружаясь чем могли.

Борясь с тоской и обидой,

Впадая порой в забытьё,

В отчаянной коловерти

Я видел само бессмертье:

Я русскую девушку видел.

Я не забуду ее.

В руках чемодан маленький,

В ремнях одеяло и валенки.

Не в меру тепло одета —

Чтобы побольше взять:

Платьев на ней штук пять

И шуба поверх жакета.

Она пробиралась на Волгу,

Чтоб перейти реку,

В щелях лежала подолгу,

Ползла, волоча кошелку

С продуктами по песку.

Но вышла на берег

и вздрогнула,

Глянула из-под руки,

С ужасом лоб потрогала:

Не было реки.

Стоном строку эту выстони!

Страшен девичий взгляд:

Раненые на пристани,

А пристани горят.

Дерево располыхалось,

Нефть по воде плыла,

Даже вода, казалось.

Вся в огне была.

Волны огонь качали —

Катеру не подойти.

Раненые кричали,

Но как их теперь спасти?

Девушка смотрит с ужасом:

Вот она — война!

«Вынести хватит ли мужества?..» —

Подумала она.

И бросилась к одному

В черном низком дыму,

Вытащила из пламени,

Лицо отерла ему.

Бросилась к другому,

Перенесла его к дому.

Чтобы жара не палила,

Пальто своим накрыла.

Не помнила, как раздала

Все, что о собой взяла…

Но стали снаряды рваться

В вагонах на пути.

Куда ей теперь деваться?

Решила отойти.

Нет, не за Волгу, — в город,

В город.

Назад.

В дым.

Надвое мир расколот —

Где же быть молодым?

Им надо быть на войне,

В схватке,

В дыму,

В огне.

Девушка с чемоданом

Вышла на бугорок.

Было уже не рано,

Сумрак на Волгу лег.

Если б кто пролил слезы —

Сама бы его уняла.

Просто, легко,

Без позы

Выпрямилась,

Пошла.

Только строга была,

Да чуть бледна была,

Да выше, чем обычно,

Голову несла.

Да, раз шагнув вперед,

Уже не глядела назад.

Резко очерченный рот.

Иссиня-черный взгляд.

И мне

никогда

не забыть,

Даже у гибели на краю,

Как девушка эта шла,

Как вскинула,

Подняла

Голову свою.

Так люди идут, чтобы победить

Или умереть в бою.

И если немцы меня возьмут

Раненым на краю села

И на расстрел меня поведут,

Я вспомню, как она шла…

Ночь. Не видать ни зги.

Сходит двенадцатый танк с конвейера.

Где-то близко-близко враги.

Кинет «катюша» огненным веером

Смерть через фронт,

И опять ни зги.

Утром,

едва занялся рассвет,

С Волги орудия заговорили.

Маршем по улицам

В клубах пыли

К фронту, на вспышки немецких ракет,

Части рабочие проходили.

Падают бомбы со всех сторон —

Не замедляет шаг батальон.

Взрыв листовое железо рвет,

Камин летят —

Батальон идет.

Рухнуло здание с ревом гулким —

Он пробирается переулком.

И отдается в сердце врага

Грохот рабочего сапога.

Кепки снимают бойцы батальона

У обгоревшего милого дома…

— Чей батальон?

— Заводского района.

— Кто ведет?

— Секретарь райкома.

Девушка с пристани подошла

К секретарю райкома:

— Здешняя я.

У вокзала жила.

В городе все мне знакомо.

Аней зовут…

— Ну что ж, становись,

Первой сестрою будешь.

Так начинают военную жизнь

Наши

русские

люди.

Не было места на берегу,

Не было здания в городе целом,

Где вы ворвавшемуся врагу

Смерть в глаза не смотрела.

Били его из груд кирпичей,

Из деревянных развалин,

Из обгоревших русских печей,

Из уцелевших спален.

Городом гнева стал Сталинград.

Каждый боец его — камнем.

Встал, не сгибаясь, русский солдат

Со сжатыми кулаками.

Встал над рекою русский моряк,

Гордый своею славой.

Вправо метнется надменный враг —

Бьет артиллерия справа.

Кинется влево — отпрянет назад:

Колют штыками слева.

Городом гнева стал Сталинград,

Городом нашего гнева.

Мы поклялись стоять до конца.

Видит весь мир — стояли.

Тридцать три рядовых бойца

Семьдесят танков сдержали.

И никогда не забудется, как,

Залитый бензином,

Факелом вспыхнув, какой-то моряк

Прыгнул на вражью машину.

Двадцать суток сидел другой

В черном подбитом танке,

Вел огонь одною рукой

По немцам на полустанке.

Верили:

Сможем врага сдержать,

Родине в том присягали.

Тот, кто не верил, — не мог бы стоять.

Мы до конца стояли.

Глянем на город — душа болит.

Немцам грозим:

— Погодите! —

В саже, в золе, он, родной, стоит,

Молит распятый:

«Мстите!»

Сказано было: ни шагу назад!

За реку нет переправы!..

Городом гнева стал Сталинград,

Городом нашей славы.

Больно смотреть, когда не дымят

На берегу заводы,

Изгородь сбита, цветник примят,

Лег костьми искалеченный сад,

Будто от непогоды.

Больно, когда из пробитой баржи

Нефть вытекает в Волгу,

К Каспию вспять,

В никуда бежит,

Рыбу сбивая с толку.

Летчики наши на запад пошли.

«Соколы, долетите!»

Наше проклятие понесли.

«Милые, донесите!»

Кто передаст, как рвались на врага

Волжские краснофлотцы?

Как им вода ни была дорога,

Вышли на берег,

В степные лога:

Дальше враг не пробьется.

* * *

Листья осенние шелестят,

Листья хрустят под ногами.

В небе с утра журавли летят

Клиньями,

косяками.

Над Сталинградом тяжелый чад,

Страшно над Волгой,

душно.

Птицы кричат тоскливо, не в лад,

Путают строй воздушный.

Движутся, словно вокруг земли,

Семьи под ветром жестоким.

К югу от стужи спешат журавли,

Люди от немцев — к востоку.

Песня людская птичьей грустней,

Слезы не высыхают.

Птицы вернутся домой по весне.

Люди — когда? — не знают.

Долго, до смерти, забыть не смогу

Ветер сырой, осенний.

Крик журавлей

И на берегу

Осиротевшие семьи.

Сжаты были со всех сторон

Осенью наши войска.

С воздуха немец — тысячи тонн,

Спереди, справа и слева он,

Только сзади — река.

С трех сторон,

С четырех сторон

Был окружен батальон.

Верилось немцам, что должен он

Выйти к ним на поклон.

Думалось немцу:

Сейчас у реки

Он батальон возьмет.

А батальон уставил штыки

И зашагал вперед.

Ночь подошла.

Огляделись бойцы:

Лента земли узка.

Метров триста во все концы,

А за спиной — река.

Как на полярной льдине они —

Некуда отступать.

А по степи, куда ни взгляни,

Будто сполохи — огни, огни…

Ночь не придется спать.

Можно еще, покуда темно,

Молча сойти к реке,

Сесть на бревно — не все ли равно! —

И переплыть налегке.

Немец проспится, утро придет —

Что оно принесет?

Утром их и ковер-самолет,

Верно, уже не спасет.

И смельчаки отдыхать не легли,

Утра не стали ждать,

Мелкими группами поползли —

Три человека, пять.

Но поползли вперед, не назад —

Пусть и враги не спят.

По три диска на автомат,

По десяти гранат.

Кажется, их уже нет в живых:

Всё разнося в куски,

Кинутся немцы с горок крутых

К ним,

А они — в штыки.

Сблизились с немцами, ближе нельзя —

В сто шагов полоса:

Слышишь, как ходят, по грязи скользя,

Слышишь их голоса.

В полночь вышел боезапас —

Утром не жди добра.

Но подоспели к утру как раз

Волжские катера.

Но подоспели ночью У-2,

С неба летит термит.

Значит, стоит за ними Москва,

Москва за ними стоит.

Вскинули головы и по траве

В глубь ковыльных широт,

Вдаль от Москвы —

Навстречу Москве

Ринулись вперед.

Не забудут люди никогда

Тяжкие военные года.

Где-нибудь в ауле, в кишлаке,

На далеком севере в Блуднове,

Трубку сжав в израненной руке

И нахмурив выцветшие брови,

Человек, седой не от годов,

Говорить начнет притихшим детям

О военной славе городов,

О блокадах,

Обо всем на свете.

Скажет гордо медленное:

«Да-а!..

Тяжело и голодно бывало.

Хорошо стояли города,

Вражьей крови пролито немало.

Самолеты шли, как журавли,

Строем, клином, будто на параде.

Неизрытой не было земли.

Мы одни лишь вынести могли

По две тысячи налетов за день.

В середине заводской трубы

Целый штаб дивизии ютился.

Генералы глохли от стрельбы,

Командарм с бойцами рядом бился.

Пробирались по ночам к врагу

Штурмовые тройки и шестерки.

Таял снег от битв на берегу —

В январе ручьи стекали с горки».

Распахнет тужурку человек,

И блеснет военная награда —

Гордый и немеркнущий вовек

Свет —

«За оборону Сталинграда».

Вся земля стоит на трех китах —

Так считали в древности глубокой.

Страны жаркие — на лбах широких,

Ледяные — где-то на хвостах.

Не киты, а бронекатера

До поры, покуда льды не стали,

В стылые свистящие ветра

Волжский город на себе держали.

Всё — от пушек до газет в те дни,

От гранат и мин до шоколада —

Доставляли по ночам они

Воинам былинным Сталинграда.

Днем причалят к яру — не видать:

Ветви дуба и ветлы на башнях.

Ио блеснет вечерняя звезда —

И бугрится за кормой вода,

Как земля на черноземных пашнях.

От ракет скрываясь, от луны

И чутьем нащупывая мели,

Словно тени,

С левой стороны

К полыхавшей линии войны

Катера груженые летели.

Если с горок огрызался враг,

Сталь трассирующая визжала, —

Катера не опускали флаг,

Катера отстреливались так,

Что земля гудела и дрожала.

И с крутого яра поутру

Пехотинцы, их в листве заметив,

Удивлялись;

«Неужели эти

Так стегали нынче немчуру?»

* * *

Нынче в Сталинграде тишина.

День пройдет — ни выстрела, ни взрыва.

Как шторма от тихого залива,

Далеко от города война.

Свет мелькнувшего грузовика,

Скрип саней, скользящих за верблюдом,

Дробный стук стального молотка,

Шум деревьев,

Первый рёв гудка —

Всё воспринимается как чудо.

И, сближая города страны,

Волгу-матушку с Невой-рекою,

Музыкою радиоволны,

Гулом океанского прибоя,

Шумом горных осиянных вод,

Солнечным немеркнущим сияньем,

Как запев былинный, как сказанье,

Над землею русскою растет

Купленное кровью ликованье.

Слава всем, кому неведом страх,

Слава непреклонному народу,

Слава — кто с оружием в руках

На полях, в цехах, на рудниках

Защищает дом свой и свободу!

Волжская военная флотилия

1942—1943