Греция. Лето на острове Патмос

Возвращение домой

Один за другим из непроницаемой бархатной тьмы выступили огни Патмоса. Они горели не на уровне глаз, а где-то высоко-высоко, словно звезды, будто бы остров неким чудесным образом парил в воздухе, зависнув над морем.

Потом, стоит вам только сориентироваться в пространстве, как огни вдруг снова пропадают и вас опять окутывает тьма. Впечатление обескураживающее, даже если вы знаете, что стало тому причиной. Дело в том, что в какой-то момент огни острова заслонял мыс Кинопса, где находилась сернистая пещера того самого колдуна, которого святой Иоанн обратил в камень, и они пропадали, словно проглоченные черной дырой.

Однако, стоит кораблю обогнуть южный и восточный мысы, становится виден порт, и Патмос наконец нисходит на землю. Впереди ярко и радушно сияют огни Скалы, которые словно тянутся к тебе, отражаясь от мерцающей поверхности моря. Если глянуть чуть выше и левее, становится ясно, что за звезды ты по ошибке принял уличные фонари Хоры, которые устроились у подножия темного и практически невидимого силуэта монастыря.

Мы с Даниэллой и детьми приехали в начале июня, примерно за десять дней до того, как договор вступал в силу. Я провел вдали от острова почти два года и последние полчаса в нетерпении простоял на палубе, навалившись на ограждение, будто бы надеясь, что сила моего желания поскорее сойти на берег способна заставить корабль плыть быстрее. Когда показалась Скала, ко мне присоединились дети и Даниэлла. Процесс швартовки казался мне изнуряющее медленным — корабль дал задний ход, бросил якорь, аккуратно вильнул, чтобы не задеть подводную скалу. Кинопса и, пятясь, заскользил к пирсу, одновременно опуская сходни.

Я поднял Сару над ограждением, чтобы она запомнила картину, которую в последний раз видела в возрасте трех с половиной лет и которую скорее всего с того момента уже успела забыть. Даниэлла, стоявшая за моей спиной, укачивала на руках уставшего Мэтта, остававшегося не-подвижным, словно мешок с фасолью.

Была суббота, десять часов вечера, в доке толпилась небольшая кучка таких знакомых, таких родных жителей Патмоса, встречавших родственников или же собиравшихся взойти на борт корабля, который далее следовал к Родосу. Практически со всеми этими людьми за долгие годы я успел так или иначе пересечься, причем порой случалось так, что о моем существовании знали совершенно незнакомые мне люди. Однажды, когда я работал над путеводителем по острову, я отправился в южную его часть — отдаленную лощину, где, по преданию, святой Иоанн одолел чудовище, питавшееся человеческой плотью. Примостившись на одном из склонов, ведущих в лощину, в диком крае, покрытом скалами и холмами, стоял крошечный каменный домик, единственное творение рук человеческих на многие мили в округе. Рядом на каменистой почве был разбит небольшой огород, а возле него приютился сколоченный на скорую руку курятник. Единственная тропинка, по которой можно было попасть в лощину, проходила через двор этого домика. Пока я двигался вниз по тропке, чувствуя, как из-под ног у меня сыплются мелкие камешки, из дома вышла женщина. Я мог поручиться, что никогда прежде ее не видел. Женщина окинула меня взглядом с головы до ног и радостно произнесла: «Тома! Ти канис эдо? Что ты здесь делаешь? Как твои жена и дочка? У них все хорошо?» После этого случая я уже не испытывал никаких сомнений в том, что все до последнего жители Патмоса были не хуже меня осведомлены как о моих делах, так и о малейших изменениях в моей жизни. Теологос прекрасно знал, когда, кому и при каких обстоятельствах я продал дом, — и это еще одно тому доказательство.

Как раз по этой причине Мелья должна была знать о времени нашего приезда, несмотря на то что мы с ней не общались вот уже пять месяцев с того момента, как она бросила трубку, обвинив меня в том, что я веду себя как агент ЦРУ. В прежние времена, если она не могла прийти встретить нас на пирс, она предупреждала наших друзей иностранцев из тех, что находились в тот момент на острове, и тогда по крайней мере один из них заезжал в порт, чтобы выпить за приезд в кафе «Орион» или в какой-нибудь другой забегаловке, расположенной в прибрежной части городка. Сейчас же я видел перед собой только жителей Патмоса, а они не располагали временем для таких глупостей. Островитяне, за исключением работников ресторанов и кафе, всегда ложились и вставали рано, особенно летом, когда дел было в два-три раза больше, не говоря уже о субботних вечерах — в воскресенье надо было покончить с утренними делами до похода в церковь.

Мы увидели Теологоса с сыновьями, помахали им руками, и они направились в каюту, где я сложил сумки и коробки, немалая часть которых была набита поваренными книгами и припасами. Я стащил на берег что мог, а потом вернулся за оставшимся багажом с сыновьями Теологоса — Савасом и Ламбросом, тогда как сам Теологос, продолжая и здесь играть роль начальника, застыл на берегу, присматривая за тем, что я уже принес. Мы с мальчиками протолкались обратно на корабль, что было непросто из-за народа, желавшего побыстрее взойти на борт и сойти с него. Мы успели принести остатки моего багажа буквально за несколько секунд, прежде чем, лязгая и вспенивая воду, корабль начал отшвартовываться.

В это время Даниэлла с детьми стояла в окружении патмийцев, в основном женщин, которые сгорали от желания посмотреть, насколько подросла Сара и увидеть Мэтта — новое пополнение в нашей семье.

— Нас сас эиси! — повторяли они, что примерно означает: «Чтоб они [дети] жили ради вас!»

Мне хотелось заглянуть в «Орион», чтобы узнать, кто сейчас там сидит, но вмешавшаяся Даниэлла, а потом и присоединившийся к ней Теологос поставили на моей затее жирный крест. Даниэлла сказала, что они с детьми очень устали. Кроме того, Теологос добавил, что ему на следующее утро надо встать пораньше — я прибыл в канун Святой Троицы. В церкви на холме должна была состояться поминальная служба по усопшим, после чего многие верующие по традиции отправятся на пляж, открывая сезон, и остановятся на обед в таверне.

Другими словами, мне дали понять, что пора распрощаться со славным прошлым, когда я мог спокойно пойти в «Орион» и отметить наш приезд с друзьями. Теперь я был мужем и отцом ни много ни мало двоих детей, и нельзя было забывать, что сейчас я приехал на Патмос по делу.

Я покорно прошел за Теологосом, женой и детьми через порт туда, где покачивалась на волнах новенькая лодка «Пандора-2», и загрузил в нее все вещи. Заурчал мотор, и лодка двинулась во тьму. Позади медленно меркли огни Скалы, словно последние отрывки из передачи о путешествиях, когда голос за кадром вкрадчиво произносит: «Итак, мы с вами прощаемся с…».

В следующий раз мне было суждено увидеть ночные огни Скалы только в середине августа. Впрочем, в тот момент я об этом еще не догадывался.

Стояла безветренная погода, мотор на лодке был мощный, и она быстро скользила по гладкой темной воде. «Пандора-2» определенно на несколько порядков была лучше своей предшественницы. В каждой ее детали, в каждом узле — в моторе, медной арматуре, двухстороннем радиопередатчике, стоявшем на полке внутри просторной рубки, я чувствовал присутствие своих ста пятидесяти тысяч драхм. На иллюминаторах висели яркие, покрытые цветочным узором ситцевые занавески, а на скамейках вдоль бортов и по центру в тон им лежали подушки. Между двумя передними окнами горел маленький электрический светильник, сделанный в форме масляной лампады, освещавший медные часы в виде штурвала, а над ним висела икона святого Николая, копия той, что много лет назад выбросило море на северный берег Патмоса — продуваемую всеми ветрами землю, где родился Теологос. Поговаривали, что икона обладает чудотворными свойствами и особенно защищает тех, кто терпит в море бедствие.

Прежде внутри «Пандоры» могло сесть максимум восемь человек, «Пандора-2» легко вмещала пятнадцать, а на палубе могло разместиться еще больше. Теологос явно намеревался немало заработать на туристах, которых собирался катать летом. Я ему не завидовал. Мы оба заключили сделку, рассчитывая получить выгоду, и вот теперь я своими глазами видел первый принцип капитализма: вложенные деньги привели механизм в действие — они пошли Теологосу, судовладельцу, поставщику продуктов. Вскоре их получат и его сыновья. Я чувствовал прилив гордости при мысли о том, что, быть может, первые деньги, которые они заработают за свою жизнь, они получат с зарплаты, которую им выплачу я.

Я глянул на ребят, которые сидели вместе в противоположной части кабины и разговаривали с Сарой, пытаясь произвести на нее впечатление. Савас, которому уже исполнилось пятнадцать лет, пошел в мать — у него были темные волосы, карие глаза, длинные черные ресницы и румяные щеки. Ламброс, младше его на год, был столь же румян, но во всем остальном черты его лица выдавали его русоволосых и голубоглазых предков-дорийцев. Тогда как Савас казался маленьким, изящным и хрупким, в Ламбросе уже чувствовалась сила и мощь, которой бы позавидовал футболист. В поведении обоих сыновей Теологоса была заметна некая мягкость и кротость, словно мать по-прежнему их опекала, облегчая тяготы их существования.

Когда мы впервые познакомились, им было примерно как Саре, но они уже вовсю помогали отцу в казалось бы бесконечной череде важных дел — они скоблили, конопатили и красили лодку, подновляли таверну, пытались сделать ее лучше, например срубив дававший тень раскидистый тамариск, что явилось серьезной ошибкой. Мальчики помогали отцу по хозяйству в поле — у Теологоса на краю долины имелся участок земли, где помимо грядок с помидорами, тыквами, перцем, баклажанами и луком он держал кур, осла и уже упоминавшегося мной поросенка, которого он откармливал все лето отходами с кухни.

Покончив со всеми этими делами, мальчики отправлялись в таверну, чтобы помочь на кухне матери и старшей сестре — стеснительной румяной Феодоре.

В те редкие случаи, когда Теологос уезжал по делам с острова, мальчики всегда прыгали от радости, поскольку им с молчаливого одобрения матери предоставлялся шанс просто побыть детьми. Догадаться, в отъезде ли Теологос или нет, не составляло никакого труда. Как только «Пандора» скрывалась за мысом, Савас с Ламбросом срывали с себя одежду и, оставшись в одних рваных шортах, бежали на пляж, чтобы окунуться в море. Кожа у них была белой, без всяких следов загара.

Теперь они уже почти стали мужчинами. Мальчики взяли на себя роль старших братьев и развлекали Сару всю дорогу, пока лодка медленно скользила по морю в направлении к Ливади.

Сара говорила по-гречески гораздо лучше меня, поэтому мы не беспокоились, что она останется в одиночестве. На Крите у нее осталась куча друзей, с которыми она свела знакомство на улицах Ретимно. Недавно я видел, как она прыгала через маленький костер — один из тех, что разводили в День святого Лазаря. Меня такое не заставишь сделать даже под страхом смерти.

Сара весьма болезненно восприняла известие о том, что мы проведем лето на Патмосе, вдали от ее друзей, но сейчас она, похоже, уже изменила мнение. Она устроилась между мальчиками и живо с ними разговаривала, строя глазки, — кокетство, данное женщинам природой, имеется в избытке даже у семилетних девочек.

Мы переглянулись с Даниэллой и улыбнулись. Одной проблемой стало меньше. Вместе с тем Мэтт по-прежнему неподвижно лежал у нее на коленях, зажав во рту соску, с которой ему еще предстояло расстаться — ведь нашему сыну совсем недавно исполнилось два года.

На прежней лодке мотор грохотал и стучал как зенитный пулемет, новый работал значительно тише, однако все равно был достаточно шумным, и поэтому, чтобы тебя слышали, приходилось переходить на крик. Общаться подобным образом было тяжело, поэтому все в конечном счете погрузились в молчание, уступив место мерному шелесту прибоя, ритмичному тарахтению поршней двигателя и мерцанию звезд, густо усыпавших ночное небо. На корме, положив руку на штурвал и вглядываясь вперед, стоял Теологос. Его силуэт темнел на фоне небесного свода.

Когда мы преодолели около тридцати километров, показалась Ливади, жители которой уже спали крепким сном. Если не брать в расчет разбросанные по долине огоньки-фонарики, освещавшие главную дорогу и тропинки, основным источником света, как всегда, была «Прекрасная Елена», заливавшая ярким сиянием кусок шоссе и пляжа.

На маленьком пирсе стояла Деметра, которая пришла, чтобы встретить нас и подхватить швартовый трос. Она оказалась миниатюрной жилистой женщиной сорока с лишним лет, с бледно-голубыми глазами, румяными щеками и золотыми зубными коронками, которые вспыхивали всякий раз, когда она улыбалась, а такое случалось довольно часто. Она всегда прикрывала непокорные вьющиеся каштановые с проседью волосы платком, поскольку в противном случае они бы торчали у нее в разные стороны. Деметра была очень напористой и энергичной, она разговаривала резко, словно с каждым словом подстегивала тебя. Долгие годы она жила в браке с грязным, бедным, худым и вечно печальным крестьянином, у которого на одном глазу была катаракта. Детей они так и не прижили. В один прекрасный день оказалось, что Теологос взял ее на работу к себе в таверну. Можно было догадаться, что между ней и крестьянином все кончено, хотя время от времени он проходил мимо таверны и в конце концов однажды даже зашел перекусить.

Все это произошло за несколько месяцев до того, как мы уехали с острова, и мне еще предстояло свыкнуться с мыслью, что Деметра с Теологосом, вероятнее всего, стали любовниками. Отчасти мне было сложно с этим смириться из чувства привязанности к Елене, которая опекала и кормила меня в мое первое лето на Патмосе и чье имя я до сих пор связывал с названием таверны, словно эта женщина была ее душой и сердцем, ее святой покровительницей. Отчасти это было также связано с тем, что мое воображение пасовало всякий раз, когда я пытался представить Теологоса с загорелыми руками и белым телом, страстно обнимающего миниатюрную золотозубую Деметру.

При всем при этом Деметра мне очень нравилась. Она всегда искренне радовалась встрече с нами, и сегодняшний вечер не явился исключением. Было совершенно ясно, что она ждет не дождется того момента, когда мы наконец начнем вместе работать. Я разделял ее нетерпение. Я знал, что она без устали будет поддерживать в таверне чистоту и готовить обычные блюда греческой кухни, с которыми мне самому не хотелось возиться. Также мне было прекрасно известно, что она будет делать именно то, что я хочу, не высказывая при этом собственного мнения, — очень ценное качество, учитывая тот факт, что вот уже девять лет я жил с Даниэллой, обладавшей неукротимым галльским нравом и склонностью спорить по любому поводу, даже в том случае, когда я строил догадки о погоде на день.

Сойдя на берег, мы отправились в «Прекрасную Елену», чтобы оставить там привезенные мной коробки со всяческим кухонным скарбом. Стоило нам войти, как греющие мою душу воспоминания об уютной таверне тут же рассеялись от яркого света висевших под потолком неоновых ламп. Столь уютная в моих воспоминаниях таверна оказалась тесной, кричаще безвкусной, набитой столами, стульями и дешевыми пластиковыми ящиками с пивом, вином и безалкогольными напитками. Побелка верхней части стен была покрыта сетью трещин и потеками из-за царившей зимой сырости, а нижнюю часть стен Теологос по причине, известной лишь одному ему, выкрасил в светло-зеленый цвет. Такие стены, по крайней мере на Западе, чаще всего можно увидеть в операционных.

Главный зал от кухни отделяли два шкафа с застекленными дверцами, один из которых, если мне не изменяла память, стоял здесь и раньше. Тот шкаф, что постарше, был выкрашен желтой краской, нанесенной в несколько слоев, но не сумевшей скрыть ржавчины. Второй, новенький, из нержавеющей стали, гордо сверкал в ярком свете неоновых ламп. Когда начнется сезон, мы набьем их до отказа едой и напитками, а пока одиноко лежавшие скудные припасы, разложенные по полкам, напоминали содержимое холодильника холостяка.

Я стоял и привыкал к картине, не соответствовавшей тому, что я рисовал в воображении, прощаясь с мечтами навести здесь порядок и подправить таверну. О чем я только думал? Для того чтобы придать таверне тот вид, который я хотел, ее необходимо было снести до основания и отстроить заново.

Я посмотрел на Даниэллу. Она как раз закончила разглядывать представшее перед ней зрелище и, улыбаясь, повернулась к Теологосу.

— Орайо! — сказала она, показав на светло-зеленую больничную краску и новенький шкаф. — Красиво!

Может, со мной что-то не так, мелькнула у меня в голове мысль.

Оставив на кухне часть багажа, мы нагрузили ослика, принадлежавшего Теологосу, нашими личными вещами и в сопровождении Саваса и Ламброса в очередной раз двинулись во тьму, на этот раз по узкой извилистой тропинке, которая вела сперва вдоль высохшего русла, а потом и по нему к нашему старому домику на холме.

За нашими спинами ярко переливалась серебром луна, однако я думаю, что смог бы добраться до цели даже с завязанными глазами. Когда я, сменив Даниэллу, взял на руки нашего сына, проявлявшего теперь признаки беспокойства, на меня безудержным потоком обрушились воспоминания, которых бы хватило на тысячу и одну ночь. Эти воспоминания не то чтобы промелькнули перед моим мысленным взором, они скорее были связаны с чувствами восприятия — ароматом сушащегося тмина и мяты, острым запахом удобренной навозом земли, ощущением между пальцами ног мелкой пыли, покрывавшей дорогу, легким ночным ветерком, ласкавшим кожу, мерным стрекотом цикад и кваканьем лягушек, доносившимся с крошечного болота, расположенного в боковой части долины, контрапунктом к которым служили перестук копыт осла Теологоса, скрип поклажи и звон бубенчиков на шее у скота, встревоженного нашим появлением. Все эти чувства, все эти ощущения, которые хранила в себе долина, остались отпечатанными в моей памяти, и сейчас я не просто воспринимал их, нет, казалось, они проникают внутрь меня, струятся сквозь мое тело, охватывая его со всех сторон.

Дом Варвары и Стелиоса был погружен во тьму. Как правило, они просыпались вместе с животными примерно в три-четыре часа утра, поэтому ложились около девяти вечера. Мы как можно тише занесли вещи, поднявшись по крутому склону к нашему дому, после чего мальчики пожелали нам спокойной ночи и ушли.

Комнаты практически не изменились с тех пор, как мы оставили их четыре года назад, когда переехали в окончательно приведенный в порядок дом на другом конце долины. Однако теперь у нас на кухне и в туалете была вода, которая хранилась в огромной цистерне и подавалась через небольшой бак на крыше дома.

В средней комнате, где раньше я работал над романами, хозяева поставили кровать для Сары и, к нашему Удивлению и восторгу, для Мэтта, ту самую складную кроватку, которую мы приобрели для Сары, когда она была в его возрасте. Мы оставили ее внукам Варвары и Стелиоса, и теперь она вернулась к нам.

В нашей большой комнате, на месте старой кровати из кованого железа, которая здесь стояла, когда я впервые вошел в этот дом, мы увидели новую, двуспальную, с изголовьем, сделанным из лакированной фанеры. Прежняя кровать с букетиком цветов, нарисованным на медальоне в центре изголовья, сейчас была в Ретимно. Когда мы переехали в наш домик на Патмосе, мы стали упрашивать Варвару и Стелиоса продать нам ее — ведь именно на ней мы с Даниэллой зачали Сару и вообще впервые занялись любовью друг с другом. Хозяева пообещали переговорить с дочкой в Афинах. К счастью, у нее не оказалось никаких особенно значимых воспоминаний, связанных с этой кроватью, и вопрос был решен. Когда Варвара и Стелиос передали нам радостное известие, они наслаждались нашей реакцией, прислонившись друг к другу, как голубки, и счастливо улыбаясь.

Мы уложили детей в кроватки, погасили свет и сами залезли в постель, прижавшись друг к другу под холодными грубыми льняными простынями, не знавшими человеческого тепла с прошлой зимы. Только в этот момент до меня дошло, что нас от комнаты детей отделяет лишь тонкая, неплотно прикрытая застекленная дверь, поэтому шансы в ближайшие три месяца спокойно заняться любовью в полнейшем уединении неудержимо стремились к нулю.

Я поделился своими тревогами с Даниэллой, попытавшейся меня успокоить.

— Ты же сам прекрасно знаешь, как крепко они спят. Они будут играть на пляже круглыми днями и очень уставать.

— Угу, — ответил я.

— А что еще нам остается делать?

— Не знаю.

Я стал вслушиваться в тишину. Я вслушивался долго, с минуту. Из соседней комнаты не доносилось ни звука.

Как обычно, мы легли в постель голыми, а кожа Даниэллы была такой же шелковой и нежной, как и девять лет назад. Я чуть повернулся к ней.

— Как ты думаешь, они уже уснули? — спросил я.

— Том!

Возможно, я уснул. Наверняка я задремал, поскольку прошло несколько часов. Однако казалось, сознание так ни на секунду и не отключилось. В мозгу бесконечно продолжали прокручиваться тревожившие меня мысли. Они выныривали из глубин разума, привлекали мое внимание и тут же снова погружались обратно, уступая место другим, еще более пугающим.

Что же я делаю? У нас и так сбережений кот наплакал, а я еще решил ими рискнуть. И как? Снял эту кричаще безвкусную таверну, да еще и расположенную у черта на куличках. С чего я взял, что задуманное мне будет по зубам? Работа в таверне совсем не то, что готовить дома на четверых, восьмерых и даже десятерых гостей. Если повезет, за один только вечер таверна будет пропускать пятьдесят, а то и больше человек, а за день одну, а может, и две сотни. И лишь малая толика этих посетителей будут моими друзьями. Хорошо, даже с друзьями ситуация тут немножко иная. Это не просто гости, которых ты пригласил к себе домой на ужин. Дома можно было подстраховаться, воспользовавшись старым приемом моего отца: в случае фиаско на кухне следовало напоить компанию до такого состояния, что, когда они, пьяные и изголодавшиеся, наконец сядут за стол, им покажутся пищей богов даже консервированные спагетти. Существенную роль играл и еще один фактор, фактор вежливости. Даже если ужин не удался, никто не будет высказывать претензии хозяину вечера.

И вот теперь ко мне в таверну пойдет народ, который станет платить за то, чем я его буду угощать, причем надо учитывать и тот факт, что большая его часть, в особенности греки, вообще не пьет. При этом главным и единственным источником вежливости должен быть я.

Действительно ли я умею готовить? Нет, правда? С чего я это решил? С того, что у меня есть несколько коронных блюд типа спагетти алла карбонара, курятины с огурцами по-китайски и подшивка журнала «Гурман» за десять лет? Может, потому, что мне под силу отличить турнедо Россини[5] от турнедо по-охотничьи, чалупас[6] от чапатис[7] и вино «Шато-Лафит-Ротшильд» урожая 1958 года от вина той же марки, но старше на один год? Да кого это вообще будет волновать? Это всего лишь лакировка реальности.

И вообще, с чего я взял, что ко мне в таверну кто-нибудь придет, особенно теперь, после того как я испортил отношения с Мельей? У греков вообще незаурядный талант вредить недругам и распространять слухи о других людях, особенно об иностранцах. В Ретимно, когда я работал в ресторане «У Сократа», друзья мне рассказали о молодом критянине, который ошивался у ресторана. Этот подросток не только плел всем и каждому, что я шпион, но и собирался меня застрелить. Я немедленно заявил, что пойду в полицию. Друзья меня остановили и попросили не беспокоиться, пообещав, что о молодом человеке позаботятся. Два дня спустя его призвали в армию и отправили в глушь на север Греции охранять границу с Албанией. Как это получилось — не знаю. Мелья, вращавшаяся в высшем свете, действовала гораздо тоньше. Пальба была не в ее стиле. У нее имелась куча других способов разобраться со мной, причем так, чтобы ни я, ни кто-либо другой не заподозрил бы, что она в этом замешана.

Шел уже четвертый час утра. Я чувствовал, что никак не могу успокоиться и начинаю сходить с ума. «Бойся в одиночку копаться в собственных мыслях, — как-то предупреждал меня мой друг художник Дик. — Это крайне опасное занятие».

Даниэлла, единственный человек, с которым я мог поделиться своими тревогами, крепко спала, мурлыча как котенок. Впрочем, я же мужчина и должен разобраться во всем сам. Чтобы унять беспокойство, я выскользнул из кровати и прокрался на террасу, чтобы выкурить сигарету, — привычка, от которой я уже давным-давно отказался.

Стояла мертвая тишина. Цикады и лягушки умолкли, а петухи с ослами еще не проснулись. Долину и море заливал призрачный серебряный свет луны. Тишина была непроницаемой, всеподавляющей, чудотворной, словно Господь обращался ко мне со словами: «Забудь, ответов на твои вопросы не существует, и прятаться тебе негде».

Когда перебираешься в Грецию, замечаешь за собой склонность к философствованию, особенно в лунные ночи на таких крошечных островках, как Патмос, или всеми забытых долинах, как Ливади. Здесь практически негде укрыться, и мало что отделяет тебя от действительности. В цивилизованном мире подавляющая часть проблемных жизненных аспектов оказывается так или иначе скрыта. Кажется, неприятности происходят не с тобой, а с кем-то другим, с каким-нибудь телевизионным героем. Само собой даже на Манхэттене вам не нужно, перед тем как сесть, тщательно осматривать унитаз — вдруг на нем примостился паук «черная вдова», вы не боитесь, что, порезав ногу, вам придется распрощаться с ней, — здесь же не только в полях, но и на тропинках лежит навоз, поэтому по неосторожности через открытую ранку можно легко подхватить инфекцию.

Тропинки также знамениты тем, что на них кишмя кишат гадюки, которые посреди дня выползают погреться на солнце. Кожа у них серо-коричневая, и поэтому змеи сливаются с камнями и корнями деревьев. Повсюду можно столкнуться со скорпионами — несколько раз они заползали к нам в постель, когда мы с Даниэллой занимались любовью. На пляже, на мелководье в песок зарываются пескарки, становясь практически невидимыми — наружу торчат лишь ядовитые шипы, в любой момент готовые впиться в ногу ничего не подозревающего купальщика. То же самое можно сказать и о морских ежах, притаившихся среди скал.

Вы постоянно находитесь в шаге от несчастных случаев и даже трагедий. Молодой человек, с которым вы только что пили кофе, возвращается к работе над рыбацкой лодкой, вытащенной на берег, и, заговорившись с приятелем, наступает в лужу, а в руках у него работающая электродрель. Крестьянин, отец троих детей, покупает новый трактор и в тот же день разбивается на нем при попытке съехать со склона на поле. Греки, прощаясь с усопшими, не прячутся по моргам и отдаленным кладбищам. Гроб с телом проносят через деревню посреди дня, и женщины голосят, причитают, рыдают вне зависимости от того, знаком им покойный или нет.

Смерть, горе, несчастье, появление на свет умственно отсталых детей — все это вполне может здесь произойти. Нельзя сказать, что этих событий ждут с распростертыми объятиями, как дорогих гостей, но, пользуясь этим сравнением, и не отправляют трапезничать на кухню. Греки имеют с этим дело со времен Ахиллеса и даже раньше. Это часть их жизни, как, например, яркое солнце. Вне зависимости от вашего проворства, реальность все равно настигнет вас.

Именно об этом я думал, пока сидел на балконе, разглядывая тихую, безмолвную картину, представшую передо мной. В лунном свете она ничуть не утратила своего очарования. Жизнь со всеми удобствами среди асфальтовых дорог и бетонных коробок Ретимно привела к тому, что мы несколько ослабили нашу бдительность, позволив нам думать, что мы можем хоть как-то контролировать события. Но теперь мы вернулись обратно…

Вдруг я услышал, как в доме внизу распахнулась дверь на террасу. В потоке бившего изнутри белого света я увидел силуэт крепко сбитого Стелиоса, который вышел из дома, чтобы снова взяться за работу. Начинался новый день.

Стелиос сразу же меня заметил.

— Эй, Тома! — крикнул он, и тишина разлетелась на мелкие осколки. — Калосорисесс!

С возвращением.

Пятидесятница

Несколько позже тем же утром, после того как я скользнул обратно в теплую постель, где меня ждала сонная Даниэлла, после того как мы отпраздновали возвращение домой, занявшись любовью, после того как все проснулись и устроились на террасе позавтракать, наслаждаясь утренним солнцем, которое в июне еще согревало нас теплом, а не терзало с девяти утра испепеляющим жаром, ко мне вернулись тревожившие меня ночью мысли. Возвратились они с появлением Варвары и Стелиоса, которые, придя из церкви, угостили нас коливой, — вкусным сладким блюдом, которое готовят на поминовение усопших.

Коливу делают из вареных пшеничных зерен, смешанных с сахарной пудрой, кунжутным семенем, миндалем, изюмом и гранатом. От этих ингредиентов исходит запах жизни и смерти, подземного мира и воскресения.

В древнегреческих обрядах пшеничное зернышко почиталось символом вечной жизни, «святым зерном» Деметры — богини плодородия и земледелия. Гранат, с другой стороны, одновременно являлся символом смерти и воскресения. Персефона, съев одно-единственное гранатовое зернышко, на треть года отправлялась в мир мертвых, тогда как на земле все чахло и гибло. Однако вместе с этим влажная красная начинка граната и обилие зерен также является символом плодородия, и Персефона, вернувшись обратно, принесла с собой и гранатовое семя, крывшееся у нее в животе.

Сегодня православные греки едят коливу по религиозным праздникам, таким как Пятидесятница, и эта трапеза в той или иной степени символизирует неразрывную связь между жизнью и смертью. Когда поминают покойных, часть коливы оставляют усопшим, чтобы они могли взять с собой в вечный путь семена бессмертия.

В Пятидесятницу, тем более в субботу, души покойных особенно тревожны, поскольку они знают, что на следующий день время воскресения, начавшееся с Чистого Четверга, подойдет к концу, и они опять окажутся в заключении в тесноте своих могил.

Быть может, именно поэтому я чувствовал ночью такое беспокойство? Может, меня посетил дух моего отца, желая предостеречь от повторения его ошибок и отговорить от рискового предприятия, а с ним была тень моей матери, которая, несмотря на то что развелась с ним давным-давно, сокрушенно качала головой и повторяла: «Видишь? Разве я тебя не предупреждала?..»

Мы сели на террасе с Варварой и Стелиосом и наверстали упущенное за два минувших года. В целом дела у них шли неплохо, но Варвару, как обычно, беспокоило сердце, которое пошаливало уже много лет, а небесно-голубые глаза медленно затягивала молочно-белая глаукома. Ей нужно было делать операцию, но для этого предстояло ехать в Афины, а это значило оставить Стелиоса одного, что не давало Варваре покоя. Стелиос отмахивался, повторяя, что вполне может позаботиться о себе сам, но было видно, что перспектива на время остаться одному сильно его тревожила, даже невзирая на то что замужняя дочка жила сразу через дорогу, всего в двухстах метрах от их дома.

Стелиоса также беспокоило и то, что он начал слабеть. Что станется с его скотиной — двумя коровами, курами, индюшками, когда он уже не сможет работать как сейчас, по пятнадцать часов в день.

Воспользовавшись возможностью, я поинтересовался, сколько ему лет. Он расплылся в улыбке, широкой, как соломенная шляпа, которую он носил сдвинув на затылок:

— Семьдесят шесть, Тома!

Варвара улыбнулась с гордостью за своего мужа. Ее волосы отливали серебром. У Стелиоса они по-прежнему оставались каштановыми, лишь кое-где виднелась проседь.

У них было четверо детей: две дочери и двое сыновей. Согласно обычаям, старшие сын и дочь жили где хотели и как хотели, а младшие, Арийро и ее брат Ставрос, остались на острове, чтобы заботиться о родителях. Старшие дети Теологос и Крисоула перебрались в Афины. Теологос открыл дело, связанное с производством мебели, а Крисоула вышла замуж за владельца магазинчика. В приданое ей отдали домик, который мы снимали.

Как только Ставрос подрос, Стелиос через дорогу построил Арийро домик, куда она и перебралась со своим мужем Алекосом, владельцем маленького кафе в верхней части Ливади. Ставросу полагалось работать со Стелиосом, что он и делал с шести лет. Ему потом и должно было отойти все хозяйство.

Правда, сперва ему предстояло отслужить двадцать семь месяцев в армии, что очень печалило Варвару. Все как могли пытались ее успокоить. В тот момент отношения с Турцией и Югославией стабилизировались, угрозы войны не было — так о чем же вообще волноваться? Но мать всегда остается матерью.

Когда до нас с Даниэллой дошло страшное известие, мы только начали жить вместе. Поговаривали о взрыве на складе взрывчатых веществ. Кажется, нам об этом поведали Алекос и Арийро, когда мы сидели в кафе. Варвара еще ни о чем не знала. Стелиос не представлял, как ей об этом рассказать.

В тот вечер мы пошли домой в последних лучах уходящего дня, специально засидевшись допоздна в надежде, что не встретимся с Варварой. Мы увидели, как она сняла сушившееся на террасе белье и направилась в дом. Как всегда, она улыбнулась, помахала нам рукой и скрылась за дверью.

На следующее утро, где-то около семи часов, нас разбудил дикий, пронзительный, полный боли крик Варвары, легко преодолев закрытые ставни, за которыми мы скрывались. Казалось, он исходил из столь жутких, столь мрачных глубин души, о существовании которых узнаешь лишь в моменты таких страшных ударов судьбы. Мы застыли под одеялами, а волосы у меня на затылке встали дыбом. Прошло не меньше трех часов, прежде чем мы нашли в себе мужество выйти на террасу.

Сейчас, когда Стелиос завел речь о своей ферме и тревогах о том, что станется с ней, когда он совсем одряхлеет, а Варвара смотрела на нас сделавшимися мутными от глаукомы голубыми глазами, мы знали, о чем она думает. Она думала о Ставросе и обо всем том, что они утратили с его смертью.

Между нами на деревянной крышке, прикрывавшей канистру из-под оливкового масла, в которой таскали воду из колодца, стояла нетронутая тарелка с коливой.

В одиннадцать часов мы отправились на пляж. Немало жителей Ливади должно было зайти на обед или чашечку кофе в «Прекрасную Елену». Мы предложили Варваре и Стелиосу присоединиться к нам, но они отказались. За семь лет, что я прожил у них, я ни разу не видел, как они ходили к Теологосу. Несмотря на беспокоившее Варвару сердце, супруги всегда пешком отправлялись вверх по склону к маленькой площади, где их внуки играли и помогали в кафе родителям — Алекосу и Арийро. Однако Варвара и Стелиос пообещали, что, как только я начну готовить, они непременно заглянут попробовать мою стряпню.

— Эхомэх кайро, — сказали они. — У нас есть время.

Воскресный наплыв

За ночь «Прекрасная Елена» преобразилась словно по мановению волшебной палочки. Из вы-цветшей мертвецкой, хранящей в себе останки прошлого лета, она превратилась в практически копию той самой «Елены», которую я помнил и которой грезил.

Отчасти чудесная метаморфоза была связана с солнечным светом, который заливал ее, отражаясь от искрящихся волн в бухточке, играя лучиками на стенах и потолке. Даже больничная краска на стенах теперь выглядела веселее. Остальные перемены стали результатом реанимационных работ, которые провели Теологос, мальчики и Деметра.

Все сдвинутые вчера вечером столы и стулья теперь были покрыты новенькой, в цветочках, клеенкой и расставлены по местам — как внутри таверны, так и снаружи. За стеклами холодильников красовались ряды бутылок с пивом, вином, безалкогольными напитками, тарелки и пиалы с закусками и приправами типа баклажанного соуса (мелицаносалата) и соуса из йогурта, огурцов и чеснока (цацики). Имелся выбор рыбы и мяса, извлеченных из морозильника на тот случай, если среди посетителей найдется транжира. Надо сказать, что желающие тряхнуть мошной перед остальными, как правило, всегда находились.

На кухне Теологос в практически безупречно белой рубашке и с кухонным полотенцем через плечо выкрикивал приказы Ламбросу и Савасу, сновавшим между кухней и посетителями. Время поприветствовать нас улыбкой и пожелать доброго утра нашлось лишь у Деметры, сверкнувшей нам золотыми коронками сквозь пар, поднимавшийся над стоявшими на плите кастрюльками, источавшими дивные ароматы фрикаделек, укропа и лимона. Здесь готовились юварлакиа авголемоно (фрикадельки в яично-лимонном соусе) и приправленная корицей мосхари стифадо (тушеная телятина).

Из музыкального автомата доносился печальный голос греческого певца, стонавшего песню о любви. Громкость была поставлена на максимум. За столами масса довольных жителей Патмоса, взбудораженных царившим шумом, весело перекрикивались друг с другом, отчего гам становился практически невыносимым.

Суровый пост, начавшийся девяносто дней назад, в марте, наконец подошел к концу, а яркое солнце и прекрасная погода только добавляли радости. Патмос, остров, на котором Господь ниспослал откровение святому Иоанну и где жизнь во многом определялась монастырским рас-порядком, был проникнут святостью, и подавляющее большинство жителей строго соблюдало пост.

Но если уж пост закончен, то, значит, он закончен. Островитяне возвращаются в мир, преисполненные новых сил, словно апостолы после первой Пятидесятницы, когда снизошедший на них Святой Дух дал каждому возможность говорить на каком-нибудь до сих пор ему неизвестном языке той страны, где он никогда не был. Апостолы были столь преисполнены восторга от осознания того, что им предстоит сделать, что Петру пришлось защищать их от обвинений в пьянстве. «Они не пьяны, — возмущенно возразил он, — ибо теперь третий час дня!»

Что ж, в «Прекрасной Елене» уже перевалило за одиннадцать, и по крайней мере некоторые из посетителей совершенно явно уже успели подзарядиться. На столах с впечатляющей скоростью росли ряды пустых пивных бутылок, что должно было свидетельствовать окружающим о финансовой состоятельности пьющего (пиво здесь считалось самой дорогой выпивкой, которую можно себе позволить), равно как и о его стойкости и радости.

Мы с Даниэллой знали всех присутствующих, и после громогласных приветствий и вопросов о здоровье детей и родителей Даниэллы, которые приезжали на Патмос пять лет назад, нас ненавязчиво пригласили за дюжину столиков одновременно. Если бы мы сюда пришли по одиночке, у нас не осталось бы выбора — в столь тесно спаянном и дружном обществе сидеть, есть и пить отдельно от всех совершенно неприемлемо, а если вы вдобавок друг-иностранец, то вас вообще ждет анафема. Знаменитое греческое гостеприимство отнюдь не является показным и рассчитанным на туристов. Это гостеприимство Лоренс Даррелл назвал «железным законом», коренящимся в национальном характере греков. Греческое слово ксенос, от которого, кстати, происходит слово «ксенофобия», значит не только «иностранец, чужак», но также и «гость». Например, слово «гостиница» по-гречески звучит как ксенодохион.

Как говорит одна моя подруга, американка итальянского происхождения, которая замужем за греком; «Если ты гость в доме грека, он ради тебя последнюю рубашку снимет. Но если ты решил заняться с греком бизнесом, тебе уже надо беспокоиться о сохранности собственной рубашки!»

— Елла, Тома! Даниэлла! — кричали из-за столиков наши старые друзья — седовласый, курчавый Микалис, человек, клавший крышу у нас в доме, его двоюродный брат, Теологос, вставлявший нам стекла, косолапый Подитос, прямо с лодки продававший нам только что пойманную рыбу, и беззубый Ерасимос, работавший на нашей земле и делавший вино из урожая, собранного с нашего крошечного виноградника, которым угощались и мы, и с полдюжины других ливадиоти. — Насаскерасо! Подходи, угощу!

Искушение выпить с ними было очень сильным. Я не только хотел избавиться от сомнений, мучивших меня всю ночь. Я понял, что только сейчас начал приходить в себя после преподавания в Ретимно, и хотел пуститься во все тяжкие от осознания, что на все лето вернулся на Патмос.

Даниэлла, как всегда, хорошо чувствовала мой настрой, поэтому вежливо отклонила несшиеся со всех сторон предложения присоединиться к той или иной компании. Наконец мы устроились за столиком на краю террасы, где могли спокойно есть и пить с той скоростью, с которой хотели сами. Даниэлла никогда не сетовала на стадное чувство, к которому я был склонен, и все же она собиралась удостовериться, прежде чем я отправлюсь чин по чину здороваться со старыми знакомыми, что мы все как следует поедим.

Правда заключалась в том, что Даниэлла любила таверну, ей нравилось, что она расположена неподалеку от пляжа и моря, но при этом она предпочитала ходить туда только ранним утром и в мертвый сезон, когда там можно было встретить лишь Теологоса, Елену, мальчиков и от случая к случаю пару седых рыбаков. Как только начинался туристический сезон, она забегала только перекусить и накормить Сару, после чего сразу же уходила. Пока я сидел в быстро растущей компании друзей и новых знакомых из Голландии, Германии, Австрии, Израиля и Штатов, она усаживалась в укромном уголке пляжа, где проводила часы с сигаретой в зубах, читала, смотрела на волны, а Сара играла у кромки моря.

Как это ни парадоксально, но я влюбился в Даниэллу именно по этой причине: ей с легкостью давалось то, что мне представлялось чрезвычайно сложным. Она могла отказаться от самых разнообразных развлечений и искушений, отстраниться от мирской суматохи и гама, погрузившись в себя. В таком состоянии в полной тишине и спокойствии она думала и работала, формируя собственный ритм существования. В этом плане она воплощала в себе то, чем изначально привлек меня Патмос — остров отшельников и одиночества, пещер и внутренних откровений. Но Патмос жил и другой жизнью — светской, мирской, которой дали начало переселенцы с Крита и колдун Кинопс и которая теперь, маня соблазнами, особенно с завершением строительства нового пирса, выходила на первый план. И меня, в отличие от Даниэллы, всегда страшила (и страшит) мысль о том, что мне чего-то будет не хватать, причем, надо признаться, особенно того, что может каким-нибудь образом оказать на меня пагубное влияние.

Я пропустил ее вперед, и она провела нас сквозь радушно приветствовавшую нас толпу посетителей «Прекрасной Елены» к одному из самых дальних столиков. Впрочем, уже через несколько минут я сорвался и скрылся на кухне, чтобы принести нам чего-нибудь попить и посмотреть, что еще готовится на задних конфорках огромной черной плиты, за которой стояла Деметра.

Мы заказали фрикаделек в яично-лимонном соусе и хориатики салата — знаменитый греческий «крестьянский» салат, заправленный сыром фета, который особенно хорош, когда овощи в нем только что с грядки, рядом с таверной. Еще мы взяли помидоры, фаршированные травами и рисом, и вездесущий пататесс тиганитесс (картофель фри). Закончив с трапезой, Даниэлла пошла прогуляться с детьми вдоль пляжа, предоставив мне возможность поддаться давно уже сдерживаемым порывам пообщаться со знакомыми.

К этому моменту я, естественно, уже сгорал от нетерпения рассказать жителям Ливади о планах на таверну.

Я чуть не потерял дар речи, когда обнаружил, что никто из них не знает, с какой именно целью я приехал. Судя по всему, Теологос решил сохранить это в тайне. Пожалуй, учитывая то, что я знал о степени недоверия, которое испытывают друг к другу греки, мне и самому следовало дер-жать рот на замке. Однако я американец, от этого никуда не денешься, поэтому, если у меня есть какие-нибудь хорошие новости, я тут же спешу поделиться ими со всем светом. Я всегда следовал этой привычке и не собирался от нее отказываться, несмотря на то что видел, сколь неловко чувствуют себя даже самые близкие из моих друзей-греков всякий раз, когда я делал подобные объявления.

Привычка держать рот на замке тесно связана у греков с их верой в силу сглаза тох какомахти, причиной которого становится людская зависть. Невзирая на то что человека можно сглазить намеренно (чаще этим грешат женщины, особенно с голубыми глазами), пагубные результаты сглаза могут быть порождены невинным пожеланием заполучить то, что имеете вы, скажем, новую машину или же престижную работу. Последствия сглаза могут быть самыми различными, начиная от череды мелких неприятных казусов до больших несчастий, от неясного чувства угнетения до серьезной и порой смертельной болезни.

Таким образом, об удаче надо молчать, а известия о ней тщательно скрывать и, разумеется, не рассказывать о ней каждому встречному. Лучше всего подстраховаться. Каким образом? Громко, прилюдно преуменьшать все то, чем вы владеете, и что, по вашему мнению, может вызвать зависть. Именно по этой причине многие из тех женщин в Ретимно, которым мы показывали нашего новорожденного сына, демонстрировали свое истинное отношение к нему (и ужас от нашего неприкрытого высокомерия), с презрением сплевывая нам под ноги. Когда это впервые проделала одна старушка, я, прежде чем понял причину происходящего, чуть было не ударил ее.

Именно поэтому можете не рассчитывать, что в этой стране вас кто-нибудь станет с чем-нибудь поздравлять.

Если вы с радостью брякнете: «Я продал издательству свой новый роман!», ответом вам будет неловкое молчание, а ваши друзья-греки, вперив взгляд в землю, будут пытаться перевести разговор на другую тему.

Тогда как разумом я понимаю, что во все это верить глупо, в душе все равно отношусь к этим верованиям не без уважения. Я к ним привык, точно так же как привык молиться перед сном, а сейчас, например, даже бросать соль через плечо — я это делаю так, на всякий случай.

Как сказал один известный физик, когда кто-то обвинил его в суеверии, указав на висевшую на стене подкову: «Говорят, это помогает, вне зависимости от того, веришь ты или нет».

Тем не менее в тот чудесный день я не собирался ничего скрывать. Как-никак на дворе была Пятидесятница, на нас снизошел Святой Дух, или в моем случае кефи, а это практически столь же действенно против сглаза. По крайней мере, я в это верил.

В отличие от сглаза тох како махти, который исходит от людей, кефи является даром богов. Уместнее всего его назвать одержимостью духом радости, которая нисходит от Диониса, бога вина, оргий, короче, всего того, что вас заводит. Как я отметил в своей книге «Греческий дневник», это состояние нельзя вызвать намеренно благодаря алкоголю и танцам, оно нисходит на тебя неожиданно само, наполняя радостью и восторгом, а потом неожиданно исчезает, может, на год, может, и навсегда. Одним словом, это весьма напоминает то, что христиане зовут благодатью.

Греки способны мгновенно распознать человека, одержимого духом радости. К такому счастливцу относятся с огромным почтением и позволяют делать практически все, что он хочет. Если он пожелает выразить себя, высадив окно стулом, — пожалуйста, никто слова худого не скажет.

Посетил ли меня в тот полдень кефи? Я думал, что да, но вот мои друзья-греки посчитали иначе. Вместо того чтобы пойти доставить мне удовольствие, угостить меня выпивкой, сказать, как они рады, что я буду этим летом управлять «Прекрасной Еленой», посетители в течение дня один за другим отводили меня в сторону и с глазу на глаз советовали все время оставаться настороже. «Клефтис инэй! — говорили они о Теологосе. — Он вор!»

Я уже имел опыт общения с Мельей, на основании которого пришел к выводу, что поскольку греки считают своих соотечественников ворами и лгунами, то мне нельзя доверять даже тем, кто мне советует остерегаться того или иного человека. Что ими движет? Зависть? А может, в данном случае отчасти и нелюбовь к Америке и американцам? Будешь ломать над этим голову — сойдешь с ума. Разорвать порочный круг не составляло труда — надо было попросту кому-нибудь довериться. Например, Теологосу — все равно он уже прибрал к рукам мои сто пятьдесят тысяч драхм.

Естественно, я не стал говорить всего этого своим друзьям-грекам. Я лишь благодарил их за советы и обещал оставаться начеку.

К этому времени уже была середина дня, и дети с Даниэллой устали от пляжа. Они сказали, что хотят вернуться домой и вздремнуть. Однако к этому моменту, отчасти благодаря греческому пиву, отчасти от пристрастия к веселым попойкам, свойственного американцам, у меня уже открылось второе дыхание, и я решил, что ради будущих деловых отношений мне будет лучше остаться в таверне и приложить все усилия к тому, чтобы посетители чувствовали себя как дома. В их число уже входили не только жители Патмоса, но и самые разные туристы, которые, проходя мимо, решили присоединиться к празднеству.

Мое семейство удалилось наслаждаться отдыхом, а я на весь день остался в таверне. Я болтал на разных языках и в красках описывал блюда, которые в скором будущем стану готовить. Воображение рисовало толпы народу, денно и нощно ломящиеся в таверну, прослышав о том, что здесь можно не просто вкусно поесть, но и еще отведать экзотических иноземных блюд — французских, итальянских, китайских, индийских, мексиканских — выбирай что хочешь!

Более того, я готов принимать и специальные заказы!

С того момента, как я переключился с пива на узо, воспоминания о последующих событиях того дня словно подернуты легкой дымкой. Я четко помню, как в какой-то момент мимо проехал Еврипид на новом такси (старый аэроплано он отправил на покой и теперь заботливо хранил в гараже из шлакоблоков, который специально построил для своего любимца). Еврипид сбросил скорость, и мне показалось, что на заднем сиденье мелькнул силуэт Мельи, чьи русые волосы блестели в окружающем свете.

Мелья была в темных очках, и я не знаю, увидела ли она меня. Еврипид, перед тем как прибавить газу, успел лишь прокричать: «Асу, Тома!»

Когда около шести вечера вернулась Даниэлла вместе с детьми, я все еще был полон энергии — как раз вытаскивал в залу привезенную мной коробку с кухонной утварью.

Когда они вошли, я развлекал Толигоса, Деметру, Лаброса, Саваса и нескольких оставшихся посетителей, демонстрируя им кухонный комбайн в процессе работы. Комбайн я чудом отыскал на покрытой пылью полке в глухом углу одного из магазинов Ретимно, и он не только мог резать лук и петрушку, но и перемалывать мясо в фарш.

Когда русоволосый Ламброс выразил восхищение чудесной американской прагмой (штуковиной), Даниэлла улыбнулась.

— Галико инэй, — сказала моя жена, — она французская. — Потом Даниэлла посмотрела на меня и снова улыбнулась: — Как и статуя Свободы.

Мы поужинали хрустящими сочными фрикадельками по-гречески (кефтедес), приготовленными из говядины, лука и петрушки, которые я пропустил через мясорубку, а потом приправил, добавив немного мяты, корицы, муската и перца.

К половине десятого, когда померк последний отблеск заката, мы вернулись в наш домик на холме и спали, как спали Варвара, Стелиос, их коровы, ослы и куры.

Все было так, словно мы никуда никогда не уезжали.

Дом на холме-2

В первое лето моего пребывания в Ливади на протяжении трех месяцев, с мая до начала августа, я жил так, как себе и обещал, затворившись в домике на холме, словно один из монахов-отшельников, проживающих на горе Афон и на горе Метеора. Практически все время я про-водил в домике и выходил только пообедать в «Прекрасной Елене» и раз в неделю съездить в Скалу за покупками.

В Скале я старался держаться подальше от иностранцев и пробирался в булочную и бакалейную лавку глухими переулками, чтобы свести шансы на встречу с ними к минимуму. Дабы укрепить свой дух, я накупил книг об Апокалипсисе и репродукции икон, хранящихся в монастыре Святого Иоанна. Не остановившись на этом, я пошел дальше и притащил домой несколько маленьких масляных лампадок, с помощью которых греки освещают иконы, и время от времени воскуривал ладан, чтобы у меня в комнате пахло как в церкви. Тем временем благодаря тому, что я питался в таверне и ел овощи из сада Стелиоса, мне удалось сбросить почти одиннадцать килограммов, которые я нагулял в Америке на ужинах перед выступлениями и от горячих бутербродов с копченой говядиной.

На подоконнике росла пачка исписанных листов — плод моих праведных трудов. Они мне попадались на глаза всякий раз, когда я поднимал взгляд, чтобы посмотреть на море, отливавшее лиловым и голубым.

В то время «Прекрасная Елена» практически полностью была предоставлена в мое распоряжение. В полдень я спускался к пляжу и устраивался, как король, под толстым тамариском. Меня обслуживали маленькие Ламброс и Савас, тогда как их сестра и мать возились на кухне.

Как выяснилось, Елена была родом с севера Греции. Как и в случае с другой Еленой, ставшей причиной Троянской войны, ее поклонник тайно увез ее от родных, доставив на этот чужой остров, которому было суждено стать ее новым домом. Елена приправляла свои блюда экзотическими левантийскими специями, пользовавшимися большой популярностью у нее на родине, — корицей, мускатом, тмином и душистым перцем. Нередко она готовила в сладком красном вине. Каждый день я лакомился каким-нибудь вкусным и при этом сытным блюдом — например, папуцакией или имамбаялди — мясом с баклажанами, плавающими в густом маслянистом томатном соусе и источающими аромат уже упомянутых мной специй. Запомнилась мне и другая вкуснятина: октоподи стифадо — тушеный осьминог, также бриам — приготовленная в духовке овощная запеканка, щедро приправленная орегано и чесноком.

Феодора, дочка Елены и Теологоса, только начинала расцветать, скрывалась от посторонних глаз на кухне, держалась на почтительном расстоянии и редко поднимала голову от работы, но при этом ничто не ускользало от ее взглядов, которые она бросала из-под опущенных ресниц. В отличие от нее, Савас, шести лет, и Ламброс, пяти, ясноглазые и верткие, как белки, ловили каждое слово этого экзотического кириос из Америки, который остановил свой выбор на их долине, чтобы провести в ней лето.

В ожидании обеда я играл с ними, показывал фокусы, которым меня в детстве научили отец с дядей, давал им слушать свое радио и рассказывал о западной музыке, ставя записи «Битлз» и Боба Дилана.

В течение рабочей недели Теологос, как правило, отсутствовал, отправляясь на лодке по Чрезвычайно Важным Делам в Скалу. Иногда за продуктами и прочими покупками он плавал на Самос, до которого было четыре часа ходу, а иногда даже в Пирей и Афины.

В то время сезон начинался только первого июля, когда в пустующие домики в долине и на побережье начинали перебираться жители Скалы и Хоры или даже Афин и Австралии. Однако их наплыв едва ли нарушал спокойствие моей монашеской жизни. Новоприбывшие смотрели на меня с любопытством и через некоторое время даже начинали кивать при встрече, когда я спускался к пляжу, но во всем остальном они практически меня не замечали. Несмотря на то что подавляющее их большинство были небогаты, в их отношении к Ливади сквозило нечто аристократическое. Эта долина и пляж из поколения в поколение принадлежали им чуть ли не с XII века, когда представители средневековой византийской знати впервые начали приезжать сюда на лето. Именно поэтому Теологос, происходивший из семьи нищих крестьян и появившийся на свет в северной, продуваемой всеми ветрами части острова, считался здесь чужаком, хотя его таверна и приносила пользу. Что же до меня, то я просто был занятным феноменом, точно так же как и многие иностранцы, приезжавшие сюда до меня. Мое присутствие пробуждало легкий интерес, но не более — главное, чтобы я никому не доставлял беспокойства, как это было в случае с грабителями-венецианцами, итальянцами или немцами-нацистами. Все равно, с точки зрения старожилов Ливади, я представлял собой лишь бабочку-однодневку.

Только по воскресеньям, когда у работающих островитян и жителей Ливади выдавалось свободное время и когда на пляже собиралось нечто пусть лишь отдаленно напоминающее толпу народа, только тогда можно было быть уверенным в том, что на обед придет Теологос. Он стоял с раскрасневшимся от жары лицом, набросив на плечо полотенце, в любой момент готовый поставить дополнительные столики в тени на пляже. Когда приходили клиенты и Теологос оказывался в таверне, он перекладывал всю работу на плечи Елены и детей, а сам принимал гостей, чтобы они чувствовали себя как дома. Он присаживался к ним за столики, беседовал, выпивал чашечку кофе или стаканчик узо — настоящий паша в своем дворце.

После обеда я возвращался в свою келью, спал, а потом снова принимался за работу. Дни стояли жаркие и душные, на небе не было ни облачка, а тишину прерывал лишь гомон скотины. Время от времени издалека доносились голоса перекрикивавшихся друг с другом жителей долины: «Варвара! У тебя сахар есть?» Ужинали здесь около семи, а уже в девять во всех домах гасили свет. Тьма, окутывавшая долину, была столь непроницаемой, а звезд на небе мерцало так много, что мне казалось — я перенесся на другой край Вселенной.

Однако, несмотря на все спокойствие, которым были наполнены те дни, я никак не мог избавиться от воспоминаний о молодой француженке, сидевшей в кафе в Скала со стаканчиком узо, о ее грудях совершенной формы под хлопковой футболкой, о том, как она слегка подавалась вперед и устремляла взгляд на то, что, казалось, было открыто лишь одной ей. На что же она смотрела? Мне до смерти хотелось это узнать.

Кулинарное искусство

В понедельник после Пятидесятницы я отправился в «Прекрасную Елену», чтобы разобрать остаток вещей и показать еще несколько диковинок, которые привез из Ретимно. Когда мы, словно дети в Рождество, сидели на полу с Савасом и Ламбросом в окружении открытых коробок, явился Теологос, который только что вернулся из поездки за покупками в Скалу. Увидев двухкилограммовый пакет с фасолью, торчавший из одной из коробок, он немедленно вернулся к нашему разговору, который мы начали несколько месяцев назад в Ретимно.

— Ты это привез с собой?! — воскликнул он, тыча пальцем в пакет.

— Я просто хочу попробовать, — начал я. — Я уверен, что…

— Кита (поглядите)! — крикнул он нескольким рыбакам, попивавшим кофе за столиком.

Они зашли к нам на кухню. К ним присоединились Деметра и ее младший брат, жизнерадостный обладатель курчавой шевелюры Мемис, который недавно вернулся из армии и помогал прибираться.

Теологос поднял пакет с фасолью:

— В Штатах люди это едят!

— Не только в Штатах, — возразил я. — Еще и в Мексике, и…

— Тома, — обратилась ко мне Деметра таким тоном, словно разговаривала с маленьким ребенком, — это корм для скота.

— Я знаю, — терпеливо отозвался я, — но у нас в Штатах и Мексике всё иначе. Мы готовим из фасоли прекраснейшие блюда. Поли ностимо! Вкусные! Например, мы ее жарим.

— Жарите?! — воскликнул один из рыбаков по имени Подитос.

— Тома, она очень твердая, — услужливо подсказал Савас.

— Сначала, — поджав губы, парировал я, — мы ее варим.

— Отлично! — с деланным восторгом произнес брат Деметры Мемис.

— Потом мы делаем из нее пюре, — продолжил я, — давим и жарим.

— Ага, — кивнул Подитос, — а потом…

— А потом, — я замялся, неожиданно поняв, во что ввязался, — мы… ну… еще немного ее жарим.

— Зачем?

Я посмотрел на рыбака, потом перевел взгляд на Теологоса, который молча стоял и скалился.

— Не важно, — буркнул я. — Все равно я этого делать не буду.

— Отлично! — снова воскликнул Мемис, и Деметра, едва находившая в себе силы сдержать улыбку, ткнула его локтем.

Лучи солнца, отражаясь от поверхности моря, переливаясь, играли на потолке. Я поднял глаза на окруживших меня жителей долины. Я стоял на коленях рядом с огромным холодильником, в который в субботу вечером сразу после приезда сложил коробки.

Этот холодильник, занимавший почти четверть всей кухни, являлся показательным и типичным образчиком стиля, которого придерживался Теологос, улучшая таверну. Теологос купил его за сущие гроши у приятеля, который достал его у знакомого из Афин, переоборудовавшего грузовое судно. После этого Теологос каким-то образом перевез холодильник на Патмос, доставил его в Ливади, разобрал переднюю стену таверны, чтобы затащить его внутрь. Проработав совсем немного, холодильник навсегда вышел из строя. Теперь он использовался вместо кладовки. Внутри на полках громоздились ящики и коробки, с крюков для мяса свисала одежда, а внизу лежали видавшие виды инструменты и заляпанная краской обувь.

Когда меня стали допрашивать о фасоли, я неожиданно почувствовал некое родство с этим холодильником. Если я проявлю неосторожность, меня будет ждать аналогичная судьба — его сломали, превратив в хранилище старых, знакомых, понятных вещей.

Я принялся рыться в другой коробке, которую мне выслали авиапочтой нью-йоркские друзья. В ней хранились редкости, которые было практически невозможно отыскать во всей Греции: соевый соус, молотый имбирь, куркума, зеленый, черный и белый перец в зернах, кардамон, молотый и обычный, кориандр и карри. Я отыскал что хотел и воздел зажатую в руке бутылочку с молотым чили.

— Особые специи из Техаса, — объявил я. — С их помощью я приготовлю чудесную запеканку из фасоли с тушеным фаршем, помидорами, луком, томатной пастой, вином и так далее. Поли ностимо! Сами увидите!

— Ага, — согласился Теологос, — увидим!

Ламброс, младший сын Теологоса, ободряюще мне улыбнулся.

— Наверное, будет вкусно, — отважился сказать он.

Савас дотронулся до кухонного комбайна.

— Он просто чудо! — воодушевленно промолвил он.

— О ти тели о Теос! — пожав плечами, провозгласил Мемис. — На все Божья воля.

Я собирал кухонный скарб для таверны практически с того январского дня, когда Теологос позвонил мне, сделав заманчивое предложение, и то, что я натолкнулся на кухонный комбайн в магазинчике Ретимно, действительно казалось Божьим провидением. Комбайн был профессиональным и, похоже, немало лет пылился на магазинной полке среди прочих кухонных принадлежностей. Хрупкая старушка, присматривавшая за магазином, пока ее муж ездил по делам в Афины, увидев изумленное, восторженное выражение моего лица, сразу же поняла, что на комбайн нашелся покупатель.

— Ну как, он вам приглянулся? — спросила она. — С’ареси?

Я замялся, и она тут же скинула цену на несколько тысяч драхм. Я нисколько не сомневался, что она мечтает поведать мужу о том, что наконец избавилась от этой никчемной вещи.

В свою очередь, я понимал, что цену, указанную на коробке, написали несколько лет назад, когда драхма стоила в четыре раза дороже, чем сейчас. Таким образом, я не то что бы медлил, а просто пытался перевести дыхание, при этом осознавая, что если буду держать рот на замке, то вообще куплю его за гроши. Когда старушка скинула две тысячи драхм, я тут же согласился и многословно ее отблагодарил. Кажется, я даже ляпнул о том, как повезло моим бедным детям — теперь у меня есть специальная машинка, чтобы готовить им пюре.

Старушка радостно улыбнулась. Я ответил ей тем же. Это был момент истины и величия, без которого не обходится ни один торг в Греции, момент, когда и покупатель, и продавец полностью уверены в том, что облапошили друг друга.

В приобретении комбайна я усматривал волю самого провидения. Во-первых, я убедился, что не только способен обвести грека вокруг пальца (а вы уж мне поверьте, эти старушки-гречанки в черном далеко не так просты, как кажутся), а во-вторых, мне был ниспослан знак, что Господь на моей стороне (а нам, американцам, это важно знать, особенно когда мы имеем дело с иностранцами).

Помимо кухонного комбайна и специй я также привез несколько новомодных штучек, среди которых мне хотелось бы упомянуть давилку для чеснока и для перца, овощечистку, мерные чашки и ложки, два хронометра и специальную резку, с помощью которой можно было делать идеальные заготовки для картофеля фри. Подводя итог, можно сказать, что я был полностью готов к затяжному наступлению на Старые Традиции Приготовления Пищи.

Когда речь заходит о каких-нибудь новинках, как, скажем, мобильные телефоны, греки ведут себя как дети, оказавшиеся в магазине игрушек, но стоит вам покуситься на их кулинарные традиции и обычаи, как они тут же отгораживаются от вас высоченной стеной. Рецепты греческой кухни и способы приготовления блюд не просто передавались из поколения в поколение, они восходят к эпохе Сократа и даже более ранним временам, когда они, греки, как сами утверждают, создали изысканную кулинарию.

Как это ни странно, но этому есть немало доказательств. Уже в «Илиаде» и «Одиссее», то есть в 750 году до н. э., Гомер немало внимания уделял описанию различных пиров, празднеств и прочих трапез. В качестве примера можно привести эпизод, когда Ахиллес готовит сувлакию (турки называют это блюдо шиш-кебабом), обжаривая мясо на углях у стен Трои. Кроме того, одна из самых ранних дошедших до нас поваренных книг была написана сицилийцем греческого происхождения по имени Митек, поваром столь известным, что Платон даже упоминает его в диалоге «Горгий», назвав его блюда «дивными». Платон также указывает, что еда и напитки являются двумя из трех всепоглощающих страстей, которым подвержены жители древних Афин. Третья страсть отнюдь не философия, как вы, возможно, подумали, а плотские утехи.

Древние Афины также стали свидетелями появления предшественниц сегодняшних закусочных. Еще за 2300 лет до того, как во Франции после падения Бастилии появились первые рестораны, жители Афин из бедных слоев населения, которые не могли позволить себе устроить пирушку дома, рассаживались под открытым небом и общались за кувшином-другим вина.

Изначально этими заведениями являлись лавки, продававшие оптом вино и уксус. Поскольку, перед тем как купить вино, клиентам было необходимо его спокойно попробовать и насладиться букетам, владельцы магазинов ставили столы и столики. Чуть позже к вину начали подносить и легкие закуски, а потом наконец и горячие блюда. Как это ни парадоксально, но уже в те времена люди знали о ненадежности владельцев подобных заведений. Например, знаменитый автор комедий Аристофан отпускает в их адрес ряд колких замечаний, утверждая, что эти продавцы вечно пытаются обвесить и отпустить меньше товара, чем было уплачено.

С течением времени, в какой-то момент, скорее всего в ходе четырехсотлетнего владычества Оттоманской империи, когда многие греки стали устраиваться на работу поварами у турков и заимствовать у них блюда, которые теперь считают исконно своими, например имам бальиди (что в переводе с турецкого значит «имам в обмороке», видимо от количества дорогостоящего оливкового масла, которое расходуется в процессе приготовления), подавляющее большинство жителей Греции махнули рукой на кулинарные изыски и стали рассматривать еду исключительно как средство насыщения. От всяких выкрутасов, особенно дорогостоящих, пришлось отказаться. Сейчас, за исключением дорогущих высококлассных ресторанов в Афинах, Фессалониках и некоторых курортах, качеству блюд не придают практически никакого значения и нередко подают их маслянистыми, едва теплыми и двухдневной давности.

Когда Мемис воскликнул: «На все Божья воля!» (в Греции этими словами выражают покорность судьбе), я тут же выпрямился. В твоем мире оно, может, и так, подумал я, вот только в моем всё иначе!

Обратный отсчет

— Итак, Тома, — произнес Теологос, устроившись за столиком напротив меня и вооружившись ручкой и бумагой, — расскажи мне, что тебе нужно.

Столик стоял в укромном уголке таверны. Дело происходило тем же утром в понедельник. Солнце отражалось от песка и покрытого пылью бетонного пола террасы, наполняя таверну теплым бежевым светом. Снаружи тихо завтракали несколько туристов. Их обслуживали Деметра и мальчики.

— Завтра я поеду в Афины, — продолжил Теологос, — вернусь в пятницу. Если нужно, я могу что-нибудь привезти, Только скажи. Пиво, прохладительные напитки, газировку, вино, говядину… Я могу достать очень хорошее замороженное мясо, закупить подешевле куриц, томатной пасты, картошки, лука. Что тебе нужно? И сколько?

— Ну, — выдавил из себя я, стараясь сделать вид, что понимаю, о чем говорю, — сам знаешь. Все как обычно.

Он мельком на меня глянул и улыбнулся.

— Тома, — вкрадчиво произнес он, — ты это тоже должен знать. Ты должен научиться прикидывать и считать, чего и сколько у тебя есть выпивки, мяса, овощей, яиц, соли, сыра, перца, приправ, салфеток…

— Теолого, я не могу всем этим заниматься и…

— А придется. Ты ведь заведуешь таверной.

— Мы же компаньоны. Пятьдесят на пятьдесят.

— Это неважно. Тебе все равно надо все это знать. Ради своего же собственного блага. — Он замолчал, устремив на меня взгляд. — А если я попытаюсь тебя обмануть?

Я уставился на него, потеряв дар речи. Я буквально не знал, что ему сказать на это в ответ. Я ненавижу выяснять отношения и никогда не занимаюсь этим. И вот сейчас, совершенно для меня неожиданно, именно это и предстояло сделать.

Я глубоко вздохнул.

— Слушай, Теолого, — начал я. — Много народу советовало мне быть с тобой осторожнее и не доверять тебе, потому что, по их словам, ты можешь меня обмануть…

— О-Ладос? — улыбнулся он.

Я воззрился на него. По некой нелепой причине я думал, что он считает, что мне неизвестно его прозвище.

— Да, — произнес я.

— И?

— Я им не верю.

Теологос даже глазом не моргнул. Он по-прежнему внимательно смотрел на меня, словно пытался догадаться, о чем я на самом деле думаю.

— Мы дружим немало лет, — продолжил я. — Ты со мной так подло не поступишь. Я это знаю. Так что пошли эти советчики к черту. Они просто завидуют!

В его карих глазах с крапинками золота от солнечных лучей мелькнуло подобие улыбки.

— Я буду готовить, — сказал я, — а ты заниматься покупками и вести счета. Я тебе доверяю. Да и вообще, ты с этим справишься лучше, чем я. Договорились?

— Ты уверен? — спросил он и снова пристально посмотрел мне в лицо, словно искал там чего-то.

— Конечно, — кивнул я и протянул ему руку.

Поколебавшись, он выставил вперед ладонь, и мы скрепили договор рукопожатием. Его рука была грубой и мозолистой. С детства ему приходилось возиться с веревками, пилами, кирками и молотками, и вот теперь на ощупь казалось, что она принадлежит не живому человеку, а высечена из камня.

Чтобы отметить радостное событие, мы заказали еще по чашечке кофе, после чего я дал ему список продуктов, необходимых для приготовления моих коронных блюд (разумеется, ни словом не упомянув о чили). Решение об остальных покупках предстояло принимать самому Теологосу.

Он быстро все подсчитал.

— Отлично, — произнес он, — теперь дай-ка мне, скажем, тысяч десять на поездку, и я…

— Десять тысяч драхм?! — воскликнул я.

Несмотря на то что это было всего лишь чуть больше двухсот долларов, в те времена подобная сумма по меркам Патмоса считалась весьма значительной.

— В эти десять тысяч входит стоимость билета на корабль, — пояснил Теологос, — номер в гостинице, кстати сказать, дешевой и…

— Но я тебе уже заплатил сто пятьдесят тысяч!

Он посмотрел на меня со страдальческим выражением лица.

— Тома, — терпеливо пояснил он, — это была только плата за аренду.

Я уставился на него. Только плата за аренду…

В этот момент возле таверны, подняв тучу пыли, окутавшей завтракавших посетителей, остановились два мотоцикла и джип. Из клубов пыли показалась неряшливая группа слегка обрюзгших мужчин-скандинавов лет тридцати-сорока. Глаза их были затуманены, а лица небриты. Они щеголяли в плавках по последней моде, но еще не успели загореть.

В этой компании я увидел девушку лет двадцати удивительной красоты — наверняка актрису или модель. Она была безвкусно одета в белую мужскую рубашку и бикини.

Резким контрастом по сравнению с этой девушкой выглядела обворожительная женщина лет под сорок, которая на нетвердых ногах выбралась из джипа. Макияж на лицо был наложен безупречно. Ее голову прикрывала копна рыжих волос, глаза были скрыты за дорогими солнечными очками в белой оправе, ноги обуты в сандалии на веревочной подошве, а через плечо переброшено пляжное полотенце с изображением Дональда Дака.

Теологос тяжело вздохнул. Мы переглянулись.

Мужчины гурьбой вошли в таверну, осмотрелись, увидели меня, и один из них закричал:

— Тома! Мелья сказала, что ты здесь!

Выпивка, еда и секс

Это оказались норвежцы. Двоих мужчин — обладателя квадратной челюсти фотографа Магнуса и угловатого высоченного Йенса, отец которого занимался строительством прогулочных судов, — я знал уже лет десять, еще с Миконоса. Двое других, на мотоциклах, были как-то связаны с европейским кинобизнесом, и эта связь довольно, кстати, запутанного свойства все равно приносила им достаточно денег, чтобы проводить два месяца в году на Патмосе.

Рыженькая, Лили, еще одна моя старая подруга, также имела какое-то отношение к киноиндустрии, но вот какое именно, никогда не удавалось выпытать. Создавалось впечатление, что у нее постоянно имеется куча свободного времени и она всегда старается держать с остальными людьми дистанцию. Когда мы познакомились и я задал ей обычный вопрос: «А что вы по жизни делаете?», она уставила на меня стекла солнцезащитных очков, улыбнулась и низким, как у Греты Гарбо, голосом ответила: «По возможности, как можно меньше».

Молоденькая блондиночка Анна, похоже, была последним из многочисленных и постоянно меняющихся увлечений Магнуса. Каждый раз, приезжая на отдых, он привозил с собой новую девушку, неизменно оказывающуюся моделью. Анна, в отличие от них, училась в магистратуре и собиралась стать юристом. Быть может, она и станет той самой единственной и неповторимой, которую искал Магнус.

— А где Даниэлла? — улыбнулась мне Лили.

— Дома, разбирает вещи и краски, — ответил я, — с детьми.

— Ах да, точно, — кивнула Лили, — у вас же их целых двое! Теперь вам никогда не знать свободы!

Мы сели за столик на террасе и взяли себе выпить. Первая выпивка за день. Мы с Магнусом и Йенсом занимались тем, что делали каждое лето, — освящали открытие нового сезона, и празднество обещало затянуться на весь день. Мы собирались всласть поболтать за пивом и рециной[8].

Происходящее являлось ритуалом, который при встрече старого друга проводит каждый достаточно поживший на каком-нибудь греческом острове. Если вы торчите здесь все лето и зиму, то считаетесь кем-то вроде хозяина, следовательно, не просто обязаны испытывать восторг при виде приехавшего друга, но и честь по чести отпраздновать его появление. Само собой разумеется, что к августу у вас уже серьезно начинает пошаливать печень, особенно если друзья приезжают каждую неделю. Нельзя сказать, что в сорок два года я себя ощущал дряхлой развалиной, но, памятуя о вчерашней Пятидесятнице, чувствовал, что уже вряд ли могу позволить себе гулять так, как в прежние времена. При этом я не мог так просто взять и отказать в праздничной встрече. По крайней мере, этим старым друзьям.

Я спросил о Мелье.

— Что у тебя с ней произошло? — поинтересовался Магнус.

— А она что рассказывает?

— Ничего. Только твердит, что не хочет говорить на эту тему.

Во всех подробностях я поведал о случившемся:

— Она считает, что мы с Теологосом специально сговорились, чтобы не брать ее в дело.

— И это правда?

— Нет, конечно!

Европейцы совсем не похожи на греков. Греки не верят, что им говорят правду. Они верят только в то, что мы американцы, впрочем, сейчас я даже в этом уже сомневаюсь.

— Не волнуйся, — успокоил меня Магнус, — она придет. Она всегда возвращается.

В этот раз все может сложиться иначе, решил я.

— А какую еду ты тут будешь готовить? — спросила Анна.

Я улыбнулся ей, будучи признательным за то, что она перевела разговор на другую тему. Несмотря на то что я понимал, что Мелья обиделась на меня совершенно незаслуженно, меня не оставляло ощущение, что я каким-то образом ее предал. Может, мне следовало пойти на принцип и позволить Теологосу сдать таверну кому-нибудь другому? Впрочем, кто сейчас верит в принципы?

Я с радостью принялся во всех подробностях описывать блюда в будущем меню, завершив красочный рассказ фразой:

— Я приступаю в следующий понедельник! Приводите всех, кого можете!

Повисло молчание.

— Мы не можем, — изрек Магнус.

— Почему?!

— Мы прилетели только на неделю, — ответил Йенс.

— Неделю назад, в пятницу, в Осло мы собрались все за стаканчиком… — сказал Гуннар.

— Мы впервые встретились с прошлого лета, — добавил Магнус.

— Мы немного выпили. Ну, знаешь, — осклабился Гельмут.

— Я и глазом не успела моргнуть, как уже сидела в самолете, направляющемся в Грецию! — промолвила Анна. — Просто невероятно! — Она взяла Магнуса под руку и улыбнулась ему, В ответ он похлопал ее по ладошке.

— В воскресенье нам надо улетать, — сказал он, — в понедельник нам всем на работу.

— Только не мне, — возразила Лили. — Я приду к тебе на открытие.

— Спасибо, — промямлил я.

— Мы еще приедем этим летом, — пообещал Магнус.

— Тома, — позвал меня Теологос, стоявший в дверях таверны. Он поманил меня, жестом предложив зайти внутрь.

Извинившись перед друзьями, я направился к нему.

Теологос отвел меня к кладовке возле кухни, где громоздились ящики и пустые бутылки:

— Я все подсчитал. Народ в воскресенье много выпил. Запасов меньше, чем я думал. На поездку мне надо пятнадцать тысяч. По рукам?

— Теолого…

— Вот мои расчеты.

Он протянул мне клочок серой бумажки, на которой греки выписывают чеки, если нет кассовых аппаратов. С обеих сторон он был покрыт цифрами и каракулями на греческом. Греческие буквы, написанные от руки, бывают совершенно не похожи на печатные. Сейчас был именно такой случай. С тем же успехом Теологос мог написать и по-арабски.

Я посмотрел на эту малопонятную кашу из букв и цифр. На бумажке внятно читалась лишь одна сумма-итог, для удобства обведенная в кружочек, — тридцать тысяч драхм. Я ничего не сказал.

— Тебе совсем не обязательно платить все сразу, — продолжил Теологос. — Десять тысяч у тебя есть?

— Только пять, — отозвался я.

Теологос обиженно на меня посмотрел.

— Ладно, у меня есть восемь.

Он просиял.

— Остальное я тебе заплачу из заработанного за первую неделю, — пообещал я. — Договорились?

— Нет проблем, Тома, — с великодушным видом ответил по-английски Теологос и, осклабившись, хлопнул меня по плечу. — Не волнуйся! Я тебе верю!

Я вернулся к столику и только начал садиться, как меня снова позвали из таверны:

— Тома! — Младший брат Деметры Мемис, пулей вылетев из таверны, понесся прямо к нашему столику. Мемис был бос и гол по пояс, покрытое бронзовым загаром тело блестело от пота, а на ногах болтались мешковатые штаны цвета хаки. В одной руке он держал резку для картофеля фри, а в другой руке — очищенную картофелину. На его голове подрагивали льняные локоны. — Погляди!

Не обращая ни малейшего внимания на остальных присутствующих за столом людей, он расчистил передо мной стол и поставил на него резку. Поместив в выемку картофелину, он схватился левой рукой за основание резки, а правой резко опустил ручку с лезвиями. На полиэтиленовую скатерть высыпалась пригоршня кусочков картофеля идеальной формы.

Мемис просиял.

— Здорово, правда?! — воскликнул он по-английски.

— Прекрасно, — ответил я.

— Пре-кра-сно! — Мемис одарил улыбкой всех остальных. Потом он обратил внимание на картошку, разбросанную по всему столу среди пивных бутылок и чашечек с кофе. — Ой, пардон!

Он быстро смахнул нарезанный картофель себе в ладонь, сунул картофелерезку под мышку, снова бросил: «Пардон!» — и поспешил к двери. У порога остановился, оглянулся и, прежде чем исчезнуть на кухне, снова одарил всех улыбкой.

На мгновение повисло молчание. Лили повернулась ко мне и уставилась на меня сквозь стекла солнцезащитных очков. На ее губах играла легкая улыбка:

— Кто это?

— Лили… — начал Магнус.

— Я просто спросила.

— Это брат Деметры, — ответил я. — Недавно вернулся из армии.

— А-а-а-а…

— Том! — обратилась ко мне Анна.

— Да?

— А может, устроишь открытие в эту субботу?

Я уставился на нее.

— Точно, — кивнул Магнус. — Почему бы и нет? Разница-то всего в два дня.

— Спроси Теологоса, — сказал Гуннар.

— Передай ему, что мы и друзей с собой захватим, — сказала Лили, — двадцать человек.

Я все еще колебался.

— Ну пожалуйста! — взмолилась Анна. — Может, другой возможности у меня не будет. Может, я больше не смогу приехать этим летом.

— Спроси Теологоса, — повторил Гуннар.

Словно по воле самой богини судьбы, Теологос появился в дверях. Он почесывал брюхо, а на майке темнели пятна от пота. Я окликнул его и замахал рукой в знак того, чтобы он подошел.

— Теолого, — обратился к нему я, — они уезжают в воскресенье вечером. Они пропустят открытие.

— Можно он начнет в субботу? — спросила Лили.

Теологос посмотрел на нее.

— Ну пожалуйста! — промолвила красавица Анна.

— Мы приведем кучу народа, — добавил Магнус.

Теологос улыбнулся, взглянул на меня, снова перевел взгляд на норвежцев, наслаждаясь атмосферой напряженного ожидания.

— Вы мои друзья, — осклабившись, произнес он. — Для друзей — все что угодно!

— Браво, Теолого! — закричали мы и подняли стаканы.

Деметра, Мемис, Ламброс и Савас стояли в дверях и сияли от удовольствия.

Как раз в этот момент из-за угла показались дети с Даниэллой. Сара кинулась в мои объятия, а сзади нее, радостно лепеча, ковылял Мэтт.

Я уже знал, что лето предстоит насыщенное.

Первые уроки

В то субботнее утро я распаковал вещи и принялся обустраивать себе на кухне рабочее место.

Оно оказалось, естественно, меньше того, что я воображал себе в мечтах там, в Ретимно. Здесь едва хватало места для меня и Деметры, не говоря уже о мальчиках и Мемисе. Не оставалось ни одного свободного кусочка пространства. Вдоль стен стояли полки, шкафы и ящики, битком набитые горшками, кастрюлями, сковородками, тарелками, стаканами, мукой, пастами, травами, спичками, старыми лотерейными билетами, гвоздями и мотками бечевки. Среди этой кучи ненужного хлама нашлось место даже сломанному телефону. В центре кухни стоял большой стол, а еще один, поменьше, примостился в уголке рядом с дверью, которая вела к стеклянным шкафам. У дальней стены громоздилась старая электрическая плита с четырьмя конфорками и духовкой. Рядом с ней имелась газовая, но только с тремя конфорками.

Слева от плиты все в ту же стену были вделаны две покрытые потеками раковины из нержавеющей стали, а под ними находился слив, уходивший в узкую пристройку в задней части таверны, которая появилась относительно недавно. Эта пристройка одновременно являлась спальней, гардеробной и кладовкой. Там стояла пара узких кроватей, на которых можно было покемарить днем и на которых ночью спали мальчики. Проход, начинавшийся от холодильника у порога, заканчивался у дверей единственного в таверне сортира, в который также можно было попасть и из обеденного зала. По размерам туалет был ничуть не больше того, что обычно имеется в самолете. В углублении были расположены рукомойник и дверь, которая вела к наружному складу. Как правило, там хранились пустые ящики и бутылки, с чьей помощью в процессе чистки ополаскивали овощи.

Я заявил свои права на маленький столик возле холодильника и именно там, разместив кухонный комбайн, обустроил свое рабочее место. Поскольку, по всей видимости, Мемис тоже собрался нам помогать (причем, похоже, без всякой дополнительной оплаты) и совершенно явно запал на картофелерезку, я отдал ее ему — пусть сам ищет, где ему с ней приткнуться.

В пятницу вечером из Афин вернулся Теологос, груженный припасами, которым предстояло помочь нам выдержать летнюю осаду. В его руках, словно у наводчика на скачках, были зажаты самые разнообразные чеки, написанные от руки и в основном не более понятные, чем расчеты, которые он показал мне в предыдущий понедельник.

Несмотря на это, желая показать Теологосу, что я далеко не столь легковерный, каким кажусь (и каким на самом деле являюсь), я сел с ним за стол, и мы разобрали чек за чеком, сверяя их с количеством того или иного товара, который он привез из Афин. Все полностью сошлось, более того, оказалось, что Теологосу удивительно точно удалось рассчитать расходы перед поездкой — он потратил чуть больше тридцати тысяч драхм, включая стоимость билета и гостиницы.

Припасов, которые привез Теологос, должно было хватить надолго. Некоторые из них были бесценны, особенно упаковки мороженых бифштексов из вырезки — практически неизвестного на острове деликатеса, который доселе нельзя было отведать ни в одном из местных ресторанов. По сути, этим бифштексам предстояло стать одним из двух коронных блюд, которыми я собирался побаловать своих друзей-норвежцев. Вторым блюдом была курица в рецине, я впервые состряпал ее у друга на Миконосе. Продуктов у нас тогда было не густо: курица в морозилке, виноград на трельяже, прикрепленном к двери, и большая оплетенная бутылка рецины.

Субботним утром мне позвонил Магнус и сообщил, что он с компанией, теперь уже состоявшей из двенадцати человек и включавшей в себя пару друзей-греков, придут около восьми часов. Днем, когда разошлись немногочисленные посетители, явившиеся пообедать, я приступил к приготовлению ужина.

Одновременно с этим мне пришлось нарушить размеренный ритм, в котором жила и существовала до этого таверна, и вступить в спор с Деметрой и мальчиками, отучивая их от того, что они делали испокон века, — все ради того, чтобы приготовить ужин вовремя.

Помимо этого мне приходилось отмахиваться от бесчисленных вопросов и ценных указаний типа: «Обычно мы крошим чеснок ножом» или «Ты что, собираешься засунуть виноград внутрь курицы?»

Невзирая на все это, вечер удался. Хотя бы с точки зрения посетителей. Ну, поначалу и с моей тоже. К нам присоединились Даниэлла с детьми и многие другие, кто узнал о пирушке в течение дня или просто зашел поужинать. В общей сложности нам пришлось обслуживать около тридцати человек. Таким образом, не исключено, что мы поставили рекорд в Ливади, по крайней мере для этого времени года, когда на отдых в долину приезжает еще мало народу, а добраться сюда из порта можно только преодолев восемь километров на такси.

Еда всем очень понравилась, заказы сыпались как из рога изобилия, поэтому мне пришлось поставить крест на моих изначальных планах присесть за столик и сыграть роль радушного хозяина, как это иногда делал Теологос. Он, кстати, возложив все заботы на меня, ходил от одной компании к другой, чокался, выпивал — одним словом, наслаждался жизнью.

Несмотря на то что большая часть из того, что произошло в тот вечер, в моей памяти словно подернута дымкой, но важнейший момент, первый урок, который я получил в том сезоне, я помню с беспредельной ясностью.

Я как раз проходил мимо длинного стола, за которым в веселом шуме и гаме ела и пила компания Магнуса. Один из людей, сидевших с ним, был жителем Патмоса из Скалы по имени Кристос — наш с Магнусом давний друг. Кстати, именно Кристос отправил меня в Хору в тот самый день, когда я впервые прибыл на остров. Он окликнул меня, я оглянулся, увидел рядом с ним свободный стул и с чувством признательности собрался было сесть, как вдруг Кристос резко протянул мне тарелку с цацики и произнес:

— Что это?

Я опустил взгляд на смесь из йогурта, масла, огурца и чеснока. Посреди нее лежала большая зеленая дохлая муха. Ситуация так сильно напомнила мне карикатуру в «Нью-Йоркере», что я едва не расхохотался.

— Кристо, прости, пожалуйста, — промолвил я.

Я думал, что Кристос с понимающим видом пожмет плечами и разрядит неловкую ситуацию, но его лицо оставалось бесстрастным. Столь же бесстрастным голосом он произнес:

— Тома, так рестораном не заведуют. Это не дело.

В тот самый момент я окончательно осознал, какая мне отведена роль. Я больше не являлся ни другом, ни равным, ни туристом, ни даже просто случайным собеседником. Я был обслугой. Я мог сколько угодно изображать дружелюбие, но при этом был обязан помнить и ни на секунду не забывать свое место. Происходящее ни при каких обстоятельствах не могло быть «моей» пирушкой, как бы сильно я этого ни хотел…

Второй урок несколько дней спустя мне преподал Теологос, когда мы подводили итоги, чтобы я заплатил ему долг за продукты, купленные в Афинах.

Мы стали складывать суммы счетов за неделю, но, вместо того чтобы начать с субботы, когда мы заколотили кругленькую сумму, Теологос произнес:

— Ладно, понедельник…

— А как же суббота? — спросил я.

Теологос, казалось, был искренне удивлен.

— Должно быть, мы заработали кучу денег, — продолжил я.

— Мы? — переспросил он. — Ты же сказал, что хочешь угостить друзей ужином.

— Да! — Я почувствовал внутри себя холодок, который становился все сильнее.

— Ну вот я и оказал тебе услугу.

— То есть?

— Наш договор вступает в силу в понедельник. Пятнадцатого. Мы остановились на этом.

— Как ты думаешь, а с чего тогда я вышел на работу и в воскресенье?

— Я думал, ты хочешь помочь, — пожал плечами Теологос.

— Теолого…

— Тома, договор есть договор. Ты знаешь это лучше, чем кто-либо другой. Ты же американец.

Я потерял дар речи. Теологос поглядел на мое искаженное мукой лицо с разочарованием, словно только что узнал, что напрасно думал обо мне лучше, чем я есть на самом деле. Наконец он произнес:

— Мне жаль, что ты меня неправильно понял.

Слово Божье.

Вкуснятина

Несколько коротких мгновений я подумывал о том, чтобы поставить на всей затее крест. Но как я получу назад вложенные деньги? Пойду в полицию? Ага, конечно.

Разумеется, дело было не только и не столько в деньгах. Речь шла о гордости, о способности проявить упорство и, невзирая на все препятствия, заработать кругленькую сумму. Неужели я рассчитывал, что вот так запросто за несколько дней смогу изменить привычный порядок вещей, остававшийся неизменным на протяжении двух тысяч лет? И как? Подавая остальным пример своей честностью?

Да, Теологос обвел меня вокруг пальца, но неужели я из-за этого убегу', поджав хвост? А потом буду бесконечно выслушивать от таких, как Мелья: «Вот, мы же тебе говорили, а ты…» Про Даниэллу я вообще молчу.

Нет. На карту была поставлена моя мечта, и я никому не позволил бы ее у меня отнять. Особенно Теологосу. Да, субботним вечером он заработал на мне пару драхм, ну и что с того?

Кроме того, Теологос преподал мне важный урок. Он обошелся со мной довольно жестоко, но жизнь есть жизнь. Мне все ясно, я все понял. Больше ему меня не надуть.

Я встал из-за стола, за которым мы сидели, и отправился на кухню, где стал готовить чили кон карне отчасти для того, чтобы успокоиться, отчасти для того, чтобы доказать, что я остаюсь самим собой.

Так получилось, что первыми посетителями, явившимися в тот день пообедать, оказались парень с девушкой. Они оба приехали из Калифорнии, а на вид им было от силы по восемнадцать лет. Они занимались пешим туризмом и забрели в Ливади в надежде отыскать глухой маленький пляжик, чтобы поставить там палатку.

Я подвел их к шкафу, чтобы показать, какие блюда у нас имеются наготове, даже не упомянув о чили кон карне, решив, что уж это их вряд ли заинтересует. Однако на плите булькала кастрюля с фасолью, и они почувствовали запах.

— Что это? — спросила девушка.

— Это? Да ну, — небрежно махнул я рукой, — так, ерунда, фасоль с чили. Глядите, вот это называется мусака…

— Вы сказали — чили? — перебил меня юноша. — Часом не чили кон карне?

— Да. Дай, думаю, попробую приготовить. Так вот эта мусака…

Парень с девушкой переглянулись.

— Вот это здорово! — сказали они. — Чили! В Греции! — Они повернулись ко мне.

— Можно мы закажем это блюдо? — обратился ко мне паренек.

— Вы хотите фасоль с чили?

— Да. Вы просто не представляете, каково это — из недели в неделю таскаться с рюкзаком и есть одну мусаку, цацики…

Девушка, которая едва могла оторвать глаза от кастрюли, проговорила:

— А у вас тут фасоль с чили! Господи боже! — Она взглянула на меня так, словно была умирающим от жажды путником, бредущим по пустыне, перед которым вдруг появился волшебник с тремя с половиной литрами питьевой воды.

Я передал заказ Деметре. Она удивленно подняла брови и, не говоря ни слова, протянула мне два глиняных горшочка с чили кон карне, чтобы я отнес их ребятам из Калифорнии.

Стали подтягиваться другие посетители, и я забыл о той парочке. Неожиданно они словно из-под земли выросли у меня за спиной, зажав в руках горшочки.

— Можно нам добавки? — спросила девушка.

Я чуть дар речи не потерял.

— Очень вкусно, — сказал паренек.

— Просто рай, — добавила девушка.

Я поглядел на Деметру, ставшую невольной свидетельницей разговора. Равно как и Теологос, который только что вошел.

— Они хотят добавки, — сказал я по-гречески, — говорят, что очень вкусно. Парадизо! — Я повернулся к парню с девушкой. — Добавка — не вопрос. Только за нее вам придется заплатить. Вы об этом в курсе?

— Ну конечно, — кивнули они и протянули мне горшочки.

Эти ребята не только все съели, но и во второй раз попросили добавки, и к тому моменту, как обеденное время подошло к концу, даже Теологос решился попробовать блюдо. Может, он и не съел всю порцию («Жжется», — пожаловался он), но, по крайней мере, ему пришлось для разнообразия поступиться самолюбием.

Когда Теологос в следующий раз поехал в Афины, он без всяких напоминаний привез оттуда два десятикилограммовых мешка фасоли.

И правда настоящая вкуснятина.

Двадцать часов на ногах в день из недели в неделю

В прежние годы я больше всего любил послеобеденное время до начала заката. Около четырех часов народ начинал уходить с пляжа, и примерно к пяти там не оставалось практически ни одной живой души. Солнце за таверной висело низко-низко, и тени от тамарисков протягивались через пляж к морю, цвет которого постепенно начинал меняться в тон небу. Если на небе были облака, от которых отражались лучи садившегося солнца, картина перед наблюдателями представала завораживающая, особенно когда стихал ветер, как это обычно случалось к вечеру. Поверхность моря, казалось, приподнималась в воздух на едва заметных волнах, переливаясь завихрениями бирюзового, лилового и розового цвета. Просто не верилось, что на свете бывает столь дивная красота, от которой веет таким спокойствием.

Для работников ресторанов и закусочных это время, бесспорно, является самым напряженным. Вы, словно стараясь обогнать само время, лихорадочно носитесь между столиками, пытаясь убрать то, что осталось после обеда, и одновременно делаете все возможное, чтобы приготовить ужин. И если в этот момент к вам забредет какой-нибудь посетитель и потребует подать ему что-нибудь, вы вынуждены приложить титанические усилия, чтобы не придушить его, а затем спрятать тело на заднем дворе под картофельными очистками, после чего вернуться к приготовлению ужина.

Если вы работаете в такой таверне, как «Прекрасная Елена», являющейся единственной закусочной на пляже, и проводите в сутки восемнадцать часов на ногах, можете считать себя счастливцем. Обычно, особенно в пик сезона, начинающегося аккурат первого июля, вам приходится работать по двадцать часов.

Рабочий день начинается в семь часов утра, когда надо сделать кофе и завтрак местным рыбакам, вернувшимся после ночной смены, и некоторым туристам, любящим вставать пораньше, часть коих не участвовала в шумных гулянках, а часть как раз участвовала и до сих пор пьяна.

Одновременно с этим надо начинать готовить основные блюда — разнообразные виды тушеных, печеных блюд типа мусаки и фаршированные помидоры и перцы. Вдобавок к этому надо заранее заготовить как можно больше салатов и соусов вроде цацики и мелицаносалата.

Стряпню самых основных блюд греческой кухни берет на себя Деметра. Она действует бескомпромиссно и споро, хватает пучок овощей, безжалостно рубит их и бросает в воду или шипящее масло. Насколько можно судить, никаких мерных чашек и весов она не использует: сколько в пригоршню поместилось — столько поместилось.

В отличие от нее, я раскладываю поваренную книгу на специально привезенной для этого подставке и все тщательно отмеряю — ложечку за ложечкой, чашечку за чашечкой. Иногда я замечаю, как Деметра, носящаяся по кухне со скоростью вихря, изумленно поглядывает на меня краешком глаза и поблескивает золотыми зубами. Однако при всем при этом она не может не признать, что блюда, которые я готовлю, получаются вкусными, пусть даже ни одно из них она не доела до конца. Исключением стала мусака, которая, по ее словам, получилась просто изумительной. Эту мусаку со всевозможным почтением она мне помогала готовить сама.

Обеденное время начинается примерно в одиннадцать и заканчивается в районе трех-четырех часов дня. В тот самый момент, когда весь цивилизованный мир наслаждается послеобеденным сном, занимается любовью, моется в душе, наряжается для вечеринок с коктейлями и гулянок, мы, ресторанные работники, не зная ни минуты отдыха, должны вкалывать, разбирая кавардак, который после себя оставили посетители, и готовя им вечернюю трапезу.

Летом в Греции время ужина наступает в семь часов. Народ начинает раскачиваться к восьми, а самое напряженное время приходится на промежуток между девятью и десятью часами. После этого, в зависимости от того, снизошел ли на собравшихся кефи или нет, начинается полноценное гуляние. Если случилось именно так, пирушка может затянуться глубоко за полночь, иногда до трех-четырех часов утра. Затем ресторан следует привести в порядок, сковородки, горшки и кастрюли вымыть и поставить в холодильник новые запасы вина, воды, пива и прохладительных напитков. И после всего этого, когда, на ваш взгляд, проходит где-то около десяти минут, вам надо вставать в полседьмого и снова выходить на работу.

Иногда меня спрашивали, почему я не мог попросить посетителей уйти пораньше и закрыть таверну в районе полуночи. Или, наоборот, неужели нам было так уж необходимо открываться к завтраку. Так вот, хотите верьте, хотите нет, но помимо неплохих денег, которые мы зарабатываем за вечер (накрутка на напитки составляет процентов восемьдесят, на еду — десять), есть еще такая штука, как чувство ответственности перед клиентами. Многие из них, когда являются к вам ранним утром или поздним вечером, так радуются при виде того, что вы открыты, что вам становится их жалко и у вас просто не поворачивается язык отказать им в последнем стаканчике вина или первой утренней чашечке кофе.

За многие годы исключительно по моей вине таверна неоднократно закрывалась только под утро. Нередко после гулянки, затянувшейся на всю ночь у друзей, я приползал к таверне в невероятную рань и просил накормить меня завтраком. Я не просто знал, во сколько теоретически мог заявиться в таверну посетитель вроде меня, я жил в доме из столь хрупкого стекла, что не смел кинуть даже крошечный голыш, не говоря уже о камне.

Дни сменялись неделями, и размеренной июньской жизни пришел конец. С первого июля, когда на остров заявились орды захватчиков с севера, мои воспоминания о событиях того времени становятся обрывочными и расплывчатыми, думаю, примерно как у солдат о жарком бое, в котором им довелось принимать участие.

В моем воображении «Прекрасная Елена» стала крепостью, мы сами — троянцами, а снаружи, на пляже, устроились со своими союзниками осаждающие нас греки. Утром они купались и загорали, а потом становились строем и волна за волной в течение всего дня и вечера, а то и ночи шли на приступ.

Поначалу я держался благодаря чувству гордости и адреналину. Кипучая деятельность бодрила, ну а кроме того, я не мог позволить себе уступать Деметре, мальчикам, не говоря уже о Мемисе, у которого бурно развивался роман с Лили. Я страшно не хотел опозориться в глазах Теологоса.

Кроме того, мою стряпню то и дело нахваливали посетители, и это придавало мне дополнительных сил.

Вот представьте себе ситуацию. У вас обедает компания из пятнадцати французов. Они подзывают вас и просят забронировать на них столик на ужин, и при этом дают вам полный карт-бланш. Готовьте им что хотите. Французам, вы меня поняли? Тем днем я изо всех сил старался состряпать нечто особенное. Я остановил свой выбор на двух взаимодополняющих друг друга блюдах из курицы, не имеющих никакого отношения ни к французской, ни вообще к западной кулинарной традиции. Одно из них было китайским. Его особенность заключалась в том, что в последний момент к тушащейся курятине добавлялись тоненько-тоненько нарезанные огурцы. Второе относилось к индийской кухне. Курица готовилась с карри, йогуртом, миндалем и изюмом.

Я помню, как в конце ужина ко мне на кухню зашла элегантная девушка, которая, по всей видимости, была в той компании за главную. Ей было около двадцати лет. Бледное прекрасное лицо с едва заметной улыбкой обрамляли длинные прямые волосы цвета воронова крыла, а в темно-карих глазах поблескивали искорки. «Мы завтра уезжаем, — сказала она, — и мне очень жаль, что я узнала о существовании вашего ресторана только сейчас. Но… — она снова улыбнулась и протянула мне руку, — может, мы встретимся в следующем году?»

Следующие два дня я ходил как пьяный.

Несмотря на то что деньги текли к нам рекой, они и утекали со скоростью ничуть не меньшей. В карманы попадала только зарплата, о сумме которой мы изначально договорились: мне с Теологосом по десять тысяч и значительно меньше Деметре и мальчикам. Во-первых, постоянно приходилось подкупать новые припасы, а во-вторых, нам предстояло хорошенько запастись напитками — в августе, как обычно, начиналась самая жара, и поставщики в Афинах взвинчивали цены до небес.

Каждый день-два Теологос возвращался с рынка в Скале и привозил все новые и новые пачки неразборчиво написанных от руки чеков, которые протягивал мне. Поначалу я пытался с ними разбираться, но потом усталость и нехватка времени взяли свое, и я просто от них отмахивался. Теологос хлопал меня, склонившегося над доской для резки, по спине и повторял: «Не волнуйся, Тома. Скоро панеири».

Речь шла о самом важном религиозном празднике в Ливади. Его отмечают шестого августа по всей Греции, но особенное внимание ему уделяют там, где церкви посвящены Преображению Господню, по-гречески И Метаморфоси.

Церковь Преображения Господня в Ливади была крошечной, напоминая скорее часовню — помимо священника, в ней могло поместиться от силы десять человек. Места рядом с ней для серьезного празднества тоже было мало. Таким образом, уже давно повелось, что гуляния накануне дня Преображения проходили в двух местах — в кафе, что в Верхней Ливади, и в «Прекрасной Елене». Для этих двух заведений канун Преображения являлся судьбоносным днем, днем расплаты за все тяжкие труды, когда денежное дерево наконец начинало приносить плоды.

И Теологос, и оба владельца кафе в Верхней Ливади заверили меня в том, что вечером в канун Преображения мы заработаем столько денег, что они окупят не только все наши предыдущие, но заодно и грядущие расходы, и большую часть оставшегося лета мы будем получать только чистую прибыль.

Помимо всего прочего, с пятым августа было связано еще одно событие. Именно в этот день девять лет назад мы впервые переспали с Даниэллой. Грядущее событие представлялось мне тем более важным, что я уже начал забывать, когда мы последний раз занимались с ней сексом.

Я так давно не упоминал о детях и Даниэлле, потому что воспоминания о них, как и о жизни в таверне, тоже стали расплывчатыми. Иногда я мельком видел, как они идут по тропинке на пляж или одиноко сидят за дальним столиком и смотрят, как я ношусь словно угорелый, еле выкраивая пару секунд, чтобы принять их заказ.

Иногда Сара пыталась проследовать за мной, чтобы помочь мне на кухне, как она это делала дома в Ретимно, однако ничем хорошим это не заканчивалось. Бедняжке было не угнаться за Савасом, Ламбросом, Деметрой и Мемисом, которые носились со скоростью вихря между обеденным залом и кухней и, помимо обслуживания клиентов, без конца еще что-то резали, готовили и убирали. А потом на кухню, пошатываясь, заходил голенький Мэтт, замечал сестренку и папу и радостно поднимал ручки в надежде, что его поднимут и обнимут. Вместо этого его подхватывали, сажали обратно на колени к матери, а Сара, поняв, что не может угнаться за нами, тоже возвращалась к маме, в смятении и смущении взирая на меня широко раскрытыми глазами.

Когда я ночью возвращался домой, вся моя семья уже крепко спала. Будильник, выставленный на полседьмого утра, ненадолго вырывал из объятий Морфея Даниэллу. «Привет! Как дела?» — бормотала моя жена и снова погружалась в сон.

Столик в углу спальни, за которым она работала над своими картинами, постепенно все больше начал напоминать тот, что у нас был в Ретимно. На нем громоздились кисти, горшочки, бутылочки, тюбики, изъеденные личинками доски, а на полу, прислонившись к стене, стояли изумительные иконы в различной стадии готовности, мягко поблескивая золотом в лучах солнца, проникающих сквозь щели ставен.

Прежде чем выйти на террасу, я заглядывал в среднюю комнату, детскую, чтобы посмотреть на наших малышей. Сара спала, аккуратно накрывшись одеялом, словно она, начиная с того момента, как повернулась на бок, ни на волосок не сдвинулась за всю ночь. По подушке и лицу были раскиданы ее льняные локоны, которые под действием солнечных лучей и морской соли приобрели практически белый цвет. Мэтт с соской во рту и с покрытой коркой соли волосиками, делавшими его похожим на панка, выглядел так, словно выстоял против постельного белья все пятнадцать раундов. Оно было настолько перекручено, что накрыть его обратно совершенно не представлялось возможным.

Тем временем в детской комнате скопилось хлама даже больше, чем в сломанном холодильнике у Теологоса. Помимо игрушек и детских книжек, которые мы привезли с собой, на полу валялись сувенирчики, которые дети успели набрать себе на память, — голыши, камешки, кусочки разноцветного стекла, бутылки с песком, раковины самых разных форм и расцветок, обрывки рыболовецких сетей, пробки, использовавшиеся в качестве поплавков, кусочки плавника, черепки горшков, крышки бутылок, морские звезды — все это воплощало в себе летний Патмос. Как и Даниэлла, дети пометили этот домик, и он теперь принадлежал им.

Поскольку пройтись по детской, ни на что при этом не наступив, было невозможно, я выскальзывал на террасу и отправлялся прямиком на кухню. Там наскоро выпивал чашку кофе и мылся. Для этого мне приходилось вставать в пластиковую лохань и лить себе на голову чуть теплую воду, которую я подогревал на нашей плитке с тремя конфорками.

Однако эти маленькие неприятности не шли ни в какое сравнение с мукой, которую я испытывал, когда выходил на террасу и видел открывавшуюся передо мной картину. Я устремлял взгляд на противоположный край долины, туда, где среди сосен, купаясь в янтарных лучах восходящего солнца, стоял домик, который мы купили незадолго до рождения Сары.

Примерно в такой ранний утренний час семь лет назад мы вот так же смотрели на этот домик вместе с Даниэллой. Моя жена как раз совсем недавно забеременела. Я помню, как повернулся к ней и сказал: «Знаешь что? Мы купим этот домик себе».

Комненус

Изначально и Даниэлла, и я собирались уехать с острова с окончанием августа, но потом, после того как мы нашли друг друга, нам показалось, что будет здорово остаться здесь еще и на чудесный сентябрь. А потом, может, и на октябрь.

В конце сентября, не выдержав моего напора и настойчивых просьб, Даниэлла сдалась и переехала ко мне в домик на холме. Примерно неделю спустя я получил телеграмму от своего агента в Нью-Йорке, в которой говорилось, что ему удалось продать мой роман, и я получил за него пять тысяч долларов аванса.

Неожиданно я стал писателем.

И точно так же неожиданно я обнаружил, что мне некуда спешить.

Итак, я начал уговаривать Даниэллу провести зиму на Патмосе. Мы ничего не будем делать, ну разве что я писать, а она рисовать. Мы будем гулять по холмам и пляжам и заниматься любовью.

Как я уже говорил, события, которые происходят с вами в Греции, воспринимаются совершенно иначе. Они приводят к другим событиям, те к еще одним, и вы сами не успеваете заметить, как уже окутаны плотной паутиной обстоятельств. И в один прекрасный день, если дела идут прекрасно, вы ловите себя на том, что, полностью соглашаясь с греками, вы произносите: «О ти тели о Теос!» («На все Божья воля!»).

Во-первых, радостные новости о моем романе я получил как нельзя кстати, поскольку у меня подходили к концу деньги, которые я взял с собой на лето. В январе начал расти рынок ценных бумаг, и безмятежные дни, растягивающиеся где-то на месяц после Рождества, я просидел голый по пояс у нас на террасе, перелистывая страницы с котировками в «Интернешнл геральд трибьюн». Я размышлял о том, что один день проживания в Ливади мне обходился примерно в пять долларов. Я вложил в акции десять тысяч, и они сейчас росли в цене. Каждый день торгов на Нью-Йоркской фондовой бирже приносил мне около пятисот долларов.

Летом все продолжилось в том же духе, и в августе, когда стало ясно, что Даниэлла беременна, мы тут же приняли решение, что она будет рожать.

Дела шли в гору, мы любили друг друга, и нас радовала мысль, что тогда как остальные туристы возвращаются к работе, мы остаемся в Ливади, чтобы жить так, как они даже и не мечтают. Более того, у нас имелись деньги. Не слишком много, но достаточно для того, чтобы жить, ни в чем себе не отказывая.

Таким образом, все, включая беременность Даниэллы, шло так, как и должно было быть.

Даниэлла сильно изменилась. Когда мы начали жить вместе, она была худенькая, как модель, и подвержена приступам астмы, болезни, доставшейся ей по наследству. Когда она забеременела, нет, пожалуй, даже раньше, приступы астмы начали становиться все слабее и постепенно сошли на нет. Теперь, когда на ее щеках горел румянец, Даниэлла время от времени принимала командование на кухне и готовила блюда, которые стряпала ее мать, родившая пятерых детей.

Ну а я, будущий отец, пробуждаясь каждое утро, устремлял взгляд на противоположный конец долины, туда, где стоял заброшенный двухэтажный домик. Пакет моих акций постоянно рос в цене. Сначала с десяти тысяч он подскочил до двадцати, потом до двадцати пяти, затем до тридцати пяти, за счет дробления акций, и наконец, когда я вышел из игры зимой (как оказалось, в самое время), на моем счету оказалось сорок тысяч, которыми я мог распоряжаться как хотел.

Когда я сказал Даниэлле, что собираюсь купить домик, она, уже находившаяся под впечатлением моей деловой хватки (зовущейся на самом деле чистым везением) и, возможно, будучи слегка ошарашенной безумием моей затеи, только сказала: «Как хочешь».

Я позвонил Мелье спросить, может ли она нам помочь. Деятельная гречанка тут же отправилась в путь. По существу, она и сама давно подумывала прикупить себе что-нибудь на Патмосе, так что мой звонок оказался как нельзя кстати. Особенной удачей явилось то, что семья, владевшая приглянувшимся мне домиком, также располагала какой-то недвижимостью в Хоре.

У жителей Ливади было в ходу два названия домика, который я себе присмотрел. Его называли пиргос, что значит «башня», поскольку он являлся единственным двухэтажным зданием в долине, и Комненус, по фамилии семейства, им владевшего. Семья, являвшаяся потомками византийских императоров, перебралась в Хору, после того как Константинополь (современный Стамбул) был взят турками в 1453 году. В Хоре она жила и процветала, а в Ливади приезжала на лето. Теперь во всем семействе осталось только два человека — брат и сестра преклонных лет, до сих пор занимавшие особняк в Хоре. Домик в Ливади стоял всеми забытый. Туда время от времени заглядывал лишь крестьянин сосед, за небольшую плату обрабатывавший землю, принадлежавшую семье Комненус.

Чтобы в подробностях описать, через что мы прошли, чтобы приобрести этот домик, мне пришлось бы сесть за еще одну книгу. Как выяснилось, у семейства Комненус имелось тридцать пять наследников, разбросанных по всему земному шару, от Милуоки до Австралии. Страшно вспомнить, что мы только с Даниэллой и Сарой, которую она тогда носила, пережили за это время. И угрозу выкидыша, и автомобильную аварию, когда автобус разбился в Афинах, и поездку через всю Турцию, чтобы проставить в наши паспорта новые визы взамен истекших… Мы чуть не утонули в море, когда попали в шторм, пытаясь вернуться зимой на Патмос, наняв рыбацкую лодку. Кроме того, Сара родилась на месяц раньше, видимо решив, что утроба матери слишком опасное для нее место.

Помимо всего прочего, после того как дом перешел к нам в собственность, предстояло потратить немало усилий, чтобы сделать ремонт — иначе жить там было просто невозможно. Рабочие, которых мы наняли, чтобы починить крышу, террасу на втором этаже и стены, ковырялись, скажем, четыре дня подряд, после чего исчезали на месяц, а то и больше, сетуя то на плохую погоду, то на данное ранее обещание закончить прежнюю работу. В том же самом стиле работали и электрики с водопроводчиками из Скалы, и столяр и стекольщик из соседней долины под названием Камбос.

Я рассчитывал привезти из Афин Даниэллу и новорожденную Сару в новенький семикомнатный домик с водопроводом, с горячей и холодной водой, но на этих планах пришлось поставить крест. Вместо этого мы столкнулись с тем, что для жителей Ливади было нормой, — стирать грязные пеленки в домике на холме, а воду, напомню вам, приходилось таскать в гору, сперва пройдя метров сорок до колодца.

Наконец я решил проблему со стиркой грязных пеленок. Если хотите, могу с вами поделиться. Я прикрепил вантуз к черенку швабры, а на террасе ставил греться на солнце воду в черном пластиковом ведре. Мы прополаскивали пеленки всякий раз, когда проходили мимо, неоднократно нажав на конструкцию. Разумеется, зимой вода никогда сильно не нагревалась, но в этом времени года были и свои плюсы. Например, иногда шел дождь — чем вам не полоскание?

Однако, переделав все эти дела, можно было с чувством удовлетворения заняться интерьером нашего нового дома. Крышу нам уже обновили, так что теперь я красил перекрытия, начищал красную столетнюю черепичную плитку, которой был выложен пол, или же отдавал себя одному из сотни мелких радостных дел, благодаря которым приобретенное нами здание мало-помалу преображалось, становясь нашим домом.

Ремонт шел своим ходом, ну а пока мы всё еще жили в домике на холме. Мы впервые с рождения Сары спокойно поужинали при свечах. Спагетти, приготовленные мной в тот вечер, я окрестил «Спящей Сарой», в ознаменование чудесного события — все время, пока мы ужинали, наша дочка спала беспробудным сном. Как обычно, пришлось готовить из того, что было под рукой: в ход пошли сушеные китайские грибы, присланные мамой Даниэллы, чеснок, цуккини, сгущенное молоко без сахара и сами спагетти.

Еще одна трапеза, состоявшаяся примерно в это же время, словно бы положила конец застою. Я вместе со Стелиосом и Варварой полакомился петушком.

История об этом столь удивительно напоминает описанное в воспоминаниях Питера Мейла «Год в Провансе», что я не в силах сопротивляться искушению и, пожалуй, ее расскажу. Благодаря ей вы получите представление о том, как мы тогда жили. Она является своего рода доказательством существования коллективного бессознательного, о котором писал Юнг, по крайней мере того, что касается лидеров среди мужчин и петухов.

В честь еще одной писательницы, М. Ф. К. Фишер[9], которой я глубоко восхищаюсь, я назвал рассказ:

Он был безраздельным властителем своих земель задолго до того, как я впервые отправился в тяжкий путь по усеянным камнями полям Ливади, покрытым лабиринтами каменных заборов, увитым колючками, чтобы узнать, не сдается ли приглянувшийся мне домик на холме.

Его владения как раз примыкали к тому домику. У него был гарем из пятнадцати куриц. На протяжении дня — с четырех утра и до заката — он расхаживал перед домом, время от времени удаляясь к зарослям кактусов позади дома, где обычно курицы откладывали яйца.

Мы с самого начала недолюбливали друг друга.

Начнем с того, что стоило рассвету едва окрасить розовым горизонт, как петух разражался истошным кукареканьем. Голос у него был хорошо поставлен. Петушиные крики с легкостью проникали сквозь дюймовые ставни с настойчивой мощью ударов средневекового боевого топора.

Поначалу происходящее казалось мне даже оригинальным — ух ты, настоящий живой петух. Но это только поначалу, когда я жил как монах, рано ложился спать и вставал с первыми лучами солнца.

После того как в моей жизни появилась Даниэлла, многие из моих взглядов на жизнь претерпели кардинальные изменения, особенно что касается раннего отхода ко сну.

Однажды в августе мы поехали в город, крепко там выпили и вернулись домой хорошо за полночь. Стоило нам погрузиться в сон (по крайней мере, нам так показалось), как вдруг петух обрушил на нас череду криков и воплей, причем орал он гораздо громче, чем прежде. Я резко сел в постели и взглянул на часы. Три. Еще целый час до рассвета.

Когда петух снова раскукарекался, столь же громко и противно, как прежде, я перекатился через ошарашенную Даниэллу, ударом распахнул дверь и вылетел на террасу.

Стояла кромешная тьма. Ни единого отблеска рассвета. Как я и подозревал, у петуха не имелось никаких оправданий только что совершенной им подлости. Он разорался специально только для того, чтобы меня разбудить.

Я нащупал в темноте тяжелый камень — один из тех, которыми подпирал открытые двери спальни.

Петух снова радостно закукарекал — он великолепно понимал, что не только разбудил меня своими воплями, но и еще вытащил голым на террасу в состоянии, близком к апоплексическому удару.

Ко мне присоединилась Даниэлла. Как только мерзкий крик раздался в третий раз, я перехватил камень поудобнее и швырнул его на звук. Вопль, достигший к тому моменту пика громкости, резко оборвался.

На миг воцарилась мертвая тишина.

Потом до нас донеслось возбужденное, озабоченное квохтанье курочек — подружек ненавистной твари. Сам же петух не издавал больше ни звука.

Даниэлла взяла меня за руку, и мы прижались друг к другу, дрожа от снедаемого нас чувства вины.

— Думаешь, мы его?.. — прошептала она.

— Не знаю…

Утром мы прятались в затворенной ставнями спальне, дрожа от ужаса при мысли о том, что нам придется посмотреть в глаза Стелиосу и Варваре. Однако мы не могли оставаться там вечно. Природа брала свое, а туалет находился снаружи, в конце террасы. Я осторожно приоткрыл дверь и огляделся по сторонам — есть ли поблизости кто живой?

Во дворе, в окружении своей свиты, важно расхаживал петух, то и дело что-то поклевывая с таким видом, словно сегодняшний день ничем не отличался от предыдущих. Когда я появился на террасе, он поднял голову и сурово на меня посмотрел. Он все знал и помнил.

Через несколько дней, когда я уже мог о случившемся шутить, я рассказал о ночном приключении Стелиосу и Варваре. Когда они отсмеялись, я обратился к ним с просьбой:

— Вы не могли бы оказать мне услугу? Если вы когда-нибудь надумаете прирезать петуха, дайте мне знать.

— Зачем? — спросили они.

— Я хочу его съесть.

Стелиос расплылся в широкой понимающей улыбке.

Шло время.

Как-то раз, где-то через полтора года, я вернулся вечером в домик на холме. Я устал — весь день занимался ремонтом в нашем новом жилище. Меня окликнула Варвара. Она стояла в дверях кухни, служившей им с мужем еще и спальней, и держала в руках миску супа. За ее спиной маячил Стелиос. Варвара всегда нас чем-нибудь подкармливала, поэтому я не придал происходящему особого значения. Я поблагодарил хозяйку и взял у нее миску.

— Ух ты, — качнул головой я, глянув на содержимое, — куриный бульон.

Улыбки на лицах хозяев на какое-то мгновение стали шире.

— Что такое? — спросил я.

— О петинос су! — произнес Стелиос. — Твой петух!

Я победил. По крайней мере тогда мне так показалось.

Бульон оказался вкусным, однако, вопреки ожиданиям, я не испытал того чувства удовлетворения, на которое рассчитывал. Во-первых, петух был старым, всю жизнь бродил по двору, и мясо на его ногах оказалось жестким, словно у старого футболиста. Во-вторых, я должен был признать, что, несмотря на все сказанное и сделанное, он был благородным противником, честным тружеником и подлинным хозяином положения. В-третьих, пока я ел суп, я заметил его наследника — молодого, полного сил, который уже приступил к выполнению обязанностей.

Так что по большому счету радоваться мне было особо нечему.

Комненус (окончание)

Вскоре после того, как мы перебрались в новый дом, удача постепенно начала отворачиваться от меня. Возможно, причиной тому стала посмертная месть петуха или, что более вероятно, пожилая женщина, неожиданно появившаяся у калитки в тот самый день, когда мы наконец переехали. Это случилось ясным октябрьским утром, примерно через восемнадцать месяцев после того, как строители поклялись, что наш дом вот-вот будет готов.

Ей было лет шестьдесят-семьдесят. Она носила черную широкополую тюлевую шляпу, элегантный черный костюм, который вполне мог оказаться и фирмы «Шанель», две ниточки жемчуга на шее и кучу драгоценностей на руках. Ее лицо было слегка присыпано пудрой, слезящиеся голубые глаза подведены карандашом, а на губах красовался толстый слой красной помады. Однако в ее осанке, в каждом ее жесте чувствовалось невероятное достоинство, свидетельствовавшее о том, что юность она провела в лучших салонах и пансионах благородных девиц.

Ее сопровождал донельзя смущенный Еврипид, подвезший ее до пляжа на такси. Не вызывало никаких сомнений и то, что ему пришлось проводить ее до нашего дома по руслу высохшей реки и всю дорогу выслушивать длинный список причиненных этой даме обид, за которые она вскоре собиралась призвать нас к ответу. Я ни разу не помню, чтобы Еврипид прежде снимал с себя панаму. Сейчас он стянул ее с головы, обнажив блестящую лысину в обрамлении седеющих волос, и с почтительным видом комкал в руках.

Я увидел ее с кухни и поспешил на тропинку, ведущую к воротам, чтобы встретить гостей. Я поздоровался по-гречески. Дама ответила на французском. Говорила она правильно, но с сильным акцентом.

— Я мадам Буссе, — заявила дама. — Вы находитесь на моей собственности.

— Прошу прощения? — переспросил я, оглядываясь в поисках поддержки. Помощи ждать было неоткуда. Даниэлла с Сарой были в домике на холме и собирали вещи.

— Вы находитесь на моей собственности! — повторила дама и глянула мне за спину на дом.

Вдруг до меня дошло, кто стоит передо мной. Дальняя родственница семейства Комненус, седьмая вода на киселе, которая унаследовала часть прав на дом, после того как умер один из проживавших в Египте двоюродных братьев, находившихся с семейством в более тесном родстве. Она была единственной из тридцати пяти наследников, отказавшейся подписать документы на передачу собственности Мелье. Наши адвокаты заверили нас, что эта дама практически ничем нам не угрожает, и мы забыли о ее существовании.

По всей видимости, отделаться от нее будет не так-то просто. Совсем как от петуха.

С другой стороны, она относилась к той категории людей, которые изначально настроены на скандал. Почтительное отношение к ним полностью их обезоруживает.

— Ах да, — произнес я, отходя от первого потрясения, — так вы мадам Буссе! Как же я рад наконец-то с вами познакомиться. Не желаете ли вы зайти на чашечку кофе?

Ее глаза на мгновение озадаченно распахнулись.

— Нет! — Решительной походкой она обогнула меня и направилась вдоль террасы.

Мы с Еврипидом, словно два лакея, неотступно следовали за ней. Еврипид чуть слышно бубнил, извиняясь передо мной:

— Тома, клянусь, я не знал, кто она такая!

Мадам Буссе замерла на мгновение на террасе, кинув взгляд через поля в сторону моря, поблескивавшего в лучах утреннего солнца где-то в трехстах метрах от нас. Затем она направилась в сад к колодцу, обсаженному пихтами. Там она снова остановилась и огляделась.

— Когда-то я сюда приходила маленькой девочкой, — промолвила она, когда я подошел.

Я молчал, ожидая продолжения, но больше она так ничего и не произнесла.

Я спросил, не принести ли ей стул.

Она повернулась ко мне. Взгляд ее чуть смягчился.

— Да, — ответила она, — спасибо.

Наконец она согласилась выпить чашечку кофе, но при этом наотрез отказалась зайти в дом. По ее словам, он принадлежал мне, а вот колодец в окружении пихт — ей.

Вскоре пришла Даниэлла, разглядевшая с террасы домика на холме странную фигурку в черном, сидящую у нас в садике на стуле и потягивающую кофе.

Мадам Буссе, погрузившись в размышления, провела у нас в садике за чашечкой кофе около часа. Все это время мы наблюдали за ней из дома, а Еврипид стоял у нее за спиной, словно слуга, которым, как дама полагала, он и являлся.

Когда я принес ей еще кофе и подвел Даниэллу с Сарой познакомиться, мадам кое-что поведала о своей жизни. Она выросла в Египте и в семнадцать лет вышла замуж за одного из проживавших там греков. Ее муж, потеряв все после революции Насера, заболел раком и умер, и вот теперь она жила на Родосе в крошечной квартирке наедине с парой безделушек и воспоминаниями — ничего больше забрать из Египта ей не позволили.

Она лелеяла воспоминания о том, как однажды летом давным-давно, когда была еще маленькой девочкой, приезжала сюда в этот домик. По словам мадам Буссе, она была одета в белое платьице, а на голове у нее была шляпка с розовой лентой.

Нам представлялось абсолютно ясным без всяких лишних слов, что она никогда не откажется от этой ниточки, связывающей ее с детством и византийским наследием, от этой полянки возле колодца под сенью пихт…

Вдруг она резко встала и объявила, что уходит. Она поблагодарила меня за кофе; повернувшись к Даниэлле, произнесла по-французски: «Я очарована», погладила по голове годовалую Сару, вцепившуюся мне в брючину, и подняла на меня глаза.

— Я поговорю со своими адвокатами, — заявила мадам Буссе.

С надменным видом она направилась по тропинке к калитке. За ней следовал Еврипид.

На протяжении долгих месяцев мы ждали от нее вестей, но она так и не дала о себе знать. Остается только предположить, что череда неприятных событий, последовавших после ее исчезновения, явилась результатом вольного или невольного сглаза, како махти, который она навела на нас своей завистью. Глаза для порчи у нее были самые подходящие — голубые.

Все началось с того, что я вложил деньги в греческий сухогруз. Успехи на фондовом рынке вскружили мне голову, и я, решив, что в принципе не могу допускать ошибок, спросил Мелью, не позволит ли мне ее брат, владевший несколькими кораблями, инвестировать в его бизнес десять тысяч долларов. Брат, истинный джентльмен, проживавший в Лондоне, согласился взять мои гроши. Через несколько недель бизнес с грузовыми перевозками резко пошел под гору, а через два года брат Мельи, вернув мне окружными путями половину вложенной суммы, вынужден был объявить остальным дольщикам о банкротстве.

Тем временем я снова купил на все оставшиеся деньги акций, но рынки, вместо того чтобы расти, падали. Нам удалось купить дом у семейства Комненус за семь тысяч долларов. Ремонт — новые окна, крыша, водопровод, электричество — обошелся нам еще в три тысячи. После расходов, связанных с рождением Сары, у нас оставалось около десяти тысяч. Однако, сами понимаете, это была уже не та сумма, с которой чувствуешь себя уверенно.

С другой стороны, теперь, когда мы переехали в новый дом и жили в роскоши, нас уже мало что волновало. Нас окружал настоящий райский сад, в котором росли груши, миндаль, виноград, инжир, орегано, розмарин и тимьян, не говоря уже о самых разных овощах, которые выращивал живший по соседству крестьянин.

Вам никогда не объяснить, в чем вся прелесть наслаждения, когда лакомишься собственными, только что сорванными помидорами и молодым, нежным картофелем, который готов буквально через несколько минут после того, как его выкопал. Это надо пережить самому. Мало кто изведал, как я, то пьянящее чувство, которое переполняет тебя, когда ты делаешь собственное вино и давишь виноград из собственного сада голыми ногами, топчась в бетонной лохани по колено высотой.

Нам и в голову не приходила мысль о том, что когда-нибудь мы этого лишимся.

А потом наступил момент, когда мы еле наскребли денег, чтобы вернуться в Ретимно, момент, когда к нам пришло осознание того, что идиллия подошла к концу.

И вот мы снова вернулись на лето в старый домик на холме, совсем как мадам Буссе погрузившись в мир призрачных воспоминаний, а домик семейства Комненус выглядел столь же заброшенным, как и вначале, в тот первый раз, когда я впервые его увидел, — окна закрыты ставнями, а двери заперты. Новые владельцы из Голландии пока так и не решили, есть ли у них время и желание съездить на Патмос в этом году.

Неужели мы лишились нашего домика из-за зависти мадам Буссе? Нам это было не дано узнать, равно как и о том, кто стал ответственным за неприятности, с которыми я вскоре столкнулся в «Прекрасной Елене».

Тох како махти

В какой-то момент мне казалось, что сбываются самые невероятные мои мечты.

Выяснилось, что одна женщина, регулярно столовавшаяся у нас в таверне всю последнюю неделю июня, работает в афинской газете, выходящей на английском языке. В начале июля она опубликовала там статью с фотографиями о Патмосе, не забыв и про таверну «Прекрасная Елена», дав нам самый благоприятный отзыв. Кроме того, в своей статье она поведала и об американце, который этой таверной управляет.

В связи с этим помимо обычного наплыва туристов, являвшегося рядовым делом с наступлением сезона, к нам стали приходить еще и люди, узнавшие о нашем существовании из статьи.

Я был в восторге. Я даже стал подумывать о том, чтобы выкупить наш домик назад. С другой стороны, мои друзья-греки, истово верящие в сглаз, порожденный силой зависти, лишь кидали мельком взгляд на статью с фотографиями и тут же переводили разговор на другую тему. Я улыбался, довольный тем, что не верю в столь вздорные и нелепые предрассудки.

В конце первой недели июля за мной пожаловала полиция.

Дело было в воскресенье, стояло время обеда, и у нас было битком посетителей. Я, как всегда, у всех на виду накрывал столик у дороги. Вдруг аккурат рядом с ним остановилась полицейская машина.

— Ясу! — величественно поприветствовал я приехавших, держа в обеих руках по тарелке.

Полицейские открыли дверцы и вышли из машины. Солнечные очки на их лицах мрачно поблескивали на ярком солнце. Несмотря на жару, они были одеты по всей форме, в пиджаках и с галстуками. Для полноты образа не хватало разве что пистолетов в кожаных кобурах.

На подавляющем большинстве греческих островов полицейские очень дружелюбны и становятся столь неразрывной частью местного общества, что их постоянно переводят с одного острова на другой из опасения, что служители закона в силу дружеских или, мягко скажем, каких-либо других связей более финансово-деликатного свойства утратят такое важное для них качество, как объективность. В появлении полиции здесь, как и в любом другом ресторане, не было ничего необычного — есть же им где-то надо. Однако за все лето они еще ни разу не были в «Прекрасной Елене», да и не похоже было по их внешнему виду, что они приехали отобедать.

Воспоминания о том, что произошло после, сродни тем, что остаются после автомобильной катастрофы. События протекают перед твоим мысленным взором словно в замедленной съемке. Прокручивая потом их в сознании, ты словно можешь поставить их на паузу, чтобы обдумать легкую иронию, заключающуюся в них, и погадать об альтернативных вариантах развития.

— Это вы, господин Стоун? — спросил по-гречески один гладковыбритый полицейский с пухлыми щеками.

— Да.

— Вы здесь работаете?

— Н-у-у-у… — тарелки в моих руках на мгновение стали невероятно тяжелыми, — …да.

— У вас есть разрешение на работу? — спросил второй полицейский с усами и шрамами от угрей.

— У меня… да, только на работу на учебных курсах… в Ретимно… — услужливо ответил я.

Оба полицейских уставились на меня.

Подошедший Теологос поинтересовался, что происходит. Он быстро заговорил о чем-то с полицейскими по-гречески. Кое-что мне удалось ухватить.

— Он мне просто помогает, — настаивал на своем Теологос. — Только сегодня. У нас много посетителей.

— Ему надо остановиться, — сказал усатый.

— Я ему уже не первый год помогаю, — возразил я. — Каждое лето.

— Вам надо остановиться, — повторил усатый.

— Можно я только закончу с этим заказом? — Я умоляюще выставил вперед тарелки.

— Нет. Вам надо остановиться. Немедленно.

— Но…

Теологос забрал у меня тарелки.

— Придете к начальнику полиции в Скала завтра к девяти утра, — сказал второй полицейский. — При себе иметь паспорт и вид на жительство. И разрешение на работу, выданное в Ретимно.

Как только они уехали, я сразу же отправился внутрь таверны, подальше от глаз тех, кто стал свидетелем картины моего унижения. Чуть позже ко мне за столик присели Теологос и Даниэлла с детьми — они только что пришли с пляжа. А потом, когда время обеда подошло к концу, к сочувствующим присоединились мальчики, Деметра и некоторые из друзей, проживавших в Ливади, Скале и Хоре.

Версии причин случившегося строили самые разные. Я думал, что полиция нагрянула из-за статьи. Другие выдвигали предположение, что на меня донес владелец ресторана в Скале. Даниэлла с этим согласилась.

— Некоторым не нравится, что у них в конкурентах появился иностранец, — сказала она.

— Но у меня в Скале нет врагов! — возразил я. — Мы же много лет дружим!

Даниэлла пожала плечами и многозначительно улыбнулась. Так умеют улыбаться только французы.

— Это не враги, — произнес чей-то низкий голос, — это чертов сглаз.

Я повернулся и увидел Лили из Норвегии. Набросив на огненные локоны махровый капюшон, она внимательно смотрела на меня из-под солнечных очков от Армани в золотой оправе. Рядом с ней стоял Мемис. Обычная веселая улыбка на его лице сменилась обеспокоенным выражением.

— Да ладно тебе, Лили, — сказал я.

— Сглаз? — испуганно спросила Сара и посмотрела на Саваса и Ламброса. — Тох како махти?!

— Ко-махти! — воскликнул Мэтт, для которого сестра была безусловным авторитетом.

Савас и Ламброс с мрачным видом кивнули.

— Лили права, — произнес грубый прокуренный женский голос.

Голос принадлежал Алики, нашей давней подруге, которая владела лавочкой в Хоре. С пышущей здоровьем, загорелой пятидесятилетней уроженкой Патмоса мы подружились еще в наше первое лето. Она регулярно приезжала в Ливади со своим мужем Андреасом — архитектором из Афин. После его скоропостижной кончины в результате сердечного приступа Алики вернулась в отчий дом и открыла магазинчик, торговавший высококачественными сувенирами и товарами народного промысла. Поскольку именно она и познакомила нас с Даниэллой, я всегда с большим уважением относился к ее мнению.

Однако, прежде чем она успела продолжить, Теологос опустил мне руку на плечо и поднялся:

— Мне надо работать.

— А что же нам делать? — спросил я, подняв на него взгляд и наблюдая, как он нависает надо мной с полотенцем, привычно переброшенным через плечо.

— Посмотрим, что завтра утром скажет начальник полиции, — пожал плечами он.

— Ты можешь с ним поговорить?

Он снова пожал плечами и сделал это совершенно по-особенному. Подобным жестом греки показывают, что не хотят связываться с тем, что им не под силу, — голова чуть наклонена набок, плечи слегка приподняты, а руки беспомощно повернуты ладонями вверх.

— Что я могу сделать? — спросил он.

— Ти та канумэ, Тома? — произнесла Деметра. — Что тут поделаешь? Эсти инэй и зо-и! Такова жизнь!

— Нэ, — в тон ей промолвил Мемис. — Моно о Теос ксери!

Савас и Ламброс коснулись моего плеча и отправились вслед за отцом. Обратно на мою кухню.

— Что сказал Мемис? — спросила Лили, опускаясь на стул, на котором только что сидел Теологос. Она уже пять лет подряд проводила лето на острове, но роман с греком у нее случился впервые, и поэтому лишь сейчас заинтересовалась изучением языка. Каждый день она обращалась ко мне за помощью, чтобы я объяснил, как сказать по-гречески ту или иную фразу, которую не сыщешь ни в одном разговорнике. Ну, например: «Мне нравится, что у тебя на груди совершенно не растут волосы».

— «Один Бог знает», — отозвался я.

— Бог, — вздохнула она. — Полезное замечание.

— Если это сглаз, — произнесла Алики, — кое-что можно сделать. Ты можешь его снять.

Я поднял на нее взгляд.

— В Хоре живет одна женщина, — продолжила Алики, — которая может провести обряд… как это по-вашему… экзорцизма?

Я посмотрел на Даниэллу, которая из последних сил сдерживала улыбку.

— Не думаю, что у тебя есть враги, — развивала мысль Алики, — по крайней мере серьезные, хотя, может, кто-нибудь в Афинах…

— А как насчет Мельи? — спросила Даниэлла.

— Мельи? — Алики изумленно на нее посмотрела. — При чем здесь Мелья? Она же ваша подруга?

— У нас были кое-какие… разногласия, — пояснил я, — однако не думаю, что она пошла в полицию и…

Даниэлла насмешливо фыркнула.

— Я отведу Мэтта на пляж, — встала Сара. Всего шесть лет, но как тактично и изящно она себя ведет! Она протянула братику руку: — Елла, пошли. Viens avec moi[10], —произнесла она на дикой каше из языков, на которой они общались.

— Про Мелью я ничего не знаю, — промолвила Алики, после того как дети ушли, — это твое дело. Но если тебя сглазили, я могу позвонить той женщине и договориться о встрече прямо сегодня вечером. До того, как ты пойдешь в полицию завтра утром.

— А почему бы и нет? — кивнула Лили. — Я бы тебя отвезла туда и обратно.

— Ты со мной? — Я посмотрел на Даниэллу.

— Нет. На кого я оставлю детей?

Неожиданно я вспомнил, как сегодня утром мельком увидел Мелью в джипе ее сына. Она была в темных очках и даже не посмотрела в сторону таверны, но я хорошо разглядел натянутую улыбку на ее лице и еще подумал о том, как же ей не хочется мириться. Теперь я начал склоняться к тому, что, быть может, она наслаждалась предвкушением, зная, что вскоре случится.

— Ладно, — ответил я Алики, — почему бы нет?

Женщина, о которой шла речь, жила в Хоре в тупике, образованном гранитными монастырскими стенами и скалами.

Она встретила нас у толстой деревянной двери, которая вела прямо на кухню. Алики представила нас друг другу, после чего отправилась вместе с Лили ждать меня в кафе неподалеку. Женщину звали София.

Она была столь сильно похожа на Варвару, словно была ее сестрой. Может быть, они и вправду приходились друг другу дальними родственницами — на Патмосе все связаны друг с другом кровными узами. У Софии были такие же широкие скулы, блестящие, завязанные в узел седые волосы и голубые глаза с искорками. Однако, в отличие от Варвары, на ее лице практически не было морщин, да и щеки, как у Варвары, не были ввалившимися из-за отсутствующих зубов. София выглядела лет на шестьдесят, но с тем же успехом могло оказаться пятьдесят, просто она могла поседеть раньше времени.

Как и в большинстве домов Хоры, кухня Софии имела величественный вид и производила сильнейшее впечатление. Почти всю стену занимал огромный сводчатый очаг, а в углублении стояла сложенная из кирпичей печь в пояс высотой, на которой стояла небольшая плита на три конфорки, соединенная резиновым шлангом с видавшим видом газовым баллоном у стены. От пола до потолочных балок, прикрывая стены, вытянулись застекленные шкафы из кедрового дерева. У входа, так и не найдя себе места, сиротливо устроился маленький белый холодильник.

Часть одной из комнат занимал кусок скалы, к которой примыкал дом. Этот кусок, казалось, вырос здесь сам собой. Из точно такого же камня состоял потолок пещеры, в которой Иоанну были ниспосланы видения, — контурами скала напоминала мрачную серую клубящуюся грозовую тучу.

С другой стороны от входа под единственным окном с кружевными занавесками я увидел уголок, где в этом доме ели. На столике стоял серебряный поднос, на подносе стакан воды и крошечный пузырек масла. Единственным звуком, нарушавшим тишину, было тиканье часов на стене возле очага.

По дороге до Хоры Алики рассказала мне с Лили, что вода и масло были освящены в монастыре, а потом переданы Софии одним из монахов. Официально церковь неодобрительно относилась к подобным обрядам снятия сглаза и порчи, но при этом закрывала глаза на то, что для них используется освященное масло и вода. Таким образом, если процедура приносила результаты, церковь спешила заявить, что чудо произошло исключительно благодаря ей.

Греки относились к подобным обрядам с большим уважением и трепетом, а история их происхождения уходила корнями в глубокое прошлое, Как правило, обладатели способности снять сглаз или порчу оказывались женщинами. К ним следовало обращаться, называя осиа («благословенная»), а не кириа («госпожа»).

— То есть они своего рода жрицы, — уточнил я у Алики.

— Да, — ответила она, — совершенно точно.

София велела мне сесть за стол. Она спросила меня, как я в последнее время себя чувствовал и что со мной случилось. Я рассказал. Она кивнула. Затем перекрестила мне голову и быстро что-то забормотала. Слова показались мне не более понятными, чем расписки, которые Теологос приносил мне с рынка. Чуть позже я узнал, что это была православная молитва.

Затем София попросила меня отхлебнуть святой воды. Я так и сделал. Потом она подняла стакан на уровень моих глаз, чтобы я ясно видел происходящее, и наклонила к нему пузырек освященного масла. В стакан упала капелька и сразу же пошла ко дну.

София сокрушенно покачала головой.

— Токхо? — спросил я с надеждой. — Он есть на мне?

Она кивнула, смочила палец в стакане и нарисовала мне на лбу крест. После этого старушка снова прочитала молитву, на этот раз куда более длинную. В какой-то момент она стала быстро осенять крестным знаменьем пространство между нами.

Наконец София протянула мне стакан и велела выпить.

— Глоток? — уточнил я, подумав о масле.

— До дна, — улыбнулась она.

Алики и Лили ждали меня в кафе, распивая маленький графинчик узо и закусывая жареным осьминогом.

— Ну как?

— Сказала заехать через неделю.

— Правильно, — кивнула Алики, — приедешь, и она снова капнет маслом в святую вод}'. Если масло останется на поверхности, значит, сглаз удалось снять.

— Масло никогда в воде не тонет, — промолвила Лили.

— Как сказать, — покачал головой я.

На обратном пути до Ливади Лили завела речь о Мемисе.

— Он такой чудесный! Такой милый! Такой прямолинейный! И никакой не мямля, в отличие от многих мужчин. Он не ходит вокруг да около. Если он тебя хочет, то — бах! И все.

— Бах.

— Точно.

Когда мы выехали на прямой участок горной дороги, соединявший Хору и Скалу, Лили, отпустив руль, вставила сигарету в длинный белый мундштук и едва успела снова схватиться за баранку, чтобы вовремя повернуть.

— А еще он творческая личность, — продолжила она. — Делает коллажи, вырезает из плавника и все такое.

— Правда?

— Да, когда у него есть время. — Она осуждающе на меня посмотрела. — Знаешь, сегодня вечером ты мог бы отпустить его пораньше.

Я было собрался возразить, но тут до меня дошла вся бессмысленность нашего разговора.

— Лили, — произнес я, — я сейчас вообще ничего не могу.

На следующее утро я поднялся вверх по склону холма, на котором стоял наш дом, и сел на автобус, отходивший в полдевятого на Скалу. Я мог бы поступить проще — спуститься к пляжу и сесть на автобус там или же нанять рыбацкую лодку, однако после того, как накануне Теологос трусливо отказал мне в помощи, я не желал видеть ни его, ни «Прекрасную Елену». По крайней мере сейчас, по дороге в полицию.

Накануне вечером мы с Даниэллой обсудили варианты наших дальнейших действий при самом благоприятном и, наоборот, самом неприятном развитии событий. Наибольшее, на что мы надеялись, так это на то, что меня не депортируют из страны за нарушение закона. В этом случае мы немедленно вернемся в Ретимно, и я могу попробовать устроиться обратно на курсы или, в худшем случае, в ресторанчик «У Сократа». Тогда как полыхающая во мне ярость сменялась отчаянием, Даниэлла оставалась совершенно спокойной. С ее точки зрения, главная сложность заключалась в том, чтобы заставить Теологоса вернуть нам деньги.

Об этом я еще не думал. Честно говоря, мне вообще не хотелось об этом размышлять, и это была еще одна причина, в силу которой мне не хотелось проходить мимо таверны по дороге в город. Я, как и Теологос, терпеть не мог открытых стычек и выяснений отношений.

В автобусе я сосредоточился на том, что именно скажу начальнику полиции. Да все что угодно: хоть о любви к Патмосу и Греции, хоть о желании провести с детьми лето в Ливади, долине, с которой у них столько всего связано, хоть о своей страсти к греческой кулинарии; главное, не выболтать правду — в таверне я зарабатываю деньги.

Как и прежде, полицейский участок располагался прямо возле причала на втором этаже построенного итальянцами здания таможни. Автобусная остановка находилась прямо у главного входа, чему я был очень рад — я все еще не отошел после вчерашнего позора в таверне, и мне не хотелось ни с кем разговаривать.

Я быстренько проскользнул в здание и поднялся на второй этаж. Когда вошел в приемную, двое полицейских в светло-серых рубашках и отутюженных темно-серых брюках посмотрели на меня так, словно я был всего-навсего очередным безымянным туристом.

— Мы вас слушаем, — сказали они.

Я назвался и добавил, что меня желал видеть их начальник. Они велели сесть. Один исчез за дверью, а второй принялся копаться в пачке бумаг.

В углу гудел вентилятор. Шторы на окнах были задернуты, чтобы оградиться от яркого утреннего солнца, и приемная была залита тусклым желтоватым светом. С улицы доносился привычный шум, становившийся все громче и громче. Остров постепенно просыпался. Тарахтели проезжающие мимо мотоциклы, перекрикивались друг с другом прохожие — шла обычная жизнь, частью которой мне так захотелось вдруг стать.

Дверь открылась, из-за нее показался полицейский, который велел мне идти вместе с ним. Мы прошли по коридору и остановились у кабинета. Полицейский жестом показал, что мне надо зайти.

К моему огромному удивлению, начальник полиции оказался тем же, что и до нашего отъезда в Ретимно. Нельзя сказать, что мы были друзьями в полном смысле этого слова, однако нам случалось поболтать и сидеть вместе за столиком в ресторанах и кафе. Он был примерно одного возраста со мной, может, чуть моложе, с темными, аккуратно постриженными и уже начинающими седеть волосами. Вид у него был лощеный и сытый — складывалось такое впечатление, что подобный облик присущ греческим полицейским, по крайней мере старших званий, чуть ли не с самого рождения.

Как только помощник закрыл за собой дверь и мы остались наедине, начальник полиции расплылся в улыбке.

— Ти канис, Тома? — спросил он. — Как дела? Как жена и дочка?

Я ему рассказал. И уже было собрался поведать о Мэтте, любви к Патмосу, Греции и греческой кулинарии, как мой собеседник сразу же перешел к делу:

— Тома, без разрешения работать нельзя. Ты это знаешь.

— Знаю. Но есть куча иностранцев, которые помогают в ресторанчиках, магазинчиках, и никто им ничего не говорит, и я подумал…

— Кое-кто нажаловался.

— Вот как! — Я замолчал, ожидая, что начальник полиции назовет конкретные имена, но он лишь молча посмотрел на меня с сочувствием, будто бы и сам был возмущен степенью человеческой низости.

— Итак, что же нам делать? — спросил начальник.

Он воззрился на меня, словно ожидая, что я подскажу ему выход из создавшегося положения. Несколько позже мне пришла в голову мысль, что он намекал на взятку. Почему я об этом тогда не подумал? Мне часто задавали этот вопрос — за долгие годы я неоднократно оказывался в подобных ситуациях, но почему-то такой вариант не рассматривал. Думаю, в этом плане я схож с подавляющим большинством рядовых американцев. Все дело в правилах и нормах поведения, о которых я уже говорил и которые создают нам в реальном мире столько неудобств.

Итак, в ответ на его взгляд я просто уставился на начальника полиции.

В этот момент мне в голову неожиданно пришла идея столь простая и гениальная, что, казалось, она была ниспослана мне свыше.

— Можно я подам заявление на получение разрешения на работу? — спросил я.

Начальник полиции немного помолчал, а потом, пожав плечами, произнес:

— Да. Разумеется. Только тебе его все равно не дадут.

— Но по закону я могу работать, пока жду ответа?

Теперь он замолчал надолго.

— Да, — наконец изрек начальник полиции.

— И сколько придется ждать ответа?

На этот раз он чуть ли не улыбнулся:

— Из Афин? Три или четыре месяца.

— Это будет уже октябрь, — ухмыльнулся я.

Он подался вперед и нажал на кнопку интеркома:

— Коста! Принеси мне бланк заявления на получение разрешения на работу.

Он посмотрел на меня и позволил себе едва заметную улыбку. Что же до меня, то я едва сдерживался, чтобы не кинуться через стол и не заключить его в объятия.

Вернувшись домой и рассказав Даниэлле чудесные новости, я, ликуя, еще до обеда вышел на работу в таверну. Деметра, Мемис и мальчики разделяли мою радость. Озадаченный Теологос смотрел на меня, потеряв дар речи. В его глазах рушилась вся картина мира.

— Что ты такого сделал? — спросил он.

— Ничего, — ответил я. — Просто написал заявление на выдачу мне разрешения. Начальник полиции позволил мне работать, пока не придет ответ.

Не могу с уверенностью сказать, поверил он мне или нет. Подобный выход из положения казался ему слишком простым, слишком честным. Должно быть, я что-то скрывал. Может, я дал взятку? А может, у меня имелись связи в высшем свете?

Меня переполнял такой восторг, что мне было совершенно наплевать на подозрения Теологоса. Естественно, на следующей неделе я даже и не подумал ехать в Хору, чтобы узнать, удалось ли снять с меня сглаз.

Откуда у меня было на это время?

Июль

Несмотря на жару и в отличие от пресыщенного августа, в июле все еще чувствуется свежесть ожидания, ощущение того, что тебе еще все под силу. Люди начинают меняться, скидывают одежду и натираются маслами и средствами для загара, а воздух, мешаясь с ароматом духов и одеколона, дышит предвкушением чего-то хорошего.

Вечером того же дня, когда я посетил начальника полиции, мы в первый раз за много недель позанимались с Даниэллой сексом. Я обвел вокруг пальцев недруга, пытавшегося от меня избавиться, обыграл греков на их же собственном поле, что было сравнимо с победой над долгой, затянувшейся болезнью. Во мне снова проснулся интерес к жизни, которая теперь казалась мне сладкой и радостной, словно вернулись годы моей юности. Секс с Даниэллой, казалось, возвращал нас в забытое прошлое, наполненное чувственностью и страстью. По крайней мере в ту ночь мы словно в самом деле вернулись на прежний Патмос, в то время, когда мы были моложе, а лето пьянило, кружа нам головы.

С новыми силами я ушел в работу в таверне. Мы мчались на всех парусах к пятому августа, празднику Преображения Господня, к тому самому вечеру, который должен был окупить все наши вложения и принести кучу чистого золота. Не думайте, что я напрасно принимал слова знакомых на веру. Я восемь лет провел на Патмосе и своими глазами видел, как с восьми вечера народ начинал ломиться в «Прекрасную Елену» и гулял там, швыряя деньги направо и налево, до четырех-пяти утра. Нет никаких сомнений, что нас ждал джек-пот. Один-единственный вечер должен был окупить все наши затраты.

Тем временем деньги продолжали уплывать в таком количестве и с такой невероятной скоростью, что уследить за ними мог лишь тот, кто согласился бы сидеть дни и ночи напролет за кассой.

Такой роскоши мы себе позволить не могли. У нас не было ни кассы, ни специальных блокнотов с копирками, чтобы оставлять себе копии счетов за заказы. Даже если бы мы и завели себе копирки, на разбор счетов и написанных от руки квитанций уходило бы слишком много времени. В конце рабочего дня, около двух-трех часов ночи, вас одолевает лишь одно желание — побыстрее улечься в постель, а заниматься подсчетами, пусть даже столь элементарными, как сложение и вычитание, можно на следующий день, встав в восемь утра, однако это оказалось столь же мучительным, как и в школьные годы.

Во время обедов и ужинов я старался рассчитывать посетителей сам, но когда у нас случался особо сильный наплыв посетителей, я перепоручал это Савасу и Ламбросу. Мы брали сдачу из картонной коробки в ящике за прилавком и туда же швыряли полученные от посетителей деньги, после чего спешили к следующим клиентам. Короче говоря, учет текущих расходов и доходов мы не вели, за одним исключением — по устоявшейся в таверне традиции мы иногда обслуживали проверенных клиентов в кредит. Отпущенные в кредит блюда мы записывали в книгу. Общая сумма их долгов доходила до десятков тысяч драхм — я и сам нередко в прошлые годы обедал в кредит. Полный расчет осуществлялся, если вообще такое происходило, только в конце сезона. Таким образом, точно сказать, сколько мы тратим, а сколько зарабатываем, не представлялось возможным.

Теологос продолжал копить запасы к празднику. Внутри таверны громоздились составленные один на один ящики с пивом, вином и прохладительными напитками, поднимаясь на высоту человеческого роста и превращая внутренние помещения в настоящий лабиринт, так что новичкам отыскать дорогу до туалета было очень непросто.

В самые напряженные дни нам пыталась помогать Даниэлла. Она резала лук, чистила чеснок, готовила салаты, но долго бок о бок мы работать не могли: кому-то надо было следить за детьми. Кто знал, что только может с ними случиться там, снаружи, среди самых разных опасностей, которые таили в себе море, долина, пляж, рычащие мотоциклы, машины, скорпионы, змеи, ослы и мулы. Дети могли пойти купаться и утонуть. Воображение рисовало нам самые разнообразные несчастья.

Я помню свою растерянность, когда порой Сара и Мэтт подходили ко мне в самый разгар обеда или ужина и спрашивали о чем-то, Они казались мне маленькими чужаками, которые вели себя так, словно имели особое право на мое внимание, будто бы я был их отцом. Бывали случаи, когда я глядел на них и видел, как они бок о бок сидят за столиком — Сара потряхивает косичками, Мэтт, выпучив глаза, жует соску. Я замечал, с какой гордостью они смотрят на папу, обслуживающего посетителей, причем делающего это так ловко, что клиентам, сидящим за десятью, а то и пятнадцатью разными столиками, кажется, будто все свое внимание я уделяю лишь им одним.

В таверне стало появляться все больше наших друзей, с которыми мы свели знакомство в прошлые годы. Узнав о нашем возвращении, они приходили заглянуть в таверну, чтобы узнать, как в переносном, так и в буквальном смысле, что мы здесь готовим. Конечно же, встретить старых знакомых всегда приятно, но стоило только мне принять у них заказ, как в наших отношениях тут же неизбежно что-то менялось. Вскоре они уже требовательным тоном начинали спрашивать, почему так долго не несут заказ, когда подадут сыр и не могу ли я притащить им еще водички.

Время от времени к нам наведывались и полицейские, которые успели стать нам хорошими знакомыми. Несмотря на все мои попытки покормить их за счет заведения, они всякий раз настаивали на своем и расплачивались по счетам. Когда к нам заезжали служители закона, Теологос старался держаться от них подальше, видимо опасаясь, что если меня арестуют, то и его заодно привлекут как соучастника.

Магнус и Анна вернулись во второй неделе июля и поселились прямо в Ливади в большом доме, который сняла Лили, чтобы быть поближе к Мемису. Таким образом. Лили, Магнус и Анна стали нашими постоянными посетителями. Днем, если они приходили одни, к ним присоединялась Даниэлла. Магнус был одним из немногих иностранцев, к которым Даниэлла испытывала самую искреннюю симпатию. Она смеялась, когда он рассказывал ей грубоватые норвежские анекдоты. Время от времени я видел, как она тянется к нему и слегка дотрагивается до его руки в знак того, чтобы он дал ей прикурить. Давным-давно, в самое последнее лето, перед тем как она забеременела, у меня иногда закрадывались сомнения — вдруг между ними что-то было, пока я веселился на вечеринке в Хоре с Мельей. Анна тоже заметила эти знаки внимания и всякий раз, когда я выкраивал минутку и присаживался за столик, во всем меня поддерживала. От меня не укрылось еще одно совпадение — Анне было столько же лет, сколько и Даниэлле в тот момент, когда мы с ней познакомились, и она точно так же, как и Даниэлла, училась на юридическом факультете. Носик и щеки Анны покрывали веснушки, а глаза, смотревшие на окружающих с удивительной искренностью и чистотой, были потрясающего василькового цвета, наполненного весенней свежестью и надеждой.

Для меня оставалось загадкой — каким образом Мемису удавалось поддерживать отношения с Лили и при этом каждый день выходить на работу. Он до ночи оставался в таверне и помогал нам с уборкой и при этом каждое утро перед завтраком неизменно находился на своем посту. При всем при этом он не выказывал никаких признаков усталости.

То же самое можно было сказать и про Теологоса. У нас с Деметрой, Ламбросом и Савасом кожа оставалась серовато-белой, как непропеченное тесто, о загаре вообще не шло речи, а под красными от недосыпа глазами стали проступать темные круги. В отличие от нас, Теологос, лоснившийся как откормленный тюлень, выглядел гораздо лучше, чем за все предыдущие годы. Пока Теологос катал туристов вокруг острова на своей рыбацкой лодке, он успел хорошо загореть, а его каштановые волосы и усы отливали золотом от солнца и просоленного воздуха.

Всякий раз, как только подворачивалась такая возможность, он заходил с лодкой, битком набитой туристами, в Ливади. Когда она показывалась из-за мыса, стразу бросалась в глаза фигура Теологоса, величественно стоявшего за штурвалом в панаме, сдвинутой на затылок, и устремившего взгляд из-за темных очков к пункту своего конечного назначения. В такие моменты Савас и Ламброс кидались к пляжу, чтобы помочь сойти пассажирам, а Теологос тем временем уверенно вел лодку через заливчик. Она скользила по воде все медленнее и медленнее и наконец замирала аккурат возле пирса.

Нередко Теологос привозил свыше двадцати человек. Пассажиров он набирал в Скале, и все путешествие они сидели во внутреннем помещении лодки или же стояли на палубе, вцепившись в перила. Как правило, нашими гостями оказывались греки средних лет и среднего достатка, приехавшие с самых разных островов. В «Прекрасной Елене» Теологос рассаживал пассажиров за столиками, которые мы специально расставляли для них заранее, а потом, вместо того чтобы нам помочь, садился за крайний из них и принимался отдавать распоряжения, видимо воображая себя за капитанским столиком на лайнере, совершающем трансокеанский круиз.

По вечерам он иногда помогал нам обслуживать клиентов, однако надолго его не хватало. Вскоре он уже сидел в уголке со своими закадычными дружками, тогда как я, выбиваясь из последних сил, старался угодить иностранным гостям нашей таверны. Посреди ночи, когда я, пошатываясь от усталости, направлялся обратно к семье в домик на холме, а мальчики погружались в сон в задней комнате, Теологос. все еще полный сил, развлекался с Деметрой. Мне об этом рассказал Магнус, поклявшийся, что накануне ночью, когда возвращался с вечеринки и проходил мимо таверны, в которой был погашен свет, он видел, как Теологос занимается с Деметрой любовью под столом в укромном уголке террасы. Такое впечатление, что подождать до дома, находившегося всего метрах в восьмистах от таверны, они были не в состоянии.

Я, в свою очередь, теперь спал в одиночестве. Напомню, что мне уже шел сорок третий год, и к концу июля организм, не в силах выдержать постоянного напряжения, начал сдавать. Когда я возвращался в три-четыре часа утра домой, об объятиях, не говоря уже о сексе, не могло идти и речи. Подчас у меня не оставалось сил даже на то, чтобы ополоснуться перед сном. Я просто срывал с себя одежду (если меня на это хватало) и падал как подрубленное дерево рядом с бедняжкой Даниэллой, которая вплоть до восхода меня колошматила и тормошила, чтобы я наконец перестал храпеть, а храпел я ужасно. Я знал, как ей приходится тяжело, храпом я пошел в отца. Я отлично помню, как мачеха все чаще и чаще прогоняла его спать в комнату, расположенную аккурат над моей, и как от его чудовищного храпа ходуном ходили стены. Я глаз не мог сомкнуть.

Мы с Даниэллой договорились, что я поменяюсь комнатой с детьми — Сара с Мэттом переберутся к маме, а я пока посплю в детской. Само собой, тоненькая дверка со стеклом представляла собой не слишком хорошую защиту от моего громогласного рыка, перемежающегося жуткими паузами, однако теперь Даниэлла могла отдохнуть от бесчувственного тела, которое каждую ночь рушилось к ней в постель, источая резкие запахи пота, алкоголя и блюд греческой кухни.

До сих пор удивляюсь, как ей удалось пережить это время, и всякий раз при мысли об этом переполняюсь чувством признательности к ней.

Храпом мои беды не ограничились. Тревожным симптомом стало и неожиданное появление на икрах и внутренней стороне бедер варикозных вен. Кожа вокруг них приобретала отвратительный розовато-пурпурный оттенок. Все это сопровождалось выматывающими и все более усиливающимися болями в ногах, стихавшими, только когда я садился. Мудрая Алики настаивала на том, чтобы я почаще отдыхал и в эти моменты клал ноги на стол. «Ты к этому привыкнешь, — говорила она, — это часть платы за дело, которым ты занимаешься». Деметра и Теологос, узнав о моих несчастьях, вместо того чтобы прийти в ужас, лишь улыбнулись и показали собственные ноги. Они оказались в худшем состоянии, чем у меня. Ноги у Деметры из-за скопившейся под кожей крови были практически черными, а вены на ногах Теологоса напоминали узловатые и корявые ветви оливковых деревьев. Теологос и Деметра пожали плечами и с привычной обреченностью произнесли: «Ти на канумэ, Тома? Что нам поделать?» Рядом стоял и улыбался молодой, крепкий, как юное деревце, полный сил Мемис. Из греков мне сочувствовали только Савас и Ламброс. Их лица выражали не меньшую печаль, чем у Сары и Мэтта, которые, окружив меня словно скорбящие на похоронах, смотрели, как я укладываю измученные ноги на столик в глухом уголке таверны.

Где-то глубоко внутри меня тоненький голосок нашептывал мне, что моя молодость прошла и я уже не тот, что прежде, и с этим пора смириться и успокоиться, пока еще не слишком поздно. Одна из посетительниц, американка греческого происхождения, заявившаяся к нам один раз пообедать и больше не появлявшаяся, высказывала схожие опасения. Впрочем, она, словно сивилла, знала обо мне куда больше, чем я сам. «Знаете, — совершенно неожиданно заявила она, — вам надо подумать о преподавании. На севере Греции есть частная школа, которой владеют американцы. Она бы вам идеально подошла. Вот номер телефона этой школы. Попросите, чтобы вас соединили с Джорджем Дрейпером. Это заместитель директора. Скажите, что вы от меня». Она написала свою фамилию, оплатила счет и ушла. Больше она к нам не приходила. Встреча с ней была весьма неожиданной, а женщина казалась столь уверенной в том, что наилучшим образом мне подходит, что я в один момент вообще думал выкинуть все случившееся из головы. Однако в Греции со временем усваиваешь, что обращаться подобным образом с подарками судьбы себе дороже, и я сохранил бумажку.

Тем временем «Прекрасная Елена» приобретала все большую известность, и мне все чаще казалось, что теперь ею владели не мы, а клиенты. С каждым днем она все сильнее напоминала набирающий скорость поезд — соскочить с него на полном ходу не представлялось возможным. Каждое утро, вне зависимости от степени усталости, не обращая внимания на ноющую боль в ногах, мне приходилось стаскивать себя с постели. В голове все плыло, тело еле слушалось, но у меня не оставалось другого выхода. Мне вновь и вновь приходилось выходить на бой с чудищем, которое я сам и породил. Каждым утром я возвращался к сизифову труду — я закатывал валун в гору (готовил обед и ужин), а в районе трех часов ночи этот валун, воплощавший в себе мои обязанности и дела, с грохотом катился обратно под откос. Там, у подножия горы, он ждал меня до следующего утра. К нему я являлся ни свет ни заря и снова, преодолевая сантиметр за сантиметром, принимался толкать его вперед, вверх по склону, и так весь день, а ночью он привычно рушился вниз…

С другой стороны, вне зависимости от степени усталости, всякий день повторялось одно и то же чудо — как только наступало время обеда и начинался наплыв туристов, я чувствовал мощный приток адреналина в кровь, помогавший мне не просто оставаться на ногах до конца рабочего дня, а бегать, оставаясь при этом услужливым и вежливым.

Теперь в таверне и по вечерам было битком народу. Некоторые из посетителей приезжали в Ливади на лодках, некоторые ради ужина проходили пешком от порта целых восемь километров. Пару раз в заливе становилась на якорь яхта, пассажиры спускали на воду шлюпку и отправлялись на берег, чтобы поесть в оригинальном ресторанчике, которым, между прочим, управлял не кто-нибудь, а настоящий американец. При этом были в таверне и постоянные посетители, регулярно обедавшие и ужинавшие у нас. Некоторые из них, урча от удовольствия, с благодарностью говорили нам, что «обрели дом вдали от дома».

На дальнем краю пляжа открылась закусочная, но даже это событие не вызывало у нас беспокойства. Ею заведовал молодой житель Патмоса по имени Тео. (Как вы думаете, сокращение от какого имени? Правильно, от Теологоса.) Наш конкурент обосновался в саду, прилегавшем к домику его тетушки. Его заведение стало неплохой альтернативой «Прекрасной Елене» и помогло немного разгрузить нашу таверну. Тео бывал в других странах, готовил салаты, тосты, коктейли с крошечными бумажными зонтиками в стаканчиках, а кроме того, сдавал в аренду шезлонги с зонтами. На обед у него собиралось немало народу. До нас доходили слухи, что к нему наведывалась и Мелья с друзьями из Афин и Европы. Впрочем, какая разница? Стоял июль, и у нас не было отбоя от клиентов.

Быстро проносились последние июльские деньки, и мы на всех порах все ближе и ближе приближались к пятому августа — Преображению Господню. Мне врезалась в память картина: на дороге стоят растерянные Стелиос и Варвара и с изумлением взирают на орды посетителей, устремляющиеся в таверну и на пляж, туда, где мы в тени тамарисков расставили столики. Должно быть, дело происходило в воскресенье, поскольку супружеская пара была одета во все лучшее — в такой одежде они ходили в церковь. Варвара красовалась в только что выглаженном белом платье, украшенном выцветшим узором розовых и лиловых цветочков, а Стелиос щеголял в единственных имевшихся у него приличных серых брюках, потрескавшихся коричневых туфлях и белой рубашке без галстука, застегнутой на все пуговицы.

Я немедленно бросил все дела и поспешил к ним.

— Подождите, пожалуйста, буквально минуточку, — проговорил я, — вот-вот освободится место…

— Не надо, Тома, — махнул рукой Стелиос, — все в порядке. Мы просто зашли тебя навестить.

— Вы не хотите перекусить?! — вскричал я.

Варвара улыбнулась мне одними лишь помутневшими голубыми глазами.

— В другой раз, — произнесла она.

— Тома! — Ламброс звал меня обратно, в сутолоку и суету таверны. — Счет!

— Погодите, — бросил я, повернувшись к Стелиосу и Варваре.

Я поспешил выписать счет. Когда я с этим покончил и кинулся обратно, чтобы провести Варвару и Стелиоса к освободившемуся столику, они уже исчезли.

— Слишком много народу, Тома, — виновато улыбнувшись, пояснили они мне дома.

На последний день июля выпадал день рождения Лили, и мы решили устроить ей праздник, но только не в «Прекрасной Елене», а на пляже возле северо-восточной оконечности острова. Этот пляж назывался Агрио яли, что значит Дикое побережье. Название объяснялось тем, что земли, прилегавшие к пляжу, практически не возделывались, да и само место находилось на значительном удалении от таких культурных центров, как Хора и монастырь Святого Иоанна. Пляж представлял собой изумительное обособленное местечко, к которому даже не было проложено дорог. Добраться до него можно было только на лодке. Путь из Ливади занимал около двадцати минут.

Празднование дня рождения должно было начаться после того, как основная масса посетителей «Прекрасной Елены» разошлась бы по домам, то есть около полуночи. На день рождения Лили пригласила меня с Даниэллой и еще нескольких друзей — как иностранцев, так и греков. Ни Деметру, ни Теологоса, ни мальчиков она не позвала. Лили хотела вырвать у них Мемиса и, по возможности, полностью заполучить его в собственное распоряжение.

В последнее время отношения у них не складывались. Об этом я догадался по некоторым греческим фразам, которые Лили недавно попросила меня написать ей в блокноте. Одна из них была вопросом: «Почему ты опоздал?», а вторая — «Я имела в виду совсем другое».

Мемис отличался не только привлекательностью, но и любовью к свободе и потому искренне не понимал, с какой стати ему надо умерять свои аппетиты. Благодаря вьющимся золотистым волосам, голому торсу без всяких следов растительности и распутной ухмылке, он нередко становился объектом пристального внимания представительниц прекрасного пола, посещавших наше заведение, которые нередко приглашали его на вечернюю прогулку по пляжу, полям за таверной, а однажды даже в часовню у дороги. Там они предавались тому, что одна из героинь фильма «Грек Зорба» называла «маленьким бум-бумом».

Таким образом, Мемис являлся домой позже обычного. На праздновании дня рождения Лили собиралась либо положить конец их отношениям, либо дать им новое начало.

Даниэлла, разумеется, никуда не хотела ехать. За все наши годы, проведенные на острове, она ходила только на праздники, которые устраивали греки, причем, как правило, в дневное время, типа Пасхи. Она не испытывала никакого интереса к праздной болтовне с американцами и европейцами и точно так же, как Варвара и Стелиос, чувствовала себя неуютно в большой компании.

Я тоже не хотел никуда ехать. Я слишком устал. Ноги болели. Мне нужен был отдых. Празднование дня рождения представлялось мне пустой тратой времени. Но чертик, сидевший у меня на плече, все нашептывал и нашептывал: «Ты заслужил этот праздник. Да и вообще, тебе не кажется, что ты тоскуешь по былым временам?» Анна с Лили продолжали меня уговаривать. Особенно Анна. Как и Лили, в последнее время она часто оставалась одна — Магнусу полюбились рыбалки с друзьями-греками. Он исчезал ранним утром и возвращался только под вечер, груженный пахучим уловом. Чистить и готовить рыбу приходилось Анне. Дни она проводила в одиночестве на пляже и в таверне. Среди гама и шума, который поднимали старые приятели, познакомившиеся друг с другом в прошлые годы, девушка казалась несколько потерянной.

— Неужели Магнус и раньше столько пропадал на рыбалке? — спросила она меня, когда я как-то раз принес ей салат.

— Да, — кивнул я. — Не волнуйся, ты тут совершенно ни при чем. Магнус всегда такой. Рыбалка — это мужское дело.

— Тогда зачем он попросил меня поехать с ним на Патмос? — спросила Анна, устремив на меня взгляд огромных голубых глаз.

Я увидел, как по пляжу, по самой кромке моря, бродит Даниэлла, разглядывая волны прибоя, пенящиеся у ее ног. В отдалении играли дети.

— Ему не хотелось оставаться одному, — ответил я и улыбнулся Анне.

Мгновение спустя она рассмеялась.

Даниэлла тоже считала, что мне надо поехать к Лили на день рождения:

— Пусть Теологос для разнообразия сам встанет пораньше и займется на кухне делом, — сказала она. Впрочем, об этом не могло идти и речи. Во-первых, Теологос и так вставал рано. Во-вторых, ему надо было ехать за покупками в Скалу, а потом катать клиентов на лодке. В-третьих, я уже создал себе определенную репутацию повара и не хотел ставить ее под удар, доверив ему приготовление блюд. Руки у Теологоса были грубые, и натворить он мог все что угодно.

И все-таки я отважился поехать. Решающую роль тут сыграл Мемис, бросивший мне как-то раз:

— Тома, ну как, ты едешь или нет? Может, мы увидим приведений!

— Каких привидений?

Он быстро огляделся но сторонам:

— Ты что, не знаешь? Про то, как здесь убили фашиста и… — Тут на кухню зашел Теологос, и Мемис перешел на шепот: — Я тебе потом расскажу. Когда туда приедем…

Дикое побережье

— И где вы собираетесь праздновать? — спросил Теологос, когда я сказал, что мне надо будет отлучиться.

— На Агрио яли, — ответил я.

— Агрио яли?! — В изумлении Теологос повернулся к Мемису: — А почему там?

— И Лили мохтели, — ответил он. — Так хочет Лили.

— Это далеко, — пристально посмотрел на него Теологос.

— Да, — ответил Мемис.

— К тому же будет ночь, темно…

— Что тут поделаешь? — пожал плечами Мемис, взял ведро помидоров и понес их чистить.

Теологос, казалось, был доволен моим решением. Они с Деметрой прекрасно понимали, что перерыв в работе пойдет мне на пользу, и настояли на том, чтобы я ушел пораньше. Деметра клятвенно пообещала, что приготовит утром мусаку в точности по моему рецепту, поэтому мне нет никакого смысла приходить в несусветную рань. Многие туристы в конце месяца уезжали, а новые еще не успели приехать, поэтому в тот вечер в «Прекрасной Елене» посетителей было негусто. Резкого наплыва не ожидалось и на следующий день. Даниэлла с детьми по заведенной привычке отправились домой рано.

— Спи завтра допоздна, — сказала она, — а мы с Сарой и Мэттом уйдем утром. — Она повернулась к ним: — Вы будете вести себя тихо, чтобы не разбудить папу?

— Да. — Сара с самым что ни на есть серьезным видом деловито тряхнула косичками и повернулась к брату: — Скажи: «Да, Том!»

— Нет, — улыбнулся Мэтт.

Когда мы с Мемисом отошли от берега на ялике, который он позаимствовал у приятеля из долины, стояла тишь, а над нашими головами в небесах висел молодой месяц. На ялике стоял мотор в сорок лошадиных сил, и вскоре мы уже неслись по морю вдоль лунной дорожки.

Я хотел расспросить Мемиса о привидениях, но мотор ревел слишком громко. Кроме того, Мемис явно был не настроен на разговоры. Он сидел, устремив неподвижный взгляд на море, и был мрачен, пожалуй впервые за все недолгие годы своей жизни.

Лили, Магнус и Анна уже добрались до пляжа и успели развести костры, пламя которых мерцало в отдалении.

В море, как только Мемис спустил лодку на воду и мне в лицо полетели брызги, всю одолевавшую меня усталость словно рукой сняло. Всякий раз, когда выходишь в море, особенно ночью, тебя почему-то не оставляет ощущение, что впереди ждут незабываемые приключения, а окружающая тебя тьма таит в себе неизвестность.

Лили мы разглядели гораздо раньше, чем всех остальных. Она, закутанная в белую тонкую, полупрозрачную материю из хлопка, которая, несмотря на видимое отсутствие ветра, развивалась вокруг нее, напоминая клубы дыма. Когда лодка, заскользив, остановилась у пляжа, мы разглядели, что под этими одеждами, то искусительно открывавшими ее тело, то снова скрывавшими его, у Лили ничего не было.

— Фантазма? — подтрунивая, спросил я у Мемиса. — Привидение?

— Нет, — ответил Мемис, покачав головой. — Магисса. Волшебница.

Он не улыбался.

Лили поплыла к берегу навстречу нам, протянув руки навстречу Мемису. Заключив юношу в объятия, она словно окутала его сероватой дымкой.

За спиной Лили угли костра отбрасывали отсвет на румяную тушу козы, жарившейся на костре. Ее красновато-коричневая кожа поблескивала, сочась соком. Туша была насажена на вертел, который поворачивал присевший на корточки Магнус. У костра сидела Анна в светло-оранжевой хлопковой футболке, в вырезе которой виднелись загорелые груди. Анна водила по жарившейся туше веточкой тимьяна, смоченной в оливковом масле и лимонном соке.

Еще на пляже присутствовали Йенс, Гуннар и Карл — они вместе приехали неделю назад, как раз на день рождения Лили. Гуннар и Карл были изможденные и небритые. Из-за работы, связанной со съемками и редактированием, они не успели загореть, и их кожа оставалась белой, как у рыб в области брюха. Йенса покрывал бронзовый загар. Все это время он провел под открытым небом — строил в Осло корабль, на котором в один прекрасный день собирался отчалить, взяв курс на Грецию. Йенс раскраснелся после первой порции рецины, которую уже успел выпить. Вместе с ним на праздник прибыла его девушка — темноволосая веселая Лисбет, владевшая лавочкой в Осло и, по словам Магнуса, вот уже десять лет терпеливо ожидавшая предложения.

Возле огня, баюкая гитару, на камне сидел Кристос, хозяин туристического бюро в Скале, а у его ног, прислонившись головой к его бедру, устроилась миниатюрная блондинка из Австралии по имени Пенни.

Там, где кончался пляж, посреди заросшего поля, окаймленного исчезающими во тьме холмами, белел полуразрушенный, заброшенный всеми дом, покрытый сетью трещин.

Как правило, из Мемиса била ключом энергия, которая питала всех окружающих, но сегодня паренек был явно не в себе. Возможно, из-за Лили. Он был слишком молод, чтобы знать, как общаться с женщинами такого возраста и склада характера. Да и о запросах ее забывать нельзя. В начале июля казалось, что ничего невозможного нет, Теперь начинали становиться очевидными ранее незамеченные сложности.

Мы разделали тушу, наполнили тарелки самыми разными норвежскими салатами, которые Лили с Анной приготовили из картошки, фасоли, свеклы и макарон, после чего все собрались у огня. Некоторое время слышался лишь звук работающих челюстей, вздохи и стоны удовольствия. Мы подняли несколько тостов за Лили, выпив по-скандинавски: опрокинув в себя водку аквавит, которую ради такого случая привезли Гуннар с Карлом, и запив все это пивом. Потом Кристос взял в руки гитару и спел пару жалобных греческих песен о юных девушках, чахнущих по своим мужьям и возлюбленным, ушедшим воевать на Балканы, и молодых парнях, проклинающих безответную любовь и горечь моря.

Наконец мое терпение подошло к концу.

— Мемис, — сказал я, — расскажи нам о привидениях.

— Точно! — воскликнула Лили. — Именно поэтому я хотела отпраздновать свой день рождения именно здесь.

Он сболтнул, что тут могут водиться призраки, но толком о них ничего не рассказал. А еще он слегка побаивался сюда ехать. — Она повернулась к нему: — Что скажешь, неправда?

Мемис посмотрел на нее совершенно невинным взглядом огромных синих глаз. Его русые неухоженные локоны поблескивали в свете костра. Равнодушно, как и полагается мужчине, он пожал плечами.

Кристос посмотрел на него сурово, совсем как Теологос, когда я сказал, что мы отправляемся на Агриояли.

— Фантазмата? — спросил он. — Призраки?

— Ксерис, — ответил Мемис. — Сам знаешь.

— Нет, — отозвался Кристос, переходя на английский язык, — не знаю.

Теперь уже все смотрели на Мемиса. Он помялся, посмотрел на Кристоса, потом на меня.

— Мемис, ну давай! Пожалуйста! — умоляюще произнесла Лили. Она повернулась к Кристосу: — У меня все-таки день рождения. Я обожаю рассказы о привидениях.

— Тома, — обратился ко мне Мемис, — ты переведешь?

Я кивнул.

Он хлебнул рецины и посмотрел в таящийся за костром сумрак. В глазах Мемиса появилось слегка игривое выражение. Он явно наслаждался тем, что все внимание присутствовавших теперь было приковано к нему. Подавшись вперед, посмотрев по очереди на каждого из нас, он зашептал:

— Энас итан Ерманикос аксиоматикос…

— Один был немецким офицером… фашистом, — переводил я. — Его называли Капитаниос Тромерос, Капитан Ужас, из-за чудовищных злодеяний, которые он совершал на Патмосе. И у него был молодой человек, юный грек…

— Элла, Меми! — промолвил Кристос. — Ладно тебе!

— Это правда, — мотнул головой Мемис.

— Откуда ты знаешь? — спросил его по-гречески Кристос. — Тебя тогда еще на свете не было.

— Все это знают, — тоже по-гречески отозвался Мемис.

— Кто?

— Куча народу… ливадиоти… Они помнят!

— Что они говорят? — схватила меня за руку Лили.

— Многие истории. — Кристос поднялся и обратился ко всем нам по-английски: — Вы знаете, какие люди есть. Они все делают лучше или хуже, чем на самом деле. Ничего не есть правда. Даже в исторических книжках! Правда, Тома? — Он помог Пенни встать. — Нам надо ехать. Утром у меня много клиентов. — Он огляделся: — Кого-нибудь подвезти?

Желающих, естественно, не нашлось.

Как только Кристос и Пенни отбыли в Скалу на маленькой лодочке с кабиной, Лили повернулась к нам.

— Что с ним такое? — спросила она.

Мемис пожал плечами. Я знал, что именно столь сильно обеспокоило Кристоса. Мемис рассказывал одну из многочисленных историй, не предназначенных для ушей посторонних. Эти истории принадлежали лишь Патмосу. Они были семейными преданиями. Этого рассказа не слышал даже я.

— Ну и что было дальше? — спросила Анна, улыбнувшись мне и подавшись к Мемису. — Рассказывай.

— Да! — присоединились к ней остальные норвежцы.

Магнус, Йенс, Лизбет, Гуннар и Карл еще ближе подсели к огню. На их пальцах и губах поблескивал сок от только что съеденного мяса.

Мемис выпятил грудь. Поблескивая глазами, он продолжил:

— Этси…

— А его молодой человек, этот юный грек… он был с Патмоса? — спросил Магнус.

— Я… я не знаю, — замялся Мемис. Собравшись с мыслями, он продолжил: — Ала…

— Однако, — переводил я, — он оказался доносчиком, стукачом у фашистов, и греческое подполье отдало приказ похитить обоих и доставить на Аркой, — я махнул рукой в сторону моря, — это маленький остров, вон там. У Аркоя похищенных должна была забрать британская подводная лодка.

Мемис подался вперед.

— Короче, отряд жителей Патмоса, — прошептал он, — подослал к капитаниосу Тромеросу одного парнишку лет четырнадцати-пятнадцати, к которому этот фашист тоже проявлял интерес и, возможно, уже даже принуждал к сексу — не знаю. Этот второй парнишка должен был договориться о встрече с капитаном и его дружком за Скалой, на пляже. Когда они пришли на место встречи, их уже ждали люди из подполья. Они схватили их, связали, бросили в шлюпку и привезли сюда. Здесь им предстояло ждать лодку, которая должна была отплыть с ними на Аркой. Дело было летом, в июле, ночью, примерно такой же, как сейчас… — Он обвел глазами тьму, окружавшую медленно умирающий костер.

— И что было дальше? — надтреснутым голосом спросил Карл.

— Любовник фашиста, — продолжил Мемис, — твердил, что он ни в чем не виноват, что он ненавидит капитана, который принудил его к сожительству с ним. Однако все знали, что он был доносчиком. А тот второй парнишка все смотрел на них, и глаза его, как уголья, горели ненавистью. Люди из подполья отвели капитана и его любовника в тот дом, — Мемис ткнул пальцем в едва различимое в темноте заброшенное здание, сереющее в поле, словно призрак, — там им предстояло ждать лодку. Но тут один из членов отряд не выдержал. А может, он был и не один. Капитан и любовник были совершенно беспомощны. Их слишком сильно ненавидели. Одним словом, кто-то схватил пистолет и застрелил фашиста. После этого, естественно… — Мемис, замолчав, обвел взглядом наши завороженные лица, — пришлось пристрелить и любовника. Того самого грека-доносчика, — он махнул рукой в сторону поля, — их тела погребли где-то там. Представители греческого сопротивления были в ярости. Как и немцы. Тела так никогда и не нашли. Немцы отомстили. Расстреляли кое-кого из жителей острова. А люди, входившие в отряд, похитивший капитаниоса Тромероса, и мечтавшие стать героями, даже не могли никому рассказать о том, что сделали. Но об этом и так все знали…

Мемис уставился на огонь, и ненадолго воцарилось молчание. Ветер полностью стих, и стояла полнейшая тишина. Казалось, умолкли даже цикады.

— Патмиоти поговаривают, что призраки капитана и его любовника приходят сюда, на Агрио яли, в надежде, что кто-нибудь отыщет их тела. Что особенно часто они появляются здесь летними ночами. Такими, как эта. — Он огляделся и едва слышно прошептал: — Как правило, их здесь видят тридцать первого июля…

Лили взвизгнула и заключила Мемиса в объятия.

— Круто, правда?! — воскликнула она. Мы все рассмеялись. — Пошли! — Она вскочила и потянула Мемиса за руку в сторону скал у выступающего в сторону моря мыса.

— Меми, погоди! — закричал Магнус.

— У меня день рождения! — смеясь, воскликнула в ответ Лили и растворилась в темноте.

Магнус окинул нас взглядом и задал вопросы, которые и без того у всех нас вертелись на языке.

— Как думаете, они еще живы? Те самые члены отряда, жители Патмоса? Тот второй паренек?

— Вполне может быть, — кивнул я.

— Господи боже, — промолвил Карл.

Мы долго сидели, вглядываясь в огонь, пытаясь привыкнуть к новому образу Патмоса, о котором прежде не имели ни малейшего представления, Патмосу, совсем не похожему на изображения, встречающиеся на открытках, далекому от чудотворных икон, чудовищ-людоедов и даже Кинопса, заключенного под водами порта.

Раздался вопль, от которого у меня встали дыбом волосы. Мы резко обернулись. Из-за скал, в самом конце пляжа, появился совершенно голый Мемис, который нес на руках к воде полностью обнаженную, кричащую, вырывающуюся Лили. В волнах прибоя он споткнулся, и парочка, хохоча, рухнула в воду.

Покачиваясь, поднялся пьяный Гуннар.

— Надо ехать, — буркнул он. Карл тут же согласился. Йенс и Лизбет кивнули.

Праздник подошел к концу.

На обратной дороге до Ливади Лили сияла от удовольствия. Мемис, опьяневший от аквавита и вина, тоже улыбался, но при этом с каким-то маниакальным упорством правил лодкой так, чтобы нас почаще окатывало брызгами.

На пляже я узнал, в чем причина его поведения. Пока Мемис возился с лодкой, Лили подозвала нас с Магнусом и Анной поближе (Йенс с остальными поплыли на другой лодке в Скалу) и радостно прошептала:

— Он едет со мной в Осло! Я пристрою его на съемки в каком-нибудь фильме!

Пока Анна обнималась с ней, мы с Магнусом со скепсисом переглянулись. Мы немало времени провели в Греции и неисчислимое количество раз слышали такие речи от очарованных греками женщин.

Потом мы отправились к морю, чтобы помочь Мемису дотащить оставшиеся после празднования вещи — жаровню, одноразовые тарелки, пустые бутылки и прочее — до окутанной тьмой, погрузившейся в тишину таверны. Весь скарб мы сложили под столом.

Когда мы шли по пляжу, увязая в песке, Магнус повернулся к Мемису и спросил:

— Это ведь был тот самый паренек?

— Какой паренек? — не понял Мемис.

— Который застрелил немецкого офицера.

Мемис пожал плечами.

— Кто он? — не отставал Магнус. — Должно быть, он до сих пор живет на острове. Да и остальные тоже. Я угадал?

— Кто знает? — остановился Мемис. — Я лишь слышал эту историю. Имен мне не называли. Их никогда не произносят. — Он посмотрел на меня. — Этого никто не хочет.

Магнус ему не поверил, но от дальнейших расспросов отказался. Они все пожелали мне спокойной ночи, и компания двинулась по дороге к дому Лили.

Когда я уже двинулся было по тропинке в сторону своего домика на холме, меня нагнал Мемис.

— Аквавит забыли! — крикнул он.

Мемис дал знак обождать его. Отыскав бутылку под грудой хлама, он отвел меня в сторону подальше от таверны, видимо опасаясь, что кто-нибудь бодрствующий внутри нее может услышать наш разговор.

— Тома, — прошептал он. В глазах Мемиса отражался свет дорожного фонаря, поблескивали русые волосы. — Знаешь, говорят, что тем парнишкой был Теологос! Что это он застрелил капитана!

Прежде чем я успел что-нибудь сказать в ответ, Мемис убежал во тьму, размахивая бутылкой аквавита.

Апокалипсис

Несмотря на всю подготовку, канун дня Преображения Господня наступил неожиданно, обрушившись на нас подобно цунами. На протяжении четырех дней мы только и делали, что занимались подготовкой к празднику.

Теологос с владельцами кафе из Верхней Ливади по утрам отправлялись в Скалу, где скупали у крестьян и продавцов овощей последние оставшиеся на острове запасы картошки, огурцов, помидоров и лука. Тем временем мясники тоже работали не покладая рук. Они забивали коз и резали кур, за которых было уплачено еще несколько недель назад, складывали мясо в грузовики и везли его в долину. Теологос и сам держал парочку коз на маленьком участке за таверной. Он забил их за день до намечавшегося пира прямо на пляже, пока посетители обедали. Сняв с коз шкуры, он погрузил туши на тачку и привез их прямо к нам. Руки и брюки Теологоса были залиты кровью.

За много лет, проведенных в Ливади, я ни разу не пропускал шумных гуляний в канун Преображения и прекрасно знал, что пара кафешек в Верхней Ливади не шла ни в какое сравнение с «Прекрасной Еленой». Обе кафешки представляли собой однокомнатные, сложенные из камня домишки, примостившиеся на краю маленькой площади у церкви. Внутри каждой из кафешек помещалось максимум четыре крошечных столика, и еще от шести до десяти столиков стояли снаружи, на площади. По обоюдному согласию владельцы кафешек украсили площадь разноцветными фонариками и установили дряхлые динамики, из которых звучала музыка. Сами музыкальные записи ставили в кафе, принадлежавшем Алекосу — зятю Стелиоса и Варвары, где-то с восьми до полуночи в обоих кафе будет полно веселящихся людей, но на пляж отправится праздновать как минимум в два раза больше народа, а когда заведения на площади перед церковью закроются, большая часть их посетителей, да и сами владельцы, от-правятся в «Прекрасную Елену». Наша таверна будет работать до последнего клиента, а еще мы могли похвастаться живой музыкой.

После пятнадцати лет работы Теологос разработал свою систему. Я не собирался ничего в ней менять и с удовольствием согласился на роль винтика в этом пусть и сработанном на скорую руку, но все же действенном механизме. По крайней мере, на этот вечер «Прекрасная Елена» снова полностью переходила в его распоряжение.

Оркестр, состоящий из электронной бузуки[11], лютни, багламы (разновидность маленькой бузуки) и греческой цитры, называющейся сандури, который должен был прибыть с соседнего острова Калимнос, Теологос нашел по знакомству через двоюродного брата. Оркестр удалось нанять за сущие гроши — Теологос пообещал много чаевых, сказав, что гуляки не станут скупиться, раз за разом заказывая свои любимые песни и танцы, и в знак благодарности обрушат на музыкантов и танцплощадку дождь из денежных купюр.

Для большей скорости обслуживания клиентов было решено оставить в меню только два горячих блюда — козлятину, тушенную с луком и помидорами в красном вине, и маридаки — жареную молодую сельдь размером с палец (сейчас как раз начался сезон, и ее в избытке поставляли наши постоянные клиенты-рыболовы). На гарнир мы собирались подавать картофель фри, а также салат из помидоров, огурцов и лука (сыра фета на острове было уже не сыскать). Заедать все это предполагалось хлебом. Помимо всего прочего у нас имелись огромные запасы пива, вина и прохладительных напитков, которые Теологос пополнял на протяжении последних шести недель. Напитки, которые мы продавали с наценкой в восемьдесят процентов, обещали стать настоящей золотой жилой.

В течение утра и всего дня, пока Деметра готовила, а бедный Мемис до седьмого пота чистил и резал гору картофеля, отправляя его затем в наполненные водой ведра, Теологос с сыновьями оттащил на пляж кучу длинных досок, разместив их на бочках из-под оливок и на шлакобетонных блоках, соорудив таким образом импровизированные скамейки и столы, протянувшиеся от дороги до самой кромки моря. На них могло уместиться в два-три раза больше человек, чем в кафешках Верхней Ливади. Пока они всем этим занимались, я оставался на своем посту, обслуживал клиентов и готовил, пуская в дело то немногое из продуктов, что у нас еще осталось.

Где находились в это время Даниэлла с Сарой и Мэттом, я, пожалуй, и не вспомню. На фоне всех дел, которыми мне предстояло заняться, местонахождение моей семьи казалось мне малозначительным. Образы жены и детей словно выцвели, истерлись, словно улыбающиеся, немного озадаченные лица на фотографии, сделанной когда-то давно и выгоревшей на солнце. Ничего, у меня еще будет на них время. Когда я буду купаться в деньгах…

В четыре часа мы перестали обслуживать клиентов и бросили все силы на последние приготовления к вечеру. Мы устроили в обеденном зале генеральную уборку, а кухонные столы и застекленные шкафы расставили так, чтобы они образовывали некое подобие буфетной стойки. Предполагалось, что посетители будут вставать к ней в очередь, выбирать себе блюдо, после чего самостоятельно относить свои тарелки за столики.

— Деметра с Мемисом останутся на кухне. Они будут готовить и резать салаты, — приказал Теологос. — Савас и Ламброс будут подносить еду, а ты, Тома, отвечаешь за напитки. Я сяду там, в конце очереди. — Он ткнул пальцем на маленький столик возле двери. На нем стояла коробка из-под сигар, которой предстояло сыграть роль кассового аппарата. — Буду выписывать счета и собирать деньги. Курайо, Тома! Мужайся! Сегодняшняя ночь — наша! — С этими словами он хлопнул меня по спине.

В семь часов вечера пришли музыканты. Они расположились на маленькой сцене в обеденном зальчике рядом с буфетной стойкой и поспешили на кухню что-нибудь перехватить, перед тем как начнется наплыв гостей.

Через полчаса пошли первые посетители — это были семьи с детьми, среди которых, насколько я понимаю, были и мои. К половине девятого полностью стемнело, и бесконечным потоком полились посетители.

Поначалу все проистекало в бодрой веселой атмосфере — заказы быстро приносили, порции накладывали с горкой — их размеры вполне соответствовали той непомерной цене, которую с посетителей сдирал Теологос, а на улице за столиками всем хватало места.

Потом, как только музыканты разобрались по местам и качали играть, обстановка быстро начала меняться. В Греции считается, что чем громче музыка играет, тем оно лучше. Именно поэтому никто не сравнится с греками в страсти к огромным, чудовищным музыкальным автоматам, которые врубают на полную мощность даже в самых крошечных забегаловках. Не надо обладать богатым воображением, чтобы представить, какой концерт закатили музыканты, когда им дали волю. Казалось, им было мало, что их слышали все обитатели острова. Создавалось впечатление, будто они хотят, чтобы их музыка доносилась до всех пределов восточной части Эгейского моря. А теперь представьте, каково было тем, кто находился и работал в замкнутом помещении рядом с оркестром, в непосредственной близости от сцены и микрофонов.

Когда музыканты играли, а надо сказать, что, как только посыпались первые купюры, они практически не замолкали, в процессе общения с клиентами приходилось кричать на пределе возможности голосовых связок — иначе вас никто бы просто не услышал. Таким образом, посетители орали на нас, мы на посетителей, и волей-неволей в наших воплях вскоре начали проявляться нотки истерии и ярости.

Помимо всего прочего, чем дольше я стоял за стойкой, тем сильнее у меня начинали ныть ноги. Однако никакого другого выхода у меня не предвиделось. Холодильник, из которого я доставал напитки и который являлся частью нашей буфетной стойки, был мне по плечо, поэтому, если бы я сел, меня было бы не видно.

Я попытался напомнить себе, что несчастная Деметра находится в точно таком же положении. Я оглянулся на нее, ища сочувствия и надеясь, что увиденное придаст мне сил. Она стояла за плитой. Ее покрытое потом лицо было залито светом горящих газовых конфорок. Она, как всегда преисполненная энергии, металась между огромными сковородками, на которых готовились сельдь и картофель. На несколько коротких мгновений меня охватывал стыд. Чего я ною? Неужели я такой слабак? Однако потом я переводил взгляд на Теологоса, который вроде тоже жаловался на ноги. И что же я видел? Теологос, уютно устроившись за столиком, с удовлетворенным видом складывал деньги в ящичек из-под сигар или же опорожнял его в коробку из-под обуви, стоявшую за ним на стуле, и от этого зрелища боль, к коей добавлялось возмущение и чувство жалости к самому себе, становилась совсем невыносимой.

Каким-то чудом, не без помощи рецины — к бутылке с ней я приложился не раз и не два, — мне удалось выдержать самый пик наплыва посетителей, пусть даже воспоминаний об этом практически не осталось — лишь некая каша из звуков и лиц.

Через некоторое время, понятия не имею во сколько, ко мне подошла Даниэлла с детьми, чтобы пожелать спокойной ночи. Не помню, чтобы к нам заходили Лили, Магнус, Анна и прочие норвежцы. В памяти засели лишь крики, просьбы и бесконечная череда улыбающихся лиц, на которые снизу падал свет из застекленного холодильника, а сверху их окрашивали голубым, красным и зеленым разноцветные лампочки, развешанные Теологосом.

За дверями таверны набирал обороты праздник, чудесный разгульный вечер, главное событие каждого лета в Ливади, некогда имевшее столь большое значение для нас с Даниэллой. Сейчас я лишь мельком мог взглянуть на происходящее. С тем же успехом я мог находиться на вершине горы или в другой части острова. До нас доходили вести о творящейся снаружи вакханалии — кто-то танцевал на столах, кто-то потерял сознание, кто-то порезался разбитой бутылкой, однако все это было лишь эхом раздолья, едва проникавшим сквозь музыку и воображаемую оболочку, в которой я затворился, чтобы укрыться от неразберихи и забыть о непрекращающейся боли в ногах.

Запомнился мне еще один момент. Когда я обращаюсь к нему, у меня словно пелена с глаз спадает. Я о появлении Алекоса. Я был потрясен: раз он пришел, значит, время уже за полночь. Он бы ни за что не спустился к пляжу, не закрыв перед этим кафе на площади. Рядом с ним стоял владелец второго кафе Петрос. Оба выглядели довольными и чуть пьяными.

— Эх, Тома! — крикнул Алекос. — Здорово, правда?!

Много народу!

— Ага! — завопил я в ответ. Глянув на Теологоса, копавшегося в ящичке из-под сигар, чтобы дать сдачу, я снова устремил взгляд на наших конкурентов: — Сколько вы заработали?

— Много! — отозвался Петрос.

— Шестьдесят пять тысяч, — ответил Алекос.

— А я, — вставил Петрос, — шестьдесят.

— Бира, Тома! — крикнул Алекос. — Пива! Дай нам пива!

Где-то около четырех часов утра все неожиданно кончилось. Оркестр замолчал, музыканты быстро сложили вещи и исчезли, как, собственно, и все гуляющие. Осталось лишь несколько припозднившихся пьяных посетителей.

Я осторожно вышел из-за холодильника. Пол был усеян обрывками бумаги и объедками. Ноги скользили по пролитым напиткам.

Пока Теологос считал выручку, я, пошатываясь, вышел наружу, чтобы глотнуть свежего воздуха и найти столик, на который смог бы положить ноги.

Картина царящего опустошения производила сильное впечатление. Повсюду на столах и на песке валялись козьи кости, как разбитые, так и целые бутылки и стаканы, во многих из которых покоились раскисшие окурки…

Весь этот мусор был залит падавшим из таверны светом.

К счастью, еще не начало светать. Вскоре, с наступлением зари, зрелище обещало стать еще более удручающим — перепаханное кладбище вчерашних радостей и наслаждений. Все это оставили убирать нам.

Но сперва надо было поесть и узнать, сколько денег мы заработали. Деметра позвала меня внутрь. В обеденном зале она с мальчиками быстро накрыла на стол. Нам предстояло полакомиться не остатками, а вкуснейшей тушеной козлятиной, приготовленной из лучших кусков мяса, которые она отложила в начале вечера. На тарелках были разложены еще скворчащие маридаки, только что пожаренный картофель, а в салате виднелись кубики сыра фета, которого, по официальной версии, было не достать.

Явившийся Теологос сел во главе стола. В руках он зажал бумажку, на которой вел подсчеты. Мы все выжидающе на него уставились. Сияя от удовольствия, он посмотрел на нас в ответ.

— Сколько? — спросил я.

— Очень неплохо, — ответил он.

— Сколько?

Он выдержал театральную паузу.

— Сорок тысяч драхм! — С чувством полного удовлетворения он улыбнулся и принялся накладывать себе в тарелку тушеное мясо.

На секунду я потерял дар речи. Наконец вымолвил:

— Этого не может быть.

Теологос посмотрел на меня, широко распахнув глаза, и положил себе картошки.

— Почему? — невинно спросил он.

— Потому! — Я повысил голос, но все еще владел собой. — Потому что Алекос и Петрос сказали, что заработали по шестьдесят пять тысяч.

Внимательно поглядев на меня, Теологос улыбнулся.

— Тома, — произнес он, — неужели ты думаешь, что они сказали тебе правду?

— А с чего им врать?

— С того, что они хотят лучше выглядеть в твоих глазах… Как это вы говорите? «Важными шишками»? — Он осторожно взял горячую сельдь и откусил ей голову. — Давай ешь, а потом я снова все пересчитаю. Можешь сам посмотреть.

К горлу подкатила дурнота.

— Давай пересчитаем прямо сейчас.

В комнате повисло гробовое молчание.

— Ладно. — Теологос встал, отодвинув стул.

Подойдя к столу, он открыл ящик для сигар и коробку из-под обуви. Они были под завязку набиты банкнотами — сотенными, пятисотенными и тысячными. Там же лежала и груда мелочи.

Никто не произнес ни слова. Деметра, мальчики и Мемис ели. Я не сдвинулся с места. Наверное, мне следовало подняться, подойти к Теологосу и встать над ним, не упуская из виду ни одной купюры, но я не мог себя заставить этого сделать. Может, это звучит и нелепо, но я хотел сохранить хотя бы подобие видимости того, что ему доверяю.

Закончив считать деньги, Теологос поднял на меня взгляд.

— Тома, — произнес он, — ты прав. Здесь больше.

У меня екнуло сердце. Неужели честность возьмет верх и восторжествует?

— Сколько? — спросил я.

— Сорок четыре тысячи, — глядя мне прямо в глаза, ответил он.

У меня словно язык отнялся. Он мне врал, врал нагло, бесстыдно, при сыновьях. Деметре и Мемисе, врал мне, человеку, с которым дружил девять лет и который, возможно, являлся единственной живой душой на всем острове, верившей ему. От всего этого у меня перехватило дыхание.

Наконец мне удалось что-то из себя выдавить типа: «Да, это уже лучше» — или нечто вроде того. Все с облегчением, улыбнувшись, вернулись к трапезе. Я сидел за столом не в состоянии притронуться к еде. Я будто окаменел от осознания того, сколь слепо доверял Теологосу, сколь был смешон и наивен. Осколки величественных стеклянных замков, которые я строил, медленно тонули в болоте унижения.

В Греции в ходу один афоризм, история которого уходит еще в византийские времена. Его я услышал от одного грека в Нью-Йорке, которому поведал эту историю. Византийцы говорили, что в делах ты отвечаешь лишь за свой успех, а если у тебя есть компаньон, то он должен печься о своем успехе сам. А афоризм, который можно услышать и сейчас, звучит так: «Лучше, если тебя считают вором, чем дураком».

В ту ночь в «Прекрасной Елене» стало абсолютно ясно, кто из нас кто.