Разумеется, Даниэлла могла бросить мне: «А я же тебя предупреждала», однако, к моему удивлению, не говоря уже о стыде, она принялась меня утешать.
Дело происходило на следующее утро. Наступил день Преображения Господня. Мы сидели на кровати и разговаривали. После возвращения домой я, может, сразу разбудил Даниэллу, а может, сперва лег и поспал. Не помню. Думаю, я подремал, правда недолго, после чего у нас и состоялся разговор.
— Я выхожу из игры, — сказал я.
— Хорошо! — ответила она.
— Да, но… — Я тут же принялся думать, нет ли каких-нибудь других вариантов.
— Посмотри на свои ноги, — промолвила Даниэлла.
Я опустил на них взгляд. В последнее время я старался этого не делать. После напряженной работы прошлым вечером одна из вен отвратительно вздулась, сделавшись больше, чем те, что я видел на икрах у Теологоса.
— Давай вернемся в Ретимно, — продолжила Даниэлла. — Поехали домой.
— Домой?! Мы поедем домой?! — воскликнула Сара, сидевшая на другом конце кровати.
— На корабле! На корабле! — из угла вторил ей Мэтт.
Впервые за много недель я принял по-настоящему горячую ванну, помыл голову, почистил одежду и, взяв с собой Даниэллу и детей, отправился вниз по склону к таверне.
По дороге в поле мы встретили Стелиоса. Радостно улыбнувшись, он помахал нам рукой и крикнул:
— Орайо вради! Чудесный вечер!
— Вы там были? — крикнул я в ответ.
— А вы не помните? — рассмеялся он.
— Охи! Нет!
Теологос в шлепанцах, майке и закатанных до колен штанах сидел в обеденном зальчике на перевернутом ящике из-под пивных бутылок. В руках он держал трос, конец которого как раз обматывал скотчем.
Мусор, оставшийся после праздника, убрали, и таверна приобрела привычно чистый свежий вид. Она была готова к очередному дню в раю.
Меня увидела Деметра, которая уже что-то готовила на кухне.
— Калимера, Тома! Кимитикес кала?! — крикнула она. — Доброе утро! Хорошо спалось?!
Я помахал ей рукой, но ничего не ответил.
Теологос, прищурившись от утреннего солнца, посмотрел на меня:
— Ясу, Тома! Как дела?
— Плохо, — ответил я.
В этот момент со мной случилось то же самое, что, по слухам, происходит с тонущим человеком. В один короткий миг перед моими глазами пронеслись все те годы, что я провел в «Прекрасной Елене», — золотые деньки первого лета, когда Елена (а она вообще существовала?) все еще хозяйничала в таверне, а мальчики были невинными детьми, дни были нежными, а от солнца защищали ветви старого тамариска, росшего у террасы. Я вспомнил, как принес Сару к таверне, чтобы она впервые прошлась по песку и узнала, что такое море. Вспомнилось мне, как зимой резкие порывы ветра с юга поднимали шторма и спокойная водная гладь бухточки сменялась огромными волнами, обрушившимися на берег. В такую пору мы сидели в обеденном зале «Прекрасной Елены», смотрели в запотевшие окна, смеялись, болтали и поглощали в огромных количествах узо. В чудесные весенние дни, еще до начала туристического сезона, то в праздник, то в честь крещения ребенка, то просто охваченные кефи, в таверне вдруг собирались люди и устраивали праздник с танцами. Мне вспомнилось утро первого сентября, когда Даниэлла оставила меня одного в домике, а сама отправилась к себе рисовать. Я помню, как у меня заплетались ноги, когда я шел к таверне, а сердце билось так сильно, что казалось, оно вот-вот выпрыгнет из груди. Я думал, что заболел, мне хотелось позвать врача, но Теологос улыбнулся, налил коньяку и сказал: «С тобой все в порядке, Тома. Ты просто влюбился».
— Ти ехис? — Теологос, прищурившись, посмотрел на меня.
— Тома! — закричала мне с кухни Деметра. — Сколько нужно яиц в бешамель, чтобы приготовить мусаку?
— Секундочку, — ответил я и снова повернулся к Теологосу.
Я чувствовал, как ярость от унижения волной охватывает меня. Я был готов сорваться и заорать, брызгая слюной. Я изо всех сил старался оставаться спокойным и сосредоточиться на том, что мне надо сказать. Все это мы обсудили с Даниэллой заранее. Я потребую деньги назад, пригрозив всем на острове рассказать о том, как он со мной поступил. Кроме того, я разрываю договор и выхожу из игры. Немедленно!
— Тома! — воскликнул показавшийся из кладовки Мемис. — Картошка кончилась! Что мы теперь будем делать?
Я пропустил его вопрос мимо ушей и произнес:
— Теолого, я хочу, чтобы ты вернул мне деньги.
— Что?..
— Из недели в неделю ты просил меня дождаться кануна Преображения. Из недели в неделю мы выходили в ноль. Прибылей нет! Ты меня просил подождать! И вот прошлой ночью ты заявляешь, что мы заработали всего сорок четыре тысячи! — Я понимал, что теряю самообладание и говорю все громче. — Даже Петрос и Алекос заработали по шестьдесят-шестьдесят пять тысяч! Ты сказал, что они врут. Ты что, совсем меня за идиота держишь, малака?! — заорал я.
Это было жутким оскорблением. Нет ничего хуже и страшнее, чем обозвать грека онанистом. Теологос бросил веревку и вскочил. Его лицо налилось кровью. Он схватил меня за горло. В ту же секунду к нему бросились Мемис, Даниэлла и Деметра и принялись его оттаскивать. Сара и Мэтт расплакались от страха. Даниэлла наклонилась и заключила их в объятия.
— Чего ты хочешь, Теолого?! — кричал я. — Убить меня?! Как того фашиста?
Кровь отхлынула от лица Теологоса. Он перестал вырываться из рук Мемиса и Деметры.
На дороге остановилась группа иностранных туристов в соломенных шляпах с пляжными подстилками и надувными игрушками. С любопытством, правда не понимая ни слова, они выслушали тираду на греческом, которую я бросил в лицо Теологосу.
— Я выхожу из игры! — орал я. — И чтоб вернул мне все деньги, все сто пятьдесят тысяч, а если у меня их завтра не будет, — я уже не задумывался над тем, что кричу, — я пойду в полицию!
Вдруг повисла полнейшая тишина.
Туристы, перешептываясь, двинулись дальше, время от времени оглядываясь на нас.
Теологос посмотрел на Мемиса, потом перевел взгляд на меня.
— Кто тебе рассказал? — спросил он. — Кто тебе рассказал о фашисте?
— Это ни для кого не секрет, — быстро ответил я.
— Что я там был?
— Возможно, — помедлив, ответил я.
Теологос посмотрел на Даниэллу и детей.
— Тома, ты треплешься, а сам толком ничего не знаешь! — Я видел, что он снова начинает закипать. Его лицо опять покраснело. — Тот человек был настоящим чудовищем. Ты знаешь, что он с нами творил? Он заслуживал…
Неожиданно из-за угла таверны выбежали Савас и Ламброс.
— Мы нашли помидоры! — кричали они.
Я уставился на подростков. Для меня они по-прежнему оставались маленькими мальчиками, практически сыновьями.
— Хорошо, — повернувшись к ним, бросил Теологос.
Кровь медленно отхлынула от его лица. Он глубоко вздохнул, поднял с земли канат и принялся поглаживать его конец, обмотанный скотчем. Наконец спокойным голосом Теологос произнес:
— Ладно. Я верну тебе деньги.
Я ничего ему не ответил.
— Пятьдесят тысяч сейчас, — добавил он, — остальное завтра. — Теологос помолчал. — Договорились?
Приступ гнева прошел, и неожиданно я почувствовал холод и такую слабость, что мне показалось, я вот-вот упаду.
— Ладно, — ответил я.
— Слушай, — продолжил Теологос, прочистив горло, — я не могу сегодня выйти на работу в таверне. У меня большая группа туристов — их надо везти на остров Лерое.
Я вернусь только поздно ночью. Через полчаса меня будут ждать в Скале. Ты не можешь остаться и помочь? Хотя бы сегодня.
— Тома, — умоляюще посмотрела на меня Деметра.
Пожалуйста, — попросил Теологос.
Я не смел поднять глаза на Даниэллу. Я и сам не верил в то, что собирался сейчас сделать. Однако я глубоко вздохнул и кивнул.
— Ладно, — произнес я, — но только сегодня.
Деметра сверкнула в улыбке золотыми коронками.
Лицо Мемиса оставалось бесстрастным. Мальчики, смущенно улыбаясь, пытались понять, что между нами произошло.
— Спасибо, — промолвил Теологос.
Я посмотрел на него.
И ничего не сказал.
— Ты с ума сошел, — заявила мне Даниэлла, как только мы остались наедине.
— Я не могу вот запросто взять все и бросить, — ответил я. — Подвести Деметру, мальчиков, Мемиса. Им нужна помощь. И время, чтобы найти мне замену.
Это их сложности. Ты им ничего не должен.
— Они не Теологос, — возразил я.
Когда дело двигалось к вечеру и мы готовили ужин, из-за мыса показалась огромная черная трехмачтовая яхта, настоящая шхуна, с убранными темными парусами. Она величественно замерла посередине бухты, встав на якорь примерно в трех сотнях метров от берега.
Мы долго-долго на нее смотрели, ожидая, что кто-нибудь выйдет на палубу и спустит шлюпку, однако так никто и не показался. На яхте не было видно ни одной живой души. Она казалась покинутой, безмолвной и загадочной, словно черный монолит в фильме «Космическая одиссея 2001 года».
Через некоторое время мы махнули рукой на корабль и вернулись к делам. К тому моменту, когда стемнело, мы полностью забыли о яхте, скрывавшейся теперь во мраке.
Стоял субботний вечер, и в таверне снова было полно народу. Несмотря на обилие посетителей, я все-таки выкроил момент и вышел наружу покурить, встав в тени на некотором удалении от света, падавшего из окон обеденного зала.
Я стоял и прислушивался к собственным чувствам. С одной стороны, я ощущал огромное облегчение, что скоро с работой будет покончено, а с другой, меня снедала дикая обида и разочарование. В этот момент из тьмы со стороны пляжа вышла очень красивая девушка примерно двадцати лет. Ее кожу покрывал темный загар. У нее были длинные прямые черные волосы, поблескивающие карие глаза и родинка в уголке рта. Вслед за ней появился привлекательный мужчина средних лет в белом костюме и с сединой на висках. Насколько я мог судить, он приходился девушке любовником.
— Привет! — обратилась ко мне девушка. Она говорила с мягким французским акцентом. — Вы меня помните?
— Конечно, — соврал я.
— Отлично, — улыбнулась она. — Я никак не могу забыть вашу таверну. — Помолчав, она с воодушевлением продолжила: — Я кое-что хотела спросить. Я собираюсь завтра с друзьями прийти на ужин. Вы не могли бы приготовить ваши коронные блюда. Ну, знаете, курятину с огурцами по-китайски и курицу в карри?
Вдруг я ее вспомнил, вспомнил родинку в уголке рта и компанию, с которой она к нам наведалась в начале лета. Пятнадцать студентов из Франции…
— Было очень вкусно, — оглянулась она на своего спутника и снова повернулась ко мне. — Ну как, договорились? На завтрашний вечер? Нас будет восемь человек.
Ее глаза, в которых отражался падавший из таверны свет, горели огнем и были полны ожидания. Я ненавидел себя за то, что мне предстояло ей сказать.
— Простите, но сегодня у меня последний день.
— Что вы имеете в виду?
— То, что сказал. С завтрашнего дня я здесь больше не работаю.
— Почему?!
— У меня… у меня возникли разногласия с владельцем. Моим компаньоном. Я уезжаю.
— А вы не могли бы остаться всего на один вечер?
Неожиданно она преобразилась. Передо мной стояла расстроенная маленькая девочка.
— Это невозможно. Прошу меня простить.
Мужчина придвинулся ко мне поближе:
— Извините, я не хотел вмешиваться, но эта юная леди — моя дочь. Завтра у нее день рождения. Вчера вечером я сказал, что она может его отпраздновать где захочет. Она выбрала эту таверну. Мы специально ради этого сюда приплыли. С Миконоса. Это моя яхта. — Он махнул рукой в сторон}’ шхуны, мачты которой едва просматривались на фоне звезд. — Так что, — продолжил он, — если бы вы могли изменить свое решение…
В этот момент Даниэлла с детьми пришли поужинать. Я увидел, как они остановились на дороге и смотрят на меня. Я не испытывал ни малейших иллюзий на счет того, что меня ожидало. Сегодня я согласился поработать ради мальчиков и Деметры. Завтра — ради этой девушки. Послезавтра появится кто-нибудь еще. Ужасно ныли ноги. Меня ждала семья…
С того самого вечера я рассказал эту историю очень многим. Всем им хотелось услышать от меня одно: я согласился остаться. Всего лишь еще на один вечер ради девушки, у которой был день рождения. Даже Даниэлла, которой я поведал обо всем несколько мгновений спустя, изумленно воскликнула: «Ты отказался?!»
Да, я отказался. Я не мог поступить иначе. Резерв иллюзий и самообмана был исчерпан. Прекрасный сон подошел к концу.
Я рассказал девушке и ее отцу все: о том, как Теологос целое лето меня обворовывал, как он прикарманил выручку за первый вечер, когда я устроил отвальную для уезжающих друзей. То же самое случится с деньгами, которые она заплатит за празднование своего дня рождения.
— Я так больше не могу, — подытожил я. — Мне очень жаль.
Девушка было снова принялась меня упрашивать, но отец остановил ее, коснувшись руки.
— Я понимаю. — Он протянул мне ладонь для рукопожатия.
Девушка улыбнулась мило и печально, после чего они с отцом развернулись и исчезли в тени тамарисков.
Следующим вечером мы с Даниэллой и детьми отправились в Скалу, чтобы купить билеты до Ретимно и поужинать вместе — впервые с того самого дня, когда я вышел на работу в «Прекрасной Елене».
Днем мы рассказали Стелиосу и Варваре о том, что случилось между мной и Теологосом. Они покивали, и Стелиос произнес:
— Ксеруме, Тома. Мы знали. Но что мы могли сделать? Ты должен был обо всем узнать сам.
Нам было очень тяжело расставаться с мальчиками, Деметрой и Мемисом. Однако в таверну снова набилось много посетителей, которых надо было поскорее обслужить, а где-то поблизости ходил Теологос, поэтому прощание было коротким. Я обещал Савасу и Ламбросу, что скоро приеду их навестить.
— Сигура, — кивнули они, — конечно.
Забрав у Теологоса остаток суммы, я подавил в себе порыв протянуть ему руку, осознав всю нелепость подобного жеста и не желая больше дотрагиваться до этой грубой лапы, будто бы высеченной из камня.
Несколько секунд мы глядели друг на друга. Теологос впился острым взглядом в мои глаза, словно хотел спросить о чем-то, а потом я развернулся и пошел прочь, на ходу засовывая деньги в карман.
Я все удивлялся, отчего Теологос так быстро мне уступил и вернул деньги. Своим недоумением я поделился с друзьями в Скале.
Кристос рассмеялся. Мы как раз сидели в кафе и выпивали перед ужином. За столиком собрались мы с Даниэллой и детьми, Кристос, Лили, Магнус, Анна, Йенс и Никос — пенсионер-американец греческого происхождения, примерно шестидесяти лет, который вернулся на Патмос, после того как все лето гостил в Америке у друзей. Он с большим интересом и удовольствием выслушал мою историю. Когда я закончил, он закурил сигару, но так ничего и не сказал.
— Ну, разумеется, он вернул тебе деньги! — воскликнул Кристос. — Он испугался полиции.
— А что полиция могла ему сделать? — удивился я. — У меня ведь не было разрешения на работу! Вся затея была совершенно нелегальна.
— Правильно, но в полиции тебе пока разрешили трудиться. Правильно я говорю? Значит, любому дураку ясно, что у тебя есть связи. Может, в ЦРУ?
— Да нет же!
— Не важно. — Он с пониманием на меня посмотрел. — Так или иначе, твоя угроза напугала Теологоса.
— А о Теологосе не переживай, — вставила Лили. — Он же тебя еще обкрадывал, когда закупал продукты. Все эти деньги он оставил себе.
— А ты что, не потребовал вернуть их назад?
Я снова почувствовал, как у меня внутри все скрутило от унижения и обиды.
— Нет, — терпеливо ответил я, — откуда мне знать, сколько именно он прикарманивал. Я бы ничего не смог доказать. Кроме того, мне просто хотелось побыстрее покончить с этим.
Повисло молчание. Официант принес напитки.
— Значит, это он убил фашиста? — обратился ко мне Магнус.
— Возможно.
— О чем речь? — с гнусавым американским выговором поинтересовался Никос, зажав в зубах сигару.
Мы дружили с Никосом уже много лет. Все началось с того, что, познакомившись в Ливади, мы довольно быстро обнаружили, что Никос знал моего отца.
Никос родился на Патмосе где-то в тридцатых годах, но подростком уехал с острова, чтобы заработать денег за границей. Так поступали многие молодые люди, среди которых был и Теологос. Прожив сорок лет в Америке, Никос ушел на пенсию и вернулся на Патмос. С собой он привез немало денег, которые накопил, пока работал в ресторанном бизнесе — главным образом официантом. Он являлся типичным образчиком американца, добившегося успеха, — во рту вечно дымилась сигара, а седые волосы были аккуратно зачесаны назад волнами по моде пятидесятых годов.
Когда Никос упомянул название дорогого вашингтонского ресторана, в котором он работал и который часто посещал мой отец с друзьями и подругами, я спросил, не знал ли он часом Джорджа Стоуна. «О господи! — воскликнул Никос. — Мистер Стоун! Ну как же его не знать?! Так это ваш отец? Боже! Я ведь его постоянно обслуживал!»
Мы тут же стали приятелями, а наше знакомство явилось еще одним доказательством того, что мой выбор Патмоса отнюдь не являлся счастливой случайностью. За долгие годы я не раз обращался к Никосу за советом, когда мне приходилось принимать важные решения, и очень жалел, что не попытался связаться с ним перед этой авантюрой с Теологосом. Впрочем, наверняка бы он стал меня предупреждать и отговаривать, как другие; я бы пропустил его слова мимо ушей, и результат в конечном счете был бы все равно один и тот же.
— Никто не знает, кто именно застрелил фашиста. Естественно, кроме тех людей, кто был в том доме, — продолжил Никос, — а эти люди держат рот на замке. О том, что на самом деле произошло, и кто участвовал в операции, ходят самые разные истории. — Он помолчал. — По большей части отвратительные. За такое убивали.
Никос обвел взглядом присутствующих.
Вы даже представить себе не можете, что тогда здесь творилось. Я этого никогда не забуду. Еды не было. Немцы полностью нас отрезали от остального мира. Народ в поисках пищи рыскал по холмам, ел крапиву. Люди от голода падали замертво прямо на улицах. Я помню, как моя тетя Зоя… — Он покачал головой. — А теперь представьте этого сукиного сына, немецкого капитана, его звали О-Тромерос Ужасный. Он ходил гоголем по порту, и если на него не смотрели, — а у него были свои представления о том, как на него можно смотреть, а как нельзя, — этот ублюдок доставал пистолет и стрелял в провинившегося. Простите, я не выбирал выражений. — Повернувшись к Даниэлле, он кивнул на детей.
— Ничего страшного, — промолвила она.
Никос посмотрел на меня:
— Ты ведь был в том месте, откуда Теологос родом? На Агхиос Николас?
Я кивнул. Мне и вправду доводилось разок там бывать. Я как раз собирал материал для книги об острове. Я был потрясен царящим там запустением и силой ветра, дующего с моря, который, казалось, может тебя подхватить и унести. Я стал расспрашивать старого крестьянина о маленькой церквушке, которая словно сама собой выросла на скалистой почве. «Она очень старая», — сказал старик-крестьянин. Когда я поинтересовался, сколько ей лет, крестьянин покачал головой: «Очень, очень старая! Древняя! Ее построили очень давно. — Он замахал руками. — Про Христу. До Христа!»
— Я говорил, что мы были отрезаны от мира, — повернулся к норвежцам Никос. — Патмос был отрезан, Греция была отрезана, но… Даже сегодня мы радуемся, когда нам удается вырастить там хотя бы один куст помидоров. Посмотрите на тамошние растения! Все изогнутые, кривые, потому что постоянно дует ветер и не хватает воды. Ужас!
Он раскурил потухшую сигару.
— Людям жилось очень тяжко. Даже после войны. Потому я и уехал. Бедность?! Вы не знаете, что такое бедность! От нее никак не избавиться. Она словно проедает в тебе дыру. Вот о чем надо помнить, прежде чем называть людей ворами. И убийцами.
— Но Теологос мог находиться в том доме, — возразил Магнус, — когда убили фашиста.
— Ага. Я, между прочим, тоже мог там оказаться, — поглядел на него Никос.
Мы во все глаза уставились на него.
— Но меня там не было. — Он улыбнулся и, чуть прикрыв глаза, повернулся ко мне: — Знаешь, ты точная копия отца. Никогда не считал сдачу. А это огромное искушение, Тома. — Он взглянул на остальных. — И при этом мистер Стоун оставлял щедрые чаевые. Очень щедрые!
Работа по строительству нового причала в Скале была завершена, и город теперь кишмя кишел туристами. Народу было ничуть не меньше, чем в субботний вечер на Таймс-сквер. Пока мы выпивали, в залив вошел большой круизный лайнер, усыпанный тысячами огней от носа до кормы, напоминая огромный рекламный щит из тех, что можно увидеть на Бродвее. Чем ближе он подходил, тем сильнее мы ощущали себя маленькими.
Я подумал о Хоре, о том, сколь заброшенной и покинутой она мне показалась в первый день моего приезда. Как-то раз я увидел копию картины на стене монастырской часовни. Оригинал, видимо, принадлежал кисти монаха и относился к XVII веку, когда на остров волна за волной накатывали захватчики. На картине была изображена грозная армада венецианских судов (под командованием Франческо Морозини, того самого, кто впоследствии разрушил Парфенон), атакующая беззащитные торговые корабли жителей Патмоса.
Народная песня примерно того же времени рассказывает нам об этом набеге и разорении, которому был подвергнут остров. «Высадилось семь тысяч, — поется в ней, — чтобы остаться здесь всего на три часа… но эти собаки, не признающие никаких законов, провели здесь три дня! Реками текло масло, повсюду была разбросана пшеница, а улицы залиты вином…»
Теперь, однако, жители Патмоса встречали пришельцев во всеоружии. Вдоль набережной выстроились автобусы, лодки, такси, моторные баркасы, они готовы были доставить туристов куда угодно — только обратись. Каждым летом открывалось все больше новых ресторанов, кафе, закусочных, кондитерских, сувенирных и ювелирных лавок, рядом с которыми располагались гостиницы и пансионы. Сдавались в аренду мотоциклы самых разных размеров и мощности. А вместе с ними и машины. И лодки. И виллы. Таким образом, теперь, когда пресыщенные пришельцы, груженные добычей, возвращались на корабли, чтобы оставить остров, ощутимые потери несли уже их кошельки. Нынче жители Патмоса грабили пришельцев. По крайней мере, так казалось мне…
Мы с Даниэллой и детьми попытались найти местечко, чтобы поужинать, но это оказалось практически невозможно. Даже маленькие таверны, укрывшиеся на дальних глухих улочках Скалы, были забиты народом. Мы все-таки сумели отыскать столик в большом ресторане радом с портом. Обслуживали нас ужасно медленно, а заказанные блюда оказались чуть теплыми. Однако что за наслаждение — просто сидеть и ждать появления официанта, а потом есть то, что приготовил не ты сам, а кто-то другой. И плевать, что вкус не ахти! Должен сказать, что я оставил щедрые чаевые — не для того, чтобы произвести на кого-то впечатление, а из чувства искреннего участия.
О том, чтобы найти такси и доехать до Ливади, не могло идти и речи. Как раз прибыл пассажирский паром с большой земли, который собирался причалить сразу же после отплытия круизного лайнера. Лили, Магнус и Анна оставались в городе — им еще предстояла встреча с друзьями, так что мы с Даниэллой решили попробовать найти лодку. К счастью, в Скале мы встретили одного из ливадийских рыбаков, Подитоса, который как раз собирался домой, поэтому мы договорились, что он нас подвезет.
Когда к нам подбежала Лили, сжимая в руках блокнот, мы уже стояли на краю причала для рыболовецких судов.
— Том, секундочку! — Она остановилась и замолчала, чтобы перевести дыхание. Наконец она проговорила: — Понимаешь, так получилось, что… Одним словом, прошлым вечером у нас с Мемисом состоялся серьезный разговор. Мне кажется, он не готов ехать со мной в Осло. Скажем так, я это знаю. Для него это слишком серьезный шаг. Ты можешь лишь подвести лошадь к воде, а вот заставить ее пить… Одним словом… — она взяла на изготовку ручку, — я хочу ему это все объяснить. Как будет по-гречески «Я свободна, ты свободен»?
Мы с Даниэллой переглянулись, и я медленно, чтобы Лили успела записать, произнес:
— Эго имэй элефтери, эсиисэй элефтерос.
— Спасибо, — поблагодарила она и смущенно улыбнулась. — Наверное, так будет лучше.
Когда мы вышли в море, я не мог не вспомнить тот июньский вечер, когда Теологос встретил нас у парома и повез на своей лодке в Ливади. Тогда все только начиналось. По выражению глаз Даниэллы я догадался, что она думает о том же самом. Она улыбнулась и коснулась моей руки.
Обогнув мыс и оказавшись в бухте Ливади, мы увидели «Прекрасную Елену», в которой ярко горел свет. Над водами разносились звуки музыки из автомата. Посреди бухты по-прежнему стояла на якоре черная шхуна.
Подитос не отличался особой разговорчивостью, однако, когда мы причалили к каменному пирсу, он, вздохнув, пробормотал: «Эх, Тома!» — и заключил меня в объятия.
Попрощавшись с нами, Подитос пошел по пляжу прочь. Мы с Даниэллой стояли и смотрели на «Прекрасную Елену». В таверне было полно народу. До нас доносились звуки музыки и гомон посетителей. Я видел, как их обслуживает Теологос. Через его плечо было переброшено извечное полотенце. Мне также удалось разглядеть молодую француженку и ее отца. Они сидели с друзьями за двумя составленными вместе столами и праздновали день рождения. Мы могли различить взрывы их смеха.
Я и Даниэлла стояли прямо у пирса, у самой кромки моря. Так получилось, что практически на этом месте девять лет назад мы попытались погулять по воде. Неожиданно тот вечер предстал передо мной со столь беспредельной ясностью, что даже вернулись пережитые тогда ощущения…
В то время таверна напоминала сумасшедший дом. Музыканты, входившие в состав оркестра, были из Ливади, но с тех пор они давно уже занимались другими делами. Кто-то стал отцом, кто-то начал строить лодки. Так вот, оркестр играл на сцене, а на пляже привычно выстроились импровизированные столики и скамейки, сооруженные из цементных блоков, бочек и досок. Вездесущий Теологос был раздет до майки, а лицо и грудь у него блестели от пота. Он разносил тарелки, давал сдачу, помогал Елене на кухне, а его маленькие сыновья и родственники Елены, приехавшие с большой земли, сновали среди пирующих, число которых, даже в те далекие времена, было не меньше, а то и больше сотни человек.
Весь предыдущий месяц я наблюдал за Даниэллой издалека, не находя в себе мужества подойти к ней в Скале или наведаться в крошечный домик у маленькой бухточки рядом с портом, чтобы пригласить ее на свидание. Но я все это многократно обсуждал с друзьями. Я вел себя как четырнадцатилетний подросток перед первым школьным балом: с одной стороны, напускная храбрость, а с другой — снедающий страх оказаться отверженным.
В частности, я делился своими мыслями и мечтами с Алики и ее мужем Андреасом — архитектором из Афин. Они мне очень сочувствовали, но со временем, как впоследствии Алики мне призналась, я им надоел своей нерешительностью и неспособностью перейти от слов к делу. Поэтому, как только они узнали, что я буду на праздновании Преображения, они взяли на себя непростую задачу уговорить бедную Даниэллу, которая вела отшельнический образ жизни, пойти вместе с ними, практически пообещав, что в случае ее согласия они купят у нее две иконы. Они не поделились своими планами ни с ней, ни со мной.
Явившись на праздник, я с ужасом увидел, что с ними за столом сидит Даниэлла. Алики быстро подвинулась, одновременно чуть не спихнув со скамейки Андреаса. Таким образом, единственное свободное место оказалось рядом с Даниэллой.
Мы сидели на скамейке, прижатые друг к другу, и разговаривали, вернее, громко кричали, силясь переорать музыку. О чем мы тогда беседовали, у нас с Даниэллой совершенно вылетело из головы. Запомнилось только одно, мы на протяжении нескольких часов не умолкали ни на минуту, общаясь только друг с другом на дикой смеси английского и французского языков. Кажется, мы практически ничего не ели, но при этом выпили немало рецины.
То, что последовало за этим, среди присутствовавших в тот день на празднике стало легендой. Алики и по сей день любит об этом поговорить, причем настаивает, что идея первой пришла в голову Андреасу, а я же утверждаю, что все придумал сам. Я был опьянен близостью Даниэллы, очарован воркующим французским выговором, пленен миндалевидными глазами, золотисто-каштановыми волосами, грудью, сокрытой лишь тонкой тканью блузки. Лифчика Даниэлла не носила. Так вот, мне кажется, именно я сказал, что если на этом острове, где творились чудеса и ниспосылались откровения, может настать тот миг, когда человек будет в состоянии пройтись по воде как посуху, то этот миг наступил.
Неважно, кто произнес эти слова, главное, что Даниэлла с этой мыслью тут же согласилась. «Да, — кивнула она, — мне тоже так кажется», и в этот момент я понял, что пропал — я был по уши в нее влюблен.
Мы вдвоем встали и не шибко твердой походкой направились в сторону моря. Алики и Андреас принялись рассказывать окружающим, что мы собираемся делать, и к тому времени, как мы добрались до воды, оркестр успел замолчать, а вокруг нас собралась толпа зевак, которые кричали что-то подбадривающее. Среди собравшихся был и Теологос, хлопавший вместе со всеми в ладоши. Его лицо сияло от удовольствия — вечер удался на славу. Даже Елена вышла из своей крепости, желая узнать, что происходит.
Я стоял и держал за руку женщину, которую любил, но еще ни разу не поцеловал, слушал ритмичное хлопанье в ладоши и пение окружавших нас людей и от этого словно парил над землей. На мгновение у меня мелькнула безумная мысль, что у нас все получится.
Даниэлла посмотрела на меня, сжала мне руку, и я понял, что она разделяет мою уверенность. Потом мы шагнули в воду, поверхность которой в эту тихую, безветренную ночь напоминала черный мрамор.
В этой части пляжа, сразу же возле маленького пирса, располагался док для рыбацких лодок, а дно было покрыто камнями самых разных форм и размеров. Все они были скользкими.
Нам с Даниэллой удалось сделать по дну несколько шагов, после чего мы, хохоча и схватившись друг за друга, рухнули в воду. На поверхность выплыли мои сигареты и греческие банкноты, которые я чуть раньше наотрез отказался на время отдать Алики. Под гром аплодисментов мы вышли из моря. К телу липла мокрая одежда.
Вполне естественно, нам надо было обсушиться, и опять же вполне естественно, Алики настояла на том, чтобы я отвел Даниэллу в свой маленький домик на холме.
Алики с Андреасом даже прошли с нами большую часть пути, чтобы убедиться, что мы действительно доберемся до домика.
Оказавшись в спальне, я снял майку, Даниэлла блузку. Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись. Она протянула ко мне руки, мы обнялись, одновременно чувствуя холод и жар, и упали на кровать, где я впервые познал вкус ее губ.
Теперь мы стояли на том самом месте, где девять лет назад зашли в воду, и смотрели на Теологоса и его таверну.
Елена больше здесь не работала, тамариск срубили. Я вынужден был признать, что передо мной скорее таверна под названием «И Орайя Tea», а вовсе не «Прекрасная Елена».
И по всей вероятности, дальше ей предстоит процветать без моего участия.
Неподалеку от нас в воде плескались дети.
Момент, который, казалось, должен был стать точкой наивысшего моего отчаяния и тоски по рухнувшим надеждам, неожиданно показался не таким уж и печальным.
Я взял Даниэллу за руку:
— Помнишь, как мы попробовали…
— Прогуляться по воде? — улыбнулась она.
— Да. — Я покачал головой. — Что ж, по крайней мере мы попытались!
— Да, точно. — Она провела рукой по моему лицу. — Ты устал?
— Я отлично себя чувствую, — улыбнулся я.
Мы пошли вдоль пляжа, а впереди нас бежали дети.
Мы отправились на самый его край, откуда были видны огни новой закусочной Тео.
Тем же вечером, несколько раньше, нас отыскал в Скале маленький мальчик, который принес записку. Тео приглашал нас к себе выпить за счет заведения. Там нас должны были ждать друзья, желавшие встретиться.
— Один друг — особенный, — сказал мальчик.
— Кто? — спросил я.
— Мелья.
Мы шли вдоль берега, удаляясь от таверны Теологоса. Я повернулся к Даниэлле.
— Знаешь, — сказал я, — позвоню, пожалуй, в эту школу на севере Греции насчет работы преподавателем. Женщина, которая мне о ней рассказала, обмолвилась, что там есть театр и теннисные корты.
— Правда?
— Знаю, звучит слишком хорошо, чтобы даже хоть немного походить на правду, но ты только на секунду представь…
Как оказалось, в той школе действительно имелись теннисные корты и театр — маленький зал со сценой. Мне удалось уговорить администрацию школы наскрести немного денег на софиты и небольшой регулятор света, и работа закипела.
Мелья, точно так же как и Даниэлла, удержала себя от напоминаний о своих предупреждениях, однако в тот вечер, когда мы встретились с ней у Тео, с ее лица не сходило удовлетворенное выражение, какое бывает на мордочке у кошки, проглотившей очень большую канарейку. Увидев это выражение, я растерял последние остатки заносчивости и гордости. Несмотря на все, она простила меня за все гадости, которые я, с ее точки зрения, ей наделал. При этом, невзирая на то что все свидетельствовало об обратном, она продолжала истово верить, что я специально сговорился с Теологосом, чтобы не брать ее в дело.
Наша дружба стала даже крепче, чем раньше. Признаюсь, что когда Мелья прочитала начало этой книги, она сразу же позвонила из Греции: «Томаки, ты не изменился! Книга чудесная, но ты, как обычно, все приукрасил! Целую!»
Прежде чем вернуться на Патмос, мне потребовалось некоторое время обождать. С одной стороны, у меня было много работы в школе и заказов от известных издательств, выпускающих путеводители, а с другой стороны, мне больше не хотелось видеть Теологоса.
Наконец я принял решение вернуться якобы для того, чтобы собрать материал для своих книг по истории острова. На самом деле мне просто хотелось еще раз оказаться в долине Ливади — месте, которое, как вы сами видите, не желало меня отпускать.
Перемены, произошедшие в Скале, бросались в глаза издали, еще до того, как корабль вошел в гавань. Вдоль всего побережья мириадами огней горели огни новых ресторанов, кафе, кондитерских, закусочных, сувенирных и ювелирных лавочек, а на крышах виднелась реклама гостиниц и пансионов, кое-где подсвеченная снизу. Теперь у пирса могли одновременно причалить и круизный лайнер, и огромный паром, перевозивший автомобили, на котором путешествовал и я. У входа в порт, ожидая своей очереди, стояло еще два туристических лайнера. Помимо всего прочего, как я узнал на следующий день, в порту имелся целый флот кораблей на подводных крыльях, называвшихся «Летающими дельфинами». Очень быстро и очень дорого они могли домчать вас до ближайших островов с аэропортами.
Возле дока и на дороге, ведущей к входу на причал, сгрудилась куча легковых автомобилей. Многие из них были с иностранными номерами. Возле сходен парома толпился народ, но среди них я увидел лишь несколько знакомых лиц.
Наконец мне удалось отыскать водителя такси, которого прислала за мной Мелья. Им оказался молодой человек с короткими черными волосами, бледной, какой-то даже сероватой кожей, налитыми кровью глазами и трехдневной щетиной. Когда мы выбрались из скопления машин в Скале и понеслись по недавно заасфальтированной дороге в сторону Ливади, водитель поведал, что сам он из Афин и приехал на Патмос с женой и детьми только на лето, потому что здесь чистый воздух, прозрачное море и куча работы.
— В следующем году я, может быть, открою ресторан, — похвастался он.
Я прикусил язык.
На площади в Верхней Ливади, за столиком в кафе Алекоса, меня ждали Мелья, Магнус, его очередная пассия и Йенс.
Они все ничуть не изменились, что действовало успокаивающе и наводило на мысль, что я тоже не стал выглядеть старше. Мелья была такой же бодрой, с той же копной русых волос, а на ее лоснящейся коже не было и следа морщин. Сердечно улыбающийся Магнус оставался столь же крепким, как нападающий форвард, Йенс оказался с тем же землистым цветом лица и такой же небритый и полумертвый от никотина и алкоголя, каким и всегда был, и даже новая девушка Магнуса, пусть и не обладавшая непосредственностью Анны, во всем остальном, если говорить о модельной красоте и нордической свежести, являлась точной копией своих предшественниц. Кстати, ее тоже звали Анной.
Мгновение спустя я понял, кого не хватает.
— А где Лили? — спросил я.
— В Осло, — ответил Магнус и рассмеялся, — с Мемисом!
— Поверить не могу!
— Помнишь, он любил делать коллажи. Из ракушек, веревок, песка и прочего хлама. Она нашла ему галерею.
— Правда?
— Последний крик моды, — пробормотал Йенс и сардонически усмехнулся, продемонстрировав отсутствие нескольких коренных зубов.
Я рассказал и о своих новостях: Даниэлла тоже открыла свою галерею и сейчас трудилась не покладая рук над подготовкой выставки. Комплекс школы, в которой я преподавал, занимал почти тридцать гектаров и располагался прямо возле города Фессалоники — величественного морского города-порта, где издревле пестовали разные изящные искусства. Как только народ узнал, что я раньше работал в театре, я постепенно начал возвращаться к профессиональной деятельности. Меня попросили поработать режиссером по освещению у балетной труппы, которой предстояло выступить на городском фестивале искусств в октябре. Тем временем наши дети с явным удовольствием ходили в маленькую международную школу, расположенную в уголке того самого комплекса, где я и сам работал, и всего в десяти минутах ходьбы от дома.
В целом, перебравшись туда, мы поступили совершенно правильно. Спору нет, на работу над книгами у меня теперь практически не оставалось времени. У меня была большая учебная нагрузка, а кроме того, я вел театральный кружок, и все же…
На площадь выехало несколько автомобилей, вырулило на дорогу, ведущую вниз, к пляжу, и исчезло из виду.
Я глянул на часы. Почти полночь.
— Мы к Теологосу, — промолвил Магнус.
Я посмотрел на Мелью и быстро отвел глаза, но она заметила мой взгляд.
— Я тоже к нему хожу. Иногда. Слишком много народу.
— Прямо посередине пляжа открылся новый ресторан, — сказал Магнус, — его держит семья из Афин. Там нормально.
— Однако, как правило, мы ходим к Тео, — продолжила Мелья.
— И как он? Все так же?
— Тео? — глянула на меня Мелья.
— Теологос. О-Ладос.
— Многое изменилось, — помолчав, ответила она.
— И что же?
— Сам увидишь, — улыбнулась она.
Я посмотрел на Магнуса и Йенса. Судя по всему, они не имели ни малейшего представления о том, что Мелья имеет в виду.
— У него сыновья такие красавчики… — мечтательно заявила Анна.
Мне потребовалось несколько дней, чтобы набраться храбрости и спуститься на пляж, к таверне. Я говорил, что у меня дела в Скале и Хоре — мне нужно было собрать материал для книги. К вечеру я сильно уставал. Домик Мельи располагался на склоне холма на задворках деревни Верхняя Ливади и выходил окнами на долину. От ее дома до пляжа было двадцать минут, а обратно около получаса, потому что приходилось идти в гору. По вечерам мы сидели на террасе ее дома и разговаривали. Я наслаждался вечерней Ливади — теплым ветерком, приносившим аромат тмина и орегано, и звездами, покрывавшими небо от края до края.
По утрам я просыпался под мягкий перезвон колокольчиков — стада коз бродили по склонам холма за домом в поисках оставшихся с весны побегов. Время от времени раздавалось нестройное карканье ворон или же доносился (к счастью, издалека) крик петуха. Иногда я слышал, как на дороге, бежавшей вдоль пляжа, приглушенно стрекотал мотор мотоцикла. Однако, как правило, царила тишина, тишина безмерная, необъятная, святая, изначальная и беспредельная.
На третье утро я стоял и ждал, когда Мелья развернет джип своего сына, наслаждаясь раскинувшейся передо мной панорамой Ливади. В отличие от Скалы, с того момента, как я сюда приехал в первый раз, долина практически не изменилась. Она была иссечена все теми же низенькими каменными заборами, тропинками и пересохшими руслами рек. Как и прежде, она оставалась усыпанной маленькими белеными церквушками и домиками, среди которых был и наш Комненус, ее покрывали те же заросли кактусов, а также фиговых, лимонных и оливковых деревьев, зеленеющих на фоне скалистого ландшафта. А за всем этим, когда солнце поднималось над восточным мысом, становились видны темно-синие воды Эгейского моря, которые, как всегда, многообещающе мерцали.
Сначала мы поехали в Скалу — нам надо было заскочить на почту и кое-что купить, — а потом Мелья повезла меня обратно в Ливади, на пляж. Эта дорога, некогда таившая в себе столько опасностей для аэроплано Еврипида, теперь, словно пылью, была покрыта слоем асфальта. Я кинул взгляд в сторону домика на холме. На террасе кто-то стоял, но кто именно, мне разглядеть не удалось. Я спросил о Варваре и Стелиосе. «У них все без изменений!» — крикнула Мелья и крутанула руль, чтобы не врезаться в автобус, двигавшийся на нас со стороны пляжа.
Через несколько секунд наш джип замер на крошечной стоянке перед таверной. Мелья дождалась, пока я выйду, и тут же рванула с места на встречу с друзьями у Тео.
Несколько мгновений я просто стоял, разглядывая таверну. Казалось, она съежилась, сделавшись гораздо меньше, чем раньше, словно в последний раз я был здесь маленьким ребенком. Мелья сказала, что здесь многое изменилось, однако, с моей точки зрения, пока вроде все было как прежде. Даже клеенчатые скатерти, похоже, остались теми же самыми.
Потом я увидел Ламброса и Саваса.
Сперва я их не узнал.
Они очень сильно возмужали. Ламброс, который раньше был меньше и слабее брата, теперь обошел его. Он был крепко сложен, как футболист, золотистые волосы потемнели и стали светло-каштановыми. На щеках, совсем как у матери, по-прежнему горел румянец, а ясные глаза оставались все такого же, как у матери, голубого цвета. Савас с длинными густыми черными ресницами, которые он также унаследовал от матери, словно для того чтобы восполнить недостаточно крепкое по сравнению с братом телосложение, пытался отпустить усы, как у отца, но пока на его верхней губе рос только легкий пушок.
Мальчики с первого взгляда меня узнали и тут же, бросив все свои дела, кинулись навстречу и заключили меня в объятия. Мелья предупредила их о том, что я загляну, поэтому мое появление не оказалось для них такой уж полнейшей неожиданностью.
Через несколько мгновений к нам присоединилась Деметра. Она не стала меня обнимать, поскольку в одной руке держала деревянную ложку, а в другой полотенце. Вместо этого она, улыбаясь, похлопала меня по плечу, покраснев при этом как школьница. Золотые зубы были на месте, а вот один из настоящих отсутствовал. Первая дырка, а сколько их еще будет.
Вместе с ней навстречу мне вышла девушка с короткими рыжеватыми волосами, широкими скулами и василькового цвета глазами. Улыбка у нее была такой доброй, что в ее свете меркли даже золотые коронки Деметры. Девушка была наряжена в новенький модный передник. Она вытирала широкие ладони кухонным полотенцем.
Ламброс улыбнулся, слегка выпятил грудь и взял ее за руку.
— Это моя девушка Николетта, — произнес он, — из Амстердама. Николетта, это Тома.
— Ухты! Так вы тот самый знаменитый Тома! — произнесла девушка на идеальном английском.
— Ну…
— Теперь таверной управляем мы, — с гордостью промолвил Ламброс.
— Правда?
— Да, — кивнул Савас. — Отец отошел от дел.
Я бросил взгляд поверх их плеч.
— Он внутри, — чуть тише произнес Ламброс.
Я попытался всмотреться, но так ничего и не увидел.
— Может, мне стоит поздороваться? Как вы думаете?
Мальчики переглянулись и снова уставились на меня.
— Как хочешь.
Я опять посмотрел в сторону таверны, и на этот раз мне показалось, что мне удалось разглядеть фигуру, сидящую в уголке у дверей.
За столиком принялась рассаживаться стайка туристов, явившихся с пляжа.
— Извини, Тома, — промолвил Савас.
— Но мы еще увидимся? — спросил Ламброс.
— Естественно, — ответил я.
Когда я вошел внутрь, мне потребовалось несколько мгновений, чтобы привыкнуть к освещению. Потом я увидел его. Он сидел за столиком в углу, откуда можно было наблюдать как за прилавками, так и за кассой и за всем происходящим снаружи. По всей вероятности, он меня заметил сразу же, как только я приехал. Он был одет в мятую белую рубаху и коричневые брюки. На ногах — красные пластиковые шлепанцы. В одной руке он сжимал четки, украшенные керамическим медальоном с изображением голубого глаза — оберег от порчи.
— Ясу, Тома, — произнес он тихим голосом, когда я вошел, и подавленно улыбнулся.
Его усы практически полностью поседели, а каштановые волосы на макушке поредели. Он выглядел так, словно ни разу за все лето не выходил на солнце.
Он осведомился о моем здоровье, здоровье Даниэллы и детей. Однако не предложил мне ни сесть, ни выпить.
Я спросил, как он поживает.
— Хорошо, Тома, — ответил он и, улыбнувшись, обвел таверну рукой: — Теперь всю работу делают мальчики.
— А как же твоя лодка?
— Время от времени и ей занимаюсь, — ответил он и, помолчав, добавил: — Но теперь это требует от меня слишком многого, Тома. Слишком многого.
Он обратил взгляд на море. В его ручище защелкали четки.
— Ти на канумэ, Тома! — произнес он. — Что мы можем поделать!
Он погрузился в молчание, и я быстро понял, что наш разговор закончен.
Через несколько мгновений я пробормотал, что мне надо на встречу с Мельей. Он кивнул, и я вышел вон.
Попрощавшись с мальчиками, я направился к Тео. Преодолев несколько шагов по дороге, я наткнулся на вывеску, на которую до этого момента не успел обратить внимание. Она была прикреплена цепью к ветвям тамариска, растущего возле таверны. Вывеска была сделана из плоской кормовой части старой рыбацкой лодки. По всей вероятности, ее намалевали и водрузили сюда мальчики.
На вывеске было изображено ярко-оранжевое солнце с золотыми лучами, поднимающееся из лазурного моря. Чуть ниже темно-синими буквами, обведенными белым, было написано: «И Орайя Авий».
«Прекрасный восход».
Я оглянулся на мальчиков. Они стояли среди столиков, уперев руки в боки, и, улыбаясь, смотрели на меня.
Чуть дальше я мог разглядеть сидевшего в тени Теологоса.
Он по-прежнему смотрел на море, снова и снова перебирая костяшки четок. Во всем остальном он оставался неподвижен, словно высеченная из камня статуя.
Когда задумаешь отправиться к Итаке,
молись, чтоб долгим оказался путь,
путь приключений, путь чудес и знаний.
Гневливый Посейдон, циклопы, лестригоны
страшить тебя нисколько не должны,
они не встанут на твоей дороге,
когда душой и телом будешь верен
высоким помыслам и благородным чувствам.
Свирепый Посейдон, циклопы, лестригоны
тебе не встретятся, когда ты сам
в душе с собою их не понесешь
и на пути собственноручно не поставишь.
Молись, чтоб долгим оказался путь.
Пусть много-много раз тебе случится
с восторгом нетерпенья летним утром
в неведомые гавани входить;
у финикийцев добрых погости
и накупи у них товаров ценных —
черное дерево, кораллы, перламутр, янтарь
и всевозможных благовоний сладострастных,
как можно больше благовоний сладострастных;
потом объезди города Египта,
ученой мудрости внимая жадно.
Пусть в помыслах твоих Итака
будет конечной целью длинного пути.
И не старайся сократить его, напротив,
на много лет дорогу растяни,
чтоб к острову причалить старцем —
обогащенным тем, что приобрел в пути,
богатств не ожидая от Итаки.
Какое плаванье она тебе дала!
Не будь Итаки, ты не двинулся бы в путь.
Других даров она уже не даст.
И если ты найдешь ее убогой,
обманутым себя не почитай.
Теперь ты мудр, ты много повидал
и верно понял, что Итаки означают.