Григорьев пруд

1

Еще в прошлом году лесной склад шахты «Камышинская» подступал к самой ограде быткомбината. Из своего окна директор шахты свободно просматривал его дальние уголки. Но вот на том месте решили пробить уклон и лесной склад отодвинули дальше, в степь, чуть ли не за два километра от шахты. А если учесть весь путь от поселка, то все четыре наберутся.

Так что теперь туда две дороги — железная и «нашенская», как прозвали ее рабочие склада. На железной стоят вагоны с лесом, а по «нашенской» ездят машины и ходят на работу.

Написали коллективное письмо на имя директора шахты и секретаря партийной организации. Сейчас, мол, лето, ходить еще вроде ничего — заместо прогулки сойдет, а как осень наступит — дождь, грязь образуется, ходить совсем трудновато будет. Нельзя ли на машине, хотя бы грузовой, подвозить, желательно от центра поселка.

Но никто из руководства шахты еще не приходил. Ждали со дня на день. Начальник склада Коротков успокаивал:

— Нечего глотки попусту драть... Дела, значит...

А пока пешком топают. Кому повезет, считай — хорошо. Шоферы свои, на дороге не оставят, подберут. Некоторые на велосипедах приспособились ездить, а сам Коротков на мотоцикле приезжает.

Подвозить почему-то не любит. Да и рабочие не останавливают: все же начальство, как поведет себя — не угадаешь.

Но увидит мастера Шарова — сам остановит. Про Шарова рабочие не очень-то охотно говорят. Больше молчат, лишь иногда не то с осуждением, не то с завистью бесхитростной сплюнут:

— Настырный. Везет же таким.

И верно получилось: недавно на склад устроился, а начальством уже замечен, выдвинут в старшие мастера.

В последнее время такой высокой чести удостоился Иван Кузьмин. Про этого никто не скажет: настырный. Но никто также и не скажет, что он свой парень. Все больше молчит. А что на уме, попробуй отгадай. Да и странный какой-то... Про других все можно рассказать: и плохое, и хорошее, на виду как на ладони. Скажи, и все будет правда. А как здесь быть — никто не знает.

А как стал Кузьмина подвозить на своем мотоцикле начальник склада, то совсем растерялись. Решили про себя: неспроста, значит, причина есть на то, а какая? В этом-то как раз и была вся загвоздка. Но спрашивать не решались. Выжидали, что будет дальше.

2

Иван Кузьмин высок, но широк и костист в плечах. Ходит он немного наклоняясь вперед, сутуля спину, отчего руки его кажутся длинными, неловкими. На его мальчишески круглом лице — большие, рыжеватые, с подпалинкой усы. Ему советовали сбрить их, чтоб они не старили лицо его, но Кузьмин всем отвечал одно и то же:

— У меня отец казаком был, а какой казак без усов?

Разумеется, как тут не пожать плечами. Ну, какой он такой казак! Ведет себя тихо, спокойно, ни во что не вмешивается, делает все, что поручают, и смущается, когда начинают разговор о женщинах. Обычно в сторону отходит, но однажды подскочил к рассказчику, который, смеясь, заканчивал с похабной ноткой «всамделишнюю» историю о знакомой женщине, ткнул кулаком в грудь, хрипло выкрикнул:

— Сволочь, разве можно так!

Обидчик было задрался, но его удержали. Потом он извинялся, в гости приглашал, но Кузьмин не пошел.

А когда лесной склад перевели в степь, он принес три молодых дубка и посадил их под окном конторы. Дубки принялись быстро, и к ним привыкли, перед каждым нарядом, который проходил тут же, у конторы, любовались ими. От людей не ускользало даже рождение клейких, остреньких листьев из набрякших сочных почек.

В конце мая наступила жара. Но дубки не погибли: их поливали, окапывали, собирались огородить, но начальник склада только усмехнулся: еще не весь лесной склад забором обнесли, а тут штакетник подавай для баловства.

В один из таких жарких дней привез шофер новые запчасти для электропил. Полчаса ждал Короткова, рассердился, машину подкатил к самым окнам конторы и свалил свой тяжелый груз.

Первым беду заметил Федор Мельник. Бросился к конторе, раскидал запчасти: откуда только сила нашлась. Но дубки спасти не удалось, хотя аккуратно срезали поломанные ветви, вбили колышки, привязали к ним надтреснутые стволы. Дубки начали чахнуть, листья сжухлись, ветки опали и зябко поникли.

Все пожалели, что случилась с дубками такая беда, даже Коротков признался: была бы изгородь — деревца сохранились бы. Лишь один человек ничего не высказал: ни жалости, ни вздоха. Он сам вырубил ссохшиеся дубки, бросил в костер, который разожгли мальчишки в овраге, и никогда больше не упоминал о деревцах, будто не он их принес, не он посадил, не он больше всех остальных ухаживал за ними. Этим человеком был Иван Кузьмин.

3

Ольга Краснова, красивая, крепкая девушка, была бойка и остра на язычок. За короткое время работы на лесном складе в должности секретаря-машинистки она сыскала себе славу беспечной девушки, хотя никогда не видели, чтоб она с кем-нибудь из мужчин гуляла. И было непонятно, почему о ней говорили только плохое.

Потом неожиданно прокатился слушок: в Ольгу Краснову влюбился Кузьмин. Никто, разумеется, не поверил, но слушок обрастал и фактами: при виде Ольги Кузьмин терялся, краснел, все чаще заходил в контору, в которой раньше совсем не любил бывать; и Ольга охотно с ним разговаривала, а однажды — это уже все видели — прошлась с ним под руку от ворот склада до крыльца конторы.

И все же в такую странную любовь не верили. Говорили даже вслух при самом Кузьмине:

— Помучает да бросит. Знаем мы таких, красивых...

Так оно почти и вышло. Ольгу часто видели с Коротковым, и не только в конторе и на территории склада, а в поселке на тихой окраинной улице.

Кузьмин помрачнел, ходил молчаливый, злой. Вместе с ним работал в эти дни Федор Мельник. Когда у него спрашивали: «Ну, как он там?» — он отвечал, вздыхая: «Переживает... трудно ему...»

— А как? — интересовались дальше. — Поподробнее расскажи.

— Подите да сами узнайте, — сердился Федор, но потом признавался по секрету, что Кузьмин по-прежнему считает Ольгу чистой, справедливой и честной девушкой.

Федора слушали, пожимали плечами:

— Он что, не видит... слепой, что ли?..

— Отстаньте... Поживем — увидим.

А Ольга по-прежнему была веселой и много шутила. Она все время была на людях, никто не видел ее одну. Кузьмин — тоже. И он чувствовал, что Ольга боится одиночества, и это было то, что не чувствовали остальные.

Как-то в обеденный перерыв он зашел в лесопилку попить. Бак с водой стоял в дальнем темном углу у разнарядки. Кузьмин взял кружку, наклонился над краном и, заглянув в приоткрытую дверь разнарядки, увидел Ольгу. Ему показалось, что она не случайно зашла сюда, и он, забыв закрыть кран, шагнул ей навстречу.

— Пить хочу, — тихо сказала Ольга, увидев его.

Кузьмин налил в кружку воды, плотно закрыл кран. Вернулся в разнарядку. Ольга сделала несколько жадных, судорожных глотков и, не поднимая головы, прошла мимо Кузьмина. Он не остановил ее, не оглянулся. Он слышал, как жалобно скрипят под ее ногами половицы. Скрип стал глуше — он оглянулся. Ольга стояла и внимательно смотрела на него. Кузьмин, будто не решаясь, медленно направился к ней. Она не уходила, ждала. Он, подойдя вплотную, хрипло сказал:

— Оля...

Она вдруг резко вскинула голову, крикнула:

— Все ходишь, подглядываешь, а потом смеяться будешь... проклинать...

Она опустилась на пол и, закрыв лицо руками, зарыдала. Он смотрел, как вздрагивают ее тонкие плечи, молчал. Потом она поднялась, заглядывая ему в глаза, зашептала:

— Не говори... прошу... умоляю...

Она подалась к нему, он неловко обнял ее, сказал:

— Хорошо, Оля...

И никто бы не узнал, но увидел их вместе Нургалеев, и в тот же день все рабочие склада узнали, что Ольга и Кузьмин по-настоящему любят друг друга. Но сомневаться продолжали, уже с затаенным интересом выжидали, чем же все это закончится. А закончилось тем, что вскоре после этой истории Кузьмин и Ольга Краснова поженились.

Ольга рассчиталась, устроилась учеником повара в столовую. Говорили, что она просила уйти со склада и Кузьмина. Но он не ушел: свою работу он любил и на другую менять не желал. А что там до разных нехороших слухов о его жене, то верил, что они со временем поутихнут. И верно — разговоры постепенно утихли.

4

В это июльское утро Коротков настиг Кузьмина на полпути к лесному складу. Пытавшийся догнать длинноногого Кузьмина Федор Мельник был метрах в пятидесяти, когда остановился рядом с Кузьминым начальник склада. Федор пошел тише: оказывается, зря догонял. Сядет сейчас на мотоцикл, только пыль взовьется. Уже несколько раз так было.

Но сейчас почему-то не садился Кузьмин. Федор обрадовался, подумал: «Молодец, Иван, не желает унижаться». Шаг прибавил, уже голос начальника склада услышал. Слов не разобрал, но понял: уговаривает Коротков. Вот он оглянулся, заметил Федора, ногу перекинул через седло. И тут Федор остановился. Сзади Короткова сел Кузьмин. Мотоцикл сорвался с места, и Федор перешел на другую сторону дороги, чтобы пыль не глотать. Он шел и думал, почему так странно ведет себя в эти последние дни Кузьмин, и какая связь наметилась между начальником и простым рабочим, и чем вызвана она, и еще он думал о том, не является ли причиной всему этому Ольга?

А Коротков уже подкатил к конторе. У крыльца, под окном, — две широких скамейки и столик. За столиком сидели рабочие, играли в домино и о чем-то, как всегда, шумно спорили. Мотоцикл фыркнул — замолк. Затих и разговор, все рабочие, как один, посмотрели на Короткова и Кузьмина. Слез Кузьмин и медленно, не оглядываясь на Короткова, подошел к рабочим, поздоровался. Ответили негромко, вразнобой — кто «здорово», кто «доброе утро», кто «привет».

Присел Кузьмин на краешек скамейки, поправил запылившиеся усы. А Коротков прислонил мотоцикл к стене и, уже взбежав на крыльцо, громко приветствовал всех, подняв вверх правую руку. Ему также ответили вразнобой.

Стукнула дверь — скрылся в конторе начальник склада. Рабочие переглянулись между собой, и Максимов, машинист башенного крана, крикнул, усаживаясь поудобнее:

— Братцы, внимание, мой ход!..

А вот и машина подъехала — одна, другая, третья... Сейчас наряд будут объявлять. Так и есть, только подумал — на крыльцо, вразвалочку, руки в карманы, вышел Коротков, за ним проскользнул Шаров, в тени остановился.

— Кончай базар! — зычным голосом пробасил начальник склада.

Все разом отхлынули от столика, забыли про домино.

Коротков прислонился грудью к высоким перильцам крыльца, терпеливо оглядел столпившихся тесно рабочих, развернул лист бумаги, стал медленно, четко выговаривая каждое слово, читать. Назовет фамилию, скажет, куда идти, если кому что непонятно — пояснит. Пререканий обычно не любит, нахмурит узкий лоб, тихо спросит:

— А куда бы желал? В лесной санаторий? В дом отдыха «Березка»?

Если бы Коротков поступал несправедливо — тогда другое было бы дело, но начальник склада — и это было замечено всеми — отличался справедливостью. За это его уважали, и редко кто во время наряда перебивал Короткова. А в последнее время эту привычку совсем забыли.

— Иван Кузьмин...

Здесь Коротков сделал долгую паузу, потом, будто не решаясь еще, добавил: — С Шаровым на старое место пойдешь, — и быстро выкрикнул дальше: — Курочкин...

— Я не пойду! — вдруг громко, отчетливо сказал Кузьмин.

Сразу стало тихо. Кто-то кашлянул, кто-то зашуршал бумагой, под чьей-то ногой хрустнула щепка. Коротков нахмурил узкий лоб, спросил:

— А куда бы желал? В лесной санаторий? В дом отдыха «Березка»?

Вокруг засмеялись, послышались шутки:

— Опять чудит...

— Не протрезвился, поди...

— Да он память заспал с молодой-то женой...

— Очнись, Ваня, не в постели...

Кузьмин, не поднимая головы, твердо повторил:

— Не пойду.

Теперь уже никто не смеялся, не шутил. Все с настороженным любопытством смотрели то на Кузьмина, то на багровевшего Короткова. Кто-то присвистнул:

— Чего-то не поладили... рассорились...

Кузьмину стало тесно, жарко, провел широкой ладонью по лицу. Коротков посмотрел туда, откуда послышался свистящий голос, сказал:

— Хорошо, Кузьмин, пойдешь с Мельником... Курочкин...

Кузьмин еще ниже склонил голову на грудь. Усы обвисли, торчали, как две короткие толстые кисточки. До него доносился скрытый шепоток:

— Дела... Ишь ты...

— Видать, крепко насолил...

— Как срезал, а?.. Не пойду — и баста...

— Ну, теперь держись...

Кузьмин протиснулся к выходу из толпы обступивших его рабочих, свернул за угол конторы, сунул в рот сигарету. Вспомнил, что спичек нет. Ругнулся: надо же, забыть дома спички. Услышал шаги — оглянулся. Подходил Мельник, веселый, улыбчатый. Заговорил возбужденно:

— Как ты его отбрил, а?.. Давно бы так... Раз со мной работал, так и продолжай работать. А то придумали — иди к Шарову. А зачем?.. Ну, зачем, спрашивается?.. Ладно, Иван, не горюй... И не бойся, я за тебя всегда постою, — и хитро, загадочно подмигнул.

— Спички есть? — поторопил его Кузьмин.

— Я ведь некурящий... А впрочем — подожди.

— Не надо. Пошли.

5

Кажется, чего проще — разгружать вагон с лесом. Работа несложная, однообразная. Была бы сила да ловкость — быстро освоишься. И все же настоящих мастеров этого дела не много на лесном складе шахты «Камышинская», по пальцам пересчитать можно.

Федор Мельник — настоящий мастер. Кузьмин хоть и посильнее Федора, а вот опередить никак не может. А ведь старается, еще как старается, передышки себе не дает. Сегодня особенно отстает: после трехдневного перерыва не могут руки привыкнуть. И не мудрено: все эти три дня работал с Шаровым, пилил с ним бревна, подгоняя под стандарт забойных стоек. А работа эта куда полегче, попроще.

Еще только час прошел, а уже спина взмокла, рубашка прилипла к телу, пот ручьями течет по лицу, и руки подрагивают, будто лихорадка их бьет. Не выдержал — попросил отдыха.

Федор засмеялся, без всякой обиды, просто сказал:

— Что-то рановато, Ванюша... Ну да ладно, работа — не волк, в лес не убежит... Верно?

Был он на другом конце вагона и пошел навстречу Кузьмину. Ему бы по бревнам, спокойно и безопасно, пройти, а он весело подмигнул напарнику и, ступив на борт вагона, начал быстро перебирать ногами, покачиваясь из стороны в сторону. Вот-вот, гляди, сорвется. Кузьмин и вскрикнуть боится, и взгляда не отрывает, и чувствует, как ослабевшие мышцы его снова напрягаются. Но тут Мельник соскочил на бревна, подсел к Ивану, спросил, улыбаясь:

— Что, напугал?

— Дурень ты, — вздохнул облегченно Кузьмин.

— Верно, — согласился Мельник. — Какой уж есть... А ты разве не дурень? Какой еще дурень.

— Почему? — нахмурился Кузьмин.

— Да потому. Променял гриву на хвост... Там, с Шаровым, ручки потирал, а тут — уже спину ломит. Верно?.. Вот и есть ты после этого дурень... Но ничего, Ванюша, мы этого Шарова в дураках оставим... Да еще кое-кого в придачу. Верно?..

Промолчал Кузьмин, только голову в сторону повернул, чтоб с любопытным взглядом Федора Мельника не столкнуться. А тот, помедлив, опять весело сообщил:

— А в общем ты, Ванюша, молодец... Отмочил номер что надо... Первый сорт... Амплуа.

— Какой еще амплуа? — насторожился Кузьмин, искоса взглянул на Мельника.

— А так — амплуа, и все... Другой бы не смог, а ты смог... Понял?

— Фокусник, — пробормотал Кузьмин и поспешно потянулся за курткой. Достал сигарету, повертел в пальцах, поднялся. Постоял, молча посмотрел туда, где маневрировал старенький паровозик, снова сел.

Смотрел на него Федор Мельник пристально, выжидающе: не скажет ли ему чего-нибудь Иван Кузьмин. За полгода совместной работы привыкли друг к другу. Мельник — человек прямой, свою душу перед Кузьминым нараспашку раскрывает, ничего не таит. Как тут о своей жизни перед таким парнем не поделиться. Многое о нем знает Мельник, на свадьбе был самым почетным гостем. Но только в последнее время не узнаёт он своего напарника. Что с ним стряслось? Неужели Ольга всему виной? О ней Кузьмин почему-то совсем не рассказывает, а сам Мельник не имеет привычки навязываться.

Смотрит Мельник пристально, выжидающе. Хочется ему узнать, что случилось с Кузьминым, почему он сегодня не подчинился Короткову.

И впервые не выдержал Федор, спросил осторожно:

— Что у тебя там с Коротковым?..

Вздрогнул Кузьмин, подвинулся ближе к товарищу и вдруг сказал такое, чего никак не ожидал услышать Федор Мельник:

— Не надо, Федор... Ты с ним того... не связывайся... Я сам...

— Ты что бормочешь? — удивляется Мельник. — Почему обо мне беспокоишься?.. Это тебе надо, а не мне. Верно?

— Как это — мне? — спрашивает Кузьмин.

— А так.

— Ну, говори, — и пристально смотрит на Мельника, точно так, как тот несколько минут назад смотрел на него.

— А что, скажу... Только не обижайся, — и как тайну Сообщает: — Из-за Ольги всё, да? Верно?

— Из-за Ольги?

— Ну да, из-за нее. Или у тебя другая есть? — Мельник помолчал, потом заговорил, горячась: — Непонятно только, почему ты согласился сесть на мотоцикл его. Да я бы в морду дал, а ты... ты... сел... А сейчас вроде побаиваешься... Верно?

— А она не могла с ним?.. Нет? — с трудом выдохнул Кузьмин и поднял глаза на парня.

— Дурень... Деваха — во, настоящая, — и, улыбнувшись, обнял Кузьмина. — Как она за тебя замуж пошла, ума не приложу.

Кузьмин смущенно заулыбался.

— А я тут... разное думал... все говорят, а ты...

— Курица тоже думала да в щи попала.

И хлопнул широкой ладонью по колену Кузьмина, засмеялся:

— А здорово ты сказанул: не пойду — и всё. Пусть наших знает. Это я уважаю... И все же ты побаиваешься, верно?.. Меня зачем-то предупредил. Зачем? — и снова взглянул на Кузьмина пристально, выжидающе.

— Молодой ты, горячий...

— Несдержанный, — в тон Кузьмину продолжил Федор Мельник и громко сказал, вставая: — Где наша не пропадала. Не бойся, Ванюша, у меня с ним счетов пока нет. А будут, я его — по шапке. Я такой... И тебе советую. Чуть что — по шапке, не робей.

— Не понимаешь ты, Федор, — раздумчиво протянул Кузьмин и тоже поднялся.

— Где уж нам, — усмехнулся напарник. — Ну, давай работать.

— Ты не сердись.

— Да что ты все меня успокаиваешь, — рассердился Мельник. — Девка, что ли, я.

И опять Федор ступил на борт вагона. На этот раз не смотрел Кузьмин вслед Мельнику. Нагнулся за бревном, помедлил, но, не выдержав, разогнул спину, так и не взяв в руки бревна. Мельник был уже на другом конце вагона. Крикнул оттуда:

— Начнем!

Не мог работать Федор молча. Что-нибудь да скажет, но отвечал Кузьмин неохотно, коротко, и ничего Мельнику не оставалось, как только замолчать.

Не глядел в его сторону Кузьмин, а когда через час посмотрел — едва не ахнул: все-таки какой мастер этот Федор Мельник! Стоял он почти на самом дне вагона, а он, Иван Кузьмин, едва до середины добрался.

Не отстает Кузьмин от напарника, старается, но с каждой минутой чувствует: сдает. Несколько раз бревно ударялось о борт, падало обратно в вагон. Но не просит Кузьмин отдыха. Потом обливается, губы сжимает — крепится. Не заметил, как остановился рядом Федор Мельник, придавил ногой бревно, к которому потянулся Кузьмин.

— Оставь, — сказал ласково. — Перекур сделаем. Положено.

С трудом разогнул Кузьмин спину, медленно пошел за Федором. Взобрались на борт вагона. Кузьмин достал сигарету и вспомнил, что спички дома забыл.

— Отдыхай, я сбегаю, — сказал Федор Мельник. Не успел возразить Кузьмин — Мельник уже по доске, приставленной к вагону, соскользнул вниз, на землю.

6

Печет солнце — дышать нечем. Смолистый запах сосновых бревен горчит. Ветерок едва ощутим. Можно, конечно, спуститься на дно вагона, прислониться к прохладной, отпотевшей от бревен стене. Но Кузьмин упрямо сидит на высоте, на солнцепеке. Думать совсем не хочется. Только не получается — то одно вспомнит, то другое. Почему долго нет Федора? Одному начать, что ли? Может, легче будет забыться?

Кузьмин вытягивает шею — не возвращается ли со стороны конторы Федор Мельник. Отсюда контора хорошо видна. Возле нее он замечает кучку людей. Еще минуту назад там никого не было, а вот — сбежались, как на пожар. Может, действительно что-нибудь случилось? Потому и Федора нет. Да, определенно что-то случилось. Вот уже доносятся до него приглушенные расстоянием голоса.

Кузьмин соскальзывает по доске вниз, на землю. Да, видать, поторопился — ударился коленом о камень. Прихрамывая, поспешил к конторе. Приостановился, прислушался и хотел назад повернуть, да заметил его Федор Мельник, рукой замахал:

— Ты чего, Ванюша? Иди сюда! Скорее!

Пришлось Кузьмину к остальным рабочим подсоединиться, вместе с ними ближе к крыльцу конторы подступить.

На крыльце двое — Коротков и Першин, секретарь партийной организации шахты. Да, долгонько его поджидали.

Говорил Першин негромко, плавно, а в толпе — сплошной шепоток. Не разберешь, что к чему. Кузьмин протиснулся вперед, на всякий случай, чтоб яснее уловить мысль секретаря, поинтересовался у Петрякова:

— О чем он?

— Все о том же, как лучше работать.

Впрочем, зря спросил, мог сам догадаться. Слева от себя увидел Нургалеева, хотел к нему подвинуться, но раздумал: все равно сейчас не закуришь.

Кто-то сзади вдруг решительно крикнул:

— Хватит рассусоливать! К делу ближе!

Першин поднял руку, не повышая голоса, проговорил:

— Как улучшить производительность труда, как ликвидировать простои, разве это не дело? Разве вам это не важно?

— Каждый день слышим! Надоело!

— Максимов, смотри у меня!

Это сказал Коротков — начальник склада. Ему с крыльца каждый виден. Разве только маленького Петрякова не заметит.

И тут встречается Кузьмин с цепким взглядом Короткова. Глаза бы отвести, спрятаться за широкой спиной Федора, так нет же — ближе к крыльцу шагнул, будто Коротков притягивал к себе, неожиданно выкрикнул:

— С машиной как — дадут? — и прислушался, словно другой сказал, а не он, Иван Кузьмин.

Смешался Першин, что-то на ухо зашептал Короткову. А шум среди рабочих все нарастал, нарастал — и прорвался:

— Верно, чего там!

— Хватит тянуть. Будет или не будет?

— В письме ясно сказано.

— Решать — и точка!

— Тише! — крикнул начальник склада. — Тише! — ударил кулаком по шатким перильцам. — Александр Петрович еще не все сказал.

Стихли голоса, под ногой Кузьмина хрустнула сухая ветка. Он подался назад, наткнулся на Максимова. Тот легонько надавил на плечи: не суетись.

Першин покашлял в ладонь, вытащил из кармана знакомое всем письмо.

— Ну, что ж, — спокойно заговорил. — Раз торопите — начнем с письма. Все здесь изложено правильно. В этом я убедился сегодня сам. По этому поводу я уже говорил с директором шахты. В принципе он не возражает. Но есть небольшое «но». Мало на шахте своих машин... не хватает их... Да вы это сами понимаете лучше, чем я... Так что, дорогие товарищи, придется до осени потерпеть...

Кузьмину бы отойти за спину Федора, так нет же, натолкнувшись на взгляд Короткова, шагнул навстречу и опять крикнул:

— Нам машина сейчас нужна!

Першин замолчал, и в наступившей тишине кто-то отчетливо сказал:

— Что это с ним, вроде как чокнутый.

Вспыхнул смешок, не успел погаснуть, как посыпалось со всех сторон:

— Видать, через жену перелазил да зацепился...

— Очнись, Ванюша... Не в ресторане «Север»...

— А может, Коротков по дороге с мотоцикла уронил?..

— Все! — крикнул начальник склада. — По местам, живо!

Он увел Першина в контору. Рабочие начали расходиться.

Назад подался Кузьмин и тут у крыльца увидел Шарова. Стоял Шаров и посмеивался, смотрел на растерянного Кузьмина близко сдвинутыми к переносице глазами. Кузьмин подошел, сковырнул носком ботинка гальку, загнал ее под крыльцо, потом хрипло, не поднимая головы, сказал:

— Скажи, пусть с тобой посылают.

Шаров молча разглядывал Кузьмина, не сгоняя с лица насмешливой улыбки.

— Ну, иди, — поторопил Кузьмин.

— Можно.

Не спеша повернулся, взошел на ступеньки и так же не спеша, будто еще раздумывая, скрылся за дверью. Кузьмин потянулся в карман за сигаретой.

— Ну пойдем, Ванюша, — весело позвал его подбежавший Федор. — Заболтался я со знакомым шофером, о тебе забыл... Вот и спички у него взял. Бери... Ну, чего ты?.. Разморило? Устал?.. Ничего, после обеда легче будет...

Он протянул коробок.

— Не надо.

— Сам достал?.. Или ждешь кого?..

Не успел расспросить — сбежал с крыльца Шаров.

— Все решено. Согласен. Пошли.

— Куда? — удивился Федор.

Шаров радостно заулыбался, дружески хлопнул Мельника по плечу:

— Не огорчайся, парень. Сейчас я тебе своего напарника подошлю.

— А Иван?

— Он со мной.

— Как с тобой? Кто решил?

— Он, — ткнул пальцем в Кузьмина, значительно добавил: — Сам.

— Ты что, Ванюша? — опешил Федор. — Как же так?.. Ты же не хотел.

— Не хотел, а теперь — захотел, — раздраженно проворчал Шаров. — Иди, работай. Не мешай.

— Понятно... Оно теперь все понятно, — тихо проговорил Федор, отступая.

— Не понял ты, — глухо проговорил Кузьмин и медленно направился в сторону от конторы.

— Вот еще — амплуа, — задумчиво протянул Федор.

— Сам ты — амплуа! — хихикнул Шаров и побежал догонять Кузьмина.

7

За лесопильней в несколько ровных рядов идут штабеля. Остановились у самых крайних, дальше — высокий плотный забор.

— Эй, Дергачев! — окликнул Шаров напарника. Из-за штабеля высунулась голова Дергачева. Сквозь редкие белесые волосы просвечивалась лысина.

— Сюда, быстрей!

Дергачев скрылся, потом вышел к ним, стряхивая с колен крошки хлеба и прожевывая то, что было еще во рту.

— Собирай манатки — и айда к Мельнику на вагон! Найдешь? Или объяснить?

— Чего так?

— Нужно. Коротков велел.

— А чего он сам не пришел?

— Ты не чевокай, — рассердился Шаров. — Сказано — иди.

— А если не пойду?

Дергачев сел на бревно, положил руки крест-накрест на худые колени.

— Ты что, глухой? Или слепой? Не видишь, он со мной будет, — и Шаров кивнул на стоявшего рядом Кузьмина.

— А чего он утром не согласился? — допытывался неугомонный Дергачев. — Ну, чего?

— Это не твоего ума дело. Сказано — иди. Значит, иди.

— Нет, ты не гони! — взвизгнул Дергачев и вскочил с бревна, будто его ужалили. — Значит, я здесь, потом — там, а получать что буду — шиши! А у меня пять ртов, все есть хотят. Мне интересу нет с места на место перебегать. Ему-то что, — мотнул головой Дергачев на Кузьмина. — Он дурит, а ему потакают...

— Ну, хватит, развел агитацию! — вскипел Шаров и наскочил на Дергачева, дернул за рукав. — Мотай отсюда, а то худо будет.

— У-у, выжиги! — прохрипел Дергачев.

Круто повернулся, добежал до бревна, на котором лежал подкладкой вверх потертый пиджак, бережно стряхнул с него пыль, надел. Вбежал на бугорок, крикнул:

— Еще доберутся до вас, самоуправщики липовые!

— Мотай, мотай! — махнул Шаров и, оборачиваясь к Кузьмину, процедил сквозь зубы: — Ехидна какая! Ну, погоди, он у меня еще попляшет.

Кузьмин, глядя вслед Дергачеву, глухо сказал:

— Не трожь его. Не надо.

Шаров скривил губы, пожал плечами.

— Черт с ним... Давай начнем.

Кузьмин послушно потянулся к ручной электропиле.

— Не надо, — остановил его Шаров. — Это потом, успеется. Бревна будем отбирать, лучшие... Не забыл?

Кузьмин взглянул на Шарова. Тот сдвинул к переносице глаза, сунул руки в карманы. Отвел от него взгляд Кузьмин, медленно зашагал к знакомому штабелю.

— Только быстрей, — поторопил Шаров. — И так из-за этого идиота много времени потеряли... Да и ты хорош... Не выспался, что ли?

Кузьмин промолчал. Подумал: «Вот и все. Шумел, и только все — зря, все по-ихнему выходит». И не обратил внимания на отчетливый шепот напарника:

— Давно бы так. А то — упрямился.

8

Около года работает на лесном складе шахты «Камышинская» Иван Кузьмин. Из них полгода с Федором Мельником. Но из этих шести месяцев были дни, когда их разъединяли. Кузьмина посылали то с одним рабочим, то с другим. Коротков объяснял: так нужно. Раз нужно, зачем возражать. И Кузьмин не возражал: шел туда, куда его посылали. Федор Мельник собирался «пресечь такие недозволенные действия начальства», но сам Кузьмин уговаривал его этого не делать.

— Для тебя же лучше, — горячился Федор. — Ну, скажи, какой для тебя интерес бегать по всему складу. Надо знать одно свое рабочее место и этим местом гордиться.

— Не я один, — оправдывался Кузьмин.

— Ну вот, заладил одно и то же... У тебя гордость рабочая есть или нет?.. Ты ведь специалист своего дела,

— Ну, какой я специалист, — возражал Кузьмин.

— Не пойму я тебя, — вздыхал Федор. — А еще — казак. Слюнтяй ты — вот кто!

— Нельзя, Федор.

— Меня-то не гоняют.

— Ты — мастер, ты здесь нужный.

Разговор на этом затихал, чтоб через несколько дней снова вспыхнуть.

Когда Кузьмина послали работать с Шаровым, Федор только сказал:

— Буду ждать. Не задерживайся.

Это было три дня назад. Привел Шаров нового напарника вот на это же место — к самому дальнему штабелю. Шарова Кузьмин почти не знал. Откровенного разговора не получалось. Шаров спросил, усмехаясь:

— Как это Ольга с тобой живет, с таким бирюком. Слово из тебя не вытянешь. Вот с Коротковым ей весело было...

— Ты их не касайся! — зло прикрикнул Кузьмин,

— Ай, ай, ай, вот и голос подал, — всплеснул руками Шаров. — Не такой уж ласковый, да все равно как будто живее стало, — и продолжал оживленно, все ближе подвигаясь к Кузьмину: — Смотрю на тебя и дивлюсь: скромный, тихий, мухи не обидишь. А отчего?.. Вот странным тебя кличут. А я не верю... Видать, причина есть. А какая?.. Да разве важно какая, лишь бы людям странным да тихим показаться, лишь бы разговор пошел и в сторонке оставили, не трогали...

— Помолчал бы, — не выдержал Кузьмин.

— Можно, — охотно согласился Шаров.

Замолчал, а Кузьмину все еще казалось: продолжает напарник говорить, только медленнее, возвращаясь к сказанному, и говорит все верно и правильно. И любопытство появлялось невольное: откуда он знает. Слышал? Так никому, даже Федору, о себе не рассказывал. Откуда? Словно подслушал Шаров его мысли и высказал вслух. Не вытерпел Кузьмин, как будто случайно подвинулся к Шарову, когда бревна пилили, взглянул и тотчас же наткнулся на остренький взгляд, который как бы говорил: «Ну что, продолжать?» И Шаров не заставил себя ждать. Весело подмигнул:

— Знаю, заинтересовал тебя. Видать, никто перед тобой еще так не откровенничал. И оттого ты такой молчаливый да хмурый. Вроде после свадьбы повеселеть должен, а оно все так же... знать, жизнь твоя не сахар была, пристукнула малость чем-то. Верно говорю?.. Отсюда и странный ты для людей, непонятный...

Удивлялся Кузьмин: как все правильно говорит Шаров. И неприятно было, почему именно Шаров, этот сухонький, маленький, с острыми, злыми глазками человечек, в душе его, как в своей, разбирается. Ведь какой золотой человек Федор Мельник, с таким только дружбу навеки водить, а вот не получается. А все потому, что не понимает он Кузьмина, все чаще только раздражает своими веселыми, беззаботными шутками. Хочется подчас уйти от Федора, а куда, и потому Кузьмин в уме не держит мысли пойти на откровенность. А вот Шарову захотелось вдруг о себе рассказать, бедой поделиться. И поделился бы, но тут Шаров дружески хлопнул его сухонькой легкой рукой по плечу:

— Ай, ай, ай, заболтался... Для первого раза и хватит... Все мы — человеки, у каждого своя мозоль... Думаю, сладим... Не станем смотреть бугаями... Глянь, уже второй час подошел...

Так и есть: второй час пошел. Да и солнце в зените, тени маломальской не найдешь. Хорошо, есть широкий навес из брезента. Под ним можно часок и отдохнуть. Примостились на досках рядышком, развернули «тормозки» — к шахтерам себя причисляли, завтрак свой так же называли, как и все остальные.

— Не обижаешься на меня? — Шаров придержал у рта кусок хлеба, густо помазанный сливочным маслом да еще с приложенным сверху толстым куском колбасы. Нарочно вопрос такой задал, чтоб лишний раз обратить на себя внимание: смотри, Иван Кузьмин, как сытно живем.

— За что?

— Да я так, — отшутился Шаров и подвинул сверток с обедом: бери, не жалко. Что хочешь? Колбасы? Сыра? Яйцо? Бери, не стесняйся, смекай, что к чему.

К концу обеда, когда уже из-под навеса вышли и грели на солнце голые спины, пришел Коротков. Посмотрел на сидевших рядышком напарников, весело спросил:

— Ладим? — и вежливо, присаживаясь к Кузьмину, добавил: — Ну как, не устал, Ванюша?

Впервые после свадьбы Коротков лично обратился к Кузьмину, да еще так вежливо, по-свойски. Видать, забыл свою злобу или приглушил в себе, вглубь запрятал. А ведь первое время, как узнал о том, что Ольга замуж выходит за Кузьмина, глядеть спокойно не мог. Да, время проходит — и утихает обида. Вот и Кузьмин уже не держал обиду на Короткова, хотя по-прежнему оставался в разговоре с ним сух и сдержан. И сейчас он тоже сухо ответил:

— Как везде.

Шаров засмеялся, обнял Кузьмина за широкие плечи.

— У нас все хорошо, Степан Николаевич, будьте уверены... Не подведем...

— Хорошо, — сказал Коротков и, поднявшись, подошел к штабелю бревен, распиленных под обычный стандарт крепежных стоек. К нему тут же подскочил Шаров, тихонько сказал:

— Старались, Степан Николаевич... Будьте уверены, — И добавил, уже громче, для Кузьмина, вслед уходящему быстрой, нервной походкой Короткову: — Вот, похвалил.

После обеда пришла машина. Шаров вскочил на подножку кабины, сунул голову в раскрытое окно, что-то сказал шоферу. Тот согласно кивнул, подкатил машину задом прямо к штабелю.

— Начнем загружать? — спросил Кузьмин.

— Да, разумеется, — кивнул Шаров.

Им стал помогать и шофер. Это обрадовало Кузьмина: никто из шоферов обычно такой работой не занимался. Отмахивались: «Мы — не грузчики, мы шофера. Это понимать надо». Втроем они быстро загрузили машину крепежными стойками — самыми лучшими, без лишнего сучка, прямые, как стрелка. Кузьмин, встав ногой на колесо, руками схватился за борт.

— Ты куда? — дернул его сзади Шаров.

— На шурф. Разве не едешь?

— Не надо, — сказал Шаров. — Один справлюсь. А ты — отдохни. Еще намотаешься.

Нет, не привык отдыхать Кузьмин, когда другие работают. Как все, так и он. Не хочет, чтоб потом пальцем в него тыкали.

— Я не привык, — ответил упрямо.

— Пусть едет, — махнул шофер, высовываясь из окна кабины и делая какие-то знаки непонятно отчего растерянному Шарову.

— Ладно, рискнем, — согласился Шаров. — Садись, поехали.

9

Больше двух недель уже нет дождя. С утра до вечера властвует солнце. Пожухла трава, повысыхали в оврагах болотца, потрескались взлобья бугров. Уныла, бесприютна степь. Пыль, жара, чахлые кустарники. Вот она какая нынче степь, вся в зыбучем текучем мареве!

Дорога широкая, прямая. Знай нажимай на газ. Шофер так и делает: гонит машину под шестьдесят, не меньше. Из-под колес поднимается серо-пепельной завесой пыль.

Вцепившись в зарешеченное окно кабины, сидит Кузьмин, широко раскинув ноги. Как ни ровна дорога, а все равно потряхивает, и бревна начинают смещаться к бортам. Это не нравится Кузьмину: в любой момент бревна вылететь из машины. Кузьмин стучит в раскаленную солнцем кабину, но шофер, видать, не слышит: машина несется все с той же скоростью.

Чувствует Кузьмин: не удержать ему бревна и он стучит чаше, сильнее. Машина резко тормозит, но уже поздно — несколько бревен скрылись в пыли.

Высунулась голова шофера:

— Чего там?

Не отвечая, Кузьмин спрыгивает на землю и бежит за бревнами. Пыль еще не осела. Набивается в рот, в ноздри. Во рту от нее горьковатый привкус, нос неприятно щекочет. Кузьмин подбирает бревна, бегом возвращается к машине. Шарову, стоявшему на подножке машины, кричит:

— Там еще остались. Подождите!

— Ладно тебе, — раздражается Шаров.

Кузьмин не слушает, бежит обратно и вскоре возвращается, кидает в кузов остальные бревна.

— Все, что ли?

— Ехать тише надо, — предупреждает Кузьмин.

— Ишь ты, какой исполнительный, — ворчит шофер.

Ничего не сказал Кузьмин, молча влез в кузов, вытер рукавом вспотевшее лицо.

Машина поехала тише. Шурфы завиднелись справа от быткомбината. «Один, второй, третий», — сосчитал Кузьмин. Но машина, обогнув террикон, почему-то свернула влево, в сторону поселка. Давно не ездил Кузьмин на шурфы, не знает, где новые стоят. Поэтому внимание не обратил, что едут они будто не туда. Вернее, обратил, но никакого значения не придал. Просто подумал: «Может, там, где поселок, уже пробит новый шурф.»

Машина свернула в проулок. Кузьмин привстал на колени, огляделся. Нигде не видно шурфа. Где же он? «Наверно, еще дальше, за поселком», — подумал и снова устроился поудобнее. Потом посмотрел вслед босоногим ребятам, пробежавшим мимо с веселыми криками:

— Давай, пацаны, вперед! Ура, вперед!

Вдруг машина, круто свернув на обочину, остановилась.

— Что, барахлит? — спросил Кузьмин у высунувшегося из окна кабины шофера.

— Слезай, приехали.

Соскочил на землю Шаров, постучал ногами, словно пробовал, прочна ли, обратился к Кузьмину:

— Ну, чего расселся! Барин, что ли?

— А шурф где?

Шаров засмеялся, показал на крашеные ворота.

— Здесь, во дворе.

Кузьмин повернул голову. У ворот он увидел начальника склада Короткова.

10

— Слезай, чего тянешь! — закричал шофер и показал на ворота. — Задеть может. Ну, скорее!

Кузьмин слез, отошел к палисаднику, спиной оперся о штакетник.

— Осторожно, окрашено, — вежливо предупредил Коротков. — Садись вот на лавку, отдохни.

— Не устал, — тихо проговорил Кузьмин, не поднимая глаз на Короткова.

— Эй, осторожнее, — замахал руками Коротков и запрыгал возле машины. — Так, так, Борис, — обратился к Шарову. — Покажи, где остановиться.

Машина медленно въехала во двор. Ворота закрылись. Коротков вернулся к присевшему на скамейку Кузьмину.

— Пойдем. Разгружать поможешь.

— Не буду... не могу... — еле слышно сказал Кузьмин и ниже склонил голову.

Коротков присел рядом, обнял за плечи, коснулся жесткими волосами щеки Кузьмина.

— Ну, зачем же так, — проговорил вежливо. — Ты на работе. Твое дело — разгружать. Остальное тебя не касается.

Кузьмин молчал. Коротков вздохнул, встал, потоптался возле, а потом неожиданно присел на корточки и снизу заглянул в глаза Кузьмина. Не ожидал этого Кузьмин и не успел отвести взгляда в сторону, пришлось невольно отшатнуться и этим самым выразить свое несогласие с тем, что предлагал ему сделать Коротков.

— Ну, смотри, — прошептал сквозь стиснутые зубы Коротков. — Смотри, Ванюша.

Выбежал из распахнутых ворот оживленный Шаров, налетел на Кузьмина, затормошил:

— Ай, ай, ай, загорюнился добрый молодец... А отчего?.. Сам виноват... Говорил: отдохни, не послушался, поработать придется. Такое уж дело. А может, не хочешь?.. Так и скажи... Мы люди с понятием, не станем тебя утруждать, понимаем, что к чему...

Коротков резко перебил Шарова:

— Перестань, Борис, — и решительно потянул Кузьмина за рукав. — Зайдем в дом, как положено... Там посвободнее. Ну?

Поднялся Кузьмин, вошел в калитку ворот. Хлопнула деревянная задвижка, с двух сторон обступили Кузьмина Шаров и Коротков. Шофер, копавшийся в моторе, оглянулся, вытирая ветошью руки, направился к ним, кивнул, усмехаясь, на Кузьмина:

— Что, ломается? Цену набивает? Хитер парень, ничего не скажешь.

— Оставьте нас вдвоем, — тоном приказа сказал Коротков. — Разгружайся, да поживее!

Шофер и Шаров пошли к машине, а Коротков и Кузьмин вошли в летнюю кухню. Сели у стола — напротив, лицо в лицо. Кузьмин уставился на пол, на котором лежал коричневым пластом бархатистый ковер, подобрал под табурет грубые запыленные ботинки, выставив вперед коленки. На правой коленке торчит лоскут. Он — светлый, а брюки — темные, и лоскут сразу виден, хотя и загрязнился. Положил ладонь на колено, прикрыл лоскут. Из графина забулькала вода.

— Выпей, — предложил Коротков и сунул ко рту стакан. Кузьмин выпил тремя большими глотками, вытер мокрый подбородок. Хотелось еще воды, но отказался, когда вторично ему предложил Коротков.

— А теперь к делу, — решительно заговорил начальник склада. — Не станем друг друга вводить в заблуждение. Ты не маленький, сам понимаешь, что к чему... Но пойми, выхода обратного тебе нету. Переступил порог — все, теперь уже ты наш человек. Хочешь того или не хочешь... Грозить не собираюсь... Но скажу прямо: другой бы на моем месте не взял на работу. Почему?.. Догадываешься?.. Вот и хорошо... Так что сразу решай, Ванюша.

Он ударил по ладони, которая лежала на лоскуте. «Видел», — подумал Кузьмин.

— Я мстить не собираюсь... И если думаешь, что из-за Ольги все это, так сразу забудь... Ольга — девушка хорошая, хотел я с ней погулять, не спорю, был у меня такой грех... Ну, раз она тебя полюбила, тут дело такое, личное...

— Не трогайте ее, — вспыхнул Кузьмин.

— Хорошо, не будем, — согласился Коротков. — Как я уже сказал, дело не в ней.

Замолчал. Послышался глухой стук бревен. Отошел Коротков к окну, которое выходило во двор, постоял, спросил:

— Ну, как? Долго ждать?

Кузьмин поднялся и, не отвечая, пошел к дверям, шагая прямо по ковру. Вышел на крыльцо, остановился. Шофер и Шаров скидывали бревна. Заметив его, выпрямили спины.

«Надо Ольге сказать, чтоб другой лоскут наложила, потемнее», — подумал Кузьмин. Он спустился со ступенек, подошел к машине. Ему подали руки, помогли взобраться в кузов.

— Давно бы так, — проворчал шофер. — Ну, давай, а то время уходит. Поторапливаться надо.

На этот раз Шаров промолчал. Он лишь уступил свое место — очень удобное, у заднего борта — Кузьмину, а сам перешел к кабине.

11

Работали Кузьмины в одну смену — с восьми утра до пяти часов вечера. Приходил Кузьмин домой позже Ольги. Ольга за это время и обед успеет сготовить, и полы помыть, и половики выбить. Заставал он ее обычно за каким-нибудь домашним делом. Не раз от соседей слышал:

— Домовитая у тебя хозяюшка, с такой не пропадешь.

Знал он, что завидовали ему. Как же, тихоня, на вид не шибко красивый, а жену себе отыскал что надо: и красива, и бойка, и хозяйственна. В общем, порядочная попалась.

Как к такой жене-красавице не спешить, а увидев ее за работой, разгоряченную, с ярким румянцем на полных щеках, не обнять, не поцеловать. Хорошая жена Ольга, счастливый человек Кузьмин. Уже три месяца вместе живут, а обоим кажется, всего один день.

Но сегодня впервые не спешит Кузьмин домой. Что он скажет Ольге? Разговора не миновать, в привычку вошло — вернулся, расскажи, как поработалось. Всего раза два бывал в столовой Кузьмин, но из рассказов жены так много узнал о всех ее сотрудницах, что, увидав некоторых из них, безошибочно определял, кто такая. А Ольге еще легче — сама работала, многих в лицо знает. Как начнет спрашивать, только успевай отвечать.

А что он скажет сегодня? То, что вором стал. Не суди, Ольга, строго, не виноват. Обманули меня.

Шел Кузьмин и не знал, что он станет жене говорить. Никогда не обманывал. А если сказать всю правду? Нет, нет, нельзя говорить. Лишить покоя, сна, заставить мучиться. Нет, на это он не пойдет. Он сам все уладит, без помощи жены обойдется. Не станет впутывать ее в это грязное дело. Да, завтра же он откажется. Он придет и скажет: «Не буду — и все». Что хотите, то и делайте... А сегодня? Что ж, он солжет, эта ложь души не испачкает, она ведь ради их счастья, их будущего.

Так думал Кузьмин, и чем больше он так думал, тем сильнее уверял себя в том, что все будет хорошо.

Открыв дверь, переступил через порог и поднял глаза. Ольга стояла у печи и помешивала ножом жареную, нарезанную ровными кружочками картошку — любимую еду мужа.

Кузьмин сел на лавку, стал расшнуровывать ботинки, потом прошел в боковушку, отгороженную от основной комнаты фанерной перегородкой, переоделся. Умывальник стоял в коридоре. Перекинув через плечо полотенце, вышел и вспомнил, что забыл поцеловать жену. «Все пропало, теперь она догадалась». Вот, не проследил за собой, выдал себя. А помывшись, опять подумал, что мылся он слишком долго и это, конечно, тоже насторожит Ольгу.

Ольга стояла все еще у печи. Это его почему-то успокоило. Он подошел и поцеловал ее. Она засмеялась.

— Чего ты? — спросил растерянно.

— В зеркало посмотрись.

Взглянул и совсем расстроился. Не смыл грязь под левой щекой. Как же он так мылся. «Все — пропал».

Он вернулся и снова поцеловал Ольгу, стараясь не смотреть ей в глаза. Она опять засмеялась.

На этот раз он даже не спросил, только с испугом взглянул на нее.

— Ты, Ваня, выпил, да?.. Второй раз уже целуешь... И смешной какой-то.

— Почему — выпил?

— А я вот задержалась, — заговорила она, будто не слышала его вопроса. — Собрание было. Спешила, думала, ты уже дома. А тебя еще нет. И я обрадовалась, стала быстрее обед готовить... А ты словно знал и не торопился.

И потому, что она не ответила на его вопрос, тоже показалось ему подозрительным, и он почти с уверенностью подумал: «Догадалась. Только не хочет спрашивать. Ждет, когда я скажу».

Ольга принесла тарелки, ложки, налила суп, нарезала хлеб, пригласила к столу, а когда он стал есть, она присела рядом и внимательно следила за каждым его движением, и он знал, что сейчас она начнет его расспрашивать.

Но она не стала его спрашивать, а вдруг неожиданно сказала:

— Да ешь ты быстрее, время идет... Вот, видишь, — и положила перед ним два билета. — Собираться уже пора.

— Куда?

— В город едем, на концерт, с трудом достала через знакомых девчат... Московские артисты будут выступать.

— Сегодня?

— А когда же... Через два часа... Ты недоволен?

Она опять внимательно и уже с каким-то подозрением посмотрела на мужа. Кузьмин поспешно ответил:

— Я не против. Поедем.

Ему не хотелось, если говорить честно и откровенно, никуда выходить из дому в этот вечер. Тем более ехать в город. Не дай бог, если встретит Ольга кого-нибудь из знакомых по лесному складу, тогда все, пропало. Ему казалось, что все на лесном складе уже знают, зачем он стал работать вместе с Шаровым. Только одно было непонятно: почему именно его, а не кого-то другого послали с Шаровым. Ни Петрякова, ни Нургалеева, ни Федора Мельника, а его, Ивана Кузьмина.

— Ты что, Ваня, не собираешься? Опаздываем.

— Иду, Оля, иду, — сказал он, поднимаясь из-за стола.

12

В недалеком прошлом у Ивана Кузьмина были мать и отец. Их он любил и уважал. Был у него еще старший брат, который погиб на войне. Иван очень смутно помнит его, ему было всего семь лет, когда брата в середине войны проводили на фронт. На фотографии брат выглядел мальчиком лет четырнадцати, очень похожим на Ивана — худенькие плечи, маленькое круглое лицо. И, может, потому, что походил он на старшего брата, и еще потому, что теперь был у родителей их последней радостью и надеждой, они любили его вдвойне. Так, по крайней мере, думал сам мальчик.

Отец, возвращаясь с работы, не забывал усаживать его к себе на колени и плавно покачивать. Он покачивал его, наклоняясь, дышал приятным, сладковатым запахом табака, щекотал его шею кончиками жестких усов. Ванюша — так ласково звали его родители — заливался веселым смехом, и отец, добродушно улыбаясь, спрашивал:

— Смешинка в рот попала, а? А ну, где она там?

Потом он целовал сына в лоб, осторожно ссаживал с колен, говорил:

— А теперь обедать. Занимай свое место и вооружайся ложкой, — и шел к столу, жилистый, крепкий казак.

Мальчик садился рядом с отцом, подражая ему, потирал ладошки, обращался к матери:

— А ну, чем порадуешь нас, хозяюшка?

Отец смеялся, а мать почему-то сердилась, наставляла строгим голосом:

— Не передразнивай, ты еще маленький.

Мальчик обижался, но ненадолго, а подражать отцу продолжал. Он гордился своим отцом, считал его самым сильным и храбрым. Ванюша любил наблюдать, как отец одним коротким, резким ударом колуна рассекал надвое тугие березовые чурки, как, широко двигая могучими плечами, косил луговую медвяно-пахучую траву, как втыкал в землю штыковую лопату и легко выворачивал тяжелые пласты коричневой жирной земли.

Но почему-то одно не любил Ванюша — бывать у отца на работе. Его обижало, что отцу — сильному, крепкому человеку — приходится заниматься какими-то бумагами, толстыми журналами, стучать костяшками счетов. За широким столом казался он мальчику тихим и усталым, ну совсем как дедушка Мокей с соседней улицы. Нет, не любил бывать Ванюша в правлении колхоза, и отец, когда начинал говорить о сметах, о цифрах, становился вдруг непонятным, чужим.

Вон дядя Коля для ребятишек всей деревни был настоящим героем. А посмотри на него — худенький, тщедушный, «в чем только душа держится», так все о нем говорят. Но все мальчишки табуном за ним бегают, просят, чтоб он их на тракторе покатал. И не отказывал в этом удовольствии дядя Коля даже самым маленьким. И, наверно, потому называли его и сильным, и смелым. А вот отца Ванюшки Кузьмина так никогда не называли. Обидно, до того обидно, что плакать хочется.

Как-то однажды сказал:

— А мой папа куда посильнее вашего дяди Коли.

Засмеялись ребята, запрыгали вокруг, а Валька Котов, заводила всех драк, подскочил с кулаками: «По морде хошь?» А потом презрительно сплюнул: «Подумаешь, герой нашелся. Да этими костяшками каждый дурак стучать умеет, а вот трактор водить — это тебе не арифметика».

В тот же день мальчик осмелился, спросил отца:

— Почему ты, как дядя Коля, на тракторе не работаешь?

— А зачем? — удивился отец. — У меня своя работа есть.

— Ты сильный, папа? Ты поборешь дядю Колю?

Отец улыбнулся:

— А мы драться не собираемся... Ты чего, Ванюша, никак осерчал... Неужто хочешь, чтоб мы с дядей Колей силой померились?

И тут мальчик все рассказал, даже расплакался. Отец успокоил его, а на следующий день он сам пригласил ребят к себе в контору.

Первый вопрос он задал Вальке Котову: тот вперед всех выступил и фуражку с головы не стянул.

— А ну-ка, помножь двадцать четыре на семь?

Валька нахмурил брови, потом тихо буркнул:

— Это мы еще не проходили.

— Как же, проходили, — пропищал Петька — его одноклассник, но на всякий случай, чтоб не получить тумака от разозлившегося Вальки, спрятался за Ванюшу.

Отец встал, взял Петьку за руку, подвел к столу.

— Вот счеты, сосчитай.

Петька запутался. Валька, не хотевший сдаваться, тоже запутался. Остальные не решились подойти к столу, к стенке прижались.

— А ну-ка поближе подойдите, — пригласил мальчишек отец и стал рассказывать, как работает бухгалтер, чем он занимается и какая польза колхозу от него. Ребята удивлялись, удивлялся и Ванюша. Так вот он какой, его отец: после председателя колхоза — самый нужный человек!

Высыпали мальчишки на крыльцо правления, в центре — Ванюша Кузьмин. Раньше и близко не подпускали, а сейчас Валька Котов сам предложил:

— Айда с нами купаться!

В деревне, в которой они жили, была только начальная школа. По окончании ее нужно было переезжать в соседнее село Турганово — оно было в десяти километрах от их деревни. Там жила дальняя родственница, и к ней отвезли Ванюшу, когда он перешел в пятый класс. Только на воскресенье приезжал мальчик домой на попутной машине, а зимой стал ездить с другими ребятами — с тем же Валькой Котовым — на лыжах.

Однажды Ванюша приехал в середине недели. Был пионерский праздник, и по этому случаю занятия в школе отменили. Морозно, щиплет нос, скрипит снег, деревья в густом инее — чудесная декабрьская погода! И настроение отличное: приняли в пионеры. Вот и спешит Ванюша домой обрадовать родителей. Показались белые скотные дворы, наполовину скрытые в снегу. Теперь нужно повернуть направо, миновать клуб, пересечь дорогу — и вот она, знакомая калитка родного дома.

Ванюша скинул с валенок лыжи, толкнул плечом заскрипевшую калитку. От калитки до крыльца — дорожка. Два окна выходят во двор: одно — из кухни, другое — из комнаты. Есть ли кто сейчас дома? Время уже послеобеденное. Значит, должна прийти из свинарника мать. Да и отец может задержаться, если бы он знал, то обязательно так бы и сделал, а может, догадается. И хочется мальчику, чтобы отец был дома. Он войдет и торжественно скажет:

— А меня в пионеры приняли!

Но сделать надо так, чтоб раньше времени не заметили его из окна родители. И мальчик, прижимаясь к стенке завалинки, быстро пробегает, пригнув голову, к крыльцу, осторожно поднимается по ступенькам, недовольно морщится — под ногами сильно скрипят промерзшие доски. Но вот и дверь в темные, холодные сенцы, вот и другая дверь, которая ведет в дом. Мальчик нащупывает ручку и перед тем как дернуть ее на себя, снимает с шеи шарф, чтоб галстук был виден. И тут он слышит приглушенный голос отца, несказанно радуется, распахивает дверь и, еще не видя никого — ни отца, ни матери — из-за вырвавшегося из-под ног плотного морозного клуба, громко объявил, как на линейке:

— А меня в пионеры приняли!

Никто ему не ответил. Морозный клуб рассеялся, и мальчик увидел: у стола боком к двери стоял отец, а у печи — мать, спиной к сыну. И никто из них не пошевелился, не выказал никакой радости. Может быть, не расслышали? Мальчик недоуменно смотрел то на мать, то на отца. И медленно натянул на шею шарф.

— Ты чего приехал? — спросил отец хриплым, незнакомым голосом. — Подглядеть решил... Тоже, — он повернулся к мальчику и пошатнулся.

«Пьяный», — догадался мальчик.

— Ну, чего! — крикнул отец и замахнулся. Мать схватила его за руку, но отец оттолкнул ее и шагнул навстречу мальчику. Мать забежала вперед, вскрикнула:

— Одумайся, Алексей! Сын с радостью приехал! А ты — с кулаками!

— Папа! — и метнулся к отцу, ткнулся лицом в грудь, заплакал. Рука отца опустилась на плечо, соскользнула по спине.

— Эх, ты, несмышленыш... Эх...

И, пошатываясь, вышел из дома. Мать прижала сына к себе, гладила мягкой теплой ладонью, ласково говорила:

— Не сердись, Ванюша, не надо... Не со зла он такой-то... Трудно ему, сынок... Ох, как трудно... Ты уж не серчай... Пройдет — и все уладится...

— Что с ним, мама?

— Не спрашивай, сынок... Сама не знаю... Не надо...

Мальчик не спрашивал ее больше об отце. Он ждал его весь долгий вечер. Не дождался, уснул за столом, не раздеваясь. Утром разбудил его отец. Он вернулся ночью, перенес мальчика в постель и сейчас сидел у изголовья, поторапливал:

— Скорее, сынок. Никита тебя подвезет до самой школы.

Вчерашнее словно приснилось Ванюше. Не хотелось вспоминать. Отец сам сказал:

— Извини, Ванюша, не поздравил тебя... Поздравляю...

— Ты не будешь больше, папа?

— Одевайся, а то позавтракать не успеешь.

Уехал Ванюша, с нетерпением ждал воскресенья. Дни тянулись ужасно медленно. Спать ложился пораньше, но сразу не удавалось заснуть. Читать не читалось и не тянуло играть с ребятами.

Вот и последний урок. Теперь бегом к тетке, в сенцах давно поджидают лыжи. Еще издали приметил у теткиных ворот широкие розвальни. Вбежал во двор — мать стоит, его поджидает. Остановился, сжал обеими руками ручку портфеля. Мать медленно пошла ему навстречу, кусая губы, морща лицо.

— Сынок, — еле выговорила она. — Сынок...

Упала на колени, прижалась лицом в колючий ворс пальто, запричитала:

— Ругай меня, брани... Не оберегла я отца твоего... Посадили кормильца нашего, в тюрьму схоронили!.. Одни мы теперь, горемычные!..

Сбежала с крыльца тетка, всплеснула руками:

— Да ты что, Пелагея, мальчонку-то пугаешь. Ванечка, золотко наше, — устремилась она к побледневшему мальчику. — Не слушай ты ее... Городит сама не зная что... Ну, посадили... Так по недоразумению либо по ошибке какой. И такое бывает... Вернется, никуда не денется...

— Не вернется. Чует сердце — не увижу я его, родимого, больше, — запричитала мать. — По глазам его поняла... Глаза-то все выдали, все до капельки...

— Да что ты, на самом-то деле, Пелагея... Вот беда-то какая, вот... — оставила тетка мальчика, побежала мать успокаивать, с колен ее поднимать. Ваня следом за ней сделал несколько неверных шагов и вдруг пошатнулся, все закружилось перед глазами...

Очнулся, лежит в постели, под ватным одеялом, у изголовья постаревшая мать. За окном темно, горит в углу тусклая лампочка. Приподнялся: нет ли отца? Не спит ли он рядом на кровати? Нет его, только мать одна, и по взгляду ее понял: не вернулся еще отец.

— Лежи, сынок, лежи, — тихо сказала мать. — Если можешь, прости меня, дуру. До болезни тебя довела, в постельку вон уложила.

— Где папа? — И затих: что скажет мать. Мать тяжело вздохнула, отвернулась на миг, чтоб смахнуть непрошеную слезу, потом наклонилась к сыну, зашептала, как шепчут молитву, — истово, неприкаянно:

— Вернется... Скоро вернется... Немного потерпи, сынок, совсем немного... вернется...

Спустя месяц поднялся Ваня с постели. Об отце уже больше не спрашивал, но на каждый скрип калитки, на каждый стук двери в сенцах оборачивался, замирал. И никак не понимал, почему никто из товарищей его к нему не заходит, почему никто из взрослых, кроме тетки, в избу не заглядывает и почему мать стала вдруг тихой, как бы забитой. Слезами втихомолку исходит, но темные круги под глазами выдают. И не от нее, а от Вальки Котова узнал, что отца его оклеветали, видно, кому-то шибко неугодным стал (чьи-то взрослые слова повторил Валька), но все это, — тут Валька смачно сплюнул себе под ноги, — чепуха, не надо убиваться почем зря, ждать, мол, надо...

«Сколько!» — хотелось крикнуть Ване: полгода прошло, а ни слуху ни духу.

И вот наконец-то письмо пришло от отца. О том, за что посадили, ни слова не написал, а все о чем-то непонятном и грустном. Будто и не отец писал, а за него кто-то другой. Целую неделю ходила мать с вспухшими, больными глазами...

Не дождалась она следующего письма отца. Простудилась, выбежав в осеннее, зябкое утро в одной кофточке из распаренного свинарника за ошалевшим боровом. Мать похоронил и подался вон из деревни. Давно бы ушел, да из-за матери оставался... И никуда не выходил, на людях не показывался, замкнулся. В город приехал, поступил на рудоремонтный завод. Но проработал месяц, и беда навалилась нежданно-негаданно: пропали из цеха инструменты. Подозрение на Ивана Кузьмина пало. Понятно почему: отец в тюрьме, чего там, видать, и сыночек такой же. Прямо в лицо никто не говорил, сам догадался — уже не маленький. Пришлось рассчитаться. На прощанье начальник цеха сказал:

— Радуйся, что легко отделался.

Куда идти? Как дальше жить? И решил к отцу съездить. Его спросить. Давно уж писем не было, да и письмам не верил. Путь оказался далеким — пришлось до самой таежной Сибири добираться. Всякого в пути перевидал, ожесточился. Думал: возле отца душой размягчеет... Не получилось. Только тяжелее стало. Одно лишь вынес из разговора с хворым отцом, — через каждое слово кашлял, багровел лицом, — живи, сынок, тихо, спокойно, никому не перечь. И вдруг как-то странно улыбнулся, напомнил о том, как принял Ванюша изуродованную березу за диковинное чудовище. Тут Ивану стало ясно: прощай, отец, прощай...

После долгих мытарств, о которых лучше и не вспоминать, прибило его сюда, в шахтерский поселок. Приглянулся он ему: тихий, спокойный, и народ простой, откровенный. На лесной склад поступил. С Ольгой встретился, женился, свадьбу сыграл, комнату им дали: живи, радуйся...

И вот — Коротков, Шаров, шофер... Теперь как быть? Кто поверит ему, если что случится? А ведь плохое случится, обязательно случится. И кто будет виноват? Он, только он, потому что он сын... сын тюремщика... Нет выхода... А может, все-таки есть? Отказаться — и все. Пусть в покое оставят... Жить тихо, никому не мешать... А разве не жил, не старался жить тихо? Почему же такая напасть с ним приключилась? Или уж на роду написано мучиться весь век свой?

Эх, скорее бы дождаться завтрашнего утра...

13

Дом стоит в центре поселка. Так что до лесного склада идти три с половиной километра. Но у Ивана Кузьмина свой путь: мимо финских домиков, что за железнодорожным переездом в низине растянулись, мимо огородов и больших глубоких оврагов. Полкилометра сократить удается наверняка. А это — десять — пятнадцать минут, если не спешить. Мало кто знает этот путь, так что всегда один идет, пока на «нашенскую» не выйдет. Там уж обязательно кого-нибудь да встретит.

И сегодня встретил. Только сошел с узкой тропинки на обочину дороги — послышалось тарахтение: мотоцикл. Словно поджидал его начальник склада. Чуть вперед проехал, остановился. Подождал, когда Кузьмин вплотную подойдет, спросил:

— Ну, как спалось?

Ничего не ответил Иван, только шаг замедлил да голову ниже опустил.

— Садись, Ванюша, подкину.

— Ничего, дойду, — тихо буркнул.

— Да чего уж там, садись, — настойчивей прозвучал голос Короткова. И цепкими глазами взглянул на Ивана, к себе притянул.

— Ну, что же ты? — спросил начальник и поерзал на седле. — Так и опоздать можно.

«Не перечь начальству. Лучше будет, если уступишь просьбе его».

И на всякий случай назад оглянулся: так и есть, кто-то из рабочих идет. Не присмотревшись, шагнул к мотоциклу.

— Сильнее держись, — предупредил Коротков.

Догнали Нургалеева, потом Петрякова с Максимовым, впереди заприметил Федора. Идет размашистой походкой по середине дороги, руками, как веслами, загребает. Коротков просигналил — коротко, весело. Не оборачиваясь, перешел Федор на правую сторону. А Иван отвернул голову в левую.

Подъехали к конторе. За столом уже сидят — в домино режутся. На минуту игру прекратили. Наблюдали, как слезает с седла Иван, как ставит к стенке конторы мотоцикл начальник склада. Потом Коротков легко, в три прыжка, одолел высокие ступеньки, уже с крыльца поздоровался и скрылся в конторе. А Иван стоит и не знает, куда ему идти — к скамейкам или в сторону, за штабель. Потом решился: подошел к играющим и сделал вид, что за игрой наблюдает. И вдруг услышал сзади:

— Ишь ты, не теряется. Из молодых да ранний.

И тотчас стукнула костяшка по фанере, прибитой поверх стола. Иван ладони приложил к щекам, словно по ним ударили, отошел к крыльцу.

Подходили те, которых обгонял по дороге на своем мотоцикле Коротков, и тоже как-то по особому смотрели на уединившегося Ивана Кузьмина. Но никто не подходил, руку не жал. Один лишь Федор прямо с ходу сунул ладонь, стиснул пальцы Ивана, а потом хлопнул по плечу, засмеялся:

— Чего это начальничек-то сдобрился? Или чем угодил? План перевыполнил или как? Не подскажешь?

Промолчал Кузьмин.

— Ну-ну, шучу, — сказал Федор. — Видать, не с той ноги он встал... Или с Шаровым перепутал?

А Иван вдруг подумал: «Сказать ему, почему Коротков подвез. Поди, не поверит... А если поверит? Что тогда?»

Закурил, глотнул лишку дыма, закашлялся. Федор услужливо похлопал по спине.

— На здоровье, — и присел рядом на корточки, снизу заглянул. — Со мной сегодня, а?

— Не знаю.

— Почему? Я бы на твоем месте... А впрочем, смотри... Сам хозяин. Верно?

Ивана послали с Шаровым. Уходил он от конторы, не глядя на Федора, и раньше, чем кончился наряд, будто боялся, что Федор опять начнет его расспрашивать. А что он скажет ему? Да еще при Короткове да Шарове? А надо бы сказать, надо.

Пришли они с Шаровым к тому же штабелю. Работали молча, долго, с час или полтора, без перерыва. Наконец Шаров сказал:

— Пора и кости кинуть на отдых. Как ты думаешь, Ваня? — и, помедлив, спросил: — Как спалось?

Вздрогнул Иван Кузьмин: показалось, будто спросил его не Шаров, а сам Коротков. Даже огляделся вокруг. Нет, никого нет. Только Шаров стоит, и смотрит пытливо, и улыбка стекает от губ к подбородку. Слова начальника склада повторил Шаров. Нарочно, видать, повторил, А может, сам угадал?

Шаров опять повторил:

— Ну, как спалось?

— Ничего, — выдавил Иван.

И такому ответу обрадовался Шаров, быстро заговорил:

— Вот и молодец, поздравляю. Это — главное. А то, что Коротков подвез, значит, доволен, доверяет...

— Замолчи.

— Можно, — и, улыбнувшись, отошел, а потом уже смелее заговорил, настойчивее: — Зря, Ваня, убиваешься... Брось... Наше дело молчать... За всех думать — головы не хватит... Легче жить надо, проще...

Не перебивал Иван. Зачем? Пусть говорит, а он уж точно решил: не поедет он больше... не поедет... не поедет...

И как только подкатила к штабелю знакомая машина и выскочил шофер из душной кабины и, вытирая пот с лица, весело подмигнул Ивану:

— Как, старина, держимся? — Иван, подскочив к нему, крикнул:

— Не поеду я! — и повторил, уже тише, прислушиваясь к стуку собственного сердца: — Не поеду.

Шофер обошел вокруг Кузьмина, позвал Шарова:

— Слышь, Борис, не хочет. Он не хочет.

— Как это — не хочет? — нахмурился Шаров. — Ты что, спятил?

— Не поеду я, — в третий раз повторил Кузьмин.

Шофер подскочил с кулаками к Ивану.

— Что, сука, цену набиваешь? Кочевряжишься? Хитрее всех хочешь быть?

— Подожди, — остановил его Шаров. — Уймись, — и обернулся к Ивану. — Хватит, Ваня, лишнее это. Зачем?

— Оставьте меня... Никому не скажу...

И тут Шаров жестко и зло ответил:

— Нет, голубчик, теперь уже поздно... Не выйдет... Так-то вот... Нам вся твоя подноготная известна, отпираться некуда. Понял?..

Да, теперь в покое не оставят. А он-то надеялся... На что надеялся? На что?

— Долго ли ты будешь волынку тянуть?.. Или Короткова позвать?

— Не надо, — и направился к штабелю.

— Так-то вот. Против силы не повернешь, — шофер облегченно вздохнул, смахнул с лица капли пота. — Не бойсь, в цене не обидят...

14

Ольга ногой распахнула дверь, переступила через порог. В руках — две сетки со свертками. Подошла к столу, освободила руки, помахала ими, подняв вверх, засмеялась, глядя на мужа:

— Сумку забыла. Все руки онемели, пока несла... Фу ты, накурил, дыхнуть нечем.

Сидел Иван у закрытого окна, даже форточку забыл распахнуть. Ольга толкнула створки окон, присела напротив мужа, вытащила изо рта папиросу, кинула в пепельницу:

— Перестань, а то целовать не буду, — и чмокнула в губы. Но Иван не притянул ее к себе, не приласкал и этим сразу же насторожил Ольгу.

— Неприятности какие? На работе? Что ты молчишь? Расскажи.

Иван кинул взгляд на бутылку вина:

— Зачем?

— Так что случилось?

— Ничего.

— Не хочешь говорить?

Иван взял бутылку, прочитал этикетку:

— «Солнечная долина»... Дорогое вино.

— Я жду, Ваня.

Лицо у Ольги строгое, обиженное. Отвел от нее взгляд, сказал:

— Отца вспомнил. Вот письма его прочитал.

И вытащил из кармана несколько пожелтевших листочков, положил на стол.

— Извини, это пройдет, — добавил, помедлив.

— А я уж испугалась. Разве можно так. Что ты сразу не сказал?

Прижалась теплой щекой к его плечу, рукой провела по лицу. Отвел ее руку Иван, поднялся.

— Пойду я.

— Куда?

— Тяпки поточить надо... Или на поле не собираешься?

— Долго не задерживайся.

В сараюшке, где хранились инструменты, уголь, дрова, было полутемно. Сквозь щели просачивался солнечный, яркий свет, ложился на уголь овальными пятнами, и острые куски угля поблескивали. Иван присел на колоду, пошарил по карманам: папирос нет, одни спички. Долго смотрел на пыльные пучки света, на поблескивающие в темноте куски угля.

«Вот и обманул. А что будет завтра?.. Ольга такая счастливая, веселая, разве я хочу, чтобы она плакала, бледнела, как тогда в разнарядке. Нет, конечно, нет... Надо сделать вид, что ничего серьезного не случилось... Ничего... Смогу ли?.. Должен, обязательно должен. А завтра я все же настою на своем. Пойду к Короткову... А сейчас надо просто забыть, что было, жить только тем, что есть сегодня...»

Сегодня — воскресенье. Весь день он будет с любимой женой. И сейчас она ждет его не дождется. Красивая, умная, добрая Ольга. Его счастье, его надежда, его будущее... И заторопился Иван домой, будто боялся, что уйдет без него Ольга. Встретила она его на пороге.

— Вот, смотри, — сказал, улыбаясь.

Ольга мельком взглянула на тяпки и чмокнула мужа в щеки, засмеялась:

— Это — задаток.

«Милая, ласковая. Нет, конечно, нет. Ты всегда должна улыбаться, радоваться».

Он крепко обнял ее и стал целовать в щеки, глаза, шею...

— Совсем обезумел, дурачок, — слабо сопротивлялась Ольга.

А потом все было так, как в прошлое воскресенье: короткие сборы, пустые улицы, полевая дорога, разговор по пустякам. Не заметили, как пришли на свой картофельный участок. Участок небольшой — всего шесть соток. За три часа окучили и уже в десять утра были на берегу озерца. Купались, загорали, снова купались и снова загорали, и оба чувствовали, как им хорошо, как все вокруг них прекрасно — и небо, и поля, и лес, подступающий вплотную к озерцу...

Когда они, уставшие, разморенные жарой и дорогой, вернулись домой, Ольга спросила после долгого молчания:

— Ты доволен, Ваня?

— Да. А ты?

— Не знаю.

Иван, помедлив, тихо сказал:

— Не понравилось?

— Я совсем не о том, Ваня.

— О чем?

— Понимаешь, Ваня, мне порой не верится, что у нас все так хорошо. Всю жизнь мне было трудно. На людях я смеялась, виду не показывала, а оставалась одна и плакала, чтоб легче было... А сейчас я совсем другая. Я даже не верю: неужели все это со мной происходит? Извини, Ваня, я знаю, я дура, об этом не говорят... Но, понимаешь, я побаиваюсь своего счастья. Проснусь ночью и смотрю на тебя, спрашиваю: кто ты такой?.. Правда, я глупая?

— Нет, зачем же.

— Нет, я знаю... я глупая... Ну и пусть... Вот утром ты об отце вспомнил, взгрустнул... А я уж что-то недоброе заподозрила, бог знает что подумала, так ждала твоего возвращения из сараюшки... И это все от счастья... Боюсь, что оно может кончиться... Ты, конечно, обижаешься... Наговорила тут разные глупости... Но иначе я не могла... Я должна была когда-то это сказать... Вот сказала — и легче стало. А теперь ругай, называй как хочешь... Вот такая я...

Иван знал об Ольге все: и то, как она воспитывалась в детдоме после смерти матери (отца она лишилась еще в раннем детстве: погиб на войне), как жила потом у сварливой тетки, как ее старались обмануть, как ее красота мешала людям понять ее правильно.

Он чувствовал, что она с ним счастлива. Он хотел, чтоб она всегда была с ним счастлива, но такого признания он все-таки не ожидал. И вдруг он опять подумал, что Ольга догадывается обо всем случившемся с ним и потому испытывает его, ждет с его стороны такого же откровения.

«Я должен что-то сказать ей. Должен».

— Оля, я рад, — начал он и замолчал, подыскивая нужные слова, но продолжить Ольга ему не дала.

— Не надо, Ваня. Давай лучше помолчим, хорошо? — но уже через минуту спросила: — Ты бы хотел иметь от меня ребенка? Мальчика или девочку, все равно.

Иван молчал, подрагивающими пальцами пощипывал усы. Ольга тоже молчала, ждала терпеливо.

— Он будет? — спросил приглушенным голосом.

— Его еще нет... я спрашиваю...

Ольга впервые заговорила о ребенке. И когда она подошла к Ивану и заглянула ему в глаза, он вдруг увидел, что перед ним стоит не прежняя веселая и беспечная Ольга, а совсем другая, незнакомая и в то же время еще более близкая, родная женщина.

А ночью ему приснилось: идет он под руку с Ольгой по дороге, а по обеим ее сторонам — высокие штабеля бревен. Дорога становится все уже, а штабеля — выше. И вот уже нет выхода. Посмотрел вверх, а оттуда — смеющиеся лица Короткова и Шарова. «Ага, попал», — слышит он. «Пойдем отсюда, Ваня, мне страшно», — говорит Ольга и тянет его назад. Они натыкаются на бревна, и бревен становится все больше и больше. И вдруг Ольга исчезает, а видит он только большую серую муху, она кружится и жужжит, жужжит, как электропила. А сверху — голоса, их много, и все кричат одно и то же: «Ага, попал!» Ему страшно, он кричит и не слышит своего крика.

— Ваня, — слышит он голос Ольги, открывает глаза. Ольга испуганно смотрит на него, спрашивает: — Что с тобой. Тебе плохо?

— Фу-ты, гадость какая, — бормочет он. — Сон дурной... Спи, Оля, спи...

«Нет, больше не могу, хватит с меня. Завтра я все скажу... завтра... завтра...» Иван повторяет это до тех пор, пека не засыпает.

15

Жужжит электропила, опилки веером сыплются к ногам, обеляя потрескавшуюся землю. Иван спины не разгибает, не глядит на Шарова, который подносит новое бревно и уносит в штабель распиленное под стандарт крепежных стоек. Оно не в шахту пойдет, не станет в лаве надежной опорой, а ляжет спокойно во двор Короткова, а там на дом пятистенный, собственный (успел проговориться Шаров), с флигельком да с верандой (не на свой, а для зятя).

Жужжит электропила, как огромная муха, опилки усевают землю, запах крепкой дремотной сосны ударяет в нос. Душно, звенит от жары в ушах, нечем дышать. Ох уж это июльское солнце! Расплавилось, растеклось желтым маслом по небу, негде от него укрыться. Давно уже выпита вода из фляжки, валяется пустая, блестит — аж больно глазам.

Как же так случилось? Почему он снова с Шаровым? Ведь слово себе давал. А подъехал Коротков — и сел. А потом?.. Лучше не вспоминать. Чувствует Иван: придет машина к обеду, и он без возражений станет ее загружать, а затем поедет туда, к дому Короткова. Произойдет это скоро: вот-вот обед наступит. А в голове и мысли уже нет такой — возражать. Хватит, возразил уже. Что вышло? Не поняли, посмеялись, чокнутым назвали. Даже Федор, самый близкий товарищ, не понял его, одно лишь твердил: дай по шапке. Ну, даст, а дальше? Нет, этим Короткова не возьмешь. Не убедишь. Одно остается: не перечить начальству, делать так, как велят, спокойно жить. Отец так завещал, а вот у сына его этой тихой, спокойной жизни не получилось. Не оттого ли, что именно к такой жизни и стремился он. Жил спокойно, не возражал, шел туда, куда посылали. Думал, в покое жить будет. Не вышло. Вором стал, своим верным помощником сделал его Коротков. Где же выход теперь искать, Иван Кузьмин? Еще утром подумал, идя с Федором к вагону после того, как начальнику возразил: «Вот Федору сейчас расскажу, а потом — рабочим, а там — с письмом к секретарю партийной организации обращусь». Все рухнуло. Федор не понял, рабочие посмеялись, а Першина Коротков под ручку в кабинет к себе увел. И не удивишься, если вдруг после всего этого увидишь Першина во дворе дома начальника склада. Даже такой вопрос: дадут машину или нет, не решили. Где уж тут со своей бедой лезть. Отвернутся, его же обвинят. Лучше, пока не поздно, — вернуться к Шарову, согласиться ворованный лес возить. Может, тогда поймет Коротков, ради бога отступится, а он уж молчать будет крепко, до самой могилы ни слова не скажет. Но по поведению Шарова этого не заметил. Не болтал напарник, не радовался возвращению, а все хмурился да все больше молчал. Эх, Иван, запутался ты, где конец беды — не знаешь.

— Фу, запарился, — простонал Шаров. — Обедать пора.

И ушел под навес не оглядываясь, а Иван тут же у штабеля, прямо на солнцепеке, разместился. Развернул «тормозок», откусил краешек хлеба с колбасой, пожевал. Не хочется есть. Сейчас бы воды испить, ключевой. Тетя Настя, уборщица, поди, принесла, надо в контору сходить. Но у конторы толпится народ. Обойти нельзя, а встречаться не хочется: стыдно в глаза взглянуть. Облизнул сухие губы, свернул к лесопильне, вошел. У разнарядки — бак. Взял кружку, наклонился — и вдруг не по себе стало, показалось, что за дверью кто-то стоит. Открыл — никого. «Померещилось», — вздохнул облегченно, большими глотками стал пить тепловатую воду. Послышался скрип половиц, оглянулся — никого. «Что это со мной», — подумал Иван. И тут вспомнил, почему все это ему кажется: ведь здесь он встретил Ольгу. Он не забывал о том дне никогда, просто с того дня он ни разу не заглядывал сюда.

«Что мне делать? Что? Где выход искать?» И как бы в ответ услышал: «А потом смеяться будешь, лгать!»

«Верно, Оля, все они могут — смеяться, лгать. Все они могут, одного не проси — помощи...»

— Где ты шляешься! — набросился Шаров, увидев Ивана. — Давай! Быстрее!

16

Федор встретил Дергачева так грубо, что тот опешил и долго не мог вымолвить ни слова. Федор, наступая на него, злился все сильнее и уже не говорил, а кричал, словно Дергачев был от него далеко — в метрах пятидесяти.

— Чего ты приплелся, старая калоша? На своем не мог настоять!..

Дергачев вдруг вскинул худые руки вверх и завопил, закатывая глаза:

— Куда же мне податься, сиротиночке! Святые мои угодники, сделайте милость, скажите, где прибежище мое! — и упал на колени, клоня к земле голову.

Федор, отступив назад, растерянно смотрел на выставленную перед ним плешь, которая блестела не хуже начищенного дна чайника, смущенно сказал, отворачиваясь:

— Хватит дурочку ломать... Работай.

Дергачев живо вскочил на ноги.

— Нет, подожди. Ты — кричать, а мне оплеванному быть? Не выйдет, нет, — он стучал кулаком в грудь и смешно подергивал головой. — У меня семья, мне деньги нужны... А вы тут, начальники, ядрена мать! Этот Шаров — сволочь, все вы сволочи!..

— Да ты не сволочи. А то по шапке... Сказал — работай.

И, не слушая, Федор по краю вагона ушел на другой конец, сердито хватанул бревно и высоко вскинул его над бортом.

Дергачев замолчал, снял пиджак, бережно положил в тень вагона подкладкой вверх и, взглянув на Федора, подивился его мастерству, а потом, словно опомнившись, начал поспешно работать.

А Федор ничего не замечал. Все его мысли — о Иване. Что же происходит с ним? Все четыре дня ходит как распаренный. Почему ездит на мотоцикле с Коротковым? О чем он говорил с ним там, на дороге? Почему возразил ему во время наряда? Почему согласился опять работать с Шаровым? Все непонятно и странно. Но отчего странно? Может, и думать не стоит? Ведь все говорят: странный парень Иван Кузьмин. Сам полгода работаешь с ним, а так и не узнал, кто же он на самом деле такой. Вот с Шаровым согласился работать, хотя никто не тянул. Может, все-таки не думать? Все равно ни к чему не придешь. Но почему он меня предупредил, чтоб я был осторожнее с Коротковым? Боится? За меня? За себя? А что ему сделал начальник склада? Может, история с Ольгой? Нет, пора и забыть ту историю. А может, Шаров замешан? От такого всякое можно ожидать. Его сам Коротков, никак, остерегается. Скользкий, тип, настырный. Вот и на мотоцикле его Коротков подвозит, по правую руку от себя ставит...

— Эй, Дергачев, бросай, надорвешься! Остудись немного!

— Ладно, отстань! — наверно, подумал, что хочет над ним опять подшутить этот балагур и шутник. Но, увидев, что Федор — снова по бортику вагона, балансируя руками, — даже сердце сжимается: вот-вот упадет, а долго ли до греха, — направляется к нему, прекратил исполнять свою работу, вытер кончиком рубахи струившийся по лицу пот.

— Садись, — предложил Федор Дергачеву. — Садись, где стоишь.

— А ты? — взглянул вверх Дергачев.

— И мы с тобой присоседимся, — и ловко спрыгнул на бревна.

— Зачем ты это — жонглируешь? — с опаской спросил Дергачев.

— А чтоб веселее жить было, — засмеялся Федор. — Ты уж, старина, извини, Накричал я на тебя.

Дергачев отмахнулся: ладно уж, бывает, особенно с таким шебутным, а потом сокровенно признался:

— У тебя вот совесть есть, а Шаров, поди, ее всю растерял.

— Кто он такой? — живо спросил Федор.

— Шаров-то? Сволочь. Все близ начальства промышляет. Ему — премии, почет да и работенка полегче. Все под меня подлаживался. Все убеждал, что лучше голову склонить лишний раз, чем вкалывать...

— А Кузьмин? Почему он согласился работать с Шаровым? Не знаешь?

— Ну, этот известный... Ты сам с ним дружбу водишь, а у меня спрос наводишь.

— Н-да, амплуа, — протянул Федор.

Сипло пробасил заводской гудок.

— Ого, вот и обед! — воскликнул Федор. — Пойду прогуляюсь.

Федор спустился по доске с вагона, заспешил к конторе. У крыльца приметил начальника склада. Тот склонился над мотоциклом.

— Не заводится? — поинтересовался Федор. — Может, помочь, Степан Николаевич?

— Да нет, масло заливаю... Кончилось... Ты ко мне? С делом или как?

Коротков гордился Федором Мельником, относился к нему всегда доброжелательно, терпеливо, даже самое критическое в свой адрес выслушивал до конца, особенно любил разговаривать с ним при посторонних, чтобы потом, когда Федор уйдет, как бы мельком заметить своим попутчикам: «Вот она, наша знаменитость номер один. Не богаты мы ими, но все же такие есть».

— Насчет Ивана я, Степан Николаевич. Почему он с Шаровым опять пошел работать?

— Наверно, с тобой поссорился? — улыбнулся Коротков.

— Не ссорились мы с ним.

— Вон как. Значит, решил подкузьмить. Ведь он не просто Иван, а Иван Кузьмин.

— Я серьезно, Степан Николаевич... Вот вы его подвозите.

— Жалеючи. Человек женатый, устает...

— Нет, я потому спросил: может, он говорил с вами?

— Что ты, Федя, он ведь зол на меня, остерегается... боится, как бы не уронил невзначай, оставлю Ольгу его вдовой.

Говорил Коротков насмешливым тоном, нехорошо улыбаясь, и Федор понял, что дальше спрашивать бесполезно, решил сразу к делу приступить.

— Пусть он ко мне идет, Степан Николаевич. Нечего ему делать у Шарова. Жулик тот порядочный.

Начальник склада нахмурился, наставительно заговорил:

— Брось ты эту привычку все решать за других... Зачем тебе нужен Кузьмин? А ты начинаешь с ним возиться, как с маленьким... И почему Шаров — жулик?

— Жулик он и есть, — буркнул Федор, страшно не любивший всяких наставлений.

— Подожди, Федор, — еще строже заговорил начальник склада. — Ты эту привычку оставь при себе... И не развращай людей, особенно таких, как Иван Кузьмин. Ты видишь, как он ведет себя. Осрамил весь коллектив перед секретарем партийной организации... Еще хорошо, что сам осознал свою ошибку, а то ведь могло быть и хуже... Нет уж, Федор, ты его, пожалуйста, не смущай. Договорились?

— Договорились.

— Вот и отлично, — Коротков взглянул на часы. — Извини... Першин меня ждет.

— Ишь, как рванул, — сказал Нургалеев, подходя к Федору, смотревшему вслед мотоциклу. — Подбивался на пару с ним прокатиться? Сорвалось?

— Иди к черту, пока по шапке не дал! — выругался Федор и зашагал прочь от конторы.

17

Разгрузив бревна, пошли умываться. Иван не спросил зачем, догадался: Коротков приглашает к столу. Так и есть: посреди веранды — широкий круглый стол, заставленный разнообразной закуской. В руках начальника склада — бутылка «Столичной». Распечатал, разлил всем поровну. Каждый потянулся к своей рюмке. Только Иван не оторвал тяжелых ладоней от колен.

— Ты не привередничай, бери, — сказал Коротков.

— Смелее будь, — подмигнул шофер.

— Умел работать — умей и выпить, — засмеялся Шаров.

Молча выпили. И опять Иван сложил руки крест-накрест.

— Закусывай, не стесняйся, — опять соизволил напомнить начальник склада.

Иван захмелел быстро, хотел приподняться, но почувствовал тяжесть во всем теле. А тут еще налили — не обошли.

— Выпей, Иван. За наше общее дело.

Не отказался — выпил. Дали закурить. Курил, склонив голову на грудь. Кто-то положил на плечи руки, встряхнул слегка: очнись, мол, не чужайся. Поднял глаза — улыбающийся Коротков.

— Возьми, выручка твоя. Все честь по чести, всем поровну.

Положил деньги в ладонь Ивана, сжал в кулак.

— Крепче держи, а то выронишь.

— Зачем? — выдавил Иван.

— Бери, заслужил. Вот так, — и отошел, убедившись, что Иван деньги в карман положил.

Не дали Ивану опомниться, опять кто-то в бок толкнул. А-а, шофер. Ну, садись, рассказывай. А шофер вдруг ударил кулаком по столу, выкрикнул:

— Некуда развернуться, сработали тормоза, — и опять ударил, опрокинул рюмку. Остатки водки вылились на скатерть. Шофер поднял рюмку, поставил ее, насмешливо сказал: — Пардон, мадам, извините, — и потрепал Ивана по шее: — Брось печалиться, Ванюша, брось. Жизнь, она, брат, не любит кисленьких да слезливых, она их вот так, — он сделал движение, подобное тому, какое делает прачка при отжиме белья, — и как сработанную деталь — в мусор, — склонившись к Ивану, шепотом заговорил: — А лучше не поддаваться, лучше устоять. Не устоял — и покатился под гору... Ты раздражал меня, потому что упрямился. Обидно: ты можешь, а я не могу... А сейчас мы сравнялись, и я жалею — и себя, и тебя. Всех кисленьких жалею, а другие — раздражают... Налить еще? Не хочешь?.. Ну, я тогда выпью...

Кружилась голова, лица расплывались как в тумане, слова разговаривающих слышались глухо, утробно, отчетливее всего он видел свою рюмку с длинной тонкой ножкой и на дне рюмки с покачивающейся светлой жидкостью хлебную крошку. И подумалось внезапно: «И я, как эта хлебная крошка, на самом дне, — и ужаснулся. — Окажись здесь другие, но такие же, как эти, и тогда бы он был здесь. А почему?»

И вдруг ударил по столу, по тому же месту, что и шофер:

— Не хочу... не желаю...

Вскочил и наткнулся на что-то мягкое, пригляделся и увидел перед собой смутные, с набежавшей слезой, огромные, испуганные глаза Шарова, и не чувствовал, как окаменевшие пальцы сжимали что-то податливое, хрупкое.

Его оттащили, дали холодной воды. Он жадно выпил ее, на время пришло отрезвление.

— Закружилось, — он зачем-то улыбался, потом, шаря ладонью по столу, спросил: — Ничего не осталось?

Его поняли, налили полный стакан водки. Снова все пошатнулось, начало быстро оплывать, становиться ватным. Потом ему захотелось петь. Затянул грустный мотив, замолк на полуслове, прислушался, удивился настороженной тишине, сказал, силясь подняться:

— Домой пойду, засиделся...

18

У двери в свою квартиру он зацепил ведро, оно упало, и под ноги покатились клубни картофеля. Он наклонился и стал сгребать их в кучу, придерживаясь за стенку. Вышла на шум Ольга, выглянули соседи.

Увидев жену, Иван выпрямился, потянулся к ней, бормоча:

— Вот рассыпал... я сейчас... сам... ничего... сам...

Ольга потянула Ивана за рукав, но тот упирался:

— Я это... убрать... сейчас...

— Потом, Ваня. Пойдем.

Она силком втолкнула его в комнату, захлопнула дверь, испуганно всплеснула руками:

— Господи, на кого ты похож...

Иван послушно проследовал за женой в боковушку, натолкнулся на кровать, повалился на нее вниз лицом. Ольга перевернула его на спину, помогла лечь удобнее, присев на корточки, начала расшнуровывать ботинки. Иван приподнялся на локтях, задержал внимание на выгнутой услужливой спине. И вдруг подумал: «Из-за нее все, из-за нее озлобился Коротков, отомстить решил». Застонал и откидываясь назад, взмахнул ногой, потом закричал и, хрипя и надрываясь, медленно сполз на пол.

— Прочь... все прочь... ненавижу...

Он что-то еще кричал, покачиваясь на слабых ногах перед сжавшейся в комок женой, схватил ее за плечи, хотел взглянуть в лицо, но Ольга не отрывала рук от него, тогда он оттолкнул ее от себя и, распахнув дверь, вывалился в коридор.

Как он попал в сараюшку, не помнит, очнулся поздним вечером на куче угля. Непонимающе смотрел на мигающие звезды сквозь щели в стене и вдруг, застонав, вскочил и бросился к выходу. С разбегу торкнулся в дверь квартиры. Закрыта. Сунул руки в карманы брюк, вытащил ключ. Щелкнул замок. Вошел. В квартире — темно, тихо.

— Оля, — позвал шепотом и уже чуть погромче: — Оля.

Не включая света, натыкаясь на стулья, на перегородку, добрался до кровати, пошарил по постели: никого. Закружился по комнате, шепча:

— Оля, где ты, Оля?

Выскочил на кухню, наткнулся на выключатель. Яркий свет резанул глаза. Стоял у порога, смотрел на сваленные стулья, на отодвинутый стол, на оторванные шторы и, повалившись на пол, застучал головой по половице, сквозь стиснутые зубы выцеживал:

— Сволочь я, подлец... Ах, какая же я сволочь... Оля, милая, что я наделал... Оля...

19

Оставшись одна, Ольга еще долгое время лежала на полу. Если бы она не чувствовала, что дверь распахнута и в нее может заглянуть каждый, кто пройдет мимо, она находилась бы в таком состоянии еще дольше. Но совсем рядом послышались гулкие шаги. Ольга отняла руки от лица, встала и закрыла дверь. Потом, пошатываясь, подошла к зеркалу. Губа рассечена, вспухла, кровь запеклась на подбородке. Ольга, уткнувшись в подушку, беззвучно заплакала. В открытую форточку ворвался с улицы резкий, зазывающийся сигнал не то «скорой помощи», не то пожарной машины.

«Где он? Надо привести его домой».

На ходу вытирая слезы, выбежала в коридор. Она уже не обращала внимания на высунувшиеся из дверей головы любопытных соседей. У дома на скамейке сидели две старушки. Обе внимательно смотрели на Ольгу, а та, которая была ближе к Ольге, тянула ее руку, но Ольга, не замечая этого, вглядывалась то вправо, то влево, то прямо перед собой, где стояли в один ряд разноэтажные сараюшки.

Наконец старушка дотронулась до Ольги и ласково заговорила, когда Ольга посмотрела на нее:

— Не убивайся, соседушка, с нашими мужьями какого греха не случается... При месте он, в стайке. Отоспится — придет. Иди — проверь, да не тормоши, ему отрезветь надо...

Не доходя до сараюшки, Ольга поняла: он там. Дверь полуоткрыта, замок, который не замыкался на ключ и служил больше для виду, валялся на пороге. А Иван лежал на куче угля, тяжко всхрапывал, на стене висел потертый ватник. Она расстелила его, перевернула Ивана. Карман брюк топорщился. Сунула руку — деньги, сосчитала — сто пятьдесят рублей. «Откуда у него такие деньги? Получки еще не было, да и не мог Иван за один раз даже с премией столько получить». Тут Ольга вспомнила, как странно вел себя Иван все эти дни: то замолкал, то внезапно начинал говорить, по ночам жадно целовал ее, спрашивал, любит ли она его. «Как же так, почему я не догадалась сразу», — бормотала Ольга, и вдруг она почувствовала, что с мужем ее стряслось что-то ужасное, непоправимое. Ему нужна помощь, немедленная, но какая? И что она сделает одна? Но почему одна? Ведь есть товарищи по лесному складу. Хотя бы тот же Федор Мельник. Ведь они сработались с Иваном. Он наверняка должен что-нибудь знать.

И вот Ольга спешит к Федору Мельнику со своей бедой. Примет ли ее, Федор, поймет? Вбегает в знакомый подъезд, поднимается на второй этаж, останавливается у обитой клеенкой двери и, не медля ни секунды, не давая себе передышки, нажимает на кнопку звонка.

Дверь открывает сам Федор. Удивленно моргает глазами, смущенно улыбается. Было время, он ухаживал за ней, но ничего не вышло. Конечно, обидно, что ничего не вышло, но на Ивана не обижался, понимал, что сердцу любить не прикажешь.

И они остались друзьями. И каждый раз, когда встречались, Федор напоминал:

— Ты, Оля, старых друзей не забывай. Чуть что — заходи. Всегда помогу.

Вот и сейчас он провел ее в свою комнату, объяснил:

— Один я. Мать на гулянку ушла. Я тоже был, но не засиделся, старухи все там...

В комнате замолчал, стоял напротив Ольги, скрестив на груди руки. Ольга сидела у стола, опустив голову. Мирно тикал будильник. Не выдержала — заплакала, слезы капали на крашеный пол.

— Что ты, Оля, — взволнованно проговорил Федор, трогая ее за плечо. — Что с тобой? Где Иван?

— Вот — деньги. Откуда они?

— Не знаю, Оля.

— Он же с тобой работает.

— Нет, Оля, он с Шаровым, Почти всю неделю.

— Всю неделю, — протянула Ольга.

— Да. Разве он не говорил?

— Что же такое? Как же так? Почему он лгал? Зачем?

— Оля, успокойся.

Федор придвинул стул, сел, взял Ольгу за локоть.

— Скажи, где он? Что у вас?

— Пьяный он. — Слезы снова закапали на пол. — Пьяный. Ударил вот, — добавила она, всхлипывая. — Помоги, Федя, к тебе пришла.

Федор рассказал обо всем, что было сегодня, потом выслушал Ольгу.

— Неужели все-таки Шаров? А если не он? Кто еще?

Федор ходил по маленькой, тесной комнате крупно, размашисто.

— Коротков? Но при чем тут Коротков? Разве только на мотоцикле подвозит.

— На мотоцикле? — удивилась Ольга. — Он и про это не говорил... Ничего не понимаю...

— Как, он не вспоминал о начальнике? Ни разу?.. И о мотоцикле? — в свою очередь удивился Федор. — Да, амплуа...

— Может, мне сходить к Першину?

— Да, конечно. После работы вместе с тобой пойдем. Завтра же! — Федор загорячился. — А если все-таки Шаров? Ну, его-то я выведу на чистую воду, выведу...

— Пойду я, Федя... Спасибо... Чуть полегче стало.

— Ну что ты, Оля... Зачем?

Они вышли в темноту прохладной ночи. Безлюдно, гулко раздаются шаги по деревянному тротуару. Почти во всех окнах погашены огни.

— Я провожу тебя.

— Спасибо, сама пойду...

— Может, мне зайти?

— Нет, Федя, я сама приду завтра в быткомбинат. Там и встретимся... Спасибо...

— Ладно тебе, заладила, — он махнул рукой. — Буду ждать.

От углового окна на дорожку продолговатым квадратом падал яркий свет. Когда Федор вступил в него, свет погас, и Ольга, смотревшая вслед парню, вздрогнула: только что отчетливо видевшаяся фигура Федора была внезапно поглощена темнотой.

20

— Ах, сука, он бить меня вздумал! Бить! — негодовал Шаров, которого хмель после удара Ивана Кузьмина совсем не брал. — Ну, ладно, погоди, я схлопочу тебе по шее, узнаешь.

Но встретился со строгим взглядом Короткова — притих. Подумал про себя: «Черт с ним, в другой раз рассчитаемся. Сполна уж, на всю катушку».

А когда остался один, обида опять вползла змеей, и пальцы сами сжались в кулак. Давно уж не помнил, чтоб его, Шарова, по лицу, как мальчишку, били...

И не удержался. Вечерком, как стемнело, двинулся к дому, в котором жил Иван Кузьмин. Сам не мог понять, почему именно сейчас идет, ведь навряд ли выйдет на улицу Кузьмин: храпит, поди, из пушки не разбудишь. Но шел и чем ближе к дому подходил, тем сильнее распалял себя, и почему-то неспокойно на душе становилось, будто беду предстоящую нюхом чувствовал. Или уж по привычке так? Но тревога росла, подталкивала его: смотри в оба, смотри.

Вовремя успел: угол обогнул, глядь — Ольга. От сараюшки шла пошатываясь, платок на плечи сбился. «Неужто рассказал! Вот сука, вот». Думал, что Ольга в подъезд войдет, заторопился, но та навстречу ему повернула. Едва успел в тень дерева отступить. Выждал и за ней пошел, как волк по свежему следу.

Так и есть, догадалась, к Федору пошла. Сорвался было, но притаился еще чуток за деревом, дождался, когда свет зажжется в комнате Федора Мельника.

«Все пропало», — и, спотыкаясь, кинулся в темноту ближайшего переулка. И в ту минуту, когда простилась Ольга с Федором, Шаров, задыхаясь от быстрого бега, хрипло выдохнул вмиг отрезвевшему Короткову: — Наследил, гад, наследил!..

21

Иван не дождался Ольги. Уснул за столом, сидя на стуле. Он решил, что она ушла к подружке, но когда в середине ночи проснулся и дошел до постели, то наткнулся на мягкое, теплое тело жены. «Вернулась, она вернулась. Оля, милая...» Иван долго смотрел в спящее лицо жены. Даже во сне оно выглядело уставшим. Боясь потревожить ее, он лег на сундук, бросив в изголовье пальто. Лежать было неудобно, но уснуть Иван не мог не по этой причине. Он много думал, и все — об Ольге. Где она была? У подружки? А может, нет? Может, ходила по улицам поселка? И как вела себя, увидев его за столом? Почему не разбудила?.. Задремал лишь на рассвете.

Разбудила его Ольга. Он открыл глаза. Она тотчас же отошла, не задерживаясь. Иван оделся, умылся, подошел к жене, стоявшей у печи:

— Прости, Оля, за вчерашнее.

— Завтракай, Ваня, а то опоздаешь.

Она прятала лицо от него.

— А ты почему не садишься?

— Мне еще рано.

«Не простила, да и почему она должна простить. Но ведь она не знает всего и не спрашивает, почему я пришел пьяный». Он сунул руку в карман — денег не было. «Может, Ольга взяла? А если нет? Если она ни о чем не догадывается? Спросишь, а она скажет: «Какие деньги, откуда они у тебя?» Что я отвечу?.. Может, я выронил их или куда положил? Наверно, так и есть. Иначе бы Ольга сказала, не стала бы так упорно молчать».

Это его немного успокоило, но легче не стало... Ушел, впервые не поцеловав жену.

У конторы все было как раньше. Резались в домино, обсуждали последние новости, ждали наряда. Мотоцикл Короткова стоял у стены. Шарова среди рабочих не было. Не увидел Иван и Федора Мельника. Нургалеев достал коробок спичек, предложил:

— Закуришь?.. Не забыл?.. А чего запоздал? Видишь, без тебя прикатил?

Закурить Иван не успел. На крыльцо вышел Коротков, по правую руку от него встал, как часовой, Шаров. Ивана оттеснили в середину, да он и не сопротивлялся. Не поднимая головы, слышал только ровный, спокойный голос Короткова.

— Мельник Федор! — выкрикнул начальник склада.

Иван вскинул голову и увидел напряженно-деловое лицо Короткова.

— Мельник Федор, — повторил Коротков. — С Шаровым пойдешь... на разгрузку вагона.

«Как это — с Шаровым? — встрепенулся Иван. — Что он еще задумал?»

Приподнялся на цыпочки, рукой придерживаясь за плечо Максимова, вокруг посмотрел. Федор стоял с краю. Не волнуется, не возражает, о чем-то перешептывается с Нургалеевым.

— Пусти, — сказал Максимову. — Мне пройти надо,

— Успеется, — проворчал Максимов. — Не суетись.

— Нужно.

— Раз нужно — кричи отсюда, — посоветовал Петриков и усмехнулся: вспомнил вчерашний бунт Ивана Кузьмина.

Иван присмирел, но Федора из виду не упускал. «Надо его предупредить, надо сказать ему, чтоб не шел он вместе с Шаровым».

— Кузьмин. На распиловку. Пойдешь с Дергачевым. Максимов...

«Что еще задумал, что?» — лихорадочно думал Иван. И хотелось крикнуть, но чувствовал, что крик его будет бесполезен: не поймут, посмеются...

Как только закончился наряд, Иван протиснулся туда, где стоял Федор, но тот уже уходил. Вот он уже скрылся за углом конторы. Иван подбежал к нему, дернул за рукав.

— Не ходи с Шаровым!

— А почему?.. Меня оберегаешь?

— Не надо.

— Нет, надо, Ваня, надо! — твердо ответил Федор и, не оборачиваясь, быстро зашагал к вагону.

Иван собрался догнать, но его уже перехватил Дергачев, закричал:

— Мне надоели все эти выкрутасы! Я жаловаться буду!.. Пошли работать.

— Не кричи.

— Тебе легко сказать — не кричи! А у меня семья — пять ртов... Подхожу к Короткову перед нарядом, говорю про вчерашнее: так и так. А он мне ехидно заявляет: «В санаторий захотел, в дом отдыха «Березка»?» Понял я: нечего соваться, все решено. Да и Федор рядом стоял, настаивал, чтоб с Шаровым его послали.

— Как — настаивал?

— Просто... Ему хорошо: передовик. Навстречу пошли... Ну, чего встал, пошли... Время идет...

Работа отвлекла Ивана от тягостных мыслей. Он забылся на какое-то время. А следующая мысль, которая пришла к нему, неожиданно успокоила его, придала надежду, встряхнула из забытья. Он уцепился за нее, потом начал верить: «Не будет приставать Коротков, не станет посылать с Шаровым. Понял, что ничего не выйдет... И пройдет день-другой, и все наладится, и все пойдет по-старому, и снова придет воскресенье, и проведут они его с Ольгой в поле, недалеко от чистого озерца...»

К обеду успели вместе с Дергачевым сложить целый штабель распиленных стандартных стоек. И Иван подумал с радостью: «Эти в шахту пойдут».

— Пойду попью, — сказал Дергачев. Еще до обеда разрешил он себе такую роскошь — взять и отлучиться. — Не хочешь? А то вместе сходим. Ну, смотри.

Иван присел на бревно. Солнце стояло в зените. Было душно, как вчера. Дождя так и не намечалось. На небе ни облачка, властвует одно расплавленное солнце.

Вдруг на бугре появился Дергачев. Крича, побежал, смешно вскидывая ноги и размахивая руками. Иван медленно поднялся — уже в предчувствии тревоги.

— Беда! — услышал он. — Федор убился!

Остановился возле побледневшего Ивана, поднял испуганное лицо:

— Насмерть убился!

— Как Федор? — прошептал Иван.

— Да, Федор Мельник! — испуганно закричал Дергачев. — Насмерть! — У Ивана помутилось в глазах. Он зашатался, раскинул в сторону руки, ища опоры, валился на землю.

А Дергачев, не дожидаясь Ивана, небрежно схватив свой аккуратно сложенный пиджак, побежал обратно. Иван шел за ним, едва передвигая свинцом налитые ноги.

У конторы густо толпился народ. Как на наряде или тогда, когда приезжал Першин. Иван подошел ближе, услышал сдавленный, переходящий в хрипот голос Шарова:

— Он же такой был — горячий. Все по борту вагона ходил. Циркача из себя выказывал. Вот и сорвался... и прямо виском о бревна. Что я мог сделать? Что? Вы ведь знаете его...

Перед Иваном Кузьминым все расступились. Замолчал Шаров, увидев его. В полной тишине Иван прошел по узкому людскому коридору к столу. На лавке лежал прикрытый до пояса красной скатертью Федор. Лежал на спине, повернув набок голову. Русые волосы спадали на лоб. Глаза были закрыты. Казалось, он спал. Казалось, поднимется, скажет:

— Ну, старики, что же вы смотрите? Не видели, что ли, как человек отдыхает?

Но не поднимался Федор Мельник, а Иван ждал, минуты две не отрываясь смотрел в застывшее лицо парня.

Снова заговорил Шаров:

— Или устал, или загляделся, но вот — не удержался, прямо виском... Вот беда-то... Кто мог ожидать-то... Надо же, а?..

Возродился шепоток, он все нарастал:

— Точно, шустрый был. Тут ничего не скажешь.

— Шутить умел. А теперь — отшутился.

— Веселого нрава был парень.

— Как там старушка его... Одна останется.

Каждое слово иголкой впивалось в тело, отзывалось резкой болью. Закричать хотелось: «Перестаньте, зачем вы! Послушайте, что я скажу, и поймете тогда, все поймете!» Но не крикнул Иван, а, сильно ссутулясь, опустив безжизненные руки, повернулся, пошел по проходу, провожаемый не то любопытными, не то сочувствующими взглядами, остановился, наткнувшись на забор. Забор был новый, высокий, без щелей, крепко пах смолистой сосной. Прислонился холодным лбом, закрыл глаза. Слез не было, мыслей — тоже, но чувствовал Иван Кузьмин, что придут еще слезы и придут еще мысли...