Гробница для Бориса Давидовича

Нож с рукояткой из розового дерева

У рассказа, который последует, рассказа, рождающегося в сомнении и недоумении, есть то несчастье (а кто-то называет это счастьем), что он правдив: записан рукой порядочных людей и надежных свидетелей. Но чтобы стать правдивым именно так, как о том мечтает его автор, надо бы изложить его на румынском, венгерском, украинском или идиш, или, что предпочтительнее, на смеси этих языков. Тогда, по логике случая и мутных, глубоких и неосознанных событий, мелькнуло бы в сознании рассказчика и какое-нибудь русское слово, иногда нежное, как телятина, иногда твердое, как кинжал. То есть, когда рассказчик смог бы достичь недостижимого и страшного часа вавилонского столпотворения, то были бы услышаны униженные мольбы и ужасные проклятия Ханны Кшижевской, произнесенные на румынском, польском, украинском, поочередно (как будто вопрос ее смерти только следствие какого-то большого и судьбоносного недоразумения), чтобы в предсмертной судороге и смирении ее бормотание превратилось в молитву о мертвых, произнесенную на древнееврейском, языке рождения и умирания.

Микша (будем пока называть его так) пришивал пуговицу быстрее, чем за десять секунд. Зажгите спичку и держите ее между пальцами. С того мгновения, когда вы чиркнули о коробок, до той секунды, когда огонь лизнет ваши пальцы, Микша уже пришил пуговицу к офицерскому мундиру. Реб Мендель, у которого Микша был в подмастерьях, не может поверить своим глазам. Поправляет очки, берет спичку и говорит на идиш: «Ну-ну, еще разок, герр Миксат». Микша опять вдевает нитку в иголку, реб Мендель улыбается, глядя на подмастерья, потом быстро бросает спичку в окно и плюет на пальцы. Микша, уже пришив пуговицу к мундиру герра Антонеску, триумфально заявляет: «Реб Мендель, хватит одной спички, чтобы сжечь все нефтяные поля Плоешти». Пока он вглядывается в далекое будущее, освещенное огромным пожаром, реб Мендель теми же двумя еще влажными пальцами быстро тянет пуговицу на мундире и скручивает ее, как будто сворачивает шею цыпленку. «Герр Миксат, — говорит он, — если бы вы не были таким глупым, то могли бы стать отличным мастером… Известно ли вам, что, по оценкам, нефтяные запасы в Плоешти составляют несколько миллионов галлонов сырой нефти?» — «Это будет дивное пламя, реб Мендель», — произносит Микша загадочно.

Микша не стал мастером. Он пришивал пуговицы у реб Менделя еще два года, слушая его талмудическую мудрость, а потом ему пришлось уйти, и вослед ему неслись проклятия. Однажды весной важного для нас 1925 года реб Мендель пожаловался, что у него пропала курочка-кохинхинка. «Реб Мендель, — ответил ему Микша, — поищите вора среди евреев». Реб Мендель осознал тяжесть оскорбления, и некоторое время не упоминал о своей кохинхинской курочке. Микша тоже молчал, ждал, когда реб Мендель усмирит свою гордыню. Старик боролся сам с собой, возлагая на алтарь своей талмудической надменности каждый день по одной курочке. Караулил с палкой в руках в курятнике, до зари, пугая хорька лаем, похожим на собачий. На заре засыпал, а из курятника пропадала еще одна курица. «Пусть меня накажет великий праведник, изрекший, что все живые твари в равной мере заслуживают его внимания и милости, — сказал реб Мендель на девятый день. — Разве может кохинхинская курочка, которая стоит не меньше пяти червонцев, сравниться с хорьком, который убивает бедняжек, да еще смердит на всю округу?» — «Не может, реб Мендель, — говорит Микша, — не может сравниться курочка, которая стоит пять червонцев, с вонючим хорьком». И не говорит больше ничего. Ждет, пока хорь не уничтожит все, что уничтожить может, и докажет реб Менделю, что его талмудическое бормотание о равенстве всех Божьих тварей не значит ничего, пока не установится на земле справедливость средствами земными. На одиннадцатый день реб Мендель, изнуренный безрезультатным бдением, отекший, с красными глазами, с перьями в волосах, встал перед Микшей и начал бить себя в грудь: «Герр Миксат, помогите!» — «Ладно, реб Мендель, — говорит Микша. — Почистите кафтан и выньте перья из волос. Дело предоставьте мне».

Капкан, который смастерил Микша, был слабой копией тех капканов, которые когда-то мастерил его дед на Буковине: мутное и ностальгическое воспоминание. Вне этого контекста то был простой ящик из прочных буковых досок, с крышкой, открывавшейся снаружи, а не изнутри. Для приманки он взял яйцо, о котором было достоверно известно, что в нем уже разлагается, как в гробу, цыпленок кохинхинки. Утром, едва войдя во двор, Микша знал, что животное поймано: вонь доносилась до самых ворот. Однако реб Мендель не показывался из дома. Изнуренный долгим бдением, он отдался во власть сна и судьбы. Микша погладил тяжелой крестьянской рукой последнюю, оставшуюся в живых, окаменевшую от страха курицу реб Менделя и выпустил ее во двор. Потом поднял крышку с зубцами из кривых гвоздей и в тот момент, когда из щели высунулся влажный носик зверька, он отправил его назад сильным ударом кулака. Ловко просунул ржавую проволоку через ноздри хорька, связал ему лапы и повесил на дверной косяк. Вонь ужасная. Сначала он сделал надрез вокруг горла, как пурпурное ожерелье, потом еще два надреза, у основания лап. Вывернув шкурку у шеи, сделал два надреза для пальцев, вроде петель для пуговиц.

Разбуженный жутким визгом зверька или кошмарным сновидением, вдруг появляется реб Мендель. Зажимая нос полой мятого кафтана, с ужасом в покрасневших глазах смотрит на живой кровавый клубок, который корчится на притолоке двери, подвешенный на проволоке.

Вытерев нож о траву, Микша выпрямляется и говорит: «Реб Мендель, я избавил вас от хорьков раз и навсегда». Когда, наконец, реб Мендель смог ответить, голос его звучал хрипло и страшно, как глас пророка: «Сотрите кровь с рук и лица. И будьте прокляты, герр Миксат».

Вскоре Микша на своей шкуре испытал, что значит проклятие реб Менделя: во всей Антоновской области мастера требовали у подмастерьев рекомендаций ни от кого иного, а только от реб Менделя. Но при упоминании Микши еврей начинал бормотать на идиш и древнееврейском попеременно, бил себя в грудь и рвал волосы на голове, как будто речь о самом диббуке.[1] Микшу не хотел брать на работу даже реб Юсеф, худший из всех мастеров вообще, а не только портных. Узнав о проклятии реб Менделя, он уволил Микшу через два дня после найма. Микша в ответ торжественно поклялся, что в один прекрасный день он отомстит за оскорбление, нанесенное талмудистами.

В тот же год Микша знакомится с неким Аймике, Э.В.Аймике, который представлялся студентом-правоведом. Этот Аймике до недавнего времени работал в фирме Дигтярев в должности кладовщика, но был уволен, как он утверждал, из-за нелегальной деятельности. Микша и Аймике, сблизившись на почве ненависти, пытаются как-то заработать на жизнь, участвуя в облавах, которые граф Багрян организует в окрестностях, и где антоновский люмпен-пролетариат в круговой охоте буковинской и закарпатской знати служит всего лишь заменой собак. Сидя на невыносимом холоде в вязовой роще, когда вдали раздается эхо охотничьих рожков и слышен нервный лай охотничьих псов, Аймике рассказывает Микше о будущем без собак, знати и охотничьих рожков. Когда звучит халали — сигнал к окончанию охоты, Микша едва успевает добежать до места, где проливается кровь дикого вепря, и где господа, под адский лай псов поднимают кривые, серебром обрамленные кубки-рога, выпивая из них залпом.

Тот же самый Аймике (который через два месяца опять устраивается на работу на склад фирмы Дигтярев) на одной тайной сходке в подвале какого-то дома на окраине Антоновки принимает Микшу в организацию. Одновременно он требует, чтобы тот опять нашел работу, чтобы в нем не затупилось революционное лезвие.

Микше везет. Однажды в августовский полдень он лежит на краю канавы у почтовой дороги на выезде из Антоновки, когда мимо проезжает в двуколке герр Балтеску. «А правда, — спрашивает он, — что ты снял шкуру с живого хорька и вывернул ее как перчатку?» — «Правда, — отвечает Микша, — хотя вас это, герр Балтеску, совершенно не касается». — «С завтрашнего дня можешь выходить ко мне на работу, — говорит герр Балтеску, нисколько не оскорбившись дерзостью Микши. — Только имей в виду, — кричит он Микше, — ягнята астраханские». — «Кто умеет освежевать живого хорька, тот сумеет и каракулевую шкурку снять, не делая прорезей для указательных пальцев», — с апломбом кричит ему вслед Микша.

В конце сентября Микша возвращается на велосипеде из имения герра Балтеску, антоновского торговца мехами. Над лесом поднимается красное облако, предвещающее осенние ветра. По дороге к нему присоединяется на своем сверкающем велосипеде Аймике и некоторое время едет рядом с ним, не говоря ни слова. Потом назначает ему встречу на вечер завтрашнего дня и на перекрестке быстро сворачивает на боковую улицу. Микша появляется точно в назначенное время и подает условный знак. Аймике отворяет ему дверь, не зажигая света. «Я коротко, — говорит Аймике. — Каждому члену организации я назначил встречу в другом месте и в другое время. Шпионы появились только в одном из этих мест». (Пауза). «На водяной мельнице Багряновых», — наконец говорит он. Микша по-прежнему молчит. Ждет, когда Аймике назовет имя предателя. «Ты не спрашиваешь, — говорит Аймике, — кому я назначил встречу на водяной мельнице Багряновых?» — «Кому бы ни назначил, — отвечает Микша лаконично, — не хотел бы я оказаться в его шкуре».

В тот вечер Аймике не назвал ему имени предателя. Он не назвал его никогда. Как будто не хотел, чтобы с его языка слетело это опозоренное имя. Только сказал ему, что верит в его (Микши) преданность и ненависть.

И сказал ему: «Ты увидишь лицо предателя. Только смотри, чтобы видимость тебя не обманула: лицо предателя может быть совершенно невинным».

Микша проводит бессонную ночь. Пытается надеть смертную маску предателя на лица своих товарищей по борьбе, но она сливается с чертами каждого из них и никому не подходит полностью. Опоясанный резиновым фартуком, с руками по локоть в крови, весь следующий день он проводит, закалывая и разделывая ягнят в имении герра Балтеску. Вечером умывается в поилке, надевает парадный костюм, продевает красную гвоздику под ленту шляпы и едет на велосипеде к лесу. Оставшийся путь к водяной мельнице проделывает пешком, через осенний лес, ступая по густой опавшей листве, заглушающей страшную решительность его шагов.

Прислонившись к проржавевшей ограде плотины, засмотревшаяся в мутные водовороты, его ждет Ханна Кшижевская. Здесь, у полуразрушенной и прогнившей водяной мельницы Багряновых, глядя, как вода уносит желтые листья, она, наверное, раздумывала об угрюмой смене времен года. На лице у нее были веснушки (сейчас, в полумраке осеннего вечера едва заметные), но они не должны были быть печатью предательства, эти солнечные зайчики; может быть, печатью расы и проклятия, но не печатью предательства. Примерно месяц назад она приехала в Антоновку, сбежав из Польши, где ее преследовала полиция. Прежде чем добраться до границы, она пять часов пролежала в ледяной воде, в тендере локомотива, укрепляя свой дух стихами Броневского. Товарищи ей выправили фальшивые документы, предварительно проверив ее прошлое: Ханна была безупречна в своей безыскусности (за исключением крошечного пятнышка буржуазного происхождения). В Мукачево она давала частные уроки немецкого (с сильным влиянием идиш), была связной между мукачевской и антоновской ячейками, читала Клару Цеткин и Лафарга.

Придерживаясь линии поведения Аймике, Микша не произнес ни слова. На это, по правде говоря, у него было больше прав, чем даже у самого Аймике, тем более, что он видел Лицо Предателя. Показалось ли ему в тот момент, что лицу Ханны Кшижевской, лицу, усыпанному солнечными зайчиками, как песком, подходит личина предателя как золотая посмертная маска? Документы, которыми мы пользуемся, говорят страшным языком фактов, и в них слово душа имеет оттенок богохульства. С уверенностью можно утверждать следующее: в роли вершителя правосудия Микша, не говоря ни слова, сомкнул свои короткие пальцы на девичьей шее и сжимал их до тех пор, пока тело Ханны Кшижевской не обмякло. Тогда тот, кто выполнил свое задание, на мгновение остановился. Надо было, как этого требуют страшные правила преступления, избавиться от трупа. Склонившись над девушкой, он оглянулся (вокруг только угрожающие тени деревьев), взял ее за ноги и дотащил до реки. То, что случилось потом, с момента, когда он столкнул тело в воду, похоже на какую-то старинную легенду, в которой, чтобы победа справедливости была гарантирована, смерть использует разные хитрости, стремясь избежать принесения в жертву детей и девственниц: в середине концентрических кругов Микша видит тело утопленницы и слышит ее безумные вопли. Это не было ни галлюцинацией, ни призраком, которые являются нечистой совести убийц. Это было тело Ханны Кшижевской, которая рассекала ледяную воду паническими, но уверенными движениями, высвобождаясь из тяжелого каракулевого полушубка с двумя красными амариллисами, вышитыми на талии. Убийца (которого мы еще пока не должны так называть), окаменев, смотрит, как девушку относит к противоположному берегу, и как кожаный буковинский доломан плывет вниз по быстрому течению реки. Недоумение продолжается одно мгновение. Ринувшись вниз по течению, Микша достигает железнодорожного моста и попадает на противоположный берег в тот самый момент, когда за его спиной слышен долгий вой локомотива, сообщавшего о своем прибытии звонкой вибрацией рельс еще издалека. Девушка лежит в прибрежном иле, между корявыми сучьями верб. Тяжело дыша, она пытается подняться, но не убежать. Вонзая в ее грудь короткий буковинский нож с рукояткой из розового дерева, и сам потный и запыхавшийся, Микша едва может различить отдельные слова в дрожащем, мутном, судорожном потоке слогов, доносящихся сквозь грязь, кровь и вопли. Удары он наносит быстро, теперь уже с какой-то справедливой ненавистью, дающей замах его руке. Сквозь перестук вагонных колес и приглушенный гул железной конструкции моста девушка начинает говорить, роптать на румынском, на польском, на идиш, на украинском, вперемешку, как будто вопрос ее смерти — только следствие какого-то большого и фатального недоразумения, далекий корень которого сокрыт в вавилонском смешении языков.

С тем, кто видел, как воскресает мертвец, призрак играть не будет. Микша вытаскивает внутренности из трупа, чтобы тело не всплыло, а потом толкает его в воду.

На объявление, которое чешская полиция поместила в газете Hlasatel policejni, в котором было дано описание утопленницы восемнадцати-двадцати лет, со здоровыми зубами и рыжими волосами, никто не откликнулся. Тело было обнаружено через неделю, в каких-нибудь семи милях ниже по течению от места, где было совершено преступление. Однако личность жертвы не была установлена, несмотря на заинтересованность полиции трех соседних стран раскрыть загадочное дело. Поскольку это было небезопасное время взаимных подозрений и шпионажа, такая озабоченность понятна. В отличие от ежедневных газет, также опубликовавших новость об утопленнице, упомянутое полицейское издание дало детальное описание ран, приведших к смерти. После перечисления всех ран в области груди, шеи и спины, было насчитано еще двадцать семь ударов, нанесенных «острым предметом, предположительно ножом». В одной из статей говорится о способе, которым из трупа были извлечены органы брюшной полости, и при этом упоминается вероятность того, что преступник — некое лицо, обладающее «несомненным знанием анатомии». Дело, несмотря на известные подозрения, наводило на мысль о преступлении на почве страсти и как таковое, после шести месяцев безуспешного расследования, отправлено ad acta.

В конце 1934 года антоновская полиция арестовывает известного Аймике, Э.В. Аймике, по подозрению в поджоге склада фирмы Дигтярев. Это событие привело в движение целую цепь загадочных и таинственных связей. Аймике в момент пожара прячется в ближайшей сельской корчме, куда четкие восьмерки кривых следов его велосипеда в густой осенней грязи приводят полицию как по нити Ариадны. Полицейские уводят напуганного Аймике; затем следует фантастическое и неожиданное признание: он был тем, кто сообщал властям о тайных политических собраниях в подвале дома по адресу Ефимовская, 5. Помимо массы путаных и противоречивых причин, которые толкнули его на этот поступок, он упоминает и о своих симпатиях к анархистам. Ему не поверили. Выдержав еще несколько дней в карцере, загнанный в угол перекрестным допросом, Аймике упоминает дело убитой девушки. Это должно было стать ключевым доказательством в его пользу: поскольку у членов ячейки были очевидные причины подозревать, что кто-то их выдает, он должен был пожертвовать кем-то из них. Ханна Кшижевская, вступившая в организацию недавно, была самой подходящей по многим причинам, чтобы объявить ее предателем. При этом он привел детальное описание девушки, место и способ убийства, а также имя исполнителя.[2]

Когда Чехословакия заключила с Советским Союзом пакт о взаимопомощи, и таким образом, по крайней мере, на какое-то время отложила вечно щекотливый вопрос о границах, для полиции обеих стран открылись широкие горизонты сотрудничества. Чешская полиция передала Советам имена нескольких судетских немцев, стопроцентно шпионов Рейха, а Советы в ответ дали ей сведения о некоторых бывших чехословацких гражданах, в основном, не очень важных для советской разведывательной службы, или о тех, кто не мог обосновать свое бегство в Советский Союз внятными идеологическими причинами. Среди них было и имя известного Миксата Хантеску, по прозвищу Микша. Поскольку чешские власти считали его просто убийцей, и им не составило труда связать дело убитой девушки с исчезновением Хантеску и с заявлением Аймике, они потребовали его выдачи. Советские органы только тогда обратили внимание на гражданина М.Л. Хантеши, работавшего в совхозе Красная свобода. Он был старательным работником бойни, дважды ударник. Его арестовали в ноябре 1936 года. После девяти месяцев одиночки и ужасных пыток, когда ему выбили почти все зубы и сломали ключицу, Микша потребовал, чтобы к нему привели следователя. Ему дали стул, лист плохой бумаги и карандаш. Ему сказали: «Пиши и не фокусничай!» Микша признался, черным по белому, что чуть больше года назад убил по партийному заданию предателя и провокатора по имени Ханна Кшижевская, но решительно отрицал, что ее изнасиловал. Пока он своим твердым крестьянским почерком писал признание, со стены скромного кабинета следователя за ним наблюдал портрет того, кому надлежало верить. Микша посмотрел на этот портрет, на это добродушное лицо с улыбкой, доброе лицо мудрого старца, так похожего на его дедушку, посмотрел на него с мольбой и благоговением. После месяца голодовки, избиений и пыток это был единственный светлый момент в Микшиной жизни, этот теплый и уютный кабинет следователя, где потрескивала старая русская печь, как когда-то давно в родном доме на Буковине, этот мир, где не слышны крики заключенных и глухие удары, этот портрет, по-отечески улыбающийся ему со стены. В стремительном порыве веры Микша пишет свое признание: что он был агентом гестапо, что работал на свержение советской власти. Тогда же он назвал еще двенадцать соучастников большого заговора. Вот их имена: И.В. Торбуков, инженер, И.К. Гольдман, начальник цеха на химическом заводе в Кемерове, А.К. Берлицкий, геодезист, партийный секретарь совхоза, М.В. Корелин, судья областного суда, Ф.М. Ольшевская, председатель колхоза «Красноярск», С.И. Соловьева, историк, Е.В. Квапилова, учительница, М.М. Нехавкин, священник, Д.М. Догаткин, физик, Е.К. Мареску, наборщик, Э.М. Мендель, мастер-закройщик, М.Л. Юсеф, портной.

Все получили по двадцать лет. Тот, кого назвали вождем и организатором заговора, А.К. Берлицкий, расстрелян, под рев работающих тракторных моторов, ранним утром восемнадцатого мая 1938 года, во дворе тюрьмы Бутырка, вместе с двадцатью девятью членами другой группы заговорщиков.

Михаил Хантеску умер от пеллагры в лагере Известково, накануне Нового, 1941 года.