Гробница для Бориса Давидовича

Псы и книги

В 1330 году от Рождества Христова, 23 дня XII месяца бдительных ушей Преподобного Отца во Христе монсеньора Жака, милостью Божией епископа Памье, достигла весть, что Барух Давид Нойман, в прошлом иудей, беженец из Германии, оставил слепоту и вероломство иудаизма и склонился к Христовой вере; что он принял таинство святого крещения в городе Тулузе во время гонений, устроенных преданными вере Пастырями, и что потом, «как пес, возвращающийся к блевоте своей», названный Барух Давид Нойман воспользовался случаем, поскольку в городе Памье проживал и далее по иудейски с другими евреями, чтобы вернуться в богомерзкую секту и к обычаям иудейским, и названный монсеньор епископ приказывает его схватить и бросить в темницу.

Потом он приказывает его к себе привести, и тот является перед монсеньором в Большой епископской палате, которая левым крылом примыкает к камере пыток. Монсеньор Жак приказывает провести названного Баруха через это помещение, чтобы напомнить тому об инструментах, которые Господь милосердно дал нам в руки ради службы Его Святой Вере и для спасения души человеческой.

У монсеньора Жака имелся за столом помощник, брат Жеярд из Ла Помьера, легат Инквизитора Каркассона, а присутствовали еще магистр Бернар Фесесье, бальи города Памье, и магистр Давид Трохас, еврей, приглашенный, чтобы быть толмачом монсеньору епископу, если Барух дерзнет толковать догму и законы, потому что он был известным знатоком Ветхого Завета, иудейских законов и дьявольской книги.[15]

Монсеньор Жак, стало быть, начинает его допрашивать обо всем вышесказанном, а еврей клянется ему на Моисеевом Законе, что будет говорить только правду, в первую очередь о себе, но и о других, живых и мертвых, на которых он будет ссылаться как на свидетелей.

Когда это было сделано, он говорит и признаётся, как следует ниже:

В этом году (в прошлый четверг сравнялся ровно месяц) честные Пастыри прибыли в Гренаду, вооруженные длинными ножами, копьями и дубинками, с крестами из власяницы, нашитыми на одежду, неся повстанческие знамена и угрожая истребить всех евреев. Тогда Саломон Видас, молодой еврей, находит гренадского предводителя, вместе с евреем Элизаром, его писарем, и спрашивает его, как он мне позже рассказывал, может ли он защитить его от честных Пастырей. Тот говорит, что мог бы. А эти всё прибывают и прибывают, и начинают обыскивать и дома христиан и знатных горожан, тот говорит Саломону, что больше не может его охранять и советует ему нанять какое-нибудь судно на Гаронне и плыть в Верден, где находится большой и хорошо укрепленный замок, принадлежащий его другу. Саломон, стало быть, нанимает судно и начинает спускаться вниз по течению Гаронны к Вердену. Но как только Пастыри увидели его с берега, добыли и они лодку и весла, вытащили его из воды и отвезли связанного в Гренаду, сказав ему: или он сейчас же крестится, или будет убит. Предводитель, наблюдая за всем этим с берега, держа ладонь надо лбом, приближается к этим и говорит им: если они убьют Саломона, это будет так, как если бы ему самому отрубили голову. Тогда эти говорят, что если так, они исполнят его желание. Услышав все это, Саломон говорит, что не хочет, чтобы судья как-то пострадал из-за него, и просит Пастырей сказать, чего они от него хотят. Они ему повторяют: или он крестится, или будет убит. Этот самый Саломон заявляет, что лучше ему креститься, чем быть убитым. Они его тогда сразу окрестили в мутной воде Гаронны, вместе с писарем Элизаром, потому что с ними был какой-то молодой священник, который, без сомнения, во всем этом разбирался. А потом две порядочные женщины нашили им на одежду кресты из власяницы и дали им уйти.

На следующий день эти самые Саломон и Элизар нашли меня в Тулузе, рассказали мне все, что с ними случилось, и сказали мне, что они крестились, но не по своей воле, и, если бы было можно, то они бы с радостью вернулись в лоно своей веры. И еще они мне сказали: если им Иегова однажды в милости своей раскроет глаза и укажет им, что новые законы лучше старых, что душа в лоне новой веры совершает меньше грехов по отношению к людям и зверям, то тогда они окрестятся по своей воле и искренне. Тогда я ответил, что не знаю, что им посоветовать; может быть, они могли бы, сказал я им, вернуться в лоно иудейства, если им освободят душу законы христианские, и что спрошу об этом брата Раймона Ленака, помощника монсеньора Инквизитора Тулузского: он, разумеется, мог бы дать им совет и даровать прощение. Зашел я, стало быть, вместе с Бонне, одним евреем из Ажена, к упомянутому брату Раймону и к адвокату Жаку Маркесу, поверенному монсеньора Инквизитора Тулузского, и рассказал им о невзгодах, постигших Саломона, и спросил их, действительно ли крещение без желания и против воли того, кого крестили, и действительна ли вера, принятая только из страха за свою жизнь. Они мне сказали, что такое крещение недействительно. Тогда я сразу пошел к Саломону и Элизару и сказал им, что брат Раймон и адвокат Жак передают, что их крещение не имеет силы истинной веры, и что они, стало быть, могут вернуться в веру Моисееву. Саломон тогда вручает свою судьбу в руки монсеньора прево города Тулузы, чтобы он ему достал заключение римской Курии о действительности этого крещения, потому что упомянутый Саломон боялся, что его возвращение в иудейство могло быть расценено как признак двуличия.

Когда все это было сделано, Саломон и Элизар возвращаются в веру Моисееву, но по талмудической доктрине: стригут им ногти на руках и ногах, бреют им головы, а все тело омывают в воде из источника, тем же порядком, как по Законам очищается тело и душа чужестранки, выходящей замуж за еврея.

На следующей неделе господин Алоде, заместитель прево города Тулузы, пригоняет двадцать четыре повозки граждан и Пастырей, которых он арестовал из-за резни, учиненной ими в Кастельсарразене и окрестностях, когда они убили сто пятьдесят два еврея разного возраста. Когда повозки с указанными людьми прибыли к графскому замку Нарбонн, и когда двадцать повозок уже въехали в ворота, налетает большая толпа тулузцев. Те, что были в последних повозках, начинают звать на помощь, кричать, что, вот, их везут в темницу, а они никакого греха не совершили, но только хотели отомстить за кровь Христа, что взывает к мести с небес. Тогда тулузцы, воодушевленные чувством вершащейся несправедливости, разрезав ножами веревки, которыми были связаны мстители, вытаскивают их из повозок и начинают орать во все горло вместе с ними: «Смерть евреям!» и устремляются в еврейский квартал. Я был занят чтением и письмом, когда в мою комнату ввалилось много этих людей, вооруженных невежеством, тупым, как дубина, и ненавистью, острой, как нож. То не были мои шелка, что им застили налитые кровью глаза, а мои книги, стоящие на полках; шелка они запрятали под свои плащи, а книги побросали на пол и стали топтать их ногами и рвать у меня на глазах. А книги те были в кожаных переплетах, помечены номерами, написаны они были учеными людьми, и в них были, захоти они их прочесть, тысячи причин убить меня на месте, и были в них, захоти они их прочесть, лекарства и бальзамы для исцеления их от ненависти. И сказал я им, чтобы они не рвали книги, потому что много книг — это не опасно, потому чтение многих книг ведет к мудрости, а чтение одной-единственной — к невежеству, вооруженному неистовством и ненавистью. А они сказали, что в Новом Завете все написано, и что в нем находятся все книги всех времен; то, что в нем сказано, содержат все другие книги, а если есть что-то в других книгах, чего нет в этой Единственной, то те другие тем более надо сжечь, потому что они еретические. И сказали они еще, что им советы ученых людей не нужны, и закричали: «Окрестись, или мудрость всех книг, которые ты прочел, мы выбьем тебе через затылок».

Узрев слепое бешенство этих людей и увидев, что они на моих глазах убивают евреев, отказавшихся креститься (кто, следуя своим убеждениям, а кто из гордости, которая иной раз бывает губительна), я ответил, что пусть меня окрестят, потому что, несмотря ни на что временное страдание бытия ценнее окончательной пустоты тлена. Тогда они меня схватили и вытолкали из дома, не позволив переодеться из домашней одежды во что-то более подобающее, и, как есть, отвели меня в собор Святого Этьена. Когда я подошел к церкви, то два священника показали мне трупы евреев, лежащие вокруг; их тела были изуродованы, а лица залиты кровью. Потом они указали мне на камень, лежащий перед церковью, и я узрел сцену, от которой и сам застыл: на камне лежало сердце, похожее на кровавый шар. «Посмотри, — сказали мне, — это сердце одного из тех, кто не дал себя окрестить». Вокруг сердца собралась толпа народу и смотрела на него с изумлением и отвращением. Когда я закрыл глаза, чтобы не видеть, кто-то из присутствующих ударил меня по голове, камнем или дубинкой, и ускорил мое решение, и я сказал, что буду креститься, но у меня есть один друг, священник, брат Жан по прозванию Тевтонец, и я хотел бы, чтобы он стал моим крестным отцом. Сказал в надежде, что, если я попаду в руки брата Жана, который был моим большим другом, и с которым мы, бывало, вели долгие беседы по вопросам веры, то, может быть, он мог бы спасти меня от смерти без крещения.

Тогда те двое молодых священников договорились, что выведут меня из церкви и проводят до дома Жана Тевтонца, потому что тот занимал более высокое положение, и они боялись нанести ему оскорбление. Когда мы вышли из церкви, я почувствовал запах дыма и увидел языки пламени, поднимавшиеся над еврейским кварталом. Тогда у меня на глазах зарезали еврея Ашера, юношу лет двадцати, и сказали мне: «Он ссылался на твое Учение и на твой пример». И сказали мне еще, указав мне на другого юношу, о котором я позже слышал, что он из Тараскона: «Твое промедление убивает тех, кто верил в твое Учение, и следует твоему примеру». Тогда те, кто держал, отпустили его, и юноша упал лицом ко мне, и я еще ничего не успел сказать, как они нанесли ему смертельный удар в спину. Горожане Тулузы, что сбежались к церкви и наблюдали эту сцену, спросили обоих священников, меня сопровождавших, окрещен ли я уже, а они сказали, что нет; я их еще раньше просил, выйдя из церкви, что, если по дороге их кто-нибудь об этом спросит, пусть скажут, что да, но они отказались. Потом кто-то из толпы опять меня ударил дубиной по голове, мне показалось, что от этого удара у меня глаза вылезли на лоб; я потрогал это место рукой, но крови не было, только вскочила шишка, которая прошла сама по себе, без помощи какой-либо медицины, повязки или целебного бальзама. Увидев, что и дальше убивают евреев, и услышав их причитания, а поскольку два священника сказали мне, что не могут меня защитить от гнева толпы или отвести меня в дом указанного исповедника, потому что я буду убит прежде, чем мы дойдем до той улицы, я попросил их о совете. Они мне сказали: «Иди по дороге, по которой мы все идем, и мы подадим тебе руку»; и еще они мне сказали: «Не ищи других путей, кроме тех, по которым идут все». И еще они мне сказали: «Следуя твоему примеру, многие избегнут смерти». Тогда я ответил: «Вернемся в церковь».

И тогда мы вернулись в церковь, в которой, потрескивая, горели свечи, а народ с руками, еще обагренными кровью, стоял на коленях, бормоча молитвы. Тогда я сказал своим стражам, что подождем еще немного, я посмотрю, не придут ли мои сыновья.[16] Они подождали немного, и, поскольку мои сыновья не пришли, то сказали мне, что больше ждать не могут, а мне предстоит окончательно решить: или же меня крестят, или я выхожу из церкви на площадь, где еще убивали нерешительных.

Тогда я сказал, что хотел бы иметь крестным отцом тулузского викария, имея при этом в виду Пьера де Савардена, одного из моих добрых друзей, и который мог, стало быть, спасти меня от смерти и крещения. А они мне тогда сказали, что викарий не может прийти, потому что именно в тот день он привел Пастырей из Кастельсарразена, и, стало быть, отдыхает после долгой дороги. Некоторые их тех, коленопреклоненных в церкви, поднялись и схватили меня со всех сторон, и приволокли к каменной крестильной купели; но, прежде чем они насильно окунули мою голову в воду, мне удалось выговорить слово «викарий», а потом я больше ничего не мог сказать, потому что меня долго держали и не давали поднять головы, и я думал, что меня утопят, как пса, в освященной воде. А потом меня привели к каменным ступеням и поставили на колени рядом с коленопреклоненными; я не знаю, сколько их было, и кто они все были, потому что я никому не смотрел в глаза, держа голову склоненной к камню. Священник тогда проделал (по крайней мере, я так думаю) все, что положено делать при обряде крещения. Однако прежде чем он начал читать то, что положено при обряде крещения, один из тех двоих монахов наклонился ко мне и прошептал на ухо, чтобы я сказал, что я принимаю крещение по своей воле, иначе буду убит. Тогда, стало быть, я подтвердил, что все, что я делаю, делаю по доброй воле, хотя думал обратное. Нарекли меня именем Иоганн или Жан, а те, что стояли на коленях рядом со мной, поднялись и удалились.

Когда все это было сделано, я сказал тем двум монахам, чтобы они проводили меня до дома, дабы посмотреть, уцелело ли что-нибудь из моего имущества; они мне ответили, что не могут пойти со мной, потому что устали и вспотели, а отвели меня к себе, и мы пили вино из их подвала, в честь моего крещения; я пил вино молча, и я не хотел разговаривать с ними о делах веры, хотя они меня провоцировали. Потом они все-таки проводили меня до дома, посмотреть, осталось ли что-нибудь, и мы нашли мои книги, изорванные и обгоревшие, мои деньги были украдены, и еще семь штук шелковой мануфактуры, из которых некоторые были в залоге, а некоторые моя личная собственность, и еще покрывало мавританского шелка. Монах, что с недавних пор назывался моим крестным отцом, сложил ткани в один мешок. Когда мы выходили, то застали у дома какого-то служащего мэрии Тулузы, которого мой свежеиспеченный «кум» знал, и он был вооружен, и ему вменили в обязанность защитить оставшихся в живых евреев. Мой «крестный отец», стало быть, говорит этому стражнику или человеку: «Этот крещен, и он добрый христианин». Стражник подал мне знак кивком головы, и я осторожно к нему приблизился. «Хочешь ли ты быть добрым иудеем?» — спросил он меня шепотом. Я ему ответил: «Да». А тогда он мне говорит: «А есть ли у тебя для этого достаточно денег?» — «Нет, — сказал я, — но возьмите вот это», — и отдал ему мешок, в который мы сложили то, о чем я только что сказал. Он передал мешок одному из своих людей, а мне говорит: «Очень хорошо, ничего не бойся; если тебя спросят, скажи, что ты добрый христианин, и так ты спасешь свою голову».

Когда мы с моим «крестным отцом» вышли на улицу, то встретили десять городских служащих в сопровождении множества вооруженных стражников. Один из служащих отозвал меня в сторонку и спросил меня шепотом: «Ты еврей?», и я ему ответил, что да, шепотом, так, чтобы монах меня не слышал. Этот служащий мэрии говорит монаху, чтобы он меня отпустил, и он передает меня одному вооруженному человеку в чине сержанта, наказав ему охранять меня, как его самого, и это именем мэрии и городских властей. Тогда сержант взял меня под руку. Когда мы были поблизости от Капитула, я сказал тем, что меня спрашивали, не еврей ли я, но когда мы были на печально известных узких улицах, сержанта спросили, не еврей ли я, который не хотел креститься, то он им по моему совету отвечал, что я крещен и добрый христианин.

Убийства и грабежи евреев продолжались до позднего вечера того дня; город был освещен пламенем, а псы завывали со всех сторон. Вечером, когда мне показалось, что народ убрался с улиц, я сказал сержанту, потому что совесть моя была нечиста, что надо пойти к викарию тулузскому и спросить его, действительно ли крещение, принятое под страхом смерти или нет. Когда мы пришли к викарию, он как раз ужинал, и сержант говорит от моего имени: «Вот, я вам привел еврея, который хотел бы, чтобы его крестили вы лично». А тот отвечает: «Мы сейчас ужинаем, садитесь с нами за стол». Поскольку я не хотел и не мог есть, то начал рассматривать гостей за столом и увидел среди их множества моего друга Пьера де Савардена. Я подал ему знак, и мы уединились, и я сказал ему, что у меня нет намерения креститься, и пусть он скажет викарию не принуждать меня, потому что крещение будет недействительным; он сделал это для меня и шепнул викарию на ухо мои слова, а потом велел сержанту уйти, сказав, что будет сам охранять меня, и приставил ко мне другого сержанта, своего человека, которому он доверял, и с ним я отправился в замок Нарбонн, чтобы проверить, не находятся ли мои сыновья среди убитых евреев, чьи тела унесли во двор замка. Когда мы вернулись, господин викарий меня спросил: «Хочешь ли ты, чтобы тебя крестили сейчас, или подождешь до утра?» Тогда Пьер Саварден отвел его в сторонку и о чем-то с ним разговаривал по секрету. Я не знаю точно, что он ему сказал, но господин викарий на это ответил: «Разумеется, я не хочу насильно никого крестить, будь он еврей или кто-то другой!» Из этого я заключил, что крещение, которому я был подвергнут насильно, может считаться недействительным.

Когда это было решено, я попросил совета у упомянутого Пьера Савардена: остаться ли мне в замке Нарбонн или уйти; и, поскольку мне Пьер сказал, что все евреи, нашедшие убежище в замке, так или иначе будут или крещены, или убиты, мы решили двинуться в Тулузу. Пьер дал мне три шиллинга и проводил меня до развилки дорог, главная из которых ведет к Монжискару, и наказал мне идти как можно быстрее и по дороге, если кого-нибудь встречу, говорить только по-немецки.

Поспешал я, стало быть, чтобы как можно скорее добраться до Монжискара. Когда же, наконец, там оказался и пошел через городскую площадь, откуда-то из подворотни набежала толпа людей, вооруженных дубинами и ножами, они схватили меня и спросили, еврей ли я или христианин. Тогда я спросил их, пусть они мне скажут, кто они сами, а они мне говорят: «Мы честные Пастыри на службе веры Христовой»; и еще они мне сказали: «Во имя рая небесного и рая земного, мы истребим всех, кто не идет Его путем, евреев и не евреев». И тогда я сказал им, что я не еврей, и сказал им: «Разве в рай небесный и в рай земной попадают через кровь и пламя?», а они сказали: «Достаточно только одной неверной души, чтобы нас всех лишить рая и упования, как достаточно одной паршивой овцы, чтобы запаршивело все стадо»; и еще они мне сказали: «Не лучше ли зарезать одну паршивую овцу и не допустить, чтобы запаршивело все стадо?», и закричали: «Держи его, потому что слова его смердят сомнением и безверием», и связали мне руки и увели. А я еще спросил: «Разве у вас есть власть над людьми, чтобы располагать их свободой?», а они сказали: «Мы воины Христа, и у нас есть дозволение власти отделять чумных от здоровых, сомневающихся от верующих».

Тогда я сказал им, что вера рождается из сомнения, и сказал им, сомнение — это моя вера, и сказал им, что я еврей, понадеявшись, что они не убьют меня, потому что руки мои были связаны, а толпа разошлась, потому что этим людям не было дела до ученых диспутов и состязаний в уме, а они пошли в какие-то темные улицы, где, похоже, нашли себе новую жертву. Потом меня отвели в какой-то большой дом и спустили в просторные подвалы, где уже находилось с десяток евреев и ученый Бернардо Лупо со своей дочерью, которую называли Ла Бона за ее доброту; здесь мы в молитве провели всю ночь и весь следующий день; мы решили, что не позволим себя окрестить, а укрепимся в нашей вере. Молитву прерывали только крысы, которые всю ночь попискивали по углам и носились по подвалу, толстые и раскормленные. Наутро нас всех вывели и под охраной отправили в Мазер, а оттуда в Памье.[17]

«Вы обратились в еврейскую веру в Памье или в другом месте, по форме и способом, свойственным обычаю Моисееву?»

«Нет. Потому что по талмудической доктрине, когда кто-то добровольно и по христианским правилам крестится, то, если желает вновь обратиться в свою старую веру, его подвергают обряду, о котором я рассказывал (состригание ногтей и волос, и омовение всего тела), потому что считается нечистым. Но, если кто-то был крещен против воли и по всем христианским правилам, насильно, тогда к упомянутому обряду не прибегают, и такое крещение считается недействительным».

«Вы говорили одному человеку, или некоторому количеству людей, крещеных под страхом смерти, что их крещение недействительно, и что они без наказания и с легким сердцем могут вновь обратиться в иудаизм?»

«Нет, кроме того, что я чуть ранее изложил по поводу Саломона и Элизара».

«Говорили ли вы одному еврею или нескольким евреям, чтобы они приняли крещение единственно для того, чтобы избежать смерти, а потом вновь обратились в иудаизм?»

«Нет».

«Вы когда-нибудь присутствовали при обряде возвращения в лоно веры Моисеевой какого-нибудь крещеного еврея?»

«Нет».

«Считаете ли вы ваше собственное крещение недействительным?»

«Да».

«Почему вы добровольно подвергаете себя опасности еретического мнения?»

«Потому что я хочу жить в мире с самим собой, а не с людьми».

«Объясните».

«Потому что я не знаю, во что верят христиане и как они верят; и, наоборот, я знаю, во что верят евреи, и почему они верят, и, поскольку я считаю, что их вера доказана Законами и Книгами Пророческими, которые я изучал как доктор теологии в течение лет двадцати, то я полагаю, стало быть, что пока не будет доказано моими Законами и моими Пророками, что вера христианская им сообразна, до тех пор я не буду верить в христианство, невзирая на безопасность, которая была бы мне обеспечена в лоне этой церкви, и пусть лучше я умру, но не оставлю свою веру».

Так начался процесс над Барухом Давидом Нойманом о христианской вере, и он был непоколебим в своих аргументах, а Благочестивый Отец во Христе Монсеньор Жак, милостию Божией епископ Памье, был бесконечно терпелив в приведении к Истине упомянутого Баруха, не жалея при том своего времени и своих сил; упомянутый еврей упрямо и упорно оставался при своих убеждениях, придерживаясь Ветхого Завета и отвергая свет христианской веры, которым Монсеньор Жак его милосердно одаривал.

Наконец 16 августа 1330 Anno Domini, упомянутый Барух был поколеблен и признал и подписал, что отрекается от еврейской веры.

После прочтения ему протокола допроса упомянутый Барух Давид Нойман, спрошенный, сделал ли он свое признание под пытками или сразу после пыток, ответил, что он свое признание сделал сразу после того, как его освободили от пыток, примерно в девять часов утра, и в тот же самый день, ближе к вечеру, он сделал это же признание, но его не отводили в камеру пыток.

Этот допрос был учинен в присутствии Монсеньора Жака, милостию Божией епископа Памье, брата Жеярда из Ла Помьера, магистра Бернарда Фесесье, магистра Давида Трохаса, еврея, и нас, Гийома Пьера Барра и Роберта де Роберкура, поверенного монсеньора Инквизитора Каркассона.

Известно, что Барух Давид Нойман являлся в этот трибунал еще два или три раза: первый раз в середине мая следующего года, когда он заявил, что после повторного чтения Закона и Пророков был поколеблен в своей вере. Последовал новый диспут об иудейских источниках; терпеливая и длительная аргументация Монсеньора Жака приводит Баруха к тому, что он вновь отрекается от иудаизма. На последнем приговоре стоит дата 20 ноября 1337 г. Однако протокол допроса не сохранился, и Дивернуа высказывает достоверное предположение, что несчастный Барух, наверное, погиб под пытками. В другом источнике говорится о некоем Барухе, который также был осужден за то же самое мыслепреступление и сожжен на костре лет на двадцать позже. Трудно предположить, что речь идет об одном и том же человеке.

Рассказ о Барухе Давиде Ноймане — это, собственно говоря, перевод третьей главы (Confessio Baruc olim iudei modo baptizati et postmodum rev er si ad iudaismum) реестра инквизиции, в который Жак Фурнье, будущий Папа Бенуа XII, детально и добросовестно заносил признания и свидетельства, сделанные перед его трибуналом. Рукопись хранится в Латинском фонде Ватиканской библиотеки под порядковым номером 4030. Я сделал в тексте незначительные сокращения, а именно, в той части, где ведется дискуссия о Святой Троице, о мессианстве Христа, о Следовании Букве Закона, об отрицании некоторых утверждений Ветхого Завета. Перевод же сделан по французской версии монсеньора Жан-Мари Видаля, бывшего викария церкви Святого Луи в Риме, а также на основе версии католического толкования, сделанного преподобным Игнацием фон Дёллингером (Dollinger) и опубликованного в Мюнхене в 1890 г. С тех пор эти тексты неоднократно переиздавались с научными и полезными комментариями, в последний раз, насколько мне известно, в 1965 г. Следовательно, оригинал упомянутого протокола («красивый почерк на пергаменте, текст располагается в двух колонках, как в книгах») доходит до читателя как тройное эхо далекого голоса, голоса Баруха, а если посчитать и его голос в переводе, — то, как отзвук мысли Яхве.

Случайное и неожиданное обнаружение этого текста, открытие, которое по времени совпадает с завершением работы над повестью под названием Гробница для Бориса Давидовича, для меня лично имело значение озарения и чуда: аналогии с упомянутой повестью настолько очевидны, что совпадение мотивов, дат и имен я счел Божьим промыслом в творчестве, la part de Dieu, или же проделками дьявола, la part de Diable.

Твердость нравственных устоев, пролившаяся жертвенная кровь, сходство имен (Борис Давидович Новский — Барух Давид Нойман), совпадение дат ареста Новского и Нойманна (в один и тот же день рокового месяца декабря с разницей в шесть веков 1330… 1930), все это вдруг всплыло в моем сознании как развернутая метафора классической доктрины о цикличности времен: «Кто видел настоящее, тот видел все: то, что случилось в далеком прошлом, и то, что случится в будущем» (Марк Аврелий, Размышления, кн. VI, 37). Полемизируя со стоиками (а в еще большей степени с Ницше), Х.Л. Борхес дает такое определение их учения: «Мир время от времени бывает разрушен пламенем, в котором он возник, а затем он вновь рождается, чтобы прожить ту же историю. Вновь соединяются различные рассеянные частицы, вновь придают форму камням, деревьям, людям — и даже их достоинствам, и дням, потому что для греков нет имени существительного без содержания. Вновь новый меч и каждый — герой, вновь бессонная ночь».

В этом контексте последовательность вариантов не имеет большого значения; я все-таки определился в пользу последовательности духовных, а не исторических дат: повесть о Давиде Ноймане я обнаружил, как я уже сказал, после написания рассказа о Борисе Давидовиче.