Грустная история со счастливым концом

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, в которой происходит чрезвычайно важный и содержательный разговор между Таней Ларионовой и Женей Горожанкиным.

Как бы мы не относились к Тане, как бы сурово не. осуждали ее легкомыслие, мы вынуждены признать, что свое нынешнее положение она переживала крайне тяжело. И мы можем себе представить, какие терзания принесла ей история с усами! В особенности, когда к Евгению Александровичу, для расследования, стали вызывать одного за другим обладателей шариковых ручек с пастой черного цвета!..

Из 9 «Б» тоже вызвали кое-кого, в том числе и Витьку Шестопалова. Это получилось по недоразумению, потому что у Шестопалова паста была ярко-красная и его вскоре отпустили, но он вернулся в крайне раздраженном состоянии и начал кричать, что он этот портрет в гробу видел, очень ему нужен этот самый портрет!..

И Таня ощутила, как в классе потянуло зябким сквознячком.

В тот день она казалась на уроках особенно сосредоточенной, но когда ее спрашивали, отвечала невпопад. На последней перемене она отправилась к Евгению Александровичу...

Вдовицын не дал Тане договорить:

— Это вас не касается.— Глаза у него были холодные, непроницаемые, голос звучал непреклонно.

— Как — не касается?..— обескураженно проговорила она. — Ведь я же сама прошу никого не трогать... Ведь это же мой портрет!..

— Именно поэтому,— загадочно произнес Вдовицын.— Именно поэтому,— Он осторожно и твердо сжал ее плечо жесткими пальцами и повернул Таню к выходу.

«Это вас не касается...»

Не касается?..

А что же тогда ее касается?.. Ее самой, а не той Тани Ларионовой, из-за которой поднялся весь этот тарарам?.. Ведь той Ларионовой, в конце-то концов, не существует!.. Или нет?.. Или для всех она только и существует?.. А ее, настоящей Тани Ларионовой, как бы и вовсе уже нет?..

Таня шла по коридору, кусая губы, пораженная, потрясенная, приведенная в ярость этим открытием. И вдруг ей представилось, как могла бы она одним словом, одним движением все переиначить! Достаточно взять и объявить, что той Тани нет и не было, она сама ее выдумала! Взять и объявить!..

Так она подумала — и тут же испугалась своей мысли. Она только предположила... Нет, она даже не рискнула предположить, что тогда произойдет.

Признаться?.. Перед всеми?.. Это конец.

Она представила себе Машу, которая ни разу в жизни никому не соврала. Что скажет она, самая близкая Танина подруга?.. Ничего. Она не захочет ни слушать, ни вникать в объяснения, просто подожмет губы, соберет учебники и уйдет, пересядет на другую парту. И больше никогда не заговорит с ней, не посмотрит в ее сторону.

Потом она подумала о Рите — какая это для нее была бы радость, какое ликование!.. И о ребятах — они так простодушно поверили ей во всем, не сомневаясь, не требуя доказательств... Нет, нет, это конец, решила она, и думать ни о чем таком не стоит.

По дороге домой она поняла, что главное — не Маша Лагутина, не ребята. То, что произойдет с ребятами, она бы еще смогла пережить. Но если бы, если бы только это...

Дома она подогрела обед, проглотила его без аппетита и села за уроки. Она кое-как выполнила упражнение по английскому, несколько раз, ничего не понимая, пробежала параграф в учебнике физики, попыталась углубиться в геометрию, но кончилось тем, что она отшвырнула тетрадку и, обхватив руками голову, упала грудью на стол. Так просидела она до тех пор, пока дневные сумерки сгустились, наступил вечер.

Часам к восьми она вскочила, щелкнула выключателем и, жмурясь после темноты, стала рыться в тетрадках: на корешке одной из них был записан телефон Жени Горожанкина. До ближайшего автомата было два квартала, она промчалась по узкому, осклизлому от грязи тротуару, почти бегом. В кабине разговаривали, пришлось ждать. Только теперь она почувствовала, что идет дождь — мелкий, моросящий. Она постучала монеткой по стеклу кабины, загадала: если ответит Женя — все будет хорошо. Что и как «хорошо»— она не знала.

В сущности, они давно уже не говорили друг с другом. Последнее время Женя был странно вял, мрачен, замкнут. Тане, когда они случайно встречались глазами, казалось, что он смотрит куда-то сквозь нее. Она ловила себя на желании обернуться, чтобы увидеть то, что видел он. Ей хотелось подойти к нему первой, но что-то ее удерживало. Что-то смутное, неясное, невысказанное возникло между ними, она хотела ясности и боялась ее.

Ей ответил чужой, измененный мембраной голос.

— Мне Женю...

— Это я.

«Это он!— подумала она,— это он!»

— Пожалуйста, громче,— сказал Женя,— ничего не слышно.

— Женя...

За стеклом автомата горел фонарь, казалось, его свет растекается по стеклу живыми серебристыми струйками.

— Женя, мне нужно тебя спросить...

— О чем?.. Это кто говорит?..

— Это я, Таня...

Теперь замолчали на другом конце провода.

— Женя,— сказала она, подождав,— ты меня слышишь?..

— Что случилось?.. Что у тебя там случилось?..— вдруг заорал он так сильно, что Таня невольно отдернула трубку.

От его крика ей стало смешно и весело, как от легкой щекотки.

— Пока ничего не случилось,— сказала она,— но может...

— Что?..

— Мне надо тебя увидеть...

— Когда?..

— Сейчас.

— Где ты? — спросил он без паузы.

Они встретились возле «моста Ватерлоо». Она не успела приготовиться как следует, когда увидела сверху его долговязую фигуру. Он бежал по пустому перрону, то исчезая и темноте, то выныривая в размытых пятнах света под фонарными столбами. Она стала спускаться по ступенькам вниз. Они столкнулись на нижней площадке. Молния на спортивной Жениной куртке была расстегнута, влажные полосы упали на лоб; он дышал часто, коротко.

— Что случилось?..— повторил он свой вопрос, заданный по телефону.

Она чувствовала себя счастливой — так он бежал, такое озабоченное, даже напуганное было у него лицо.

— Сейчас... Я сейчас все расскажу,— сказала она.— Застегнись.

Они спустились и пошли вдоль перрона. Женя, не отрываясь, смотрел на нее сбоку, ей было неловко и хорошо ощущать на себе его взгляд. Но прежняя решимость в ней совсем ослабла.

— У меня не выходит задачка,— сказала она.

— И все?..

Теперь его лицо сделалось разочарованным, огорченным. Но он принялся терпеливо объяснять ей ход решения, чертя подошвой на асфальте углы, которые тут же заливало водой. Она кивала, ничего не понимая, но внимательна следя за носком его туфли.

— Ясно?— спросил он, закончив.— Тут ничего сложного.

— Да,— согласилась она,— ничего сложного... Женя,— сказала она, глядя куда-то вперед, в темноту, где обрывался перрон,— как ты ко мне относишься?

— Как?..

— Да, как... Ну, просто как к человеку,— добавила она, заметив его смущение и сама смутившись.— Ты не удивляйся, мне это очень важно узнать. Очень.

— Ты и сама знаешь,— сказал он глухо, голос его вдруг как бы споткнулся, переломился. Он отвел глаза.

— Да,— сказала она.— То есть нет. Я ничего не знаю. Тебе... Что, если тебе только кажется, что ты меня знаешь, а на самом деле... На самом деле я совсем не такая...

— А какая же?

— Совсем не такая, как ты думаешь... Понимаешь?..Если бы вдруг узнал про меня что-нибудь... Что-нибудь такое, отчего все... Все от меня бы отшатнулись... Что тогда?

— Знаешь,— сказал он с явным облегчением,— если честно...

— Да, только честно...

— Я так и знал, что ты спросишь какую-нибудь чепуху.

— Это не чепуха. Ты просто ничего не знаешь.

— Чего я не знаю?

— Ничего ты не знаешь. Обо мне.— Ее давно уже бил озноб, и теперь она еле удерживалась, чтобы не заклацать зубами.

— О тебе все всё знают,— усмехнулся он.— Ты знаменитость...

— А если это неправда?

— Что — неправда?

— Да все... Все это?..

— О чем ты говоришь?..

— А ты не понимаешь?

— Нет,— сознался он, недовольно хмыкнув.— Ничего не понимаю.

— Ну, все... Что про меня написали, говорили... Если вдруг бы оказалось, что ничего такого на самом деле и не было?

— Как — не было?

— А так: не было — и все...

— А что же было?

— Мало ли что!.. Например, оказалось бы, что никакого мальчика я не спасала, а взяла и выдумала сама всю эту историю, и написала в газету, а там поверили... Что тогда?

— Тогда? — Женя стремился не подавать вида, но он все-таки растерялся.— Тогда?.. Послушай, что это тебе сегодня приспичило сочинять всякую ерунду?

— Нет, ты подожди, ты сначала ответь,— что тогда?

— Тогда, тогда...— Женя начал сердиться.— Тогда я тебя спросил бы — зачем тебе это было нужно? Я только не понимаю, к чему весь этот дурацкий разговор...

— Ты спросил бы... А я... А я бы сказала: ведь бывают на свете счастливчики, которым все дается природой — талант, ум, красота... Дается! А за что? Чем они лучше тех, у кого ничего такого нет?.. Ведь это несправедливо, Женя! Ведь и тем, другим, тоже хочется... А у них нет! Ничего нет! Как же им жить? И в чем они виноваты? Вот они и придумывают, чего никогда не было!..

— Виноваты,— хмуро проговорил Горожанкин. — Если бы они по-настоящему захотели...— Но оборвал уже готовый ответ. Что-то в ее словах или в самом ее голосе насторожило Женю. Он пристально и одновременно с испугом заглянул, всмотрелся в ее лицо.

— Ты что?.. Ты о ком это?..

Она молчала.

— Ты это... серьезно?..

— Серьезно...— Она перевела дыхание.— Совершенно серьезно...

— Но как же...— потерянно забормотал Горожанкин.— Как же... Как же ты...— Он невольно от нее отодвинулся. То есть он остался стоять на месте, но откинул назад голову и плечи, она заметила это.

«Ну вот, — метнулось у нее в голове, — ну вот, ну вот... и все».

И в следующее мгновение она почувствовала, что стремительно падает, летит в какую-то пропасть, в узкую, бездонную яму, и где-то там, в невероятной глубине холодно блестят его глаза...

Но тут она расхохоталась. Она так безудержно закатилась-залилась, что даже согнулась. И Женя, оторопев, только хмыкнул, а потом и сам, преодолев замешательство, присоединился к ней. Так они стояли на краю безлюдного перрона и хохотали, поглядывая друг на друга, раскачиваясь и приседая от изнеможения.

Какой-то железнодорожник, в плаще с капюшоном, прошел мимо, замедлив шаги, но ничего не сказал. Однако его появление несколько отрезвило обоих.

— Ты поверил?.. Ну, сознайся, — поверил?

— Ну, не то, чтобы поверил, а... — Он перебил себя, виновато уточнив:— Знаешь, это как в театре: вдруг покажется...

— Знаю, — сказала Таня.

Он пошел проводить ее, они поднялись на мост. Дождь все моросил, мелкий, похожий на туман. И в этом тумане тускло, жемчужно светились упруго-покатые крыши длинных составов. В отдалении глыбилось здание вокзала. Где-то часто и коротко сигналил маневровый паровоз. Перед мостом, возле металлического столба, затканного проводами, стояла железная будка, на ней было крупно выведено белой краской: «Высокое напряжение опасно для жизни».

Они шли по мосту, длинному, узкому, перила по обе стороны блестели и терялись в темноте, как рельсы, уводящие в бесконечность.

— Постоим? — сказала она.

Мост казался здесь необычайно высоким, вознесенным над далекой землей, над городом, над всем миром. Они стояли, опершись локтями о поручни, слегка касаясь друг друга плечами.

— Все-таки, — вспомнил он, — зачем ты меня позвала?

Она не ответила, не повернула головы.

Там, где они остановились, мост был ярко освещен. У Тани искрились волосы, брови, лицо было мокрым. Ему неожиданно померещилось, что она плачет.

— Таня, — сказал он, — ты что?.. — И вдруг неуклюже потянулся и поцеловал ее в холодный висок.

Она качнулась в сторону, отпрянула на середину моста. И побежала, часто и дробно стуча каблуками по дощатому настилу. Она не оборачивалась, зная, что он, приотстав следует за нею — растерянный, милый, глупый Женя Горожанкин....

«Нет...— думала она.— Признаться?.. Нет... Никогда!..»