Грустная история со счастливым концом

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ, в которой автор предлагает самим читателям провести четкую грань между реальностью и фантастикой

Возможно, от читателя не укрылся лукавый прием некоторых авторов: изображая положительного героя, автор наделяет его каким-нибудь явно отрицательным свойством или чертой. Например, сварливым характером. Или бородавкой на каком-нибудь заметном и досадном месте. Это, по мнению автора, придаст его герою неотразимую убедительность. Если даже на самом деле никакой бородавки не было, он ее добросовестно выдумает, потому что нельзя без бородавки, это не соответствует сложности, противоречивости жизни и чему-то еще.

Но мы убеждены, что все это совершеннейшая нелепость. Что на свете бывают люди, у которых нет ни сварливого характера, ни бородавки под носом. И выдаются дни, когда с утра до вечера на небе светит солнце, и его не заслоняют ни тучи, ни даже маленькие бегучие облака. И возникают обстоятельства, при которых, как ни верти, все происходит самым великолепным образом, и все, ну буквально все самые недоступные мечты исполняются, как в сказке, но тем не менее, это не сказка, а жизнь! Да и почему должно случаться иначе?.. Почему?.. Но мы поговорим об этом в какой-нибудь другой раз.

Так вот, именно такие события, которые автор не намерен уснащать никакими бородавками, развернулись в школе № 13.

Принято считать, что удача окрыляет. Это верно. И в особенности если ей предшествовала долгая полоса неудач. Тогда у человека вырастают вдруг такие крылья, какие и не снились аэродинамике. Ни аэродинамике, ни бионике, ни самому академику Туполеву!

В эти дни Таня бралась за тысячу дел сразу — и все у нее получалось. Все, что скопилось у нее в душе за тягостное время одиночества, все, что она пережила и перестрадала, пробуя перевоспитать Петю Бобошкина — все нашло выход, разрядку, захватило, увлекло остальных!..

В комитете комсомола, перебив унылые препирательства по поводу очередного диспута «Где же ты, романтика?..»— Таня рассказала о Бобошкине. Как она его встретила, как гналась за ним по ночному пустырю, как было ей страшно, когда шла она прямо на Миху Гундосого, и обо всем, что было потом. А главное — о ребятах, которые остались в кочегарке... И тут все забыли про диспут. Все заговорили о кочегарках, о компаниях, собирающихся там, и Галя Матвейчук — та самая, что мечтала сделаться следователем — предложила вместо диспута провести рейд по таким вот злачным местам...

И тут же само собой перекинулись на лоботрясов и бездельников, которые целыми вечерами бренчат на гитарах, воют дурными голосами и слышать не желают ни о каких полезных мероприятиях. Решили для начала поменьше о них толковать, поменьше уделять им внимания — и без того ими только и заняты ученые, социологи и психологи, тут поневоле — занесешься... Так вот, не лучше ли поменьше болтать, а провести, например, Конкурс Уличных Гитаристов?..

И утром на Доске Объявлений, расчищенной от приказов и инструкций, появился огромный лист ватмана:

«ЭЙ ВЫ, БАРДЫ ИЗ ПОДВОРОТЕН, МЕНЕСТРЕЛИ ИЗ ТЕМНЫХ УГЛОВ, ТРУБАДУРЫ ИЗ ГЛУХИХ ЗАКОУЛКОВ...»

Такие же объявления украсили все дворы и перекрестки. Организатором конкурса был назначен Витька Шестопалов.

А на школьном собрании Таня рассказала о бывшем соседе, инвалиде войны... Она рассказала обо всем без утайки, со стыдом, боясь — вдруг ее не поймут... Но ее превосходно поняли все ребята, и припомнили, кроме того, еще несколько подобных историй, и решили: пусть каждый в своем доме приглядится, присмотрится незаметно к соседям, особенно к тем, кто воевал: не нужна ли какая-нибудь им помощь или забота... Ведь было время, когда они рисковали жизнью, горели в танках, штурмовали Берлин и Кенигсберг, им тогда в тело впивались осколки, их контузило, сбивало с ног взрывной волной... А теперь они ходят на работу, ездят в троллейбусах, по торжественным дням их приглашают в школы, и там они рассказывают о своей фронтовой молодости и о своих погибших товарищах... Все они — они воевали, они рассказывают... А мы?.. Что же мы сами — для них?.. Надо что-то сделать для них, что-нибудь хорошее, очень хорошее: ведь школа — это полторы тысячи учеников, чего они не могут?.. Они могут — все!..

И тут кто-то сказал, что у него в подъезде живет старая учительница, одна-одинешенька, всю семью она потеряла во время войны — как быть?.. Ведь ей до магазина добраться трудно, в грязь или там в гололед... Так нельзя ли, нельзя ли что-то придумать, для таких, как она, ну вроде чего-то такого... Вроде, например, школьного Бюро Добрых Дел: кому что понадобилось, тот звонит, и ему помогают: инвалид ли это или пожилой человек, или попросту малыш, который не может справиться с задачкой...

И было принято: создать в школе БДД— Бюро Добрых Дел!..

Но разговор повернул на учителей, и так, как ни разу еще не поворачивался.

Ведь если,— сказал кто-то, и не важно — кто, потому что другие сейчас же подхватили его мысль,— ведь если мы хотим кому-то помочь... так давайте же подумаем и про наших учителей! Ведь у них тетради, у них подготовка к урокам, у них педсоветы и заседания, они с нами дежурят по школе, они проводят дополнительные занятия с отстающими, они организуют наши вечера, они посещают наших родителей, они варят себе обеды, они себе привозят с рынка и капусту, и картошку, и стирают белье, и воспитывают собственных детей — и вот, случается, они приходят на уроки усталые, сердитые, они раздражаются, кричат, придираются по пустякам, и все почему?.. Потому что у них тоже — нервы, они тоже — люди!..

— У них тоже — нервы!..— заволновались все.— Они тоже люди!..

И всем стало обидно за своих учителей, которым некогда отдохнуть, некогда развлечься, сходить в театр или сесть почитать книжку, и которых, вдобавок, обижают ученики.

И Маша Лагутина предложила: взять каждому классу шефство над своими учителями!

Потом речь зашла о Школьном Совете Самоуправления и еще о многом, очень многом,— нам даже не перечислить замечательных планов, которые взбудоражили школу в эти дни. И даже таким безнадежным скептикам, как Боря Монастырский, нашлось дело по сердцу. А с Борей Монастырским получилось так. Он до сих пор не мог простить ребятам, как они его записали однажды в кружок африканских танцев («Продали за десять баллов!..» — говорил Боря), и с того времени он просто не выносил никакой общественной инициативы. Он прямо сказал, что все эти мечты и планы — «бодяга», то есть пустые слова и больше ничего. Тогда решили: под председательством Бори Монастырского учредить Комитет Присяжных Критиков. Этот Комитет не должен ничего делать — кроме одного-единственного: он должен критиковать все, что делают другие, указывать на недостатки, а тем самым предохранять ребят от зазнайства и разжигать общий энтузиазм.

Правда, возникло слишком большое количество претендентов в Присяжные Критики, но выбрали только самых отъявленных.

Но это легко сказать — выбрали, назначили, предложили!.. Едва улицы запестрели плакатами: «ЭЙ ВЫ, БАРДЫ И МЕНЕСТРЕЛИ ИЗ ПОДВОРОТЕН И ЗАКОУЛКОВ...» — как телефоны в школе затрясло от звонков. Учителей упрекали, что они поддерживают хулиганов, оказывают им покровительство; другие, наоборот, убеждали, что такая недопустимая форма обращения унижает достоинство подростков. Родители ужаснулись, узнав о рейдах по кочегаркам; они приходили в школу и доказывали, что это непедагогично — взамен диспутов на тему «Где же ты, романтика?..» подвергать опасности жизнь детей. Мало ли что, мало ли кто там отсиживается, в этих кочегарках, ведь могут и пырнуть ножом, могут поранить или даже убить, это дело милиции, наконец, они сами, родители, с удовольствием пойдут по кочегаркам, проведут рейды, но нельзя же, нельзя...

Так что, несмотря на шефскую и еще всякого рода помощь, которую им оказывали ребята, учителям тоже приходилось нелегко...

Вообще же, если говорить об учителях, то это со стороны только могло показаться, что у них наступила спокойная, беззаботная жизнь. И не только со стороны: ребятам тоже казалось, что все, все в школе делают они сами, что только так, скорее из вежливости, спрашивают иногда они совета или приглашают учителей принять участие в каком-нибудь ответственном деле... Просто учителя понемногу стали проникать в главную тайну своей профессии, которая в том и заключается, что ученик все в жизни постигает как бы сам...

А кроме того, однажды в учительской, где спорили теперь не меньше, а больше, чем в иные времена, но зато спорили гораздо плодотворнее,— однажды в учительской, в заключение какого-то спора, Андрей Владимирович рассказал своим коллегам совсем коротенькую историю, причем он уверял, что эта история не выдуманная, что на то, чтобы ее выдумать, у него не хватило бы фантазии, ведь он не Женя Горожанкин!

И если бы ее, эту историю, или притчу, как назвал ее Андрей Владимирович, попытаться изложить столь же короткими словами, то она прозвучала бы примерно так:

ПРИТЧА О КАКТУСЕ

Однажды, сказал Андрей Владимирович, когда я всерьез занимался кактусами... Так вот, когда я занимался кактусами, мне удалось раздобыть один превосходный кактус, который по латыни называется... (он употребил длинное название, которого автор, к своему стыду, не запомнил). Я ухаживал за ним день и ночь, поливал, менял землю, переставлял из тени на солнце, а потом ставил опять в тень, но кактус хирел и увядал на глазах. И какие рекомендации мне знатоки не давали, какие консультации, не только устные, но и письменные, я не получал — ничего не помогало, и я решил — кактуса мне не спасти.

Но получилось так, что я забросил все свои кактусы... И что бы вы думали?.. Однажды я увидел свой кактус — он стал зеленым, плотным, мясистым, он вытянулся вверх!.. Мало того — он расцвел/..

Всем очень понравилась притча Андрея Владимировича, особенно Теренции Павловне. Последнее время ей вообще нравилось все, что говорит Андрей Владимирович.

И она сказала, что это прекрасная, мудрая притча, и она понимает и совершенно согласна с тем смыслом, который в ней заключен.

Однако Андрей Владимирович, спокойно дослушав ее до конца, заметил, что его притча еще не кончена. И он закончил ее так:

У меня, сказал он, было тридцать три вида кактусов. И когда я их забросил, половина из них выжила, но другая... другая половина погибла...

Вот, собственно, и все, что я хотел сказать.

Теперь никто не торопился объявить свое мнение о притче, все задумались, но Рюриков, казалось, этого только и добивался.

— По-моему, вы хотите этим сказать,— неуверенно проговорила Виктория Николаевна,— вы хотите сказать, что сильным кактусам не нужен уход, а слабые...

— Я хотел сказать, для каждого кактуса требуется особый уход, только и всего!..— рассмеялся Рюриков.— Но это мой первый опыт в художественной прозе, и я, должно быть, неудачно выразил свою мысль...

Мы не знаем, какому роду кактусов уподобил бы Андрей Владимирович Таню Ларионову, но нам известно, что среди урагана выдумок, затей и срочных общественных мероприятий Тане иногда становилось так тяжело, так тоскливо — хоть плачь...

Казалось бы, все складывается для нее как нельзя лучше. История со спасением малыша успела для всех поблекнуть и в самом деле превратиться в историю. Таня теперь всем была действительно необходима, каждому не терпелось ее увидеть, о чем-то спросить, что-то выяснить, уладить, отрегулировать массу вопросов. И она выясняла, улаживала, а в особенно важных случаях отправлялась к Эрасту Георгиевичу. Все знали, какое странное влияние имеет она на директора... Но, впрочем, никто не находил это влияние странным. Напротив, было естественно, что такой властью над ним пользуется именно она, Таня Ларионова...

Эраст Георгиевич ни в чем ей не отказывал, не мог отказать с тех пор, как однажды, явясь к нему в кабинет, она сказала, что немедленно раскроет перед всеми свою тайну если... Если...

Она победила. Не все ли равно, как, думала она. Важно, что теперь всем будет хорошо.

И вот — всем теперь было хорошо, но Таня все чаще чувствовала себя чужой среди общей суеты и веселья. Все чаще хотелось ей уединяться, чтобы ее никто не видел, и она никого... Но в одиночестве ей бывало еще хуже. Она заходила к Бобошкиным, готовила с Петей уроки, хозяйничала — это не помогало...

Женя весь поглощен был ЮТом, с которым Таня в конце концов примирила Эраста Георгиевича. Занятия и тренировки продолжались, но за наглухо запертыми дверьми. Женя был сух, мрачен, сосредоточен, все перемены он со своими друзьями составлял какие-то формулы и толковал по поводу полей.

Тане тоже хотелось поверить в эти пол я, но она не могла... Тем не менее, как никто другой, она желала удачи Жене...

Она всем желала удачи, всем помогала, как могла, и во всей школе, казалось, у нее не было ни врагов, ни завистников...

Что же мучило и терзало ее теперь?..

Однажды Таня вместе со своей закадычной подругой Машей Лагутиной сидела дома и занималась уроками. Вдруг она увидела, что во двор, громыхая пустым кузовом, въехал грузовик и остановился прямо напротив ее окна. Из кабины вышел шофер, пожилой мужчина лет тридцати с хвостиком, постучался к Тане и сказал, что по. заданию директора кинотеатра «Орбита» приехал за ней, чтобы перевезти ее на новую квартиру — в микрорайоне, однокомнатную, отдельную, на втором этаже, с балконом и всеми удобствами.

Шофер все это изложил неспеша, с удовольствием перечисляя достоинства новой квартиры: может быть, он сам недавно получил такую же, а может быть — собирался вскоре получить.

Маша вскочила, расцеловала Таню в обе щеки и сказала, что сейчас приведет ребят — грузить и перетаскивать вещи. Она убежала, едва не расцеловав также и шофера — не успел он даже сказать, что они бы управились и сами, много ли тут вещей?.. Но раз так, сказал он, то пускай приходят, пускай помогают, а он пока сходит за сигаретами.

Он запер кабину и ушел, а Таня представила себе новую квартиру, со всеми удобствами, и особенно почему-то балкон — свежее раннее утро и себя на этом балконе, на втором этаже, посреди анютиных глазок, маргариток, голубых колокольчиков и веселых вьюнков, которые бегут, закручивая усики, вдоль перил, а еще — вверх, по натянутым проволочкам, как зеленые змейки...

Нет, подумала она, вьюнки и анютины глазки — это хорошо, но надо еще что-нибудь особенное... И увидела на столе ордер, который оставил здесь шофер,— ордер или как это там называется, в общем — бумажку, на которой было написано: «Ларионовой С. У.», а в уголке — «два чел.»

Все было правильно, все в порядке, но ей неожиданно вспомнилось, как она стояла перед своим портретом, в вестибюле, и как подошел к ней Рюриков, и что при этом он сказал... И хотя портрета уже не было, хотя она добилась от Эраста Георгиевича, что его убрали,— причем никто как-то этого даже не заметил — ей показалось, что снова он где-то рядом...

Но чем же, чем была бы она без этого портрета?.. Кто стал бы с ней считаться?.. Кому она была бы нужна?.. Она так бы и осталась навсегда — просто Таней, Таней Ларионовой... И все началось с того дня, с той минуты, когда она опустила письмо в почтовый ящик... С той самой минуты, как из этого разогретого солнцем ящика, из его темной, узенькой щелки, как змея, выползла Ложь и невидимым кольцом туго обвилась вокруг нее... С тех пор каждый ее шаг был связан с Ложью, каждый день был новым кольцом, новым витком, новой петлей...

И вот — перед нею лежал ордер — ордер на новую квартиру, на новую ложь...

...И когда весь девятый «Б», включая и Риту Гончарову, собрался у Таниного дома, чтобы помочь ей с переездом, когда все бросились поздравлять ее с новой квартирой — ведь все, в общем-то, понимали, какое это счастье — квартира с удобствами, на втором этаже!—Таня сказала, что ребята пришли зря, она и не думает никуда переезжать...

Эти ее слова показались девятому «Б» глупой и даже обидной шуткой. Девятый «Б» не сразу... Нет, далеко не сразу опомнился... А когда он опомнился, Тане объявили, что она — полоумная!.. Как это — не думает переезжать?.. Она что — смеется над ними?.. И над директором кинотеатра «Орбита»?.. И над горсоветом, который распределяет жилплощадь среди населения?..

Но что могла она им объяснить?..

И она снова солгала... Хотя в этой лжи на этот раз была и доля правды.

Она сказала, что произошла путаница, ее с кем-то спутали, ее и ее маму... Эта квартира предназначалась вовсе не им... Так она сказала.

Но это было еще не все.

Таня сказала, что знает, кому она предназначена, эта квартира,— семье инвалида, того самого — помните?.. О котором она рассказывала в школе,— то есть его жене и двум его дочкам... Так что, если разобраться, ребята подоспели не зря!..

Она обрадовалась, когда ей пришла неожиданно такая мысль — о семье инвалида. Ей сделалось так хорошо, так полегчало у нее на душе, что ребята, глядя на Таню, поверили ей: ведь не может же человек, да еще и с таким чуть-ли не сияющим лицом, взять — и ни с того, ни с сего, просто за здорово живешь — отказываться от своего счастья!.. Значит, и верно, случилась путаница, в горсовете или где-то еще... А квартира для семьи инвалида Отечественной войны — это честно, это справедливо, что тут говорить!..

И у Таниных соседей закипела такая суматоха, такая заварилась кутерьма — просто ужас!.. Пока Таня рассказывала перепуганной женщине и двум ее дочкам, какая вышла ошибка, в комнату ворвался девятый «Б» и начал все увязывать, укладывать и грузить на машину, а пока занимались погрузкой, Алик Андромеда толковал шоферу о солнечной активности, о том, как она воздействует на человеческую психику и какая из-за этого иной раз возникает путаница — кроме как солнечной активностью ее ничем и не объяснить...

Шофер, который вернулся с сигаретами в самый разгар погрузки, сначала рассердился, услышав, как все переменилось в его отсутствие, но потом махнул рукой. То ли его убедил Алик, то ли, узнав, чьи вещи лежат у него в кузове, он тоже решил, что это честно и справедливо...

В общем, все чувствовали себя отлично, всем было весело, все бегали к машине, носили вещи, и Таня тоже бегала, как угорелая, и все торопила, торопила... А когда кузов был уже полнехонек, во дворе появилась Танина мама Серафима Ульяновна, держа в руках чемоданчик и букет цветов из Пятигорска. Она загорела, поправилась, помолодела, у нее был прекрасный цвет лица.

Таня бросилась к ней, обняла, обхватила за шею и, между поцелуями, принялась что-то шептать на ухо. Серафима Ульяновна слегка покачнулась, на глазах у нее выступили слезы. Но этому никто не удивился: ведь они с Таней разлучались на целый месяц, как же тут не заплакать от радости?..

Ближе всех к ним стояла Рита Гончарова. Она услышала обрывок разговора, услышала, как Таня сказала: «...но им нужнее, мама, это же правда!» И Рита подошла к Серафиме Ульяновне, чтобы вежливо с нею поздороваться, и пристально глядя на Таню из-под своих черных зловещих бровей, подтвердила:

— Конечно, Серафима Ульяновна... Ведь Таня всегда говорит только правду...

Но эта деталь... Пусть она окажется той самой бородавкой, которой, не сумел избежать автор, стремясь придать достоверность и убедительность заканчиваемой главе.