Гудбай (сборник рассказов)

Город деревьев (Перевод Елизаветы Кизымишиной)

Говорят, что Осака — город без деревьев, но многие воспоминания моего детства удивительным образом связаны именно с деревьями.

Это и старые деревья камфоры на территории святилища Икутама, к которым я боялся приближаться, поскольку поговаривали, что там живет змея, и гинкго, на ветвях которого я сушил промокшую одежду, после того как свалился в пруд с лотосами в святилище Китамуки Хатиман, и старые сосны в храме в районе Накадэра — их ствол сливался с цветом сидящих на них цикад, и лесные массивы, покрывавшие зеленым ковром холмы Гэнсёдзи и Кутинаха… Нет, в моем родном городе точно были деревья. По крайней мере, насколько я помню, в Осаке их было много.

Если вы подниметесь на крышу одного из зданий в районе Сэннитимаэ, с которых открывается прекрасный вид на окрестности, то с восточной стороны с севера на юг перед вашим взором предстанут возвышенности Коду, Икутама и Юхигаока — правда ведь, что даже приглушенная дымка и пыль не скроют густой зелени, безмолвной и наполненной столетним спокойствием?

В народе это место называют Уэмати — Высокий город. Мы, выросшие в Высоком городе, говорили: «Пошел вниз», когда направлялись в районы Сэнба, Симаноути и Сэннитимаэ, но у нас не было противопоставления нижнего и верхнего города, как в столице. Это место называли Высоким городом просто потому, что оно находилось на возвышенности, — не сравнивая с холмистым, но куда более престижным районом Яманотэ в Токио[29]. Осакские поселения на холмах возникали вокруг монастырей, и в Уэмати располагалось святилище Кодзу, про которое писали: «На высокий дворец я поднялся и вижу»[30]. Разумеется, здесь гордились тем, что хранят древние традиции, и действительно тут чувствовалась особая атмосфера, однако на главной улице перед святилищем Кодзу, в районе Бабасаки у храма Икутама или около переулка Гатаро в Накадэра уже витал дух свободы осакского Нижнего города, совсем не похожий на атмосферу далеких временен Гэнроку[31]. Так что хоть мы родились в Верхнем городе, но в чем-то были воспитаны в духе Нижнего.

У нас в районе было множество переулков — а значит, и бедняков. Здесь много холмов, что неудивительно, ведь местность расположена на возвышенности. Когда мы говорили: «Пойти вниз», то имели в виду спуститься вниз на запад. Из множества названий на ум приходят Дзидзо, Гэнсёдзи, Аидзэн, Кутинава — лишь записывая их на бумаге, испытываю прилив ностальгии. Но с особенной сентиментальностью я вспоминаю холм Кутинава.

Слово «кутинава» на осакском диалекте означает «змея». Мощенная старым камнем дорожка, ведущая на холм Кутинава, и впрямь извивается среди деревьев подобно змее. Если скажешь: «Холм змеи», то выйдет как-то невыразительно, а вот название Кутинава и нужную атмосферу передает, и звучит интересно, а потому, когда думаешь о холмах Осаки, именно этот первым приходит в голову. Однако в свои подростковые годы я не придавал особого значения слову «кутинава» — мои неясные мысли юности были обращены к вершине, которая назвалась Юхигаока — «холм заходящего солнца». Наверное, слово «юхигаока» возникло еще в стародавние времена. Вероятно, когда в прошлом люди глядели с этой возвышенности на запад, им открывался прекрасный вид на то, как солнце заходит в залив Нанива. Если я не ошибаюсь, Фудзивара-но Иэтака[32] сложил об этом стих:

Думаю, возвышенности было суждено получить название Юхигаока — «холм заходящего солнца».

Однако вернемся к моим детским годам. Тогда я не интересовался этими преданиями прошлого, и мои юношеские чувства втайне будоражило то, что на полпути к вершине холма Кутинава находилась женская школа «Юхигаока». До сих пор с ностальгией вспоминаю, как по вечерам, стоя на вершине, я ни с того ни с сего замирал, наблюдая, как мне навстречу по холму поднимаются ученицы в школьной форме. Я неожиданно краснел — мое лицо вспыхивало, будто впитывая лучи заходящего солнца.

Тогда я учился в средней школе, расположенной неподалеку от святилища Кодзу, а после выпускного поступил в старшую школу в Киото, и моя юность прошла в квартале Есида. Для старшеклассника, редко приезжающего домой, даже вечерние ярмарки в Комагаикэ и Эноки, которые нравились мне в детстве, стали всего лишь дешевым зрелищем — будто стертые старые сёдзи[34]. В последующие школьные годы я потерял родителей и в итоге решил законсервировать пустеющий дом и почти перестал появляться в квартале Уэмати. Поскольку я был холостым, то скоро привык к полной переездов жизни скитальца и мысли о родном местечке покинули меня. Позднее я описал этот квартал в нескольких своих произведениях, однако эти истории полны выдумки — не могу сказать, что изобразил то, каким Уэмати был в реальности. Хоть я писал об этом квартале, но, честно говоря, даже и не думал действительно посетить его. Вот до чего ленивым я был.

Тем не менее ранней весной прошлого года мне пришлось отправиться по делам в районную администрацию по месту прописки. Путь в учреждение лежал через этот квартал. Впервые за десять лет мне выдался случай посетить родные места, поэтому я немного поддался эмоциям. Как бы между делом я задумался, по какой бы дороге подняться к кварталу, но ноги сами понесли меня по холму Кутинава. По-видимому, школа «Юхигаока» куда-то переехала — сейчас на здании красовалась вывеска «Частная школа для мальчиков».

Лишь однажды во время учебы в средней школе я побывал за этими воротами, которые обычно были для меня закрыты. Тогда в женской школе «Юхигаока» начал работать баскетбольный клуб, и лучших игроков нашей школы попросили провести показательную тренировку. Одно из простых событий беззаботной юности, которые часто бывали в те годы. Команда моей школы тогда занимала хорошую позицию в рейтинге по баскетболу, такую же, как средняя школа «Вакаяма» по части бейсбола. Я был в команде всего четвертый день, но, несмотря на это, без всякого стеснения проследовал за сильными игроками через ворота школы «Юхигаока». По случайному совпадению среди учениц, которых мы тренировали, была очень красивая девочка по имени Мидзухара — я ее знал, хотя мы и не были знакомы. Меня переполнило волнение. Не знаю, что Мидзухара подумала, видя, как я неловко подаю мяч, — назвался экспертом, а сам играю хуже, чем девочки, которых должен учить. После этого я бросил баскетбол и больше ни разу не проходил через ворота этой школы.

Предаваясь воспоминаниям, я поднялся по склону. На вершине холма располагался переулок. Если пересечь его и повернуть на юг, то можно дойти до храма Ситэннодзи, а оглянешься на север — увидишь святилище Икутама. На этой дороге, связывающей синтоистское святилище и буддийский храм, воздух, как запахом плесени, пропитан духом традиций, и даже простая вывеска, висящая перед лавкой ремесленника, вырезающего буддийские статуи, на которой высечено одно лишь «Мастер», казалась как нельзя лучше подходящей этому месту из-за своей старости. Я убедился, что квартал удивительно мало изменился за десять лет моего отсутствия. Повернув на север и направившись к переулку Гатаро Екомати, я с радостью отметил, что встретившиеся мне по пути храмы, дома и деревья находились на своих прежних местах, а облик квартала ничуть не изменился. Однако дома́ стали как будто ниже, и появилось ощущение, что я иду по странному, вымышленному району. Должно быть, дело в том, что я уже не такой маленький, каким был прежде.

Рядом с магазином сладостей была аптека. Около нее располагалась общественная баня, за ней — парикмахерская. Дальше — магазин буддийских алтарей. Сбоку размещалась лавка бондаря. Рядом — лавка, где торговали именными табличками. Дальше… «Вот тебе на! — удивился я, дойдя сюда. — Книжного больше нет».

Местный книжный назывался «Дзэнсёдо» — «Зал хороших книг». Я был фанатом журналов «Клуб молодежи»[35] и «Башня муравьев»[36] и даже отправлял им свои рассказы в рубрику «Письма читателей». Когда приближался выпуск нового номера, я по два-три раза в день приходил сюда, надеясь, что напечатали смешную историю, которую я отослал. В «Дзэнсёдо» продавали подержанные экземпляры и книги в мягких обложках от издательства «Татикава»[37], а еще можно было взять литературу напрокат. Я был обычным шестиклассником, зарывался в книги и читал с упоением — рассказ «Честный человек» Куникиды Доппо, роман «Дым» Мориты Сохэй, повесть «Потомок Каина» Арисимы Такэо… Из-за своей увлеченности я забывал об уроках и с большим трудом смог перейти в среднюю школу.

«Дзэнсёдо» уже нет. У владельца магазина был большой нос — на эту его особенность я всегда обращал внимание, когда приносил сюда для продажи старые книги. Я вспоминал это, неподвижно стоя перед зданием бывшего «Дзэнсёдо», где сейчас располагалась вывеска «Популярная музыка Яно». Старик из соседней мастерской табличек отвлекся, прервав отточенные за долгие годы работы движения руки, и бросил на меня взгляд. Я вспомнил его усыпанное бородавками лицо и начал подходить ближе, чтобы поздороваться, но старик, не обращая на меня внимания и задумавшись о чем-то своем, снял очки и прошел во внутреннюю часть дома. Появилось ощущение, будто меня оттолкнули, и я сразу решил зайти в «Популярную музыку Яно». Еще оставалось время до назначенного приема в районной администрации.

В магазине было темновато. После дневного света я мало что видел и оторопел от неожиданного полумрака, но сразу заметил посмертную маску Бетховена и спасательный жилет, которые выделялись на стене яркими белыми пятнами. По мне, они странновато выглядели в магазине, который специализировался на продаже, покупке и обмене раритетных пластинок, но затем мое внимание привлек владелец лавки, который к этому времени появился передо мной. Сначала я не мог его хорошо разглядеть, но постепенно глаза привыкли к освещению, и я с удивлением понял, что лицо мужчины мне знакомо, но не мог вспомнить, где видел этого человека. Он определенно не прежний владелец «Дзэнсёдо», так как у него не очень большой нос, а губы пухлые и крупные. При разговоре он шлепал ими, как золотая рыба, хватающая корм, и я поймал себя на мысли, что этот мужчина напоминает мне актера Токугаву Мусэй. Но все же осталось чувство, что мы встречались в реальности. Возможно, в какой-нибудь общественной бане… На вид ему было за пятьдесят, и уж точно он не выглядел как владелец франтовского магазина модных пластинок. Если подумать, то и сам этот современный магазин неуместно смотрелся в здешнем районе. Очень уж странное сочетание: шел средь бела дня в администрацию через квартал детства и тут погрузился в прослушивание музыкальных пластинок. С ходу подойти к владельцу магазина и спросить о «Дзэнсёдо» или жизни квартала было неловко, поэтому я молча прослушал несколько записей.

Вспомнилось, как однажды за свою смешную историю я получил в подарок от журнала «Клуб молодежи» гармошку с двадцатью четырьмя отверстиями, а уже в средней школе записался на уроки игры на ней в клуб «Лимонад» и на какое-то время сильно увлекся музыкой. Тут я почувствовал жажду и попросил у хозяина магазина воды. «Да, сейчас!» — с этими словами мужчина скрылся во внутренней части магазина, и, пока его не было, я достал из кармана кошелек и украдкой заглянул внутрь. Моментально вернувшись, хозяин магазина поставил стакан передо мной, не забыв перед этим наскоро протереть стол.

Я купил несколько пластинок и собирался было выйти, но на улице пошел дождь. Я подождал, надеясь, что этот грибной дождь скоро закончится, однако погода не улучшалась, напротив, разошлась вовсю. Заметив, что я поглядываю на часы, владелец магазина предложил мне зонт: «Возьмите, если торопитесь». Садясь в городской трамвай по дороге из администрации, я заметил личную печать «Яно», стоявшую на сложенном зонте. «Яно — точно ведь!» — лишь теперь вспомнил я этого человека.

В киотском квартале Есида, где жило много студентов, было заведение западной кухни «Яно Сэйёкэн»[38]. Я понял, что его владелец и одолживший мне зонт мужчина из магазина пластинок — один и тот же человек. Мы виделись раньше, но ведь прошло уже целых десять лет, а потому я не смог сразу его вспомнить. А сейчас в одно мгновение на меня нахлынуло множество воспоминаний. Будучи студентом, отправляясь выпить или за покупками, я не проверял, сколько денег лежит в кошельке, и не раз мне приходилось краснеть, когда не хватало. В такие моменты хозяин «Яно Сэйёкэн» великодушно разрешал принести деньги позже, когда мне будет удобно. Фирменным блюдом ресторана считался свиной эскалоп, но и другие кушанья готовили вкусно. Особенно удавались маринованные овощи, а сельдерей всегда подавали бесплатно. Кроме того, каждый месяц владелец заведения покупал для своих клиентов новую музыкальную пластинку.

— Если задуматься, то весьма удивительно, что у вас так много пластинок с западной музыкой, которую любили студенты, — сказал я мужчине, когда зашел дней через десять, чтобы вернуть зонт.

— А, так это вы! Я сразу подумал, что мы встречались где-то раньше. Вы очень изменились, — ответил мужчина, не из вежливости, а правда меня узнав.

— У меня вообще необычная судьба… — начал он рассказ о своей жизни.

Владелец магазина поведал, что раньше был моряком — еще в детстве его наняли на судно, которое ходило в европейские страны. Он работал и кочегаром, и мойщиком посуды на кухне, и коком, а в сорок лет сошел на берег и открыл в киотском квартале Ёсида ресторан европейской кухни. Однако он слишком полагался на свои кулинарные навыки — совсем не задумывался о прибыли и будто бы удовольствия ради почти задаром кормил студентов вкусной едой из лучших продуктов. О выручке он не заботился — с каждым месяцем убытки росли, и в конце концов ресторан разорился. Когда удалось расплатиться с долгами, у него осталась только огромная коллекция пластинок, которые мужчина, не скупясь, покупал каждый месяц, чтобы ставить для студентов. Вот с ними расставаться было жаль, и при переезде в Осаку мужчина забрал пластинки с собой — впоследствии это и подтолкнуло его открыть музыкальный магазин.

— И знаете, я открыл дело в таком захолустье не потому, что надеялся заработать, а потому, что тут дешевая аренда и сборы. Эх, если уж начинаешь о таком задумываться, значит, плохой из тебя торговец, — неожиданно сыронизировал над собой мужчина. — У меня был и ресторан, и магазин пластинок, и хоть тружусь я не покладая рук, от моей работы никому пользы нет. Может, вернуться на берег тогда, в сорок лет, было ошибкой. Пожалуй, уже и жалею, что повесил эту штуку тут как украшение, — он указал на спасательный жилет, висящий на стене. — Хотя мне еще только пятьдесят три…

Не успел он договорить, как в магазин зашел мальчик со школьным ранцем за спиной.

— Симбо, поздоровайся, — сказал мужчина, но паренек быстро скрылся в глубине дома.

— Он не слишком разговорчив, — извинился мой собеседник, и голос его звучал радостно. Неожиданно он перешел на шепот: — Мальчик скоро в среднюю школу пойдет, но он тихоня, не то что я, поэтому переживаю за его результат на устном экзамене.

— У вас, кажется, двое детей… — начал я.

— Вы помните мою старшую дочь? Ей тогда было столько же лет, сколько сейчас Симбо, сейчас она уже окончила школу и работает в фирме в районе Китахама, — снова заговорил он обычным тоном.

Я собирался уйти, но в очередной раз начался дождь.

— Кажется, я приношу дожди с собой, — проговорил я, смущенно улыбнувшись, и вновь позаимствовал зонт, который пришел вернуть. Я посмеялся про себя тому, как волей судьбы зонт связал меня с этим кварталом, ведь мне придется заглянуть сюда снова, чтобы его вернуть. И если уж говорить о провидении, еще более неожиданным поворотом судьбы было само существование магазина пластинок в квартале моего раннего детства — то, как киотский Есида, где прошла вторая часть моей юности, перенесся сюда и как эти места встретились. Спускаясь под дождем по склону Кутинавы, я вспоминал о тех далеких и таких разных временах моей жизни, которые накладывались друг на друга, как изображения на фотографии с двойной экспозицией.

Примерно через две недели я пришел вернуть зонт, и владелец магазина, увидев меня, сразу рассказал, что его сын Симбо провалил экзамен в среднюю школу.

— Неужели такой огромный конкурс? — удивился я, а затем попытался утешить мужчину: — Ничего, он может еще раз попытаться в следующем году.

Но тот как ни в чем ни бывало заявил, что уже убедил сына отказаться от учения и устроиться доставщиком газет. Я опешил от такого поворота, но мужчина объяснил, что, по его мнению, для дочери полезно было закончить хотя бы женскую школу, ведь девушкам без образования трудно найти хорошего мужа. А вот мальчик — другое дело: если будет трудиться, то даже без учения сможет найти себя в обществе и стать полезным.

— Поэтому я заставил его бросить учебу — все равно это не по его части — и устроиться разносить газеты, чтобы мальчик научился работать. Уверен, если с детства приучать тело к труду, то ребенок вырастет приличным человеком!

По дороге домой, спускаясь в сумерках по каменным ступеням холма Кутинава, я столкнулся с мальчиком, который шел наверх и нес кипу газет под мышкой. Он резко опустил голову, да так и прошел мимо, не поднимая глаз. Я узнал в нем Симбо.

После этой встречи я несколько раз видел, как мальчик, еле волоча ноги, возвращался в магазин после работы. Молча открывал стеклянную дверь и, войдя внутрь, незаметно скрывался в доме, не перекинувшись с отцом ни единым словом. Слушая пластинку, я размышлял: то ли мальчик избегал разговоров в моем присутствии, то ли просто был неразговорчивым. Немного узкие брови не портили его довольно приятное лицо, а голые ноги в шортах были белыми, как у девочки. Когда Симбо возвращался домой, я всегда просил хозяина магазина остановить музыку. Делал я это для того, чтобы дать мужчине возможность окликнуть проходящего мимо сына — позвать мальчика в общественную баню или предложить ему сладостей, которые попались в продовольственных пайках. Предложения отца обычно встречались односложными ответами, но я был очарован теплотой их отношений, которая завораживала меня сильнее музыки.

С наступлением лета начались военные сборы и тренировки для военных запаса от «Союза резервистов»[39], да и дела на работе навалились, поэтому я долгое время не появлялся в магазине. Дочь его владельца рассказала мне, что первого июля в храме Айдзэндо неподалеку от Юхигаока будет фестиваль. В этот день девушкам из осакских семей ее возраста впервые можно было надеть свои праздничные кимоно и пойти помолиться божеству Айдзэ Мё-О[40]. Однако на праздник я попасть не смог.

Девятого июля был летний фестиваль в храме Икутама. К тому времени военные сборы уже закончились, и я решил впервые за десять лет пойти на фестиваль и пригласил Симбо составить мне компанию. С радостью и нетерпением представлял, как куплю мальчику вкусностей из тележки-магазинчика[41], которые работают до поздней ночи, и поэтому специально заглянул к ним в лавку именно вечером. К сожалению, мне рассказали, что накануне Симбо неожиданно забрали работать на завод в Нагою и теперь он живет там в фабричном общежитии. Я передал отцу мальчика таблетки метаболина, которые прикупил в аптеке по дороге в магазин, с просьбой отослать подарок Симбо и, даже не послушав музыкальных записей, ушел на фестиваль в одиночку.

После этого у меня снова прибавилось работы, и мысли о магазинчике отошли на второй план, а вскоре лето закончилось. Блуждающих насекомых, залетающих в мою комнату, я прихлопывал веером, полагая, что это летние жучки, однако погибали они с приглушенным стрекотанием, полном осенней печали. В один из дней мне пришла открытка из магазина пластинок — судя по почерку, писала дочь владельца. Девушка сообщила, что они нашли пластинку, которую я искал, и приглашали зайти за ней в любое удобное время.

Это была старая запись Шарля Панзера[42], который исполнял песню Анри Дюпарка[43] «Приглашение к путешествию», написанную на стихи Бодлера[44]. Такая пластинка была у меня, когда я жил в Киото, но ее нечаянно сломала одна девушка, иногда приходившая ко мне в гости. Наверное, она очень распереживалась, потому что после случившегося больше не навещала меня. Девушка была коренастой и очень близорукой. Спустя два года я столкнулся с ее младшей сестрой, которая почему-то тоже знала меня. Она рассказала, что моя приятельница умерла, и на меня нахлынули воспоминания о днях, которых уже не вернуть. Именно поэтому эта пластинка так важна для меня. Я посвятил себя писательскому ремеслу, которое неразрывно связано с воспоминаниями о юности, но, погрузившись в работу, напротив, надолго позабыл о своей молодости. Глядя на открытку из магазина, я внезапно почувствовал тоску по прошлому и впервые за долгое время направился на холм Кутинава.

Вот только когда я пришел в магазин, хозяина на месте не оказалось — была только его дочь, которая рассказала, что отец накануне вечером уехал в Нагою, но, к счастью, как раз в воскресенье у нее выходной, поэтому девушка смогла присмотреть за лавкой. После дальнейших расспросов она пояснила, что вчера Симбо вернулся домой, не получив на заводе отпуска. За день до этого мальчик сидел в общежитии, вслушиваясь в звуки дождя, и вдруг ощутил тоску по родному дому, и ему захотелось оказаться рядом с отцом и сестрой. Он впервые испытал такие чувства и не смог удержаться — слишком уж сильными они были. Мальчик оправдывался, мол, сам не знает, как очутился в поезде на следующий день. Однако отец его не слушал — посадил сына на вечерний рейс, даже не дав ему переночевать дома, а сам поехал вместе с мальчиком — проследить, чтобы тот доехал прямо до Нагои.

— Мне так жалко брата — отец даже на ночь не разрешил ему остаться, — сказала девушка вполне по-взрослому, под стать своим двадцати пяти годам.

Она была уже немного старовата для замужества, но в ее кристально чистом взгляде еще сохранилось выражение беззаботной молодости, и она не утратила того облика юной первокурсницы, который я помню со времен наших встреч в Киото. Меня поразили ее нежность и искренняя любовь к брату, о котором она говорила с такой теплотой, но подозреваю, что отец, которому шел шестой десяток, был привязан к сыну гораздо сильнее. Девушка рассказала, что, перед тем как сесть в поезд до Нагои, отец достал старый нож, которым пользовался в те годы, когда работал поваром, и сам приготовил сыну бэнто[45] в дорогу.

У меня на душе потеплело от этого проявления отцовской любви, но, когда дней через десять я снова наведался в магазин, владелец, лишь завидев меня, заявил, что Симбо никуда не годится, и с ходу начал жаловаться на сына. Мужчина рассказал, что мальчик вроде бы одумался и вернулся на работу, но домой почти каждый день приходят письма, в которых он пишет, как сильно скучает по родным.

— Раз уж поехал работать, какой смысл теперь думать о доме? Я вот жил на корабле с самого детства и до сорока лет, но в какие бы моря меня ни заносило, ни разу я не повел себя как девчонка! Вот он дурак! — накинулся на меня мужчина с невероятно гневными речами, которые хлестали, как розги.

Я возвращался домой уже в сумерках и, проходя мимо храмов, неожиданно почувствовал запах османтуса.

Наступила зима. Я узнал, что история повторилась: Симбо вновь вернулся домой из Нагои — его отругали и послали обратно. Мое сердце в очередной раз защемило от жалости. После этого мне долго не удавалось попасть в магазин пластинок. Время от времени я задумывался: как там поживают владелец магазина и его дочь, усердно ли трудится Симбо на своем заводе? Еще я немного волновался, ведь, наверное, хозяева магазина грустят, что их постоянный посетитель внезапно перестал заходить. Но все же я по натуре домосед, да и все мои жизненные силы уходили на работу. Я не торопился с визитом, хотя знал, что должен навестить хозяина магазина и его дочь. Но по какой-то причине холм Кутинава стал казаться мне слишком далеким. Так воспоминания о магазине пластинок унеслись в прошлое, и год подходил к концу.

В декабре всегда тянет к людям. Я уже было решил не навещать семью из музыкальной лавки в этом году, но неожиданно подумал, что с моей стороны это будет неправильно, и мной овладело непреодолимое желание увидеться с ними. А потому, хоть я был немного простужен, все же поднялся на холм Кутинава. По дороге вверх я снял маску и остановился передохнуть, а когда дошел до лавки, обнаружил, что входная дверь закрыта, а снаружи висит объявление «Мы закрыты в связи со сложившимися обстоятельствами». Решив, что хозяева внутри, я постучался, но никто не открыл. На двери висел железный замок. Это было немного странно, и я решил спросил у старика из соседней лавки с табличками, куда делась семья из магазина — переехали, что ли? И узнал, что они теперь в Нагое.

— Нагоя — это там, где живет их сын? — уточнил я.

— Верно, — кивнул старик. — Симбо все скучал по домашним и хотел вернуться, сколько бы его ни уговаривали. Его отец долго думал и в конце концов решил всей семьей переехать в Нагою к мальчику, жить с ним под одной крышей и вместе работать — тогда сын перестанет грустить по дому. Только так можно унять желание Симбо вернуться, да и самому отцу в любое время может прийти повестка на трудовые работы, так что дней двадцать назад он закрыл магазин и уехал вместе с дочерью. А она, кажется, тоже уволилась из фирмы и будет работать с братом на одном заводе. Право слово, такие они добрые, так любят своего младшего, — поведал он полушепотом.

«Старику, должно быть, перевалило за семьдесят», — подумал я, наблюдая за тем, как мужчина снимает очки и вытирает уголки глаз. Кажется, он не понял, что я вырос здесь, а сам я не хотел упоминать об этом.

Холм Кутинава представлял собой мрачную картину — засохшие деревья, обдуваемые холодным белым ветром. Спускаясь по каменной лестнице, я подумал о том, что в ближайшее время не буду подниматься по этим ступеням. Сладостные воспоминания юности словно растворились, и я столкнулся с новой реальностью. Ветер свирепо ревел и яростно раскачивал верхушки деревьев.

Непроторенный путь (Перевод Манэ Оганесян)

В то время Хисако только исполнилось девять лет.

Хотя и она, и ее отец играли на скрипке, Хисако никогда не задумывалась, что же такое музыка? Что такое искусство? Несмотря на то что она старалась изо всех сил, у нее не хватало энтузиазма и амбиций, чтобы стать превосходным скрипачом. Однако когда отец начал учить ее, она упражнялась снова и снова до кровавых мозолей из-за боязни быть наказанной. Она не могла сказать, что любила скрипку больше всего на свете. Скорее со всей ненавистью, на которую только способен ребенок, думала, что инструмент, называемый скрипкой, был создан, чтобы света белого не видеть за упражнениями. Отец часто повторял: «Скрипка — дьявольский инструмент», но Хисако не понимала, что такое дьявол, поэтому просто кивала в ответ. Ей было страшно, и она ненавидела скрипку.

В тот день как раз проходил летний фестиваль в храме Икуукунитама[46]. По главной улице шло шествие[47], слышались бой барабанов и оркестр, сопровождающие танцоров в масках львов. Дети, одетые в праздничные наряды, следовали за святыней и смотрели представление на территории храма, и только Хисако не могла выйти на улицу (и даже если бы ей разрешили выйти, у нее не было нарядной одежды). Она должна была играть на скрипке в духоте.

Была середина лета. Домики в грязном городе стояли вплотную друг к другу, из-за чего дышалось с трудом — особенно в комнате, где играла Хисако.

Комната выходила на западную сторону, и ее заливал яркий солнечный свет. Отец, не выдержав, снял бамбуковую штору и закрыл занавеску. Окно он тоже закрыл. В комнате стало жарко, как в аду, но он сказал, что если оставить окно открытым, то звук барабанов будет мешать практиковаться на скрипке.

Таким был отец. Когда дело доходило до скрипки, он становился словно помешанным, поэтому Хисако не могла попроситься на фестиваль и, обливаясь потом, прикладывая все усилия, продолжала играть своими маленькими ручками. Когда пот стек со лба на глаза, она закрыла их, крепко сжала зубы, и казалось, отчаялась. На секунду ее мысли улетели далеко на фестиваль.

Она играла «Цыганские напевы»[48]… В свою седьмую весну Хисако поступила в начальную школу и тогда же начала заниматься на скрипке с отцом, однако уже могла играть такое сложное произведение. Ее отец Сёносукэ с пеленок играл на пианино, но когда он услышал мощную и чистую красоту звука, вытекающего из скрипки, его глаза засияли.

— Хисако, сыграй этот отрывок еще раз.

— Да.

Хисако подумала, что она сыграла неправильно, поэтому, сделав печальное лицо, повторила фрагмент. Рыдающая мелодия, воплощение ностальгии цыгана, печально лилась из скрипки. Невозможно было поверить, что такой мощный звук выходил из-под рук девятилетней девочки.

Это было нечто, так Хисако раньше никогда не играла. Нет, даже Сёносукэ, который учил ее, так никогда бы не сыграл. Словно воображаемый звук. Как будто сомневаясь в собственных ушах, Сёносукэ бормотал что-то, глядя на бледное лицо дочери.

— Хисако, пойдем посмотрим на святыню, — сказал он.

— Папа, правда?

Хисако поспешно положила скрипку на крышку пианино и, убежав в соседнюю комнату, переоделась в такое же потертое, как ее потная рубашка, платье с цветочным рисунком.

Вверх по западному склону от остановки седьмого квартала Уэхонмати[49], находились тории[50] храма Икуукунитама. За ними была улица, ведущая к храму. По обеим ее сторонам выстроились ларьки с разнообразным товаром. Мороженое, клубничная и лимонная вода, охлажденный сироп, холодные арбузы, кофе, фейерверки, искусственные цветы в воде, водяные пистолеты, перьевые ручки, универсальный клей, фотографии, краска для волос, золотые рыбки, имбирь, мрамор, который меняет цвет при увлажнении, и многое другое. Здесь и там были магазинчики, которые привлекали внимание Хисако, но Сёносукэ не останавливался перед ними и тащил дочь за руку, проталкиваясь через толпу.

С северной стороны находилось святилище Хатимангу[51]. В этом году, как и в прошлом, там ставили на сцене «Золотого демона»[52] и «Инцидент в Рокутанском пруду»[53], а в шатре показывали представления о Рокурокуби[54], русалках и морских приключениях рыбачки.

Проходя мимо служителя храма, Хисако подумала, что они дойдут до северного святилища Хатимангу, но Сёносукэ сжал руку притихшей дочери и потащил ее в сторону южного с вял ил ища. Когда они подошли к молельне храма, Сёносукэ бросил денежное пожертвование и сказал:

— Я молюсь о том, чтобы ты стала лучшей скрипачкой Японии.

— Молюсь о том, чтобы стать лучшей скрипачкой Японии, — повторила за отцом Хисако и тихо пробормотала: — И чтобы папа отвел меня на спектакль.

Она подняла голову и посмотрела на отца. Он еще молился, низко опустив голову. В молельне стояли две служительницы храма, одетые в белые кимоно и красные хакама. Одна звенела колокольчиком, а другая танцевала с мечом. Сёносукэ по-прежнему молился. Хисако вдруг стало интересно, и она тихо пробормотала:

— Папа, о чем ты молишься?

Что же просил у бога Сёносукэ?

В Осаке он был известным скрипачом, но больших денег не зарабатывал. Хотя у него на двери и висела табличка «преподаватель скрипки Цудзи», из-за его чудаковатости уроки были невыносимы и ученики один за другим отказались от него, поэтому доход был невелик. Родственники, которые думали, что игра на скрипке такое же стыдное дело, как и японская популярная музыка, повторяли:

— Почему ты не занимаешься более прибыльным делом? Оставь уже это!

Но Сёносукэ никого не слушал. И, оставаясь верным «строгому методу обучения Цудзи», жил в бедности.

Однако прошлой осенью на музыкальном конкурсе дневной газеты «Осака», которую обычно называют «красной газетой», все трое его учеников заняли призовые места.

— Посмотри на это! — бурчал Сёносукэ. — Учителя с мировыми именами думают, что преподавание скрипки то же самое, что и отношения девушки и парня, но мои ученики получили хорошие оценки благодаря строгому методу преподавания. Наконец-то мои усилия были вознаграждены, у меня появится больше учеников, нет, много слушателей! — радовался он.

Однако после конкурса школа, наоборот, приобрела дурную репутацию: «Метод обучения Цудзи слишком суровый, он совсем не помогает». Постепенно его начали избегать.

Ученики уходили, школа опустела, а жизнь Сёносукэ становилась все более несчастливой. Тогда он устроился руководителем маленького военного оркестра и таким образом зарабатывал на жизнь, а его дочь Хисако стала единственной ученицей, которую он обучал «методу Цудзи» с малых лет.

«Возможно, она станет знаменитой» — думал он. Сёносукэ принес в жертву все, чтобы сделать Хисако знаменитой скрипачкой. Так он пытался восполнить свой собственный провал на этом поприще.

— Ради этой цели я покину оркестр. Пожертвовав своей жизнью и пройдя по непроторенному пути, я сделаю Хисако лучшей скрипачкой в Японии, — поклялся он перед богом.

Наконец, закончив долгую молитву, Сёносукэ взял Хисако за руку, которая была слишком маленькой, чтобы играть на скрипке, и сказал:

— Пойдем домой.

Сёносукэ, не оглядываясь, быстрым шагом направился к дому. Они не посетили северный храм, не остановились около киосков. Следуя за отцом, который шел широкими шагами, Хисако тихо плакала. Даже не выпив охлажденного сиропа, они вернулись домой, и отец взволнованно закричал:

— Ну что, Хисако, давай заниматься!

С того дня болезненная практика до кровавых мозолей продолжалась. Как только Хисако возвращалась со школы, она бралась за скрипку. Были дни, когда она занималась до самого вечера и, если что-то плохо запоминалось, часами стояла со скрипкой в руках.

Хисако была в крайней степени измождена. Она буквально валилась с ног. Днем она часто засыпала в школе. Ее классный руководитель вызвал отца, чтобы поговорить, но Сёносукэ разругался с ним. После того как он поклялся в храме, что не будет работать и больше не возьмет учеников, целыми днями, оставаясь дома, пока Хисако была в школе, Сёносукэ думал о том, что делать, чтобы дочь со своим хрупким телосложением овладела инструментом, который изначально был создан для европейцев. И сможет ли Хисако стать мастером скрипки с ее маленькими пальцами?

Когда слышалось тихое «я дома», Сёносукэ в ту же секунду садился за фортепиано, которое, кстати, было заложено…

В тот день обед снова был скудным. Ожесточенный бедностью, отец заставил ее заниматься еще усерднее. «Почему, когда все дети веселятся на улице, я не могу играть с ними?» — всегда думала Хисако, ставя скрипку на плечо.

Был летний вечер. Сколько бы Хисако ни старалась, у нее не получалось сыграть фугу Баха правильно.

— Дура! И с такой игрой ты собираешься стать лучшей в Японии скрипачкой? — разозлился Сеносукэ и ушел за москитную сетку, где они обычно спали.

Хисако, у которой слезы наворачивались на глаза, попыталась пойти за ним, но голос отца остановил ее:

— Нет, ты останешься снаружи и будешь играть столько, сколько можешь.

Хисако потерла сонные глаза и начала играть, а Сёносукэ слушал ее за москитной сеткой.

— Играй еще раз. Играй снова и снова, пока я не скажу закончить.

Фуга Баха была похожа на бисеринки, нанизываемые на нитку. Хисако играла снова и снова, но ей так и не удавалось собрать все бусинки, и отец ей так и не сказал, что достаточно.

— Надоело, — сказала Рэйко, мама Хисако, и ушла спать.

Рэйко не была родной матерью Хисако. Она была младшей сестрой ее мамы, которая умерла, когда Хисако было три года, и Рейко стала второй женой Сёносукэ. В один миг тетя стала мачехой Хисако. Так как они изначально были родственниками, мачеха не относилась плохо к Хисако, но видя, как муж постоянно увлечен только дочерью, в то время как она так и не сумела родить ребенка, в отличие от ее братьев и сестер, Рейко не могла относиться к Хисако с добротой. Кроме того, Сёносукэ, бросив свою работу, с головой ушел в занятия с дочерью и жить в бедности становилось все труднее. Рэйко не стала для девочки хорошей мамой и так и осталась лишь мачехой.

В такой обстановке Хисако действительно ощущала себя неродной дочерью. Ведь ее маму больше волновало то, что она не могла спать из-за игры на скрипке, чем то, что девочке не разрешали спать. Поэтому Хисако хотела поскорее сыграть так, чтобы отец сказал ей «достаточно», но у нее ничего не получалось.

Наступила ночь. Хисако хотелось плакать, но она не могла. Не из-за упрямого ли характера? Ее глаза были удивительно холодны и спокойны. Их сияние взволновало даже отца. Их продолговатая форма напоминала прорези в маске, а глубокий синий цвет затягивал в бездонную пустоту. Невозможно описать не по годам взрослый, неуступчивый и умный взгляд этих глаз.

Однако глаза Хисако, раз за разом играющей фугу Баха, наливались кровью и становились все более жалостливыми. Кроме того, комары, которых с наступлением ночи становилось все больше, безжалостно кусали девочку. Бедняжка…

Хотя сердце Сёносукэ сжалось на мгновение, он не позвал ее укрыться за москитной сеткой и не сказал «достаточно».

Наблюдая такую жестокость мужа к дочери, даже Рэйко посочувствовала ей. «Но Хисако — это Хисако», — подумала она. Сегодня девочка столько вытерпела и, несмотря на желание попросить остановиться, продолжала упорно играть. Она не выглядела на свои десять-одиннадцать лет. «Родители должны вести себя как родители, а дети — как дети», — Рейко испугала мысль, что ни один из них не был нормальным.

Короткая летняя ночь закончилась, и начало светать, а Хисако все еще играла. За москитной сеткой отец хранил могильную тишину. Хисако думала, что он заснул, но продолжала играть. И вдруг она услышала голос.

— Достаточно.

Девочка громко разрыдалась. Папа действительно слушал ее игру. Глаза Сёносукэ тоже налились кровью и слезились. Однако Хисако не видела лицо отца. В тот вечер ее зрение ухудшилось, и ей пришлось посетить врача. Они жили в нищете, и им нечем было платить ему, поэтому она отнесла в букинистический магазин журнал для девочек, чтобы выручить немного денег.

Со временем Хисако стала играть лучше, да так, что собственный отец почувствовал зависть. После окончания начальной школы в тринадцать лет она приняла участие в музыкальном конкурсе, организованном издательством «Токио Синбун»[55]. Хисако заняла первое место в Осаке, и Сёносукэ достал деньги на дорожные расходы и отвез ее в Токио. Конкурсное задание заключалось в том, чтобы сыграть произведение Корелли[56] «Ла фолиа»[57].

Каждый участник конкурса скромно кланялся судьям и, вытянувшись по струнке, смиренно играл произведение. Но когда Хисако вышла на сцену, она неловко поклонилась и, встав в расслабленную позу, начала играть, широко расставив ноги и слегка покачиваясь. Этой плохой манерой игры она словно бросала вызов скрипке. Сёносукэ, как и Хисако, был хрупкого телосложения и придумал такую манеру игры, чтобы звук скрипки был сильным. Судьи, не подумав об этом, улыбнулись, глядя на позу Хисако: уж очень она была похожа на женщину-проводника в автобусе. Но когда из скрипки девочки полилась музыка, выражение их лиц изменилось. Они не могли поверить, что человек, который сейчас играет перед ними «Ла фолиа», — тринадцатилетняя девочка.

Хисако заняла первое место. Отрыв от второго места был настолько большим, что даже судьям это казалось невероятным. Она получила премию от министерства образования. Это был успех.

Крейцер[58], который был на экзамене, сказал:

— Я слышал выступление Эльмана[59], когда тому было тринадцать, но тогда он даже близко так не играл, как эта девочка.

Лео Сирота[60] добавил:

— Даже Хейфец[61] не играл так в столь юном возрасте. — Безусловно, это была высшая похвала.

— Этот ребенок — дитя дьявола, — пробормотал Розеншток[62].

Даже люди, которые хвалили ее, не могли поверить, что это была тринадцатилетняя девочка. В то время как Сёносукэ, беспокоясь о призовых деньгах, направлялся с Хисако в бедную гостиницу, репортеры, менеджеры из кинокомпаний и звукозаписывающих студий приветствовали ее. Они называли девочку гением. Вдруг лицо Сёносуке стало серьезным, и он пробормотал:

— Гений?.. Что за чушь! Она не гений. Это все усилия и многочасовые тренировки. Я думал, что еще немного и убью ее. Это были жестокие занятия, но, к счастью, она не умерла. Это была целая жизнь. Она не гений.

В его голосе была горечь от воспоминаний о том, как когда-то ученики ушли от него из-за тяжелых занятий. Еще в нем слышался вызов всему миру, который не принимал «метод обучения Цудзи». Когда Хисако назвали гением, у Сёносукэ возникло чувство, будто он бессмысленно жертвовал собственной жизнью.

Слова мужчины заставили других почувствовать отвращение. Кроме того, когда речь зашла о концертах и записях Хисако, отец сам назвал сумму менеджеру и не отступал ни на шаг.

— Если не хватает денег, уж простите.

Слишком высокая цена за концерт девочки была названа не для того, чтобы напугать, а скорее чтобы разозлить. Это была месть Сёносукэ за собственную неудачную музыкальную карьеру. А еще — вызов коррумпированному музыкальному сообществу. Музыканты всегда находились под контролем менеджеров и сотрудников звукозаписывающих компаний. Они становились жертвами, работая в поте лица и набивая карманы своих менеджеров деньгами, сами же едва сводили концы с концами. И увидев такого Сёносукэ, менеджер просто потерял дар речи.

«Чего еще ожидать от жителя Осаки. Как подло, только о деньгах и думает, — размышлял он. — Препятствует успеху собственной дочери. Бедная девочка…» — менеджер так и не понял истинной причины такого поведения. Но одно было ясно: он был очень зол, что пришлось отказаться от девочки.

На этом закончились предложения о концертах, записях и фильмах. Отец купил билет на поезд обратно в Осаку, и из окна они увидел гору Фудзи.

— О, гора Фудзи! — Хисако высунула голову. Только один день, пока они ехали в поезде, ей не нужно было практиковаться в игре на скрипке, и она вела себя как ребенок.

— Фудзи — самая высокая гора в Японии, — певучим голосом произнесла она.

— Самая высокая гора в Японии, правда?

Сёносукэ улыбнулся, но вдруг его лицо стало серьезным.

— Ты еще далека от лучшей в Японии скрипачки! Как только вернемся домой, начнем заниматься! — тихо, чтобы дочка не слышала, пробормотал он, глядя на профиль Хисако, которая восхищенно смотрела на гору.

Ее лицо было красивым, но пугающе, болезненно бледным. Эти следы, оставленные бесконечными занятиями, не могли не заставить сердце сжиматься от боли, но теперь, когда они так явственно отпечатались на детском лице, было слишком поздно проявлять сочувствие. Глаза Сёносукэ горели холодным светом.

Безупречный (Перевод Полины Гуленок)

Вокруг посмеивались: мол, я, запыхавшаяся, взволнованная, порхающая от радости, словно пташка, в предвкушении помчалась на миаи[63], но на самом деле все было совершенно не так. И вовсе я не суетилась. Неправда, что девушки моего возраста в такие моменты с придыханием шепчут: «Не могу на месте усидеть от волнения». Да, так случилось, что в мои двадцать четыре года мне до сих пор не делали предложения, поэтому на сердце в тот момент и вправду потеплело, как это ни смущает, — но уж точно не до такой степени, чтобы пританцовывать от радости. И суетиться я тоже не суетилась. И что там себе навыдумывали эти люди!

Даже подумать странно, но на самом деле я никогда и не мечтала о чем-то вроде счастливого брака. Хотя мне, девушке из хорошей семьи, и писать-то об этом неловко. Но я ведь обычная девушка, и у меня, как и у всех, были если не безумные мечты, то по крайней мере надежды на то, что вот-вот случится что-то необычайное или появится кто-то необыкновенный. Поэтому, когда мне всучили безвкусную фотографию и, не дав сказать и слова, заявили: «Отправляйся на миаи», я согласилась, нет, я вынуждена была согласиться… Но чтобы я трепетала от предвкушения… не было такого. Хотя слова «прозаичный» или «унылый» чаще можно услышать из уст мужчин, но никак иначе я не смогла бы описать чувство, что охватило меня при одном лишь взгляде на фото. Наверное, можно сказать даже «жалкий». Учитывая это, очевидно, что «подпрыгивала от нетерпения» — не более чем злостные сплетни.

Человек на фото носил очки. Хотя если и выразиться так, разве кто поймет. Но так или иначе, для меня это был «человек, который носил очки». Впрочем, скажем более откровенно… Ну почему он всего в двадцать девять лет носил очки именно так? Почему не выбрал что-то более привлекательное?.. Ведь в наше время даже пожилые люди молодятся и носят стильные и современные оправы… Я даже подумала: «Уж не специально ли он?» — нет, я хотела так думать — казалось, эти нелепые очки готовы упасть с него в любой момент, и я сразу живо представила, как он снимает их с тонких ушей, потирает запотевшие стекла короткими толстыми пальцами, медленно шевелит припухшими веками… Если я скажу, что то была совершенно стариковская манера носить очки, даже этого будет недостаточно, чтобы передать мое первое впечатление. Если и есть люди, которых с первого взгляда можно назвать недотепами, то этот человек, несомненно, возглавит список, и кто бы его ни увидел, не только я, подумал бы так же… Впрочем, достаточно. Я ведь и сама не красавица. Если подправить зубы, может, еще как-то сойдет… да нет, что ни делай, а я дурнушка, уродина. Поэтому он тоже наверняка разочаровался, когда увидел мою фотографию. Как говорят в Осаке, откуда я родом, два сапога пара; подумав об этом, я только сильнее расстроилась. На глаза навернулись слезы, меня вновь захлестнули эмоции оттого, что вот и мне пришло предложение о браке… «Так тебе и надо, дура», — я даже невольно выругалась вслух, до того мне стало грустно. Не было и намека на радость. Я уже не первый раз это повторяю, а все равно говорят, что я пребывала в радостном волнении, что-то такое…

К тому же в тот день я впервые в жизни тщательно накрасилась, словно перед выходом на сцену, так что припозднилась с выходом и из дома выскочила в спешке. И не столько в миаи тут дело — обычное девичье волнение перед выходом в свет. Может, поэтому со стороны и казалось, что я в предвкушении… Ну да хватит об этом — думаю, я уже достаточно сказала, чтобы объяснить, что все было совсем не так.

Так или иначе, я вышла из дому. Кстати, когда я в спешке прибежала к назначенному времени, того человека все еще не было. Я решила подождать тихонечко в отдельном зале, но тут показался посредник и сказал, что, хотя родители уже здесь, сам жених из-за каких-то обстоятельств слегка задерживается — он не смог сегодня взять отгул, поэтому, отработав положенное, как обычно, должен был прийти после работы, но, видимо, у него появились срочные дела. «Так что, пожалуйста, подождите немного, я сейчас позвоню в его компанию… И все же сегодня прекрасная погода, не так ли? Что вы, не стоит расстраиваться, я ведь очень внимательно его проверил, вплоть до того, хорош или нет у него вкус на галстуки…» — Посредник весь так и сиял энтузиазмом и словно нарочно вился вокруг меня, будто вокруг двадцатилетней, и зеваки глазели на нас — я же лишь повторяла про себя: «Как же так? Не нужно было и вовсе приходить!» После всей шумихи, спустя час от назначенного времени, этот человек наконец явился. Лицо у него покраснело, дыхание сбилось, и с первого взгляда было понятно: он только что выпил.

Как я узнала уже потом, в тот день он закончил дела по работе и, как и было обговорено, отправился на встречу, но тут друг предложил ему пропустить по рюмочке. Он мог просто отказаться, объяснив, что у него миаи, и это была бы вполне уважительная причина; конечно же, именно так ему и следовало сделать, но он не смог ничего сказать. Что это должно значить для меня? Что за нелепое оправдание — не смог отказать хорошему приятелю, который настойчиво приглашал куда-то! Конечно, бывают слабые духом люди, которые не в состоянии никому и ни в чем отказать… Но ведь этот случай — что-то совсем уж исключительное. Может, ему просто было плевать на миаи? Или стыдно, что он идет на миаи с кем-то вроде меня, поэтому он и не смог об этом сказать? Так или иначе, слушать его объяснение было обидно. Но все же думать о таких вариантах не хотелось. Он был заинтересован в миаи, но у него еще оставалось немного времени, поэтому этот человек решил совсем ненадолго составить товарищу компанию, а потом улизнуть под шумок. Размышляя таким жалким образом, он отправился выпить, но затем все никак не мог найти момент, чтобы уйти. В итоге все затянулось и поневоле он опоздал — я решила придерживаться такой версии и считать, что передо мной просто чрезвычайно слабый духом человек, а не думать, что он относился наплевательски к нашей встрече и тем более что опоздал нарочно. Благодаря этому я немного успокоилась, но факт оставался фактом — передо мной совершенно ненадежный человек. Слушая его оправдания, я просто поразилась, до какой же степени на него невозможно положиться, — настолько жалким было это зрелище. Хотя нет, я и раньше поняла, что он ненадежен. Опоздал, еще и пришел подвыпившим… Чтобы я — и вышла замуж за такого?.. Но стоило мне придумать ему оправдание, как на сердце сразу стало легче и даже появилось желание заговорить первой — прежде чем мой собеседник успел что-то сказать, я спросила: «Какую специальность вы изучали в университете?» — «А? Да нет, не специально…» — прозвучал ответ совершенно невпопад. Что тут говорить о ненадежности — это было уже просто нелепо. Никто не засмеялся, но все пребывали в недоумении. Из-за смутного чувства жалости поначалу я не поднимала глаз на его отца, но когда наконец посмотрела на него, первое, что бросилось в глаза, — это одиноко торчащий на его благовоспитанном лице вздернутый нос. В точности такой же громоздился и на лице этого человека — нелепо до смеха, но мне почему-то стало ужасно тоскливо. С каждой секундой чувство, что он мне совсем не пара, становилось все сильнее. Так что почти все оставшееся время я провела молча, мрачно покусывая губы, и вскоре миаи подошел к концу.

Поскольку на миаи я так открыто демонстрировала дурное расположение духа, я была уверена, что меня невзлюбили, и даже радовалась этому, но в ответе, который пришел вскоре, значилось, что сторону жениха все устраивает, — это меня просто поразило. Я сразу же написала, что с нашей стороны также возражений нет, а на душе стало так светло… Ах, до чего неловко! Не успев даже обдумать все хорошенько, я со скоростью молнии отправила ответ… Даже подумать стыдно. Я уже твердо решила, что в жизни не выйду замуж за такого человека, и готова была озвучить это во всеуслышание, но поменяла свое решение в мгновение ока… До чего жалкое зрелище. Правда ли мне так не терпелось? Если да, то это еще более постыдно. Да нет, дело совсем в другом. Не было и в помине никакого радостного возбуждения. Просто мне хотелось быть любимой, хотелось обрести уверенность в себе, быть довольной хотя бы своей внешностью — только и всего. Поэтому когда я впервые посетила миаи и после услышала от посредника, что второй стороне понравилось абсолютно все… Я ведь женщина. Мне захотелось повнимательнее присмотреться к этому человеку — и в памяти сразу всплыли его удивительно белоснежные зубы, сверкающие на смеющемся лице. «До чего прекрасная у него улыбка!» — убедила я саму себя и в душе самодовольно решила, что благодаря этому все же готова дать согласие. До сих пор у меня не было возможности ощутить любовь мужчины к себе. Никому никогда раньше не нравилось во мне абсолютно все. До чего сильно забилось мое сердце в тот момент! Не нужно приписывать мне низменные намерения. И не смейтесь, пожалуйста, над тем, что в тот вечер, лежа в постели, я то и дело поглядывала в зеркальце.

К слову, согласно тому, что рассказал этот человек своему другу, во время миаи он был пьян и совершенно не запомнил лица девушки. Но ведь после миаи отказ больно ранит вторую сторону. Миаи лучше провести один раз в жизни. Поэтому он решил дать согласие… Позже это рассказал мне как шутку тот самый друг. Мне было так стыдно, что я вспыхнула до корней волос, и вся моя уверенность в себе, любовь к себе тут же исчезли без следа. А тот друг, который был не только тем еще болтуном, но и любителем пофилософствовать, продолжал: «Поэтому, госпожа, вы счастливый человек. К слову, есть у меня один знакомый, который — поверить сложно, но это правда — ходил на миаи шестьдесят раз! Он самый обычный парень, а вот мать его — очень предприимчивая женщина, она все перебирала невест для сына, и ее постоянно что-то не устраивало. В конце концов она отправилась в дом к начальнику предприятия, на котором работал сын, чтобы попросить его дочь в невестки, и упорно ходила к ним сотни раз, наконец даже пала ниц на их роскошном ковре в гостиной и таки добилась своего. Кстати, ее сын пришелся по вкусу начальнику, потому что единственный из всех работников предприятия окончил университет. Хотя на самом деле он бросил учебу на середине и попросту солгал в резюме. Когда это выяснилось, он уже стал зятем директора, поэтому все спустили на тормозах. И вот не успели все ахнуть — как этот знакомый уже разъезжает на роскошном автомобиле. Поэтому, госпожа, чем выйти замуж за такого человека, куда лучше связать жизнь с кем-то вроде Карубэ. Впрочем, вы, жена Карубэ, и сами понимаете это куда лучше меня». Мне не хотелось это выслушивать. Совершенно не хотелось выслушивать эти пустые разглагольствования. Во мне лишь крепло чувство, что я была обманута, и, пропуская слова собеседника мимо ушей, я злилась все сильнее и сильнее. Не на него и не на того человека… Я злилась сама на себя. Хотя если говорить о злости, то мне случалось злиться и во время нашей помолвки. Я действительно часто раздражалась до такой степени, что сама себе казалась жалкой, и даже этого человека мне становилось жаль, хотя его вина была неоспорима.

В течение трех месяцев между объявлением о помолвке и проведением свадебной церемонии я не раз встречалась с ним, и мы ходили на спектакли или на ужин, но день, когда мы впервые встретились наедине, я до сих пор не могу забыть. Нет, не потому, что это счастливые воспоминания. Совсем наоборот. Он решил сводить меня на представление Бунраку[64], но когда к назначенному времени я подошла к театру, расположенному у моста Ецубаси[65], то обнаружила, что театральный сезон закончился три дня назад и он закрыт. Я в одиночестве стояла перед запертыми дверьми театра, где не было ни души, и ждала его. Хотя назначенное время встречи давно прошло, человек в очках все не появлялся. Я озиралась по сторонам, невольно думая: «Не смеется ли надо мной кто-то из случайных прохожих?» — и выглядела несчастной и жалкой. Наконец достала из сумочки письмо от него и перечитала. В письме кроме времени и места встречи иероглифами, похожими на корчащихся червяков, было выведено: «Я очень люблю Бунраку. И непременно хотел бы и тебе показать кукол Бундза…» — и все в таком духе. При повторном прочтении письма мне, как и в первый раз, стало противно. И вообще, что еще за Бундза? Нет в Бунраку таких. Наверное, в его голове просто смешались актеры Бунгоро и Эидза[66]. К тому же в иероглифах, которыми было написано слово «бунраку», он тоже умудрился ошибиться. «Если подобное — норма для выпускников Императорского университета[67], то это просто неслыханное дело», — думая так и нервно озираясь по сторонам, я раздражалась все сильнее и сильнее. Прошла куча времени, когда он наконец пришел и промямлил оправдание, что ему пришлось подменить товарища по работе, поэтому он опоздал. «Я ждала почти час», — медленно и холодно произнесла я и услышала в ответ: «Вот как, почти час…» — «Бунраку сегодня закрыт». — «Вот как, Бунраку сегодня закрыт…» — Он только и делал, что повторял мои фразы. Когда мы прогуливались вдоль Мидосудзи[68] у реки, в ответ на мою фразу, что сегодня прохладно из-за ветра, он промямлил: «Холодно, да, это все из-за ветра…» Я уже и без того была достаточно зла, а тут уж мне просто захотелось сигануть в эту самую реку. Возможно, он понял мое состояние, потому что сказал, что есть еще место, куда можно пойти вместо Бунраку, и привел меня в театр Ёсэ[69] «Кагэцу» у храма Ходзэндзи[70]. Я ничего не имею против Ёсэ, но все же если говорить о том, куда может пойти молодая пара в день первого свидания, то на ум сразу приходит множество более подходящих мест — концерт, спектакль, кино. Шумные балаганные представления ракуго, фокусы и юмористические сценки — что может быть неуместней? Я никак не могла отделаться от этой мысли и в итоге за все представление даже ни разу не улыбнулась. Когда мы вышли из Ёсэ, было уже поздно, поэтому он проводил меня до дома; но пока мы шли плечом к плечу от станции темной, пустынной дорогой, я из упрямства не проронила ни слова. К тому же у меня то и дело урчало в животе, так как я сильно проголодалась. Он забыл предложить зайти поужинать. «До чего невнимательный, бестолковый тип», — только и думала я весь вечер.

Должно быть, он все же заметил свое упущение, потому что в следующий раз сначала пригласил меня на ужин. И, видимо, заранее все обдумав, без промедления привел в ресторанчик «Какифунэ» в районе Дотонбори[71], прекрасно подходящий для зимнего вечера, где заказал нам рис с овощами, маринованную рыбу и морепродукты в кляре. Время от времени мой спутник неловко ерзал на месте, рассеянно вглядывался сквозь запотевшие стеклянные окна в отражающиеся в речной воде огоньки на том берегу или вдруг становился слишком уж оживленным и добродушным — чересчур даже для того, кто наконец получил возможность встретиться с нареченной. Но когда пришло время рассчитываться, его энтузиазм разом сошел на нет. Когда он взглянул на счет, который протянул официант, на его лице отразилось искреннее недоумение. Он высунул кончик языка, мелькнувший за белоснежными зубами. Побледнел. Привстал с места и потянулся за деньгами. Но когда он уже отдал деньги, официант остался на месте. Этот человек вернулся на место, вытащил было зажигалку, но не закурил и украдкой посмотрел в мою сторону. «До чего невоспитанный официант!» — подумала я поначалу, но тут наконец поняла: у него просто не хватило денег. Молча достала кошелек из сумочки, обошла своего спутника… Ах, какой стыд, какой стыд! Я почти рыдала в глубине души. Так мы все же смогли и расплатиться, и оставить чаевые, но что произошло бы, если б у меня вдруг не было с собой столько денег?! Даже думать об этом не хочется. Я и представить не могла, что такое может случиться, но все равно пришла со своими деньгами. Как же он мог допустить подобное! Конечно, у всех бывает безденежье, но у него ведь есть родители, и уж в крайнем случае он мог попросить у них, если нет возможности одолжить у посторонних… Думая обо всем этом, я загрустила при одной мысли о свадьбе, которая должна была состояться уже через месяц.

Кстати, как я узнала уже потом, в тот день отец действительно дал ему денег для встречи со мной. Однако в обеденный перерыв на работе этот человек не смог отказать коллеге, который просил дать в долг. И беззаботно решив, что осталось маловато, но хватить, пожалуй, должно, пригласил меня в ресторан. Однако, несмотря на эту беззаботность, он все же переживал: хватит ли денег и что же делать, если не хватит. И думал об этом весь ужин, так что едва чувствовал вкус пищи. Когда я узнала об этом, то подумала: «Вот оно что!» — поняв, почему в тот день он отвечал практически на все вопросы абсолютно невпопад. «Но раз уж он так волновался и раз уж понимал, что может поставить меня в неловкую ситуацию, что ему стоило проявить твердость и отказать коллеге?» — подумала я тогда. Но он не мог отказать. Таков уж его характер. И началось все не сегодня и не вчера — по словам его болтливого друга, эта дурная привычка сохранилась у него еще со времен, когда он учился на первых курсах университета в Киото.

В то время он, едва познакомившись с кем-то, тут же предлагал: «Может, одолжить тебе денег?» — это было его излюбленное выражение. Поэтому поначалу его принимали за богатого выскочку, который просто хвастается достатком семьи. А ведь на самом деле у него часто не было и пятидесяти сэн в кармане. Он питался в долг то в столовой, то в дешевых забегаловках и был совершенно не в том положении, чтобы одалживать деньги. И так легко предлагал и соглашался дать взаймы, конечно же, в основном из-за своей бесхарактерности и доброты. Кроме того, беспечный по натуре, он вообразил, что всегда сможет достать денег. Кстати, на самом деле все было совсем не так. На самом деле, хотя никто об этом не узнал, его положение было просто катастрофическим.

Услышав чью-то просьбу одолжить денег, он отвечал: «Конечно! При себе у меня денег нет, но я сейчас принесу, подожди пару часов» — и выскакивал из аудитории, но на самом деле у него самого не хватало даже на еду. Поломав голову, в конце концов, словно в дурной бесконечности, он решал, что ничего не остается, кроме как самому взять в долг. Выслушать просьбу одолжить денег и дать слово одолжить денег — совершенно разные вещи, и одна не вытекает из другой, но для него просьба становилась непреложной обязанностью. Поэтому в итоге он решал одолжить нужную сумму у родственников.

В Киото у него была родня на станциях Никэн, Симогамо и Сисигатани, и, выходя из школы, он думал, куда быстрее добраться. На самом деле ему никуда не хотелось идти. Он просто не мог. У всей родни он уже занимал деньги, так что долги только росли. Но других идей не было, и сами собой ноги приводили его к Никэн. Однако постучаться духу не хватало — постояв немного у ворот, он поворачивал назад и направлялся в Сисигатани. Расстояние от Никэн до Сисигатани достаточно велико, но почему-то ему не хотелось ехать на электричке, и он суетливо шел пешком.

Я легко могу представить себе его в тот момент. Как и у всех первокурсников, из заднего кармана у него торчал платок, который свешивался как-то особенно уныло, и весь вид молодого человека говорил о том, как ему на самом деле не хочется никуда идти. Хотя нет, наверное, даже не так. Наверняка тогда он уже носил очки. Самые что ни на есть безвкусные стариковские очки…

Наконец, повернув от автобусной остановки Гинкаку-дзи[72] к каналу, он доходил до Сисигатани. Однако, не постучавшись в главные ворота, поспешно проходил мимо. И, подумав немного, плелся в сторону Кагурадзака… Там, в переулке в окрестностях университета Осаки, находился крохотный ломбард его однокурсника — единственный оставшийся вариант, но заложить было нечего. Тут он вспоминал, что в кармане завалялась перьевая ручка, и беспечно решал: «Точно! Можно заложить ее за десять иен». Кто бы услышал — тут же понял бы, насколько нелеп ход его мыслей, но он не замечал этого. С мыслью «как-нибудь все образуется» он заходил в ломбард, проводил там несколько постыдных мгновений и, выйдя на улицу, понимал, что два часа, в течение которых он обещал вернуться с деньгами, уже давно прошли. И такое случалось постоянно.

Пока человек, которому он обещал денег, ворчал: «Чертов Карубэ снова заставил ждать, как дурака», он только садился в электричку. На самом деле он ни на секунду не забывал об обещании, более того — даже съездил в родной дом в Осаке, это была его последняя надежда. Пока он преодолевал извечную робость и набирался мужества, подстегивая себя тем, что дал обещание, каким-то хитрым способом добывал деньги и возвращался в Киото, уже сгущались сумерки. Конечно же, в назначенном месте друг его уже не ждал. Понимая, что безнадежно опоздал, этот человек начинал бродить по ночным улицам города, разыскивая приятеля, которому дал обещание. А пока он безуспешно пытался найти его, неожиданно встречался другой друг, который просил одолжить денег, и он не мог сказать, что их нет. Конечно, так как эти деньги предназначались другому человеку, он все же пытался откреститься и растерянно бормотал оправдания. Но в итоге все равно выходило так, что он отдавал деньги.

Кстати, поначалу обо всем этом никто не знал. Никто и подумать не мог, что кто-то может поехать из Киото в Осаку только для того, чтобы раздобыть деньги, обещанные в долг. Поэтому, часами ожидая его возвращения с деньгами, люди начинали подозревать, что над ними зло подшутили. Учитывая безотказный характер этого человека, постепенно ощущение подвоха становилось только сильнее. Из-за дурной привычки предлагать всем деньги казалось, что он насквозь видит желание воспользоваться его слабостью. Но скоро стало понятно, что у него даже близко нет подобных дурных намерений. Он действовал из самых искренних и чистых побуждений, с мыслью, что, чем использовать людей, куда лучше и правильнее позволять другим пользоваться твоей добротой… Нет, на самом деле, конечно, дело было в слабости его характера, чего сам он даже не замечал. Поняв это, все продолжили преспокойно использовать его. Кстати, вскоре он, тот, кто прежде предлагал денег всем, с кем едва успевал познакомиться, начал без конца спрашивать у всех с обычной широкой улыбкой на лице: «Не мог бы ты одолжить мне денег?» Не то чтобы он изменился — просто, как вскоре стало понятно, из-за того, что он направо и налево одалживал всем, у него начались катастрофические проблемы с финансами. Так или иначе, все, кто держал его в дураках, были крайне озадачены этой переменой. К тому же они были слабы перед его улыбкой. Эта улыбка словно выставляла напоказ гнилые сердца тех, кто до сей поры только и делал, что использовал его. Поэтому в ответ на просьбу у них язык не поворачивался отказать, даже если денег действительно не было. Ведь он-то одалживал им и тогда, когда сам не имел ни гроша за душой. Те, кто легко пользовался им, не могли теперь так просто отмахнуться от него. Однако поступать так же, как и этот человек, никто тоже не мог. Поэтому они все же отказывали, если денег не было.

Стоило им отказать, как он тут же добродушно улыбался и больше не возвращался в этой теме. И когда собеседники пытались оправдываться, говоря, что непременно одолжили бы, если бы у них самих были деньги, торопливо отмахивался: «Да ничего страшного! Все нормально!» Но этими словами он, сам того не желая, больно задевал окружающих. Осознавав собственную никчемность, они больше не смели поднять головы в его присутствии…

Рассказав эту давнюю историю, его друг — тот самый любитель пофилософствовать — заявил, что именно благодаря Карубэ осознал всю подлость своей натуры и понял, насколько Карубэ великолепный человек, именно тогда, когда тот попросил у него в долг. Действительно ли этот человек настолько хорош? Мне тоже случалось одалживать ему денег, но я даже близко не почувствовала чего-то подобного. Напротив, я только сильнее разочаровалась в нем.

Это произошло незадолго до свадьбы. Я возвращалась из парикмахерской, когда среди толчеи на улочке Синсайбаси заметила его, семенящего в мою сторону. Когда я остановилась, он тоже меня заметил, тут же подошел с широкой улыбкой на лице и, даже не спросив, куда я иду, и толком не поздоровавшись, поинтересовался, все так же улыбаясь, не найдется ли у меня денег в долг. Не поднимая глаз и робко переминаясь с ноги на ногу на месте, добавил, что достаточно всего пары иен. Махнув рукой, я дала ему денег и под предлогом, что спешу, поспешно ушла, не поднимая головы. Посреди оживленной улицы, на глазах у всех, одалживать у собственной невесты какую-то мелочь… И этот человек станет моим мужем? Всю дорогу я думала об этом и, вернувшись домой с мыслью, что если и разрывать помолвку, то только сейчас, рассказала все родителям, но отец лишь легкомысленно рассмеялся со словами: «А? Карубэ правда так сделал? Вот забавный парень» — и совершенно не попытался меня понять. Я сама почувствовала себя дурой, когда стояла там как неприкаянная и повторяла, что нет же, нет же, дело в том, что на человека, который на глазах у всех одалживает у невесты деньги, совершенно нельзя положиться, что я не буду с ним счастлива — ведь речь об этом. Но мать лишь отчитала меня: «Что ты такое говоришь? Что принадлежит мужу — принадлежит и жене, а что принадлежит жене, принадлежит и мужу. Ты с детства вечно носилась со своими деньгами и не хотела никому давать в долг, даже для родной сестры жалко было — так не в двух иенах ли дело?» Эти слова, пусть они и не попали в точку, больно ранили меня. «Хоть ты и говоришь так о Карубэ, на мой взгляд, он мягкий, добрый человек, и чем отдавать тебя в дом к более способному и деятельному, а потом волноваться, не обижают ли тебя там, мне куда спокойнее, что ты выходишь за Карубэ, — неужели сама не понимаешь…» — все продолжала мать. На мое возражение, что это просто отговорки, она ответила: «Ну, знаешь, как говорят? Человек под каблуком у жены скорее добьется успеха». Я вздернула бровь, подумав, что это довольно сомнительное выражение, но после, хорошенько обдумав слова матери, почему-то успокоилась.

В феврале мы справили свадьбу, а после разослали больше трех сотен извещений о браке с подписью «Киёмаса», «Масако» и моей девичьей фамилией, всем знакомым. Конечно, это мелочь, но даже в подобном деле этот человек не проявил ни капли внимания, и абсолютно всем, включая выбор бумаги, шрифта, типографскую печать с предварительным пробным экземпляром, пришлось заниматься мне. В скором времени я узнала о его неумении обращаться с деньгами и сразу же взяла с него обещание ни в коем случае не одалживать денег малознакомым людям, начала пару раз в день проверять содержимое его кошелька, следить за тем, чтобы он не носил с собой слишком много денег, а в день выдачи зарплаты сама ходила в бухгалтерию. Раз уж я была так строга, то решила, что все должно быть в порядке, но однажды, когда этого человека не было дома, к нам пришел незнакомец и заявил с порога: «Я — Ягисава» — и, больше ничего не говоря, стал мяться у дверей. Сразу почувствовав неладное, я вежливо поинтересовалась, какое у него ко мне дело. На что он сделал удивленное лицо и спросил: «Госпожа, разве Карубэ вам ничего не сообщил?» Невольно вздрогнув, я ответила, что нет; тогда незнакомец объяснил мне, что Карубэ обещал одолжить ему денег и сказал отправиться к нему домой и взять у жены, которую он уже предупредил, — вот он и пришел, как было условлено. «Что же это, неужели вы ничего не знали? Неужели Карубэ ничего не сообщил вам?» — с удивленным лицом недовольно бормотал он. Я сразу поверила ему, подумав: «Очень похоже на этого человека», но все равно не могла дать денег незнакомцу, так что отправила его восвояси, рассыпавшись в извинениях, — мне было даже не столько стыдно, сколько бесконечно жаль себя. К ночи, когда муж вернулся, как бы это ни было низко, я схватила его за грудки, требуя объяснений. Как я и ожидала, он не смог вымолвить и слова в свое оправдание. На таких повышенных тонах, что и самой стыдно, я отчитала его: «И тебя это устраивает? Ты же понимаешь, что Ясигава пришел ко мне сегодня? И как ты собираешься с ним объясняться?!» На что этот человек грустно ответил, что уже дал Ясигаве денег и все уладил. «И что это были за деньги, где ты их взял?» — спрашивая его, я вдруг заметила, что он выглядит не так, как обычно. Изумившись, я распахнула его пальто. Как я и думала, на нем не было ни пиджака, ни жилетки. Не спрашивая, сразу поняв, что он заложил их, я впервые бросилась на него с кулаками едва ли не в истерике. Я поступила низко, но прошу, не надо винить меня. Кто угодно на моем месте хоть раз сорвался бы. И я говорю не только о заложенных вещах. Он не был пьян, но, слушая мои упреки, в какой-то момент успел сладко заснуть. Вот что он за человек?! Об этом я и говорю. Ведь кто угодно, увидев, как он уснул в такой момент, захотел бы ударить его. По крайней мере толкнуть или ущипнуть за нос. Если не верите, попробуйте сами выйти за него!

…Нет, никто больше не сможет выйти за него. Ведь его жена — я. При взгляде на лицо этого человека, так некстати заснувшего, меня вдруг захлестнула беспричинная ревность. Он мой, только мой! И у меня будет ребенок от него.

В том числе и ради нашего ребенка мне хотелось, чтобы муж занял более высокое положение, о чем я все время твердила ему, порой повышая голос больше обычного, но успеха он так и не добился. «Человек под каблуком у жены скорее добьется успеха» — эти слова матери были просто вздором? Или он и не был никогда под каблуком? Так или иначе, даже ежегодные повышения зарплат часто обходили его стороной. Хотя в фирме работало не так уж и много людей, окончивших Императорский университет, а он сам по себе очень работящий и прилежно трудился без опозданий, ранних уходов и пропусков — этого я бы не допустила, — даже премии у него были меньше всех; я все никак не могла понять, в чем же дело, и только потом узнала, что он просто забывает отметиться на регистраторе, и для заведующего отделом это выглядит так, словно он постоянно отсутствует на работе. «Одна мелочь портит всю картину, — с грустью подумала я, — в таком случае неудивительно, что зарплату ему не повышают». Когда же я строго указала ему на это, он пристально посмотрел на меня с непривычно жутким выражением лица и спросил: «Значит, если я буду постоянно обращать внимание на такие мелочи, то непременно обрету успех?» А затем, страшно уставший — наверняка из-за того, что взял на себя еще и чужую работу, — сразу лег спать и мгновенно уснул.