Халхин-Гол/Номонхан 1939

Японские лидеры были хорошо осведомлены о стратегических трудностях Великобритании, и намеревались усилить давление на британские позиции в Китае. Но британцы не уступали. В Лондоне полагали (или скорее надеялись), что Япония увязла в изнурительной войне с Китаем, и Британии надо только подождать. Пока правительство Чемберлена проводило политику умиротворения в Европе, Лондон пытался помочь Китаю в сдерживании японской экспансии. И все же военная слабость Британии, ее вовлеченность в углублявшийся европейский кризис, и ее неспособность положиться на поддержку США не позволяли ей активно противостоять Японии. В результате британская политика по отношению к Японии не могла сдержать японскую экспансию, а только возбуждала антагонизм.

Политика США по отношению к Японии в конце 1930-х годов имела те же недостатки. Хотя нерешительность действий США относительно войны в Китае была результатом внутренней политики и общественного мнения (склонности к изоляционизму), а не ощущения военной или стратегической уязвимости, результаты американской политики напоминали британские. Туманные предупреждения президента Франклина Рузвельта и суровые лекции о международном законе и морали государственного секретаря Корделла Халла, не подкрепленные соответствующей угрозой силы, лишь усиливали враждебность Японии, но не останавливали ее экспансию.

Многие японские политики, со своей стороны, искренне надеялись, что напряженные отношения их страны с западными державами вернутся в нормальное русло, когда основной раздражитель - война в Китае - будет приведена к удовлетворительному для Японии завершению. Однако наиболее удовлетворительный для Японии исход - завоевание Китая - был именно тем, что Лондон и Вашингтон пытались предотвратить. Пока одна или другая сторона не изменили свои политические цели, возможность примирения была очень мала.

За десятилетия между двумя мировыми войнами Германия в еще большей степени, чем Италия и Япония, ощущала себя жертвой несправедливого международного порядка, символом которого был столь ненавистный для немцев Версальский договор. "Хороший немец" и лауреат Нобелевской премии мира Густав Штреземан разделял с Адольфом Гитлером желание фундаментально пересмотреть (если не отменить полностью) Версальский диктат. К середине 1930-х годов многие здравомыслящие и влиятельные люди в политических кругах держав-победителей в Первой мировой войне, пришли к мнению, что в Версальском договоре есть некоторые несправедливости, которые требуют пересмотра. Столь часто высказывавшийся по этому вопросу Гитлер умел быть убедительным и красноречивым, обсуждая обоснованные претензии Германии.

У Гитлера была еще одна излюбленная тема, которую он использовал очень эффективно, имея дело с Версальскими державами - это его знаменитый антибольшевизм. Многие иностранные политические лидеры, которые в ином случае сочли бы Гитлера и нацизм отвратительными, были впечатлены этой особенностью Третьего Рейха. Уинстон Черчилль признался, что даже он до 1937 года считал Гитлера полезным противовесом Советскому Союзу. Кроме того, в Англии и Франции слишком хорошо помнили ужасы Западного фронта 1914-18 гг. Лидеры обоих наций были намерены избежать повторения этой катастрофы почти любой ценой - и эта политика пользовалась большой народной поддержкой. Британские начальники штабов лишь преумножили тревогу политиков своим докладом об имперской обороне, сделанным по поводу присоединения Италии к Антикоминтерновскому Пакту в ноябре 1937 года:

"Особенностью сложившейся на данный момент ситуации является увеличенная вероятность того, что война, начавшаяся в одной из этих трех зон [Европа, Средиземноморье и Восточная Азия], может распространиться на обе другие. Если не рассматривать помощь, которую мы надеемся получить от Франции и, возможно, других союзников, мы не можем в точности сказать, когда наша оборона будет достаточно сильной для обеспечения безопасности нашей территории, торговли и жизненных интересов против Германии, Италии и Японии одновременно".

В то же самое время Франция, сильнейшая военная держава Западной Европы в большую часть межвоенного периода, испытывала тяжелый кризис национальной уверенности и воли. Даже победа Французского Народного Фронта на выборах в мае 1936 года этого не изменила. Многие ожидали, что правительство Народного Фронта во главе с Леоном Блюмом, который сам был социалистом и евреем, возглавит антифашистские силы в Европе, но этого не произошло.

Франция уже потерпела крупное стратегическое и психологическое поражение в марте 1936 года, когда неэффективное временное правительство в Париже позволило Гитлеру ремилитаризировать Рейнскую область. Это прямое нарушение Версалького договора закрыло для французской армии быстрый доступ в Германию - доступ, который был гарантирован Франции в Версальском договоре полной демилитаризацией Рейнской области. Лишившись этой гарантии военной уязвимости Германии, Франция в значительной степени утратила уверенность в возможности сдержать Германию военным путем. Спустя несколько месяцев новое правительство Народного Фронта столкнулось с серьезным вызовом - итальянским и германским вмешательством в гражданскую войну в Испании. Первой реакцией Блюма было помочь своим коллегам по Народному Фронту в Мадриде, но из-за активного антиклерикализма республиканцев и того, что католическая церковь поддерживала испанских националистов, это угрожало вновь открыть раскол, разделявший французское общество с 1789 года. Кроме того, консервативное правительство в Лондоне, подозрительно относившееся к коалиции левых партий в Мадриде, оказало серьезное давление на Париж, требуя, чтобы Франция сохраняла строгий нейтралитет. Окруженные такой массой проблем, Блюм и его правительство фактически прекратили проведение независимой внешней политики и стали проводниками политики британской. Укрыв свою все еще мощную армию за линией Мажино, они удрученно ожидали потопа.

США жили словно на другой планете, не интересуясь делами европейской дипломатии. В такой обстановке правительство Чемберлена, испытывавшее чувство слабости и уязвимости, оказалось лицом к лицу с державами Оси. Чемберлен пытался умиротворить Гитлера, Муссолини, потом снова Гитлера, надеясь превратить хотя бы одного из них в "хорошего европейца". Как сказал Чемберлен в разговоре с министром иностранных дел лордом Галифаксом: "Диктаторы... люди настроения. Если застать их в правильном настроении, они отдадут тебе все, что попросишь". Но с таким подходом отдавать был чаще всего вынужден сам Чемберлен.

Британское правительство не пыталось противостоять Гитлеру по вопросу аншлюсса Австрии, и когда германская армия вошла в Вену в марте 1938 года, Лондон вздохнул с облегчением. По крайней мере, австрийский вопрос был улажен мирно, хотя и односторонне, и войны удалось избежать. Внимание Европы немедленно переключилось на Чехословакию, где нацистская пропаганда по вопросу немецкого меньшинства в Судетах приняла воинственный характер. Правительство Чемберлена стремилось избежать войны, если это было возможно. Но ситуация была сложной, потому что и Франция и СССР были участниками договора, обеспечивавшего безопасность Чехословакии, и чешское правительство, в отличие от австрийского, было готово сопротивляться. Когда во второй половине марта отчетливо возник призрак общеевропейской войны, правительство в Лондоне пыталось найти курс, который обеспечил бы наименьший риск войны. Начальники штабов внесли свой прискорбный вклад, 21 марта сообщив правительству, что у Великобритании и Франции нет средств помешать Гитлеру завоевать Чехословакию, и если Великобритания окажется втянутой в войну с Германией, то Италия и Япония используют эту возможность, чтобы изгнать британцев из их колониальных владений на Ближнем Востоке и в Восточной Азии. На следующий день британское правительство заключило, что не может дать никаких гарантий Франции и Чехословакии в случае войны с Германией, и что чехов следует убедить пойти на компромисс с Гитлером. Так за шесть месяцев до Мюнхенской Конференции курс правительства Чемберлена уже был установлен.

Так как и британское и французское правительства полагали, что их ресурсов не хватит, чтобы сдержать агрессию Оси без сильных союзников, эта глобальная стратегическая дилемма казалась не поддающейся решению. Однако, из держав, способных быть сильными союзниками, США выглядели недоступными, а СССР - нежелательным. Внешняя политика Великобритании и России была фундаментально антагонистична со времени падения Наполеона - за исключением краткого периода Антанты, когда страх перед колоссальной мощью Германской Империи заставил обе державы неохотно заключить союз. С уничтожением (временным) германской угрозы в 1918 году и когда царей в России сменили комиссары, вековое англо-русское геополитическое соперничество теперь было дополнено идеологическим антагонизмом. Лондон считал большевизм смертельной угрозой всему, что представляла Британская Империя, и британские войска активно участвовали в интервенции в Гражданской войне в России, пытаясь уничтожить красную угрозу. СССР же считал Великобританию архетипичной капиталистической и империалистической державой, главным врагом интернациональной пролетарской революции. Это глубоко укоренившееся восприятие с обеих сторон было несколько стереотипным и утрированным, но не лишенным оснований. Советские и британские интересы в 1920-х и начале 1930-х гг. выглядели противоположными. Глубокую подозрительность и антагонизм между двумя державами невозможно было легко развеять путем изменения внешней политики Москвы в 1935 году. Призыв к единому фронту против фашистской угрозы встретил в Лондоне холодный прием.

Париж казался менее враждебным к советским переменам во внешней политике, что подтверждает франко-советский пакт о взаимопомощи, заключенный в мае 1935 года. Но у хитрого французского премьер-министра Пьера Лаваля были свои причины пойти на этот договор, и они были больше связаны с французской внутренней политикой, чем с национальной безопасностью. Лаваль, будучи еще министром иностранных дел, возглавлял переговоры с СССР, и успешное их завершение помогло ему получить пост премьер-министра. У французской Палаты Депутатов ушел почти год, чтобы ратифицировать этот договор, и по нему никогда не проводилось каких-либо совместных консультаций или совместного стратегического планирования. Фактически договор так и остался "недоставленным письмом". Даже победа на выборах в 1936 правительства Народного Фронта во главе с Леоном Блюмом не принесла теплоты во франко-советские отношения. В связи с тем, что Франция все больше связывала свою внешнюю политику с британской, превалировала точка зрения Лондона на отношения с Москвой. Таким образом, несмотря на огромные усилия советской дипломатии в середине 1930-х гг. - установление дипломатических отношений с Вашингтоном, прием СССР в Лигу Наций, заключение оборонительных пактов с Францией и Чехословакией, помощь Китаю и Испании - в целом СССР оставался в дипломатической изоляции.

Эта изоляция в период углубления международного политического кризиса была источником опасности и нестабильности. Опасность для Советского Союза была вполне очевидна. Но эта опасность представляла угрозу не только Советскому Союзу. Западные дипломаты (в теории ) осознавали, что в отчаянной ситуации Советская Россия может попытаться пойти на сближение с Германией или Японией, чтобы избежать смертельной угрозы возможной войны на два фронта. Однако реальную возможность такого развития событий часто просто не рассматривали всерьез. По словам сэра Виктора Уэллсли, заместителя британского министра иностранных дел, "в текущей ситуации, к счастью просто нет шансов на то, что русские и немцы объединят силы... что было бы самой страшной угрозой для всей Европы. Мы должны благословлять слепоту Гитлера и большевиков, делающую их союз невозможным. Пусть так и будет дальше". Подобные комментарии можно найти в архивах министерств иностранных дел многих западных государств. Но чтобы предотвратить это пугающее развитие событий, было сделано удивительно мало. Даже после того, как в Лондоне стало прискорбно очевидным, в каком опасном положении находится Великобритания,британское министерство иностранных дел продолжало считать сотрудничество с СССР контрпродуктивным и приемлемым лишь как крайняя мера. С этой точки зрения СССР выглядел как еще одна проблема для Великобритании, а не часть решения проблемы.

В советскую изоляцию сделал свой вклад и Сталин. Обычная подозрительность, с которой на СССР смотрели на Западе, в 1937-38 гг. усугублялась пугающими сообщениями о чистках советских политических и военных лидеров. Хотя огромные масштабы политических чисток едва ли осознавались в западных столицах, за судьбой важных политических и военных деятелей внимательно следили. По почти единодушной оценке западных военных экспертов чистки серьезно, возможно непоправимо, снизили моральный дух и эффективность Красной Армии, таким образом, значительно подорвав репутацию СССР как потенциального союзника. Даже невероятные обвинения, которые сталинский режим предъявлял своим жертвам, наносили вред репутации СССР. Если в Красной Армии так много вредителей и шпионов, регулярно выдающих секретную информацию вражеским агентам - как заявляла советская судебная система и газеты - тем больше причин у западных правительств не желать союза с СССР. Ведь тогда советские вредители выдадут фашистам и информацию, полученную от союзников. Именно такой аргумент привел французский генеральный штаб, объясняя свое нежелание проводить с советскими представителями совместные консультации, без которых франко-советский пакт о взаимопомощи был бесполезен.

Конечно, с точки зрения Москвы, в дипломатии 1930-х гг. господствовал один важнейший фактор, о котором кратко говорит советский историк Леонид Кутаков:

"Образование германо-японского военно-политического союза ускорившее развязывание Второй Мировой Войны, было инспирировано антисоветской политикой США, Великобритании и Франции, не желавших принять советские предложения о коллективной безопасности, и надеявшихся, что Германия и Япония нападут на СССР".

Как мы увидим, это советское обвинение, хотя и одностороннее и утрированное, не было лишено оснований.

Мадрид и Мюнхен: провал политики Народного Фронта на Западе

Удручающая последовательность международных событий неумолимо тянула великие державы к войне, и изоляция СССР и опасность для него становилась все более угрожающими. Это было продемонстрировано военным коллапсом республиканских сил в Испании и Мюнхенской конференцией.

Хотя в долгосрочной перспективе Сталину хорошо послужили результаты его помощи Испанской Республике, вероятно, он был разочарован тем, что программа-максимум его испанского гамбита - открытый военный конфликт между капиталистами-демократами и капиталистами-фашистами - так и не реализовалась. В конце концов это была вполне логичная идея. Правительство Народного Фронта Леона Блюма должно было оказать активную помощь правительству Народного Фронта в Мадриде. Франция и Великобритания должны были быть встревожены фашистской военной активностью в Западном Средиземноморье. Но, несмотря на политические симпатии и стратегические интересы, Париж строго придерживался политики невмешательства, диктуемой Лондоном, где консервативное правительство явно больше сочувствовало националистам генерала Франко. Фактически эта политика невмешательства означала, что Франция и Великобритания отказались от "вмешательства", то есть не стали оказывать помощь демократически избранному и международно признанному республиканскому правительству Испании. Эффективных средств, способных помешать "вмешательству" Италии и Германии на стороне националистов не было.

К середине 1938 года Сталин решил прекратить помощь испанским республиканцам. Хотя немногие осознавали это в то время, но уход СССР из Испании означал, что Сталин признал неудачу своей политики Народного Фронта.

Пока испанская трагедия шла к своему предсказуемому финалу, все более напряженным становился кризис вокруг Чехословакии. Хотя Чехословакия была связана договорами о помощи с Францией и СССР, и имела современную, хорошо вооруженную армию, перед лицом германской угрозы ключевым фактором была Великобритания. Внешняя политика Франции была слишком связана с британской. Советско-чешский договор не обязывал Москву прийти на помощь Чехословакии, если сначала этого не сделает Франция. Кроме того, стратегическое положение Чехословакии оказалось еще более угрожающим после аншлюсса Австрии - теперь германская армия могла обойти чешские западные укрепления и вторгнуться в Чехословакию с юга.

Москва сделала все возможное, чтобы укрепить антигерманское сопротивление в Праге, Париже и Лондоне. Советское правительство и Коминтерн критиковали прежнюю нерешительную политику западных держав, приводя в сравнение "решительный отпор японским агрессорам" в бою у озера Хасан на советско-корейской границе (подробнее он будет описан в следующей главе). Чтобы подавить все сомнения в готовности или способности СССР выполнить свои военные обязательства на Западе в свете советско-японского конфликта, советский посол в Праге 4 августа (во время боев у озера Хасан) уверил чехословацкого президента Эдуарда Бенеша, что Советский Союз выполнит свои военные обязательства перед Чехословакией в случае нападения Германии, независимо от ситуации на Дальнем Востоке. То же самое говорили советские дипломаты в Лондоне и Париже - но все было бесполезно. Великобритания и Франция серьезно переоценили военный потенциал России накануне Первой Мировой Войны, и не собирались повторять эту ошибку. Во время политических кризисов, предшествовавших Второй Мировой Войне, они постоянно недооценивали военную силу СССР и действовали - или не действовали - соответственно. В чешском кризисе был еще один усложняющий фактор. Правительства Польши и Румынии, чьи территории полностью отделяли Чехословакию от СССР, отказались предоставить право прохода Красной Армии. Это сделало возможность советской помощи Чехословакии еще более проблематичной.

В любом случае, Чемберлен не искал союзников, вместе с которыми можно было бы вести войну против Германии, но пытался избежать войны. Поэтому он согласился с Гитлером и Муссолини исключить Сталина из участия в Мюнхенской конференции, от исхода которой зависело, будет война или мир. Британский премьер-министр хорошо знал, что советские дипломаты будут пытаться мешать его политике умиротворения. Поэтому СССР - как и сами чехи - был исключен из участия в конференции, решавшей судьбу Судет.

Расчленение Чехословакии в Мюнхене не было критической поворотной точкой в европейской дипломатии, как это часто представляют. Мюнхенская конференция была логичным развитием политики умиротворения, которую Запад проводил с 1935 года. Она не являлась результатом фундаментальной переориентации советской политики. Ее исход, вероятно, усилил тревогу Москвы относительно германской угрозы. Поведение Чемберлена в Мюнхене, возможно, укрепило подозрения Сталина, что Лондон и Париж пытаются направить агрессию Гитлера на восток. Какой бы пугающей ни была эта перспектива, вероятно, она едва ли удивила Сталина. У него самого излюбленной тактикой было натравить одного врага на другого, и эта тактика многие годы была характерной чертой советской внешней политики. Тем не менее, события 1938 года подчеркнули дипломатическую изоляцию СССР и опасность германской угрозы, и, хотя японцы действительно получили решительный отпор у озера Хасан, ситуация на западе выглядела критической.

Шесть месяцев отчаяния

Во второй половине 1938 года Сталин был вынужден пересмотреть политическую ситуацию в Европе. В середине 1930-х наибольшую опасность для Советского Союза представляла возможная победа фашизма в Европе и формирование альянса четырех держав (Германия, Италия, Франция и Великобритания), направленного против СССР. В 1938 году стало ясно, что одна Германия при благожелательном нейтралитете Запада представляет очень серьезную военную угрозу. Таким образом, хотя возможность антисоветской коалиции тоже не исключалась, следовало прежде всего подумать об угрозе со стороны Германии.

Чтобы справиться с нацистской угрозой, все более явно нависавшей над западными границами СССР, у Сталина было два варианта действий: направить агрессию Гитлера на Запад, подальше от советских границ, или попытаться найти союзников на Западе. Сталин решил попробовать оба этих варианта. Первая альтернатива выглядела более желательной из-за угрозы - реальной или мнимой - которую большая война представляла для правления Сталина, а также потому, что большая война на Западе истощила бы капиталистические державы, и СССР стал бы арбитром Европы.

Однако это не означало, что Сталин не рассматривал всерьез и второй вариант. Он не был провидцем и не мог предвидеть события 1939 года. Он не был уверен, что Польша будет сопротивляться Гитлеру, что западные демократии предоставят гарантии Польше, и будут их соблюдать. Не был он уверен и в том, что Гитлер пойдет на какие-либо соглашения с СССР. По этим причинам Сталин должен был всерьез рассмотреть альтернативу - союз с западными державами против Гитлера. Советские переговоры с западными демократиями в те годы хотя и были двуличными, но не являлись пустым спектаклем.

Однако после Мюнхена в советской тактике произошли перемены. С 1935 по 1938 гг. Советский Союз открыто и многократно призывал западные демократии создать "антифашистский блок" против фашистской агрессии. Красноречие Литвинова чаще всего было направлено именно на эту цель. Однако, эти советские призывы к антифашистскому альянсу - иногда напоминавшие испуганные мольбы - резко прекратились после Мюнхенской конференции. Сталин не потерял интерес к проекту антифашистского блока. Напротив, по крайней мере, видимость сотрудничества с западными демократиями была Сталину абсолютно необходима - особенно в том случае, если он пытался заключить соглашение с Гитлером. Потому что Сталин мог добиться удовлетворительного соглашения с Гитлером, лишь имея на руках хоть какие-то козыри. И самым ценным из них была бы возможность военного альянса между СССР и западными демократиями. И чтобы достигнуть этой цели, Сталин был готов играть нечестно. Прекратив призывы к альянсу с Западом, он надеялся пробудить интерес именно к такому альянсу в Париже и Лондоне. Теперь новая линия Москвы состояла в том, что сила Красной Армии сделала СССР почти неуязвимым. Как утверждала теперь советская пропаганда, Берлин, Рим и Токио предпочтут более легкую добычу. Таким образом, британцы и французы оказались в смертельной опасности. Эта тема поднималась в речах на Красной Площади 7 ноября 1938 года и на 18-м съезде КПСС в марте 1939. Для западных читателей ее разъясняла пресса Коминтерна: "День, когда западные демократии окончательно отвернутся от огромной социалистической страны на востоке, станет днем, когда Гитлер начнет свое наступление на запад". Эту тему в разных вариантах повторяли Литвинов и его подчиненные в разговорах с западными дипломатами зимой 1938-39 гг. Советская дипломатия теперь изображала холодность и отстраненность на грани равнодушия, но коммунистическая пропаганда, направленная на британское и французское общественное мнение, говорит совсем о другом.

Еженедельник Коминтерна на английском языке World News and Views весьма точно выражает то, что тревожило советскую дипломатию в этот период изоляции. Основной темой пропагандистской кампании было то, что западные демократии (и Польша) оказались в большой опасности под угрозой нападения Германии, Италии и Японии. Это, конечно, была не новая идея для Коминтерна, но частота и интенсивность, с которой это повторялось, превосходит все, что пресса Коминтерна писала ранее. Вот несколько примеров:

"План Гитлера и фашистского альянса - полностью уничтожить влияние Великобритании и Франции во всем мире... Но еще не все потеряно. Упорное объединенное сопротивление способно остановить фашистский марш разрушения".

"Муссолини выдвинул "минимальные колониальные требования" - уступка Туниса Италии; полная демилитаризация Корсики; признание Балеарских островов итальянской территорией; "интернационализация" Суэцкого канала с четырьмя зонами ответственности, каждая из которых принадлежит государству, участвовавшему в Мюнхенской конференции".

"Германия намеревается заставить Великобританию и Францию заплатить за свое перевооружение, потребовав возвращения репараций, уплаченных ею после Первой Мировой Войны".

"Германские и итальянские фашисты, овладев большим средиземноморским портом Барселона, теперь не скрывают своих намерений: окружить Францию, чтобы удобнее было ее атаковать!"

"Японцы, захватив Шанхай, готовятся к нападению на французский Индокитай!"

Очевидным выводом, который следовало сделать из этих тревожных предупреждений был тот, что Англии и Франции лучше заключить союз с СССР, чтобы сопротивляться агрессорам. Но именно к этому Москва и Коминтерн безуспешно призывали уже больше трех лет. Необходимо было добавить что-то новое. Сразу же после Мюнхенской Конференции началась уничтожающая пропагандистская кампания против политики умиротворения и особенно против Чемберлена. Основным аргументом ее было то, что Чемберлен не просто сдал Гитлеру Чехословакию в Мюнхене, и не просто был обманут германским фюрером, но что он активно и сознательно сотрудничал с Гитлером для уничтожения Чехословакии. Чемберлен и Даладье объявлялись "агентами Гитлера", которых следует отстранить от власти, чтобы создать объединенный фронт против фашизма. Один заголовок коминтерновского еженедельника вещал: "Даладье работает на Гитлера против французской нации"; другой: "Чемберлен желает средиземноморского Мюнхена". Еще одной уловкой коммунистической пропаганды была попытка отделить Францию от Великобритании, заявляя, что Чемберлен в интересах британских капиталистов продает Францию Гитлеру. Излюбленным заявлением по этой теме был так называемый "план Чемберлена-Гитлера-Муссолини" по разделу французской колониальной империи.

Несмотря на истерический тон многих этих обвинений, даже самые невероятные из них пользовались некоторым доверием в обществе, потому что исходили от прессы, связанной с Народным Фронтом, многие предупреждения которой об опасности фашизма оказались верными. Эта пропаганда была эффективна среди растущего числа людей, разочарованных политикой умиротворения и готовых поверить в худшее о Чемберлене и Даладье. Однако, на основную мишень этой пропаганды все это не действовало. 8 января 1939 г. Чемберлен писал, что от него требуют заключить союз с СССР против Германии. "Другими словами, оставить мою политику и принять политику Уинстона Черчилля. Но, к счастью, как сказал Ллойд Джордж, я очень упрям, и не собираюсь менять свое мнение".

Пока Москва пыталась повлиять на западные демократии и заставить их изменить политический курс, произошли также некоторые, казалось бы, незначительные изменения в отношениях СССР с Польшей и Германией.

Советско-польские отношения никогда не были дружественными, но в 1938 году они стали особенно напряженными. Во время чехословацкого кризиса Польша отторгла от Чехословакии Тешенский округ, из-за чего министр иностранных дел Польши Юзеф Бек стал выглядеть как младший партнер Гитлера и Муссолини. Но месяц спустя Бек был очень встревожен, узнав, что следующей целью Гитлера является Польша. Германия потребовала себе польский город Данциг, а также создание экстерриториального германского коридора в "Польском коридоре" для связи Восточной Пруссии с остальной Германией. Это означало полный провал политики Бека, которая была направлена на установление дружественных отношений с Германией. Бек попытался сохранить в тайне германское давление и срочно улучшить отношения с СССР и западными державами, но Москву обмануть не удалось.

Результатом казалось бы обычных переговоров между Литвиновым и польским послом в Москве стало совместное заявление 26 ноября 1938 года, в котором обе страны подтвердили действительность Пакта о ненападении, заключенного в 1932 году и дружественное разрешение любых вопросов, возникающих между ними. Эти попытки Бека цепляться за любую соломинку были полезны для Советского Союза, безопасность которого зависела от сопротивления Польши Гитлеру. Потому что если Варшава, как Будапешт, решила бы, что условия вынуждают ее стать вассалом Германии, нацистский волк вскоре оказался бы у ворот Кремля.

Зимой 1938-39 для Сталина было еще рано предлагать сделку Гитлеру, хотя, возможно, эта идея у него уже возникла. Но пока у советского диктатора было слишком мало козырей в колоде; он не мог предложить Гитлеру ничего важного, пока перспективы альянса СССР с западными демократиями не улучшатся. Однако фундамент для этой сделки уже начал закладываться. В октябре 1938 Литвинову удалось достигнуть устного соглашения с германским послом в Москве о прекращении в радиопередачах и прессе обеих стран нападок на другую страну и ее лидеров. Германские предложения о расширении советско-германской торговли были хорошо приняты в Москве, и 10 января 1939 г. советский посол в Берлине Алексей Мерекалов сообщил в германское министерство иностранных дел, что советское правительство желает продолжить переговоры по торговле в Москве.

Это внешнее улучшение советско-германских отношений служило не столько шагом к альянсу с Гитлером, сколько намеком для западных держав, что такой альянс возможен. Это подкрепляло пропаганду Коминтерна направленную на то, чтобы побудить Лондон и Париж прекратить умиротворение Гитлера. Одним из самых четко выраженных заявлений по этой теме было выступление Сталина на 18-м съезде КПСС 10 марта 1939 года:

"Задачами партии в сфере внешней политики являются, во-первых, продолжение политики мира и расширение торговых отношений со всеми странами. Во-вторых, проявлять осторожность и не позволить втянуть нашу страну в конфликт разжигателям войны, которые привыкли заставлять других таскать каштаны из огня".

Удивительно, но лишь через пять дней после речи Сталина началось то самое изменение в политике западных держав, которого он так хотел - но заслуг Москвы в этом было весьма немного.

Переломный момент

15 марта 1939 года германская армия вошла в урезанную Чехословакию. Лишенная своих западных укреплений, союзников и воли к сопротивлению из-за Мюнхенской Конференции, Чехословакия сдалась без сопротивления. Гитлер прилетел в Прагу в ту же ночь и в старинном замке королей Богемии написал исторические слова: "Чехословакия перестала существовать". Еще одна большая и бескровная победа нацистской Германии - но это был последний такой триумф Гитлера.

Германская оккупация пост-Мюнхенской Чехословакии была не просто еще одним нарушением договора. Это было неопровержимое доказательство - которое даже Чемберлен не мог игнорировать - что аппетит Гитлера растет во время еды, и политика умиротворения разжигает его еще больше. Чемберлен был возмущен и, похоже, искренне потрясен этим вопиющим нарушением обещания, которое Гитлер дал в Мюнхене - что Судеты были последней территориальной претензией Германии. Возмущение Чемберлена усиливалось еще тем, что на политику умиротворения он поставил всю свою политическую репутацию, что он объявил, что "привез мир нашему поколению", а теперь из-за Гитлера выглядел обманутым дураком.

Под растущим давлением лейбористской оппозиции, а также со стороны своей же консервативной партии в парламенте Чемберлен ответил на захват Чехословакии отказом от своей прежней внешней политики. Дальнейшей германской агрессии следует противостоять, если необходимо - силой. 18 марта британское министерство иностранных дел запросило Литвинова, какими будут действия СССР в случае новой германской агрессии. Советский нарком иностранных дел предложил провести конференцию шести держав - Великобритании, Франции, СССР, Румынии, Польши и Турции - чтобы рассмотреть эту проблему. Лондон в ответ на это предложил провести переговоры четырех держав - Великобритании, Франции, СССР и Польши - направленные на заключение договора о взаимопомощи. Польское правительство сразу же отказалось принимать участие в таких переговорах. 23 марта ситуация обострилась еще больше - Гитлер отторг у Литвы Мемель. Чемберлен был вынужден действовать. Оставив традиционную британскую осторожность в таких делах, он выступил перед Палатой Общин 31 марта, и объявил, что предоставил Польше гарантии независимости. Трудно сказать, кто больше радовался такому развитию событий: Бек, который знал, что Польша станет следующей жертвой Гитлера, или Сталин, понимавший, что после этого Англия и Франция будут вынуждены пойти на переговоры с СССР.

Эти события означали, что долгий и опасный период советской дипломатической изоляции подошел к концу. Терпение Сталина было вознаграждено. Но это не было результатом усилий Сталина. Советская дипломатия и пропаганда Коминтерна не повлияли на упрямого Чемберлена, который 26 марта 1939 написал:

"Я должен признаться, что абсолютно не доверяю советской России. Я не верю в способность русских организовать эффективное наступление, даже если бы они хотели. И я не доверяю их мотивам, которые, как мне кажется, очень мало связаны с нашими идеями свободы и имеют целью только обмануть нас. Кроме того, к России относятся враждебно и подозрительно многие малые государства, особенно Польша, Румыния и Финляндия".

Основным фактором такого поворота англо-французской политики (Франция и тут продолжала следовать за Великобританией) была алчность Гитлера, столь неприкрыто проявленная им в марте 1939. Таким образом, этот успех дипломатии Сталина не был результатом его действий. Но в следующие несколько месяцев Сталин отлично использовал предоставившиеся ему возможности.

Британский премьер-министр или не вполне понимал, или не хотел признавать, что его гарантии, предоставленные Польше требуют реального сотрудничества с СССР. Эту враждебность к Советскому Союзу разделяли многие члены его кабинета. И когда они обсуждали перспективы создания эффективной антигерманской коалиции, то рассмотрели все возможные причины для исключения из нее СССР: Польша, Румыния и Финляндия откажутся сотрудничать с СССР; католическое общественное мнение в Испании, Португалии и других католических странах враждебно отнесется к любому сотрудничеству с большевиками; Италию и Японию альянс с СССР "толкнет в объятия Гитлера"; советский военный потенциал по сравнению с Германией "ничтожен"; и, наконец, Сталину просто нельзя доверять.

Вскоре после того, как Чемберлен объявил о гарантиях Польше в Палате Общин, его пригласил на неофициальную встречу Дэвид Ллойд Джордж, бывший премьер-министр и убежденный противник политики умиротворения. Ллойд Джордж хотел знать подробности этого дипломатического шага, которым Чемберлен рисковал втянуть Великобританию в войну с Германией. Чемберлен ответил, что он уверен, что Германия не рискнет вести войну на два фронта. Ллойд Джордж спросил, где же будет второй фронт, на что Чемберлен ответил: "в Польше". Пожилой Ллойд Джордж саркастически рассмеялся и предупредил Чемберлена, что такая политика - "безответственная азартная игра, которая может кончиться очень плохо".

В последующие недели причина критического отношения Ллойд Джорджа к этому решению Чемберлена становилась все более очевидной и в министерстве иностранных дел и в обсуждениях в правительстве. Стратегически Советский Союз был необходим и как сдерживающий фактор для возможной германской агрессии и как союзник в случае, если германскую агрессию не удалось сдержать дипломатическими средствами. Но нежелание британского правительства сотрудничать с большевиками было слишком сильно, особенно у Чемберлена, который теперь предупреждал, что "англо-советский альянс подстегнет Германию к агрессивным действиям. Это ненужная провокация, которой следует избегать". Лондон тщетно пытался найти приемлемую формулу, согласно которую Москву можно было заставить встать на защиту Польши без создания формального англо-советского союза. СССР не собирался терпеть двусмысленности, и настаивал на создании формального политического и военного альянса, похожего на Антанту 1914 года.

Атмосфера тревоги, недоверия и страха предательства окружала переговоры Лондона и Москвы. Каждая сторона подозревала другую, что та пытается заставить их стать громоотводом для германской агрессии. Судя по всему, подозрения с обеих сторон были оправданы. Расскреченные британские документы подтверждают правильность мнения советского посла Ивана Майского, когда он 20 мая сообщил в Москву, что "британское правительство избегает трехстороннего (англо-франко-советского) пакта исключительно из желания не сжигать мосты в отношениях с Гитлером и Муссолини". И действительно, хотя многие в британском правительстве уже утратили эти иллюзии, Чемберлен все еще цеплялся за надежду, что Гитлера можно убедить не ввергать Европу в войну, и считал альянс со Сталиным скорее провокацией к войне, чем сдерживающим фактором. Однако, угроза англо-советского союза могла быть полезной в "укрощении" Гитлера, и этой цели как раз служило продолжение его переговоров с Москвой. Британский министр иностранных дел лорд Галифакс 25 апреля объяснил, что его политика - "не отталкивать Россию, но все время держать ее в напряжении". Немного позже на совещании правительства он пояснил более прямо: "основная наша цель в этих переговорах - не дать России сблизиться с Германией". Если Великобритания пыталась использовать СССР как "пугало", чтобы устрашить Гитлера, с советской стороны имелись отнюдь не беспочвенные опасения, что в случае войны "пугало" станет "мальчиком для битья".

Соответственно, британские опасения насчет двуличности советской политики также были вполне оправданы. 17 мая Георгий Астахов, советский поверенный в делах в Берлине, встретился с высокопоставленным германским дипломатом, который потом сообщил об их разговоре: "Астахов утверждал, что во внешней политике между Германией и Советским Союзом нет конфликтов, и, следовательно, нет причин для враждебности... Относительно англо-советских переговоров он сообщил, что в сложившихся условиях желательный для Англии результат едва ли будет достигнут".

Риббентроп и Гитлер не могли не понять смысл слов Астахова, но никак на них не ответили. Они не в меньшей степени, чем Чемберлен и Галифакс, испытывали подозрения относительно мотивов Сталина.

Если британских лидеров того времени критикуют за нежелание "сжигать мосты" в отношениях с Германией, советская дипломатия не в меньшей степени виновна в попытках "навести мосты" с нацистским рейхом. Однако, так как Гитлер не ответил на эту советскую инициативу, у Сталина была хорошая причина продолжать англо-советские переговоры, потому что Сталин знал, что угроза новой Антанты и повторения величайшей ошибки Германии 1914 года заставит Гитлера изменить мнение - если вообще что-то способно заставить его изменить мнение. И если этот гамбит не удастся, переговоры с Великобританией были тем более жизненно важны для Сталина - чтобы обеспечить себе союзников на случай войны.

Германо-японский военный союз?

Одной из причин, почему дипломатические семена, посеянные Сталиным в Берлине, не принесли плодов, были опасения, что Сталин пытается внести раздор среди союзников по Антикоминтерновскому Пакту.

Пока англо-советские переговоры медленно продолжались, и даже до того, как начались секретные советско-германские переговоры, были предприняты серьезные дипломатические усилия, направленные на превращение Антикоминтерновского Пакта в полноценный военный союз (с середины 1938 года). Переговоры продвигались трудно, потому что Германия и Япония преследовали разные, и как позже показали события, несовместимые цели. Тем не менее, об этих переговорах следует упомянуть подробнее, чтобы показать политический фон, на котором развивались последующие советско-германские отношения.

Две крупнейших внешнеполитических проблемы, с которыми Япония столкнулась в начале 1939 года - это ее неспособность поставить Китай на колени и угроза войны с СССР. Так как многие японские лидеры главной причиной затягивания войны в Китае считали советскую помощь правительству Чан Кайши, и горькие воспоминания о боях на озере Хасан были все еще свежи, Советская Россия для многих в Токио казалась основным источником проблем для Японии. В переговорах с Германией, которые Япония начала сразу после Хасанского конфликта (в августе 1938), в Токио пытались добиться заключения военного союза, направленного прежде всего против СССР. Особенно такого союза хотели японские военные лидеры.

Тем временем в Берлине дипломатическая ситуация развивалась в другом направлении. В апреле 1938 года министр иностранных дел Риббентроп после совещания с Гитлером сообщил статс-секретарю Эрнсту фон Вайцзеккеру, что новая внешняя политика Германии должна принимать во внимание противостояние Великобритании, и хотя официально врагом №1 оставалась советская Россия, в действительности германские планы разрабатывались против Великобритании. Гитлер и Риббентроп хотели военного союза с Японией, но такого, который можно было бы применить против любого потенциального противника. Они пытались ослабить позиции Великобритании и Франции, путем союза с Японией создав угрозу их уязвимым колониальным империям в Азии.

Японских политиков это не устраивало, они не собирались становиться орудием Германии. Японский флот тогда тоже был против такого союза, в котором Японии пришлось бы противостоять объединенному флоту Великобритании и США. Таким образом, несмотря на желание японской армии принять предложенный Германией союз, японское правительство воздерживалось от его подписания, требуя специальных уточнений, которые направили бы союз против главного врага Японии - СССР.

Тем временем политика Гитлера направляла Германию еще дальше от японской позиции. Сопротивление Чемберлена дальнейшей германской экспансии после марта 1939 выражалось не только в его гарантиях Польше, но и в ускорении перевооружения и, наконец, в беспрецедентном требовании ввести призыв в британскую армию в мирное время. Значимость этих мер в Берлине поняли еще и по отказу Польши выполнить требования Германии по Данцигу и Польскому коридору. Теперь Гитлер осознавал, что, имея дело с Польшей, он столкнется не только с дипломатическими протестами. Он все еще надеялся запугать Великобританию и Францию и заставить их отступить, но если дело дойдет до войны с Польшей, он правильно полагал, что его Вермахт к войне готов. Однако, повторения ошибки 1914 года следовало избегать любой ценой. Гитлер не хотел воевать с Великобританией, Францией и Россией одновременно. И если он удовлетворит желание Японии о военном союзе против СССР, это может заставить Сталина пойти на союз с Англией и Францией. Поэтому германские дипломаты упорно сопротивлялись усилиям Токио повернуть предполагаемый союз против Москвы. И сопротивление это только усилилось после заявления Астахова. Риббентроп направил германскому послу в Токио Отту следующие инструкции относительно предлагаемого союза: "абсолютно исключено, чтобы в каких-либо статьях договора имелись антисоветские тенденции". Это, конечно, лишало союз его основной ценности для Японии. Японское правительство, напротив, формально желая общего военного союза, добивалось от Германии согласия на секретную статью в договоре, которая освобождала бы Японию от обязательств воевать с западными демократиями, и позволила бы секретно проинформировать Лондон, Париж и Вашингтон, что германо-японский союз направлен исключительно против СССР. Естественно, для Берлина это было неприемлемо.

В свете настолько расходящихся интересов Токио и Берлина, не удивительно, что переговоры так и не привели к выработке договора, приемлемого для обоих правительств. Тем не менее, они продолжались и в августе 1939. Кроме того, благодаря усилиям Рихарда Зорге, советского разведчика в Токио, Москва была в курсе секретных германо-японских переговоров и знала о намерении Японии сделать предполагаемый альянс исключительно антисоветским. Это тоже было частью политического фона, на котором началось германо-советское сближение.

Прежде чем перейти к эндшпилю этих дипломатических и геостратегических устремлений - а именно, к заключению советско-германского Пакта о ненападении - следует рассмотреть еще один важный фактор, часто упускаемый из вида: это крупномасштабные советско-японские пограничные конфликты 1938 и 1939 гг.

Глава 3

Хасан/Чжангуфэн

Спустя год после инцидента на Амуре в июне 1937 враждебность между Японией и СССР еще больше усилилась. В основном это было из-за японо-китайской войны. Все большая вовлеченность Японии в войну в Китае позволяла Москве занять более твердую позицию в отношениях с Токио. Советская помощь Китаю приводила в ярость японцев, а проникновение советских войск в северо-западную китайскую провинцию Синьцзян вызвало тревогу и еще большую враждебность в Токио. Атмосфера советско-японской враждебности еще больше раскалялась из-за увеличившегося числа нарушений границы и пограничных стычек. Эти стычки достигли нового пика в июле-августе 1938, когда пограничный спор на стыке границ СССР, Маньчжоу-Го и Кореи перерос в крупномасштабное сражение, пробудившее призрак второй русско-японской войны.

Этот кризис, который японцы называют Чжангуфэнским инцидентом, а русские - боем у озера Хасан, возник в стратегических условиях, очень отличавшихся от инцидента на Амуре. К середине 1938 Япония была глубоко вовлечена в войну с Китаем. В июле того года большая часть японской армии участвовала в крупномасштабной операции по захвату городов Учан, Ханьян и Ханькоу в центральном Китае, известных под названием "трехградье Ухань". Расположенный на пересечении двух важных железнодорожных линий и реки Янцзы, Ухань был важным узлом коммуникаций для обеих сторон. Чан Кайши перенес свою столицу в Ханькоу после того, как был вынужден покинуть Нанкин в декабре 1937. Генштаб японской армии был вынужден перебрасывать на китайский фронт крупные резервы Квантунской Армии, и к июлю 1938 у японцев в Маньчжоу-Го оставалось только шесть дивизий, плюс еще одна дивизия в Корее - чего, конечно, было недостаточно в случае конфликта с СССР. Советская Особая Краснознаменная Дальневосточная Армия к тому времени насчитывала около 20 дивизий. Эти цифры говорят о значительном изменении в балансе сил на Дальнем Востоке. Однако высокопоставленные японские военные чины отказывались это признавать, придерживаясь весьма невысокого мнения о боевой эффективности Красной Армии. Это мнение подкреплялось кровавым спектаклем сталинской чистки, словно серп смерти, истреблявшей советских командиров. Репрессии в Красной Армии начались всерьез весной 1937, достигли пика летом 1938 и к осени стали уменьшаться, но они успели лишить офицерский корпус Красной Армии от четверти до трети его состава, причем в ОКДВА от чистки так или иначе пострадали до 80% командиров.

Пока главные силы японской армии готовились вторгнуться в центральный Китай, Красная Армия корчилась в смертных конвульсиях чисток, а все внимание международного сообщества привлекал чешский кризис, у высоты Чжангуфэн на стыке советской, корейской и маньчжурской границ стали разворачиваться странные и, казалось бы, незначительные события.

Первая фаза

В районе реки Тюмень-Ула (ныне р. Туманная), примерно в десяти милях от Японского моря и в 75 милях к юго-западу от Владивостока, сходились границы японской Кореи, Маньчжоу-Го и СССР. На расстоянии 25 миль к северо-западу от точки трех границ, советская и корейская границы проходят поблизости, разделяемые узкой полосой маньчжурской территории. Река Тюмень-Ула служит границей между этой полоской маньчжурской территории и Кореей. Граница между территорией Маньчжоу-Го и СССР была менее точной (установленной еще по русско-китайским договорам) и проходила по ряду холмов от озера Ханка до точки трех границ у реки Тюмень-Ула. На южной оконечности этой гряды холмов между деревнями Янькуанпинь и Подгорная, в трех милях к северу от точки трех границ находился холм Чжангуфэн (по-русски называемый сопка Заозерная) высотой около 450 футов, господствующий над этой оконечностью гряды. Поросший карликовыми соснами и кустарникам красноватый холм с запада прикрывает река Тюмень-Ула, а с востока озеро Хасан. Между холмом Чжангуфэн и рекой Тюмень-Ула выступ маньчжурской территории не более одной мили шириной.

Чжангуфэн, в отличие от острова Канчацу, был стратегически важным пунктом - высотой, которая господствовала над местностью на расстоянии несколько миль во всех направлениях. К западу, в зоне досягаемости огня артиллерии, проходила железная дорога Расин-Синьцзин, основная линия коммуникаций между Маньчжоу-Го и Кореей. В нескольких милях к югу находилась бухта Посьет, где строилась база подводных лодок советского флота. В шестидесяти милях от бухты Посьет находился Владивосток.

Спорной эта территория стала из-за интерпретации Хуньчуньского протокола 1886 года, устанавливавшего границы между российской провинцией Приморье, Маньчжурией и Кореей. Советская сторона опиралась на русский текст протокола, а японская - на китайский текст, оба текста считались официальными, но они не были идентичны относительно определения границы. Ситуация осложнялась рядом дополнительных факторов. Полоска маньчжурской территории в основном была населена корейскими переселенцами. Кроме того, в 1938 году этот участок маньчжурской территории принадлежал Маньчжоу-Го, ответственность за оборону которой была возложена на Квантунскую Армию. Но сложности местной географии и логистики заставили военные власти назначить ответственной за оборону этого выступа японскую Корейскую Армию, которая, как и Квантунская Армия, была территориальной группировкой войск, полностью укомплектованной японскими солдатами. Со времени захвата Японией Маньчжурии в районе располагались японские и советские пограничные заставы, по взаимному соглашению занимавшие чередующиеся высоты по границе вдоль линии холмов. Если вершины гряды холмов являлись международной границей, как считала советская сторона, то практика занятия чередующихся высот пограничниками с обеих сторон была весьма сомнительна, потому что в этом случае солдаты неизбежно технически нарушали границу. Такая ситуация угрожала конфликтом. И действительно, на холме Шуйлюфэн, в нескольких милях к северу от Чжангуфэна, занятом японскими войсками, в октябре 1937 произошел незначительный конфликт между советским и японским пограничными патрулями, но советские солдаты вскоре отступили, и холм полностью перешел под японский контроль. Однако, сам Чжангуфэн находился на самой оконечности гряды, и, похоже, обе стороны сначала просто не обращали на этот холм внимания.

Ситуация внезапно изменилась 16 июня 1938. В тот день генерал НКВД Генрих Люшков (комиссар госбезопасности 3-го ранга) в районе Чжангуфэна перешел границу и сбежал к японцам. Имя Люшкова, как и многих других высокопоставленных офицеров, оказалось в списках будущих жертв чистки. Но Люшков, хорошо зная, как работает НКВД, успел обнаружить себя в расстрельном списке, и предпочел перебежать к врагу, чем дожидаться смерти в мясорубке карательного аппарата, в котором он сам служил.

Люшков, один из самых высокопоставленных офицеров госбезопасности, когда-либо переходивших на сторону врага, оказался для японцев находкой невероятной ценности. Японская пресса объявила о его прибытии в Токио 3 июля как о большом успехе японской разведки. Собственно, так оно и было. Люшков, награжденный орденом Ленина, член Верховного Совета СССР (избран в 1937), командующий 20-30-тысячным контингентом войск НКВД, сообщил японцам массу информации о расположении советских войск и системе охраны границы. В Советском Союзе государственную границу охраняли войска НКВД, а не Красной Армии. Также Люшков сообщил японцам некоторые сведения о работе высших уровней советского государственного аппарата. Перед своим назначением на Дальний Восток в июне 1937 Люшков получил подробные инструкции на встрече с самим Сталиным, где присутствовали Молотов, Ежов и Ворошилов. Кроме того, Люшков знал о том, что тучи сгущаются над головой знаменитого маршала Блюхера, командующего ОКДВА, которого Сталин счел "ненадежным". Все это и многое другое Люшков сообщил своим японским хозяевам/защитникам.

Можно вообразить, какую тревогу новости о побеге Люшкова вызвали в Хабаровске, где репрессии шли уже несколько месяцев, и стать их жертвой можно было по малейшему поводу. Теперь, когда произошло реальное предательство на столь высоком уровне, несомненно, должны были полететь головы. Не только командир местного пограничного гарнизона был снят с должности (его судьба неизвестна), но для усиления охраны района Чжангуфэна был назначен полностью новый гарнизон. Его новый командир 6 июля послал радиосообщение своему начальнику генерал-лейтенанту В. Д. Соколову в Хабаровск, в котором запрашивал разрешения занять высоту Чжангуфэн. Это сообщение было перехвачено разведкой Квантунской Армии. В тот же день японские пограничники заметили на холме Чжангуфэн трех советских всадников. 9 июля советский начальник погранзаставы сообщил, что 30 его солдат заняли высоту Чжангуфэн и выкопали на ее вершине траншеи с целью "помешать японцам занять высоту для наблюдения за нашей территорией. Нарушений границы не было", добавил он.

С японской стороны за охрану границы в этом районе отвечали части 76-го пехотного полка 19-й дивизии Корейской Армии. Командир 19-й дивизии генерал-лейтенант Суэтака Камэдзо не предпринимал никаких действий, лишь сообщил о советской активности командующему Корейской Армией генералу Коисо Куниаки, который, в свою очередь, проинформировал Генеральный Штаб в Токио. Генерал Коисо считал, что даже в случае явного нарушения границы советскими войсками, накануне Уханьского наступления нельзя ставить под угрозу военные операции в Китае и отвлекать силы на север. Поэтому он рекомендовал дипломатическими средствами попытаться убедить советскую сторону отступить, и советовал использовать силу только в случае неудачи переговоров.

Японский поверенный в делах в Москве встретился с заместителем наркома иностранных дел Борисом Стомоняковым и потребовал отвода советских войск с высоты Чжангуфэн. Стомоняков ответил, что Чжангуфэн (она же сопка Заозерная) находится на советской территории, и советские солдаты с высоты не уйдут. Японский посол Сигэмицу Мамору срочно вернулся в японское посольство в Москве и поставил вопрос об отводе войск перед наркомом иностранных дел Литвиновым. Но пока дипломаты приводили свои аргументы, события на границе развивались быстрее переговоров.

В штабе Квантунской Армии новости о занятии советскими солдатами высоты Чжангуфэн вызвали быструю реакцию. Майор Цудзи Масанобу (он еще много раз будет упомянут в этой книге) и другие офицеры были направлены к Чжангуфэну для оценки ситуации. Их доклад, наряду с умеренной политикой командования Корейской Армии, подтвердил худшие подозрения воинственно настроенных штабных офицеров Квантунской Армии: явное нарушение советскими войсками государственной границы Маньчжоу-Го (ответственность за оборону которой несла Квантунская Армия) прошло безнаказанным из-за "слабовольной политики" командования Корейской Армии.

Эти офицеры, считавшие Квантунскую Армию элитными войсками Японской Империи, с горечью вспоминали попытку Генштаба блокировать их решительные действия во время инцидента на Амуре. Кроме того, офицеры Квантунской Армии, особенно молодые, возмущались своей пассивной ролью тылового гарнизона в Маньчжоу-Го, пока войска Экспедиционной Армии в Китае завоевывали себе славу на полях сражений разрастающейся войны. Командование Квантунской Армии направило в Генштаб в Токио и штаб Корейской Армии ряд решительных телеграмм, требуя использовать силу для освобождения Чжангуфэна и предупреждая, что если Корейская Армия не будет действовать решительно, то Квантунская Армия сама изгонит нарушителей. С этой целью командование Квантунской Армии начало сосредотачивать свои части в восточном Маньчжоу-Го. Такое вмешательство вызвало раздражение в штабе Корейской Армии, где генерал Коисо готовился передать пост командующего генералу Накамура Котаро (в порядке обычной ротации).

Пока между "подстрекателями" из Квантунской Армии, "умеренными" из Корейской Армии и Генштабом шла словесная перепалка, подобный же спор начался в среде офицеров Генштаба - более молодые офицеры начали открыто выражать сомнение в возможности решить вопрос Чжангуфэна дипломатическим путем. Лидером этих "активистов" был полковник Инада Масацуми из оперативного управления Генштаба. Инада предложил использовать Чжангуфэнский инцидент как возможность "разведки боем" для проверки намерений советской стороны. Он предупредил, что Москва, возможно, планирует использовать вовлеченность Японии в войну с Китаем для атаки Маньчжоу-Го. Поэтому, прежде чем направлять крупный контингент войск в наступление на Ухань, японский генштаб должен проверить советские намерения в "управляемом малом конфликте" в районе Чжангуфэна. Если советская сторона отступит, как было год назад на Амуре, или будет реагировать только локально, Япония может продолжать военные операции в Китае без опасений за Маньчжоу-Го. Но если Советский Союз ответит на "пробу сил" у Чжангуфэна крупномасштабным наступлением на Маньчжоу-Го, тогда Уханьскую операцию следует отменить и свести действия на китайском фронте к минимуму, чтобы перебросить главные силы на север, против СССР.

Полковник Инада сумел добиться влиятельной поддержки в пользу своего предложения, но не все поддержавшие его план разделяли его мотивы. Например, генерал Тада Хаяо предлагал вообще прекратить войну в Китае и перебросить всю армию на север для решающего удара по СССР. Он и его сторонники поддержали предложение Инады. Некоторые офицеры Генштаба, считавшие, что советская сторона продолжит провокации на границе, если не нанести ей сильный удар, и другие, поддавшиеся на зажигательную риторику офицеров Квантунской Армии, присоединились к тем, кто поддерживал решительные действия у Чжангуфэна. Как вспоминает Инада, всего за несколько дней большинство ключевых фигур в Генштабе и военном министерстве удалось убедить принять его предложение с неожиданной легкостью. Представители флота были против, но армейские офицеры смогли преодолеть их оппозицию. 19 июля план Инады был одобрен тремя голосами против двух на конференции пяти министров - основном руководящем органе в правительстве премьера Коноэ Фумимаро. Принц Коноэ, военный министр и министр финансов преодолели возражения министра иностранных дел Угаки и военно-морского министра Йонаи. Однако, как мы увидим, Угаки, сам генерал и бывший военный министр и губернатор Кореи, и адмирал Йонаи (будущий премьер) не сдались без борьбы.

В порядке подготовки к решительным действиям Генштаб приказал генералу Суэтаке сосредоточить его 19-ю дивизию в районе Чжангуфэна, но не предпринимать дальнейших действий без приказов. Когда новости о сосредоточении японских войск у Чжангуфэна достигли Хабаровска, маршал Блюхер поднял по тревоге 40-ю стрелковую дивизию, расположенную в районе бухты Посьет и направил два ее полка в угрожаемый районе. Этими силами командовал полковник В. К. Базаров.

Пока Литвинов и Сигэмицу продолжали переговоры в Москве, японский Генштаб готовил наступление - "разведку боем" на Чжангуфэн. Ожидая, что план вскоре получит одобрение императора, 19 июля в Генштаб был вызван генерал Накамура, который все еще не покинул Токио и только готовился отбыть в Корею. Накамура получил подробные инструкции: 19-я дивизия должна была захватить и удерживать высоту Чжангуфэн, но на ее действия были наложены определенные ограничения. В Генштабе надеялись, что Красная Армия не предпримет решительную контратаку, но если она все же атакует, 19-я дивизия должна удерживать Чжангуфэн "необходимым минимумом сил". Ни при каких условиях Корейская Армия не должна расширять зону операции за пределы непосредственной близости Чжангуфэна. Если же расширить зону операции решит советская сторона, военные власти в Токио предпримут соответствующие шаги. Чтобы избежать опасности эскалации, ни один японский самолет не должен появляться в воздухе в районе Чжангуфэна, даже если советская сторона введет в бой свою авиацию. И наконец, чтобы удостовериться, что Корейская Армия четко понимает и в точности исполняет все приказы из Токио, Генштаб назначил несколько своих офицеров представителями в штаб Корейской Армии в Сеуле и в 19-ю дивизию. Эти инструкции были переданы генералу Суэтаке, который ускорил подготовку 19-йдивизии с целью провести ночную атаку на советские войска на высоте Чжангуфэн 21 июля. Но прежде чем эта атака началась, возникло неожиданное препятствие, угрожавшее отменой всей операции.

Утром в пятницу 20 июля военный министр генерал Итагаки Сейсиро направился в императорский дворец в центре Токио, чтобы получить разрешение императора на использование силы у Чжангуфэна. Это считалось чисто формальной, почти ритуальной процедурой, ибо, хотя, верховное командование вооруженными силами Японии принадлежало императору, в современный период императоры редко пользовались этой прерогативой. Однако, министр иностранных дел Угаки и военно-морской министр Йонаи уже успели сообщить императору свои убедительные возражения относительно наступательной операции у Чжангуфэна - и командование армии об этом не знало. Император приказал своему адъютанту сообщить начальнику штаба армии и военному министру, что "неофициально" решено не давать высочайшего одобрения на операцию, и им нет необходимости являться во дворец по этому вопросу. В точности неизвестно, почему пожелание императора так и не было передано, но все источники сходятся на том, что генерал Итагаки, так и не узнав об изменившейся ситуации, настоял на аудиенции, на которой испросил разрешения мобилизовать войска для операции у Чжангуфэна. Император, раздраженный упрямством своего военного министра в вопросе, на который уже был дан отрицательный ответ, намеренно спросил Итагаки о мнении военно-морского министерства и министерства иностранных дел. Итагаки ответил, что с обоими министерствами уже проведены консультации, и их главы выразили согласие на применение силы у Чжангуфэна. Император, поняв, что Итагаки сознательно обманывает его, сделал выговор военному министру "в весьма резкой и нехарактерной для него манере". Императорский гнев, возможно, усиливался тем фактом, что Итагаки был одним из двух главных заговорщиков, стоявших за Мукденским инцидентом 18 сентября 1931 - типичным примером гекокудзё, за которым последовал захват Японией Маньчжурии. Император назвал "отвратительными" и Мукденский инцидент и инцидент у моста Марко Поло, и предупредил: "Ничего подобного больше не должно произойти". Потрясенный Итагаки покинул императорский дворец, в его ушах звенело предупреждение императора: "С этого момента вы ни одного солдата не двинете с места без моего приказа".

Итагаки действительно был потрясен почти до ужаса этим беспрецедентным проявлением императорского гнева. Прошло еще несколько дней, прежде чем новости из придворных кругов убедили его, что от него не требуется подавать в отставку с поста военного министра. Один факт был ему предельно ясен - что атаку на Чжангуфэн, назначенную на следующую ночь, следует отменить. По цепи командования в штаб генерала Суэтаки были быстро переданы приказы, отменявшие наступление 19-й дивизии.

Штаб 19-й дивизии и ее командующий были крайне возмущены. Генерал Суэтака был профессиональным военным, воином, считавшим свою профессию не необходимым злом, но почетным и благородным призванием. Суэтака был человеком сурового и аскетического характера, сторонником строгой дисциплины. Офицеры, служившие под его командованием, описывают его словами "воинственный", "суровый", "несгибаемый". До этого времени 19-й дивизии не приходилось участвовать в боях. На совещании дивизионных командиров в Токио в конце 1937 Суэтака просил не оставлять его дивизию в тылу в Корее, а послать на фронт в Китай, и был разочарован тем, что его дивизию все же оставили в Корее. И тут внезапно у 19-й дивизии появляется шанс проявить себя в реальном бою у Чжангуфэна. К этому Суэтака готовился всю жизнь, и отчаянно хотел использовать эту возможность. Но потом, столь же внезапно, приказы из Токио показали, что сам император не желает этого.

Разочарование Суэтаки разделял полковник Инада и "активисты" из Генштаба. Несмотря на определенно негативный ответ на императорской аудиенции 20 июля, из Оперативного управления Генштаба к генералам Накамуре и Суэтаке был отправлен ряд сообщений, в которых подчеркивалось, что операция отменена только "временно". Документы японского Генштаба показывают, что многие офицеры, разочарованные императорским приказом, втайне надеялись, что генерал Суэтака атакует русских "по собственной инициативе", таким образом сняв с Генштаба ответственность за нарушение императорского приказа. Майор Арао Окикацу, представитель Генштаба в 19-й дивизии, вспоминал: "я не истолковывал отсутствие разрешения на использование силы как то же самое, что запрет на использование силы. Я лишь подчеркнул важность оценки ситуации с учетом того, что применение силы временно не разрешено".

Генерал Суэтака, похоже, разделял этот взгляд. В ретроспективе некоторые японские историки критиковали Генштаб за неспособность четко передать намерения императора, и считают это основной причиной того, почему бой у Чжангуфэна все же произошел.

Двусмысленные сигналы, которые командир 19-й дивизии получал из Токио, сразу же начали оказывать свое действие. 21 июля Суэтака связался по радио со штабом Корейской Армии, запросив разрешения изгнать советских "нарушителей". Генерал Накамура разрешения не дал. В тот же день Суэтака приказал занять Чанчуньфэн, небольшую высоту, расположенную в 800 ярдах от Чжангуфэна. Накамура, боясь, что если японские солдаты окажутся так близко от советских, то неизбежно начнется бой, приказал Суэтаке отвести солдат с Чанчуньфэна, что командир 19-й дивизии отказался сделать. После целого дня пререканий по этому вопросу новый командующий Корейской Армией наконец уступил, постфактум дав разрешение на оккупацию Чанчуньфэна. Эти события подтолкнули майора Арао 23 июля напомнить своим начальникам из Генштаба, что Суэтака все еще готовится атаковать Чжангуфэн. Но 26 июля пришел новый императорский приказ - немедленно отвести войска и прекратить разработку планов наступления на Чжангуфэн. Суэтака выполнил этот приказ. К 28 июля главные силы 19-й дивизии вернулись в места дислокации мирного времени. Суэтака оставил два пехотных батальона на западном берегу реки Тюмень-Ула с приказом наблюдать за советскими войсками.

И то, что увидели японские солдаты утром 29 июля, очень их встревожило. Советские пограничники, очевидно, решив, что с отступлением главных сил 19-й дивизии опасность миновала, заняли Шачаофэн - небольшую высоту на той же гряде холмов, примерно на полторы мили к северу от Чжангуфэна, и начали там окапываться. Не ясно, на каком уровне советского командования было принято это решение. Генерал Суэтака, который лично остался в угрожаемом районе, несмотря на отступление штаба его дивизии, решил, что необходимо изгнать советских нарушителей с высоты Шачаофэн. Не сообщив командованию, он приказал части своих оставшихся сил атаковать. В 14:30 японцы атакой с двух направлений выбили советских солдат с высоты. Первая кровь была пролита: все десять солдат отделения лейтенанта Алексея Махалина были убиты или ранены.

Советские войска на соседнем Чжангуфэне отреагировали быстро, сразу же подтянув подкрепления под прикрытием дождя и тумана. В 17:00 две роты 119-го стрелкового полка полковника Базарова при поддержке нескольких танков выбили японцев с Шачаофэна.

Ночью генерал Суэтака сообщил об "инциденте на высоте Шачаофэн" в штаб Корейской Армии и запросил разрешения снова сосредоточить 19-ю дивизию в угрожаемом районе. Назвав эти действия "инцидентом у Шачаофэна" Суэтака надеялся "классифицировать" их как совершенно новое событие, и таким образом обойти приказ, запрещающий использование силы у Чжангуфэна.

Штаб Корейской Армии, очевидно, согласившись рассматривать этот инцидент отдельно от Чжангуфэнского, все же продолжал ограничивать Суэтаку, передав ему следующие инструкции: "Вражеские войска, атакующие наши части.... должны быть разбиты. Однако, вам следует удовлетвориться тем, что вы изгоните нарушителей за пределы нашей границы". Последней инструкцией, которую Накамура дал Суэтаке, была следующая: "Особенно позаботиться о том, чтобы не расширять конфликт". Пока 19-я дивизия возвращалась к реке Тюмень-Ула, японский Генштаб прислал предостерегающую телеграмму, требуя "избегать эскалации инцидента".

На следующий день генерал Суэтака принял решение, на которое "активисты" из Генштаба надеялись (и подталкивали к нему) уже 10 дней. На следующий день он приказал самому надежному своему офицеру, командиру 75-го пехотного полка полковнику Сато Котоку провести ночную атаку советских позиций на высоте Чжангуфэн.

Начальник штаба дивизии Суэтаки и некоторые штабные офицеры придерживались политики "нерасширения конфликта" и возражали против решения командира дивизии. Но Суэтака настоял, заявив, что "наступление, отмененное императорским приказом и эта конкретная ситуация - абсолютно разные вещи. Если мы не используем эту возможность нанести по русским удар и показать мощь Императорской армии, на советско-маньчжурской границе будут господствовать советские войска, и это доставит много проблем в будущем".

Суэтака запретил своим офицерам докладывать об этом решении в штаб Корейской Армии и в Токио, опасаясь, что и это наступление снова будет отменено высшим командованием. Даже офицеры-представители Генштаба с пониманием отнеслись к желанию генерала. Суэтака решил "действовать по собственной инициативе".

Фальшивость заявлений Суэтаки, что это абсолютно новая ситуация, демонстрирует решение полковника Сато (которое одобрил Суэтака): "чтобы изгнать противника с высот к юго-западу от Шачаофэна, следует также выбить его и с Чжангуфэна". Для атаки на Шачаофэн была назначена лишь одна пехотная рота, главные силы 75-го полка готовились атаковать Чжангуфэн.

Из документов штаба дивизии, процитированных выше, становится ясно, что основным мотивом Суэтаки было "преподать русским урок" и поддержать честь и престиж Японской Императорской Армии. Это весьма отличалось от концепции тщательно рассчитанной "разведки боем", которую предлагал полковник Инада. Инада хорошо знал о намерениях Суэтаки и до определенной степени сочувствовал им. Но он рассчитывал на железную самодисциплину Суэтаки и его способность удержать ситуацию под контролем, когда начнется настоящий бой. Позже Инада писал, что решение Суэтаки было принято "в полном соответствии" с пожеланиями Генштаба: Суэтака "по собственной инициативе" приказал атаковать русских, на что Генштаб не мог дать ему разрешение вследствие запрета императора.

Таким образом, генерал Суэтака сосредоточил 12 000 солдат под своим командованием для "разведки боем", спланированной полковником Инадой. Цена этой операции, заплаченная на склонах высоты Чжангуфэн, будет выше, чем предполагал кто-либо из офицеров, а ее результаты - неоднозначны и противоречивы.

Бой

Эта операция должна была стать первой настоящей "пробой сил" между Японской Императорской Армией и новой Красной Армией. Полковник Сато отобрал для ночной атаки свои лучшие батальоны. По предложению Инады атака должна была начаться в самые темные часы, с целью достигнуть максимальной тактической внезапности и свести к минимуму эффективность советских танков и артиллерии. В атаке должны были принять участие около 1600 солдат, полагаясь на незаметность и яростный ближний бой, как предписывала японская доктрина пехотного боя. Ударная группа начала сосредотачиваться у реки Тюмень-Ула в 2:15 ночи 31 июля. Видимость в это время сокращалась до 10-15 ярдов.

Советские солдаты на высоте не смогли обнаружить японский 75-й полк, переправлявшийся через реку, и первая атакующая волна японской пехоты полностью застала их врасплох. Советские командиры запросили поддержку артиллерии, и пока на высоте бушевал ожесточенный ближний бой, артиллеристы Красной Армии открыли огонь осколочными и осветительными снарядами. Но японцы уже ворвались на советские позиции, и исход атаки решался боем пехоты, часто штыковым, в котором японцы имели преимущество внезапности и численного превосходства. В 5:15 утра солдаты полковника Сато захватили вершину Чжангуфэна, а к 6:00 последние советские защитники были выбиты с высоты. Советский сержант, принимавший участие в этом бою, докладывал, что почти все советские солдаты, оборонявшие высоту, были убиты или ранены, а те, кто умел плавать, бросались в холодные воды озера Хасан, чтобы спастись. Когда солнце поднялось выше над полем боя, его лучи осветили Хиномару - японское знамя с восходящим солнцем, триумфально поднятое на вершине Чжангуфэна.

По современным стандартам это был небольшой бой, но ожесточенный и довольно долгий. Защитники сражались упорно, судя по цифрам японских потерь: 45 убитых и 133 раненых из 1600 человек. Советские источники признают 13 убитых и 55 раненых со своей стороны, плюс потеряны один танк и одна полевая пушка. Эти цифры почти наверняка занижены.

Через несколько минут после захвата вершины Чжангуфэна, генерал Суэтака сообщил об этом в штаб Корейской Армии. Тогда (и позже) Суэтака оправдывал свои действия, характеризуя их как контратаку против наступательных действий советских войск у Шачаофэна. Эта (намеренно вводящая в заблуждение) информация вместе с сообщением о результатах атаки была быстро передана в Генштаб в Токио.

Тот факт, что генерал Суэтака и полковник Сато вполне осознавали, что нарушили если не букву, то, по крайней мере, дух императорского приказа, показывает эта запись в журнале боевых действий 75-го полка: "Это было довольно пугающе, потому что мы слышали, что в соответствии с волей императора было решено не использовать силу у Чжангуфэна". Несколько позже, когда обстоятельства ночного боя уже были известны более точно, появилась исправленная версия оправдания атаки. Согласно этой версии, хотя советская сторона и не атаковала 30 и 31 июля, "полковник Сато полагал, что противник планирует атаку... и поэтому решил нанести превентивный удар".

Новости о ночной атаке у Чжангуфэна вызвали в Токио неоднозначную реакцию. Чины верховного командования армии понимали, что действия Суэтаки соответствовали их намерениям и позволили преодолеть безвыходное, по их мнению, положение. Но была проблема с императорским запретом на использование силы у Чжангуфэна. Полковник Инада чувствовал ответственность за то, что подталкивал Суэтаку нарушить приказ императора, и хотел высказаться в оправдание генерала при дворе. Но офицеры в чине полковника редко удостаивались императорской аудиенции, и докладывать императору должен был генерал Тада, заместитель начальника Генштаба. Тада тоже был сторонником использования силы у Чжангуфэна, и отправился на доклад императору с мрачным предчувствием.

В тот же день 31 июля после полудня на императорской вилле в Хаяме генерал Тада взволнованно объяснил императору, что произошло. Тада очень старался представить дело так, что действия 19-й дивизии вполне соответствовали "политике нерасширения конфликта", и японские солдаты не нарушали границы СССР, преследуя отступающего противника. На основании этого (тоже вводящего в заблуждение) доклада, император выразил удовлетворение тем,что солдаты хорошо действовали в трудных условиях и не нарушили границу Советского Союза. Решив, что сделанного уже все равно не исправить, император одобрил ночную атаку. Тада с огромным облегчением ушел с императорской виллы и вернулся в Токио " с сияющим лицом". Важность, которую в Японии придавали мнению императора, была такова, что, по словам полковника Сайто, начальника штаба 19-й дивизии, когда генерал Суэтака узнал новости об одобрении императором его действий, "в глазах генерала заблестели слезы, и он быстро ушел в свой кабинет. Я тоже не мог сдержать слез и заплакал, несмотря на присутствие других офицеров".

Таким образом, к огромному облегчению офицеров Генштаба, штаба Корейской Армии и 19-й дивизии, выговора от императора не последовало. Но возмездие за ночную атаку было еще впереди.

Позже в тот же день Суэтака запросил разрешения передислоцировать главные силы 19-й дивизии на высоты у Чжангуфэна на случай советской контратаки. Генерал Накамура разрешения не дал, так как считал границу "исправленной" и инцидент исчерпанным. Однако советское командование имело другое мнение.

В тот же самый богатый событиями день 31 июля в Хабаровске генерал Григорий Штерн был назначен командиром 39-го корпуса ОКДВА. Этот корпус включал 32-ю, 39-ю и 40-ю стрелковые дивизии, и 2-ю механизированную бригаду. На следующий день Блюхер получил приказ от маршала Ворошилова: "Уничтожить нарушителей наших границ". Выполнение этой задачи Блюхер возложил на генерала Штерна. Штерн, ветеран войны в Испании, едва успел вступить в командование 39-м корпусом, предыдущий командир которого был репрессирован. Не успев ознакомиться с подчиненным ему соединением, имея перед собой угрозу в лице японцев, а за спиной - угрозу НКВД, Штерн имел все основания испытывать опасения перед предстоящим ему боем за Чжангуфэн. Вероятно, это отчасти объясняет его довольно неуклюжие с точки зрения тактики действия.

Штерн докладывал, что не сможет сосредоточить все подчиненные ему части на фронте до 5 августа. Вместо того, чтобы ожидать, пока они все сосредоточатся и провести мощное наступление, он зря растратил значительную часть сил корпуса, бросая свои подразделения в бой по частям, прямо с марша, когда они только успевали прибыть к Чжангуфэну. Это началось 1 августа, когда 3000 солдат 40-й дивизии были брошены во фронтальную атаку на позиции японцев на гряде - и отброшены с большими потерями.

После этой советской контратаки генерал Накамура понял, что ошибался, и позволил Суэтаке сосредоточить все силы 19-й дивизии у Чжангуфэна. 2 и 3 августа повторялись фронтальные атаки с большими потерями на японские позиции на высотах, по мере того, как другие части 39-го корпуса Штерна прибывали к Чжангуфэну. 75-й полк полковника Сато хорошо проявил себя при отражении советских атак, но и сам понес большие потери.

Штерн применил против японцев советскую авиацию и тяжелую корпусную артиллерию. Хотя дожди и туманы, частые в этом районе, снижали эффективность действий авиации и артиллерии, их использование представляло большую угрозу для японских оборонительных позиций, потому что артиллерия 19-й дивизии серьезно уступала артиллерии советского 39-го корпуса, а использовать японскую авиацию у Чжангуфэна было запрещено командованием - и этот запрет соблюдался.

Нарастающая сила советских контратак убедила генерала Суэтаку и его штаб, что статичная оборона на гряде Чжангуфэн - Шачаофэн тактически неразумна, так как она привязывает 19-ю дивизию к высотам, оставляя ее уязвимой для ударов советской авиации и артиллерии, против которых у Суэтаки не было эффективной защиты. Еще более зловещей выглядела угроза окружения численно превосходящими советскими войсками. Советская сторона могла бы провести этот маневр с легкостью, если бы расширила зону конфликта на север или на юг. Чтобы предотвратить эту угрозу и хотя бы немного уменьшить советское давление на свои уставшие от непрерывных боев части, Суэтака 2 августа предложил план флангового удара, по которому его 76-й полк должен атаковать советские войска к северу и востоку от озера Хасан, углубившись на несколько миль на территорию СССР. Штаб Корейской Армии одобрил этот маневр, выглядевший тактически разумным, но Генштаб в Токио немедленно запретил план атаки, на том основании, что он расширяет зону конфликта - чего следовало избегать любой ценой. Приказы из Генштаба предписывали Суэтаке продолжать удерживать высоты и придерживаться "политики нерасширения конфликта", оставаясь в обороне. 19-й дивизии было категорически запрещено расширять зону боевых действий, предпринимать фланговые маневры с заходом на советскую территорию, пользоваться поддержкой авиации, получать стратегические подкрепления и отступать с высот - несмотря на все усиливающиеся советские атаки. Эта незавидная ситуация подразумевалась планом "пробы сил" и проверки советских намерений, предложенным полковником Инадой. Проба сил уже шла; теперь советская сторона должна была продемонстрировать свои намерения.

Пока атаки Штерна продолжались, и ситуация начала складываться не в пользу японцев, Квантунская Армия предложила план атаки по флангу советского 39-го корпуса с целью отвлечения советских войск и уменьшения давления на 19-ю дивизию. Власти в Токио запретили и этот план. За этой японской сдержанностью скрывался тот факт, что в Генштабе и правительстве уже было принято решение уладить инцидент дипломатическим путем. А пока дипломаты не пришли к соглашению, расширения конфликта следовало избегать путем сохранения статус-кво имеющимися локальными силами. Но и власти в Токио и командиры на местах уже поняли, что, пока советская сторона имеет превосходство в силах, даже этих ограниченных целей достигнуть будет трудно.

Тем временем в некоторых кругах Генштаба и военного министерства начало укрепляться мнение, что японские войска следует вывести с Чжангуфэна в одностороннем порядке, так как 19-я дивизия уже "поддержала свою честь" успешной ночной атакой 31 июля, а продолжающиеся бои могут угрожать операциям в Китае.

Особенно эта идея укрепилась в военном министерстве, и вскоре почти все влиятельные фигуры, включая вице-министра Тодзио Хидэки, стали требовать отступления. Заместитель начальника Генштаба генерал Тада уступил их давлению, и начал готовить приказы к отступлению 19-й дивизии при первой удобной возможности. Но влиятельное Оперативное управление Генштаба под руководством полковника Инады возражало, приводя аргументы, что отступление японских войск в таких условиях будет "против славных традиций Императорской Армии" и "негативно скажется на советско-японских отношениях в будущем". Эти противоположные точки зрения так и не удалось привести к компромиссу, и в Токио продолжала господствовать нерешительность.

4 августа, пока Штерн продолжал сосредотачивать свои войска и атаковать японцев, окопавшихся на высотах, японский посол в Москве Сигэмицу снова встретился с Литвиновым и предложил, чтобы обе стороны прекратили боевые действия и создали объединенную комиссию, чтобы установить точную границу. Это предложение Сигэмицу подкрепил серией фотографий "с места событий" (сфабрикованных японской разведкой), демонстрировавших [якобы] советские укрепления и трупы на расстоянии 50 ярдов в глубине японской территории. На Литвинова это впечатления не произвело, и он ответил, что боевые действия закончатся только когда японская армия прекратит свои атаки и отведет все свои части с советской территории, и твердо заявил, что пересмотра границ не будет. Литвинов и Сталин были уверены, что если японцы не прекратят войну в Китае, Токио будет вынужден пойти на уступки советской стороне у Чжангуфэна.

Сообщение Сигэмицу о непоколебимой позиции советской стороны достигло Токио вместе с мрачными новостями с фронта. 4 и 5 августа Штерн в основном полагался на массированный артиллерийский обстрел и налеты авиации, продолжая сосредотачивать свои пехотные части для новой атаки. По словам полковника Сато советская артиллерия стреляла так же часто, как пулеметы. На один выстрел японской артиллерии советская делала до 100 выстрелов (по японским оценкам) - невероятное неравенство, которое отчасти можно приписать разным тактическим концепциям и недостатку опыта японской армии в использовании массированного артиллерийского огня. Европейские армии выучили этот урок еще в Первой Мировой Войне. Тем временем, 19-я дивизия, окопавшись, ожидала новой советской атаки. И 6 августа Штерн возобновил наступление.

Положение Суэтаки было бы полностью безнадежным, если бы не местность, благоприятствовавшая защитникам высот. Полковник Инада учитывал этот фактор, предлагал свой план "разведки боем" именно на этом участке границы. Если советская сторона также не хотела расширять конфликт, оставив его локальным, то советским войскам приходилось атаковать, имея за спиной озеро Хасан, что оставляло им слишком мало места для развертывания и маневра. Японская артиллерия на высотах простреливала все подступы к ним. Кроме того, юго-восточный и северо-восточный подступы к высотам - по которым советские войска были вынуждены идти в атаку из-за того же нежелания расширять зону конфликта - представляли собой равнинную болотистую местность почти без укрытий, крайне неподходящую для развертывания больших группировок пехоты и танков.

Но именно по этим "просекам смерти" были вынуждены атаковать советские пехотинцы и танки 6-10 августа. Штерн, так же, как и Суэтака был вынужден действовать под строгим запретом верховного командования на расширение зоны конфликта. Но в пределах этих стратегических ограничений советская сторона не жалела усилий, чтобы выбить японцев с Чжангуфэна.

Возобновившиеся советские атаки продолжались непрестанно, невзирая на большие потери в людях и технике. Официальные японские документы сообщают, что "6 августа японские позиции были на грани захвата противником. Но защитники все же удержали их, с помощью постоянно поступавших подкреплений от 19-й дивизии". На следующий день советские атаки были еще сильнее. Потери были тяжелы с обеих сторон. И снова японская оборона едва не рухнула, "но части 19-й дивизии упорно продолжали держаться за высоты".

Советская сторона оказывала не только военное давление. Пресса СССР отбросила прежнюю сдержанность, и в августе газеты "Правда" и "Известия" вышли с заголовками "Решительный отпор наглым агрессорам". Советские цензоры в Наркомате иностранных дел предложили американскому журналисту подчеркнуть в своих статьях возможность войны между Японией и СССР, если Япония не прекратит свои агрессивные действия. Журналисту предложили приписать эти взгляды "советским политическим кругам". Такие кампании в прессе часто использовались тоталитарными правительствами, чтобы подготовить население к предстоящему кризису. Японская пресса, напротив, оказывала инциденту у Чжангуфэна мало внимания, из чего американские дипломаты в Токио сделали правильный вывод, что Япония пытается преуменьшить значение этих боев и завершить инцидент как можно скорее.

К концу первой недели августа военные и гражданские власти в Токио были встревожены. Призрак одновременной войны против Китая и СССР начал вырисовываться более отчетливо - это была мрачная перспектива, которой боялись даже "активисты" из Генштаба. Но пока Красная Армия проявляла сдержанность в двух аспектах: во-первых она вела боевые действия лишь в непосредственной близости от Чжангуфэна, несмотря на то, что это создавало атакующим большие тактические трудности, и во-вторых, не угрожала Японии, воздерживаясь от сосредоточения войск на других участках трехтысячемильной советско-японской границы.

В виду этих факторов, японский Генштаб предпринял некоторые экстренные военные меры. Артиллерия 19-й дивизии, представленная в основном 75-мм горными пушками и орудиями меньшего калибра, была усилена тяжелой артиллерией Квантунской Армии. 104-я пехотная дивизия, предназначенная для отправки на китайский фронт, была направлена в Хунчунский район в восточную Маньчжурию, где заняла угрожающую позицию на фланге советской группировки. Сама Квантунская Армия направила свои главные силы в восточную Маньчжурию, чтобы "оказать давление" на СССР. Кроме того, 4 августа японское мужское население Харбина и других городов Маньчжоу-Го получило приказ подготовиться к мобилизации на военную службу. Таких приказов японские власти в Маньчжурии раньше не отдавали.

Несмотря на все эти усилия, советские атаки 7-10 августа становились все яростнее. Потери японских войск угрожающе росли, 75-й полк полковника Сато потерял уже 51% личного состава. По мере того, как безнадежность ситуации становилась все отчетливее, моральный дух японских солдат начал падать. И японским защитникам высот, и военным властям в Токио было понятно, что если Генштаб не направит в район Чжангуфэна значительные подкрепления, 19-ю дивизию ждет полное уничтожение.

В абсолютных цифрах потери советского 39-го корпуса в непрерывных фронтальных атаках на подготовленную японскую оборону были еще тяжелее. 8 августа разведка японской Корейской Армии перехватила радиосообщение от Штерна Блюхеру, в котором говорилось, что, если бои продолжатся, советские потери могут удвоиться. Эти новости, (хотя, вероятно, Суэтака выслушал бы их с удовлетворением), примечательны тем, что несмотря на такие потери, советские атаки не прекращались.

6 августа министр иностранных дел Угаки сообщил послу Сигэмицу, что японское правительство рассматривает возможность серьезных уступок советской стороне, чтобы уладить инцидент, и, в зависимости от обстоятельств, возможно даже отступление с Чжангуфэна. Однако тупиковая ситуация с разногласиями в Генштабе продолжалась, и офицеры Оперативного Управления упорно сопротивлялись идее отступления. Вследствие этого Сигэмицу не получил точных инструкций, и переговоры продолжались уже вторую неделю августа, а тем временем агония 19-й дивизии достигла критической точки.

10 августа Штерн смог добиться трехкратного превосходства над японцами в живой силе, и четырехкратного в артиллерии. Давление на 19-ю дивизию, с 31 июля непрерывно ведущую тяжелые бои, стало невыносимым. После полудня 10 августа советская пехота ценой огромных потерь все же смогла отбить у японцев южную часть вершины Чжангуфэна. Защитники временно стабилизировали положение и создали новый периметр обороны, но тот факт, что советские солдаты смогли закрепиться на вершине, означал, что поворотный момент боя достигнут. Генерал Суэтака не мог заставить себя открыто признать поражение, и его начальник штаба взял этот шаг на себя, направив в штаб Корейской Армии сообщение с просьбой немедленно прекратить боевые действия и известить Генштаб, что "необходимо немедленно принять соответствующие дипломатические меры". В штабе Корейской Армии были так напуганы этой беспрецедентной просьбой, что не решились доложить о ней в Токио. Однако, один из офицеров Генштаба, полковник Терада Масао, 10 августа вернулся в Токио из инспекционной поездки к Чжангуфэну, и энергично высказался за немедленный отвод 19-й дивизии. Мнение полковника Терады, (который, как и полковник Инада, служил в Оперативном Управлении) имело определенный вес. После полудня 10 августа, в атмосфере, которая была "мрачной и пронизанной чувством катастрофы", наконец были приняты "соответствующие дипломатические меры". Министр иностранных дел Угаки направил японскому послу в Москве следующие инструкции:

1) Быстро уладить дело.

2) Согласиться отвести войска на позиции, которые они занимали 29 июля.

3) В решении вопроса о границе основываться на Хунчунском протоколе (как и настаивала советская сторона).

4) Разрешается согласиться на отступление на один километр от Чжангуфэна и Шачаофэна.

Сигэмицу встретился с Литвиновым тем же вечером и заявил о готовности отвести японские войска на один километр к западу, если советская сторона согласится на прекращение огня. Литвинов согласился, и было решено, что соглашение о прекращении огня вступит в силу на следующий день 11 августа с полудня. Позже тем же вечером, когда в японском посольстве праздновали успешное завершение инцидента, поступил телефонный звонок от Литвинова, сообщавший, что японским войскам не обязательно отступать на один километр. Советская сторона будет удовлетворена прекращением огня на тех позициях, которые обе стороны занимают с полуночи. Японские дипломаты очень обрадовались этому предложению, и власти в Токио также были очень рады тому, что их войскам не обязательно отступать в одностороннем порядке.

По соглашению Литвинова и Сигэмицу следовало учредить объединенную комиссию для редемаркации границы. Эта комиссия так и не достигла взаимно приемлемого результата относительно границы в этом районе, но реальный исход стал ясен еще до первой встречи комиссии. После полудня 11 августа, через несколько часов после того, как прекращение огня вступило в силу, генерал Штерн встретился с одним из полковых командиров 19-й дивизии, чтобы обсудить детали отвода японских войск. После того, как боевые действия были "почетно" прекращены, японский Генштаб приказал немедленно отвести все японские войска на западный берег реки Тюмень-Ула. Когда последний японский солдат ночью 13 августа переправился через реку, она фактически стала границей. Советские войска снова заняли Чжангуфэн и другие близлежащие высоты. Это имело непредвиденные и далеко идущие последствия.

Значение инцидента у Чжангуфэна

Офицеры японского Генштаба пришли к выводу, что если переговоры в Москве продлятся еще хотя бы один день, 19-я дивизия, скорее всего, будет выбита с Чжангуфэна и близлежащих высот. Несомненно, пехотинцы генерала Штерна также испытали большое облегчение, когда кровопролитные бои закончились. И все же возникает вопрос, почему Москва приняла решение о прекращении огня в тот момент, когда ее войска были близки к полной победе?

Возможно, Сталин решил, что будет разумнее согласиться на "три четверти буханки", предлагаемой Сигэмицу, чем пытаться отобрать ее всю. В конце концов, началась угрожающая японская мобилизация в восточной Маньчжурии, а японская армия уже установила рекорд по опрометчивым и непредсказуемым действиям. Кроме того, в Европе разгорался кризис вокруг Чехословакии, и Москва не хотела в это время рисковать эскалацией войны еще и на Дальнем Востоке. Еще одна вероятность - что Москва была неточно информирована о ситуации на поле боя. Возможно, новости о захвате советскими войсками части вершины Чжангуфэна были поняты так, что вся гряда высот уже в руках солдат Штерна или скоро окажется (до полуночи 10 августа). Внезапный телефонный звонок Литвинова в японское посольство с предложением заключить соглашение о прекращении огня на занимаемых в данный момент позициях позволяет предположить, что неточность в сообщениях между штабом Штерна и Кремлем позволила "сохранить лицо" многим японским офицерам, потому что формально 19-я дивизия покинула Чжангуфэн по дипломатическим, а не по военным причинам.

Обе стороны понесли тяжелые потери. Сразу же после боя японская пресса сообщила о 158 убитых японских солдатах и 740 раненых. По медицинским документам 19-й дивизии убитых японцев было 526, а раненых 914, то есть всего японские потери по этим данным составили 1440 человек. Фактические цифры потерь японцев, вероятно, несколько выше и составляют около 1500 - 2000 человек. После прекращения огня ТАСС объявило о 236 убитых советских солдатах и 611 раненых. Учитывая тактику Штерна, эти цифры слишком занижены. Советские солдаты, вынужденные идти в атаку по открытой местности против подготовленных позиций противника на высотах, вероятно, несли потери в два или три раза больше, чем защитники. По этим оценкам потери советской стороны могут составлять от 3000 до 5000 человек. Это подтверждается документами заседания Главного Военного Совета РККА (от 31 августа 1938) на котором приводятся следующие данные о советских потерях: 408 убитых и 2807 раненых. По официальным японским оценкам советские потери составляют от 4500 до 7000 человек.

Не все потери были понесены на поле боя. Василий Константинович Блюхер, маршал Советского Союза, заслуженный военный деятель и дипломат, когда-то фактически правитель всего советского Дальнего Востока, кандидат в члены ЦК КПСС, был отозван в Москву в августе 1938, снят с должности в сентябре и вместе с семьей арестован в октябре. Его обвиняли, помимо прочего, в том, что он не занимался подготовкой своих войск для борьбы с японскими агрессорами. Еще более зловещим было обвинение в военном заговоре и укрывательстве многих "врагов народа" на всех уровнях под своим командованием. 9 ноября 1938 Блюхер умер на допросе - это был такой цензурированный способ сказать, что его запытали до смерти.

Другими жертвами инцидента стали несколько сотен тысяч крестьян корейского происхождения, живших на советском Дальнем Востоке. Сразу после окончания боев советские власти депортировали этих несчастных крестьян в среднеазиатские советские республики Казахстан и Узбекистан, чтобы ликвидировать все корейские деревни, некоторые из которых использовались японскими агентами.

Чжангуфэнский инцидент также оказал непрямое влияние на Уханьскую операцию японской армии. Поток солдат и военных грузов, поступавших на китайский фронт для "решающей кампании" в тщетной попытке Японии подчинить Китай, временно прервался, пока шли бои на советско-японской границе. Японская армия, наступавшая на Ухань, особенно ощутила отсутствие 2-й авиагруппы Квантунской Армии, предназначенной для участия в Уханьской операции, но из-за Чжангуфэнского инцидента задержанной в Маньчжурии. Решение Чан Кайши взорвать дамбы на реке Хуанхэ и затопить дальние подступы к Ухани, по которым должна была наступать японская армия, также замедлило наступление японцев. К тому времени, когда японские войска 25 октября 1938 вошли в Ханькоу, Чан Кайши перенес столицу в глубину Китая в Чунцин. Иронично, но падение Ухани (из-за чего оказались перерезаны железные дороги из Кантона во внутренний Китай) увеличило зависимость Чан Кайши от советской помощи, поступавшей по земле и по воздуху из советской Средней Азии в западный Китай. Японцы взяли Ухань, но решительная победа, на которую они надеялись, снова ускользнула от них. Сопротивление Китая продолжалось, и миллион японских солдат, занятых на Китайском фронте невозможно было бы перебросить на север в случае войны с СССР.

На вопрос "каково же реальное значение Чжангуфэнского инцидента?" существует много ответов. Для генерала Суэтаки и солдат 19-й дивизии это был опыт, который вспоминался с горечью и гордостью. Генерал и его офицеры, жаждавшие боя, получили желаемое, хотя при таких условиях, которые они едва ли пожелали бы. Для многих ветеранов 19-й дивизии, помнивших, как их товарищи погибали на этих голых холмах, бой у Чжангуфэна был трагической и бессмысленной тратой жизней. И все же они сражались храбро в тяжелых условиях, удерживая позиции до самого конца. А в конце было отступление - позор, но и похвала от императора - радость. 15 октября 1938 начальник японского Генштаба принц Канин Котохито встретился с императором, который похвалил доблесть 19-й дивизии, "отважно сражавшейся в очень тяжелых условиях", и выразил сожаление о погибших солдатах. Император приказал принцу передать эти слова солдатам. Для них это была воистину горькая радость.

Для Красной Армии бой у Чжангуфэна, или, как он называется в советских источниках, бой у озера Хасан, был не только первой проверкой против сильного противника, но также и важным показателем того, как отразились на армии репрессии. Хотя генерал Штерн и солдаты ОКДВА проявили себя не блестяще, они все же действовали достойно в трудных условиях. Американский военный атташе в Москве сделал вывод, что "все негативные эффекты, которые могли вызвать репрессии в Красной Армии, теперь преодолены... последние события у озера Хасан показали, что личный состав Красной Армии не только политически надежен, но и способен на проявления необычайной доблести, а ее вооружение вполне адекватно и надежно".

Американский военный атташе в Китае полковник (позже генерал) Джозеф Стилуэлл пришел к подобным выводам, которые выразил более кратко: "Русские солдаты проявили себя хорошо, и тем, кто считает, что Красная Армия насквозь прогнила, лучше пересмотреть свои взгляды". Однако год спустя, накануне начала Второй Мировой Войны, многие так и не пересмотрели эти взгляды. Большинство британских, французских, германских и японских военных деятелей упорно цеплялись за идею, что Красная Армия была "бумажным тигром".

Советское политическое руководство, казалось, было довольно действиями армии. Штерн получил в командование Забайкальский военный округ - старый пост Блюхера, а в 1940 был повышен в звании до генерал-полковника. "Героям озера Хасан" щедро раздавались медали и награждения. Во время празднования годовщины Октябрьской Революции 7 ноября 1938 маршал Ворошилов произнес особенно воинственную речь. Говоря о недавних боях у озера Хасан, он заявил, что если враг еще раз нарушит границу, Красная Армия не ограничится тем, что отразит вторжение, но "сокрушит врага на его территории".

В Токио эти события воспринимали по-другому. Разногласия внутри армии и между армией и правительством относительно того, как рассматривать Чжангуфэнский инцидент, стали причиной разных его оценок. Многие военные и политические деятели считали, что престижу Императорской Армии был нанесен серьезный ущерб. Особенно такие взгляды господствовали в Квантунской Армии, командование которой чувствовало себя вдвойне уязвленным из-за того, что фактически это было поражение на территории Маньчжоу-го, защищать которую было обязанностью Квантунской Армии.

Однако, полковник Инада отрицал, что это было поражение, заявляя, что это "разведка боем", и она была выполнена точно по его плану и завершилась успешным возвращением на исходные позиции. И эта разведка успешно выявила намерения СССР относительно Японии и войны в Китае: Советский Союз намерен решительно защищать свои границы, но не собирается начать полномасштабное вторжение в Маньчжурию. Следовательно, заключил Инада, Япония может начинать Уханьскую операцию, не опасаясь советского "удара в спину".

Многие "активисты" из японского Генштаба не были заинтересованы в "разведывательном" аспекте Чжангуфэнского боя, но поддержали план Инады в основном потому что он предлагал атаковать советские войска, занявшие Чжангуфэн. Поддержка генерал-майора Хасимото была особенно важна, потому что он был начальником Оперативного Управления Генштаба - то есть непосредственным начальником Инады. Это бросает сомнения на точность интерпретации Инады. Даже если предположить, что действия генерала Суэтаки 29-31 июля действительно направлялись по плану "разведки боем", составленному Инадой, остаются другие серьезные вопросы. Редакторы уважаемого издания "Ген Дай Ши" ("Современные исторические документы") серьезно критикуют план Инады, приводя такие аргументы, что у японского Генштаба не было планов на случай массированного вторжения советских войск в Маньчжурию как результат этой "разведки боем". Подготовка к Уханьской операции началась в июне, заявляют они, и во время боев у Чжангуфэна Уханьская операция уже фактически началась. Ведущие авторитеты в области японской военной истории заявляют: "Но что если Советский Союз избрал бы этот момент для решительного вмешательства в японо-китайскую войну? Можно предположить, что Япония не смогла бы избежать опасности потери и Маньчжурии и Кореи, даже если бы японские войска прекратили Уханьскую операцию и были переброшены на север. В этом отношении можно сказать, что Япония играла с огнем".

И все же японские военные лидеры не хотели признавать, что "обожглись" у Чжангуфэна. Японский Генштаб, введенный в заблуждение ограниченными масштабами боя, заявил о нескольких "выученных уроках". Продемонстрированное превосходство (и количественное и качественное) советского оружия (артиллерия, танки, самолеты) было почти полностью проигнорировано. Невысокое мнение японских военных об эффективности Красной Армии так и не было пересмотрено. В конце концов, 19-я дивизия удержала свои позиции против имевших 3-4 кратное превосходство советских войск, не так ли? Кроме того, действия Суэтаки стали очередным примером того, как за самовольно развязанный конфликт, даже вопреки императорскому приказу, никто так и не был наказан. Это отсутствие разумного уважения к Красной Армии и к "ограничивающим" приказам из Токио было особенно сильно в Квантунской Армии, и год спустя это ей дорого обошлось.

В Кремле, очевидно, выучили важные уроки Чжангуфэна. Японская армия вела себя не так, как ожидали советские политики. Несмотря на все большую вовлеченность в войну с Китаем, японская армия не побоялась бросить вызов Красной Армии у Чжангуфэна. Если бы не вмешательство императора, инцидент мог бы перерасти в нечто куда большее. Это было тревожным напоминанием Сталину о том, что японская угроза на восточном фланге, казалось бы, нейтрализованная войной в Китае, все еще существовала. Что если сторонники войны с СССР в Токио и в японской армии одержат верх, и поднимут ставки, задействуя в новом конфликте большие силы сухопутных войск и авиации, и расширяя географическую зону конфликта? В виду политической ситуации в СССР и кризиса вокруг Чехословакии, в котором западные демократии не продемонстрировали намерений сопротивляться германской экспансии на восток, Москва, возможно, была бы вынуждена прибегнуть к дипломатическому урегулированию, чем рисковать полномасштабной войной с Японией. Так что можно сказать, что не только Япония "играла с огнем" у Чжангуфэна.

В конце концов, на этот раз в Токио решили проявить сдержанность, и японцы отступили. Но Корейская Армия - не Квантунская Армия, и неожиданно упорное сопротивление войск Чан Кайши не сможет связывать главные силы японской армии бесконечно. Кроме того, за советской тактической победой у Чжангуфэна через несколько недель последовало стратегическое поражение в Мюнхене, приблизившее германские войска к советским границам. Призрак одновременного германо-японского нападения, несомненно, тревожил охваченный паранойей разум Сталина, хотя, как кажется, по крайней мере, Сталин был удовлетворен тем, как завершился конфликт на озере Хасан.

11 августа, в день, когда было заключено соглашение о прекращении огня, премьер Коноэ в разговоре с бароном Харадой упомянул об инциденте: "Пока тучи разошлись, но теперь мы должны быть более осторожны". Но в штабе Квантунской Армии сделали совершенно другие выводы. Вскоре после прекращения огня Квантунская Армия стала настаивать, чтобы маньчжурский выступ и высота Чжангуфэн (уже занятая советскими войсками) были выделены из зоны ответственности Корейской Армии и официально переданы Квантунской Армии. Власти в Токио согласились, и 8 октября 1938 ответственность за этот район была возложена на Квантунскую Армию. Даже начало осенних заморозков не остудило желание мести, тлевшее в штабе Квантунской Армии.

Глава 4

Номонхан: подготовка

При взгляде на карту видно, что и Маньчжоу-Го и Монгольская Народная Республика имеют территориальные выступы, вклинивающиеся в территорию другого государства. Эти выступы можно рассматривать как потенциальные плацдармы для удара по вражеской территории, но также есть вероятность, что войска на этом выступе могут быть отрезаны и окружены. Удар на север из западной Маньчжурии через Монголию теоретически может рассечь Монголию и отрезать советский Дальний Восток от остальной территории СССР. И наоборот, атака двумя "клещами" с территории Монголии и советского Приморья угрожала бы окружить Маньчжоу-Го. Это подчеркивает стратегическое значение монгольско-маньчжурской границы в 1930-е годы. Одним из самых проблемных секторов этой неспокойной границы был большой монгольский выступ, вклинивавшийся в восточном направлении в территорию центрального Маньчжоу-Го на расстояние около 150 миль. Именно там в середине 1939 года советско-японское противоборство вылилось в крупномасштабный военный конфликт. Этот конфликт, который японцы называют Номонханским инцидентом, а русские и монголы - сражением у Халхин-Гола, далеко превзошел Чжангуфэнский инцидент по продолжительности, напряженности и значимости. Бои шли четыре месяца, с обеих сторон было убито и ранено от 30 000 до 50 000 человек. Номонханский конфликт был малой необъявленной войной - первой в современной эпохе ограниченной войной между великими державами.

Район конфликта

Монгольский выступ представляет собой полупустынную местность - ровные, иногда с небольшими возвышенностями песчаные и травянистые равнины, кое-где поросшие кустарником и низкими соснами. Климат резко континентальный и очень суровый. В мае дни могут быть жаркими, а ночи холодными. В июле и августе днем температура часто поднимается выше 100 градусов по Фаренгейту, но ночи остаются холодными. Летом очень многочисленны москиты и огромные слепни, поэтому противомоскитные сетки абсолютно необходимы. Дожди нечасты, но летом, особенно в августе, на рассвете часто поднимаются густые туманы. В конце сентября температура резко снижается, серьезные снегопады начинаются в октябре, а зимой средняя температура составляет около 30 градусов по Фаренгейту. Этот регион, сочетающий некоторые худшие черты Северной Африки и Северной Дакоты, мало населен. Основные группы коренного населения составляют два родственных, но отличающихся монгольских народа.

Бурят-монголы (барга) пришли в район Номонхана с северо-запада в конце XVII - начале XVIII столетия, возможно, в результате заключения русско-китайского Нерчинского договора. Бурят-монголы, мигрировавшие на юго-восток, уходя с контролируемых русскими территорий, были приняты Маньчжурскими императорами в 1732-1735 гг. Их новые земли находились к востоку от реки, которую они называли Халхин-Гол ("гол" по монгольски река) на территории Маньчжурии.