Ханты, или Звезда Утренней Зари

17

Он ехал на восток, в сторону восхода солнца. Ехал и думал теперь о Седом брате и его полуупряжке. Думал об олененке Черное Диво. Выживет иль не выживет? Станет взрослым оленем иль не станет? Ему бы только до весны дотянуть! До теплых весенних проталин! Там он уж спасет свое дыхание. А за лето подрастет, окрепнет — второй снег ему легче пережить, легче бороться за свое дыхание. Половина нарты покажется не такой тяжелой, как в первую зиму. А в первую зиму он должен только развлекать детей и радовать своим озорством глаза взрослых. В старые добрые времена оленят вообще не брали в дальнюю дорогу, не запрягали в груженые нарты. А чтобы дать олененку полнарты — это значит дойти до предела, до последней точки, до последней черты, за которой… Что есть за ней, за чертой?! Есть ли там что-нибудь?! Что?! Разве что собственные ноги? А по теперешним временам далеко ли уйдешь на собственных ногах? Надо к чему-то приспосабливаться, как-то нужно жить.

Какую зимнюю машину, что ли, прибрать к рукам? Опять же как пустишь ее по заповедно-чистым борам и урманам? Это тебе не Черное Диво Ефима Седого!

Черное Диво… Доживешь ли до весны? Доживешь ли до своего второго снега? «Ты должен дожить», — подумал Демьян и не заметил, как свою мысль-пожелание повторил вслух:

— Ты должен до-жить…

Казалось, чуткая ночь отозвалась:

— До-жить…

Ты, Черное Диво, не оставишь своего хозяина, моего Седого брата его собственным ногам, не сделаешь его пешим человеком. Куда он без тебя? Куда он без оленя? Совсем, считай, пропадет. А пропадать ему еще рано. Ему еще пожить надобно, у него еще дети малые, не выросли еще, не поднимают свои желудки. У него еще много неотложных дел в жизни. Ты, Черное Диво, должен помочь ему, моему Седому брату. Так что потерпи как-нибудь до весны…

Тихо, почти шепотом разговаривал Демьян с Черным Дивом, успокаивал его, упрашивал. Но чем больше он говорил-думал, тем меньше верил своим словам-думам. Он слишком хорошо чувствовал печаль и тоску оленей по их глазам — выразительным и огромным. И сейчас это чутье беспокоило его: возможно, что дни Черного Дива сочтены. Лучше бы, конечно, ошибиться. Да где там!.. И зачем подходил и поднимал усталого олененка? Не подойди — ничего бы не знал…

Между тем он проехал третье песчаное озерко, затем четвертое и выехал на довольно широкую гриву, отделявшую озерки от следующего болота. Кава боровая грива. Слева и справа молодые стройные сосны — до середины черные, а выше, до верхушки, золотисто-желтые. Поблизости нет такой уютной гривы с ягелем; поэтому все путники кормили здесь оленей, а кто хотел — устраивал ночлег. Демьян решил заночевать возле Кава, столбик стоял недалеко от дороги. У него было подспудное уважение к этому знаку: Кава не просто сидит в земле, а работает, делает важное дело. Когда реперы устанавливали вдоль старой Царской дороги, Демьян, как и все охотники, живо заинтересовался у геодезистов: для чего? Ему объяснили, что эти Кавы, как он называет их, определяют, куда растет земля — вверх или вниз. Тогда, помнится, Демьян поразился тому, что подтвердилась его мысль — земля живая! Он и раньше думал, что у земли, как и у человека, своя жизнь. Живая жизнь. Земля чувствует и боль, и радость, и горе, и любовь. Земля живая. И она еще, оказывается, растет. Выходит, она молодая, еще в юном возрасте. Демьян, конечно, хотел бы, чтобы его земля росла вверх, в высоту, к звездам, а не вниз, в сторону Нижнего мира. Куда спешить, Нижний мир все равно никому не миновать. После геодезисты не попадались ему на глаза, и он так и не узнал, куда же растет его земля — вверх или вниз. Впрочем, он без всяких там Кавов-реперов понимает, что Земля может расти только вверх, но никак не вниз. Тем не менее сейчас он добродушно спросил, расчищая снег под костер:

— Что, Кав-старик, работаешь?.. Ну-ну, работай! У каждого должно быть какое-нибудь дело. Без дела какая жизнь?

Он вскипятил крепкий чай и медленно, смакуя каждый глоток небесной воды — из растопленного снега, — пил живительный напиток из дорожной кружки с щербинкой на крае, возле дужки. Удивительный все-таки напиток — чай! Вдохнул аромат, выпил несколько глотков — и рассеялся туман в голове, вроде бы ум прояснился. А туман от той водки, что навязал Седой брат. Выпивал Демьян редко — когда просили хорошие люди, которым невозможно отказать, или наоборот, когда самому хотелось угостить друга или родственника, словом, человека стоящего, приятного. А душа не принимала водку и вино потому, что, выпив, у него затуманивалась голова, затуманивался разум — и обрывалась связь со всем, что его окружало. Обрывалась связь с людьми, с деревьями-травами, с реками-озерами, с птицами-зверьми. Словом, обрывалась связь с природой, с землей, с жизнью. После, отрезвев, когда рассеивался пьяный туман, он с пронзительно-острой болью в душе чувствовал, что ушли, канули в небытие, канули безвозвратно лучшие мгновения жизни. И нет и не будет им возврата никогда. Никогда! А жизнь в единстве с природой — с изумительно чистой природой — так прекрасна, что не хотелось терять ни мгновения! Ни одного мгновения! Благо, если бы жизнь была вечной! Но и тогда, пожалуй, Демьян пожалел бы эти неразумно убитые мгновения человеческой жизни… Сейчас он порадовался тому, что аромат чая уносит пары «дурной воды» — водки. Но по мере того, как улетучивались пары, усиливалась иссушающая боль в груди, что родилась после встречи с искателями на Родниковом озере. Боль за родную землю, за родственников, за всех людей Реки и Земли, за их будущее. Ах-а, дурная вода притупляет боль, с удивлением отметил Демьян. Стало быть, если побольше выпить, то можно совсем заглушить душевную боль, можно позабыть о ней, на какое-то время. Не поэтому ли-сородичи, живущие в низовье Реки, в последнее время особенно рьяно стали прикладываться к дурной воде?! У них есть боль, их давно сдвинули с насиженных мест искатели нефти и газа, строители дорог и городов. Вот они и заливают старательно внутренний огонь души, не ведая, что она, дурная вода, намного опаснее огня…

И Демьян не ведал, что она опаснее огня. Не было времени, не успел еще все осмыслить, и понять, и сделать свой вывод.

Сидя у яркого костра, он выпил много чая, но, так и не притушив боль-огонь души, лег на хвойную заиндевевшую подстилку. Он лежал под седыми от холода таежными звездами, которые подмигивали и будто утешали его: терпи, охотник, привыкай, то ли еще бывает в земной жизни. И он соглашался: да, всякое бывает в земной жизни. Никогда точно не знаешь, что тебя ждет впереди — только появляется смутное предчувствие больших перемен…

Лежа на жесткой подстилке, он вспомнил утро этого умирающего дня, вспомнил, как жена провожала его в дорогу. Поразмыслив, он понял, что Харко высказал свои предчувствия, а жена Анисья затаила тревогу, чтобы не расстраивать мужа. Вот оно что, соображал он, но Харко выл не на машины искателей, вернее, не только на машины. Ведь и звезды намекают на что-то такое… А звезды с высоты лучше видят земную жизнь, нежели человек.

Он смотрел на звезды и размышлял. Звезды живут на небе, а Приходит время, кончаются отпущенные им дни и годы, они срываются с небосклона, загораются и с огненно-ярким хвостом падают в бездну. Так умирают звезды. Умирают звезды — и рождаются звезды. И небесная жизнь их никогда не кончается, они вечно будут жить на небе… И люди что звезды. Только живут на земле. Тоже умирают и рождаются. С той лишь разницей, что, умирая, все звезды оставляют след, а люди — не все: один оставит сколько сможет, а другой совсем ничего не оставит… Жизнь звездная и Жизнь земная, каким боком вы повернетесь к человеку завтра?! Вот сейчас, на пороге ночи и дня, взойдет Звезда Утренней Зари. Вечная Звезда неба и земли. Никто еще, кроме Курынг воиха,[61] не знает о приближении утра, когда на востоке из-за горизонта поднимется Звезда Утренней Зари. Уже за ней немного погодя покажется тоненькой ниточкой бледная полоска зари. Заря все будет расти, наливаясь медно-густым и чистым румянцем, и вскоре взорвется оранжево-золотистым ликом юного Солнца. Так приходит Солнце. Но это все после, а самой первой восходит Звезда Утренней Зари. С ее восходом кончается ночь и начинается день.

Надо уловить мгновение, когда замирает Вселенная и тихо всплывает из-за горизонта Звезда Утренней Зари. В одно и то же мгновение рождается день и умирает ночь. Уловив это волшебное мгновение, поймешь, что ты нужен Земле, Солнцу и Звездам так же, как они нужны тебе. Земля не может, чтобы не оставлял на ней свои следы-тропы человек. Солнце не может, чтобы его лучи не согревали человека. Звезды не могут, чтобы по ним не находил свои пути-дороги человек…

Он лежал с открытыми глазами, в которых поблескивал далекий свет седых звезд. Уже погасла и растворилась ярко-красная вечерняя заря. Затем закатилась за горизонт Звезда Вечерней Зари и пришла ночь. А Демьян, томимый нутряной жаждой-болью, долго еще ворочался на жесткой постели и не скоро заснул. Во сне он снова куда-то ехал, встречался с Мариной, с искателями и родственниками, среди которых был и брат Седой с заиндевелой кочкой волос на бесшабашной голове.

Но жажда-боль не отпускала его и в сновидениях. И он просыпался и долго смотрел на яркую звезду над собой. Она напомнила ему другую звезду, там, на западе, что горела над Кремлем и освещала землю. Он стал думать о Москве. Москву видели его отец и братья, когда в составе сибирских дивизий шли на фронт, чтобы отстоять ее, столицу. Может быть, со временем, когда вырастут, побывают там и его сыновья и дочери. А ему вот не пришлось съездить туда. Но, несмотря на это, он хорошо знал Москву. Особенно центр, Кремль. Так ему, во всяком случае, казалось. Ведь в мыслях он не раз приходил сюда вслед за отцом и братьями. Приходил и исполнял древний обряд своего народа…

Дома, обычно по утрам, он внимательно прислушивался к говору приемника. Если голос Москвы уверенный и спокойный — значит, все в порядке. И ты делай свое дело, попусту не беспокойся…

Думы о Москве всегда отодвигали все суетное, наносное, мрачное. И сейчас эти думы оттеснили жажду-боль. И, прикрыв глаза, он ступил на священную землю Красной площади…

Проснулся Демьян поздно, после восхода Звезды Утренней Зари — такое с ним не случалось, когда ночевал зимой под открытым небом. Под открытым небом он был ближе к звездам, к деревьям-травам, поэтому обычно лучше чувствовал их свет и тень.

Иссушающая боль в груди не прошла за ночь, не успокоилась. С этой болью он развел костер, вскипятил и попил чай, запряг оленей, пустился в путь в сторону восхода солнца. Не умерла она и в полдень, когда добрался до поселка. С этой болью он чмокнул в интернате сыновей — малого Юванко и старшенького Микуля, здоровался с родственниками, сдавал в конторе пушнину. И кассирша Лида, внимательно глянув на его обветренное лицо, спросила, хотя не переспрашивала об этом:

— Как всегда? Миру — тоже?

— Конечно, — медленно, ответил Демьян и, немного помолчав, добавил. — Руки-ноги мои на месте — чего об этом спрашивать?

— Мне показалось… — сказала кассирша, пересчитывая деньги.

А что ей «показалось», она так и не объяснила. «Видно, во мне что-то сдвинулось с места, зашаталось, может, и треснуло, — подумал Демьяк. — Они, женщины, это сразу учуют, чутье у них на это есть. А что треснуло? От боли, что ли, какая трещина?» Да не может того быть. Земная боль ему с детства знакома, она не одолеет его так скоро.

— Вот, Демьян Романыч, распишитесь. — Кассирша подвинула листки бумаги. — Это — вам. А это — Миру.

И Демьян поставил свою метку-тамгу, свою подпись. Мало ли что тебе покажется, мысленно возразил он кассирше. Видишь ли, ей показалось!.. Прежде чем пуститься по следу Мира, он много размышлял. Это как на охоте — сначала нужно все взвесить и обдумать со всех сторон. Найти ответы на все вопросы, связанные с характером зверя, временем суток, временем года, с погодой, с рельефом местности, условиями сезона. Ответить надо быстро и безошибочно, без всяких схем, карт и приборов. Одна надежда — своя голова. Иногда ей помогает интуиция — подсказывает, куда повернуть.

А понятие «Мир» было для Демьяна почти всеобъемлющим. Мир — это и состояние без войны, и взаимопонимание между людьми, и помощь друг другу, и радость в доме, и хороший гость, и встреча с путником в пути. Мир — это и Земля, и Небо, и Звезды, и тихий костер в ночи. Мир — это и Солнце, и Луна, и другие большие и малые дела добрых людей, деревьев-трав, зверей-птиц. Но на первое место он всегда ставил отсутствие войны, ибо слишком дорого обошлась людскому роду последняя война, его сиру — в том числе.

После гибели отца и братьев на фронте он особенно часто задумывался о войне и Мире. Отчего это наступает миг, когда силы войны берут верх над силами Мира? Почему?! Ведь люди нормальные и разумные, а их большинство на земле — это Демьян чувствует всем своим существом, — на стороне Мира! Как же так получается, что меньшинство берет верх над большинством? Почему приходит война?.. Откуда приходит?.. Раз приходит на землю, значит, у нее есть корни. Значит, она пускает корни в людей, в землю, в деревья-травы. А нельзя ли корни войны ослабить, подточить?! Так подточить, так подрубить, чтобы она захирела на веки вечные, чтобы она испустила дух на все времена и люди бы вообще о ней позабыли! Так нельзя ли корни войны подточить?! И на это когда-то ответил человек с самыми мирными корнями, директор школы КОРНЕЕВ, добровольцем ушедший на фронт в семнадцать лет. Всепонимающими глазами он охватил Демьяна, словно им вместе предстояло идти в атаку, по-хантыйски построив фразу, тихо, но твердо сказал:

— Корни войны подрубить можно.

Демьян облегченно вздохнул. Но тут же, молодой и нетерпеливый в те годы, заерзал на табурете, забеспокоился. Не заметил, как вылетел второй вопрос:

— Как?! Каким образом, Александр Анатольевич?!

И Корнеев медленно заговорил. Говорил он толково, просто, понятно, без всяких ученых выкрутасов. Демьян слушал, слушал и в соответствии с его словами построил свою лесенку: Мир держится на нашем Государстве, Государство — на людях многих национальностей и народов, а нации и народы — это ты, я, он, они. Это добрые дела твоей головы и твоих рук. И чем крепче Государство, тем прочнее Мир… Тем труднее силам войны одолеть силы Мира…

Когда замолк Корнеев, Демьян, выдержав нужную паузу, сказал:

— Это понятно…

Он поднял голову, через окно всмотрелся внимательно в полоску голубого неба над дальним лесом за околицей, недоверчиво спросил учителя:

— И это все?! Больше никак нельзя?! Подточить-то?..

Александр Анатольевич улыбнулся своей светлой улыбкой, развел руками: мол, этого разве тебе недостаточно? Потом, погасив улыбку, серьезно сказал:

— Есть еще Комитет защиты Мира.

— Коми-тет за-щиты Ми-раа!.. — медленно, словно пробуя каждое слово на вес и крепость, повторил Демьян.

Все три слова, будто богатыри, показались ему выносливыми, добротными, крепкими. А когда услышал, что Комитет возглавляет поющий, как и Седой, человек Николай Тихонов, улыбнулся. Он, знал, что сердце поющего человека намного чувствительнее к добру и злу, а ум ходит неизмеримо дальше, нежели у непоющих людей. Удивительно все-таки устроена жизнь: все одно к одному, добро тянется к добру, песня — к песне, человек — к человеку, размышлял Демьян. Вот взять Корнеева. На разных землях родились, на разных языках пролепетали свое первое слово, по-разному сложились судьбы. И вот — поди ж ты — встретились и поняли друг друга. И не просто поняли с помощью слова-языка, а нутром. Мыслями, сердцем. И теперь Демьян не представлял Мир без Корнеева. Корнеев так же нужен Миру, как и Солнце, Луна, Небо, Свет…

Корнеев начал рассказывать о зарождении Движения сторонников мира, о Первом Всемирном конгрессе в Париже и Праге в апреле сорок девятого.

Демьян не пропускал ни одного слова. Но, прикрыв глаза, он увидел не Париж и Прагу, а полюбившийся ему Комитет защиты Мира. Он увидел людей. Много людей. Они стояли плотно, плечом к плечу. Все внимательно следили, чтобы откуда-нибудь не выползли черные силы войны, чтобы эти силы не пустили корни в людские души, в деревья-травы, в землю, в звезды, в Солнце и Луну. Люди стояли кругом. А в центре круга, за спинами людей, высокая башня-дом. Это, наверное, Кремль, подумал Демьян. Символ Мира, символ Спокойствия и Жизни. Кремль он часто рассматривал на фотографиях и картинках в букваре детей, поэтому ошибиться не мог. Он сам, Демьян, тоже находился в кругу, может быть, даже в Кремле, высоко над землей, потому что видел далеко и видел почти все, что было вокруг. Рядом с собой он почувствовал всех родственников и людей своей Реки, саму Реку с ее многочисленными притоками, озерами, урманами левобережья и борами и болотами правобережья, со старинными селениями и таежными избушками, с бесконечными дорогами и тропинками, с каждой хвоинкой и песчинкой… И запах каждой хвоинки вдыхали и люди всех гор и равнин, всех морей и океанов, всех звезд и небес. Особенно те, кто любит и остро чувствует щемящую прелесть земной Жизни…

Умолк Корнеев.

Молчал и Демьян.

Тишина.

Демьян, наконец встряхнувший думы и видения, не то сказал, не то подумал: «По следу Мира пойти хочу…»

В те трудные послевоенные годы, когда жизнь только начала входить в свое русло, ему сподручнее было помогать Миру. Он остался один: кормить-поить, одевать-обувать некого. А зверя-рыбы добывал не меньше других охотников и рыбаков. Сейчас, правда, появилась семья. «Но живем не хуже и не лучше своих сородичей», — размышлял Демьян. Для дела жизни все самое необходимое есть. Не то, что после войны — жизнь намного полегчала. Только оленей не хватает. Так это беда всех людей Реки, беда машинного времени. А что дети? Старшие, считай, только три месяца в году дома бывают: как подросли — их в школу-интернат забрали, в поселке живут. Государство их грамоте учит, одевает-обувает, кормит-поит. Как бы Государство им теперь заместо отца-матери. Лучше бы, конечно, они находились под рукой, в семье росли — Демьяну это не в тягость, управился бы с обязанностями отца-родителя, научил бы их промысловому делу. И детям бы хорошо было. Но он не может жить в поселке, вдали от своих угодий. Не может, ибо каждый день он занят: выслеживает ли зверя, ловит ли рыбу, мастерит ли промысловый инструмент, пробивает ли новые тропы-дороги, обихаживает ли реки-озера, боры-урманы, сора-болота. Всякой земле нужен пригляд, всякая земля нуждается в зорком глазе, в дружеской ласке, в понимании. Без всего этого захиреет земля, утратит свое дыхание, опустеет. Поэтому ни под каким предлогом не покинешь свои угодья, свою землю. И в поселке, коль перебраться туда, заниматься совершенно нечем: как закрыли ли-соферму, так полсела слоняется без работы. Вот и приходится отдавать детей в школу-интернат. Иного выхода нет. Дети у Государства.

И, как водится, Демьян увидел свою цепочку, которая связывала его с Государством: Корнеев, Корнеевы, Россия, Государство. Корнеев являлся началом начал, фундаментом его, Демьянова, Государства. Вот он, можно к нему прикоснуться, можно поговорить с ним о чем угодно, не сводя глаз с его иконообразного красивого лица. Словом, весь он излучал красоту неприметную, неброскую, поэтому очень сильную. Каждый раз, встречаясь с ним, Демьян находил в нем что-то новое: то одно, то другое, то третье, словно он был многоликим, а душа вмещала весь мир. Когда думал о нем, Демьяна всегда поражало то, что, почти мальчишкой пройдя самое страшное и противоестественное — войну, он сохранил душу, не ожесточился, не очерствел, не запачкался черной грязью военных дорог. Не поразительно ли?! Наоборот, кажется, еще больше полюбил жизнь. Любил жизнь такой, какая она была: с радостями и печалями, с изменой и высокой любовью, с правдой и ложью, с великолепным началом и неизбежным концом. Ничто человеческое не пугало его, не страшило, не гнуло в дугу, ибо он был Человеком, а не святым. Он сражался, любил, ошибался, учил, падал, вновь поднимался. Поэтому Демьян особо и чтил его.

За Корнеевым шли другие Корнеевы, его родственники и сподвижники. Их груди разрывали прицельные пули, их заживо вмораживали в снега и льды, их топили в дымящихся прорубях и полыньях, их давили бревнами на баржах смерти, их в рогожных кулях заживо сбрасывали за борт, их бьющиеся сердца поднимали на острие хорея посреди холодных снегов, их костями усеяны берега Иртыша и Оби от Тобольска до Томска. И оттаивали снега, оттаивали льды, оттаивали людские сердца, и оттаивала земля, и оттаивал Север. Они принесли букварь, срубили школы и больницы, подняли Красные чумы, проложили новые дороги, построили города и поселки. Они живучи и непобедимы. У них много добрых корней, которые всегда находят благодатную почву, ибо добро также вечно и непреходяще, как и жизнь, И Демьян чувствовал, что они всюду вокруг него, ибо на Корнеевых держится жизнь.

Они в прошлом и в будущем.

И люди в неоплатном долгу перед ними. И Демьян — в том же числе. Он осознавал и старался уменьшить свой долг, внести свою лепту, хотя для этого явно недостаточно одной жизни — слишком она коротка.

Таким ему виделось его Государство, на котором держался Мир.

Мир… И сейчас, когда кассирша Лида усомнилась в его приверженности к Миру, он вспомнил свой путь к Комитету защиты и старательно нарисовал на ведомости свою подпись: чтобы ничего такого той больше «не показалось». Когда это Демьян на полпути сворачивал в сторону?! Кто такое припомнит?! Коль выдержал военные годы, в малолетстве, когда, бывало, часто становилось совсем невмоготу, то теперь, на склоне лет, должен устоять…

А какие испытания выпадут на долю его детей в будущем, он не ведал. Не ведал и того, что первым будет его младший сын Юванко, с детства своенравный, но с широко распахнутыми глазами внимавший каждому слову отца. И отец с любовью звал его Айи — Махонький.

Юван примет в себя заряд, нацеленный в отчий дом из дальней стороны. Удар приподнимет его — и он отчетливо увидит своих родных возле зимней избушки в сосновом бору. Впереди всех, посреди кораля, повернувшись к нему вполоборота, чуть нагнув голову и словно согнувшись под тяжелой ношей, давившей на плечи, в одной рубашке, без малицы, весь напряженный, со скорбно-печальным лицом застыл отец. От него неведомо по какому миру пробивалось одно:

«Я жду тебя, сын…»

Это пробивалось, колебалось, исходило волнами…

Черная, с серебристой проседью, прядь на голове отца тянется со лба к затылку.

За его спиной, в шести-семи шагах, перед самым входом в бревенчатые сени дома, в светлом платке и в зимнем саке с синим матерчатым верхом, у пояса придерживая левую руку правой, стоит мать. Из-за ее спины выглядывают беззаботные сестры Вера и Таисия. За ними — лица скитавшегося где-то старшего брата Микуля, ушедших на запад дядей, захороненного в братской могиле в Берлине деда, поседевшей бабушки, удивительно волнующей одноклассницы Галинки Лейковой и лица многих других близких и дальних родственников и людей…

В корале утоптанный белый снег детства и все четырнадцать сосен в защитного цвета, словно солдаты, зелени. Слева от сеней нарты со сложенной упряжью, хореи и колодки для оленей. На верхушке шеста связка порыжевшей травы на стельки кисов. За коралем плотный строй боровых сосен.

Он не почувствует ни страха, ни боли, ни огорчения. Только остановится дыхание — и остановится Время. И остановится Жизнь. И отчий дом.

Отец.

Мать.

Сестры.

Родственники.

Люди.

Снег детства.

Сосны.

Небо.

Солнце.

Остановится и останется все это.

Навсегда.

На веки вечные.