Хасинто. Книга 1

Глава 7

Закончилась вечерня. Шаги и голоса смолкли, и на окутанное мягким сумраком помещение опустилась тишина. Ее нарушали только шелест одежд послушника, подливающего масло в лампады, и завораживающий шепот: это два мужа задержались в церкви и, преклонив колени, молились.

Хасинто также не спешил покидать божий дом. Здесь глухая тоска превращалась в светлую печаль, здесь отступали сомнения и тревоги, а душа становилась прозрачной и чистой, как родник в Кантабрийских горах. Густой, тяжелый запах ладана успокаивал, приводя в порядок мысли. Казалось, будто здесь нет времени, нет смерти и страданий — только вечность и умиротворение.

Хасинто опустился на колени и, закрыв глаза, начал молиться. За упокой Диего и Мариты, за сына де Лары и за себя — да спасет Господь от греха прелюбодеяния, да оградит от греховных помыслов и убережет от дьявольских соблазнов!

— Хасинто, — раздался громкий шепот.

Все. Божественное волшебство растаяло. Время снова понеслось вскачь, как конь к обрыву. Сияющий сумрак превратился в обычный полумрак, а лампады больше не горели, а теплились и чадили, едва разгоняя тьму. В мутно-желтом свете лениво кружилась жирная пыль.

Как некстати Хасинто отвлекли от молитвы!

Он обернулся. Оказалось, это Гонсало его прервал: он стоял неподалеку от входа и жестом указывал на дверь. Наверное, сеньору что-то понадобилось. Нет других причин, по которым в столь поздний час оруженосец явился бы за Хасинто.

Хотя странно… Что нужно Иньиго Рамиресу от немощного, который даже на тризне прислуживать не в силах? Тем более что она, вероятно, быстро перейдет в пир. Все-таки победа! Будет много вина и еды. Одной рукой не управиться. Хасинто, конечно, спросил у сеньора, может ли быть чем-то полезен, но тот покачал головой и ответил:

— Нет. За трапезой возле меня будут Гонсало и один из пажей Алвареса. Не беспокойся. Все равно сейчас толку от тебя мало. Да и я не изверг, чтобы мучить.

Может, де Лара передумал? Или что-то другое ему потребовалось: например, прочесть еще какое-нибудь послание.

Хасинто поднялся с колен и подошел к Гонсало. Тот шире распахнул дверь, пропустил его вперед и, подхватив под локоть, увлек в сторону от дороги — к темнеющему чуть поодаль каштану.

— Что-то случилось? — спросил Хасинто, когда они остановились.

— Это я и хотел у вас выяснить, — осторожно сказал Гонсало. — Сегодняшнее послание… О чем оно было?

Вот значит как! Оруженосец отвлек от молитвы, чтобы удовлетворить свое любопытство? В пору бы возмутиться, но вместо этого в душе зародилось удовлетворение. Выходит, не так уж сильно сеньор доверяет Гонсало, не такие уж близкие между ними отношения.

— Я не могу ответить, — отрезал Хасинто. — Лучше спросите у сеньора.

— Я задал неподобающий вопрос, знаю, — вздохнул Гонсало. — Но поймите, Чинто, он очень важен.

— Если важен, то и задайте его самому дону Иньиго. А я обещал молчать, и не стану нарушать слово.

— Это похвально, конечно… — протянул оруженосец и умолк.

Однако разговор явно не был закончен. В воздухе так и висело несказанное «но». Казалось, собеседник просто подбирает слова. Пусть в темноте Хасинто не видел его лица, и все же не сомневался: оно напряженное.

Нужно было уйти, пока Гонсало в раздумьях, но, увы, он не успел.

— Чинто, поверьте, сеньор все равно открыл бы мне, что в послании. Пусть не сегодня, но завтра или через день. Да только я с утра уезжаю к ибн Мансуру.

— Но вы же вернетесь.

— Да, но если в письме говорится о том, о чем думаем мы с идальго Васкесом… как бы не было поздно. Мне, и ему, и вам, кстати, тоже, хорошо бы знать, к чему готовиться. Это очень важно, очень.

Значит, сначала Гонсало расспрашивал ближайшего вассала де Лары. Или, напротив, тот расспрашивал оруженосца. А потом они вместе решили допытаться у Хасинто.

Повода подозревать Васкеса или Гонсало в неверности сеньору не было. Скорее, наоборот: сложно не заметить, что эти двое всецело ему преданны. Они желают де Ларе добра и ради него же хотят узнать о послании, но что если их благие помыслы обернутся злом? К тому же Хасинто обещал никому ничего не говорить и не может вот так запросто отречься от своего слова. До чего же сложно сделать выбор! Как понять, что правильно, а что нет?

Он долго молчал, но наконец все-таки принял решение.

— Ответьте сначала, что думаете вы и идальго Васкес. Что было в том письме? А я… я скажу, верны ваши догадки или нет. Это самое большее, что я могу сделать.

— Спасибо, Чинто, — шепнул Гонсало и, помедлив, спросил: — О его сыне, о поисках там было?

Хасинто ничего не ответил, только кивнул, но тем самым предал клятву. Дня не прошло. Причем предал осознанно, не случайно. Лишь бы это было во благо, иначе нет ему оправданий.

— Вот же погань! Я так и знал, — прохрипел Гонсало и, видимо догадавшись о сомнениях Хасинто, добавил: — Не казните себя. Вы правильно сделали, что не стали скрывать.

— Надеюсь…

— У меня к вам еще одна просьба. Послушайте: меня не будет много дней. Дон Иньиго за это время наверняка успеет уехать и… приехать. Так вот, когда приедет, удержите его, постарайтесь удержать от поступков… Таких поступков, о которых он потом пожалеет. Конечно, здесь останется идальго Васкес, но вы — эскудеро, вы чаще возле него находитесь. И когда он вернется, тоже будьте рядом. Это будет сложно, и все-таки постарайтесь. Мы сейчас не в родовом замке сеньора. Это там он мог надолго закрыться в своих покоях и… Здесь нет. Как бы не вышло чего… как бы не пошли дурные сплетни.

— Похоже, вы не сомневаетесь, что он вернется ни с чем. Но вдруг на этот раз… найдет?

— Вы правда в это верите? — Гонсало хмыкнул и покачал головой.

Еще днем Хасинто не верил, но сейчас захотел поверить. Из-за сеньора. Ему, должно быть, мучительно сознавать, что никто не разделяет его надежд; искать, не встречая поддержки, видя лишь сомнения. Так вот: Хасинто будет вместе с ним верить в чудо, раз все остальные разуверились.

После разговора с Гонсало он долго не мог найти себе места и бесцельно бродил по каменным дорожкам между деревьев. Лишь за полночь вернулся в сеньорскую опочивальню. Она пустовала. Хасинто уселся на шкуры и прислушался к песням и хохоту, доносящимся из пиршественной залы, несмотря на толстые стены и закрытую дверь. Похоже, тризна по павшим уже сменилась чествованием победителей и переросла в буйное празднество. Многие рыцари наверняка изрядно опьянели.

Он улегся на спину, попытался заснуть, но скоро понял: не выйдет. Эх, хорошо бы, если сну мешал только шум пира. Увы. Куда сильнее мучили больная рука и неспокойная совесть. Без толку проворочавшись, он снова сел. Занять себя было нечем, разве что тревожными мыслями.

В жаровне перемигивались угли, похожие на раскаленные монеты. Они притягивали взгляд, и Хасинто не стал противиться. Лучше следить за игрой рдяных всполохов, чем пялиться в густую тьму или заглядывать в собственную душу.

Но как удержаться и не заглянуть?

Чем дольше он сидел, тем сильнее одолевали сомнения. Правильно ли он сделал, открыв Гонсало правду? Что если оруженосец или Васкес как-то помешают встрече сеньора с мавром, и это окажется ошибкой? Вдруг сейчас у дона Иньиго и впрямь есть возможность найти сына, а он ее упустит? И виноват в этом будет Хасинто. Остается молить Господа, чтобы де Ларе не повредило его признание.

Как странно… Благополучие сеньора стало для Хасинто не менее важным, чем собственное. Не понять, почему так случилось, и не вспомнить, в какой день. В тот ли, когда де Лара, несмотря на нанесенное оскорбление, принял его в оруженосцы? Или позже, когда хвалил за успехи? Или когда не поверил в клевету Ордоньо? Или совсем недавно, когда позаботился о Хасинто, пригласив лекаря, когда утешал, догадавшись, что он плачет по другу? А может, повлияло все вместе?

А ведь когда-то Хасинто ехал в земли дона Иньиго с тяжелым сердцем и — даже не верится! — чуть ли не смерти ему желал. Неужели это и впрямь было? Поразительно! Кажется, будто всего лишь сон — смутный, нехороший. Хотя с того дня и года не прошло…

Кто-то из древних мудрецов говорил: omnia fluunt, omnia mutantur — все течет, все меняется. Как же он был прав! И еще неизвестно, какие перемены ждут в грядущем… Увы, человеку не дано провидеть судьбу. Жаль. Скольких ошибок и невольных грехов удалось бы избежать!

Хасинто очнулся от мыслей, лишь услышав хлопанье двери и вопрос:

— А что это вы до сих пор не спите?

Он вздрогнул и повернул голову. На пороге стоял сеньор, а позади него топтался паж, сжимая в руках факел.

Хасинто вскочил на ноги и поклонился. Де Лара, слегка покачиваясь, подошел к кровати и сел.

— Зажги лампу, — приказал он пажу, — потом можешь идти.

Мальчишка сделал, что велено, и скрылся за дверью. Сеньор повторил вопрос:

— Так почему не спишь? Скоро светать начнет.

— Не знаю … Просто не хотелось.

— Правда? — на лице дона Иньиго читалось недоверие.

— Да. То есть, я пытался заснуть — не вышло.

— Рука?

И рука, и мысли, но это не повод жаловаться. Хасинто снова опустился на шкуры и заверил:

— Я сейчас же засну, обещаю.

— Хм… Это еще неизвестно. А завтра тебе вряд ли удастся отлеживаться до полудня… Почему ты не попросил у ибн Якуба те капли? Кажется, вчера они помогли.

— Он сказал, что больше нельзя.

— Ясно.

Иньиго Рамирес вздохнул и, опершись руками о кровать, тяжело поднялся. Затем выглянул за дверь. Скоро оттуда донеслись голоса, но слов Хасинто не разобрал.

Вернувшись, сеньор стянул сапоги и блио, остался лишь в нижней рубахе, но укладываться не спешил. Сидел на кровати и чего-то ждал. Чего именно, Хасинто понял через несколько минут, когда на пороге появился слуга. Он держал небольшой кувшин, в каких обычно хранили вино. Что же это, де Лара собрался пить сейчас, хотя и без того пьян после пира? Вроде бы именно от подобных поступков Гонсало просил его удержать.

— Ему отдай, — велел дон Иньиго, указав на Хасинто пальцем.

Слуга поставил кувшин возле шкур и тут же удалился. Хасинто в недоумении воззрился на де Лару.

— Пей, — велел тот. — Иначе до утра будешь мучиться.

— Сеньор, но…

— Я. Сказал. Пей.

Возражать и дальше он не посмел и сделал несколько глотков. Потом еще. Потом поставил кувшин и вопросительно глянул на дона Иньиго: выпивать все, наверное, необязательно? Но тот даже не смотрел в его сторону — взгляд был обращен на все еще раскаленную жаровню — Хасинто не забывал подбрасывать в нее угли.

Он выпил еще. Терпко-сладкое вино ласковым огнем разлилось по телу. Голову затуманило, она стала воздушной, а на плечи, напротив, навалилась приятная тяжесть. Даже дышать стало легче, и тревога отступила, спрятавшись в глубинах души. Рука по-прежнем болела, но беспокоила при этом меньше.

— Тебе лучше? — спросил де Лара.

— Да… Наверное…

— Хорошо. Сделай еще пару глотков, чтобы «наверное» превратилось в «точно». И ложись спать.

Он снова послушался. А потом неожиданно для себя самого спросил:

— Сеньор, а вы бы хотели знать, что будет дальше? Ну, в будущем?

— А что, по вашему, будет?

— Не знаю. Просто я подумал… — Он отхлебнул еще. — Если бы люди знали, как все может повернуться… Наверное, тогда жить стало бы проще.

— Тебе сложно живется?

— Нет… Или да. Н-не знаю. Вот если бы Диего знал заранее, что погибнет…

— А если бы обо всех возможных смертях знали его отец и мать — особенно мать — они бы единственного сына вообще никогда и никуда из родового замка не выпустили. Но достойная ли это жизнь для кабальеро? Ото всех бед не убережешься, Чинто, и, наверное, не нужно.

— Наверное… Но есть ведь еще всякие дурные помыслы или поступки. От них-то можно уберечься! Если знать. Ну вот когда я ехал к вам и… о плохом думал. А если бы з-заранее знал, то не грешил бы в м-мыслях и…

— Чинто, ты душу решил облегчить? — сеньор усмехнулся. — Мне все равно, что ты там думал. Мне важно, что ты думаешь сейчас. Еще важнее, что делаешь. Или не делаешь. А исповедоваться будешь перед падре.

— Да, сеньор, — Хасинто снова потянулся к кувшину. — И все же…

— Руки прочь, — процедил де Лара и добавил: — Довольно вина и довольно болтовни. Поставь кувшин на стол и — спать. Светает.

Хасинто глянул в окно: небо и впрямь посерело. Он убрал кувшин, потушил лампу и, подождав, пока Иньиго Рамирес уляжется, тоже распростерся на ложе.

— Доброй вам ночи, сеньор.

— Доброй ночи, — зевнув, откликнулся де Лара.

Когда Хасинто закрыл глаза, то голова закружилась. Неприятное ощущение. Впрочем, оно быстро прошло, и его затянуло в спасительный сон.

Утром третьего дня Иньиго Рамирес вместе с идальго Васкесом и шестью рыцарями покидал крепость. Эх, если бы Хасинто не был покалечен, сеньор наверняка взял и его. Ведь Гонсало сопровождает пленных, а Диего… Диего…

Хасинто опустил глаза, но тут же поднял, тряхнул головой и снова уставился в спины отъезжающим воинам. Дон Иньиго уже скрылся за воротами, а он все равно смотрел и смотрел ему вслед.

Пусть Господь убережет сеньора в пути, дарует ему удачу, вернет сына! Это всё, о чем Хасинто сейчас молит!

Знать бы, когда де Лара вернется. Чтобы не волноваться. До разрушенной крепости всего-то несколько часов верхом, но, возможно, оттуда Иньиго Рамиресу придется отправиться дальше. Так он сказал и, как в прошлый раз, прибавил:

— Не знаю, когда вернусь и вернусь ли.

Будто не мог ответить что-то определенное! Или хотя бы соврать. Можно подумать, не понимал, что о нем станут беспокоиться. Хасинто уже себе места не находил, хотя де Лара только-только скрылся за стеной. Что его там ждет? Неизвестность. Опасность. А возможно, и смерть.

Он бы многое отдал, чтобы разделить с сеньором и то, и другое, и даже третье. Mierda! Все из-за руки, да чтоб она… Нет, не нужно, чтоб отсохла. Тогда он навсегда останется калекой. Прости, Господи, что возроптал, не подумав.

Следующие дни тянулись так долго, что казалось, будто недели прошли. А ведь Хасинто почти всегда был чем-то занят — Алварес находил для него дело. Отвести лошадей в стойло или собак на псарню. Отыскать кого-то из вассалов. Отдать поручение слугам. Выяснить, все ли готово к трапезе. Обойти ночью крепость и проследить, чтобы все было спокойно.

Несмотря на занятость, тревога не отпускала. Начиная со второго дня с отъезда сеньора Хасинто нет-нет, да поглядывал на ворота и прислушивался, не загудит ли рог, не раздадутся ли возгласы. Но все было тихо…

Все было тихо и спустя пять дней. На шестой он услышал шум, гвалт и выбежал к воротам. Оказалось, что это всего лишь возвратились воины, сопровождавшие пленных.

Гонсало спешился, подошел к Хасинто и, скорее утверждая, чем спрашивая, произнес:

— Дон Иньиго не вернулся?

Хасинто покачал головой.

— Что ж, я этого ожидал, — вздохнул Гонсало.

— Почему? Вы говорили, что он вернется раньше вас.

— Я так думал. Но когда был у ибн Мансура, туда же явился явился дон Иньиго. А потом дальше поехал.

— Куда?

— Он не сказал.

Гонсало отвернулся и двинулся к конюшне. Наверняка тоже волновался, но не спешил делиться с Хасинто мыслями и догадками.

Оставалось мучиться неизвестностью и ждать, ждать…

Поздним вечером к Хасинто подошел ибн Якуб и сказал, что можно снять повязку. Наконец-то!

— Идемте за мной, юный идальго, — произнес мавр, увлекая его в сторону от замка.

Удивительно: Хасинто вроде исходил подворье вдоль и поперек, но сарацин привел в место вовсе незнакомое. Вокруг возвышались голые, лишенные хвои сосны. Будто скелеты! День вмиг погас, а между стволов пробился алый закатный свет, превратив скелеты в свечи.

— Дайте руку, — шепнул ибн Якуб.

Хасинто только что заметил, что лекарь одет по-сарацински: даже платок на голове накручен.

Вот мавр достает нож, цепляет повязку, а в следующее мгновение она просто исчезает. Странно. Хасинто опускает взгляд на руку: она расплывается перед глазами. Так сильно, что даже пальцы не пересчитать. Он щурится, всматривается и наконец видит… Видит, как на фоне сине-черной кожи копошатся белые черви.

Он кричит и пытается их стряхнуть. Непослушные пальцы трясутся, двигаются медленно, медленно до невозможности. Но черви не падают, а перебираются на левую руку, покрывают ее до локтя.

— Черви! Это черви! — восклицает Хасинто.

— Конечно, черви, — шипит ибн Якуб и хихикает. — В могиле всегда черви.

Из груди вырывается вопль. Черви переползают на лицо, лезут в глаза, забиваются в ноздри, начинают пожирать плоть. А он даже пошевелиться не может. Нет спасения!

Хасинто сел на ложе, хватая ртом воздух. По лбу струился липкий холодный пот.

Хвала пресвятой деве Марии — всего лишь сон! Страшный, жуткий, яркий, но — сон.

Наконец удалось отогнать страх и прийти в себя. Дыхание выровнялось. Сейчас бы лечь на другой бок и снова попытаться заснуть, но мысль — вдруг там, под повязкой, и впрямь что-то не то? — не давала покоя.

Хасинто нащупал лежащий неподалеку пояс, вытащил из ножен кинжал, вложил в правую руку, а левой взял щипцы и подхватил один из непогасших углей — хорошо, что такие еще остались. Стараясь не споткнуться, подошел к столу и зажег лампу. Сейчас! Сейчас он все узнает.

С замиранием сердца он принялся разрезать повязку.

Еще чуть-чуть.

Почти.

Да!

Желтоватая лента повисла на локте. Теперь поднять рукав, посмотреть. Убедиться, что все хорошо, и сон — только сон.

— Что ты, дурень, делаешь?

Сердце стукнулось о ребра и заколотилось, готовое выскочить из груди. От испуга Хасинто подпрыгнул, охнул и, обернувшись, выронил кинжал. Тот почти беззвучно упал на солому.

— Д-дон Иньиго…

Де Лара сидел на кровати. Его лицо было скрыто в полутьме, но голос невозможно спутать с другим.

Вот только вдруг это сон продолжается? Иначе почему Хасинто не услышал, как сеньор вернулся?

— Дон Иньиго, вы… вы мне не снитесь? Это правда вы?

— Отвечай на вопрос, эскудеро.

— Мне приснился кошмар…

— Я догадался. По воплям. Но повязка-то в чем виновата?

— Там было про руку… И там были черви…

— Ясно. И ты подумал, что сон вещий.

— Нет, сеньор. Просто… решил проверить.

— Погаси лампу, — прохрипел де Лара.

Хасинто не подчинился. Бросился к дону Иньиго, припал к его руке и спросил:

— Это правда вы? Это не сон?

— Сон? Ну, может, ты мне снишься, — проворчал он, а потом шепнул: — Лучше бы все последние дни оказались сном…

— Вы… вы не нашли его?

Де Лара выпрямился, оттолкнул Хасинто и процедил:

— А что, похоже, будто я сияю от счастья?

Нет. Не похоже. Не стоило задавать вопрос, заранее зная ответ. И голос, и поведение сеньора говорили, что поездка оказалась тщетной. Снова.

— Погаси же проклятую лампу наконец! — теперь Хасинто послушался, а Иньиго Рамирес сказал: — Иди на свое ложе и притворись, будто тебя нет. Иначе отправишься спать на конюшню.

Да он бы с удовольствием отправился куда угодно! Только бы не находиться здесь, боясь лишний раз вздохнуть и зная, что дон Иньиго, скорее всего, так и просидит без сна до самого рассвета. Но Гонсало просил: когда сеньор вернется, будьте рядом, хоть это и сложно. Похоже, оруженосец знал, о чем говорит.

Что ж, Хасинто не уйдет. Останется здесь. Пусть даже придется дышать тише, чем младенец, и не шевелиться, изображая бревно.

Он думал, что уснуть не получится, и оказался прав. Это даже хорошо. Зато услышал звук шагов. Тут же вскочил с ложа и выпалил.

— Доброе утро, сеньор.

Де Лара окинул его мутным взглядом и, ничего не сказав, шагнул к двери.

Нельзя вот так отпускать дона Иньиго! Почему нельзя? Хасинто сам точно не знал. Просто не хотел его отпускать.

— Нет! Подождите!

Он ринулся к сеньору, взял его руку в свою и, рухнув на одно колено, воскликнул:

— Позвольте мне пойти с вами! Вдруг все же понадоблюсь! Я… Мне…

— Довольно слов, — отрезал де Лара. — Можешь идти за мной, если хочешь. Только молча.

Иньиго Рамирес отправился в противоположную часть замка — в башню, где держали знатных пленников. Добравшись до верхнего этажа, остановился и протянул:

— Хочу отрубить сарацинскому выродку голову…

У Хасинто в груди похолодело. Убивать сына мавританского рико омбре не просто глупо, еще и опасно. Зачем наживать кровного врага?

Нужно либо сказать сеньору о своих сомнениях, либо молчать, как тот велел. Поддержать его своим молчанием, либо удержать от неразумного поступка.

Сейчас или никогда.

Хасинто задержал дыхание и спросил:

— Зачем его казнить? Кровного врага наживете. Лучше потребуйте тройной выкуп и…

Возле уха просвистел воздух. Кожу обожгло, в ушах зазвенело. Спустя мгновение пришла боль.

Хасинто зажмурился, но тут же открыл глаза. Дон Иньиго медленно опускал руку и смотрел яростным взглядом. А ведь сеньор предупреждал, что нужно молчать, Хасинто сам не послушал. Но все равно обидно до жути! И больно: не телу — душе. Ничего с этим не сделать. Остается только стоять и как дурак хлопать глазами.

Выражение лица де Лары изменилось. Сжатые в полоску губы расслабились и приоткрылись, на лбу пролегли глубокие морщины.

— Чинто, мне жаль.

Он протянул руку к его левой щеке — той, по которой только что ударил. Хасинто дернулся, но не отпрянул, и сухие мозолистые пальцы, едва касаясь, защекотали кожу. По телу пробежала зябкая дрожь.

— Жаль, — повторил сеньор. — Я не хотел. Но сейчас меня злит любая мелочь, иногда могу не сдержаться. Поэтому молчи, не лезь с советами.

— Я… буду молчать. Обещаю.

— Вот и хорошо. И не беспокойтся за меня. Может, я кажусь безумцем, но это не так. Да, я хочу убить мавритенка, но не стану этого делать, — он помолчал и сквозь зубы добавил: — Хотя просто выкупом его отец не отделается.

У Хасинто чуть не вырвался вопрос: что вы задумали? Благо, он вовремя опомнился и прикусил язык. Не зря. Де Лара сам пояснил:

— Мавритенок останется заложником. Увезу его с собой. Пусть сам напишет об этом. Я так хочу. Заодно ибн Яхъя убедится, что сын жив.

Провернулся ключ, отомкнулся замок. Стражник отступил, пропуская сеньора и Хасинто, потом дверь за спиной захлопнулась.

Комната на верхнем этаже башни оказалась крошечной. Только и хватало места для узкого стола и ложа в паре шагов от него. А еще здесь было холодно — ни жаровни, ни тем более камина: разумно, ведь огонь тоже оружие.

Пленник сидел на шерстяном покрывале, подслеповато щурился и часто моргал. Похоже, большую часть времени он провел во тьме. В комнате даже крохотного оконца не было, поэтому слабое свечение лампы оказалось для мавра слишком ярким.

Он выглядел совсем юным, даже младше Хасинто. Неожиданно! Зато ясно, почему де Лара назвал его мавритенком, а не мавром. Тот вовсе не походил на диких, злых сарацинов, с которыми довелось сражаться. Обычный юноша, почти мальчик. Худое лицо, на котором даже пушка еще нет, по-детски пухлые губы. Смотрит испуганными черными глазами, дергает щекой.

Дон Иньиго шагнул вперед, пленник взвился на ноги и прижался к стене. Теперь в его взгляде отразилась ненависть.

Де Лара положил на стол пергамент и перо, поставил чернила и, снова повернувшись к мавру, медленно заговорил. На сарацинском. Сеньор знает язык неверных?!

Хасинто разобрал только имя — Ибрагим.

Пленник хрипло задышал, сжал кулаки и выкрикнул что-то яростное. Наверное, оскорбление. В глазах дона Иньиго сверкнула ярость, он прищурился, поджал губы и угрожающе надвинулся на мавра. Тот сильнее вжался в стену, но — миг! — и отчаянно бросился на сеньора.

Дурак! На что надеялся?

Де Лару явно насмешила попытка мальчишки. Зло ухмыльнувшись, он перехватил его запястья и выкрутил левую руку. Пленник взвыл, Иньиго Рамирес отшвырнул его. Тот ударился лопатками и затылком о соседнюю стену и сполз на пол.

— Твой отец лжец и должен за это ответить. Но его здесь нет. Поэтому ответишь ты.

— Отец не лгать! — выпалил юнец на дурном кастильском. — Никогда не! Я не потерпеть оскорблений! А ты — пес паршивый! Ты… — он замялся. Видимо, не мог вспомнить других оскорблений на чужом языке и добавил на своем: — Хензирен!

Дон Иньиго шагнул к мавру и двинул ему ногой под ребра. Юнец подтянул колени к животу, зашипел, застонал от боли. Еще чуть-чуть, и ему вовсе не поздоровится. Ну зачем он спорит? Чего доброго, де Лара не выдержит и все-таки убьет. Хасинто не сможет помешать.

— Проклятье, — прохрипел сеньор и отошел от пленника. — Чинто, останови меня, если я вдруг… Его отец заслуживает страданий, но мавритенок все-таки нужен живым. Как ни жаль. Останови, понял?

— Да, сеньор.

— Хорошо… — пробормотал де Лара, затем указал мавру на стол и прикрикнул: — Пиши! Попрощайся с отцом, пока есть возможность. Считай это милостью.

— Не нужен подачка! Я не будь говорить отцу, что он лгать. Не говорить, что писать с позволения неверных. Я…

— Я тебя прикончу… — проговорил дон Иньиго.

Этот голос пугал: за видимым равнодушием ничего хорошего не крылось. Правда, пленник об этом не догадывался. Он вскочил на ноги и выпалил:

— Лучше смерть, чем…

— Молчи, безумец! — воскликнул Хасинто, сам от себя не ожидая, и покосился на сеньора.

Тот, как ни странно, не разозлился: напротив, посмотрел с одобрением и даже благодарностью.

— Надо было прийти завтра. Или послезавтра. Сейчас я не вполне владею собой. Убью олуха — потом пожалею. Ну его! Идем, Чинто.

Но письмо же важное! Не потому, что докажет ибн Яхъе, что сын жив, а потому, что весть от сына куда сильнее тронет отцовское сердце, чем послание от врага. Она заставит его страдать. Ведь именно этого хочет де Лара — мести. Хочет причинить ибн Яхъе боль, а письмо Ибрагима ее усилит. Но таким путем дон Иньиго ничего от пленника не добьется. Юноша слишком упрям, сеньор слишком зол, а надо мягче, осторожнее… Сейчас де Лара на это не способен.

Хасинто подошел к нему и прошептал так, чтобы мавр не услышал:

— Если позволите, я попробую его убедить. Вдруг получится?

Иньиго Рамирес несколько мгновений колебался, потом кивнул и, не сказав ни слова, вышел.

Хасинто остался с пленником наедине и тут же пожалел о своем решении. Нужно было послушаться и уйти. Но почему-то в глупую голову закралась мысль, будто ему удастся то, что не удалось сеньору. Ладно, отступать поздно.

— Ибрагим, ты долго, очень долго не увидишь отца. Может, вообще никогда не увидишь. Поэтому амир Иньиго позволил тебе с ним попрощаться. Сейчас ты еще можешь это сделать. Потом вряд ли.

— Твой хозяин дурно говорить о мой отец! Не слушать я этого… этого… смердящего…

Мавр, похоже, забыл нужное слово. И хорошо. Вдруг он выдал бы что-то слишком оскорбительное? Тогда Хасинто мог не сдержаться и накричать на упрямого барана. Хотя стойкость мальчишки вызывала невольное уважение, даже сочувствие. Сын не виноват, что отец оказался лжецом и мерзавцем. С другой стороны, грехи родителей всегда падают на детей, а от шакала никогда не родится агнец.

— Амир Иньиго сильно разгневался, поэтому и сказал такое. Может, твой отец и не хотел лгать, но… все-таки солгал. Наверное, нечаянно.

Тихий голос и доверительный тон не подействовали. Пленник зарычал, а в следующее мгновение в скулу Хасинто врезались костяшки пальцев. Он отлетел к стене, вскрикнул от неожиданности.

Да что же за день такой?! Сначала от сеньора получил, теперь от дурного юнца!

В груди закипела ярость. Все стало неважным: и что он снял повязку только этой ночью, и что минуту назад чуть ли не сочувствовал сарацину. Забыл он и о вожделенном письме.

— Сучонок!

Хасинто двинул мавру коленом под дых. Тот согнулся — и получил локтем по шее.

Они сцепились, не удержали равновесия и дальше боролись на полу. Молча. Ни криков, ни стонов, ни проклятий. Еще не хватало, чтобы вбежал стражник и разнял их, как драчливых кутят. Враг пыхтел, молотил кулаками то по воздуху, то по Хасинто. Извернулся и врезал коленом между ног. Резкая боль пронзила промежность и растеклась по животу. Застонать бы, но Хасинто не доставит сукину сыну такого удовольствия!

Дьявольское отродье!

Жаль, нельзя воспользоваться кинжалом. Кабальеро не сражается оружием с безоружным… кабальеро. Даже если тот — неверный, враг. В неравной схватке мало чести. Тем более что пленник нужен живым.

Ничего! Мавританский ублюдок все равно получит свое!

Хасинто отпустил врага и перекатился на спину. Юнец по дурости решил этим воспользоваться: попытался придавить его своим весом. Замечательно! Сделал, что нужно!

Хасинто просунул руку ему подмышку, ногу закинул на бедро и — р-раз! — перевернул. Схватил мавритенка за волосы, несколько раз ударил затылком об пол. Потом еще и еще раз.

Враг сопротивлялся, но недолго: скоро Хасинто воевал с уже неподвижным, бесчувственным телом.

Что? Бесчувственным? Нет! Он не хотел убивать мальчишку! Только проучить. Надо было опомниться вовремя, остановиться!

Неужели убил?

Пленник не двигался и, кажется, не дышал.

Хасинто приложил ухо к его груди, но собственное сердце грохотало так сильно, что стук вражеского он не расслышал. А может, оно уже не билось?

Нет!

— Ибрагим… — простонал Хасинто и приподнял его голову. Солома под ней побагровела. — Ибрагим!

Что же он наделал?! Обещал заполучить письмо, но все испортил. Все! Предостерегал сеньора, говорил, что кровный враг ни к чему — и сам же нажил ему кровника! Гнев всему виной. Неспроста он — смертный грех.

Хасинто бездумно тряс тело пленника и бормотал: Ибрагим, Ибрагим, Ибрагим… Глаза щипало от выступивших слез. Мавр оставался неподвижным.

— Иисусе, Господи всемилостивый, всемогущий, — шептал Хасинто, — Дева Пречистая, каюсь во грехе своем, молю о чуде… Ибрагим!

Сарацин застонал. Его стон показался слаще песни. Благодарение всем святым! Слава Господу, он услышал молитвы!

Хасинто готов был расцеловать недавнего врага. Не умер! Жив! Уберегла пресвятая Дева!

Он осторожно поднял юношу и усадил, прислонив спиной к стене. Это оказалось не так-то просто — правая рука еще плохо слушалась, и все-таки он справился.

— Ибрагим… Ну же, держись… Очнись… Ну пожалуйста!

Наконец пленник разомкнул веки, но его взгляд был мутным и блуждал, ни на чем не задерживаясь. Хасинто пощелкал пальцами перед его лицом.

— Ибрагим! С тобой все хорошо?

Ответом стал плевок. Благо, пролетел мимо и упал в солому. Хотя несколько капелек все-таки брызнули на щеку. Если бы не радость, почти счастье от того, что юноша жив, Хасинто снова бы взъярился. Сейчас же лишь провел рукой по скуле, вытирая слюну, и проворчал:

— Вижу, пришел в себя.

Лицо пленника, сейчас голубовато-белое, пошло красными пятнами, во взгляде загорелись ненависть и презрение. Это неприятно и — неважно.

— Сказал бы сразу, что не желаешь писать… — протянул Хасинто. — Или ты просто сердить отца не хотел? Боялся его гнева?

— Мой отец не лгать… — выдавил мавр посиневшими, дрожащими губами.

— Ты другие слова знаешь? Долго собираешься бурчать одно и то же? Верю я, верю! Твой отец хотел сделать добро, но… ошибся. А мой сеньор опечалился, разгневался, вот и наговорил… всякого. Не хочешь ничего писать — не надо. Нам с амиром Иньиго вообще все равно. А насчет этого, — Хасинто похлопал себя по затылку, — я сожалею. Не думал тебя калечить, но ты оказался сильным противником. Пришлось драться всерьез…

Хасинто отошел к столу и медленно, очень медленно начал скручивать пергамент в узкую трубочку. Он ждал. Пока неясно, поверил мавр в его искренность или нет, повлияла на него лесть или пропала втуне. Тем более что неизвестно, какие у Ибрагима отношения с отцом. Может, юнцу легче сдохнуть, чем написать родителю из позорного плена. Тут Хасинто его понимал. Находись он в таком незавидном положении, тоже десять раз бы подумал, прежде чем говорить с Варгасом-старшим.

— Я не буду сказать отцу, что он лгать… Нет.

Хасинто фыркнул и пожал плечами.

— Нет и не надо. Никто не заставлял тебя его обвинять.

— Твой хозяин заставлять.

Проклятье! Видимо, сеньор сказал это в самом начале, на сарацинском. Надо как-то выкрутиться…

— Что ж ты такой дурной? Я же объяснил: сеньор разозлился. Вот и захотел высказать ибн Яхъе все… С твоей помощью. Но это необязательно.

— Дикарь. Он дикарь.

Взять бы и врезать олуху по роже! Жаль, нельзя.

— Пф-ф…Это ты дикарь. Бестолковый. Насочинял ерунды. Не понял, что тебе позволили попрощаться. Да что теперь говорить!

Хасинто махнул рукой и шагнул к выходу.

…Ну же, Ибрагим, очнись! Задержи, останови! Сделай то, что хочет дон Иньиго!

Все-таки зря сеньор давил на пленника, зря заставлял писать о лжи отца. Ибн Яхъя и сам, без подсказок бы догадался, почему сына сделали заложником. Конечно, де Лара предупреждал, что не в себе. Наверное, этим и объясняется его несдержанность.

Хорошо, что у сеньора есть эскудеро, который добьется того, чего не добился он! Наверное… Все-таки пленник не спешит останавливать Хасинто.

Неужели все зря? И лесть, и показное равнодушие, и полуправда?

Он уже дотронулся до дверной ручки, и тут наконец раздалось вожделенное:

— Не уходить ты! Я написать!

Губы против воли растянулись в улыбке. Благо, он стоял спиной к сарацину.

— Тебя не поймешь… — буркнул Хасинто и нехотя, будто через силу, обернулся. — Ладно уж, но давай быстрее. Я с тобой и так провозился. — Он подошел к Ибрагиму и носком ботинка расшвырял солому. Затем положил на пол пергамент, поставил чернила, всунул в руку неверного перо. — Быстро, понял?

Пленник метнул на него взгляд и тут же обмакнул перо в чернила. Пальцы юноши тряслись: перо то и дело выпадало из рук. На лбу выступали капли пота, дыхание было хриплым и неровным. Юноша так сильно волновался? Или сказывался разбитый затылок? Несколько строчек Ибрагим выводил так долго, что за это время Хасинто написал бы десяток посланий. К заложнику точно нужно отправить лекаря. На всякий случай. Не забыть бы сказать об этом сеньору…

Наконец мавр отложил перо, а Хасинто забрал послание. Прочесть не смог, а жаль. Вот бы выучить язык врагов, понимать их чудные завитушки. Это пригодится. Можно попросить ибн Якуба, чтобы с ним позанимался. Лекарь скучает по родной речи, а потому вряд ли откажет. Но спрашивать просто так неудобно. Да и вообще: об учебе лучше подумать потом, а сейчас главное, что все удалось — де Лара получит то, что хотел.

Получит, благодаря своему эскудеро!

Дон Иньиго стоял, прислонившись к стене, и смотрел в пол. Когда Хасинто вышел, он вскинул голову.

— Я уж думал за тобой идти.

— Вот, — Хасинто протянул пергамент.

— Замечательно. — Сеньор с улыбкой забрал свиток, но вдруг нахмурился. — У тебя щека опухла. Только не говори, что это я тебя…

Непроизвольно Хасинто потянулся к щеке, но Иньиго Рамирес перехватил его руку и опустил.

— Ты что, подрался с этим… с Ибрагимом?

— Немного.

— Надеюсь, ты победил?

Ну что за вопрос?!

— Конечно! А вы как думаете? — Хасинто кивнул на свиток. — Письмо же у вас.

— И то верно… Он написал на своем наречии или нашем?

— На своем.

— Тогда отыщи ибн Якуба. Жду тебя и его здесь.

…Приветствую тебя, возлюбленный отец мой, да будет доволен тобою Аллах. Прости своего сына Ибрагима, принесшего огорчение. Я заслуживаю порицания, ибо пленили меня франки, да проклянет… — ибн Якуб осекся, но все-таки продолжил: — Да проклянет их Аллах. Отпускать меня они не желают, забирают на нечистые земли. Видит Всевышний, я старался избежать позора, но все в воле Его. Молюсь о твоем здравии, а также о здравии моей матушки, моих братьев и сестер.

Лекарь умолк. Молчал и де Лара, в задумчивости покусывая губу. Наверное, был недоволен, что Ибрагим не написал, почему стал заложником.

— Сеньор, пленник отказался признать ложь отца. Вообще отказывался писать. Мне пришлось… я позволил ему сказать то, что сам хочет. Иначе…

Дон Иньиго прервал Хасинто взмахом руки.

— Я ни в чем тебя не виню. Наоборот: ты молодец.

— А мне показалось, что вы недовольны…

— Показалось. — Де Лара перевел взгляд на мавра и сказал: — Благодарю. Ты можешь идти.

Врачеватель попятился к выходу, и тут Хасинто вспомнил!

— Нет! Подождите! Ибн Якуб!

На него воззрились сразу две пары изумленных глаз.

— Что такое? — спросил сеньор.

— Пленник… Мы с ним схватились. У него кровь пошла, он перестал двигаться. Потом очнулся, но все равно был странным и…

— Каким именно? — переспросил ибн Якуб.

— Бледным. И чуть-чуть синим. И дрожал. И дышал тяжело.

— А вы его как били?

— Я не бил! Мы дрались. Оба!

— Верю. Но вы свои удары помните? Перед тем, как он сознание потерял?

— Ну, да… Об пол я его ударил. Головой.

— Затылком?

— Да.

— Значит, опять… — протянул ибн Якуб. — Плохо.

Что значит это «опять»? До сих пор Хасинто не встречался с пленником и тем более не дрался с ним. У сеньора слова лекаря тоже вызвали недоумение.

— Ты о чем?

— Господин, у мальчика уже был разбит затылок. В бою. Шлем промялся, вдавился в голову. Еле удалось его снять. Тогда я остановил кровь, наложил повязку…

— У него не было никакой повязки, — отрезал де Лара.

— Нет? Может, он ее снял… глупец. И опять получил по тому же месту. Зачем снял? Господин! Ваш эскудеро прав: лучше проведать мальчика. Если позволите.

— Конечно. Ступай. Он нужен живым и здоровым. И ты, Хасинто, тоже ступай. До завтра можешь быть свободен.

До завтра? Сейчас же только полдень!

Ладно, пусть. Раз он сеньору не нужен, то оседлает Валеросо и проедется по окрестностям. До сих пор на это не было либо времени, либо желания. Сейчас есть и то, и другое. Хотя с куда большим удовольствием он остался бы подле дона Иньиго, несмотря на то, что можно попасть под горячую руку. В таком настроении де Лара мало предсказуем, об этом еще Диего говорил.

Сеньор, слава Господу, лишь несколько дней ходил мрачным. Было слишком много дел — тут уж, видать, не до печали. Да и месть, наверное, улучшила его настроение. Хотя письмо ибн Яхъе он пока не отправил — ждал мавританских посланников, чтобы передать весть через них. Они со дня на день должны были привезти выкуп за других пленных.

При взгляде на спокойного сеньора Хасинто радовался. Губы сами собой расползались в довольной и, кажется, немного глупой улыбке. Хотелось подойти к Иньиго Рамиресу и сказать: «Я счастлив, что вижу вас… таким!»

Перед отъездом из Эстремадуры воины устроили небольшой дружеский турнир.

Замечательно! Среди дней, наполненных заботами и тревогами, не помешает тренировка для рыцарей, наука для оруженосцев и развлечение для зрителей.

Де Лара, идальго Васкес и еще пять воинов сражались на мечах против Алвареса и его людей. Шел последний бой из шести — пеший: прежние были конными. В трех из них отряд сеньора победил, в двух проиграл. Этот — решающий.

Вокруг ристалища стояли и следили за боем знатные кабальерос и дамы. Одна из дев — большеглазая, с крупными черными локонами, — смотрела на дона Иньиго, не отрываясь, а в ее взгляде горело восхищение. Хасинто переполнила гордость, будто он сам сражался на месте Иньиго Рамиреса, а не стоял сбоку от воинов, держа запасной меч.

Дева, однако, знает, кем любоваться! Дон Иньиго — лучший из мужей и великий воин. Неспроста в битве с сарацинами не получил ни единой царапины.

Как он двигается! Быстро, красиво! Удары точны и сильны. Алварес едва успевает прикрыться щитом и отступить. Щит другого противника порублен чуть ли не в крошево, а меч выбит из рук: рыцарь вынужден уйти побежденным.

На шлеме, кольчуге, клинке дона Иньиго играют солнечные лучи. От него будто сияние исходит. Сеньор напоминает изображения героев на гравюрах: тот же строгий профиль и могучие плечи, сурово нахмуренные брови и прямая линия губ.

Отряд де Лары победил! Хасинто издал ликующий крик, заулыбался — и едва не забыл, что он вообще-то оруженосец. Сеньор, конечно, прекрасен, и можно долго смотреть, как он убирает меч в ножны, вытирает пот со лба, чествует противников, но это не повод забывать об обязанностях. Нужно принять его щит и доспехи. Гонсало уже подошел к нему, но один не справится — рук не хватит.

Хасинто бросился к дону Иньиго, поздравил с победой, помог снять кольчугу.

В эту минуту раздался шепот.

— Господин, заложник умер.

Нет, это не шепот — это гром. Хасинто дернулся и обернулся. За его спиной и напротив сеньора стоял ибн Якуб. Теребил ворот, сплетал и расплетал пальцы.

Ибрагим! Умер! Через два дня после того, как написал послание!

Хасинто застыл, выпустил кольчугу из рук, и она с лязгом грохнула наземь.

Он знал, кто виноват в смерти пленника. Хуже всего, что сеньор с врачевателем тоже об этом знали…

Два дня назад он избил мавра — из гнева.

Хотел получить письмо и снискать благодарность сеньора — из гордыни.

Два смертных греха. Вот к чему они привели — Хасинто подвел дона Иньиго.

Главным испытанием должна была стать война. Она закончилась, но беды и неприятности начались.

Хасинто узнал о гибели друга, когда рыцари Леона и Кастильи победили.

После победы начала мучить покалеченная рука, а сеньора поманили ложной надеждой.

Теперь совсем худо: заложник умер. По вине Хасинто.

Непросто будет заслужить прощение дона Иньиго. Еще сложнее — самому себе простить невольное предательство.