Helter Skelter: Правда о Чарли Мэнсоне

Часть 7 ВЕТЕР УБИЙСТВ[189]

19 ноября — 20 декабря 1970 года

Фитцджеральд объявил, что подсудимые закончили. Но теперь все три подсудимые девушки в голос кричали, что хотят дать показания.

Созвав совещание сторон в кулуарах, судья Олдер потребовал объяснить ему происходящее.

Между адвокатами защиты и их клиентами возникли некоторые разногласия, сказал Фитцджеральд. Девушки намеревались выступить; их адвокаты противились этому и хотели завершить изложение доводов защиты не начиная.

Бурные дебаты продолжались не менее часа, и только тогда проявилась истинная причина размолвки; Фитцджеральд сделал следующее признание, не занесенное в стенограмму:

Сэди, Кэти и Лесли хотели показать под присягой, что они сами спланировали и совершили убийства и что Мэнсон тут вовсе ни при чем!

Чарли хотел взорвать эту свою бомбу немедленно, но адвокатам удалось оттянуть взрыв, хоть и ненадолго. Впервые открыто противясь Мэнсону, Рональд Хьюз заметил: “Я отказываюсь принимать участие в любом судопроизводстве, где от меня требуется вытолкнуть клиента из окна”.

Возникшие правовые проблемы были внушительны, но в основном сводились к одному только вопросу: что первично — право на квалифицированную помощь юриста или право давать показания? Обеспокоенный тем, что любой из выбранных Олдером ответов мог быть впоследствии назван судебной ошибкой, я предложил обратиться за разъяснением в Верховный суд штата. Олдер, однако, счел, что (пусть адвокаты не захотели излагать доводы защиты и посоветовали клиентам воздержаться от дачи показаний) право голоса в суде “обладает превосходством над всеми прочими правами”. Девушкам будет разрешено дать показания.

Олдер спросил у Мэнсона, не желает ли он тоже выступить. “Нет, — ответил Чарли и, подумав немного, добавил: — То есть в любом случае не сейчас”.

По возвращении в зал суда Канарек подал прошение отделить дело Мэнсона от процесса остальных подсудимых.

Теперь Чарли пытался покинуть тонущий корабль, предоставив девушкам спасать свои жизни самостоятельно. Отклонив прошение Канарека, Олдер пригласил присяжных и позволил Сьюзен Аткинс занять свидетельское место и принести присягу. Дэйи Шинь, впрочем, отказался задавать ей вопросы, пояснив, что сама формулировка заготовленных Сьюзен вопросов изобличает её[190].

Это создало совершенно новую проблему. Вернувшись в кулуары, Олдер отметил: “Мне становится совершенно ясно, что весь этот маневр защита провела просто для того… чтобы исказить ход процесса… Я не намерен допустить это”.

По-прежнему в кулуарах, вне присутствия присяжных, Сьюзен Аткинс сказала судье Олдеру, что хочет рассказать, “как все было. Как я сама это видела".

Судья: “Понимаете ли вы, что в этом случае подвергнете себя опасности? Произнеся всего несколько слов, вы можете самостоятельно подписать себе приговор”.

Аткинс: “Я понимаю”. Она добавила, что в случае, если будет признана виновной, “пусть меня приговорят, исходя из правды. Я не хочу, чтобы меня приговорили, опираясь на кучу лжи, вырванной из контекста и рассыпанной как придется. Потому что, мистер Буглиози, ваше здание трещит по швам. Я сама видела, как пошли трещины. Подлый ты, хитрый лис!”

Буглиози: “Зачем же помогать мне подпереть эту развалину, Сэди? Ты должна быть довольна. Если все рухнет, вернешься на ранчо Баркера. Зачем же выступать в суде, чтобы помочь мне?”

Шинь сказал, что в случае, если Олдер прикажет ему задавать вопросы клиентке, он немедленно подаст просьбу о снятии с себя обязанностей адвоката подсудимой. Фитцджеральд высказался в том же ключе, добавив: “Насколько я понимаю, это будет похоже на подстрекательство к самоубийству — а затем и на само убийство”.

Когда в заседании был объявлен перерыв, Суд еще не пришел к окончательному решению.

На следующий день Мэнсон удивил всех, заявив, что он тоже желает выступить. Фактически, он намеревался занять место свидетеля прежде, чем это сделают остальные. Из-за возможных проблем с Арандой, однако, было решено, что сначала Мэнсон произнесет свою речь вне присутствия присяжных.

Мэнсон принес присягу. Вместо того чтобы заставить Канарека задавать ему вопросы, он запросил и получил разрешение сделать заявление.

Чарли говорил более часа. Начал он почти извиняющимся тоном, настолько тихо, что поначалу публике в заполненном зале суда приходилось наклоняться вперед, чтобы расслышать слова. Но уже несколько минут спустя голос Мэнсона изменился, он окреп, в нем появился внутренний стержень, и (как мне уже приходилось наблюдать во время наших бесед) лицо его тоже изменилось. Мэнсон Никто. Мэнсон Мученик. Мэнсон Проповедник. Мэнсон Пророк. Он становился всеми ими — и не только; метаморфоза часто происходила прямо посреди фразы, и лицо Чарли было экраном, по которому быстрыми тенями скользили эмоции, пока оно уже не стало целым калейдоскопом разных лиц: каждое вполне настоящее, но лишь на долю секунды.

Он невнятно бормотал, он делал отступления, он повторялся, но во всем выступлении Мэнсона действительно было нечто гипнотическое. По-своему Чарли пытался наложить на слушателей странные чары; подобным же образом ранее ему удавалось околдовать наиболее впечатлительных своих сторонников.

Мэнсон: “Меня много в чем обвиняли, многое говорили обо мне и о моих соответчиках по этому делу, перед нами выставили немало фактов, многие из которых можно попытаться объяснить и очистить от словесной шелухи…

Я никогда не ходил в школу, а потому так по-настоящему и не научился читать и писать; поэтому меня посадили в тюрьму, и я остался глупым, остался ребенком и наблюдал со стороны, как весь ваш мир понемногу взрослеет, — и вот теперь я смотрю на вещи, которые вы делаете, и не понимаю…

Вы едите мясо и убиваете создания, которые лучше вас самих, а потом ужасаетесь, какими плохими стали ваши собственные дети, называете их убийцами. Это вы сделали своих детей тем, что они есть…

Дети, что идут на вас с ножами, — это ваши дети. Вы научили их всему, что они знают. Я не обучал их. Я просто помог им подняться на ноги.

Большинство людей, что жили на ранчо, людей, которых вы зовете “Семьей”, — эти люди вам просто были не нужны, это люди, которые оказались на обочине; которых прогнали родители; которые не хотели жить в толпе. Поэтому я сделал для них все, что было в моих силах: я забрал их в глушь, на свою свалку, и вот что я сказал им: в любви не существует понятия плохо…

Я сказал им, что все, что они делают для своих братьев и сестер, хорошо, если это делается с мыслью о хорошем…

Я занимался уборкой по дому — тем, чем следовало бы заняться Никсону. Он должен был постоять на этой стороне дороги, попытаться собрать своих детей вместе, — но нет, его там не было. Он сидел в Белом доме, он посылал их воевать…

Я не понимаю вас, но я и не стараюсь понять. Я никого не пытаюсь судить. Я знаю, что могу судить только одного человека — себя самого… Но одно я знаю точно: в своем сердце, в своей душе каждый из вас не меньше виноват во вьетнамской войне, чем я — в смерти этих людей…

Мне не дано судить никого из вас. Я не точу зуб, не таю к вам вражды. Но, сдается мне, настало время, когда вам всем придется взглянуть на самих себя и осудить ту ложь, в которой вы погрязли.

Я не могу испытывать к вам неприязни, но вот что я вам скажу: у вас осталось не так уж и много времени, прежде чем вы начнете убивать друг друга, потому что все вы — безумцы. И вы можете отразить, спроецировать на меня эту свою злобу…. Но я — лишь то, что живет внутри каждого из вас.

Меня породила тюрьма. Меня породила вся ваша система… Я лишь то, чем вы меня сделали. Я — ваше отражение, и ничего больше.

Я питался отбросами из ваших мусорных баков, чтобы снова не угодить в тюрьму. Я носил обноски с вашего плеча… Я изо всех сил старался приспособиться к вашему миру, и теперь вы хотите убить меня; вот я гляжу на вас и говорю себе: хотите убить меня? Ха! Я давно уже мертв, всю свою жизнь я мертвец. Я провел двадцать три года в выстроенных вами гробницах.

Порой я задумываюсь, не стоит ли вернуть должок; порой мне кажется, что лучший выход — броситься на вас и позволить пристрелить себя… Если бы я только мог, то оторвал бы этот микрофон и колотил бы им по вашим головам, пока мозги не полезли бы наружу, потому что это то, чего вы заслуживаете. То, что вы заслужили.

Если бы я был способен разозлиться, я постарался бы убить каждого из вас. Если в этом моя вина, я принимаю ее…

А эти дети — все, что они сделали, они сделали из любви к своему брату…

Если я показал им, что лично я сделаю ради своего брата все, что угодно, — в том числе отдам за него свою жизнь на поле битвы, — и потом они подняли это свое знамя и ушли от меня и сделали то, что сделали, тогда я не несу ответственность за их поступки. Я не указываю людям, что им делать…

Эти дети [указывая на подсудимых девушек] искали самих себя. То, что они сделали, если они это сделали, — это их поступки. Им придется объяснить вам, зачем они поступили именно так…

Все это — ваш собственный страх. Вы ищете, на чем можно его выместить, и выбираете маленького старого попрошайку; вы выбираете ничтожество, которое питается мусором; которое никому не нужно; которое выкинули из исправительной колонии; которое прошло через все вообразимые круги ада, — и вы хватаете его и сажаете на скамью подсудимых.

Вы ждете, чтобы я сломался? Не выйдет! Вы сломали меня много лет назад. Вы давным-давно убили меня…”

Олдер спросил, не хочет ли Мэнсон что-нибудь добавить.

Мэнсон: “Я никого не убивал и я никого не приказывал убить.

Может статься, я действительно намекал несколько раз, нескольким разным людям, что я могу быть Иисусом Христом, но я сам еще не решил для себя, кто я такой или что такое”.

Кое-кто звал его Христом, сказал Мэнсон. В тюрьме именем ему служил номер. Кому-то нужен изверг-садист, поэтому они видят его таким. Да будет так. Виновен. Не виновен. Это всего лишь слова. “Вы можете сотворить со мною все, что только пожелаете, но не сможете даже дотронуться до меня, ибо я — это всего только моя любовь… Если меня снова посадят в тюрьму, это ничего не будет значить, потому что из предыдущей меня выгнали пинками. Я не просил вас освобождать меня. Я люблю сидеть за решеткой, потому что я люблю себя самого”.

Предупредив Мэнсона: “Кажется, вы отвлеклись от основной мысли”, Олдер попросил его придерживаться вопросов, имеющих отношение к процессу.

Мэнсон: “Вопросов?.. Мистер Буглиози — целеустремленный обвинитель с прекрасным образованием, мастерски владеющий речью, семантикой. Он гений. У него есть все, о чем только может мечтать любой юрист, кроме единственной вещи: состава преступления. У него нет дела как такового. Если бы мне было разрешено выступить в качестве собственного адвоката, я смог бы доказать вам это…

Вещественное доказательство в данном уголовном деле — револьвер. Этот револьвер валялся на ранчо. Он принадлежал всем и каждому. Любой мог бы взять его и сделать с ним все, что ни заблагорассудится. Я не отрицаю, что владел этим револьвером. Он множество раз бывал в моих руках.

Как и веревка, она тоже с ранчо”. Конечно, он купил веревку, признал Мэнсон, целых 150 футов, “потому что веревка всегда пригодится на ранчо”.

Одежда? “Очень удобно вышло, что мистер Баггот сумел найти ее. Подозреваю, он неплохо заработал на находке”.

Пятна крови? “Ну, это не совсем пятна крови. Они всего лишь бензидиновая реакция”.

Кожаная тесемка? “Сколько человек носили когда-нибудь мокасины с кожаной шнуровкой?”

Фотографии семи мертвых тел, 169 ножевых ранений? “Они выставляют трупы в ужасном состоянии на всеобщее обозрение и намекают: смотрите, что будет с вами, если только он выйдет на свободу”.

Helter Skelter? “Это выражение обозначает путаницу, неразбериху. Так и есть, в буквальном смысле. Это сочетание букв не подразумевает, что какие-то люди намерены убить других людей… Helter Skelter — путаница. Все вы здорово запутались, и вскоре путаницы вокруг вас станет еще больше. Если вы отказываетесь замечать это, тогда называйте ее, как хотите”.

Заговор? “Разве это заговор — когда музыка говорит молодежи восстать против истеблишмента, потому что люди истеблишмента разрушают все вокруг, и делают это все быстрее и быстрее? Какой же это заговор?

Музыка говорит с вами ежедневно, но вы слишком глухи, немы и слепы, чтобы даже просто услышать музыку…

Это не мой, это чужой заговор. Это не моя музыка. Я слышу все, что она несет. Она говорит: “Восстань”, она говорит: “Убей”.

Зачем винить меня? Я не писал этой музыки”.

О свидетелях. “Например, Дэнни ДеКарло. Он сказал, что я ненавижу чернокожих и что мы с ним в этом сходимся… Но единственное, что я сделал с Дэнни, как и с любым другим, — это отразил ему его самого. Если он говорил, что недолюбливает чернокожих, я отвечал ему: “О’кей”. Так что потом он выпивал еще банку пива и уходил прочь с мыслью: “Чарли думает совсем как я сам”.

Но на самом-то деле он понятия не имеет, что там в голове у Чарли, потому что Чарли никогда не выставлял себя напоказ.

Я думаю иначе, чем остальные люди. Вы слишком много значения придаете собственной жизни. Ну, а моя жизнь ни для кого не была важна…”

Линда Касабьян. Она давала показания против него только потому, что видела в нем своего отца, а отец никогда ей не нравился. “Поэтому она встает здесь и говорит, что, заглянув в глаза умиравшему человеку, поняла, что это моя вина. Она решила так, потому что не в силах была встретиться со смертью. Но, если она не может видеть смерть, я тут ни при чем. Я могу. Я делал это постоянно. В тюрьме смерть входит в жизнь человека, он вынужден жить в постоянном страхе смерти, потому что тюрьма — мир жестокий, и хочешь не хочешь, но приходится всегда быть начеку".

Дайанна Лейк. Ей хотелось внимания. Она притягивала к себе неприятности, она жаждала их; она устраивала нелепые выходки; ей хотелось, чтобы отец наказал ее. “Поэтому, как и всякий отец, я усмирял ее сознание болью, чтобы она не подожгла в итоге все ранчо”.

Да, жившим на ранчо юношам и девушкам он приходился отцом. Но лишь в том смысле, что обучал их “не быть слабыми и не полагаться на меня”. Полу Уоткинсу был нужен отец. “Я сказал ему: “Чтобы стать мужчиной, парень, тебе придется встать, выпрямиться и самому стать себе отцом”. Он отправляется в пустыню и там находит образ отца в Поле Крокетте”.

Да, он приставлял нож к горлу Хуана Флинна. Да, он заявил ему, что ответственен за все эти убийства. “Я действительно чувствую некоторую ответственность. Я чувствую свою ответственность за загрязнение окружающей среды. Я чувствую ответственность за все происходящее”.

Мэнсон не отрицал, что сказал Бруксу Постону взять нож и пойти убить шерифа города Шошон. “Я не знаком с тамошним шерифом. Я не говорю, будто не произносил этих слов, но, если я и сказал их, в тот момент убийство этого человека могло казаться мне неплохой идеей.

Если начистоту, я вообще не помню, чтобы говорил когда-нибудь: “Возьми нож и смену одежды. Иди с Тексом и делай все, что он скажет”. Я даже не помню фразы “Пойди и убей шерифа”.

На самом же деле я выхожу из себя, когда кто-то лишает жизни змею, собаку, кошку или лошадь. Я и мясо не особенно люблю; вот до какой степени я противлюсь убийству…

На мне нет никакой вины, потому что я никогда не был способен видеть что-то в дурном свете… Я всегда повторял: делайте то, что велит вам ваша любовь, и я сам делаю то, что подсказывает моя собственная любовь… Разве моя вина в том, что ваши дети повторяют то, что уже сделано вами?

Как же насчет ваших детей? — с негодованием вопросил Мэнсон, слегка приподнимаясь со свидетельского стула, словно бы готовый рвануться вперед и наброситься на любого из находящихся в зале суда. — Вы говорите, что их всего несколько?

Их гораздо, гораздо больше, и все они движутся в одном направлении.

Они бегут по улицам, и они спешат прямо сюда, чтобы разделаться с вами!”

Я задал Мэнсону всего несколько вопросов, ни один из которых не был занесен в тетради, которые я вел специально для этой цели.

В.: “Вы говорите, что уже мертвы. Это верно, Чарли?”

О.: “Я считаю, что мертв, или это вы считаете меня мертвым?”

В.: “Дайте любое определение, по вашему желанию”.

О.: “Как скажет вам любой ребенок, мертвый — это когда тебя больше нет. Когда ты больше не здесь. Если тебя нет, это значит, что ты мертв”.

В.: “Сколько времени вы продолжаете оставаться мертвым?" Мэнсон уклонился от прямого ответа.

В.: “Если приводить точные цифры, вы полагаете, что мертвы около двух тысяч лет, не так ли?”

О.: “Мистер Буглиози, две тысячи лет понятие относительное, особенно по меркам того единственного мига, в котором мы живем постоянно”.

В.: “Другими словами, зал судебных заседаний номер 104 далек от Голгофы, не правда ли?”

Мэнсон заявил, что не желает ничего иного, кроме как забрать своих детей и вернуться с ними в пустыню. Напомнив ему, что “единственные люди, которые могут освободить вас, чтобы вы могли удалиться в пустыню, это двенадцать присяжных, слушающие ваше дело”, я задал новый вопрос: “Мистер Мэнсон, желаете ли вы выступить перед присяжными и повторить им все то, что говорили сегодня в суде?”

Канарек выразил протест. Олдер удовлетворил его, и на этом я закончил свой перекрестный допрос.

К моему удивлению, Олдер позднее поинтересовался, отчего я не задавал Мэнсону серьезных, действительно весомых вопросов. Мне-то казалось, что причина очевидна. Мне нечего было выигрывать, поскольку в зале не было присяжных. У меня имелось огромное множество вопросов, которые я хотел задать Чарли, несколько мелко исписанных тетрадок, — но я задал бы их лишь в том случае, если бы перекрестный допрос проходил в присутствии присяжных. Пока Мэнсон не занял свидетельское место перед ними, я не намеревался давать ему возможность “тренироваться в сухом бассейне".

Тем не менее, когда Олдер спросил у Мэнсона, не желает ли тот выступить теперь перед присяжными, Чарли ответил: “Я уже успел высказать все, что накопилось”.

Когда Мэнсон поднялся из-за свидетельского стола и прошел мимо стола для совещаний адвокатов с подсудимыми, я расслышал его обращенную к девушкам реплику: “Теперь вы не обязаны выступать”.

Любопытно, что он понимал под словом “теперь”? Я сильно подозревал, что Мэнсон не сдался, но просто выигрывал время.

После того как защита представила присяжным свои вещественные доказательства, судья Олдер отложил следующее заседание на десять дней, чтобы дать адвокатам время на подготовку аргументов для произнесения речи перед присяжными и инструкций для них.

Поскольку это был его первый процесс, Рон Хьюз прежде никогда не выступал перед присяжными и не принимал участия в составлении инструкций, которые судья передает присяжным перед самым началом их совещания. Очевидно, он ждал этого с нетерпением. Ведущему программы теленовостей Стэну Эткинсону он признался, что убежден: ему под силу добиться оправдательного вердикта для Лесли Ван Хоутен.

Рон не получит ни единого шанса попробовать сделать это.

Когда в понедельник, 30 ноября, процесс был возобновлен, Рональд Хьюз не явился на заседание.

Олдер опросил остальных адвокатов защиты, но ни один из них не знал, куда же девался Хьюз. Фитцджеральд сказал, что говорил с ним в четверг или в пятницу и что голос у Хьюза был вполне бодрый. Хьюз часто проводил выходные, разбивая лагерь у горячих источников Сеспе — на скалистом участке примерно в 130 милях к северо-западу от Лос-Анджелеса. За прошедшие выходные местность в тех краях оказалась затоплена. Возможно, Хьюз застрял где-то там и не может выбраться.

На следующий день мы узнали, что Хьюз еще в пятницу отправился в Сеспе в компании с юношей и девушкой — Джеймсом Форшером и Лорин Элдер — в “фольксвагене” мисс Элдер. Эти двое молодых людей (которых допросили, но не задержали) рассказали, что, когда хлынул ливень, решили вернуться в Лос-Анджелес, но Хьюз остался до воскресенья. Впрочем, когда они попытались уехать, автомобиль увяз в грязи, и его пришлось бросить; до города добрались автостопом.

Утром следующего дня, в субботу двадцать восьмого числа, Хьюза видели еще трое молодых людей. В это время он в одиночестве стоял на возвышении, вдали от зоны затопления. Обменявшийся с ними парой фраз Хьюз не показался юношам чем-либо обеспокоенным или больным. Всех троих полицейские пропустили через детектор лжи и, обнаружив, что они ничего не утаивают, отпустили. Поскольку Форшер и Элдер видели Хьюза днем ранее, их не стали подвергать допросу с использованием детектора, а их рассказ приняли на веру.

Из-за продолжавшегося ненастья пролетело еще два дня, прежде чем Офис шерифа Вентуры смог поднять в воздух вертолет для осмотра местности. На протяжении этих двух дней всем нам приходилось довольствоваться слухами. Одни говорили, что Хьюз намеренно сбежал, то ли избегая выступать в суде, то ли просто саботируя процесс. Зная Рона, я всерьез сомневался, что дело именно в этом, и сомнения переросли в убежденность, когда вскоре жилище Хьюза посетили несколько журналистов.

Обычно он спал на матрасе в гараже, пристроенном к дому приятеля. По словам репортеров, гараж Хьюза был страшной свалкой; один из них отметил, что не позволил бы жить в таких условиях даже своей собаке. Но на стене гаража, в чистенькой рамочке, красовалась надежно и аккуратно закрепленная адвокатская лицензия Рональда Хьюза.

Множество раз в полицию поступали сведения о том, что мужчину, подходящего под описание Хьюза, видели в самых различных местах (он садился на автобус в Рено, вел машину по шоссе в Сан-Бернардино, напивался в баре в Бадже), — но ни одно из свидетельств не подтвердилось. 2 декабря судья Олдер сказал Лесли Ван Хоутен, что, по его мнению, следует пригласить на процесс второго адвоката, который представлял бы ее интересы, пока нет Хьюза. Лесли отвечала, что любой другой адвокат ей не подходит.

3 декабря, посоветовавшись с Полом Фитцджеральдом, Олдер назначил Максвелла Кейта вторым адвокатом Лесли.

Тихий, скромный, немного робкий человек сорока с лишним лет, чей строгий костюм и консервативные манеры ярко контрастировали с обликом Хьюза, Кейт имел превосходную репутацию среди коллег-юристов. Те, кто хорошо знал его, описывали Кейта как сознательного, абсолютно этичного специалиста, настоящего профессионала, — и было ясно с самого начала, что Кейт станет представлять в суде свою клиентку, а отнюдь не Мэнсона.

Почувствовав это, Мэнсон потребовал отстранить от дела всех адвокатов сразу (“Они вовсе не наши адвокаты; они даже не хотят нас слушать”), чтобы подсудимые могли самостоятельно выступать в свою защиту. Он потребовал также, чтобы дело вновь было открыто и они смогли бы ответить обвинению. Двадцать один свидетель ждет, чтобы дать показания, заявил Чарли. Оба требования были отклонены.

Перед Кейтом стояла почти непосильная задача. Прежде чем он смог бы подготовить выступление, ему следовало ознакомиться со сто пятьюдесятью двумя томами стенограммы — это более восемнадцати тысяч страниц.

Олдер отложил заседание до тех пор, пока Кейт не справится с этим, но объявил всем юристам: “Мы будем продолжать встречаться каждый день в девять часов утра вплоть до дальнейшего распоряжения”.

Очевидно, Олдер хотел начинать каждый день с “пересчета голов”.

За несколько дней до того Стив Кей услышал реплику Мэнсона, обращенную к девушкам: “Присматривайте за Полом; по-моему, он отбился от рук”. Со своей стороны я сделал все, чтобы Фитцджеральд узнал о разговоре. Одного пропавшего адвоката было более чем достаточно.

Ни поиски с воздуха, ни последующее прочесывание территории в районе Сеспе не выявили ни малейшего следа Хьюза. Был, впрочем, обнаружен брошенный “фольксваген”, в котором лежала стопка отдельных страниц из судебной стенограммы, но другие имевшиеся у Хьюза бумаги (включая секретный отчет психиатров о состоянии Лесли) исчезли.

6 декабря Пол Фитцджеральд сказал репортерам: “Я думаю, Рон погиб”. 7 декабря ОШЛА издал “бюллетень о пропавшем” в отношении Хьюза; один из офицеров признался: “Это делается, когда не остается больше никаких зацепок”. 8 декабря судья Олдер посетил отель “Амбассадор”, чтобы сообщить присяжным о причине задержки. Он также сказал им: “Похоже, можно уже не рассчитывать, что секвестр будет снят до рождественских праздников”. Присяжные восприняли эту новость куда лучше, чем ожидалось. 12 декабря поиски Рональда Хьюза были прекращены.

Наиболее настойчивыми были слухи об убийстве Хьюза “Семьей". В то время никаких доказательств правоты этой версии у нас еще не было. Но причины для подобных догадок имелись достаточно веские.

Некогда бывший немногим больше простого мальчика на побегушках, выполнявшего поручения Мэнсона, по ходу процесса Хьюз постоянно набирал независимость, пока эти двое не разругались окончательно над вопросом, должны ли адвокаты выставлять защиту: Хьюз яростно противился тому, чтобы его подзащитная дала показания, снимающие с Чарли всю ответственность. Я слышал также от нескольких источников, в том числе и от Пола Фитцджеральда, что Хьюз боялся Мэнсона. Возможно, он выказал этот свой страх в присутствии Чарли — что было равносильно взмаху красной тряпкой перед быком. Страх заводил Чарли.

Если это действительно было убийство, причин можно назвать сразу несколько. Это могло быть сделано для того, чтобы убедить остальных адвокатов разрешить Мэнсону устроить защиту в ходе слушаний по вопросу назначения наказания (один из адвокатов был настолько потрясен исчезновением Хьюза, что напился до чертиков и был арестован за вождение автомобиля в нетрезвом виде). С тем же успехом убийство Рональда Хьюза могло помочь растянуть процесс — что оставляло надежду на признание суда неправым или закладывало основу для отмены вердикта после внесения апелляции.

Слухи и спекуляции, не более того. Кроме одного странного (возможно, не имевшего никакого отношения к пропаже Хьюза) происшествия. 2 декабря, через четыре дня после того, как Хьюза в последний раз видели живым, скрывавшиеся от правосудия Брюс Дэвис и Нэнси Питман (тик Бренда Макканн) добровольно сдались полиции. Эти двое входили в костяк, в самое ядро “Семьи”: Питман уже несколько недель, как была объявлена в розыск после неявки на вынесение приговора по делу о подлоге, тогда как Дэвис (участник убийств Хинмана и Шиа, он поднял револьвер, с помощью которого Зеро “совершил самоубийство”, но почему-то не оставил на нем отпечатков; теперь подозревался в убийстве двух изучавших сайентологию подростков[191]) скрывался от правосудия уже более семи месяцев.

Возможно, только приблизительная одновременность этих двух событий связала их воедино в моем сознании — исчезновение Хьюза, неожиданная сдача властям Дэвиса и Питман. Но я все равно не могу отделаться от ощущения, что они как-то еще могут быть связаны.

18 декабря — через три дня после возобновления процесса по делу об убийствах Тейт — Лабианка — большое жюри округа Лос-Анджелес предъявило обвинение Стиву Грогану (тик Клем), Линетте Фромм (тик Пищалка), Рут Энн Мурхаус (тик Уич), Кэтрин Шер (шик Цыганка) и Деннису Райсу. Их обвинили в том, что они состояли в сговоре с целью не допустить появления на суде свидетеля (Барбары Хойт) и убедить ее не давать показаний. После протеста со стороны защиты судья Чоэйт вычеркнул три других пункта обвинения, включая и пункт о сговоре с целью совершения убийства.

Все мы — как, мне кажется, и участвовавшие в отравлении Барбары члены “Семьи” — предполагали, что чрезмерная доза ЛСД может оказаться смертельной; однако медики-эксперты рассказали, что не существует ни единого известного науке случая чьей-либо гибели по этой причине. Впрочем, в изрядном количестве случаев наркотический препарат ЛСД приводил к смерти из-за неправильной оценки людьми ситуации: например, человек, убежденный в своей способности летать, мог выпрыгнуть из окна небоскреба. Я думал о Барбаре, бегущей по улице с оживленным движением в центральной части Гонолулу. То, что она не погибла под колесами, было счастливой случайностью, а не упущением со стороны “Семьи”. В результате, однако, вопреки всем стараниям следователей “команды Лабианка”, доводы Офиса окружного прокурора выглядели на слушании весьма слабо.

В ожидании суда четверо из пятерых подсудимых были отпущены под залог. Они немедленно вернулись на перекресток у здания Дворца юстиции, где и пробудут, исчезая и появляясь вновь, большую часть оставшегося процесса. Поскольку Уич, передавшая Барбаре “заряженный” ЛСД гамбургер, находилась уже почти на девятом месяце беременности, судья Чоэйт выпустил ее под данное Суду честное слово. Та немедленно покинула пределы штата.

Нэнси Питман, арестованная вместе с Дэвисом, была освобождена после снятия с нее обвинения в подлоге. Несколько недель спустя ее арестовали вновь, когда Нэнси попыталась передать Чарли таблетку ЛСД в комнате для посещений окружной тюрьмы. По истечении тридцатидневного срока она вновь была отпущена на свободу, воссоединилась с группой мэнсонитов на углу и впоследствии оказалась замешана в еще одно, новое, убийство.

21 декабря 1970 года —25 января 1971 года

Когда суд продолжил заседание после долгого перерыва, четверо подсудимых, вероятно, заранее решили попасть в газетные заголовки: Мэнсон бросил в судью канцелярской скрепкой, девушки обвинили Олдера в “расправе над Хьюзом”.

Олдер приказал удалить из зала всех четверых. Когда Сэди вели к дверям, она должна была пройти мимо меня. Я не видел, что именно произошло, зато почувствовал: Аткинс перевернула подставку для вещдоков, угодив мне по затылку. Видевшие это со стороны добавили, что, по их мнению, Сэди пыталась дотянуться до складного ножа, лежавшего на столе рядом. С этих пор приставы старались держать нож подальше от подсудимых.

После этого Максвелл Кейт заявил Суду, что ознакомился с уликами и доказательствами по делу, но чтение стенограммы и других документов не придало ему уверенности в том, что он сможет эффективно защищать свою клиентку: Кейт не присутствовал при даче показаний свидетелями и поэтому не мог судить об их манере вести себя, а следовательно, и оценивать правдивость их показаний. Отталкиваясь от этого, он предложил посчитать текущий процесс несостоявшимся.

Кейт говорил очень убедительно, но судья Олдер отклонил прошение, заметив, что адвокаты, не присутствовавшие на уголовных процессах, тем не менее ежедневно выступают в апелляционных судах.

Едва с этим прошением, как и с несколькими другими, было покончено, настало время для произнесения вступительной речи от лица Народа[192].

В калифорнийском судопроизводстве по ходу разбирательства виновности подсудимых обвинение произносит вступительную речь, после которой такую же речь (или опровержение) произносит защита, — чтобы в итоге обвинение произнесло заключительное возражение (или обобщение). Таким образом, Народ произносит последнее слово в ходе прений о виновности.

Во время же слушаний о назначении наказания каждая сторона выступает дважды, но защите позволяется подвести итог прениям.

Я провел несколько сотен часов, готовясь к вступительной речи; фактически я начал готовиться к ней еще до начала самого процесса. Результат занял около четырехсот рукописных страниц, и к этому времени я уже знал их содержание достаточно хорошо, чтобы не читать по бумажке, а только периодически заглядывать в нее.

Я начал со всестороннего раскрытия (при помощи таблиц и других вспомогательных средств) юридических понятий, с которыми придется столкнуться присяжным в ходе совещания: убийство, сговор и т. д. Инструкции, которые судья передаст присяжным, представляют собой отпечатанные набело формальные положения закона, использующие отвлеченные абстрактные термины, в которых зачастую даже не всякий юрист разберется. Более того, судья не поясняет присяжным, как эти правила и положения закона относятся к фактам по делу. Так что в сознании присяжных юридические нормы лениво плавают в воздухе, никак не привязанные к чему-либо определенному. В каждом новом деле, которое я веду, я стараюсь выделить и подчеркнуть эту связь, свободно приводя апеллирующие к здравому смыслу примеры, переводя “юридизмы” в обычные понятия, в которых могли бы разобраться присяжные, и буквально привязывая нормы права к показаниям и вещественным доказательствам конкретного процесса.

Покончив с этим, я перешел к основной части своей вступительной речи, где подвел итог выступлению каждого свидетеля, часто дословно цитируя сказанное в зале суда, подкрепляя эти показания другими доказательствами и извлекая из них самую суть. Представление этих доводов заняло три дня, но показания были ясными, твердыми и хорошо цеплялись друг за друга — так что к окончанию своей речи я ощутил уверенность в том, что мне удалось, за пределами каких бы то ни было сомнений, установить контроль Мэнсона над соответчицами, показать его мотивы и выявить роль, которую сыграли в случившемся сам Мэнсон и его подручные — Уотсон, Аткинс, Кренвинкль и Ван Хоутен.

Очевидно, это дошло и до Чарли. В конце моего вступительного слова он пытался подкупить помощника шерифа Маупина, чтобы тот помог ему совершить побег; поздним вечером в тот день, когда я закончил вступительную речь, он пытался бежать из тюрьмы.

Официальные лица в ОШЛА все отрицали, но один из помощников шерифа сообщил мне детали. Несмотря на ежедневный обыск самого Мэнсона и его камеры, Чарли удалось раздобыть невероятно длинную нитку, к концу которой он привязал маленький груз. Каким-то неясным способом (ибо, по идее, все прилегавшие к камере помещения находились под постоянным контролем) он перебросил нитку через коридор, в который выходила камера, и далее — наружу, в окно, где та опустилась до самой земли, все десять этажей вниз. Кто-то из соучастников (осталось не проясненным, был ли это один человек или несколько) привязал к нитке контрабанду. Впрочем, что-то, наверное, случилось, и Мэнсон не сумел втянуть посылку к себе: когда один из помощников шерифа обогнул угол Дворца юстиции на следующее утро, то заметил нитку и привязанную к ней передачу — жестянку с марихуаной и полотно ножовки.

Поверив обещанию, что они будут вести себя примерно, судья Олдер разрешил трем подсудимым девушкам вернуться в зал суда уже после полудня на следующий день. Мэнсон, заявивший, что у него нет желания возвращаться, остался в отдельной комнате, откуда и следил за происходящим в суде через динамики.

Я едва успел возобновить свою речь, когда Лесли устроила очередную сцену. Сэди и Кэти последовали ее примеру, после чего все три девушки вновь были удалены из зала. На сей раз Сэди провели перед кафедрой, с которой я выступал. Внезапно, без всякого предупреждения, она лягнула одну из сопровождавших ее помощниц шерифа в лодыжку, после чего схватила мои заметки и разорвала их пополам. Вырвав клочки из ее рук, я сквозь зубы, сам не желая того, процедил: “Ах ты, сучка!"

Мой выпад был спровоцирован, но вскоре я пожалел о том, что утратил хладнокровие.

На следующий день издаваемая в Лонг-Бич “Индепендент” вышла со следующим заголовком на первой полосе:

ОБВИНИТЕЛЬ ПО ДЕЛУ МЭНСОНА НАПАДАЕТ НА СЬЮЗЕН

В описании Мэри Нейсвендер инцидент выглядел так: “Возникший хаос лишь усилился, когда главный обвинитель разразился отборной руганью и пытался залепить пощечину одной из подсудимых… Буглиози ударил девушку по руке, схватил свои бумаги и, замахнувшись, заорал на нее: “Ах ты, сучка!”

Как и все прочие, находившиеся в зале, судья Олдер воспринял случившееся несколько иначе. Описывая сцену для протокола, он объявил: описанная прессой попытка обвинителя Буглиози воздействовать на Сьюзен силой является “полностью вымышленной. Не было никакой борьбы мистера Буглиози с кем бы то ни было. Случилось вот что: [Аткинс], проходя мимо кафедры, схватила лежавшие на ней бумаги”.

Мне хотелось бы сказать, что это был единственный печатный материал, неверно передавший произошедшее, — но, к несчастью, репортажи и других журналистов (включая сообщения представителя одного из телеграфных агенств, попавшие в газеты по всей стране) часто бывали настолько перегружены ошибками, что при их чтении создавалось ощущение, будто речь идет о совсем другом процессе. С другой стороны, такие журналисты, как Джон Кендалл из “Лос-Анджелес таймс” и Билл Фарр из местной “Геральд экзаминер”, превосходно справлялись с задачей, часто улавливая нюансы, которые пропускали даже адвокаты.

После того как зал покинула Кренвинкль, Олдер созвал совет у судейского стола и объявил всем нам, что с него хватит. “Довольно! После стольких месяцев Суду стало наконец окончательно ясно, что подсудимые действуют в сговоре друг с другом… Думаю, любой американский суд давно уже прекратил бы, раз и навсегда, этот ежедневный нонсенс — ясно же, что подсудимые используют этот зал в качестве сцены для своего рода представлений…” Затем Олдер заявил, что подсудимым не будет разрешено вернуться в зал суда вплоть до окончания разбирательства их виновности.

Я надеялся закончить со вступительной речью прежде, чем суд прервался бы на Рождество, но постоянные протесты Канарека не дали мне справиться с этим вовремя.

Ощущение, которое испытывали присяжные, проведшие праздники в своем отеле, выразил один из них, вывесивший гостиничное меню с надписью наискосок: “Тьфу, гадость”. Им разрешили встретиться с близкими, а в “Амбассадоре” были устроены специальные рождественские вечеринки, но, так или иначе, для большинства из них праздник прошел уныло. Никто из них не ожидал, что проведет вдали от дома столько времени. Многих заботило, не выгонят ли их с работы, когда процесс закончится. И никто, включая и самого судью, не мог отважиться даже высказать догадку, когда это может произойти.

На выходных присяжные, вместе с запасными (всегда в сопровождении четырех помощников шерифа, двух мужчин и двух женщин), предпринимали поездки в Диснейленд, различные киностудии, зоопарк Сан-Диего… Вероятно, за эти месяцы многие увидели больше достопримечательностей Южной Калифорнии, чем за всю остальную жизнь. Они обедали в ресторанах по всему Лос-Анджелесу. Они сбивали кегли в боулинг-клубах, плавали в бассейнах, даже посещали ночные заведения. Но это, конечно, была лишь частичная компенсация за долгое заключение в стенах “Амбассадора".

Пытаясь поддержать дух присяжных, приставы проявляли чудеса изобретательности. Например, хотя наш процесс был, пожалуй, одним из наиболее широко освещавшихся в истории права, бывали также и деньки, когда основные действия происходили в кулуарах, за закрытыми дверьми, и репортеры новостей мало что могли сообщить читателям. В подобные моменты пристав Билл Мюррей часто вырезал из газет большие куски — просто чтобы присяжные думали, будто им по-прежнему посвящают первые полосы.

Но постоянное напряжение не могло не сказаться. Люди по большей части пожилые, присяжные привыкли к размеренной, раз и навсегда определенной жизни. Неизбежно вспыхивали споры, тлели интриги, сбивались отдельные фракции. Один из более темпераментных присяжных однажды вечером дал пощечину приставу Энн Орр, когда та переключила канал на общем телевизоре вопреки его пожеланию. Часто Мюррей и Орр сидели до четырех или пяти часов утра, выслушивая жалобы тех или иных присяжных. По мере приближения окончания слушаний о виновности подсудимых меня стали беспокоить уже не показания свидетелей, а личные разногласия между присяжными, которые те могли перенести и в комнату для совещания, когда будут спорить о вердикте.

Чтобы вселить сомнение в двенадцать присяжных, достаточно и одного из них.

Я завершил вступительную речь в понедельник, 28 декабря; под конец я описал присяжным, какую тактику могут избрать адвокаты, снизив тем самым психологическое воздействие аргументов защиты.

“Защита, возможно, объявит, что никакого сговора не было… Адвокаты назовут Helter Skelter абсурдным, смешным, невероятным мотивом… Они скажут, что восприятие Мэнсоном песен “The Beatles” абсолютно нормально… Они скажут, что ЛСД давно выжег мозг Линды Касабьян, что она придумала свою историю в надежде получить свободу, что показания Линды как соучастницы ничем не подкреплены… Возможно, адвокаты заявят вам, что не стали выступать в защиту подсудимых, поскольку обвинению так и не удалось доказать своей правоты… Они скажут вам, что Чарльз Мэнсон — не убийца, что он и мухи не обидит.

Адвокаты скажут, что Чарли вовсе не был лидером “Семьи"; что он никому не приказывал убивать… Они объявят, что против подсудимых говорят только косвенные улики — как будто косвенные улики чем-то плохи, — и при этом забудут про прямую улику, про показания Линды.

Перебрав все 18 тысяч страниц стенограммы, адвокаты выйдут сюда и укажут на мельчайшие расхождения между показаниями двух разных свидетелей — этого, разумеется, и следует ожидать, но адвокаты заявят вам, что это может значить лишь одно: что свидетели Народа сплошь лжецы”.

Затем я обратился к рассудку присяжных — мужчин и женщин, которые, применив здравый смысл и логику, способны сознательно взвесить улики в данном деле и достичь тем самым верного, справедливого решения.

“По законам этого штата и нации подсудимые могут рассчитывать на собственный день в суде. Они получили его.

Подсудимые также могут рассчитывать на беспристрастный суд непредвзятых присяжных. Они получили и это.

Эти люди ни на что больше рассчитывать не могут!

Поскольку ими совершены семь бессмысленных убийств, Народ штата Калифорния может рассчитывать на вынесенный вами вердикт “виновны”.

Перед тем как начать речь в защиту Патриции Кренвинкль, Пол Фитцджеральд обронил: “Если бы мы решили опровергнуть слова каждого свидетеля обвинения, что появлялся здесь, то просидели бы тут до 1974 года”, — тем самым он лишь подчеркнул правоту Народа, равно как и неспособность защиты дать достойный ответ.

Речь Фитцджеральда сильно меня разочаровала. Он не только упустил множество моментов, которые могли подтолкнуть чашу весов в его пользу, но и постоянно путался в показаниях и уликах. Он сказал, что Себринг был повешен; что все жертвы погибли в результате ножевых ранений; что Тим Айрленд слышал крик Парента. Он назвал Шарон “Мэри Полански”; у него получилось, будто убийцы проникли в дом Тейт через окно спальни; он неверно назвал количество ножевых ран и следов ударов тупым предметом на теле Фрайковски. Фитцджеральд сказал, что Линда дала показания о пяти ножах, а не о трех; второй ночью у него Линда, а не Мэнсон, вела машину, и наоборот; оказывается, Мэнсона арестовал на ранчо Спана заместитель шерифа, которого там даже не было, — и так далее и тому подобное.

Обвинение зациклилось на слове “убийство”, сказал Фитцджеральд. “На самом же деле вы сами должны рассудить, было ли это убийством”. Первое, что должны решить присяжные, продолжал он, это “какие именно преступления были совершены, если только они действительно были совершены.

Теперь о револьвере 22-го калибра. Как мне кажется, это классический пример неудачно выбранного орудия для совершения убийства…

Ясно, что не имеет ни малейшего смысла вешать кого бы то ни было…

Если бы вы сами были вдохновителем преступлений, если бы имели абсолютную власть над умами и телами лижущих ваши сапоги рабов, как тут называли этих людей, — послали бы вы женщин выполнять мужскую работу?.. Чем обычно занимаются женщины, леди и джентльмены? Они дарят жизнь. Они занимаются любовью, беременеют, рожают детей. Они дают людям жизнь, а не отнимают ее. Женщины всячески противятся насилию…”

Лишь небольшая часть выступления Фитцджеральда была посвящена уликам, приведенным в суде против его клиентки. Да и их опровергать он не стал.

Пол сказал, что “нет никаких сомнений по поводу принадлежности [найденного в доме Тейт] отпечатка пальца, он действительно принадлежит Патриции Кренвинкль”. Даже предположив, что именно она его и оставила, продолжал Фитцджеральд, “вполне можно сделать вывод, что Патриция Кренвинкль сделала это, будучи приглашена в дом как гость или в качестве подруги. Это самое простое, самое логичное, самое разумное объяснение”.

Да уж, хороша подружка!

Что же касается так называемого признания, сделанного Кренвинкль Дайанне Лейк, что она якобы вытащила Абигайль Фольгер из спальни в гостиную, то это вообще никакое не “признание”, заявил Фитцджеральд. Она не упомянула, где это произошло или когда. С тем же успехом это могло случиться в Сан-Франциско в 1967 году.

Фитцджеральд действительно посвятил немало времени попыткам вселить в присяжных недоверие к показаниям Линды Касабьян. В своей речи я отмечал: “Линда Касабьян, леди и джентльмены, провела на этом свидетельском месте восемнадцать дней — чрезвычайно длительный промежуток времени для выступления одного свидетеля по любому делу. Мне кажется, вы согласитесь со мной, если я скажу, что на протяжении этих восемнадцати дней Линда Касабьян и истина шли рука об руку”. Фитцджеральд не согласился. Но он не смог привести ни единого расхождения в ее показаниях.

Впрочем, немалая часть его выступления была посвящена доводам обвинения против Чарльза Мэнсона. Все показания относительно философских воззрений Мэнсона указывали, что тот, по словам Фитцджеральда “является представителем правого крыла движения хиппи”. Мэнсон, Мэнсон, Мэнсон.

Пол Фитцджеральд закончил свою речь длинной, эмоциональной мольбой, но не ради своей подзащитной, Патриции Кренвинкль, а ради Чарльза Мэнсона. Улик, приведенных обвинением против Мэнсона, не достаточно для вынесения вердикта о его виновности, заключил он.

Ни разу Фитцджеральд не отметил, что мы привели недостаточно доказательств вины Патриции Кренвинкль.

Он даже не попросил присяжных вернуться после совещания с вердиктом о невиновности его клиентки!

Дэйи Шинь заготовил полный список свидетелей, выступивших против его подзащитной, Сьюзен Аткинс. Он сказал, что сумеет опровергнуть каждого из них.

“Первым в этом списке значится имя Линды Касабьян, и, на мой взгляд, мистер Фитцджеральд вполне адекватно ответил на ее показания”.

Затем он прошелся по криминальному прошлому ДеКарло, Ховард, Грэхем и Уолкера.

О Дэнни ДеКарло: “Как бы вам понравилось заполучить этого типа в качестве зятя? Что бы вы сказали, если ваши дочери встречались бы с ним?”

О Виржинии Грэхем: “Как бы вам понравилось иметь такую гостью на Рождество? Сначала вам пришлось бы спрятать столовое серебро.

Мистер Буглиози смеется. По крайней мере, я не усыпил его”.

Все выступление Шиня уместилось на 38 страницах стенограммы.

Ирвинг Канарек, выступавший вслед за ним, заполнил 1182 страницы.

По большей части Канарек игнорировал мои доводы против Мэнсона. Скорее нападая, чем обороняясь, он обрушил весь свой гнев на два имени — Линды и Текса. С кем Линда Касабьян спала сразу по прибытии на ранчо Спана? Ради кого она выкрала пять тысяч долларов? Кого она сопровождала на Сиэло-драйв? Чарльза “Текса” Уотсона. Самое логичное объяснение совершенным убийствам — одновременно и самое простое, заявил Канарек. “Виной всему любовь девушки к парню”.

Что же до своего клиента, то Канарек обрисовал его как миролюбивого человека, чьим единственным грехом (если таковой и имел место) было то, что Чарли проповедовал и практиковал любовь. “Видимо, люди, выдвинувшие эти обвинения, просто хотят засадить Чарльза Мэнсона за решетку по какой-то нелепой причине; мне кажется, их не устраивает его жизненный стиль”.

Многие из заявлений Канарека казались мне не заслуживавшими комментариев по той простой причине, что казались смешными, — тем не менее я сделал немало записей во время выступления Канарека. Ибо он вселял вместе с тем и мелкие сомнения, которые, если их не опровергнуть, могли вырасти в большие, когда присяжные удалились бы на совещание.

Если целью Мэнсона было развязать войну черных и белых, почему же после второй ночи он прекратил попытки? Почему не было и третьей ночи, и четвертой?.. Почему обвинение не пригласило сюда Надера, и полисмена с пляжа, и человека, чью жизнь Линда якобы спасла?.. Неужели мы должны поверить, что при помощи кошелька, найденного кем-то в сливном бачке, мистер Мэнсон рассчитывал начать межрасовую войну?.. Если Текс толкал машину Парента прочь от ворот усадьбы Тейт, тогда почему на ней не были обнаружены отпечатки его пальцев?

Несколько раз Канарек именовал судебный процесс “цирковым представлением" — эта ремарка неизменно вызывала крайнее неодобрение судьи Олдера. Он прервал также Канарека, уже без моего вмешательства, когда тот объявил, что обвинение скрывало улики. “В ходе слушаний по делу я не заметил никаких признаков того, чтобы кто-то из присутствующих пытался что-либо скрыть”, — заметил Олдер.

Ближе к концу второго дня выступления Канарека судья Олдер сказал ему, что присяжные утомлены и могут уснуть. “Право, я вовсе не собираюсь учить вас выступать в суде, — сказал Олдер, когда стороны собрались у судейского стола, — но хочу предостеречь: возможно, вы оказываете своему клиенту не лучшую из услуг, чрезмерно затягивая это свое выступление…”

Канарек говорил и третий день, и четвертый.

На пятый день присяжные передали приставу записку, в которой просили принести для них “НоДоз”[193] — и снотворное для мистера Канарека.

На шестой день Олдер предупредил Канарека: “Вы злоупотребляете своим правом выступать точно так же, как ранее злоупотребили практически всеми имеющимися у вас правами… Существует точка, мистер Канарек, когда выступление одной из сторон уже перестает быть выступлением, а превращается в недостойную выходку, в настоящий обструкционизм… Ваше уже приближается к этой точке”.

Канарек же продолжал говорить еще целый день, прежде чем заключить свою речь объявлением: “Чарльз Мэнсон не виновен ни в каком преступлении”.

Несколько раз на протяжении выступления Канарека Мэнсон прерывал его ремарками из своего закрытого помещения. Однажды он закричал, достаточно громко, чтобы его услышали присяжные: “Да сядь ты уже! Только хуже делаешь!”

Во время одного из полуденных перерывов в заседании Мэнсон попросил о встрече со мной. Несколько прежних его просьб я отвергал, отвечая, что поговорю с ним, когда он сядет на место свидетеля, — но на сей раз я все же решил выяснить, что ему нужно.

И был рад, что согласился на встречу, потому что у нас с Чарли состоялся тогда один из наиболее информативных разговоров: Мэнсон четко описал мне свои чувства к трем девушкам-соответчицам.

Мэнсон хотел прояснить для меня несколько неверных определений. Одним из них было мнение Фитцджеральда, что Чарли представляет собой “правофлангового хиппи”. Лично мне это описание показалось, по крайней мере отчасти, верным, но Мэнсон посчитал иначе. Он никогда не считал себя хиппи, сказал мне Чарли. “Хиппи не любят истеблишмента, поэтому они отходят в сторонку и формируют собственный истеблишмент. Они ничем не лучше всех прочих”.

Он не хотел также, чтобы у меня создалось впечатление, будто Сэди, Кэти и Лесли были лучшими в его стаде. “Я трахал таких девчонок, рядом с которыми эти показались бы мальчишками”, — заявил Чарли.

Почему-то для Мэнсона было крайне важно, чтобы я поверил в это, и он добавил новый штрих: “Я очень самолюбивый человек. Мне абсолютно наплевать на этих девиц. Я только ради себя и стараюсь”.

“Ты когда-нибудь говорил им это, Чарли?” — спросил я.

“Конечно. Спроси у них сам”.

“Тогда почему они делают ради тебя то, что делают? Почему они готовы пойти за тобой куда угодно — даже в газовую камеру Сан-Квентина?"

“Потому что я говорю им правду, — ответил Мэнсон. — Другие стараются их надуть, говорят им: “Я люблю только тебя, больше никого”, и прочее дерьмо. Я же честен с ними. Я говорю им, что я — самый эгоистичный парень на всем белом свете. Так оно и есть”.

Однако Чарли постоянно повторял, что способен умереть ради своего брата, напомнил я ему. Разве это не противоречит эгоизму?

“Нет, потому что это тоже эгоизм, — поправил меня Чарли. — Никто не захочет умереть за меня, если я не скажу, что умру ради него”.

Меня не покидало ощущение, что Мэнсон наконец говорил со мною откровенно. Ради Чарли девушки — Сэди, Кэти и Лесли — были готовы убивать, даже отдать за него свои жизни. Самому же Мэнсону до них вообще не было дела.

Максвелл Кейт вообще не присутствовал при даче свидетельских показаний — и все же именно он, выступая в защиту Лесли Ван Хоутен, говорил убедительнее остальных адвокатов. Он также рискнул сделать то, на что не отважился ни один другой защитник: он свалил всю вину на Чарльза Мэнсона, хотя и сделал это весьма осторожно.

“Стенограмма суда вновь и вновь подчеркивает одну простую истину — девушки на ранчо, все как одна, верили в божественность Мэнсона; они действительно в это верили.

Стенограмма показывает, что девушки подчинялись приказам этого человека, не задумываясь и не задавая вопросов. В сознании каждой не укладывалось, что Бог может ошибаться.

Если вы верите в предложенную обвинением теорию, гласящую, что эти три девушки, как и мистер Уотсон, служили мистеру Мэнсону живыми орудиями — служили ему, так сказать, дополнительными руками и ногами, — если только вы действительно верите, что они были лишенными разума роботами, то их никак нельзя признать виновными в запланированном убийстве”. Чтобы совершить убийство первой степени, пояснил Кейт, необходимо иметь злой умысел, необходимо готовиться к убийству, планировать его. “А ведь у этих людей отсутствовало сознание… Сознание каждой из этих девушек, равно как и сознание мистера Уотсона, контролировал кто-то другой”.

Что же касается самой Лесли, Кейт объявил, что она не совершила никакого преступления — даже если обвинитель прав и Ван Хоутен действительно сделала все то, что ей здесь приписывают.

“В лучшем случае, если верить Дайанне Лейк, Лесли побывала в доме.

В лучшем случае, если верить Дайанне, Лесли сделала кое-что не совсем красивое уже после того, как убийства были совершены другими.

В лучшем случае, если верить Дайанне, Лесли уничтожила несколько отпечатков пальцев, что, однако, не делает ее помощницей убийц и их соучастницей.

Ни один человек, ткнувший ножом в уже мертвое тело, не может оказаться виновным в убийстве или в сговоре с целью убийства — даже в том случае, если это действие кажется вам невыносимо отвратительным. Я убежден, что в этом штате осквернение трупа действительно считается преступлением, но Лесли Ван Хоутен обвинили не в этом”.

Данное дело, заключил Кейт, следует рассматривать на основе улик, и, “опираясь на улики, я говорю: вы должны оправдать Лесли Ван Хоутен”.

Я начал свое заключительное возражение (последнее слово) 13 января.

На мой взгляд, заключительное возражение зачастую оказывается наиболее важной точкой во всем процессе, поскольку это последнее и окончательное обращение к присяжным. Вновь несколько сотен часов ушло на подготовку. Я начал с детального разбора каждого из утверждений защиты. Так я надеялся снять возможные неясности или остающиеся у присяжных сомнения, которые иначе могли бы отвлечь их от последней фазы моего заключительного возражения, когда я со всей уверенностью, на которую способен, снова подчеркну основательность изложенных обвинением доводов.

Соблюдая последовательность выступлений защиты, я сначала назвал двадцать четыре фактические и юридические ошибки, прозвучавшие в выступлении Фитцджеральда. Дойдя до его заявления, будто, пожелай Мэнсон послать кого-нибудь на убийство, он выбрал бы мужчин, а не женщин, я спросил: “Разве мистер Фитцджеральд считает, что Кэти, Сэди и Лесли плохо справились с поручением? Неужели мистер Фитцджеральд не удовлетворен делом их рук?” Фитцджеральд предположил также, что Линда могла подложить окровавленную одежду за несколько дней до того, как ее нашли; в ответ я напомнил присяжным, что Линда вернулась в Калифорнию 2 декабря, под стражей, и что одежда была обнаружена 15 декабря. “Очевидно, мистер Фитцджеральд хочет, чтобы вы поверили, будто в одну из ночей между двумя этими датами Линда сумела выскользнуть из своей камеры в “Сибил Бранд”, набрать где-то тряпок, размазать по ним кровь, доехать автостопом до Бенедикт Каньон-роуд, сбросить одежду со склона холма, автостопом же вернуться обратно в тюрьму и тихонько проскользнуть в свою камеру”.

Фитцджеральд уподобил косвенные улики в этом деле цепочке, которая порвется, если выпадет хотя бы единое звено. Я предпочел другое сравнение: “Косвенные улики — это веревка, каждое волокно которой — факт, и по мере добавления все новых и новых фактов мы прибавляем веревке прочности, пока не сумеем с ее помощью притянуть подсудимых к ответу”.

Шинь предложил всего несколько доводов, нуждавшихся в опровержении. Канарек, напротив, привел огромное их количество — и каждый пришлось оспорить. Вот лишь несколько примеров.

Канарек поинтересовался, отчего обвинение не предложило подсудимым попробовать надеть семь найденных предметов одежды, чтобы посмотреть, подойдут ли они им? Я развернул вопрос: отчего, если одежда не подходит подсудимым, защита сама не прибегла к наглядной демонстрации?

По поводу отсутствия отпечатков Уотсона на автомобиле Парента мне пришлось напомнить присяжным о показаниях Долана: в 70 процентах случаев офицеры ДПЛА вообще не обнаруживают на месте преступления “читабельных” отпечатков. Я отметил также, что Уотсон вполне мог уничтожить отпечаток, немного сдвинув руку.

Когда ответа на подобный вопрос у меня не находилось, я честно в этом признавался. Но обычно я мог предложить по меньшей мере один или, чаще, несколько вариантов ответа. Кому принадлежат найденные очки? По правде говоря, мы этого не знали. Но мы знали со слов Сьюзен Аткинс в пересказе Розанны Уолкер, что очки не принадлежали убийцам. Почему на складном ноже, завалившемся за подушку кресла, не были найдены следы крови? — спросил Канарек. Очко в его пользу. Ответа у нас не было. Впрочем, мы могли предполагать, что Сэди потеряла свой нож прежде, чем ударила Войтека и Шарон (возможно, когда связывала Войтека), а затем взяла оружие взаймы у Кэти или Текса. “Вопрос о том, какой именно нож использовала Сьюзен, меркнет перед тем фактом, что она созналась Виржинии Грэхем и Ронни Ховард в нанесении ран обеим жертвам”.

Вся суть семидневного выступления Ирвинга Канарека, сказал я присяжным, сводится к тому, что обвинение сфальсифицировало улики против его клиента, Чарльза Мэнсона.

“Другими словами, леди и джентльмены, — заметил я, — в Лос-Анджелесе произошли семь жестоких убийств, и поэтому полиция и окружной прокурор собрались на совет и решили: “Давайте устроим суд над каким-нибудь хиппи; над кем-нибудь, чей жизненный стиль стоит нам поперек горла. Кого обвиним в убийствах?

А, все равно, любой хиппи сойдет”. И просто так, пальцем в небо, выбрали козлом отпущения беднягу Чарльза Мэнсона.

Чарльз Мэнсон предстал подсудимым на этом процессе отнюдь не потому, что он — длинноволосый бродяга, который занимался любовью с несовершеннолетними девушками и открыто высказывал свои опасные антиобщественные взгляды.

Нет, он судим потому, что является порочным, дьявольски изощренным убийцей, отдавшим приказ, послушное выполнение которого свело семерых человек в могилу. Вот почему мы судим его".

Я также обрушился, и с силой, на заявление Канарека, что это обвинение несет ответственность за столь долгое разбирательство дела. Присяжные не смогли провести в домашнем кругу Рождество и Новый год — и мне не хотелось, чтобы они удалились на совещание, распекая обвинение на все корки.

“Ирвинг Канарек, этот Тосканини[194] скуки, уверяет, что сторона обвинения растянула этот процесс более чем на полгода. Вы, друзья, все видели сами. Каждый свидетель, которого обвинение приглашало в этот зал, отвечал на наши короткие вопросы по существу. Дни текли один за другим не во время прямого, но во время перекрестного допроса”.

Что касается Максвелла Кейта, то он “сделал для своей подзащитной, Лесли Ван Хоутен, все, что было в его силах, — признал я. — Он хорошо потрудился. Но, к несчастью для мистера Кейта, его позицию не смогут поддержать ни факты, ни закон. Мистер Кейт, если пристально взглянуть на его выступление, ни разу, по сути дела, не подверг сомнению правдивость слов Линды Касабьян и Дайанны Лейк. В целом, его позиция такова: пусть Лесли даже сделала то, о чем рассказали Линда и Дайанна, она все равно ни в чем не виновата.

Интересно, захочет ли Макс признать хотя бы то, что она виновна в нарушении чужого права владения?”

Кейт: "Признаю".

Ответ Макса поразил меня. Фактически, он признал, что Лесли побывала в доме Лабианка.

Даже если Розмари Лабианка действительно была мертва, когда Лесли ударила ее ножом, сказал я присяжным, это означает, что Ван Хоутен виновна в убийстве первой степени как участница сговора и самого преступления. Ведь если человек присутствует при совершении преступления, предлагая преступникам моральную поддержку, тогда он становится соучастником. Но Лесли зашла еще дальше — она вонзила нож в тело Розмари, стерла оставленные убийцами отпечатки пальцев и т. д.

Кроме того, мы знаем о том, что Розмари Лабианка была уже мертва, когда Лесли погрузила в ее тело нож, лишь с собственных слов Ван Хоутен. “Лишь тринадцать ножевых ран на теле Розмари были нанесены после наступления смерти. Как насчет других двадцати восьми?”

Да, Текс, Сэди, Кэти и Лесли были роботами, зомби, автоматами. Сомневаться не приходится. Но лишь в том смысле, что они были абсолютно послушны Чарльзу Мэнсону, причем подчинялись ему раболепно и подобострастно. Лишь в этом смысле. “Это вовсе не означает, что они не хотели делать то, что приказал им сделать Чарльз Мэнсон; это не означает, что они пошли на убийство, не предвкушая его и не радуясь приказу. Совсем напротив, улики говорят об обратном. Не существует никаких улик в пользу того, что подсудимые хотя бы возразили Чарльзу Мэнсону по поводу этих двух ужасных ночей.

Одна Линда Касабьян ответила ему там, в Венисе: “Я же не ты, Чарли. Я никого не могу убить”.

Остальные же не только не воспротивились, напомнил я, но даже смеялись, когда об убийствах на Сиэло-драйв рассказали в телевизионных новостях; Лесли говорила Дайанне, что бить ножом человека — это здорово, что чем больше она этим занималась, тем сильнее ей это нравилось; Сэди уверяла Виржинию и Ронни, что это лучше оргазма.

“Тот факт, что эти три девушки на скамье подсудимых подчинялись Чарльзу Мэнсону и делали то, о чем бы он их ни просил, вовсе не отменяет совершения ими убийства первой степени. Этот факт никак не оправдывает их, не смягчает их вины. Будь это так, тогда наемные убийцы или бандиты-мафиози очень просто уклонялись бы от ответственности. Им стоило бы только сказать: “Ну, я всего лишь выполнял приказы своего босса”.

Мистер Кейт также “намекнул, что Уотсон и эти три девушки страдали неким психическим расстройством, которое не позволяло им правильно оценивать ситуацию и самостоятельно принимать решения. Оно даже лишило их возможности совершить умышленное преступление”. Проблема здесь, сказал я присяжным, лишь в том, что защита ни разу не привела доказательств невменяемости или умственного расстройства; совсем напротив, Фитцджеральд описывал девушек как “умных, понятливых, восприимчивых, хорошо образованных людей”, тогда как приведенные на процессе улики говорят об одном: “подсудимые очень, очень хорошо соображали во время тех ночных убийств”.

Они перерезали телефонные линии, попросили Линду прислушиваться к шумам извне, смыли следы крови со своих тел, избавились от грязной одежды и оружия, вытерли отпечатки пальцев… “Их поведение ясно и однозначно показывает: в обе ночи подсудимые прекрасно понимали, что именно они делают. Они убивали, хорошо подготовившись, и после этого сделали все возможное, чтобы остаться не пойманными.

Нет, леди и джентльмены, они отнюдь не страдали от каких бы то ни было душевных расстройств. Они страдали от очерствевшего сердца, от окаменевшей души”.

Вновь пустив вход старые приемы, Канарек постоянно перебивал мое выступление легкомысленными протестами. Даже лишившись сотни долларов штрафа за неуважение к Суду, Канарек продолжал стоять на своем. Попросив стороны подойти к судейскому столу, Олдер отметил: “На протяжении всего процесса я наблюдал за мистером Канареком и пришел к неутешительному выводу: по ходу разбирательства данного дела мистер Канарек доказал своим поведением и манерами, что он начисто лишен совести, понятий об этике и профессиональной ответственности. Я хочу, чтобы это ясно прозвучало в стенограмме”.

Канарек: “Могу ли я принести присягу?”

Судья: “Я не поверил бы вам и в этом случае”.

Разделавшись с выступлениями адвокатов, я весь вечер потратил на то, чтобы напомнить присяжным основные положения показаний свидетельницы Линды Касабьян. В инструкциях, которые судья Олдер намеревался дать присяжным, имелся один пункт, касающийся показаний соучастников преступления. И Фитцджеральд, и Канарек прочитали вслух самое начало этого параграфа: “Показания соучастников преступления следует рассматривать с недоверием”. Тут они оба и остановились. Я же прочел присяжным остаток: “Это не значит, что вы можете не принимать в расчет такие показания, но скорее вам следует подходить к ним взвешенно и принимать их на веру лишь в той степени, в которой это будет оправдано внимательным изучением всех прочих улик, представленных по делу”.

Затем я взял показания других свидетелей, совершенно независимые от рассказа Линды, и продемонстрировал, насколько они подтверждают и поддерживают этот рассказ. Линда показала, что Уотсон выстрелил в Парента четыре раза. Доктор Ногучи подтвердил, что Парент получил четыре пулевые раны. Линда говорила, что после выстрелов Парент наклонился к пассажирскому сиденью. На полицейских фотографиях видно, что тело Парента свесилось к пассажирскому сиденью. Линда показала, что Уотсон сделал горизонтальный надрез в ставне. Офицер Вайзенхант показал, что ставень был надрезан горизонтально. Только по ночи убийств на Сиэло-драйв я указал сорок пять моментов в рассказе Линды, подтвержденных вещественными уликами и показаниями других свидетелей.

После чего сделал вывод: “Леди и джентльмены, улики в виде отпечатков пальцев, результатов экспертиз, признательных показаний и так далее убедили бы самого закоренелого скептика в мире в том, что Линда Касабьян рассказала здесь правду”.

Вслед за этим я перечислил все улики против каждого из подсудимых, начиная с девушек и заканчивая самим Мэнсоном. Я отметил также, что в стенограмме суда 238 раз упоминается власть, которую Мэнсон в повседневной жизни имел над членами “Семьи" и (в том числе) над соответчицами по делу. Вывод из этого мог быть только один, подчеркнул я: власть его простиралась и на те две ночи убийств. Мэнсон, и никто иной, управлял действиями убийц.

Вспоминая о долгих месяцах следствия, я поражался, каких же трудов нам стоило собрать хотя бы несколько таких примеров.

Helter Skelter. На суде это понятие раскрывалось постепенно, слово за словом и штрих за штрихом. Теперь же я собрал воедино отрывочные показания множества свидетелей, и результат мог ошеломить. Очень уверенно и, как мне показалось, весьма убедительно я доказал, что именно Helter Skelter был мотивом убийств и что мотив этот принадлежал Чарльзу Мэнсону и никому более. Я заявил, что обнаруженные на месте преступления написанные кровью буквы “healter skelter” — улика не менее сильная, чем отпечаток пальца Мэнсона.

Мы уже почти закончили. Еще через несколько часов присяжные удалятся на совещание. Я завершил свое подведение итогов на очень сильной ноте.

“Леди и джентльмены, Чарльз Мэнсон говорил здесь, будто наделен властью дарить жизнь. В ночи убийств Тейт — Лабианка он посчитал, что ему принадлежит также право отбирать жизнь у людей. Такого права у него никогда не было, но он сделал это.

Жаркой летней ночью восьмого августа 1969 года Чарльз Мэнсон, этот мефистофельский гуру, исказивший, замутивший сознание всем тем людям, что столь полно предали себя в его руки, выслал из адских глубин ранчо Спана трех бессердечных, кровожадных роботов и — к несчастью для него самого — одно человеческое существо, юную девушку-хиппи, Линду Касабьян.

Фотографии тел жертв показывают, как замечательно Уотсон, Аткинс и Кренвинкль справились с заданием…

Шестьдесят минут той ночи, возможно, стали самым нечеловеческим, кошмарным, наполненным невыразимым ужасом часом зверских убийств и резни в анналах криминологии. В то время как беззащитные жертвы просили о пощаде и взывали о помощи в равнодушный ночной сумрак, кровь ручьями бежала из их тел, и только совершенно бессердечные люди могли бы спокойно наблюдать за этим.

Я уверен: если бы только Уотсон, Аткинс и Кренвинкль могли бы искупаться в этих реках крови, они сделали бы это с радостью, с восторженными, оргазмическими выражениями на лицах. Сьюзен Аткинс, эта вампирша, даже пробовала на вкус кровь Шарон Тейт…

На следующую ночь Лесли Ван Хоутен присоединилась к группе убийц, и несчастные Лено и Розмари Лабианка были безжалостно забиты ножами, они были зарезаны, словно жертвенные животные, в удовлетворение безумной жажды смерти, охватившей Чарльза Мэнсона…

Обвинение представило внушительные улики против подсудимых, многие из которых вещественны и научно обоснованны, и все они определенно доказывают совершение убийств этими людьми.

Улики и свидетельские показания, прозвучавшие в этом зале, не просто говорят о виновности подсудимых вне пределов разумных сомнений, в чем и заключалась задача обвинения, — нет, они доказывают их вину вне каких бы то ни было сомнений…

Леди и джентльмены, обвинение выполнило свою задачу, собрав и представив улики. Свидетели справились со своей, заняв место в этом зале и дав показания под присягой. Теперь настала ваша очередь. Вы — последнее звено в цепи правосудия.

Со всем уважением, я прошу вас вернуться после совещания в этот зал суда со следующим вердиктом”. Я зачитал вердикт, услышать который рассчитывал Народ.

Я подошел к самому концу выступления — к тому, что газеты позже назовут “перекличкой мертвецов”. После каждого нового имени я делал паузу, чтобы присяжные могли вспомнить этого человека.

“Леди и джентльмены, господа присяжные заседатели, — тихо начал я. — Шарон Тейт… Абигайль Фольгер… Войтек Фрайковски… Джей Себринг… Стивен Парент… Лено Лабианка… Розмари Лабианка… их нет сегодня с нами в этом судебном зале, но из своих могил взывают они к правосудию. И этому правосудию вы можете послужить лишь вернувшись в этот зал с вердиктом о виновности подсудимых”.

Собирая свои заметки, я поблагодарил присяжных за терпение и внимание, которые они проявили на протяжении всего разбирательства. Это был очень, очень долгий судебный процесс, отметил я, и он создал чрезвычайные неудобства для их частной и личной жизни. “Вы были образцовыми присяжными. Истцом в этом деле выступает Народ штата Калифорния. Лично я совершенно уверен в том, что вы не откажете истцу в удовлетворении”.

После полуденного перерыва судья Олдер дал присяжным подобающие инструкции. В 15:20 в пятницу, 15 января 1971 года — ровно через семь месяцев после начала суда, — присяжные покинули зал, чтобы начать совещание.

Присяжные совещались всю субботу, но в воскресенье взяли паузу. В понедельник они обратились с двумя просьбами: предоставить им проигрыватель, на котором они могли бы прослушать “Белый альбом” “The Beatles”, который, хоть и был представлен в вещественных доказательствах и много обсуждался, так и не прозвучал в суде; кроме того, присяжные хотели посетить места преступлений — дома Тейт и Лабианка.

После долгого совещания с адвокатами Олдер удовлетворил первую просьбу и отклонил вторую. Признав, что увидеть места преступлений своими глазами ему самому также было бы весьма любопытно, судья счел, что подобный визит мог послужить причиной нового открытия заседания, с вызовом свидетелей, перекрестными допросами и т. д.

Во вторник присяжные попросили перечитать им письма, отправленные Сьюзен Аткинс бывшим сокамерницам. Это было исполнено. Вероятно, впервые в деле подобной сложности присяжные не разу не просили перечитать им те или иные выдержки из стенограммы. Я могу предположить лишь, что в ходе совещаний они полагались на подробные конспекты, которые вели на всем протяжении процесса.

Среда, четверг, пятница — присяжные совещались, не передавая дальнейших просьб или других посланий Суду. Еще задолго до окончания недели “Нью-Йорк таймс” сообщила читателям, что присяжные совещаются слишком уж долго, и, похоже, они попросту намертво “застряли”, разойдясь во мнениях.

Меня это совершенно не беспокоило. Я уже заявил прессе, что не рассчитываю услышать вердикт ранее, чем через четыре-пять дней минимум, и что не удивлюсь, если присяжные будут совещаться полторы недели.

Меня не мучили также и сомнения относительно того, сумели ли мы доказать свою правоту.

Меня беспокоила только людская природа.

Двенадцать человек из самых разных общественных слоев провели взаперти, общаясь только друг с другом, дольше, чем любые другие присяжные в истории юстиции. Я много думал об этих людях. Один из присяжных объявил, что по окончании процесса намеревается написать книгу о своей жизни в условиях судебного секвестра, — и некоторые другие присяжные обеспокоились по поводу своего описания в книге. Тот же человек хотел быть избран старшиной присяжных, но, когда его кандидатура была отклонена еще до начала выборов, так обиделся на остальных, что день или два даже не хотел обедать вместе с ними[195]. Станет ли он — или любой другой из остальных одиннадцати — становиться в непримиримую оппозицию просто из-за личной неприязни или неуважения? На этот вопрос у меня не было ответа.

У Тубика и у миссис Роузленд имелись дочери примерно того же возраста, что и Сэди, Кэти, Лесли. Повлияет ли это обстоятельство на их решение — а если и повлияет, то как? Этого я тоже не знал.

Ходил слушок, основанный в основном на взглядах, которыми они обменивались в суде, что самый молодой из присяжных, Уильям Макбрайд-второй, постепенно проникся симпатией к подсудимой Лесли Ван Хоутен. Слух ничем не был подкреплен, и все же, в те долгие часы, пока журналисты ожидали хоть какой-то весточки из комнаты совещаний, репортеры делали ставки на то, предложит ли Макбрайд голосовать за вердикт о виновности в убийстве второй степени для Ван Хоутен — а то и вообще за ее оправдание.

Немедленно после приписки к делу я запросил всю информацию о жизни Чарльза Мэнсона, какую только удастся найти. Как и многие улики, она приходила по почте. И лишь после того, как Народ закончил выступление в суде, я наконец получил официальные записи касательно семи месяцев, проведенных Мэнсоном в Национальной исправительной школе для мальчиков в Вашингтоне, округ Колумбия. Многие из содержащихся в этих записях сведения мне уже были знакомы — за единственным поразительным исключением.

Будь это правдой, в моих руках могло оказаться то семя, которое — взращиваемое ненавистью, страхом и любовью — в итоге расцвело чудовищной, монструозной одержимостью Мэнсона “черно-белой” революцией.

Мэнсон оказался в исправительной школе в марте 1951 года, когда ему было шестнадцать лет. В отчете о поступлении, заполненном после собеседования с новым учеником, имелся раздел о семье. Первые два предложения раздела гласили: “Отец неизвестен. Считается, что им был цветной повар по имени Скотт, с которым мать ученика беспорядочно встречалась в период беременности”.

Отец Мэнсона был чернокожим? Прочитав записи до конца, я нашел еще два сходных утверждения, но никаких дополнительных деталей.

Существует несколько возможных объяснений появления этой записи в личном деле Мэнсона. Во-первых, это могла быть простая ошибка: какой-то бюрократический ход, о котором сам Мэнсон мог вообще не подозревать. Во-вторых, Мэнсон мог солгать во время собеседования — хотя я, признаться, не понимаю, какой ему был в этом прок, особенно в исправительной школе, расположенной на юге страны. В-третьих, это могла быть чистая правда.

Другая возможность, проистекавшая из двух приведенных фраз, была даже важнее, чем вопрос о том, были ли эти сведения правдивы или ложны. Верил ли в это сам юный Мэнсон? Если так, эта его вера могла, годы спустя, перерасти в порожденную им странную философию, в которой чернокожие все-таки одерживают верх над белыми американцами, но в итоге оказываются вынуждены передать бразды правления страной самому Мэнсону.

Лишь одно я знал наверняка. Даже если бы эта информация стала известна мне в ходе процесса, я все равно не мог бы воспользоваться ею. Она возбудила бы ненужные толки — и ничего более. Впрочем, я решил спросить об этом у самого Мэнсона, если мне представится такой случай.

Простуда загнала меня в постель, когда в 10:15 в понедельник, 25 января, секретарь суда Джен Дарроу позвонил мне и сказал: “Свежие новости. Присяжные подписали вердикт. Судья Олдер хочет встретиться в кулуарах со всеми представителями сторон — сразу, как только они смогут туда добраться”.

С начала совещания присяжных Дворец юстиции напоминал осаждаемую крепость. Конфиденциальный судебный приказ, изданный в тот же день, начинался словами: “Принимая во внимание рапорты агентов о возможной попытке нарушения хода процесса в заключительной фазе суда, известной как Судный день, будут предприняты дополнительные меры безопасности… ” За чем следовало двадцать семь страниц детальных инструкций. Подступы к Дворцу юстиции были перекрыты; всякий, входивший в здание, подвергался допросу о цели посещения и личному досмотру. При мне теперь неотлучно находились трое телохранителей; судья имел столько же.

Причина столь жестких мер безопасности так и не стала достоянием прессы. От источника, близкого к “Семье”, ОШЛА услышал новость, которую поначалу счел невероятной. Работая на военноморской базе в Кемп-Пендлтоне, один из последователей Мэнсона выкрал со склада ящик ручных гранат. В Судный день ими собирались забросать зал суда, чтобы в итоге освободить Мэнсона.

И вновь мы не знали точно, что же все-таки “Семья” разумеет под Судным днем. Но к этому моменту мы удостоверились в том, что, по крайней мере отчасти, невероятная история была правдива. Один из членов “Семьи” действительно работал на оружейном складе в Пендлтоне, а после его увольнения обнаружилась пропажа ящика гранат.

В 11:15 все представители сторон собрались в кулуарах. Прежде чем ввести в зал присяжных, судья Олдер сказал, что хочет обсудить ход назначения наказания.

Калифорния имеет раздвоенную судебную систему. В первой, только что законченной нами фазе процесса, выясняется виновность подсудимых. Если кто-то из них оказывается виновен по предъявленым ему обвинениям, тогда за первой фазой следует вторая — назначение наказания, соответствующего проступку. В данном деле обвинение просило присяжных о вердикте, декларирующем виновность всех четверых подсудимых в убийстве первой степени. Если присяжные подпишут такой вердикт, возможных наказаний может быть только два: пожизненное заключение или смертная казнь.

В большинстве случаев вторая фаза процесса оканчивается весьма быстро.

После совещания со сторонами судья Олдер решил, что в случае перехода процесса ко второй фазе она займет не более трех дней. Олдер также объявил, что принял решение закрыть двери зала суда, пока вердикты по делу не будут полностью зачитаны, а присяжные не огласят своих мнений. Как только присяжные и подсудимые покинут зал, за ними последуют журналисты, а затем — наблюдатели и зрители.

Первыми в зал вошли девушки. На протяжении процесса они обычно одевались весьма пестро, но, по-видимому, сегодня у них не было времени переодеться, и поэтому все трое были одеты в стандартное тюремное платье. Тем не менее настроение у них, похоже, было хорошим: девушки шептались и хихикали. Войдя в зал, Мэнсон подмигнул им, и те подмигнули в ответ. На Чарли была белая рубашка и синий галстук; козлиная бородка его была аккуратно подстрижена. Еще одно лицо, новая маска — специально для Судного дня.

Плотной группой вошли присяжные; они снова заняли привычные места, как проделывали это уже сотни раз прежде. Только теперь все было словно в первый раз, и зрители впились взглядами в двенадцать лиц, ожидая увидеть там хоть какую-то подсказку. Возможно, самый устойчивый из всех судебных мифов гласит, что присяжные не смотрят в сторону подсудимых, если вынесли вердикт об их виновности. Это редко когда сбывается. Никто из присяжных не удержал обращенного к ним пристального взгляда Мэнсона, но никто и не отвел глаз слишком уж быстро. Их лица говорили только о напряжении и усталости.

Судья: “Присутствуют все присяжные и запасные присяжные. Присутствуют все юристы по делу, за исключением мистера Хьюза. Присутствуют подсудимые. Мистер Тубик, вынесли ли присяжные свой вердикт?”

Тубик: “Да, Ваша честь, мы вынесли вердикт”.

Судья: “Будьте любезны, передайте его приставу”.

Старшина присяжных Тубик протянул бумаги Биллу Мюррею, который, в свою очередь, отнес их судье Олдеру. Пока судья молча просматривал их, Сэди, Лесли и Кэти умолкли, а Мэнсон лишь нервно теребил бородку.

Судья: “Секретарь зачитает вердикты”.

Секретарь: “Верховный суд штата Калифорния, в округе Лос-Анджелес и в его интересах, Народ штата Калифорния против Чарльза Мэнсона, Патриции Кренвинкль, Сьюзен Аткинс и Лесли Ван Хоутен, дело номер А-253,156. Зал судебных заседаний 104”.

Дарроу сделал паузу, прежде чем зачитать первый из двадцати семи отдельных вердиктов. Казалось, протекли минуты, хотя, наверное, пауза длилась лишь несколько секунд. Все застыли, словно окаменев в ожидании.

“Мы, присяжные, действующие по вышеупомянутому делу, находим подсудимого Чарльза Мэнсона виновным в убийстве Абигайль Фольгер в соответствии со статьей 187 Уголовного кодекса Калифорнии, преступлении, упомянутом в первом пункте обвинительного акта, и, далее, мы считаем это деяние убийством первой степени".

Поглядев на Мэнсона, я заметил, что, несмотря на бесстрастное лицо, руки его дрожали. Девушки не выказали вообще никаких эмоций.

Присяжные совещались сорок два часа и сорок минут на протяжении девятидневного периода — замечательно малый срок для столь долгого, сложного процесса. Зачитывание вердиктов заняло тридцать восемь минут.

Народ получил те вердикты, на которые рассчитывал, против Чарльза Мэнсона, Патриции Кренвинкль и Сьюзен Аткинс: каждый из них был признан виновным в одном сговоре с целью убийства и в семи убийствах первой степени.

Народ получил также запрошенные им вердикты в отношении Лесли Ван Хоутен: она была признана виновной в одном сговоре с целью убийства и в двух убийствах первой степени.

Позднее я узнал, что Макбрайд предлагал рассмотреть возможность достижения иного вердикта в отношении Лесли, но во время голосования в ее пользу был подан лишь один анонимный бюллетень.

Пока отдельные присяжные объявляли индивидуальные вердикты, Лесли повернулась к Кэти и спросила: “Посмотри на присяжных; разве им не грустно?” Она была права: лица присяжных отражали печаль. Очевидно, это стало для них тяжким испытанием.

Когда присяжные уже покидали зал суда, Мэнсон внезапно закричал на Олдера: “И мы по-прежнему не можем выставить защиту? Ты этого не переживешь, старик!”

Как ни странно, вердикт не расстроил Канарека. Фитцджеральд объявил прессе: “Мы с самого начала ожидали худшего”, но он был очевидно потрясен исходом дела. Покинув зал суда, он сказал репортерам: “Мы чувствовали, что проиграли, с тех самых пор, как нам было отказано в проведении процесса в другом штате. Присяжные с самого начала были настроены враждебно. У подсудимых были те же шансы, что и у Сэма Шеппарда в Кливленде: никаких”. Далее Фитцджеральд заметил, что, если суд состоялся бы в любом другом месте, кроме Лос-Анджелеса, защите наверняка удалось бы добиться оправдания всех четверых.

“Я ни секунды в это не верю, — сказал я журналистам. — Обычные отговорки со стороны защиты. Присяжные не только оказались справедливы; в вынесении вердикта они основывались исключительно на показаниях, прозвучавших из уст свидетелей”.

“Да, — отвечал я на наиболее часто звучавший вопрос, — мы намерены требовать вынесения всем четверым подсудимым смертного приговора”.

Дежурившие на перекрестке у Дворца юстиции девушки Мэнсона узнали новость из сообщения по радио. И тоже проявили странную невозмутимость. Бренда заявила репортерам: “Скоро, очень скоро будет революция”, а Сэнди сказала: “Вы следующие, все вы”, — но то были слова Мэнсона, сказанные в суде месяцы тому назад и с тех самых пор все повторявшиеся девушками из пикета. Никаких слез, никаких явных эмоций. Так, словно ничто из происходящего в зале суда вообще их не заботило. Я знал, однако, что это неправда.

Позже, посмотрев интервью с “Семьей” по телевизору, я решил, что они, наверное, давно были готовы к самому худшему повороту событий.

Раздумывая об этом теперь, я вижу другую возможность. Некогда низшие из низших в иерархии Мэнсона, годные лишь для секса, производства потомства и прислуживания мужчинам, теперь эти девушки стали его основными апостолами, хранительницами веры. Теперь сам Чарли зависел от них. Весьма вероятно, что вынесенный вердикт не смутил их потому, что они уже выработали план, который, после осуществления, мог бы даровать свободу не только самому Мэнсону, но и всем остальным членам "Семьи".