Химеры

Глава 7 ВСТРЕЧА

Стылый унылый ноябрь тянулся к концу — шла зима. Уж не раз кружили под вечер снежинки — хрупкие, острые, совсем ещё не похожие на зимний пушистый снег. По утрам подмораживало, и Саня хрустел башмаками по первому тоненькому ледку, бредя в школу. Домой он теперь не спешил — дома его ждала мама…

Лариса Борисовна вернулась домой спустя неделю после срока, назначенного врачами для выписки — её задержали в больнице, чтоб хорошенько обследовать. Она чувствовала себя плохо, очень плохо! Сердце сбоило, но кроме этого явно было что-то ещё — какая-то не распознанная болезнь, которую пока не смогли диагностировать. Через месяц ей предстояло повторное обследование, а пока назначен строгий постельный режим. Саня с мощью тети Оли научился сносно готовить, ходил в магазины, продукты таскал — в общем, был за хозяйку… Мать волновалась — мол, мальчишка может перегрузиться: уроки, дом, да ещё занятия рисованием. Но сестра её успокаивала — ничего, справится, ему это только на пользу.

И в самом деле, парень стал и чувствовать себя лучше, да и выглядел по-другому — похудел, вытянулся, и даже походка стала не такой неуклюжей он стал ходить быстрым шагом и прямей держал голову, а прежняя понурая расслабленность понемногу сменялась бодростью. Он уставал, конечно, — этого не отнять, но несколько воспрял духом, почувствовав первые проблески желанной свободы. Ему не дозволялось гулять с дворовыми ребятами, не позднее пяти он должен был вернуться домой, то есть, его все ещё держали на поводке, но поводок этот заметно удлинился… Да и дома он не чувствовал прежней слежки — мать не заглядывала поминутно к нему в комнату, не шарила по карманам — лежала, дремала… спала. Она стала заторможенной, апатичной, голос Вертинского не разносился вечерами по комнатам и, казалось, ничто её теперь не интересовало, даже цветы… Ничто, кроме бронзовой статуэтки, перед которой, несмотря на слабость и дурноту, она исправно воскуряла восточные благовония и меняла съестное на блюдечках — приносила в жертву свои дары.

Тетя Оля попыталась было поговорить с сестрой об этом новом её увлечении, но та отмалчивалась, отмахивалась и просила оставить её в покое. А Санька статую просто возненавидел! Он готов был вышвырнуть её в окно, как тот несчастный горшок с астрофитумом, но что-то его удерживало… Это была пробуждающаяся жалость к маме.

Он исправно посещал Бориса Ефимовича и с удивлением стал замечать, что занятия его увлекли. К старику он все ещё относился с опаской — уж очень тот был чудаковат и непредсказуем. То веселился, хохмил и ломал комедию, изображая театр одного актера — представлял в лицах повадки и причуды художников, ученых и прочих известных людей, коих он, видно, в жизни знал множество. А то в разгар представления вдруг как уставится на своего подопечного… о, какой же странный это был взгляд! Он пронизывал Саньку точно рентген, и тот готов был поклясться, что старик все-таки его узнал и в любой момент готов отомстить, а месть эта может быть такой неожиданной и такой дикой, что у него просто крыша поедет…

Но это все было не так уж важно по сравнению с тем, что занимало мысли его днем и ночью. Вернее, не что а кто… Маргарита! Он метался, переходя от боязни, что она на него даже не взглянет, к убежденности, что может и должен завоевать её. Первый дерзкий порыв прошел и былая уверенность сменилась сомнениями. Да ещё тетя Оля подливала масла в огонь, поглядывая на него с лукавой насмешливостью и бросая иной раз на ходу: «А ведь согласись, племянничек, что самые прелестные создания на земле — балерины!» Или что-нибудь ещё в этом роде… Он бесился, зная, что тетка догадывается о его муках, да при этом ещё и подсмеивается… Нет, от этих родичей можно с ума сойти!

И вот наконец настал день, вернее не день, а ночь, когда Сашка решился. Решение пришло нему резкое и внезапное как удар. А случилось вот что. Он спал — как и все последние дни вовсе без сновидений. А тут приснился сон, да такой… жуткий, что ли… Во сне он стоял под портиком Большого театра, падал снег… и мимо прошла она. Обернулась, улыбнулась ему, — да такой призывной, манящей улыбкой! — и тронулась дальше, и он слышал дробный стук её каблучков, и хотел побежать за ней, окликнуть, взять за руку, но не мог — застыл на месте. Он стоял, а она уходила все дальше… А потом обернулась опять и помахала рукой. Саня рванулся всем телом и упал. Он падал куда-то в пропасть, в черноту… и пропал театр, пропал снег и свет, и только глухо стучали где-то над головой её каблучки, звук все отдалялся… Их разделяла бездна. И вдруг из бездны, из черноты вырос бронзовый идол. Он был огромен — на Сашку пала гигантская тень. И вспыхнул огонь — яркое пламя стеной встало перед онемевшим парнем, он хотел закричать и не мог… А огонь полыхал как бесплотная кровь, освещая сверкавшую бронзу. У идола загорелись глаза неживым желтым огнем, рот его начал медленно открываться, подобный входу в пещеру, и бронзовые тяжелые руки задвигались, как будто страшный божок хотел стиснуть парня, раздавить его… или принять в свои убийственные объятия. Вот он вырос еще, стал наклоняться, — глаза его оказались пусты, — и вот чудище валится на него, падает, падает — нет, только не это! — ведь он в лепешку расплющит… И тут бездна вокруг осветилась мертвенным светом, в ней зажглись какие-то письмена… и Сашка проснулся!

Он лежал в холодной и влажной постели весь мокрый, дрожал… и вдруг почему-то решился. Нет, он не даст ей уйти, не позволит исчезнуть. И никакие тени ему не страшны. А если по чьему-то темному замыслу он должен пропасть — что ж, пускай. Туда ему и дорога! Потому что жить вот так без надежды, едва он нашел её — свою красоту — Сашка больше не мог. И на следующий день после школы он не вернулся домой, он отправился прямиком к училищу. Адрес ещё утром узнал по справочнику, благо, такой телефонный справочник в доме был! 2-я Фрунзенская, дом 5. Он не знал найдет ли её, встретит ли… И с первых шагов конечно же неудача — внутрь его не пустили. Вход в святилище — в царство фей охранял Цербер в обличье тетки с накрашенными губами.

— Мальчик, ты куда? — кинулась она к нему, едва он поднялся по широкой гранитной лестнице, распахнул стеклянную дверь и проник в вестибюль.

— Я… я к сестренке. Мама встретить её попросила.

— А как фамилия? В каком классе учится? — допрос ему был учинен по всей форме!

— Ну… Иванова её фамилия. А в каком классе учится, я не помню.

Он понадеялся, что девочка с такой распространенной фамилией уж наверняка найдется в этом здании, опоясанном сплошным поясом огромных стеклянных окон во втором этаже.

— Как же это ты не знаешь, в каком классе сестра? Э, милый, давай-ка на улицу. Посторонним здесь нельзя, у нас с этим строго.

— А можно я здесь в вестибюле её подожду? — он кивнул на ряд кресел, в которых сидели дамочки, погруженные в чтение, судя по всему, поджидавшие своих чад.

— Слушай, я тебя первый раз вижу. И глаза у тебя бегают. Давай-ка на улицу, да поживей, нечего тебе тут…

Делать нечего, он потопал на улицу. Было холодно, в этот день впервые ртутный столбик термометра упал ниже десяти градусов. А он второпях с утра не поглядел на термометр и напялил осеннюю курточку. Хорошо хоть, что шарф теплый надел! Сашка принялся как журавль вышагивать по тротуару напротив входа в училище и заглядывать в окна второго этажа — в этот застекленный аквариум, где располагались балетные классы. В некоторых шторы были раздернуты и видно было учениц, стоящих, держась за палку.

«Ага, значит это и есть балетный станок!» — прикинул он, с жадностью вглядываясь в лица юных танцовщиц — а вдруг увидит ее! За эти дни Сашка перебрал в школьной библиотеке все, что было там о балете, стараясь узнать о нем как можно больше. В книжном магазине было много всякого про балет, но эти книжки — не по карману!

Юные феи в легких розовых хитонах стояли, держась за палку, и разом все как одна — поворачивали свои гладко причесанные головки на длинных шейках, вместе клонились к полу и поворачивались, вертелись и останавливались, подчиняясь ритму неслышимой Сашке музыки. Нет, эти, похоже намного младше той, ради которой он здесь, из-за которой так билось его тревожное сердце. А что в том классе, в соседнем? Там мальчики. Этакие деловые, сосредоточенные, а сами-то — от горшка два вершка! А в угловом? Там двое то появляются в поле зрения, то исчезают в глубине зала. Она в черном купальнике, черноволосая, худая как щепка, волосы мокрые все — это даже отсюда видно… На талии белая пачка. Он — в черном трико, в белой майке, майка тоже вся и спереди и сзади промокла. Она взлетает у него на руках, вот уселась к нему на плечо — и как только держится?! Руки точно фиксируют позу в горделивой классической позе, ноги согнуты и образуют какой-то немыслимый угол… А, он вспомнил как называется эта поддержка «сидя на плече у партнера». Так написано в книжке «Поддержка в дуэтном танце», которую он нашел у букинистов на Кузнецком мосту, куда направился по просьбе тети Оли отыскать редкую книженцию про цветы для мамы. Про цветы не нашел, зато нашел про поддержку. И знал теперь, что есть «рыбка», есть «ласточка», туры, обводки и много ещё чего… Ох, эта бедная в пачке упала! Отошла к станку, оперлась на него, глядит куда-то вдаль невидящими глазами… э, да она плачет! Тайком утирает слезы, наверное, чтоб партнер не увидел. Вот к ней подошел какой-то длинный, седой, говорит что-то… наверное утешает. Учитель, наверное… Ага, как же, утешил! — да он отчитывает ее! Это вместо того, чтоб как-то помочь… Ну и ну, хорош педагог. Ничего себе житуха у этих балетных!

Сашка так увлекся своим наблюдением, что на какое-то время перестал следить за входными дверями. И вдруг… точно его кто-то толкнул! Он повернулся… По ступеням гранитной лестницы сходила легкая стайка девушек, и такая походка у них была… нет, по земле так не ходят — так ступают по облакам! И первой шла, размахивая объемистой сумкой, его Марго!

Он дернулся, отвернулся, хотел убежать… Как интересно он будет выглядеть сейчас в её глазах, толстый Пончик, сопливый мамашин сынок? Нет, бегство — это позор! Зачем тогда все? Он пойдет за ней, куда бы она ни пошла, поедет, куда б ни поехала… Отошел в сторонку за кустики, подождал, когда девушки пройдут мимо, и тронулся следом. Проходя, они взглянули на него как на пустое место, и, продолжая свой оживленный разговор, двинулись по 2-й Фрунзенской, свернули налево — к Комсомольскому проспекту, и все это время прохожие — все как один! — заглядывались на них. А он… он, задыхаясь, тащился следом — от волнения снова вернулась одышка, и шаг стал тяжелым как прежде. И тут… тут Марго обернулась. В это время вся их девичья стайка приблизилась к остановке троллейбуса. Это было точно как в его сне! Только там она улыбнулась ему, точно звала за собой, а теперь… Теперь она оглядела его как глядят на клопа, ползущего по обоям! Поглядела, презрительно фыркнула, сказала о чем-то подругам, те как одна обернулись и уставились на него. Нет, это было уж слишком!

Он замер на месте, потом шагнул, покачнулся как пьяный, споткнулся… Девицы расхохотались! Тогда Сашка сжал кулаки, спрятанные в карманах, стиснул зубы, собрал всю свою волю и пошел вперед — к ним навстречу. Но тут подошел троллейбус, девчонки впорхнули туда, двери захлопнулись… он остался один.

И, вернувшись домой, раздевшись, заглянул к маме в комнату — та спала. И на цыпочках прокрался к бронзовому божку, бухнулся на колени… Сашка сейчас почти ничего не соображал, кроме одного — ему нужна помощь! Он не может так больше, просто не может! Он ведь сказал себе в тот вечер, когда увидел её, что душу черту готов отдать, что ж, пускай будет так! Нет, конечно, мамин божок не черт… Саня не знал, кто он на самом деле. Но отчего-то догадывался, что дух, которого изображает бронзовый идол, уж никак не светлый… А, ну и плевать, лишь бы помог ему, только бы Маргарита была с ним… пусть даже во сне. Сашка знал, что вся цепь событий этой безумной осени, все что случилось: взгляд химеры, божок, странные сны, черная тень — все это как-то связано вместе. И началом этой цепи стал его одинокий путь под дождем и старик, которого он избил. Старик, который ослеп из-за его выходки. И теперь помогает ему стать художником и говорит, что верит в него… Это какой-то бред, не иначе, разве в жизни бывает такое? Получается так! И он больше не понимает, кто же он сам — гад ползучий или все-таки человек. Да ещё не простой человек, а талантливый, у которого дар по словам старика… А Бодлер? Может, все началось с него? С того дня, когда он прочитал это: «Жизни, жизни в розовом свете!» А сам Бодлер, кто он?! Сашка попросил у старика томик стихов и прочел от корки до корки. И как совмещаются в одном человеке эти корчи души, эти жуткие вопли и вера в то, что поэт как венец творения причастен к высшей славе Вечного Трона! так сказано в стиховорении «Благословение». А чей тогда Вечный Трон? Божий? Значит, Он есть? И что, это не сказки?! Нет, Сашка теперь ничего уж не понимал, он только хотел быть с ней — со своей королевой. Он должен найти свою Красоту, уж почти нашел… но она — не Марго — нет! Потому что настоящая красота не способна вот так насмехаться! Издеваться над тем, кто просто идет по улице и вовсе не виноват, что природа или другая какая-то сила сотворила его таким, какой есть… И все-таки он заставит Марго подчиниться ему и тогда… тогда он найдет свою высшую Красоту, потому что станет самым сильным на свете. Да, она покорится ему!

Сашка не мог, не умел молиться — просто вытащил из кармана пирожное, завернутое в салфетку, которое купил по дороге. Купил, уже зная о том, для кого оно предназначено. И положил его на тарелку перед бронзовым идолом. Он стоял на коленях — толстый нелепый парень — и раскачивался из стороны в сторону, сжав голову руками. Губы его шевелились. Он просил о своем.

А потом как сомнамбула, почти ничего не видя, пробрался к себе, упал на кровать и провалился в сон. И там, во сне, Сашка снова был сильной и дерзкой птицей. Он летал над землей, наслаждаясь своей свободой, а потом углядел свою жертву — какую-то птичку, которая сидела в гнезде, с лету спикировал, цапнул и рвал её, рвал…

А наутро, когда проснулся, почувствовал возле себя что-то нежное, мягкое, влажное. Опять взмок? — с омерзением подумал он, откинул одеяло…

Возле него на простыне лежали пестрые перышки со следами крови. И ещё коготки, коричневатый раскрытый клювик и подернутый мертвенной пеленой сизый глаз.