Хитрый бизнес

25

Фэй отказалась надевать спасательный жилет.

– У тебя его нет, – заметила она.

– Мне в голову не стреляли, – ответил Уолли.

Но она его все равно не надела. Настаивала на том, чтобы разделить его, держаться с двух сторон. Он давал им плавучесть, хотя не всегда достаточную для двоих, особенно на высоких волнах, когда приходилось стараться, чтобы голова оставалось над водой.

Это изнуряло, но они знали, что нельзя расслабляться, нельзя спать. Им не оставалось ничего, только держаться и ждать рассвета. Хотя, если подумать – чего они старались не делать – было ясно, что рассвет вряд ли заметно улучшит ситуацию.

Еще они могли разговаривать. Фэй поначалу была довольно молчалива – Уолли подумал, что, может, у нее сотрясение мозга, но не стал говорить об этом, – так что вначале говорил в основном Уолли. Он ей рассказал о своей карьере музыканта, как он долго действительно думал, что раз он играл не хуже многих, кто добился успеха – нет, он играл лучше многих, кто добился успеха, – стало быть, тоже обречен на успех, славу, богатство и путешествия на собственном реактивном самолете. Он рассказал о том, как пришлось смириться с тем, что ничего этого не будет, и как с возрастом он все больше и больше чувствовал себя неудачником, все еще таскающим свою гитару и усилители, когда уже все люди его возраста сделали карьеру и имели закладные, но как все равно при этом любил музыку и не хотел ничем больше заниматься.

Он ей рассказал о разных выступлениях, например, о частной вечеринке в шикарном особняке на берегу залива Бискейн, принадлежащем застройщику-миллионеру, где они играли в гостиной размером с теннисный корт, и перед ними танцевала кучка богачей, а на задней стене был балкон, на котором появилась юная жена застройщика, и, не отводя взгляда от Джока, сняла все детали туалета и простояла голая с полминуты, после чего повернулась и вышла в коридор, а Джок тут же прервал песню импровизированным тушем и сказал:

– Леди и джентльмены, а сейчас небольшой перерыв.

Фэй рассмеялась, прямо там, среди больших волн. Она снова смеялась, когда Уолли рассказал ей о «песнях возмездия» и о том, как группа поменяла название на «Джонни и Кровоизлияния».

Она хранила молчание, пока он рассказывал, как ушел из группы и пытался найти взрослую работу, чтобы порадовать Аманду, и как он пошел однажды ночью в офис и видел, как она целовалась с богатым боссом. Он поведал ей о том, что теперь живет с мамой, и что любит ее, но она его сводит с ума, заставляя есть вафли в восемь утра и рассказывая снова, и снова, и снова о метеорологе Бобе Соупере, покупавшем охлажденную вырезку в «Пабликсе».

Когда Уолли рассказывал о маме, он заметил, что Фэй плачет. Он спросил ее, почему, и тут она заговорила. Она рассказала о том, что ее мама сейчас сидит с ее дочкой Эстель, и что когда она в последний раз с ними разговаривала, вышло не очень, потому что Эстель все время плакала, а мама демонстрировала привычное сочетание убежденности и неправоты, но она знала, что мама ее на самом деле любит, и она тоже любит свою маму, и она так любит Эстель, что иногда чувствует, что не сможет этого вынести, и что ее не столько страшит смерть, сколько то, что она не сможет больше подержать Эстель, поцеловать ее волосы, подыграть ей в сказке про Белоснежку, помочь ей передвигать фигурки, изображая их тоненькие голосочки.

Тут она разрыдалась, а Уолли обнял ее и сказал, не беспокойся, ты еще увидишь Эстель, все будет хорошо, нас найдет Береговая охрана. А Фэй напомнила Уолли, что она и есть Береговая охрана, от чего если и не рассмеялась снова, то хотя бы перестала плакать. Уолли спросил, какое она имеет отношение к Береговой охране, и она сказала, что по существу она что-то вроде копа или детектива в береговой охране, и что у нее была удачная карьера, пока она не вышла замуж за этого пиздюка Тодда, которому не нравилось, что она работает, и особенно, что работа связана с ношением оружия и преступниками, и что она, дура, попыталась ему угодить – так появилась Эстель, которая была самым лучшим в ее жизни, но из-за которой Фэй после декрета перевелась на более канцелярскую работу, которую ненавидела, но та позволяла ей бывать дома в нормальное время, а это было важно, потому что этот пиздюк Тодд никак не помогал ей с Эстель, потому что он, как Фэй со временем заметила, был занят тем, что трахал все, что движется и имеет влагалище, включая, возможно, лабрадоров-ретриверов.

Это привело к разводу, и даже к ухудшению снабжения ребенка всем необходимым, и денежным проблемам из-за глубокой психологической потребности пиздюка подавать судебные иски. Так что Фэй, решив вернуться к лучшим карьерным возможностям, вызвалась на тайное задание на «Феерии», которая, по убеждению разных федеральных и местных правоохранительных органов, использовалась для незаконных операций. Всем показалась очень остроумной идея отправить агента СРБО, которая была не только сообразительной и хорошо обученной, но еще и красивой девицей, на судно в качестве официантки. Никто не допускал возможности, что она закончит в Гольфстриме ночью в шторм с одним спасательным жилетом на двоих.

Хуже всего, сказала Фэй Уолли, то, что ее мама, которую пугало все, кроме, возможно, воды в бутылках определенных марок, говорила ей, наверное, триста раз, что она сошла с ума, соглашаясь на такое задание, что ее могут убить, и теперь Фэй придется признать, что она была права, и если они все-таки выберутся, то она будет об этом говорить до бесконечности.

Если они все-таки выберутся.

Тут они некоторое время молчали, и Уолли, чтобы не унывать, заметил, что, эй, это похоже на конец «Титаника», он как Леонардо ди Каприо, а Фэй как эта, как-там-ее. Они минут пятнадцать пытались вспомнить, как-там-ее звали, и не смогли, но договорились, что не утонут, пока не вспомнят.

Потом Уолли, раз речь зашла о Леонардо ди Каприо, сказал, что ему нужно объяснить, зачем он останавливал Фэй там, на судне, и нес бредятину про Леонардо ди Каприо. Он сказал ей, что специально репетировал, чтобы сказать ей что-нибудь остроумное. Он сказал, что чувствовал себя последним идиотом. Она сказала, что, если честно, плохо это помнит, поскольку думала о том, чтобы дозвониться до мамы. Но, по правде, она помнила, и теперь поражалась тому, что тот, кто сейчас вместе с ней пытается держаться на воде, и гитарист с корабля – один и тот же человек.

Потом она на некоторое время замолчала, и Уолли спросил, в порядке ли она, а она сказала, что замерзла и голова болит. Уолли больше всего на свете хотел что-нибудь для нее сделать, но ничего не мог придумать, так что спросил, может, она хочет, чтоб он спел, и она сказала: давай, – а он спросил, чего бы она хотела, а она спросила, знает ли он какую-нибудь песню из мюзикла, а он сказал, что на самом деле знает, к тому же он играл в Бугенвильской школе профессора Гарольда Хилла в «Продавце музыки».[67] Она сказала: да ты шутишь, это мой любимый мюзикл, – а он сказал: нет, не шучу, – и начал петь песню за песней, потому что знал их все. Иногда она слушала молча, иногда тихо подпевала за библиотекаршу Мэриан. Они запели вместе, дойдя до одной из прекраснейших на свете песен про любовь – «Спокойной ночи, мой кто-то».

Но в основном пел Уолли, от начала до конца, приблизив рот к уху Фэй, чтобы она могла расслышать слова в шуме темных волн.

Тед наконец завел мотор. Ему понадобилось некоторое время, чтобы сообразить, что надо не только повернуть два ключа, но и нажать две кнопки. Но мотор заработал, и теперь он принялся за пульт управления. Там было четыре рычага, и он догадался, что два из них были дроссели, а два других – вроде переключателей передач, направляющие катер вперед или назад. Он решил, что двигаться надо вперед, но в каком направлении? Это его привело к компасу. Он собирался вернуться во Флориду. Это значит… значит так, Флорида на восточном побережье, значит… нет, минуточку…

У Джонни тоже были трудности с рацией. Не в том, чтобы включить: она уже была включена. Проблема была в том, на какой канал выходить. Официантка из береговой охраны говорила ему о каком-то специальном канале, но ни он, ни Тед не могли вспомнить, о каком. Рация была настроена на 24-й, так что Джонни некоторое время кричал в микрофон «Спасите! Спасите! Береговая охрана!», но в ответ слышал только помехи. Так что через пару минут он переключился на 25-й канал и попытался снова. Помехи. Сейчас он уже дошел до 28-го.

Именно этим они и занимались на капитанском мостике катера Тарка: Тед смотрел на компас, Джонни вслушивался в помехи, Тина пускала газы, – когда из сходного люка появилось лицо Джока с широченной улыбкой.

– Нашел одежду? – сказала Тина.

– Шорты, – сказал Джок. – Но я нашел кое-что еще.

– Что? – спросила Тина. Тед и Джонни тоже смотрели на него.

– Вы не поверите, – сказал Джок.

– Что? – спросил Тед.

– Хорошо, – ответил Джок. – Комната внизу, с блевотиной, да? Ну а перед ней еще комната. И знаете, что я там нашел?

– ЧТО? – сказали одновременно Тина, Тед и Джонни. Вместо ответа Джок вытянул правую руку и шмякнул чем-то об пол. Он убрал руку, и под ней оказалась пачка денег – большая пачка пятидесятидолларовых купюр.

– Ох, чувак, – сказал Джонни.

– Там внизу два мешка этого добра, – сообщил Джок.

– Чего? – сказал Тед.

– Два мешка с деньгами, – сказал Джок. – БОЛЬШИХ мешка.

– Ё-моё, – сказал Тед, который внезапно снова вспомнил о своей «мазде» 89-го года.

– И это не все, – сказал Джок.

Остальные в молчании смотрели, как Джок вытянул левую руку и еще чем-то шмякнул о пол: брусок того, что, как вскоре стало ясно, оказалось высококлассной марихуаной.

На борту «Феерии морей» ситуация ухудшалась. Персонал понял, что случилась какая-то неприятность, особенно после того, как закрылись ставни кассирской будки. Но персонал знал, что на корабле иногда случаются странные вещи, и задавать вопросы неразумно. Так что некоторое время бармены, официантки и крупье старались вести себя как обычно. И некоторое время большая часть игроков, которые обычно не интересовались ничем, кроме своей игры и своей выпивки, ничего не замечали.

Со временем, однако, стало ясно, что случилось что-то серьезное. В 11. 30 вечера игры должны были закончиться – судно заходило в трехмильную зону. Но было уже далеко за полночь, а приказа закрываться казино никто не получал. Собственно, Мэнни Аркеро, который всегда отдавал этот и почти все другие приказы, нигде не было видно.

Что делать? Некоторые крупье решили закрыть свои столы, но, поскольку кассирская будка закрылась, им некуда было нести деньги и фишки. Некоторые пассажиры громко требовали обналичить их выигрыш. Другие хотели есть. Многие устали и хотели домой в кровать. Люди доставали мобильные телефоны, чтобы позвонить в Майами и узнать, что происходит, но все видели одно и то же сообщение: «ВНЕ ЗОНЫ».

Пассажиры надоедали судовым служащим, но никто ничего не знал, кроме Мары Пёрвис и Джо Сармино, которые договорились, что лучше не будут никому рассказывать про вооруженных людей, чтобы не провоцировать панику. Одна пассажирка, медсестра, рассказывала тревожную историю о том, что ее схватили два парня – больше она их так и не нашла, – которые утверждали, что капитана ранили. Несколько мужчин решили пойти на мостик, но обнаружили, что путь преграждает стальная дверь с электронным замком, и никто не знает код. Они колотили в нее, но ответа не было.

Это произошло отчасти потому, что Арни и Фил слышали не так хорошо, как они привыкли думать.

А отчасти потому, что они оба, стоя, задремали. Ни тот, ни другой не отпускали штурвал, но теперь, в то время как судно продолжало в ночи рассекать волны, к стонам раненого капитана примешивался храп двух стариков за кормилом.