Хивинские походы русской армии

Глава XIV

В диспозиции Веревкина на 28-е число ни слова не говорилось о цели движения; просто сказано, что «в 11 ¹/₂ часов утра войска вместе со всем обозом выступают с места расположения по направлению к Хиве»; затем идут распоряжения о прикрытии обоза…

В видах оправдания перед Кауфманом Веревкин представил ему 6 июня рапорт, в котором изложил, что нападения хивинцев 26 и 27 мая указывали на возраставшую дерзость неприятеля, не дающего войскам покоя, в котором они сильно нуждались после 10 последних дней похода с боем. Эта же дерзость наводила на мысль, что туркестанские войска еще далеко от Хивы и что слухи об отступлении их от Хазараспа к Питняку, вероятно, имеют основание. К тому же на донесение от 26 мая, посланное в 5 экземплярах по разным дорогам, не получено никакого приказания от Кауфмана. Поэтому Веревкин решился подождать еще до полудня 28 числа и затем произвести рекогносцировку Хивы. Итак, получив сначала сведение, что Кауфман, заняв Хазарасп, идет к Хиве, Веревкин бросает дорогу на Новый Ургенч и тоже идет к Хиве; теперь, получив другое сведение, будто Кауфман, заняв Хазарасп, отошел назад, что было верно, Веревкин торопится взять Хиву.

Значит, как ни поверни, а вопрос уже решен бесповоротно: не дожидаться туркестанцев.

Между тем 25-го присоединилась, наконец, к туркестанскому отряду семиреченская сотня Гринвальда. О транспорте, который она сопровождала, в материалах нигде не упоминается. По-видимому, ни один интендантский транспорт не дошел до отряда, хотя Полторацкий уверяет, будто один под конвоем Гринвальда пришел на Алты-кудук, вместе с напоенными верблюдами с Адам-Кирилгана, значит, 9 мая. Но принимая во внимание, что 18-го числа, т. е. через 9 дней, во многих ротах съеден был последний сухарь, надо полагать, что никакого транспорта не приходило. К 26-му ждали прибытия с Алты-Кудука колонны полковника Новомлинского, а к 30-му — колонны майора Дрешерна с Хал-ата, но они прибыли: первая 4 июня, а вторая 26 июня уже в Хиву.

26 мая явился посланец от хана, который писал, что он давно пленных выслал и не понимает, зачем нагрянули русские, да еще с трех сторон; поэтому просит Кауфмана отойти назад и выяснить, чего он хочет… Кауфман не отвечал, а велел посланцу на словах передать хану, что переговоры будет вести в Хиве. Затем получены два известия от Веревкина от 23-го и 25-го числа о занятии Мангыта, повороте на Хиву и что 26-ш он станет в 10–12 верстах от Хивы, где и будет ждать приказаний.

Явился и новый посол от бухарского эмира с поздравлением по случаю выхода на Аму-Дарью.

Итак, Веревкин стоит уже в 10 верстах от Хивы, а туркестанцам осталось еще от Каравака до 70 верст. Медлить дольше нельзя… До 500 арб уже собрано. Решено выступить 27 мая в 6 ч. утра. На ночлеге в 10 верстах за Хазар-аспом явился перебежчик из Хивы, рассказавший, что город битком набит жителями окрестностей, что народ терпит недостаток в припасах и воде и что накануне русские имели бой с хивинцами, которых и разбили. На следующий день, 28-го, туркестанцы ночевали у Янги-арыка, где получено донесение Веревкина, что он хотел было послать разъезд для связи с туркестанским отрядом, но узнал, что тот отступил к Питняку, и потому раздумал посылать. Кауфман отвечал, что его отряду осталось всего 20 верст до Хивы, что завтра, 29 мая, он остановится в 7–8 верстах от Хивы, куда просит выслать колонну навстречу.

28-го числа в 11 ¹/₂ часов утра войска Веревкина тронулись от Чинакчика. Пройдя с версту за позицию авангарда, отряд вошел уже на улицы предместья и перестроился в глубокую колонну. Тонкая пыль растертого в порошок верхнего слоя немощеной улицы закрывала все перед глазами. Порядок, конечно, расстроился. В 600 саженях от Хивы кош-купырская дорога пересекает шах-абадскую, на которую и свернули войска круто направо, к воротам того же имени. Хивинцы тотчас открыли артиллерийский огонь. Четыре конных и 2 пеших орудия наших немедленно развернулись и открыли огонь, а две апшеронских роты — 4-я стрелковая и 9-я линейная, под командой майора Буравцова, пошли вперед через сады. Подойдя к мосту через канал Палван-ата, закрытый кучей арб и увидав за мостом два хивинских орудия, апшеронцы перебежали мост и, несмотря на ружейный и картечный огонь со стены города, в расстоянии всего 120 сажен от канала, овладели пушками. Озадаченные хивинцы даже прекратили пальбу.

Вскоре сюда прискакал Веревкин, получивший донесение о взятии пушек, сюда же двинута и артиллерия. Буравцов доложил, что за кладбищем, в 20 саженях, стоит еще одно орудие, которое апшеронцы просят предоставить ширванцам. Подоспевшие 4 конных и 4 пеших орудия стали за каналом, прикрываясь его насыпью. Левее стал 2-й Оренбург, линейн. батальон, а 2-я и 3-я роты Ширванского полка с криками «ура» бросились через мост на оставленное им орудие. Апшеронцы, имевшие уже трофеи, пошли за ними для поддержки. Оказалось, однако, что баррикада, заграждавшая доступ к городской стене, и высокие могилы кладбища ввели Буравцова в заблуждение, закрыв от него стену, и что хивинская пушка стоит не впереди стены, а на самой стене. Наши подбежали на 15 шагов, и тут на них посыпался град пуль. Первыми ранены майоры Буравцев и Аварский и прапорщик Аргутинский-Долгоруков. Люди было залегли за могилы, но это их не защищало, так как со стены почти каждый был виден, да сбоку их расстреливали еще из медресе, стоящего возле кладбища. Капитан Бек-Узаров, командир 4-й стрелков, роты Апшеронского полка, с 20 чел. бросился туда и переколол всех хивинцев. Тут ранен в обе ноги ротмистр Алиханов.

Наша артиллерия, обстреливая стены через головы своих, попала гранатой в угол медресе, причем кирпичами контузило несколько нижних чинов и ранило подпор. Федорова.

Не имея лестниц и не зная, что не далее как в 200 шагах в городской стене был удобный и широкий обвал (об этом узнали только через два дня, 30 мая, после занятия города), люди, конечно, должны были отступить, но как? Приказав отступать, Веревкин не мог уже лично распоряжаться этим, так как был ранен в лицо около глаза, и передал команду начальнику штаба полковнику Саранчеву, который приказал артиллерии и пехоте, стоявшим по сю сторону Палван-ата, открыть учащенный огонь по стенам, что значительно ослабило огонь хивинцев, направленный главным образом на охотников, увозивших через мост взятые апшеронцами пушки. Опасность положения апшеронцев и ширванцев под стенами вынудила их оставить своих убитых на месте; вынесли только раненых. Отступление совершено в порядке и без преследования. Во время боя хан выехал из города, будто бы с целью остановить своих, но когда под ним была убита лошадь и он, пересев на другую, хотел вернуться в город, то нашел ворота запертыми и заваленными. Ничего больше не оставалось, как ехать к гор. Казавату, к туркменам. Сидевший в тюрьме брат его Атаджан-тюря, обвиненный матерью в намерении отравить брата, был освобожден сторонниками и провозглашен ханом; но власть его не признали оставшиеся в городе главные лица управления и подчинились старику; дяде хана, Сеид-Эмир-Ул-Омару, который немедленно выслал к Веревкину депутацию.

Веревкин поручил вести переговоры Ломакину, который предложил следующие условия, принятые беспрекословно: 1) действия прекращаются на 2 часа; 2) через 2 часа должна явиться депутация самых почетных лиц и привезти пушки и оружие, сколько успеют собрать; 3) старшее в городе лицо немедленно должно выехать к Кауфману для переговоров и 4) если через 3 часа не будет ответа, то город подвергнется бомбардировке.

После отбытия депутации и размещения войск в новом лагере вне выстрелов выбраны были места для мортирной и демонтирной батарей — для первой в 150 саженях, а для второй в 250 сажен, от стен города. Первая вооружена 4 полупудовыми мортирами, а вторая 6 конными и 2 пешими орудиями. В прикрытие назначены 4 роты и 2 сотни. По окончании срока явился посланец из города с просьбой перемирия до утра, так как часть жителей противится сдаче. Саранчев велел открыть огонь с мортирной батареи. Брошено было 92 гранаты, произведшие три пожара. Затем бомбардировка прекращена на 3 часа.

Потери наши состояли: убитыми 4 нижних чина, ранеными: ген. — лейт. Веревкин, майоры Буравцов и Аварский, ротмистр Алиханов, подпоручики Федоров и Саранчев и прапорщик Аргутинский-Долгоруков; нижних чинов ранено 34; контужено: офицеров 4, нижних чинов 5; лошадей убито 4, ранено 7.

Что это было за дело такое?

Неудачный штурм? Но кто же штурмует без лестниц и обвалов 3-саженные стены? Усиленная рекогносцировка? Но никто ничего не осматривал; не заметили даже готовой бреши рядом с кладбищем. Узнали, что стена города в 120 саженях от канала Палван-ата? Но это знали и без рекогносцировки, из плана Хивы, сделанного в 1858 году топографом капитаном Зелениным. Узнали, что без лестниц на 3-саженную стену не влезешь? Но это и так можно угадать, не тратя понапрасну людей и пороха! Очевидно, что Веревкин твердо верил, что ночевать будет в Хиве, — доказательство: приказ идти за войсками всему обозу. А ведь ни на штурм, ни на рекогносцировку обоза не берут.

Веревкин на штурм и не рассчитывал, даже в диспозиции сказано глухо: «Войска идут к Хиве». Донельзя ясно, что Веревкин был убежден в повторении истории предыдущих дней: «Войска идут к Кунграду», перед ними гарцуют конные халатники, а город высылает депутацию; «Войска идут к Ходжейли», — опять перед ними халатники, опять пальба, а перед городом опять депутация; «Войска идут к Мангыту», — та же история и та же депутация; «Войска идет к Кяту», — опять то же самое, но уже депутации являются сразу от 4 городов… Как не понадеяться, что и на этот раз хивинцы проделают ту же комедию? Два дня, для очистки совести, они приставали к нам, — теперь в самый раз сдать город, — и вот Веревкин идет со всем обозом, как на верный ночлег…

Преступного в такой ошибке ничего нет, но сознаться в ней он стыдится почему-то и придумывает для реляции небывалые причины и поводы, неосновательное название какой-то рекогносцировки, оправдывается и подрывает к себе доверие… Наполеон — и тот ошибался, а Веревкину это и простительно, тем более что потери, в сущности, были невелики и дело увенчалось трофеями.

Кто сплоховал, так это Буравцов, обманувший и Веревкина, и ширванцев злосчастною пушкой. Что стоит послать одного-двух соглядатаев пробраться кладбищем и посмотреть, действительно ли эта пушка так же «плохо лежит», как две захваченные? А пройди или проползи ловкий человек еще 200 шагов — нашли бы и готовую брешь, а тогда бы Хива была взята честно и с маху в этот же день. Не было бы ни укоров, ни насмешек, которые вполне заслуженно обрушились на оренбуржцев на следующий день.

В самый разгар перепалки под стенами Хивы, к Кауфману, стоявшему биваком у сел. Янги-Арыка, в 20 верстах от Хивы, явился двоюродный брат хана, Инак-Иртазали, с заявлением покорности от имени хана, сдававшегося без всяких условий, на великодушие Белого Царя, и даже готового принять подданство, лишь бы остановили военные действия и прекратили бомбардирование города.

Кауфман потребовал явки самого хана к 8 часам утра следующего дня, навстречу отряду, который будет в 6 верстах от Хивы. Инаку была дана и записка для передачи Веревкину. Кауфман писал: «Сейчас хан прислал ко мне родственника своего для переговоров. Я отвечал, что завтра подойду к городу, и если хан желает мира, то пусть выедет сам ко мне навстречу. В 4 ¹/₂ часа утра, 29 мая, я выступлю; часов в 8 буду верстах в 6 от Хивы; там остановлюсь. Прошу ваше превосходительство со вверенным вам отрядом передвинуться к Палван-арыку, на мост Сары-купрюк. Посланный от хана уверяет, что иомуды не слушают хана и воюют вопреки его ханской воле. Я разрешил хану иметь свиту до 100 чел.; приму его на своей позиции. Было бы очень хорошо, если бы ваше превосходительство успели к 8 часам быть у моста Сары-купрюк. Если из города против вас не стреляют, то и вы до разрешения вопроса о войне и мире, также не стреляйте».

Что видно из этой записки? Завтра будет большая томаша: все отряды соединятся… Кауфман, наконец, в роли настоящего главнокомандующего… перед ним прежде кичливый, а теперь униженный хан, грубиян, не отвечавший несколько лет на его письма… с ничтожной свитой, как и подобает побежденному и презренному врагу… Картина будет торжественная, способная вознаградить за все огорчения, лишения и страхи похода… Кауфман будет сначала суров, потом милостив… скажет войскам речь… это все пропечатают в газетах…

Кто знал Кауфмана и его страсть к почету и театральным эффектам, тот согласится, что записка его переведена верно.

Обратите внимание: самое главное — прекратить огонь — стоит последним и в условной форме с «если».

Можно представить себе огорчение Кауфмана, когда на другой день ни хан, ни Веревкин не явились к нему украшать его триумф при торжественном вступлении в город!

Инак поехал обратно около 7 часов вечера. Записку Веревкин получил, когда бомбардировка уже кончилась. Артиллерии запрещено отвечать на одиночные выстрелы с крепости.

Веревкин счел для себя неудобным исполнить приказание Кауфмана в точности. В числе благовидных предлогов выставлялось обилие раненых, которых трудно было бы перевозить (прибавим: без всякой надобности)… Поэтому он послал навстречу Кауфману только 2 роты, 4 сотни и 2 конных орудия, а вместо себя — Ломакина и Саранчева. С остальными войсками остался на месте. Утро 29 мая застало Хиву в мирном настроении, хотя пробоины в воротах и были заделаны, а сбитые зубцы стен подновлены глиной, но защитники сидели между зубцами, свесив ноги на нашу сторону, и мирно любовались томашей (развлечение), которую затевали русские. Русские стояли кучками под самыми стенами и завели разговоры с любопытствующими со стен защитниками. Подобрали вчерашних убитых, которые оказались без голов и с распоротыми животами…

Кто-то крикнул наверх, чтобы халатники сдали пушки, и хивинцы очень охотно и весело спустили к нам два зембурека на веревках. Веселому настроению помешало несколько то обстоятельство, что со стен стали спускаться к нам пленные персияне, которых хивинцы и провожали, безвредными впрочем, выстрелами. Эти персияне рассказывали, что с уходом хана в Хиве водворились беспорядки, и что пленных собираются вырезать, а между ними много и русских. Эти рассказы взволновали у нас многих. Может быть, и это отчасти повлияло на дальнейший ход событий.

Зная, что в Хиве существует сильная числом воинствующая партия, и желая предупредить беспорядки, которые легко могут возникнуть, как это случилось в Мангыте, в самую минуту сдачи города, Веревкин приказал занять Шах-абадские ворота и часть стен в обе стороны. Если не сдадут добром, то взять силою.

Тут и началась оперетка…

Совершенно естественно и каждому понятно, что если хивинцам неоднократно уже было объявлено самим Веревкиным, что он не имеет права трактовать о мире, что это право предоставлено одному Кауфману, который и есть главный начальник всех войск, вступивших в Хиву, то все хивинское начальство и потянулось к Кауфману, подходившему уже к месту, назначенному им для встречи, т. е. к 6-й версте. Ключи от городских ворот везде в Средней Азии находятся в руках особого чиновника кур-баша, начальника ночного дозора, так сказать, ночного полицмейстера. В мирное время ворота запираются только на ночь, а в военное, конечно, и днем. Если дело идет о сдаче крепости, то понятно, и ключи повезли к тому, кто имел право принять капитуляцию и трактовать об условиях, то есть к Кауфману. Понятно поэтому, что жители, сидевшие свесив ноги на стенах, ничего другого и не могли отвечать на требования, выкрикиваемые нашими переводчиками: «Отворить ворота», — как то, что ключей у них нет, что все начальники поехали к Кауфману…

Тогда им крикнули, что если ворот не отворят, то мы их разобьем.

Со стены отвечают, что-де как знаете, это, мол, не наша забота, и что одни ворота, а именно хазар-аспские, отворены уже для ярым-патьши (для полуцаря или вице-короля, как назвали в Средней Азии Кауфмана), подходившего со стороны Хазараспа.

Снизу опять кричат наши: «Скиньте нам несколько лопат или китменей» (род больших тяпок). Хивинцы немедленно исполнили эту просьбу и спустили несколько китменей. Этими китменями наши начали долбить землю недалеко от ворот и набросали брешь-батарею, а расстояние до ворот спокойно измерили шагами. Хивинцы сидят себе и любуются. Когда батарея была готова, то гранатами пробили в воротах узкую щель, сквозь которую и полезли поодиночке люди 2-х рот (одна Самурского полка, другая 2-го Оренбургского линейного батальона); во главе их пошли Скобелев и шт. ротм. граф Шувалов. Хивинцы нисколько этому не мешали, и, таким образом, Шах-абатские ворота с прилегавшими стенами были заняты нашими войсками, как будто бы с боя, как будто бы открытою силою, а уж во всяком случае насильно. Как раз в это время отряд Кауфмана строился в колонну у других ворот для торжественного вступления в город с музыкой!

С отъездом Саранчева к Кауфману за начальника штаба при Веревкине оставался кап. Иванов. Посланный с запиской к Скобелеву: «Стоять на месте и не лезть вперед», он получил заявление, что на всякий случай необходимо прислать сюда два ракетных станка. Иванов уехал и прислал взвод ракетных станков при записке. Эту записку Скобелев представил потом Троцкому в виде доказательства, что штаб одобрял его действия. Услышав пальбу, Иванов снова едет к воротам, видит тут одного казака часового, узнает, что Скобелев с ротами вошел в город, догоняет его на арыке Палван-Ата, упрашивает воротиться, напоминая, что он уже не исполнил одного приказания… Скобелев отвечает, что идти назад страшно, оставаться на месте — опасно, остается идти вперед и занять ханский дворец… Иванов спешит с этим к Веревкину, тот ругается, велит передать Скобелеву, что если он тронется к ханскому дворцу, то будет расстрелян… Иванов нашел Скобелева уже во дворце, а Шувалова в карауле с несколькими солдатами!

Кауфман выступил с ночлега в этот день в 4 ч. утра. В попутных селениях жители встречали его с хлебом-солью. В 6 верстах от города ждал дядя хана Сеид-Эмир-Ул-Омар со свитой, в задних рядах которой притаился брат хана Ата-Джан-Тюря. Старик Сеид-Омар снял шапку и поклонился Кауфману, причем объявил, что хан бежал к туркменам.

Тут Кауфман заметил нарядную одежду Ата-Джана и спросил: кто это? Омар отвечал, что это новый хан. Новый хан был сильно сконфужен и не знал, что ему говорить и как держать себя…

Кауфман двинулся далее и в 2 верстах от города встретил колонну, высланную к нему Веревкиным.

Войска соединились фактически. Здесь, у моста Сары-купрюк, отряд стал биваком, чтобы почиститься и приготовиться к торжеству вступления в город. Кауфман потребовал безусловной покорности, приказал отворить ворота, снять со стен орудия и вывести их к Хазар-аспским воротам, через которые вступает его отряд. Сеид-Омар тотчас послал своих приближенных исполнять эти приказания.

Как раз в это время, в 11 ч. утра, послышалась канонада в стороне оренбургского отряда, а затем прискакали вестники, что там русские опять начали стрелять по городу…

Кому бы могло придти в голову, что там разыгрывается потешная оперетка штурма не защищающейся крепости, гарнизон которой даже помогает атакующим строить брешь-батарею, спуская для работы свои шанцевые инструменты? Понятно, что Кауфман и подумал тотчас, что Веревкин, без сомнения, вызван на огонь какими-либо враждебными действиями со стороны жителей, тем более что вчера еще он просил Веревкина не стрелять иначе. Немедленно туда был послан сам Сеид-Омар для принятия самых решительных мер, чтобы жители тотчас же прекратили эти действия. Веревкину же послана была записка следующего содержания: «Прибыв на позицию, я был встречен полковником Саранчовым и славными войсками, под вашим начальством состоящими. К удивлению моему, я слышу с вашей стороны выстрелы. Приехал ко мне Мат-Нияз; он уверяет, что батареи ваши открыли огонь против города. Хан из города ушел вчера с иомудами. Когда обоз отряда стянется, я полагаю, с частью отряда и с войсками от вас, войти в город и занять цитадель и ворота, грабежа не должно быть. Надеюсь около двух часов выступить. Нужна большая осторожность, теперь даже больше, чем прежде. Я беру ваши роты, орудия и кавалерию, чтобы они были представителями кавказского и оренбургского округов. Поздравляю вас с победою и с раною, дай Бог скорее выздороветь».

«С победою и с раною» — нет ли тут шарады? Кауфман ведь любил сострить, да и мода была такая в Ташкенте. В ответ на это Веревкин прислал следующее письмо: «В Хиве две партии: мирная и враждебная. Последняя ничьей власти не признает и делала в городе всякие бесчиния. Чтобы разогнать ее и иметь хотя какую-нибудь гарантию против вероломства жителей, я приказал овладеть с боя одними из городских ворот, что и исполнено. Войска, взявшие ворота, заняли оборонительную позицию около них, где и будут ожидать приказания вашего превосходительства. Всякие грабежи мною строго воспрещены».

Из этого письма видно, во-первых, что Веревкин считал ту партию, которая сидела на стенах с его стороны, спустила ему две пушки свои и помогала строить брешь-батарею, за враждебную, так как от выстрелов по воротам могла пострадать только она; а во-вторых, всю эту затею с воротами он считал боем… Взяли, мол, с боя и заслуживаем боевых наград!

Письмо это Кауфман получил около 2 часов, когда уже вступал в Хиву во главе войск.

Гродеков, написавший свою книгу довольно беспристрастно, осуждает этот фарс Веревкина следующими словами: «Как видно из предыдущего, в форсированном занятии шах-абатских ворот не было никакой надобности, и оно может быть объяснено единственно желанием Веревкина фактически показать, что Хиву занял он, а не туркестанский отряд».

Мы, со своей стороны, добавим, что в оправдание своих последних самостоятельных действий Веревкин мог сослаться на инструкцию, дававшую ему право продолжать геройствовать, несмотря ни на какие переговоры врага с Кауфманом, а самому никаких условий не принимать, пока не соединится с Кауфманом. Как мы видели, он лично с большею частью своего отряда действительно, пока не соединился еще с главнокомандующим и, стало быть, не подчинился еще ему вполне и беспрекословно, почему и считал себя вправе действовать по всей своей воле…

Получив извещение, что все приказания его хивинцами исполнены, и что улицы по пути к ханскому дворцу очищены, Кауфман вступил в город в 2 часа дня под звуки даргинского марша, исполненного музыкантами Ширванского полка. С ним вступили 9 рот, 7 сотен и 8 орудий. Сам Кауфман ехал не впереди, а в середине отряда с их высочествами и штабом. В этом сказался эриванский опыт. Кауфман нередко вспоминал и рассказывал, что во время вступления Паскевича в Эривань, когда все были в походной форме и только один обер-аудитор надел треуголку, какой-то фанатик, поклявшийся убить Паскевича и засевший над воротами, принял аудитора за главное лицо в отряде и действительно убил его… У ворот для встречи Кауфмана стоял впереди массы жителей старик Сеид-Омар без шапки, а рядом свезенные сюда хивинские пушки. Все площади и часть боковых улиц запружены были арбами с разным имуществом, женщинами и детьми, спасавшимися сюда из окрестностей города.

Громкие приветствия народа, благополучно отделавшегося от опасностей войны и радостные крики рабов-персиян, продиравшихся вперед и показывавших потертые кандалами руки и ноги, сливались с музыкой марша. Войдя в цитадель, войска остановились перед ханским дворцом. Кауфман объехал войска, поздравил их с победою и славным походом, увенчавшимся достижением цели, благодарил их именем государя за службу, труды и подвиги.

Затем одна рота послана во дворец для занятия караула, а следом за нею въехал в ворота и Кауфман со свитою. Остановившись перед узкою и низкою дверью, в которую уже нельзя было въехать, Кауфман слез с коня и вошел во внутренний дворик, устланный коврами, где в открытой галерее стоял трон хана и где обыкновенно происходили официальные приемы. Трон этот теперь хранится в Московской оружейной палате.

На террасе, в галерее, Кауфман принял депутатов от города и его окрестностей, сказал им, чтобы они ничего не боялись и передали это народу: русские и сами их не тронут, да и другим не дадут их в обиду.

Так как сам Веревкин на соединение с Кауфманом не шел, то по правилу, завещанному еще Мухаммедом (если гора к тебе не идет, то сам ты иди к ней), Кауфман отправился с конвоем из одной сотни, через Шах-аббатские ворота, в лагерь Веревкина… Здесь он также объехал войска, поздравил их с победою и благодарил за службу.

Веревкин, вероятно, чувствовал себя не совсем ловко. Кауфман был сильно недоволен последними его действиями и назначил расследование. Допрошен был и диван-беги Мат-Нияз, видевший оперетку. Говорили, что идея последнего, вроде как бы боевого, занятия Хивы, принадлежала Скобелеву… Это на него похоже…

Вследствие отзыва начальника главного штаба было запрещено представлять к ордену Св. Георгия позже двухнедельного срока после оказанного отличия; поэтому многие из считавших себя достойными награды подали рапорты с описанием своих подвигов…

В деле № 128 полевого штаба на л. 56–57 имеется наградной лист Скобелева, с ходатайствами Ломакина и Веревкина следующего содержания: «В деле под стенами Хивы 29 мая, устроив в 200 шагах от оных брешь-батарею, пробил в стенах брешь, первым ворвался в город, занял и отворил городские ворота и удерживал их все время до прихода главного отряда, за что полагаю наградить орденом Св. Георгия 4 ст.».

Сбоку рукою Кауфмана надписано: «Эту штуку он сделал не один, а вместе с графом Шуваловым, вдвоем они штурмовали и заняли город». Вместо Георгия Кауфман назначил Станислава 2-й степени…

30 мая, в годовщину рождения Петра Великого, в войсках отслужено благодарственное молебствие и панихида за Петра I и за всех убиенных в войнах с Хивою. В этот же день в Ташкент отправлен, через Бухару, джигит с бумагами и телеграммой для отправки в Петербург на имя государя. В ней сообщалось следующее: «Войска оренбургского, кавказского и туркестанского отрядов, мужественно и честно одолев неимоверные трудности, поставляемые природою на тысячеверстных пространствах, которые каждому из них пришлось совершить (?), храбро и молодецки отразили все попытки неприятеля заградить им путь к цели движения, к гор. Хиве, и разбив на всех пунктах туркменские и хивинские скопища, торжественно вошли и заняли, 29 сего мая, павшую пред ними столицу ханства. 30 мая, в годовщину рождения императора Петра I, в войсках отслужено молебствие за здравие вашего императорского величества и панихида за упокой Петра I и подвижников, убиенных в войне с Хивою. Хан хивинский, не выждав ответа от меня на предложение его полной покорности и сдачи себя и ханства, увлеченный воинственною партией, бежал из города и скрылся ныне в среде иомудов, неизвестно, в какой именно местности. Войска вашего императорского величества бодры, веселы и здоровы». Замечательно, что к прибытию джигита с этой телеграммой в Ташкент только что дотянули телеграф от Верного до Ташкента, и первою пошла за № 1 именно телеграмма о взятии Хивы! На молебствии, при возглашении многолетия государю императору и всему царствующему дому, салют производили хивинские пушки, хивинским же порохом.

На другой же день по занятии Хивы туркестанский отряд отошел на 1 ¹/₂ верст назад по хазараспской дороге и стал лагерем вокруг сада Гендримьян. Оренбургский оставлен на прежней стоянке по хазаватской дороге, а кавказский, отделенный от Веревкина, поставлен в промежутке между этими отрядами в огромном саду, на ургенчской дороге. Главные пути к Хиве были, таким образом, перерезаны.

В день занятия Хивы у нас здесь было: 291 офицер и 6674 нижних чина при 26 орудиях и 11 ракетных станках.

4 июня пришла сюда колонна полк. Новомлинского в 458 чел. при 4 орудиях; 19-го числа подошла кавалерия, в 602 чел. при 4 ракетных станках, а 26 июня — и колонна Дрешерна (в том числе последняя пришедшая с Сыр-Дарьи сотня подполк. Есипова) в 792 чел., при 4 орудиях. Если прибавить к этому гарнизоны в Кунграде в 424 чел. при 2-х орудиях и в Джан-Кала в 281 чел. при 2-х ракетных станках, да флотилию в 257 чел. и 12 орудий, то всего на все, к концу июня в ханстве стояло русских войск 9778 чел. при 48 орудиях и 17 ракетных станках. В тыльных укреплениях оставлено было 2470 человек при 8 орудиях. Значит, мобилизованы были 12 248 чел., 56 орудий и 17 ракетных станков.

Хотя войска сами и не грабили жителей, но лаучи и джигиты, считая себя как бы союзниками нашими, имеющими право на свою долю добычи, отказываться от нее не желали… Освобожденные рабы персияне стали расправляться со своими бывшими хозяевами… Чтобы прекратить убийства и грабежи, первые же двое пойманных персиян были, по приговору полевого суда, повешены 31 мая на площади.

Как всегда, к победителю стали являться разные депутации, больше, конечно, из любопытства; между прочим и от туркмен иомудов, но о хане, который среди них скрывался, они отзывались незнанием.

Чем, собственно, не понравился Кауфману Атаджан-Тюря? Тем ли, что не выступил в главной роли при переговорах о сдаче Хивы, как бы доказав этим недостаток инициативы, или тем, что держался чересчур скромно, как бы в роли «хана поневоле», готового немедленно уступить место старшему брату, или тем, что был высок, худ и некрасив, — но только Кауфман не хотел иметь с ним дела и требовал непременно явки с повинной бежавшего хана. Весьма возможно, что без этой явки и унижения в глазах народа законного властителя его Кауфман считал победу неполною, так как в своих прокламациях к хивинцам он неоднократно заявлял, что ведет войну с одним ханом, а не с народом. В таком случае, пока сам хан не явился и не признал себя побежденным, война как будто и не кончена.

Весьма возможно также, что Кауфман сомневался в бесповоротности отрешения Сеид-Мухамед-Рахим-Хана от престола и в прочности избрания его брата Атаджана, а в таком случае мирный договор, заключенный с последним, был бы необязателен для первого, когда он снова сядет на ханство. В Средней Азии такая политика практикуется сплошь и рядом.

Хан, вероятно, думал, что его по меньшей мере повесят за все его продерзости, и боялся явиться, пока ему не дали успокоительных обещаний. Только когда Кауфман написал ему 1 июня письмо, с советом возвратиться «к власти, перешедшей к вам от предков», и обещал не делать ему никакого зла, хан явился вечером 2-го числа. Чтобы сохранить хоть тень достоинства, он, хотя и подошел к ставке Кауфмана без шапки, но тотчас же, без приглашения, сел на ковер. В материалах сказано: «Он опустился на колени». Это напрасно: так здесь садятся.

Напомнив хану его провинности, указав на результат плохих советов его плохих приближенных, Кауфман обещал восстановить его на престоле и предложил отдохнуть в приготовленном тут же в саду шатре. Начался почетный плен…

5 июня хану показали смотр и ученье туркестанского отряда. 6-го плен окончился. Хан отпущен в Хиву и тогда же ханству дана, некоторым образом, конституция: хан ведает только судебною частью, административная же переходит к дивану, в котором заседают семеро лиц — четыре по назначению Кауфмана и три от хана. От нас назначены в диван: подполковники Иванов, Пожаров и Хорошхин, ташкентский сарт купец Алтын-бай, а от хана: диван-беги Мат-Нияз, Иртазали-Инак и мехтер Абдула-бай. Хану прилось проститься со своими главными советчиками, заклятыми врагами России: диван-беги Мат-Мурат и есаул-баши Рахмет-Улла, бегавший с ханом к иомудам, были арестованы и сосланы в Калугу… Атаджан-Тюря отпросился в Мекку, но дорогою одумался и в Тифлисе просился на службу в Тверской драгунский полк.

Первым делом дивана было обсудить вопрос об освобождении рабов-персиян, которые давно ждали русских и теперь в большинстве покинули своих хозяев, собрались в шайки и начали кое-где расправляться со своими бывшими помещиками. Кто не успел или не мог уйти из неволи, те были запрятаны своими хозяевами в разных тайниках и прикованы к стенам на цепь… В цепях их выводили и на работы.

11 июня Кауфман пригласил к себе хана и убедил его поторопиться освобождением рабов, пока русские еще не ушли и потому могут оказать содействие. На другой же день диван составил постановление об уничтожении невольничества, и хан разослал во все концы следующий манифест:

«Я, Сеид-Мухамед-Рахим-Богадур-Хан, в знак глубокого уважения к русскому императору, повелеваю всем моим подданным предоставить немедленно всем рабам моего ханства полную свободу. Отныне рабство в моем ханстве уничтожается на вечные времена. Пусть это человеколюбивое дело послужит залогом вечной дружбы и уважения всего славного моего народа к великому народу русскому.

Эту волю мою повелеваю исполнить во всей точности под опасением самого строгого наказания. Все бывшие рабы, отныне свободные, должны считаться на одинаковых правах с прочими моими подданными и подлежать одинаковым с ними взысканиям и суду за нарушения спокойствия в стране и за беспорядки, почему я и призываю всех их к порядку.

Бывшим рабам предоставляется право жить, где угодно в моем ханстве, или выехать из него, куда пожелают; для тех, которые пожелают выехать из ханства, будет объявлена особая принятая мера. Женщины-рабыни освобождаются на одинаковых началах с мужчинами; в случае споров замужних женщин с мужьями — дела разбираются казнями по шариату».

Самый слог манифеста обличает его русское происхождение. Тем это и лучше. В ханстве считалось до 30 000 рабов и до 6500 чел., освобожденных ранее ханом и частными лицами. Эти 6500 человек владели землей в количестве 44 десятин на всех или почти по полдесятины на 65 человек, т. е. по 16 квадратных сажен на душу!

Желавшие возвратиться на родину должны были собираться в базарные места (их 37 в ханстве) и записаться у старшины; затем они выбирали себе старших и шли на сборный пункт в сад Катта-Баг, а северные в Куня-Ургенч, откуда их направляли партиями в 500–600 человек в Красноводск, где ждали их русские суда для перевозки в Персию.

Так как сборы шли медленно, то успели уйти до сентября только 6337 человек, а множество персиян не успели отправиться до выступления русских из ханства, и много их потому погибло под ударами туркмен… В следующем 1874 году ушло еще 1750 человек.

Имущество арестованного Мат-Мурада было конфисковано. Деньгами нашлось 48 844 руб. 40 коп. мелким серебром, а частью и нашею так называемою банковою монетою (рубли, трехрублевики в 75 коп., полтинники и четвертаки). Это все сдано было в полевую кассу. Золотых и серебряных вещей с дорогими камнями нашлось на 25 640 руб. Во дворце хана не нашлось ни того ни другого. Тайников во дворце было так много, что, например, однажды нашли в какой-то каморке лед, а через полчаса никак не могли снова отыскать эту каморку! Говорят, будто во время смут 28 мая дворец был разграблен чернью, но еще вероятнее, что богатства были припрятаны женами хана. Грабители не пощадили бы массу дорогого оружия, седел, оправленных в золото и серебро, уздечек, склада материй, ковров и проч. Наиболее ценные конские уборы и оружие были отправлены вместе с ящиком драгоценностей Мат-Мурада в Петербург для представления государю и другим особам императорской фамилии. Трон хивинского хана передан в Грановитую палату Москвы.

Остальное оружие и ковры розданы офицерам, а материи и халаты — войскам.

В числе депутаций явились 10 июня и представители каракалпаков, кочующих на правом берегу Аму-Дарьи при устьях ее. Они просили принять их в подданство. Им приказано хорошенько обдумать это дело, но через два дня они снова явились и повторили свою просьбу. Это было принято во внимание при заключении мирного договора, и их кочевки присоединены к уступленным нам землям правого берега.

Явился в конце июня и Ата-Мурат, бывший проводником у Маркозова; от него и узнали подробности о неудаче, постигшей красноводский отряд. По ходатайству Кауфмана хан разрешил своему заклятому врагу поселиться снова в пределах ханства, с условием сидеть смирно.

Между тем топографы производили съемки, астрономические определения разных пунктов; собирались разными лицами данные по статистике, зоологии, ботанике, этнографии и истории края. Для прикрытия этих исследователей и в особенности рекогносцировки полк. Глуховского, а также для сближения оренбургского отряда с его запасами, прибывшими в Кунград, и для понижения цен под Хивою, отряд этот передвинут к Куня-Ургенчу, откуда Глуховский с кавалерией должен был идти к Сарыкамышу с топографами. Масса исследователей, однако же, не сделала самого главного: никто не побывал на Порсу, где избивали в 1717 году отряд Бековича Черкасского… В 4 месяца можно бы, кажется, было успеть это сделать. Только в январе 1874 г. начальник Аму-Дарьинского отдела полк. Иванов воспользовался случаем, затеял экспедицию, пришел на Порсу, отслужил панихиду и дал три залпа.

23 июня отправились на пароходе «Самарканд» в Казалинск: великий князь Николай Константинович, генерал-лейтенант Веревкин и посланный курьером к государю с подробным донесением подполков. Фан-дер-Флит. Бухарский посол Иссамедин-Мирахур, сопровождавший наш отряд весь поход, отправился домой 20-го числа с письмом от Кауфмана, благодарившего эмира за сочувствие и содействие, и с богатыми подарками. 8 июля прибыл новый посол эмира с поздравлением по поводу занятия Хивы и с подарками.

Читатель помнит данное свыше приказание, что «по наказании Хивы владения ее должны быть немедленно очищены нашими войсками». Хан был наказан отобранием от него всего найденного в его дворце ценного имущества, Мат-Мурад также лишился всего награбленного им состояния и сослан в Калугу вместе с Рахмет-Уллой. Можно ли это считать наказанием Хивы, разумея не город собственно, а все ханство? Жители, занимавшиеся земледелием и торговлей, относились к нам более или менее спокойно, а кочевники, в особенности туркмены, занимающиеся преимущественно скотоводством и грабежами, составляли всегда ядро каждой партизанской партии, тревожившей наши отряды. Ни разу нам не удавалось задать им настоящий урок, ни разу не приходилось дать почувствовать всю тяжесть нашей руки. Кауфман, правда, несколько раз объявлял в прокламациях, что воюет не с народом, а с одним ханом и его министрами, но как вразумить кочевника, которого ханы и приютили только на условии выставлять ополчение известной силы в случае войны? Как проучить туркмен за то, что они повиновались своему повелителю? К тому же к июлю месяцу подошли и последние войска, томившиеся в бездействии на Хал-Ата и Алты-Кудуке… да и главные силы туркестанского отряда, в сущности, не имели ни одного серьезного дела. Нельзя же считать обстреливание хивинского лагеря у Шейх-арыка, через реку, за что-нибудь серьезное…

Туркмен считают до 35 000 кибиток или до 175 000 человек обоего пола. Грабят они и соседей хивинцев, и друг друга, а хана не слушаются. 3 июня Кауфман объявил явившимся к нему туркменским старшинам, что больше грабежей и неповиновения их хану не потерпит, в противном случае «пощады вам не будет». Затем диван постановил, что все население, не исключая туркмен, должно по раскладке доставить в русский лагерь провиант по назначенной цене. Где взять этот провиант скотоводу, который не сеет, не жнет и в житницы не собирает, а в случае нужды отнимает хлеб у земледельца? Грабить же запрещено… Можно было заранее сказать, что даже и полуоседлые туркмены не исполнят такого требования, так как, конечно, прошлогодний посев был почти весь съеден ими самими, а новый еще не поспел.

Затем 18 июня объявлен был манифест хана об освобождении рабов. Туркмены часть своих земель возделывают преимущественно под джугару и клевер для корма скота и немного под хлеб, но отнюдь не сами, так как даже арыков своих не хотят чистить и поправлять, хотя это составляет натуральную повинность. Землю возделывают для них пленные рабы персияне, за которыми им приходится охотиться Бог знает где, за тысячи верст! Туркмены не отпустили ни одного раба…

За такие два ослушания Кауфман наложил на них денежный штраф, по такой раскладке, «чтобы, не разоряя их окончательно, достаточно ослабить их силу и кичливость, поставить в невозможность скоро оправиться и этим привести их в подчинение и зависимость от хана», так говорится об этом в «материалах» под редакцией Троцкого.

Под выражением «наказать Хиву» Кауфман и его сподвижники разумели: наказать туркменов… В материалах так-таки прямо и говорится, что «иначе не была бы достигнута цель всей экспедиции, и русским войскам нельзя было бы выйти из пределов ханства, что противоречило бы высочайшей воле: наказать Хиву»…

Контрибуция наложена в размере 600 000 рублей. Половину должны были внести хазаватские туркмены. 100 000 они должны были внести в 10 дней, с 7 по 17 июля, а 200 000 в следующие 5 дней. То есть к 22-му числу все должно быть кончено… Вызваны были старшины и им это объявлено. Откладывать мы не могли, потому что в августе надо уже выступать по домам. Старшины, и те не все, собрались только 5 июля и, стало быть, до 7-го едва ли бы успели даже объявить своим о наложенном штрафе. Пятерых отпустили 6 июля, а 12 оставили заложниками. Это также оригинальная мера: именно тех людей, которые должны были сделать раскладку и собирать с подчиненных деньги, засадили под арест! Очевидно, что ничего не было упущено, чтобы только раздразнить туркмен и вызвать у них волнения… Можно думать даже, что и самое освобождение рабов направлено было против туркменов же.

Для понуждения хазаватских иомудов к исправному и быстрому взносу пени послан к ним, так сказать, экзекуционный отряд из 8 рот пехоты, 8 сотен, 10 орудий и 8 ракетных станков под начальством генерала Головачева. Кавалерией командовал полк. Блок. В составе отряда были и все прибывшие после занятия Хивы: Новомлинский, Дрешерн, Есипов и Гринвальд; таким образом, в видах справедливости, и им предоставлялась возможность «понюхать пороху» и приложить руку к «справедливому» делу. Странно, конечно, одно: туркмены еще не отказались внести контрибуцию, а уже к ним послана экзекуция…

Головачеву дано было предписание от 6 июля 1873 г., за которое впоследствии Кауфману приходилось часто краснеть, оправдываться, объяснять, будто роковые слова предписания были только фигуральные выражения для украшения слога и не его вина, что исполнители поняли их буквально… Сначала даже он было и вовсе отказался от этого предписания. Известный писатель Скайлер, описывая в рапортах к американскому посланнику все, что видел и слышал в Туркестанском округе, написал между прочим, что Кауфман отдал 6 июля приказ по войскам такого-то содержания; рапорты были напечатаны в красной книге официальных донесений дипломатических агентов Северо-Американских Штатов… Это произвело необычайное впечатление… русских корили за варварство и жестокость, достойные гуннов и баши-бузуков…

Наши возражения заключались в том, что Скайлер врет, потому что такого приказа не было вовсе. И ведь действительно: приказа не было! Было предписание, но это совсем в другом исходящем журнале!

Как раз когда Россия вопила о зверствах турок в Болгарии, в Англии появилось большое сочинение Скайлера: «Turkistan by Eugene Schuyler». Он указывал и на зверства русских в Средней Азии; факты ему давали: разгром туркмен в 1873 и Коканда в 1875 годах. Русская печать была возмущена приводимыми фактами, а главное, текстом приказа. Заподозрили и этот текст, и правдивость Скайлера, противополагая ему корреспонденции другого американца, Мак-Гахана, который о них не упоминает. Были и такие, что верили Скайлеру вполне.

Редактор «Туркестанских Ведомостей» Маев, сам участвовавший в экзекуционном отряде, написал возражение весьма слабое, которое и начал воскурением фимиама Кауфману, Троцкому, Головачеву и Скобелеву, которые-де не нуждаются в защите, ибо «это личности настолько светлые, насколько благородные и талантливые, что их не могут запятнать брызги грязи, разлетающиеся из-под пера некоторых публицистов», а Маев встал-де на защиту всей русской армии.

Его защита помещена также в «материалах», и совершенно напрасно, так как остальные «материалы» категорически подтверждают то, что Маев отрицает.

Конечно, у него сказано, что приказа не было, что войска ничего не знали и что Кауфман знал, кому давать предписание, знал, что Головачев не злоупотребит им. Не приложив текста этого предписания, Маев, однако, говорит: «Что в предписании генерала Кауфмана не требовалось непременного истребления туркменского населения, не исключая женщин и детей, показывают также и все происшедшие во время экспедиции события». События эти вот какие: 1) после первой же стычки Головачев отпустил на волю 15 пленных; 2) Мак-Гахан видел только одну убитую женщину, но это, конечно, прискорбно, но неудивительно; 3) офицеры и солдаты очень гуманно относились к детям и женщинам, «брошенным» туркменами на дороге; 4) если Головачев поголовно истребил всех туркмен, то кто же нападал на отряд в ночь на 15 июля?

Кроме того, казалось бы, что после жестокой расправы русских с туркменскими женщинами и детьми туркмены должны бы нас ненавидеть, а они, напротив, нас предпочитают хану и в спорах с ним тянут его на суд к начальнику Аму-Дарьинского отдела.

Что касается Коканда, то и там мы хотели только помочь хану и покорить, под нозе его, непослушных подданных, и все россказни о жестокостях Скобелева — пустые сплетни и враки.

Словом, защитил русскую армию!

Приведем теперь выдержку из знаменитого предписания: «Дабы ближе следить за ходом сборов иомудов, прошу ваше превосходительство отправиться 7 сего июля с отрядом в Хазават, где и расположить его на удобном месте. Если ваше превосходительство усмотрите, что иомуды не занимаются сбором денег, а собираются с целью дать войскам отпор, а может быть, откочевать, то я предлагаю вам тотчас же двинуться в кочевья иомудов, расположенные по хазаватскому арыку и его разветвлениям и предать эти кочевья иомудов и семьи их полному и совершенному разорению и истреблению, а имущества их, стада и прочее — конфискации».

Кажется, достаточно ясно? Конфискация относится к имуществу, а истребление — к семьям туркменов.

На беду, копию с этого предписания Кауфман послал в полк Саранчеву, заступившему место Веревкина, этого представителя Оренбургского округа, глава которого Крыжановский, конечно, такому документу был рад, по особым отношениям к Кауфману.

Самому Саранчеву также было дано предписание от 6 июля, в котором говорилось, что по возвращении Глуховского из Сарыкамыша оренбургский отряд должен идти не на Ходжейли, а на Кизил-Такир, и если увидит, что туркмены хотят дать отпор или уйти, «то ваше высокоблагородие немедленно имеет произвести движение по кочевьям иомудов и предадите кочевья и семьи их разорению и истреблению, а стада и имущество конфискованию». Слова несколько другие, есть даже «имеете произвести движение», а смысл все тот же: семьи истребить, имущество конфисковать.

Сомневаться уже нельзя, что Кауфман именно хотел истребления ненавистного народа от мало до велика… На стр. 51 материалов приведены слова Кауфман старшинам: «Наказание будет жестокое и виновниками гибели себя, ваших семейств и всего имущества вы будете сами…»

Если бы и после этого кто-нибудь стал бы еще сомневаться, то мы приведем еще одно предписание Кауфмана Головачеву от 10 июля, приложенное, как и первые два, к «материалам».

В этом предписании Кауфман уведомляет, что он отпустил старшин, задержанных в лагере, и «объявил им, что если жители не будут уходить с мест своего жительства, а займутся сбором контрибуции, ваше превосходительство приостановитесь их разорять, а будете наблюдать за тем, что делается в их среде, и при малейшем покушении их уходить, приведете в исполнение приказание мое об окончательном уничтожении непокорного племени».

«Материалы», хотя и напечатаны в 1883 г., после смерти Кауфмана, но составлялись задолго до этого и, конечно, под главной редакцией его самого, и вот в тексте рассказа выражения предписаний Головачеву и Саранчеву сглажены очень ловко: выпущены только слова «полному… истреблению… и семьи их». В приложениях же эти слова не выкинуты… Это уже заслуга Троцкого. Напомним теперь, что пять старшин выехали из Хивы 6 июля, значит, к вечеру их аулы, кишлаки или кочевки будут знать о штрафе, который завтра же, 7-го числа, надо начать вносить; кишлаки задержанных старшин и не явившихся узнают тоже вечером — это у них делается быстро. Надо же ведь дать время им сообразиться и посоветоваться. Кауфман именно этого-то и не желает и 7-го же числа посылает Головачева прямо для нападения на туркменов, зная заранее, что денег собрать они не успеют, а может быть, и не захотят. Что такое означает фраза: «Если вы усмотрите?» Значит ли это: если вы удостоверитесь или убедитесь? Конечно, нет… Тут значение простое: если вам покажется… Другими словами: если вы найдете подходящий случай, то и пользуйтесь им, чтобы войска имели возможность вывести в расход, на законном основании, растерянные дорогою артиллерийские запасы и получили бы право на награды не за перенесенные лишения трудного похода, а за боевые отличия…

Показная сторона военных действий совсем не то, что закулисная. Служившие в штабах адъютантами во время войны хорошо это знают. Не все, показываемое войсками к скидке, как израсходованное или испорченное, можно принять на счет казны, если поле сражения осталось за нами, — таков закон. Следов этих соображений, при назначении частей в бой, конечно, не найдешь, но все начальники частей и без слов это понимают…

Теперь представим себе, что туркмены соседних кишлаков собираются посоветоваться, что им делать. Откуда, по каким признакам Головачев может узнать, что они не собираются откочевать? Собрались вкупе — значит, разгоняй вооруженною рукою, бей, истребляй…

Итак, 7-го числа экзекуционный отряд выступил в 4 часа утра. 8-го числа лазутчики сообщили Головачеву, что туркмены собирались на Бузгумене советоваться и пришли к таким выводам: откочевать им некуда, драться с русскими страшно, а собрать в 15 дней 300 000 рублей невозможно, потому что денег ни у кого нет, а продать имущество в 15 дней тоже невозможно… Кто побогаче, те решились уйти подальше от русского отряда, к Исмамут-ата, но отнюдь не в голую, выжженную степь, где им грозила бы голодная смерть, а кто не имел перевозочных средств, те решились остаться, но платить им не из чего.

Вины тут со стороны туркмен пока никакой не видно. Но раз что они собираются на Исмамут-ата, неизвестно с какою целью, Головачев счел себя вправе начать свою экзекуцию… Утром 9-го числа он выступил с ночлега под Хазаватом и к 8 часам утра пришел в Бузгумен, где бежавшие от туркмен рабы-персияне подтвердили, что иомуды уходят к Исмамут-ата. Тотчас Головачев пустил Блока с пятью сотнями вдогонку, отделив команды для выжигания попутных поселений. Первым загорелось покинутое жителями громадное селение Бузгумен, занимающее несколько верст в длину и ширину. Скайлер уверяет, будто Головачев сказал Блоку: «Действуйте в черкесском духе».

В своей книге Скайлер говорит, будто Головачев перед началом действий собрал всех казачьих офицеров, объявил им о полученном от Кауфмана приказании не щадить ни пола, ни возраста, а кавказским офицерам пояснил это так: «Надеюсь, что вы исполните приказание на черкесский манер, без рассуждений, не разбирая ни пола, ни возраста… Убивайте всех». Старый кавказский полковник сказал на это: «Конечно, исполним в точности ваше приказание». Кавказским дивизионом, т. е. двумя сотнями, командовал тогда полковник Квинитадзе; значит, дело идет о том. Маев называет это неудачною выдумкой наших недоброжелателей. Но сами действия Блока именно доказывают, что ему приказано было совершить нечто ужасное… Нельзя же допустить, чтобы он проделал все гнусности «на черкесский манер» по собственному побуждению! Сотнями у него командовали, например, князь Евгений Максимилианович Лейхтенбергский, барон Криднер, фон Грюнвальд. Разве это черкесы? Они, в сущности, даже и не казаки, а двое последних просто прицепились к казачеству, благодаря протекции, ради быстрейшего производства…

На дворах покинутых домов сложены были скирды необмолоченного еще хлеба, их и поджигали первыми. Загорелись селения Янги-яб и Бедеркет, растянувшиеся вдоль арыков того же имени… Вскоре из авангардной сотни барона Криднера дано знать, что влево от дороги видна масса арб и скота, направляющаяся к пескам. Блок тотчас полетел с остальными сотнями к авангарду. Туркмены шли к озеру, соединенному протоком с озером Зайкеш, на котором отряд ночевал еще 7-го числа. Озера эти — в сущности разливы Хазаватского канала — имеют быстрое течение, и хотя последнее, о котором идет речь, не очень широко, всего в несколько десятков сажень, но местами очень глубоко. Туркмены хотели обойти озеро по берегу и затем выйти к сел. Алманчи, за которым уже битая дорога к Исмамут-ата, но, заметив догоняющую их кавалерию, бросили скот, выпрягли лошадей из арб и ускакали. На арбах с пожитками остались, конечно, женщины, дети и дряхлые старцы, под покровительством нескольких бедняков, которым не хватило лошадей… Бросая все имущество и свои семьи на произвол судьбы, туркмены, конечно, не могли и думать, что русские, объявившие уже аман в прокламациях, посягнут на беззащитных женщин и детей. Не знали они, что за ними скачут слепые исполнители грозной воли — «черкесы» Блок, Криднер, фон Грюнвальд и прочие.

Приведем теперь слова «Материалов»: «Проносясь мимо этого каравана и не щадя никого, казаки особенно поражали вооруженных людей, следовавших пешком около арб». Некоторые из провожатых, моля о пощаде, внезапно выхватывали скрытые под халатами кинжалы и шашки, но и таким способом успели убить только одного казака…

Доскакав до озера, где уже столпились туркменские семьи, ехавшие на передних арбах… но лучше приведем опять слова материалов: «Здесь казакам представилась страшная картина: глубокий и быстрый проток был буквально запружен туркменами: молодыми, стариками, женщинами, детьми; все бросилось в озеро от преследовавших их казаков, тщетно усиливаясь достигнуть противоположного берега. Туркменов погибло здесь до 2 тысяч человек разного пола и возраста; часть утонула в самом озере, часть в окружающих его болотах…» Хотя картина и была страшная, но бесстрашный Блок подбавил еще страху, приказав пустить несколько ракет… Материалы уверяют, что ракеты были пущены на тот берег, откуда будто бы ускакавшие иомуды и ранее переплывшие через озеро открыли по казакам огонь. Но мы знаем уже, что материалы напечатаны через 8 лет, после обличений Скайлера, видели уже, как материалы стараются сгладить ненужную жестокость Кауфмана, выпуская слова: «полному… истреблению… и семей их…» Значит, особенного доверия в этом случае мы питать к материалам не можем. Но пусть так: ракеты назначены не для сугубого истребления тонущих, — но кто же поручится, что они летели по назначению? Ракета наводит страх и ужас своим огненным хвостом и ревом; набивка ее, от возки в походе, на людях ракетной команды, получает трещины… Ракеты поэтому часто рвутся перед самым носом спускающего, рвут свои же станки и ранят своих же; так что, если они рвутся, хотя и не долетев до цели, но лишь бы впереди станка и не задевая своих же, то это уже слава Богу!

Затем еще: ведь за озером было болото и там утонули, по словам материалов, те, кто успел переплыть озеро… Кто же оттуда стрелял по казакам?

Выпустив 9 ракет и полюбовавшись на коротком привале у озера «страшною картиной», Блок повернул назад собирать брошенный скот. Во время привала офицеры и казаки обходили раненых туркмен, подавали им воду, благо ее тут вдоволь, перевязывали раны, ими же нанесенные… и затем оставили их выздоравливать на солнышке… На возвратном пути, хотя и встречали еще уцелевших баб и детей, сидевших возле арб, но уже их не трогали… Такое милосердие едва ли отвечало приказанию истреблять семьи, и Кауфман вряд ли похвалил бы за это!

В предписании от 10 июля, о котором мы уже говорили, Кауфман похвалил за это дело Головачева. Вот начало этого предписания: «Находя действия вашего превосходительства благоразумными и энергичными, я полагаю, однако, что хлеб, сложенный в скирдах, и запасы вообще можно бы не предавать пламени, а сохранять, так как запасы можно, по окончании наказания иомудов, обратить, хотя частью, в деньги, которые нам было бы все-таки желательно выручить…» Пересолил, значит, Головачев и не все сделал благоразумно. Однако пока дошло до него это предписание, он успел сжечь еще 13 селений: Ишмая-Таван, Ефрем, Алманчу, Бадаран, Карпешлы, Ак-теке, Пулла-салтан, Чанглы-яб, Б. Кара-кулак, М. Кара-кулак, Дирекли и Биш-кир. Всех с прежними 16. Скота захвачено: овец 1925, рогатого 914, телят 355, верблюдов 18, лошадей 3, ослов 12. Сведав о таком погроме, туркмены уже не останавливались в Исмамут-ата, а прошли к Измыхширу, куда за ними 11-го числа пришел и Головачев, но туркмены ушли уже в Ильялы. 13-го туда пошел и Головачев; на ночлег стал, не доходя 3-х верст до Ильялы, возле сел. Чан-дыр. Здесь он получил от туркмен письмо, в котором они весьма основательно говорили: «Мы намерены были уплатить деньги, продав наши пашни и скотину. Если бы вы оценили вытоптанный вами наш хлеб и захваченную скотину и дали месяц сроку, то остальные деньги мы представили бы; если нет, то у нас не достанет силы оказать вам эти услуги».

Головачев отослал это письмо к Кауфману, как адресованное на его имя, а сам ответил требованием представить ему через 3 дня 100 тысяч рублей, а если завтра, т. е. 14-го числа, к нему не явятся старшины с докладом о начавшемся сборе денег, то он поступит с народом, как с ослушниками воли Кауфмана.

В этот же день, около 3-х часов пополудни, туркмены напали на отряд. Высланные для встречи 4 роты с двумя картечницами отбили нападение с фронта, а что касается обходных масс туркмен, то их приняли на себя боковые фасы лагеря каре. За отступавшим неприятелем послана была кавалерия, преследовавшая его до Ильялы, т. е. около 3 ¹/₂ верст. К 7 часам вечера отряд вернулся в лагерь. В этом деле был убит храбрый прапорщик Каменецкий, объезжавший казачьи пикеты в качестве дежурного по кавалерии и бросившийся с уходившим от туркменов пикетом в атаку. С ним убиты были 4 казака, а пятый тяжело ранен. Тело Каменецкого было совершенно искрошено. Это тот самый, что захватил первый хивинский каюк на Аму-Дарье.

Ночь прошла спокойно. На другой день, 14-го числа, согласно требованию Головачева, явились старшины и по-прежнему настаивали на месячном сроке и зачтении в контрибуцию всего уничтоженного и захваченного скота, так как иначе они не в состоянии уплатить пеню. Видя в переговорах только лишнюю проволочку, Головачев решил продолжать наступление…

Оренбургский отряд Саранчова вышел в этот день из Куня-Ургенча и ночевал у канала Шамрат. Утром 15-го он слышал пушечные выстрелы со стороны Головачева, но, вопреки правилу «идти на выстрелы», Саранчов этого не сделал, действуя вообще не как подчиненный Кауфмана, а как союзник… Истреблять туркменов он также не хотел или по крайней мере не торопился… Впоследствии на запрос Кауфмана, почему он не пошел на выстрелы, он отвечал, что с тяжестями не мог, а дробить отряд считал ошибкою величайшею.

Головачов решил выступить в полночь, совершенно налегке, оставив тяжести и верблюдов в лагере, под прикрытием 2 рот с картечницами.

Однако к ночи замечено, по огонькам зажженных фитилей (у туркменов были фитильные самопалы) и ржанию коней, что вокруг лагеря снуют туркмены. Два раза они натыкались на пикеты и поднималась тревога. Поэтому выступление отложено было до рассвета.

Около 3 ч. утра до зари, в полутьме, войска тронулись. Впереди 2 сотни оренбургских казаков с ракетной батареей под начальством Есипова, за ними 2 сотни, оренбургская и семиреченская, князя Евгения Максимилиановича, затем 2 сотни уральцев Криднера и, наконец, 2 сотни кавказские Квинитадзе. За ними должна была идти также, по 2 роты, пехота с 4 конными и 4 пешими орудиями.

Только что вытянулись первые 2 сотни с ракетами, как на них налетели поджидавшие туркмены. Сотни развернулись, ракетная батарея открыла огонь. Но из 30 ракет только 8 пошли как следует, остальные рвались или перед самыми станками или даже и на станках… 5 станков было разорвано, остались действовать только 3. Такая неудача, конечно, действовала на команду удручающе, но в числе ее был разжалованный из гвардейских артиллеристов Квитницкий, который и продолжал пускать ракеты, ободряя товарищей. К передовым сотням живо пристроились остальные.

Полторацкий говорит, будто оренбуржцы были опрокинуты, но материалы об этом умалчивают. Артиллерия, еще не успевшая выступить, двинута была вправо, откуда, судя по визгу и крикам туркменов, грозил главный натиск; туда же двинуты и 2 роты 3-го стрелкового батальона.

Головачов повел пехоту к злосчастной ракетной батарее, которая благоразумно уступила место стрелкам. Туркмены дрались с дерзостью мести и отчаяния: подскакивая к самому фронту по двое на одном коне, они соскакивали и, надвинув папахи на глаза, кидались на русских с саблями и топорами. Две стрелк. роты 1-го стрелк. батальона под командою капитанов Батмана и Рейнау действовали как на ученье. Материалы о них не упоминают, а Полторацкий посвящает им две страницы.

Роты давали залпы с выдержкой, почти в упор. Раздастся ли после команды «клац» чей-нибудь нетерпеливый выстрел раньше команды «пли», тотчас раздается «отставь» и следует вопрос: «Кто стрелял без команды? Кто это осмелился выстрелить?» Затем опять: «клац» и «пли». Рядом, в другой роте, после «клац» слышно: «Не суетись… цель хорошенько… пли». А туркмены уже доскакали до фронта и валятся сотнями от верных залпов. Были, однако же, и такие, что прорывались сквозь фронт и тут погибали под штыками: таких трупов после боя найдено до 80, позади фронта рот.

Оба эти офицера, шведы родом, воспитывались в финляндском кадетском корпусе, жили, можно сказать, с солдатами, ели из общего котла и в обществе почти не бывали. Зато знали своих людей как свои пять пальцев, а люди знали их, любили и боялись провиниться.

По мере прихода пехоты казачьи сотни отходили назад, уступая место стрелкам. Во время такого передвижения толпа туркмен прорвалась вслед за казаками Есипова, который был убит при первом же натиске. В рукопашной схватке, позади боевых линий, ранены были саблями: Головачов в руку, начальник штаба подполк. Фриде и капитан Маев — в головы, а состоявший при его высоч. князе Евгении Максимилиановиче полковник фон Мейер — в голову и руку, когда указывал князю на подскакавших туркмен. Так сказано об этом в «Материалах», но сам Мейер утверждал, что он ранен, закрывая собою князя.

Артиллерия, выставленная на углу лагеря и составившая также угол, действовала во все стороны картечью. Тут было 4 орудия пеших и 4 конных; они сделали заезд плечами повзводно, от каждого дивизиона крайний взвод, так что получилось построение покоем (в виде буквы П); прикрывал ее 8-й линейный батальон и не раз отбивался штыками и залпами.

Вагенбург также отстреливался залпами и картечницами. Словом, весь отряд палил во все стороны, не видя впереди ничего, а слыша только гиканье и конский топот. Когда рассвело, туркмены уже стали отходить, провожаемые картечными гранатами. Все дело продолжалось несколько минут. Туркмены, рассчитывая на свое многолюдство, обыкновенно хвалятся, что они «растопчут врага», что, очевидно, равносильно и нашему: «шапками закидаем», хотя наше звучит добродушнее. Здесь они и попробовали растоптать наш отряд, налетели, как ураган, но, видя неустойку, улетели обратно.

Отряд наш, за исключением 2 рот и 4 орудий, оставленных в вагенбурге, пополнил патроны и снаряды и двинулся далее через Ильялы к Кизил-Такиру за отходившими туркменами. 8 верст все было тихо, но как только вышли за черту садов г. Ильялы, туркмены снова стали наседать со всех сторон, встречая отовсюду надлежащий отпор. Так пройдено, в непрерывной перестрелке, еще 8 верст до арыка Ана-Мурат-бай, где сделан был привал в 11 часов утра.

Потеря наша была следующая: убиты — 1 штаб-офицер и 3 рядовых; ранены: 1 генерал, 2 штаб-офицера, 2 обер-офицера (кроме Маева, еще сотник Иванов) и 32 нижних чина; в том числе больше всего: 11 в сотне Есипова и 6 в ракетной батарее, вероятно, своими же ракетами. Туркмены потеряли одними убитыми до 800 человек. На привале получены от нескольких персиян и грузина, бежавших от туркменов, сведения, что последние собрались не впереди отряда, а позади и левее. Поэтому выступление было отложено до завтра и к Саранчову послано с лазутчиком приглашение пожаловать к отряду. Саранчов и пришел сюда на другой день, 16-го числа, но значительно позже ухода отсюда туркестанского отряда, который воротился к Ильялы, чтобы оттуда пройти к Кукчуку, куда потянулись туркмены. Дорогою Головачов получил предписание от Кауфмана с извещением, что и он выступил на подмогу из Хивы 15-го числа.

Головачов послал 6 сотен с ракетными станками в вагенбург привезти провианта еще на 3 дня и по возвращении кавалерии выступил от Ильялы к арыку Ходжа-гельды-Хан, где и стал на ночлег. Ночью несколько лошадей сорвались с приколов и произвели фальшивую тревогу, свалив несколько ружей, стоявших в козлах; ружья при падении выстрелили и убили одного урядника и одного джигита.

Какие это были ружья? Самопалами считались только игольчатки Карле, палившие, например, на приеме «к но-ге».

17-го числа на рассвете узнали, что туркмены потянулись частью к Куня-Ургенчу, откуда ушел Саранчов, а частью к Измыхширу. Выступив на Кукчук и заметив впереди большую пыль, Головачов послал туда всю кавалерию под начальством Блока, который скоро и настиг караван в 300 арб. Две уральские сотни были спешены и после короткой перестрелки овладели обозом, причем изрубили до 200 человек. Были ли это опять бабы и дети, в материалах не сказано, но так как на арбах едва ли могли ехать такие сорванцы, как нападавшие на отряд ночью под Чандором, и так как никаких военных трофеев Блок не представил, уверяя, будто «взятое сотнями оружие, холодное и огнестрельное, казаки уничтожили на месте схватки», то вернее предположить, что тут опять поплатились бабы и дети.

В 7-ми верстах далее нагнали второй обоз в 400 арб, на которые пущена только одна оренбургская сотня и легко справилась с «неприятелем», искрошив его как следует. Проскакали еще 6 верст, догнали уже 1000 арб. На такую почтенную силу «неприятеля» пущен был сначала дивизион Евгения Максимилиановича, потом дагестанцы и сунженцы. Караван был взят.

Во время атаки купец Громов убил из винтовки туркмена, занесшего саблю над головой его высочества, и тем спас ему жизнь. Захвачено в этот день 119 верблюдов и 5237 голов скота. Потеря наша состояла из 3-х раненых семиреченцев и 2-х джигитов. «Неприятель» потерял, конечно, великое множество. Арбы были сожжены. Прекратив преследование на границе песков, Блок остался ждать прибытия Головачова с пехотою. Отсюда, после привала до 3 ¹/₂ часов, войска пошли обратно до арыка Кулянияба, где были встречены Саранчовым, и стали на ночлег; 18-го отряд перешел к Нияз-шейху и стал тут ждать Кауфмана. Саранчов же дошел до Ильялы.

Кауфман выступил вечером 15 июля с 10 ротами, конвойной сотней и 8-ю орудиями из Хивы, где остались 6 рот, полсотни казаков и 2 орудия. Кауфман 18-го ночевал у креп. Измыхшир, а 19-го прибыл в г. Ильялы, где уже стояли отряды Саранчова и Головачова. 22-го числа оренбуржцы передвинуты к Кизил-такиру, куда 31-го числа к ним приезжал Кауфман проститься и отпустил их домой. С прибытием Кауфмана к отряду Головачова дальнейшее избиение туркменов прекратилось.

Рассказав все подвиги доморощенных черкесов, т. е. Головачова, Блока и компании, по подлинным документам, мы приходим к заключению, что Скайлер не лгал.

Только 6 лет спустя, в 1879 году, напечатано было, и то на правах рукописи, в ряду приложений, вслед за защитой Маева, записка, составленная Вейнбергом в 1877 году: «Об отношениях туркмен к Хиве и к русской власти в Аму-Дарьинском отделе». Вейнберг был чиновник министерства иностранных дел и заступил место Струве, получившего видное назначение (послом в Японию). Из этой записки мы впервые узнали еще одну подкладку туркменского разгрома. Вот что он пишет по этому поводу: «Генерал-адъютант фон Кауфман, прежде чем оставить Хиву, заключил с ханом трактат, исполнение которого могло быть только тогда надежным, если бы хан был хозяином в своем ханстве. Но хан сознался, что с туркменами он только тогда может справиться, если русские войска помогут ему наказать туркмен, т. е. по понятиям азиатцев, подвергнуть их избиению, хотя бы главнейшего из племен туркменских иомудов». Выходит, что единственно в угоду хану Кауфман и наложил на туркмен контрибуцию и, не ожидая даже первых взносов, велел их истреблять…

По словам Вейнберга, туркмены «с давних времен привыкли, в отношении к Хиве, разыгрывать роль преторианцев или янычар… Они возводили и низвергали ханов и распоряжались, как настоящие хозяева ханства». Далее, по его же словам, «Кауфман убедил настоящего владетеля Хивы, Сеид-Рахим-Хана, уравнять положение туркменов с прочими народностями, населяющими Хивинский оазис, обложить их правильною податью, не требовать более на ханскую службу туркменские конные отряды и не считать их исключительно военным сословием».

Откуда мог знать Вейнберг содержание разговоров Кауфмана с ханом? Только от самого же Кауфмана. Кто поручится, что это не сочинено, в видах оправдания перед историей, задним числом? Ведь отсюда вытекает ряд посылок: «Туркмены — преторианцы и янычары; преторианцы и янычары, в свое время, были поголовно истреблены; следовательно, и туркмен никто жалеть не будет…» Таким образом, беспричинная и ненужная жестокость Кауфмана по отношению к иомудам превращается в акт государственной мудрости! Истребление исключительного военного сословия, умиротворение ханства — кстати, пример для всех других хищников и отплата за тысячи неприятностей, сделанных ими России… Соблазн великий!

Понятие о жестокости есть понятие условное. Когда директория поручила генералу Бонапарте усмирить бунтовавшую парижскую чернь и кто-то из членов ее приказал было артиллерии дать залп, для острастки, поверх голов, Бонапарте воскликнул: «Что вы делаете? Пощадите народ… жарьте в самую середину!» Один залп рассеял толпу… бунт был усмирен сразу. А если бы стали нежничать, то Париж имел бы «свои три дня» и потерял бы вдесятеро более людей. Поэтому один добрый залп в начале гораздо человеколюбивее холостых выстрелов, которые неизбежно повлекут за собой десяток добрых залпов. Что касается исполнителей, то ведь дисциплина, да еще в военное время, когда за все полагается только расстрел, не допускает ни отговорок, ни отказа… Что такое солдат и вообще военные? Это левит. Вспомним главу 33 «Исхода», стихи 26–28: «Стал Моисей в воротах лагеря и сказал: «Кто Божий — ко мне». И собрались к нему все потомки Левия. И сказал им: «Так глаголет Господь, Бог израильский: «Препояшься каждый мечем своим, пройди лагерь от ворот до ворот вперед и назад и убивай каждый брата своего, каждый друга своего и каждый ближнего своего». И сделали левиты, как приказал Моисей, и легло в тот день из народа около трех тысяч мужчин».

Так наказал пророк народ свой за золотого тельца. Современные Моисеи, с аксельбантами и без них, точно так же могут рассчитывать на слепое повиновение современных левитов. Посмотрите, как за границей расправляются не только с бунтами, но даже с простыми забастовками рабочих… Моисей, обшитый галунами, подает сигнал, и левиты идут искать брата, друга и ближнего, чтобы закласть их в жертву суровому богу «общественной безопасности»… Если Голованов сказал Блоку: «Действуйте в черкесском духе», а не «как левиты», то, конечно, ради желания быть понятым. Кто же помнит священные рассказы приготовительного класса?

Правда и то, что Моисей не упоминал про жен, сестер и детей, а левиты убивали только мужчин… Пожалуй, фраза Головачова вернее передавала смысл кауфманского предписания… Как бы то ни было, а слепые исполнители воли начальства, несчастные казаки, вероятно, предпочли бы штурмовать самый ад, чем крошить бабье и детвору.

В ташкентских архивах имеется и откровенная похвала этой кровавой расправы с туркменами: в секретном деле 1878–1880 годов № 34 («Об отпуске полк. Гродекова»). Проехав из Ташкента через Афганистан и Персию, он 18 марта 1879 г. представил объемистый доклад в главный штаб о своих наблюдениях и, рисуя безотрадную картину пограничных владений Афганистана и Персии, методически разоряемых набегами туркменов, настаивает на истреблении туркмен-текинцев в Ахале и Мерве. По его мнению, надлежащий результат получится «только при условии действовать против текинцев так, как действовали против иомудов туркестанские войска в 1873 году, т. е. беспощадно истребить все попадающееся на пути и наложить на оставшихся от погрома тяжелую контрибуцию лошадьми и отчасти деньгами. Это будет одно из самых человеколюбивых дел нашего императора… Туркмены — это черное пятно на земном шаре, это стыд человечеству, которое их терпит. Если торговцы неграми поставлены вне законов всех наций, то и туркмены должны быть поставлены в такое же положение. Что бы там ни писали Скайлер и К° о жестокостях русских в иомудскую экспедицию 1873 года, во всяком случае приказ генерала Кауфмана об истреблении иомудов есть, по моему мнению, самый человеколюбивый акт, который когда-либо был издан, ибо он клонится к спасению и благополучию миллионов людей».

Читая такую горячую защиту, приходишь к выводу, что Гродеков ставит приказ об истреблении иомудов выше манифеста об освобождении крестьян. Конечно, это его личное мнение, но по крайней мере здесь виден человек, не прибегающий к уверткам, к отрицанию факта к замалчиванию. Такой образ мыслей встретил, как видно, сочувствие в высших военных сферах Петербурга, и 27 марта начальник главного штаба граф Гейден запросил Кауфмана шифрованной телеграммой: «Не встречается ли препятствия командировать полк. Гродекова в распоряжение кавказского начальства, согласно его желанию, для участия в экспедиции против Теке». Кауфман ответил 28 числа, что «препятствия командировать полк. Гродекова, как сказано в телеграмме номер 815, не встречается». Это был большой шаг для Гродекова. Но, как известно, текинцев поголовному истреблению не предавали и лошадей не отнимали.

Итак, кажется, мы доказали достаточно неопровержимо, что приказание истреблять иомудов поголовно было действительно отдано и неуклонно исполнено…

Оставшиеся в живых, конечно, подчинились требованию контрибуции, но собрать ее в назначенном размере не могли.

Видя, что хазаватские иомуды не в силах внести 300 тыс., Кауфман сбавил эту цифру наполовину, вызвал на 21-е число старшин остальных родов, кроме иомудов, и приказал им внести 310 500 руб., половину верблюдами, а половину деньгами или золотыми и серебряными вещами. Золотник золота ценился в 4 руб. 40 коп., фунт серебра — в 25 руб., а верблюд с седлом — в 50 руб.

Первая половина должна быть внесена к 27 июля, а вторая ко 2 августа. Хотя в материалах и проливаются крокодиловы слезы насчет того, что де «как ни тяжела была для всех, начиная от главного начальника до последнего солдата, обязанность реквизиции с туркменов, тем не менее дело это, во что бы ни стало, нужно было довести до конца». А почему нужно? Потому-де, что «малейшая уступка с нашей стороны туркменам имела бы вид… нашего бессилия и немощи»… Это, конечно, парадная сторона, для реляции… А проще сказать: это было нужно, потому что деньги были нужны. Интендантские транспорты сплоховали, два месяца уже Кауфман теребил полевую кассу, покупая всякое продовольствие, а тут надо готовить запасы и на обратный поход. Денег было взято в обрез: 107 175 руб. 95 коп. на снаряжение войск и проч. и 430 882 руб. 19 коп. от интендантства на жалованье, рационы и приварочные офицерам и нижним чинам. Но эти деньги составляли только 3-месячный оклад, а поход тянулся уже пятый месяц и денег в кассе не могло быть…

К сроку туркмены, однако, пени не внесли в учрежденные комиссии. Пришлось срок продолжить. Ко 2 августа все-таки внесена только треть, на 46 200 руб. верблюдами и 45 539 руб. деньгами и вещами; при этом поплатились опять бабы: кольца, браслеты, монисты — все у них отобрали мужья и передали в русские комиссии. Ввиду такого успеха Кауфман, собрав 2 августа всех старшин, объявил им, что разорять их не хочет и откладывает срок на неопределенное время, а в обеспечение уплаты возьмет 26 заложников. Для обеспечения войск, оставляемых на правом берегу Аму-Дарьи, требовалось 48 000 батманов муки. Это было разложено на туркменов за плату по 85 коп. за батман с доставкою в Ханки.

3 августа туркестанцы и кавказцы выступили с Измыхшира обратно в Хиву, куда прибыли 6-го числа. По дороге возвратившимся на свои пепелища иомудам объявлено, что ввиду их потерь с них будет довзыскано только 108 тысяч рублей, а в обеспечение взято 14 старшин заложниками.

Перед выходом отряда с Измыхшира в Хиву подполк. Скобелев вызвался произвести рекогносцировку от Измыхшира к Ортакую. Это ему посоветовал флигель-адъютант Милютин, незадолго перед тем прибывший с Кавказа. Кауфман разрешил. И вот в ночь на 3 августа 6 человек, по-видимому, туркменов, выехали в степь. Настоящих туркмен-проводников было только трое: Назар, Нефес-Мерген и Дурды, служившие еще в Красноводском отряде при Столетове в 1870 г., где их и знал Скобелев, остальные были переодетые: Скобелев, его слуга Мишка Игнатьев и льготный уральский казак Андрей Лысманов. Партия была хорошо вооружена и кроме верховых имела 4 вьючных лошади с сухарями и джугарой.

Пройдя колодцы Чагыл и Кизил-Чакыр (24 и 78 верст), партия запаслась здесь водой, наполнив 6 бурдюков, и прошла, не поя коней, 132 версты до колодца Доудура, где воды не оказалось. Поэтому отсюда пошли не на Ортакую, до которого оставалось 40 верст, а в сторону к Нефес-кули, всего в 19 верстах. Здесь в 2 верстах от колодца кочевал аул иомудов, бежавших от Головачова. От пастухов узнали, что аул этот был на Ортакую, но там на него напали текинцы, убили 6 человек, многих поранили и увезли одну женщину. Иомуды зарыли колодцы Ортакую и перебрались сюда. Поэтому Скобелев не решился идти к Ортакую и пошел назад другой дорогой — на Якежде, разв. Ярти-кумбет и Кизил-чакыр, куда прибыл 7 августа, а в Хиву 11-го числа.

Полторацкий приводит со слов Скобелева рассказ о том, как во время отдыха его на одном колодце сюда подъехала на водопой партия туркменов в 30 человек. Проводники уложили Скобелева на землю, укрыли кошмами, а на расспросы туркмен отвечали, что это их караван-баш, схвативший жестокую лихорадку. В материалах упоминается только про 3 туркменов, подъезжавших к кол. Чагылу узнать, что за люди пришли сюда, но Назар пошел им навстречу, рассказал, будто он караван-баш и догоняет со своими людьми караван, идущий к кол. Сакар-ага. Туркмены поверили и удалились.

Далее Полторацкий говорит, будто на каком-то Имды-кудуке, которого в официальном отчете Скобелева вовсе нет, разговоры наших смельчаков подслушал мальчишка-пастух, бравший при них воду из колодца и расположившийся в нескольких шагах, будто бы спать… Мальчишка будто бы побежал в аул с криками… Наши пустились наутек в карьер, а за ними увязались до сотни иомудов и, конечно, не догнали, иначе Скобелеву не пришлось бы об этом рассказывать.

Все это похоже на его реляции о своих подвигах и, может быть, потому именно не попало в материалы… Положим, он сам и его бывший крепостной «фолетор Мишка» могли быть беспечными, вследствие неопытности, но как могли бы допустить соглядатая-мальчишку туркмены проводники и старый казак, видавший виды? Как не догнать было верхом мальчишку и не охладить его усердия? Подозрительно.

Как бы то ни было, а Скобелев тоже до Ортакую не дошел, но кроки из склеенных листов представил, обозначив и Орта-кую по расспросам. Если он действительно дошел до Нефес-Кули, то, значит, сделал 253 версты, а всего с обратным путем до Хивы 600 верст в 7 дней. Местная кавалерская дума ордена Св. Георгия из наличных кавалеров признала его после бурного заседания «достойным по парагр. 15 статута». Добился-таки. Всем его спутникам дано по 50 руб. и пожалованы знаки отличия военного ордена.